Тем летом я опять поехал в лагерь, заранее предвкушая ночи в палатке, купание в реке и вечерние посиделки у костра. Я любил лагерь. Каждый год туда приезжали новые ребята, иногда я встречался с уже знакомыми, с теми, кто был год или два назад в одной смене со мной, и тогда мы здоровались чуть радостнее – как бы ни было интересно в лагере, с друзьями будет еще интереснее. Так было и в том году. В одной палатке со мной поселили шестерых мальчишек: пять из них я видел первый раз в жизни, и немного робея, как всегда при первом знакомстве, я поздоровался с ними, а вот шестым был парень, с которым я виделся год назад. Он тогда жил не в моей палатке, но я его хорошо запомнил, смешливый и заводной – он был весьма яркой личностью.
Пятеро других были не то, чтобы испуганными, но им не хватало его легкости. Они разложили свои вещи, переоделись в спортивные костюмы. Мы сделали то же самое. Собственно, все первый час делали одно и то же: раскладывали вещи, переодевались и ходили из палатки в палатку, знакомясь с теми, кто будет рядом все три недели летней смены в лагере. С кем придется ходить в лес, купаться, болтать в тихий час под одеялом и убегать тайком в лес. Или даже узнать, кто будет тем несчастным, кого в последнюю ночь вымажут зубной пастой. Такова традиция, которую чтили все, приезжавшие в лагерь: в последнюю ночь не заснувшие ходили к заснувшим, чтобы на прощанье подшутить над ними. Вымазать лицо зубной пастой. Связать шнурки кед. Спрятать полотенце. Налить воды в кровать .Безобидные шутки, проверяющие, насколько человек способен посмеяться над собой утром. Жертва намечалась заранее, чаще всего их было несколько, даже целые палатки. Главное было не заснуть, пересидеть соперника. Я каждый год засыпал, утомившись за долгий летний день. И пару раз мне доставалось. Но к следующему году все забывалось.
Мальчишки из моей палатки держались одной стайкой. Потом я узнал, что они были из детского дома. И не мог себя преодолеть, смотрел на них во все глаза: раньше я только слышал о детских домах, а они – вот, рядом со мной, и ничем от меня особо не отличаются, худенькие, радостные, взволнованные летом и лагерем, но чуть настороженные. Впрочем, оказалось, что они знают анекдотов гораздо больше, чем я, и читали не только «Три мушкетера», но и «Двадцать лет спустя» и даже «Виконта де Бражелона», до которых у меня никак не доходили руки, а потому они мне рассказывали, что же будет дальше, и по ночам мы шептались, мешая нашему соседу спать. Его Дюма не очень интересовал, он чаще проводил время в другой палатке, где у него были друзья. А мы пытались играть в мушкетеров. Пытались – потому что не могли поделить между собой героев, нас-то было шесть человек, а мушкетеров четверо. Поэтому кому-то приходилось, скрепя сердце, иногда быть Ришелье или Рошфором. Иногда мы звали к себе в игру кого-нибудь из девочек, чтобы она была Миледи или Анной австрийской. Быть Констанцией мы не просили никого, стесняясь даже и играть в любовь.
На самом деле, кажется, таких вот стаек, объединенных обшими интересами было много раскидано по лагерю. Просто мне повезло, мой интерес был рядом, прямо в моей палатке. Хотя иногда я бегал в другие группки, играть в карты и настольные игры, болтать о тысяче интересных вещей, рассказывать про школу смешные и не очень вещи… Группки разделялись, перемешивались, менялись составы.
Где-то через неделю жизни в лагере, когда весь отряд пошел в лес, мы набрели на огромную земляничную поляну. Красные ягодки выглядывали то тут, то там из-под зеленых резных листьев, прятались под ними, но стоило присесть на корточки и пониже склониться к земле, как становилось видно темно-красное море земляники. Мы ели ее, сначала собирая полную горсточку, чтобы уже потом всю ее отправить в рот, ощущая языком сладость и аромат – клянусь, я чувствовал его не носом, а на вкус! – ягод. Чем больше ягод за раз, тем вкуснее. Потом набрали в баночки, которые были у нас с собой. Детдомовцы – большинство мальчишек в лагере называли их так за глаза, а некоторые и в глаза, впрочем, совсем беззлобно, просто так было удобнее и понятнее, чем называть каждого по именам, да и потом, их не особенно разделяли, они ж всегда были вместе, - так вот, детдомовцы землянику есть не стали, они собирали ее в свои баночки и радовались каждому следующему кустику. И потом, уже в лагере, когда все после ужина съели свою землянику, они все равно не стали ее есть. Вместо этого мальчики аккуратно тонким слоем рассыпали ее на расстеленную на тумбочке газету.
Каждые утро и вечер в течение оставшихся двух недель они перемешивали подсыхающие ягоды, не давая им заплесневеть, следя, чтобы те сушились ровно. Я сначала удивился, ведь земляника гораздо вкуснее свежая, вот только с куста, когда пальцы еще в красном соке, и хочется есть ее всю, даже не дозрелую, с белым твердым боком, чуть кислую или даже безвкусную, только сорванная с куста она все равно была вкуснее конфет. Которых, кстати, у детдомовцев не было. Это у меня и у других в чемоданах лежали кулечки с конфетами и сушками. У них не было. Ни кулечков, ни конфет, ни сушек. Но все ребята с ними делились. И не потому, чтобы их жалели и оказывали снисхождение. Нет, просто делились. Почему нет? Если у тебя есть, почему не разделить это с тем, у кого нет? Тем более, что мы все вместе играли.
На мое удивление мальчишки сказали, что хотят взять землянику домой. В свой детдом. Чтобы угостить своих друзей, которые остались летом там. Детдому дали только пять путевок в лагерь, я не очень понимал – и теперь не понимаю – что это значит, мальчишки были более подкованы в этих вопросах, но не смогли мне объяснить, как распределяются социальные путевки. Просто именно в этом году эти путевки достались им. И они смогли поехать в лагерь. Смогли уехать из детдома и спать в палатке, быть внутри большого лагеря, среди еще нескольких десятков мальчиков и девочек – но не в детдоме. А другим не достались. Может, в следующем году дадут еще путевки, и тогда поедет кто-то другой. Но сейчас, здесь – они. И они очень хотели поделиться этим летом и этой земляникой с другими, с теми, кто остался там.
Я искренне порадовался за них. Это действительно было очень благородно. В тот день, когда они мне объяснили, что они делают, я даже не стал спорить из-за роли моего любимого Атоса и взял себе роль Бонасье. Господина Бонасье, само собой, в Констанцию мы не играли, я уже говорил. Взял, потому что мне тоже хотелось стать хоть немного благородным.
В жаркие дни мальчики выносили газету с земляникой на солнце, и весь лагерь знал, что они сушат ягоды. Впрочем, они и не пытались это скрывать. Они вообще, достаточно спокойно жили в лагере, так что я чаще всего не помнил, что они из детдома.
Приближался конец смены и надо было собирать вещи. Землянику на последнюю ночь оставили там же, на газете на тумбочке, мальчики не убирали ее в банку, боясь, что если ягоды не просохли как надо, они могут заплесневеть в банке. Пусть лежат, никому ж не мешают.
Ночью я долго боролся со сном, боясь, что в палатку прокрадутся, чтобы подшутить, выполнить ритуал прощальной ночи, но все равно заснул. И мальчишки заснули. И наш сосед заснул. Или мне так показалось. Я не знаю.
Утром ударил гонг, и мы начали просыпаться и выходить.
Возле нашей палатки в траве что-то краснело. Я нагнулся посмотреть, и нашел засушенную я году земляники.
Кто-то решил не мазать нам лица пастой, а подшутить по-новому. Кто-то пришел ночью в палатку и рассыпал землянику в траву. Кто-то решил, что это очень, очень смешно, рассыпать ее ночью. Высыпать. Раскидать у входа в палатку.
Мальчики не плакали. Не знаю, как это им удалось, я бы плакал, мне бы было жаль потраченного времени, не попробованных ягод, друзей, которых я не смог бы угостить,- но они не плакали. Они попробовали собрать хоть что-то, и я кинулся им помогать, но это было бессмысленно. Трава была густая. Мы собрали от силы полгорсти. Мальчишки посмотрели на нее и бросили. И молча ушли в палатку. А потом так же молча, не прощаясь, сели в автобус и уехали. В свой детдом.