«По моему мнению: я достойна, перейти данное перевоплощение гораздо скорее, чем того желает окружение. Почему и с какого перепугу я должна искать себя в том воплощении, с которым я отлично, как никто, знакома? Триста лет знакома,» - размышляла Олечка, ворочаясь в кровати.
После так называемого экстрасенса, который ей предсказал довольно приятные вещи, - стать значимой личностью, красавицей, умницей, достойной множества поклонников, ей не нравилось только одно: условие.
Условие, что это не так скоро случится.
Олечка долго пытала, что значит это «не скоро», но ничего вразумительного в ответ не приобрела. Лишь упрёки, лишь…
«Да, она, - экстрасенс многое угадала: прошлый год сполна, например. Ах, все мои причуды!»
«Но она, если вдуматься, если вспомнить, разложить все по полочкам – ничего конкретного».
- А это так положено, - отвечала экстрасенс, - если вам, каждому…
«Но, - перевернулась Олечка в кровати, запуская одеяло между ног, - я-то не как все, не каждый…»
- Просветление не приходит в одно мгновение, - говорила экстрасенс («имени я не помню», «и не надо»), просветление приходит наградой, вестником. Многое должно преобразиться, прежде чем Они решат твою пользу. И, впрочем, тебе ли на пользу сие станет?
Она глядела особенно сосредоточенно в Олечкины глаза.
«Она будто не понимала, что уже с середины беседы, беседа была опустошена. Опустошена не потому, что мне так хотелось, просто она говорила будто со спинкой того высокого кресла, на котором я сидела. И это кресло трещало от тоски обыденности».
«Я не могу, я не хочу терпеть обыденности, заурядности. Не хочу –и точка».
Уже в семнадцать Олечка имела парня. Она была красива. Она была той редкой красоты: белокурая, пышными волосами, голубоглазая, стройные ножки, тонкий взгляд в длинных ресничках. Она была красива, но ей не везло.
Шесть парней бросили ее. Так она в одиночестве встретила и своё двадцати пятилетие.
Она хохотала в зеркало самой себе и, тыкая в него пальцем, прищуривая глаз, твердила:
- Это точно порча!
Потому, собственно, и обратилась к ясновидящей.
Ясновидящая – тёмная монета посреди живых цветов, ярких обоев, разнообразия кристаллов. Брала хорошие деньги, и глазом не повела за сеанс в всего двадцать три минуты.
Ольга сама ушла. Она поднялась, отряхнула юбку под пристальным немым взглядом «яснозоркой», пробурчала «спасибо» и удалилась.
Когда выходила из подъезда, ее не покидало чувство, что за ней кто-то наблюдает. Несколько раз останавливалась, тайком оглядывалась. И тень чья-то шарахалась в сторону будто. Но ее – Тени - действие было так скоро, что отметить ту фигуру было невозможно.
Дома спокойно ела суп, подбирая ложкой по подбородку. Мама сказала, что это не прилично, некрасиво и гадко.
«А я и не заметила».
- Ты как ребёнок кашицу ешь! Довольно! Уже не маленькая! - Подобрала со стола тряпку, скомкала в руке, подумала, поднялась и вышла.
- При переходе, ты можешь остаться одна. Это потому, - вспоминала она слова экстрасенсши, - что каждый отвечает лишь, и только за самое себя. И тебя, прежде всего Они хотят видеть обезоруженную, душу, то есть, твою, - как она есть.
«Ух, надоели эти ежечасные назидания! – Думала Олечка, не переставая менять позы в кровати, - надоели. От часу до часу кто-то пытается влезть тебе в душу и воспитывать, воспитывать. А если, вот, например, она…»
Перед глазами возник образ Анфисы – актрисы, - кумира ее и цели ее, и она ещё подумала то, что ей не принадлежало:
«А, может, просто убить?»
Рассмеялась.
Пришлось даже прикрыть рот. Ведь было за полночь, и мама могла не спать.
«А, впрочем… Нет, нельзя».
«Олечка сошла с ума!»
Но она точно знала, что чуть-чуть таки сошла с ума, съехала несколько по фазе. Сильная, добрая, отважная…
«Разве это важно? Разве эти качества ценятся?»
«Ведь есть что-то раз, и - данное!»
«И почему я? Я! Не владею данным качеством, а?»
Она знала ответ и на этот вопрос.
Она давно уже все придумала. У неё был план.
Олечка три дня тому назад записалась в сцены нового фильма с участием Анфисы. Анфиса – главная героиня романа известного классика. Олечка же одна из многих, - статистка, массовка.
Она видела эти «недоразвитые» коллегиальные лица, - лица парней, заглядывающихся на неё, девчушек, никуда не годящихся, которые никак не могли понять, что не в красоте дело, дело – в везении.
Искренняя любовь – худшее, что придумала природа. И природа ли то? Или пытание какое? Пытание…
Сначала кавалер ей не нравился, и она начинала вить верёвки. Порядок, стабильность совсем не так представлялись ей, как то в ней фантазировал ухажёр. В порядке и стабильности обязательно существует нечто мёртвое.
«Поездка приостановлена!»
И она чувствовала, как за настойчивыми ухаживаниями, пылкими и искренними, начинала сама влюбляться.
«Увы!»
Стоило только раз не по графику ухажёру замяться, и она уже навязчиво думала о нем.
«Третий, четвёртый, пятый…»
Оленька поднялась, подошла к тёмному окну. Там лёгкий ветер гулял по пустынным улочкам, давая о себе знать шелестом листвы и трепетным подёргиванием верхушек деревьев.
«Ах, если бы я была Анфиской! Я бы…»
«Я бы мир перевернула и вовсе не в сериалах снималась. Ведь она не знает - стоит больше. И хорошо – что она этого не знает. Ее требуется опередить!»
Оленька села на край кровати. Села неудобно. Мысли теснились предприимчивым планом. Ей бы нужно было записать по частям тайные откровения, но что-то ей подсказывало, что, прежде всего заведённый и пока пустой дневник следует сначала хорошенько спрятать.
«Очень долго ждать – это раз.
Два – необходимо пройти мост перемен как можно скорее, без дорогОй помощи, - самостоятельно.
Три – это…»
Она подумала. Мысли под тяжестью ночи угасали, путались. Заснуть бы.
Олечка закатилась назад, - в кровать. Глядела в упор в стенку так, чтобы глаза защипало. Но идеи не прекращались.
«Три – это полное подражание актрисе, копирование и, главное – четыре!»
«Четыре – действие. То, чем Анфиска пренебрегает – вооружиться и действовать!»
***
Утром проснулась поздно. Выходной. На работу не нужно. Съёмки тоже отложены. Олечка не знала, чем занять себя в этот день. Седьмой кавалер надоел ей. Она чувствовала порог, - горизонт событий, - на который он выложился на все сто и дальше – давиться ей. И она боялась сделать хоть полшага теперь. Ей казалось – юзер включился.
Все мастерство ее было в решимости и непоколебимости чувств, когда, однако, чувств ещё не было, но вот – срывало башню и…
Сначала она напивалась. Эдак хорошо напивалась в одном и том же баре.
Садясь в укромном уголке и предупреждая Наташку, - официантку-подружку, начинала с разливного пива, дальше – что попало.
Натаха садилась рядом, когда видела – подруга расходилась. Заводили откровенный разговор.
Казалось, ничего особенного: Натаха тоже была несчастлива, но она была в браке восемь лет, и как они с мужем не ругались, оставались преданными один одному.
- Разве, что один раз, - проговорилась однажды подруга.
- А ну-ка, ну-ка! – Разгорячилась Олечка. Ей нужно было как-то ловко подцепить подругу-официантку, наконец, на интересненький звоночек. Ведь та так давно его пыталась начать.
Наташа перевела взгляд в полупустой зал.
- А ты клянёшься? – Спросила она.
- Что-о-у!? – Посмеялась Олечка в кружку, сдувая пену.
«Тут нужно сосредоточиться и как бы - не настаивать!»
Наташа думала.
«Ещё шажок!»
- Нет, ты не подумай, - говорила официантка, отирая руки о фартук, - я никогда не изменяла Серёжке, но было нечто больше измены. Ты понимаешь?
Олечка, скривив губы, не зная зачем (рассчитывая ещё на «ещё шажок»), помотала головой. Старалась сделать максимально равнодушный вид. Но Наташа видела насквозь. В ее глаза зияло одно – недоверие.
- Я могу тебе, конечно, рассказать, но вряд ли тебя это лично касается. Это лишь всего-то мой опыт, и только.
- И все же, - крякнула Олечка, - интересно же.
- Да, я думала, - обронила Наташа, - думала пойти в церковь, чтобы покаяться. Только кому? Тому средних лет попу, гладкому да чистому? Попу на Мерседесе? Передумала. Тебе - расскажу.
Знаешь, есть естественные законы, где мы – это мы. Я – это я. И ничего более. Где день за днём, как Солнце поднимается и заходит – все течет и меняется. Меняется естественно. Но иногда ты попадаешь в некий срез. Это страшно. Это страшно и увлекательно страшно одновременно, будто ты – вот не ты. И все – не есть все.
- А если без философии? – Заметила Олечка.
- Да, конечно.
Я вот однажды напилась, как ты сейчас, - ни в одном глазу. Эту историю никто до сих пор не знал. Не знают и те конфликты, которые особенно раньше происходили между мной и Серёжей, - моим мужем. Они особенно часты были до некоторого времени. И вот я напилась, ушла из дома под чёткие проклятия своего муженька. У меня всегда найдётся выпивка, ты знаешь. Не взирая на все государственные ограничения – в любое время года и час. И с парой бутылок я направилась в какие-то строительные развалины. Помнишь, стройку в новом нашем микрорайоне?
У меня не было сомнений, что я – одна. Растелившись под Луной, разложив закуску, я пила и думала, думала и пила. Так было хорошо и тепло.
Я знала наверняка, что в нашей с Серёжей жизни непременно что-то перевернётся к лучшему и чем-то, подозревала я, придётся за это заплатить.
- Добрый вечер! – Услышала я из самого тёмного пространства строительных валунов. Из-за какой-то голой бетонной стены вышел мужичок.
Он был огромен. Он был в лохмотьях, и он был бомж.
Я сразу это учуяла.
В строгой нерешительности он какую-то минуту просто стоял поодаль, изучая меня. Он был глуп: на его лице все время зияла улыбка.
И нужно было просто подняться и уйти, но я почувствовала, что встать не могу. И опереться не на что. Просить униженного жизнью человека о помощи – мне в голову не пришло.
- Можно присоединиться? - Между тем стал вопрос.
Переменчиво плечики мои дрогнули, и он это заметил. И я улыбнулась в ответ. Он понял – я беззащитна, безусловно. Быстрым, уверенным шагом поплёлся в мою сторону.
- Вот, значит, - заговорил он, усаживаясь рядом, блеща глазами на все, что передо мной оставлено ещё было.
Не спрашивая разрешения, взял мой стакан, дунул в него изо всей силы, провел в воздухе клешнями и бросил руку на бутылку. Стакан наполнился.
- Вот, значит, - продолжал он, окосев незамедлительно, - ничего случайного в жизни нет. Мне к этому нужно было сразу прийти, но алкоголь, мелкое хулиганство, влечения разные, все то нужное время отвлекали. Не оставалось, понимаете ли, сил мозгами порассудить. А тут ещё беда – из квартиры погнали. Дети разбежались. Я стал никому не нужен.
- Но ведь до этого что-то же важное было? – Спросила я.
- Важное? – Бомж задумался. Гусиные лапки сошлись в мудром выражении, и на миг я могла даже представить перед собой какого-то интеллигентного человека, на самом деле, жестоко обделённого судьбой.
Возник интерес. Интерес по необходимости. Какая-то букашка залезла мне под майку и нещадно принялась щекотать поясницу.
- Да-а-с, - пахнул на меня язвительным выдохом бомж, - было дело. Драматические истории, видите ли. Сон и истории. Вот, когда сон перестаёшь принимать за истории, за некий сценарий, то ты просто начинаешь спать, и конец тому сну – неизвестен. Да, - поворотился он, - действительно, что-то важное, какой-то проворот я протявкал в этой никчёмной жизни. И потому она стала мне казаться точно и абсолютно справедливо никчёмной. Очистился дара, так сказать, жизни.
Вот, все страдают от несчастной любви, а у меня, ее не было. У меня все было отлично. Но однажды я достиг какого-то потолка, и насытился доверху обстоятельствами. Хотелось чего-то необычного, нового. А ритм уже задан наперёд, навсегда. Я думал: наступило некоторое затишье, накопление каких-то сил, потенциала. И что все пройдёт скоро. Но все вдруг навалилось – одно за другим. Моя жена была исключительным циником, она была феноменально болтлива и однажды раскрыла секреты фирмы, в которой я работал, фирме конкурирующей.
Меня вызвали на ковёр и после короткой беседы сунули под нос договор о неразглашении, подумали три дня и уволили.
Я пытался втолковать жене, что то, что мы без денег – ее вина. Она понимала, замолкала, и снова бралась за своё – пилить меня.
Если раньше я был зам директора, то через Центр Занятости мне не могли предоставить такой выслуги. Увольнение по статье, ого! Никуда не пристроишься. И, знаете ли, что я сделал?
Я взяла из трясущихся рук бомжа, глаза которого расширились наподобие той тарелки Луны, что висела над нами и налила себе полстакана.
- Знаете ли, что? Я подрезал того негодяя. Я выслеживал их одного за другим. Во мне будто поселился бес. Я убивал, убивал… А потом стал скитаться. И вот, до сих пор.
- И до сих пор? – Выронила я.
- Ах-х-х! – Всеми мехами лёгких взвыл бомж.
Вот тут-то, дорогая, - рассказывала Наташа Олечке, - мне стало страшно. Я подумала: какая я дура, и что возня с Серёгой – ерунда вовсе, что не стоило никуда бежать, свой характер показывать, что муж-то мой отходчив, и повинился бы, задержись я на пяток минут.
- И с тех пор, - продолжал бомж, отобрав у меня ещё не допитый мною стакан, - убиваю, убиваю…
Налил. Вены на висках его вздулись, ноздри покашливали, и сам он покачивался в такт чего-то неизвестного мне.
Я поглядела в сторону: пол чист, ни камешка. Соскочить бы, схватить бы тяжёленькое что-нибудь в руку…
«Кричать, что ли?»
- Вы убийца? – Спросила я.
- Я – убийца? – Посмеялся бомж, - да, почти. Нет, не так вы поняли. Я не то, что убийца. Ведь я не дорезал, а так – ножичком подтыкаю и убегу.
- Разве за это сажают? – Поинтересовалась я, - то есть, я хотела спросить…
- Да, за это сажают, представьте себе, но не так сажают, не того качества «сажение», как сам я посадил себя. Вот, даже и сейчас, вы думаете, я не понимаю, что делаю что-то не так? Нет, я точно знаю, что делаю все не так, но наступает такое приворотное время, что ты не можешь не делать не так. Это как поворот не туда.
Однажды стрелки переведены, и дороги назад ты не найдёшь, потому, как слишком далеко уехал от святой станции, где нужно было, даже через пять городов вернуться, покаяться, пережить несколько трудных лет в каком-нибудь небытии, потом – возродиться.
Я таких людей встречал. И с ними это тоже было. Но они схитрили. А я – не смог.
Особенностью своей не смог. Не втюхался в общий строй.
Я не попытался договориться дипломатично с миром неизвестным, тонким – попёр напролом. И все, и сейчас не могу прийти в себя. Потерялся.
Бомж подумал, скрестив тяжёлые грязные руки на коленках. Не раздумывая, взял бутылку и опрокинул все остатки в своё горло.
У меня было наверняка несколько мгновений убежать, но я сидела как вкопанная.
- Почему, Наташа? – Спросила Олечка.
- Я не знаю. Не тот поворот. То есть, момент истины: поворот не туда.
- Вот, - продолжал полностью опьяневший бомж, - бывает, ты чувствуешь, что сильнее всего этого. Бывает. И интуиция твердит наотмашь то. Хоть, что думай. Где же тогда фантазии: мир ли, или я – в своей голове?
Он поднял глаза, вскинул на пустынное чёрное небо, где пугливо сверкнуло пару звёздочек.
- Чувствуешь: сильнее, - продолжал он, - и дороги даже когда нет: сильнее, сильнее, знаешь. Но нет настроения. Понимаете ли?
Главное – настроение и ничто больше в жизни ничего так не стоит, как настроение. Лучше, когда оно у тебя полностью отсутствует. Это – золото.
Однако когда ты повязан хоть каким-то родственными обязанностями, эдакими связями бывшими душевными и честными, ты не можешь скинуть, смыть с себя грязь настроения. А грязь нужно законно.
Но ты вдруг оказываешься, чист: перед Богом, перед людьми, и самое страшное – перед самим собой.
И она, - Чистота тебя ежесекундно гложет. Потому: не можешь ты никому простить свою Чистоту. Остаётся одно: пакостить, убивать.
Убивать все до самой мелочи, только чтобы эту мелочь, которой переполнена жизнь, живая жизнь, странная жизнь, - всю мелочь эту изничтожить. Потому шагаешь шажками мелкими и неуютными, чтобы не пропустить никакой, никакой мелочи. Иначе – душу водка расплавит. А водку надо уважать, и только.
Бомж поднял, пустую бутылку на лунный свет и поглядел сквозь стекло.
- Так, что делать-то будем? – Мне показалось – услышала я.
***
Наташа побелела, поднялась, желая прекратить рассказ. Ее повело в сторону. К тому времени Олечка совершенно протрезвела. Официантка взялась за спинку стула, рука ее дрогнула, сломалась в нескольких местах, ноги подкосились, и она упала без сознания.
«Вероятно, бомж изнасиловал ее, а?» - Предполагала Олечка. Ей хотелось услышать продолжение той истории, но всякий раз, как только задумывалась об этом, всякий раз, как только паузой – об этом, Наташа избегала ее.
***
«Поворот не туда. Каждую минуту с нами случается. И выбор всегда за нами. Всегда можно вернуться и покаяться. Пусть даже назад через пять городов - пешком. Путь тому открыт. Главное – не обостряться на себе. Совершенно чужой человек – расскажи. Язык-то на что? Раствориться слюной в посторонних людях.
Все это и есть статисты. Для того и статисты. И мой план насчёт Анфиски – верен!»
2