Часть вторая
В А Д И М
Она вошла в мою жизнь, как наваждение, как сон. Закрою глаза - лицо её вижу: яркий мираж, и слышу её запах, живой, терпкий. Любил её безумно, как мальчишка, влюбился, хотел бросить всё, дела все, семью,- только она нужна была, больше никто, рай обрёл. Что я мог с собой поделать? Чёрт попутал. Будто сам себя потерял - любовь. Вот что такое любовь: когда одно сладкое во рту, божественный привкус.
Я не убивал, зачем? Анька это сделала. Знала всё, всё видела. Искры из неё так и сыпались. Ревновала, планировала. Я видел, как яд в бутылку с соком подмешивала - зачем? Ядом тихо не получилось, по-другому всё склеилось. У меня Кирка как-то спросила, могу я оружие достать, пистолет? Я не понял - на фига он нужен ей. Она загадочно так сказала, что, мол, на всякий пожарный, для самозащиты. Защиты - от кого? Ясное дело - от Аньки моей, страшной ревнивицы; бабские дела. Ладно, взял, принёс. Дома валялся отцов наградной. Беретта, по-моему, или Браунинг, хрен разберёт. Небольшой, чёрный такой, с раздутой чёрной ноздрёй, и запасная обойма к нему. Анька потом спросила, куда пистолет подевался? Я сказал - выбросил от греха, опасно, мол, дома держать. Очень нехорошо глаза у неё вспыхнули, тоже, видно, заполучить его хотела.
Ага, вот именно.
Оно так и вышло, из него она Кирку и - того. Короткая стычка, выбила из руки пистолет, бах - и всё... Хотя официальная версия - суицид, что тоже не исключается. Милиция, врачи понаехали к её подъезду, толпа зевак набежала... Но мне всё равно уже было, Кирку я уже тогда разлюбил из-за характера её непредсказуемого, из-за бесконечных грязных её измен. Она меня поначалу, наверное, тоже любила, только чисто бабской любовью - в сердце её ещё много места для других оставалось. Погасло в общем пламя во мне да и в ней тоже.
Кого ей было бояться? Только Аньку, только её. Они, конечно, пересекались, и не раз. Анька угрожала ей, вот до чего дело дошло. Следила за мной, видела, как мы встречаемся, целуемся, я это чувствовал, да что там - знал наверняка.. Ждал, что она ссору затеет, разорётся на меня, руками махать у меня перед носом начнёт,- я бы сразу от неё к Кирке ушёл, только бы меня и видела. Но она терпела, держала это всё - ненависть, страсть - в себе, умнее оказалась, чем думал я. Сам я не в состоянии был жёсткое, однозначное решение принять - чёрт его знает, почему, толчёк нужен был. Может, дочка держала, не хотелось её терять, может - привык просто к семейному очагу, уюту, на всём готовеньком жить. На двух стульях сразу, короче, задом воссел. Анька терпела, ждала, и дождалась-таки.
Кирка очень боялась её, Анька психованная. С ножом бросалась когда-то на меня, когда я, как считала она, обидел её, не помню, что там было, уже. А потом рыдала, целоваться, дура, лезла, говорила, что ссоры очищают, как вода песок, любовь после них, мол, ещё сильней горит. В человеке, в каждом, хитрое, звериное живёт, он на любой поступок пойдёт, чтобы свой участок огородить, своё кровное защитить. Врут очень часто, очерняют других, врут даже по мелочам, не желая ни в чём уступать.
Ревность нельзя в сердце пускать, вот что скажу. Ревность это туда же - в наши инстинкты. Пустил, всё - пиши пропало, засосёт с головой. Вот Аньку и засосало - на что в итоге пошла. По идее, если глубже в проблеме разобраться, мы хотели бы весь мир к рукам своим прибрать, а не только то, к чему легко можем дотянуться, такова реальность. Но это, слава богам, невозможно, в смысле - насчёт мира, хотя бы только потому, что все люди конечны, смертны, а мир бесконечен, самодостаточен, велик. Не мы мир в итоге подминаем под себя, а мир - нас. Вот так. По городу ходишь, вертишь головой: громадные ценности повсюду разбросаны - особняки, небоскрёбы, офисы, шопы, всё сверкает, горит, сегодня одни во-всю тут командуют, вчера другие были великие хозяева. И куда же все подевались они, господа? Где все те люди, вознамерившиеся жить вечно, карать и миловать, уверенные, что повелевают самими природой и судьбой? Их и след простыл, смели их ветры времени. А что будет завтра уже с этими, новоявленным, суперкрутыми? С нами со всеми будет что? Ты сражайся, нервы последние трать за материальное, а через неделю тебя не станет, и полетит всё в тартарары, какойнибудь хапуга с длинной лапой прихватит всё твоё, или стихия всё в труху превратит. Так стоит ли волноваться, сердце рвать? Залазь, короче, как Диоген, в бочку и живи.
Любовь - сюда же. Подумаешь, страшно становится. Святое же дело, вроде бы, нельзя топтать её, на ней паразитировать. Но любовь и ревность - вещи диаметрально противоположные. Когда ты любишь - ты жертвуешь, и всё, чёрт возьми, тогда у тебя получается! Если ты ревнуешь, ты - сгоряча только берёшь. Присваиваешь, приращиваешь свою собственность, тебя как бы больше становится, но вдруг - приходит такой момент - ты всего лишаешься, и, главное,- души своей бессмертной, которую ты на материальный достаток променял! Парадокс. Истинная любовь это когда идёшь свободно, руками двигая от плеча, высоко и гордо голову подняв, когда не боишься потерять, потому что потерять то, что принадлежит одному лишь Богу и часть чего в тебе тоже находится,- невозможно. Настоящая любовь через все лишения неугасима, она - единственное, что на этом свете нетленно, непотопляемо, она была всегда и будет всегда. Не всякому дано сразу увидеть её, золотоносную, она часто под громадным слоем грязи запрятана, как сверкающие зёрна в гранитном булыжнике, и нужно расчистить душу свою, найти её, заветную, там, силы громадные на это потратить. Один - просто слеп, другому лень усилия прилагать, а ещё кто-то просто не успел прозреть - сгорел в полёте. Но всё это - теория, в жизни к пониманию подобного приходишь, пройдя через цепь неких важных событий, напряжённо размышляя, часто - когда потери большие уже понёс.
Я Киркой не на шутку увлёкся, полетел.
Она - волшебница, она умела бывать искренней. То есть потом все её слова и поступки оборачивались игрой, смехом, но сначала, видя её, слушая её, душа моя парила, проваливался в эту женщину, как в океан. Всё, все дела, отодвигалось, далеко, только она была и свет небесный. Пили коньяк, водку, шампанское - много, и вино. Без этого - чтобы подтолкнуть, подхлестнуть себя - нельзя, мы как бы в некую кондицию себя вводили, повыше подпрыгивали, крылья у нас за спиной вырастали, раз - и ты уже на облаках. А там уже никаких усилий не нужно, чтобы видеть невидимое и слышать неслышимое - паришь. Вершины, луга, леса - всё внизу, всё тебе принадлежит, всё только для тебя предназначено. Я будто из неволи, из непроглядного тумана вырывался, свободу абсолютную почувствовал, к любви шёл, а, оказалось, со всех ног убегал от неё. Здесь было какое-то таинство, действительно - волшебство, чёрная магия. Сначала думал: поиграюсь, побалуюсь, не в первый раз, но вдруг - утонул, вспыхнул, захлебнулся страстью, и - махнул рукой, будь, что будет, подумал, стал пить амброзию большими глотками, высоким полётом своим наслаждался. Как пьяный был, только теперь без вина.
Я говорю - приходил домой, и всё оборачивалось наизнанку. Выскальзывала передо мной, как из стенки, Аня, колдовала, куролесила, одаривала меня явствами, милыми беседами, ласкала мягкими, как бархат, губами, и - всё, будто не было ничего другого у меня, так, на самом дне души оставалось что-то от другой жизни, чуть теплилось. Но мало-по-малу приедалось и это, возникали ссоры из ничего, из пустяков, и я, плюясь и чёртыхаясь, стремглав бежал к своей новой пассии. Я был близок к состоянию полного помешательства.
Я звонил в дверь, мы располагались в комнатах поудобнее, открывали бутылочку, включали музыку, джаз, говорили о всякой важной чепухе, наслаждались покоем и одиночеством, приглядывались друг к другу, всё ближе и ближе придвигаясь, прикасались ладонями коротко, иногда - плечами и щеками, но ничего ещё быть не могло, мы только зажигались, как спичка и коробок тёрлись друг о друга, между нами маленькие искры бегали.
Иногда мы просто напивались до беспамятства, с восторгом, что ли, каким-то, понимали, что подождём день, два, три,- можно, зачем же так сразу - в постель?- так даже интересней - затяжной прыжок. Глушили рюмками коньяк, курили, и вот - валились с ног, ложились прямо на пол, дико хохотали, обнимались, катались по ковру, в обнимку засыпали. Или -включали телевизор, смотрели на холёные московские морды, смаковали новые заморские фильмы. Это - хорошо, приятно, чувствуешь, что в тебе есть запал огромной мощности, который ждёт своего часа, ты способен на многое, и время взрыва, везувия - прийдёт обязательно.
Джаз стонал из колонок, или плавно что-то плыло. Мы хватали друг друга за кисти, сжимали, начинали танцевать. Эта музыка, эти движения - начинаешь ощущать её, женщину, как себя, её бёдра, грудь, руки её - сильные, пальцы. Всё само идёт куда-то, катится, у тебя сердце сладко немеет. Сейчас - ах! - хорошо, а будет - ещё лучше. И главное то, что ты летишь, ты не дома, а в безвоздушном пространстве каком-то, космонавт, отчаянный исследователь.. Дома всё до боли привычно, всё на своих местах стоит, раз и навсегда обретённых, там гнездо, ради которого ты на войну пойдёшь, а здесь - другое, будто ты большой, а миры, галактики, под тобой проплывающие, - маленькие, неизведанное перед тобой, целина непаханая, ты просто идёшь, смотришь: что будет?
Это всё до поры бывает, теперь надо сказать. Приходит усталость, видишь перед собой тупик. Или надо из тела выпрыгнуть и дальше лететь, в другие, высшие миры, или - кончать дурака валять. Усталость, вот именно.
Вдруг начинаешь понимать, что идёт игра. По каким-то чёрточкам на лице её видишь, что она на короткое мгновение какое-то - забыла тебя, другая, не интересно ей, и сердце её уже не полное. И ты - подыгрываешь ей, и тотчас - где-то там замаячил выход, белое, неинтересное. И думаешь: семья, в семью. Там якорь брошен уже давно, там - было всё, там ты через этот выход уже не раз проходил, был на грани падения, но - удержался, осмотрелся, и, зубы сцепив, двинулся дальше, закалённый невзгодами. И потом понял, уразумел - вот, вот! Любовь-то она прямо у ног твоих лежит, простенькая, но какая сладкая, сок! Не надо никуда ходить, нагибаяся, бери, пей. Это - Аня, она научила, спасибо ей. Она меня так крепко держала, будто канатом грудь мою обвила. Я сопротивлялся, оборвать связи хотел, глупый был, она - умнее. Женщина. Любовь это труд, и она трудилась, не разгибаясь.
Кирка не такая, она красивая, но именно - холоднее, сердечного тепла в ней меньше. Блеск, шик - это да, нежная ярость, но всё мимолётное, выцветшее, белое, как вспышка магния. Хлоп - и прошло. Но это, хлопок, шипение - поначалу казалось - долго, как жизнь тянутся, и я готов был жизнь свою в результате поменять на этот восхитительный, но, как оказалось, фальшивый бриллиант. Мне, чтобы поспеть за ней, нужно было гигантские шаги делать, мимо многого, к чему я привык и что искренне любил, проскакивать, я - не смог.
Кирка проститутка, ****ь настоящая. Я не знал этого, хотя о многом догадывался. С самого начала она потрясла меня своими развязными манерами, я часто себя перед ней глупым, несмышлёным мальчиком чувствовал. Стеснялся, свет гасил, она не давала, смеялась, говорила, что я деревенщина. Я думал, что она божественна, что в неё от природы мощный мотор вложен и толкает её. Умные, опытные женщины нам, мужчинам, кажутся почти богинями, мудрыми матерями, мы их беспрекословно слушаем, преданно служить готовы им. Я думал она волшебница из светлой сказки, на самом деле, у неё просто опыт имелся большой, любовь, страсть, для неё рутина была. Она порочная, чёрная, и исправить её было невозможно. Конечно, я обо всём узнал. Конечно она скрывала. Я подумал, что я хочу её убить.
Передо мной будто пропасть открылась, я мчался на огромной скорости - ветер в лицо - и вдруг: стоп! У меня сердце не выдержало такой перегрузки, я мгновенно оглох, ослеп. Я думал - она предала меня, я погибаю. Мы летели вместе, обнявшись, она руки отпустила, и я теперь падаю вниз, прямо на скалы. Пропал, а за что?
Я ревновал страшно, следил за ней, мучился.
Смешно: Анька - за мной, я - за Киркой. Честно, я двух этих женщин своими считал, обе родными были мне. За Аньку я спокоен был, но эта... Тешил себя поначалу: любит она только меня, а те, другие, ей только для денег нужны, голубила их, как жвачку жевала. Но теперь мне страшно было прикоснуться к ней, мне казалось, что на ней следы чужих пальцев горят, как печать каинова, и я опачкаюсь о них, заражусь вирусом неправедности. Короче, я был в бешенстве, и я решил - как угодно - жестоко наказать её.
А началось всё давно, с пару лет тому назад, что-то около этого.
Прибежал ко мне Серёга, друган, туфли ещё в прихожей не снял, кричит, точно режут его: "Старик, мы будем очень богаты!"- и ни капли сомнения в голосе.
Кому не хочется бабки лопатой грести? "Давай выкладывай",- говорю, отчего-то вдруг сладко замирая душой. Серёга, он мужик башковитый, идеи так и сыплются из него. У меня тогда стрелки на нуле были - новую квартиру обустраивал, Сонька недавно родилась, продукты, детское питание нужно было доставать, то да сё... "Всё очень просто,- просветлённо улыбаясь, сказал он; скинув с грохотом в прихожей обувь, вошёл, упал на диван, ноги в дырявых носках перед собой выставил.- Так все сейчас делают."
Вот что у него оказалось "просто": раздобыть где-нибудь баксы, мотануть в круиз в славный город Стамбул, набрать там прямо на фабрике товар, чтобы вышло подешевле, вернуться затаренным назад домой и всё приобретённое пихнуть втридорога через комиссионку; при нашем нынешнем товарном голоде всё разметут в мгновение ока. И - так круг за кругом наматывать, пока искомый миллион не заработаем. "Авантюра, брось!"- сказал я, чувствуя в душе волны сомнения. "Долги есть? - пропустив моё замечание мимо ушей, спросил он, с возмущением глядя на мою кислую физиономию. "Имеются, как же без них?"- я пытался разобраться в замелькавших у меня в голове тревожных мыслях. "Отдашь,- тоном оракула сказал он, сложив руки на груди.- К тебе занимать потянутся..."
Мы убрали детские вещи со стола, я принёс пару-тройку бутылок пива из холодильника - мой неприкосновенный запас. Вышла из спальни Аня, пальчик к губам приложила, чтобы мы не шумели - Соня уснула, солнышко.
Серёга мой друг. У него когда-то большие деньги водились, но он их легко налево и направо просадил, на разные сумасбродные аферы. Мы иногда с ним всякие делишки отделываем, мелкой рыбёшки наловим и - по домам, на лежаночку.
Мы молча глотали пиво, грызли солёные галеты. "Верняк, не сомневайся, старик,- стараясь говорить теперь потише, почти шептал Сергей, поближе приклоняясь ко мне.- Нужно ковать, пока горячо. "Что это вы там ковать собираетесь, кузнецы?"- с подозрением спросила Аня, присаживаясь на диван возле нас. Ей идея Серого не понравилась. Презрительно фыркнув она удалилась на кухню. "А почему в Стамбул-то?"- спросил я, с благоговением откупоривая новую бутылку. Честно, никуда ехать мне не хотелось, я вполне был доволен на данном этапе своей судьбой, вкусил радости тихой семейной жизни; это засасывает, уверяю вас...
Мне ярко представилась: белоснежные мечети с высокими минаретами, толстый турецкий барин в чалме и в фиолетовом халате, усыпанном золотыми звёздами, из-под которого выглядывают бордовые тапочки с задранными носками; толпы истово молящихся. Картина большого энтузиазма не вызывала. Серый стал горячо доказывать, размахивая руками и тряся патлатой головой, что бизнес-туры туда давно налажены, что весь Стамбул давно говорит по-русски... "И самое главное, что у них там всё страшно дёшево"- выдал он главный свой аргумент, установив палец в потолок, сам точно турецкий визирь. В принципе идея была неплохая, магазины в нашем городе стояли пустые - ни шмоток нормальных, ни жратвы, ни хрена - одна палёная водяра и сырки плавленые. Возможно, что-то бы и получилось, если поднапрячься. Я молчал, прикидывал, сигаретку в пальцах крутил. Только где баксами разжиться - вот был вопрос. "А бабки?"- я спросил, брови мои лукаво задёргались. Серый как-то не слишком уверенно поведал, что деньги - его проблема; есть, мол, у него на примете один знакомый щедрый кредитор. "А от тебя потребуется твой организаторский талант - хавка, экипировка и тому подобное..." Разумеется, он, лис, лукавил - у нас во всём наработанный тандем, вдвоём потому что легче в случае чего из дерьма выбираться. Мы мало-помалу стали разрабатывать детали мероприятия. Аня, заглянув, спросила - будем ли обедать? Сергей сострил: "Кто ходит в гости по утрам - тот поступает мудро!" "Аньку возьмём с собой?"- предложил я. Наклонившись ко мне, с опаской оглядываясь, он прошептал, что женщина на корабле - это к неудаче. Он - убеждённый холостяк, пожиратель женских сердец, знает, о чём говорит. "Что-что?- снова вынырнула Анькина голова, слух у неё, надо сказать, отменный.- А как насчёт того, чтобы сегодня голодным остаться?" Серёга заизвинялся, и тем самым обеспечил себе салат и котлету. Пока Аньки не было, я метнулся к серванту, достал заветную бутылочку белой. Планы, прожекты - всё это, конечно, хорошо; но главное, по-моему, просто посидеть, поболтать, пару-тройку рюмочек пропустить, по-нашему, по-русски. Мы проглотили по первой, захрустели зелёным битловским яблоком. "Серьёзно, я - пустой,- честно признался я.- Труба полная." Я всё ещё надеялся, что наш бизнес-тур это нелепая выдумка какая-то, очередная Серёгина афера. Услышав моё признание, Серый заметно сник, и я понял, что его слова о щедром спонсоре - не более, чем блеф. Мы ещё по одной выпили. "Можно Анькино золото заложить,"- ни с того , ни с сего ляпнул я, тоже понизив голос. Серёга за мои слова тотчас ухватился. Я пожалел о своих словах, просто - говорю - вырвалось. Анька меня убьёт, если узнает о моей самодеятельности. Нужно сидеть тихо и не рыпаться,- зазвенело у меня в голове. "Может - ну его, этот Стамбул?"- испытывая что-то похожее на панику, я попытался ретироваться. Тревожно дёрнулась в груди холодная нитка: ехать в неизвестность, мучиться переходами и переездами; да ещё - море, не ровен час в шторм попадём. Я сказал, что качку плохо переношу, изнемогаю от психологического напряжения - полтора километра под килем судна, шутка ли. "Можно - самолёт",- тотчас уцепился за новый вариант Сергей. Я замахал на него руками: в стране полный бардак, гайки тащат с заводов, чтобы на хлеб обменять, доверять свою жизнь неизвестно чему и кому? Ну уж нет!
Наконец, после пятой рюмки, я сдался. Ехать - так ехать; пропадать - так с музыкой! На меня пахнуло яркими приключениями. Белоснежный пароход, синее море, бравый капитан на мостике, красавицы-девицы в соседних каютах - это завораживало. Минут через двадцать Аня груду котлет притащила, божественный запах заполнил комнату; все споры и разлагольствования мгновенно были забыты...
Итак, решено - еду. Надо же как-то из болота безденежья выбираться. А там - будь, что будет.
Неделю мы собирались. Я всё время ловил себя на мысли, что я как бы с затаённой грустью ко всему присматриваюсь: к знакомым кварталам, паркам, домам, будто прощаюсь с привычным мне миром, словно до крайности обострились чувства мои. Видно, чуяло сердце неладное...
Два громадных чемодана набрались довольно быстро. Один - до краёв набили всякой всячиной на "на реализацию", то бишь на продажу: детские игрушки - утки и зайцы, розовощёкие, голубоглазые куклы; старые столовые сервизы из обширных родительских запасов; рулоны отечественных каменных презервативов, шарики от пинг-понга, весёлая дребедень, типа - значки, лубочные иконки, цветные карандаши, прочий ширпотреб. Другой - наши личные шмотки: трусы-носки сменные, футболки и прочее... Серый сказал, что за эту нашу отечественную мелочь на стамбульской барахолке неплохо дадут, в валюте причём. Вези через границу сколько хочешь этого барахла, хоть всю страну положи в чемодан и вывези - эх, свобода! Вообще-то, если честно, - очень неловко было, стыдоба жуткая. Вот до чего жизнь нас довела, побираться едем,- думал я. Ах да, и водку - по два флакона на рыло, а вот этого удовольствия больше нельзя было, лимит; самый ценный продукт в стране оказался.
Аня жертвенно золотишко своё заложила в ломбард. Не много, но какое-никакое подспорье выходило. Это была моя, наша с Аней, доля в мероприятии. Конечно, внутренне я был уверен, что всё верну, но по глазам её видно было, что не слишком она на это надеется.
Билеты на поезд, тур - всё это, надо заметить, влетело нам в копеечку. Оставшиеся деньги Анька сказала мне в трусы зашить на всякий пожарный. Горячий поцелуй на прощание и - вперёд в неизведанное...
Серый уже ждал на вокзале меня с чемоданами, нервно прохаживался под высокими колоннами. Был возбужден больше обычного, мне его волнение, как ток, передалось. Куда мы к чертям едем,- подумал я в отчаянии,- на крест на Голгофу?
По подземному, захарканному переходу, по унылым лестницам, истоптанным тысячами ног, потащились на перрон.
Горело ярко на самом верху голубенькое раннее небо. Вагоны, точно солдаты в зелёных гимнастёрка, выстроились один другому в затылок; их высокие колёса-сапоги приготовились к долгому, напряжённому маршу. Весь состав в лёгком утреннем тумане изгибался, как рота на параде, железные полоски-погоны топорщились по бокам Из-за высокого купола вокзала, слепя, ударило утреннее солнце, рыжая, огненная полоса вылилось нам под ноги. Засверкали окна-очки, заискрилось там впереди, в голове поезда, белое, жёлтое. Сейчас мы полетим туда, прямо в огонь.
Не молодая, молчаливая проводник в тугом сером сюртучке, в затёртой юбке, впустила нас в вагон, сурово обмеров нас сверху донизу взглядом. "Что так, невеста, невесело?"- игриво дергая бровями, спросил Серый, начав налаживать коммуникации. Лучше бы он этого не говорил. Проводник зловредно потребовала у нас талон на багаж, которого у нас, само собой, не было. Пришлось мне бежать на вокзал, из последних денег оплачивать; трусы свои, заперевшись в кабинке туалета, пришлось вспороть. Я, когда вернулся, кулак под нос Серому сунул. Вечно он со своим языком...
Баба, она мужика всегда прижучит при случае.
Мокрые до трусов от пота, мы стали устраиваться в душном купе.
Наконец, поезд дёрнулся, мы поплыли.
Железные колёса зазвенели об рельсы. Вокзал плавно поехал куда-то назад и в сторону. За окном побежали взволнованные провожающие, махали вслед поезду платочками.
Поезд стал взбираться по склону наверх. Громадный город качался внизу, дымились трубы заводов, сверкали окна жилых домов и заводских корпусов. Под стенами и мостами ползали чёрные точки - люди. Муравьи,- подумалось мне.- Маленькие и слабые, суетливые существа, но всё-таки всемогущие. Странно, что никто не понимает этого. Но ещё более странно, что никто из них ведать не ведает, что на свете существую и я.
Проводник, открыв дверь, тихо вкатилась к нам в купе. Присела, тяжело, устало вдохнув. Весёленькое, голубенькое полуденное небо висело в окне. Проносились, махая зелёными руками, деревья, столбы, звенящие шлагбаумы. "Вас в купе двое?"- спросила она не слишком приветливо, разворачивая свой длинный билетный кошелёк, голые колени прямо мне в живот выставила. Я подвинулся. Ну-ка, гляжу, какие глаза у неё? "Нет, теперь трое!"- опять начал петь свою песню Серый, пошловато задёргал в неё бровями. Я локтем толкнул его в бок.
Глаза у неё были почему-то розовые. То есть, конечно, они были какие-то другие, просто предзакатные солнце и облака в них на секунду нашли отражение. И - какие-то непомерно грустные. Разведена,- отчего-то подумалось мне.
"Серьёзно, приходите к нам вечером, посидим, расслабимся... У меня ведь день рождения сегодня, отметим." Она на его слова засмеялась, оттаяла. Улыбка ярко осветило её лицо.
"Какой день рождения, ты что? Сейчас же лето, а у тебя - зимой!"- спросил я, когда она ушла. Ничего не мог понять. Он сказал, что я настоящий лапоть, не понимаю ни фига; что нужен повод - кто проверять будет? Сядем, мол, вмажем; слово за слово... чем-то по столу.... Холостому - легко, я позавидовал. "Да она тебе почти в мамы годится..."- сказал я, с осуждением качая головой. Он сказал самодовольно, что и не таких обламывал, в сорок пять баба - ну и так далее.
И вот моё настроение сразу начало портиться. Конечно, я всегда готов был отвязаться по полной программе; но - только не в тот напряжённый момент. Хотелось лечь, растянуться на полке, закрыть глаза; я за эти дни намотался, устал, а теперь, видите ли, придётся лакать тёплую водку и выслушивать идиотские шутки Серого. К тому же я ни на секунду не забывал, что я женатый человек,- у меня весело и призывно колечко на безымянном поблескивало.
Сунув ладони под голову, я распластался на верхней полке, полежал минуту, прислушиваясь к тревожному, завораживающему стуку колёс, и надо мной вдруг сомкнулась тяжёлая тёмная волна, придавила мягко грудь...
Когда я проснулся, было уже темно. Мне приснилось, вспомнил я страшным росчерком, что вагонное ворьё сумку увело с нашим драгоценным барахлом. Первое мгновение я не мог понять, где я нахожусь; что - правда украли? Из окна неприятно хлестал сквозняк, бешено гремели колёса, ещё больше путая мои расплескавшиеся мысли. Я взглянул вниз.
Она всё-таки пришла.
Они, Серёга и проводница - гладко причёсанная, в фирменных серой рубашечке и чёрной юбке - сидели внизу, прижавшись друг к другу, тихо мурлыкали. Я хрипло, испуганно бахнул спросонья - где наши чемоданы? Серёга настойчиво, даже требовательно, едва услышав мой голос, выдал, пропустив мой вопрос мимо ушей: "Вадик, а где наши бутылки, которые мы приготовили, чтобы отметить мой день рождения?"
Спасибо, что хоть разрешение спрашивает.
Неуклюже, загремев голыми пятками, я спустился.
Мы откупорили бутылку, соорудили кое-что пожрать. Я ощутил прилив просто зверского голода - запахло так остро и сладостно, особенно эта Анькина аппетитно поджаренная курочка! Красные помидоры весело пылали даже полутёмном пространстве погасшего купе.
Я поднял пластмассовый стаканчик: "За тебя и за твою честность! Сегодня тебе семнадцать, скоро ты станешь совсем взрослый, и тебе не надо будет у большого дяди клянчить спиртное..." Мне хотелось его задеть. Я вдруг с изумлением почувствовал, что начинаю сражаться за самку.
Она всё время смотрела на меня, ей нравился больше я. Моё сердце заволновалась.
"Ты ошибаешься, мне исполняется двенадцать,"- обиделся Серёга, лоб опустил. Он знал, конечно, что я симпатичней. Я решил, что не буду ему сегодня мешать, пусть порезвиться.
Мы выпили, разорвали сочащуюся курицу, ножом накромсали помидоры, огурцы, варёные яйца, хлеб, колбасу. Татьяна, проводница, скромно отщипнула пальцами какой-то кусочек, стала клевать, как затурканная, загнанная птичка. Мне стало её жалко. Серёжа ближе к ней подвинул курицу, хлопнул полнее в стаканчик водки.
Правильно, больше спиртного, еды. Потом не отвертится.
Колёса внизу бешено стучали, мимо нас мчались жёлтые огни, махали чёрными лапами деревья. В узкой коробке купе блестело зеркало.
У Татьяны, я снова заметил, красивые, грустные глаза, мягкие коленки в чулках. Серёжа тоже туда, вниз, всё время сладко посматривал. Мы весело говорили обо всём, о музыке.
"А почему вы здесь, Таня?- наконец, спросили мы.- Такая молодая я красивая женщина и - в этой дыре?
Мы просто подъезжали к ней, какое нам дело?
Она сказала, вздыхая, что надо же как-то зарабатывать. Она допила свой стаканчик. У неё выпала из-под гребешка на лоб прядь волос, она смеялась теперь грубовато, низким, грудным голосом, её глаза стали скользкими, пьяными, совсем прозрачными. Она, я заметил, легко стаканчик глотала, даже не закусывая, как лимонад. Наверное, опыт немалый имелся. Кисти рук её размягчить, она плавно, как лебедь крылами, ими двигала. Серёга, почувствовав добычу, ноздри жадно раздул. Он прихватил её за плечи, притянул к себе, начал тискать. Налил ей ещё.
Правильно, молодец, наша школа.
Я хлопнул делово себя по коленям, оттолкнулся ватными ногами, схватил со стола сигареты. Когда я закрывал дверь, они целовались взасос. Она забыла про меня; в общем - какая разница? Я со смехом и ужасом думал, что чуть было не сорвался.
В тамбуре от зелёных, исцарапанных стен истошно несло вековой, въевшейся в них грязью, сигаретным дымом и прокисшей блевотиной. Из перехода между вагонами громыхало, почти человеческим голосом повизгивало железо. В грязное стекло ничего было не видно, какая-то серая муть. Моё тело болталось в такт движению, колонны ног прочно вбил в пол, рукой держался за металлическую скобу; приятная воздушность наполняла все мускулы; под черепом сладко гремели сказочные колокола, заставляя вибрировать всю вселенную. Я выдувал из себя дым, и под тусклой лампой у меня над головой извивалось большое сине-жёлтое облако, круглое и с бородой, как голова джина.
Меня очень тянуло назад в купе, хотелось тоже взбрыкнуть, развернуться. Свобода, точно свежий звенящий водопад, обрушилась на меня, я еле сдерживался, чтобы бы не расхохотаться, я во весь рот улыбался неизвестно чему и кому. Я бы вернулся, выпил ещё, и.... О Боже!
Я запомнил это восхитительное чувство - на бешеной скорости несётся поезд, ветер рвётся из щелей, мне легко, свободно, и я широко, радостно улыбаюсь, я лечу!
Я никуда, конечно, не пошёл. Я просто стоял, курил и думал.
Я вспомнил нашу с Аней свадьбу - почему-то вспомнилось именно это. Все эти бесконечные, идиотские приготовления, непомерные денежные траты, хруст и шуршание костюмов и платьев, шаркающие по полу ноги танцующей публики, пьяные физиономии мужчин и женщин, марш Мендельсона на расстроенных струнных инструментах... Мы носились по городу на дорогих машинах, оглушительно били клаксонами, и мне от всего этого было нестерпимо стыдно,- зачем обязательно кому-то надо знать, что в моей жизни происходит некое событие, что - вот он я, сижу начищенный, напомаженный в салоне роскошной Чайки под ручку со своей невестой? Люди на улицах в большинстве своём оборачивались с невесёлыми, раздражённый лицами; только молодые девчонки глядели во все глаза. Я сразу до чёртиков нарезался, чтобы не таким болезненным было осознание того, что в центре всего этого безобразия нахожусь - я.
Мои родители хотели, чтобы всё было, "как у людей". Боже, как у людей - это как? Я не стал с ними спорить, они ведь никогда бы не поняли моих аргументов - что скромность украшает человека. У подавляющего большинства людей в головах засела некая фикса, имеется некий тормоз, рычаг, некая невидимая и непреодолимая стена там возросла. Люди могут быть добрыми, злыми, нервными или холоднокровными - всякими; но этот невидимый барьер - самих себя, предрассудки и предубеждения свои - они преодолеть, изжить не в состоянии, какие бы слова увещевания им не говорили; нет - и всё тут. Грубое насилие нужно применить, чтобы сломать, вхождение в бифуркацию организовать. Страшно, но это так. Волшебные, сказочные свадьбы бывают, а потом пары - распадаются. К чему тогда вся суета?
Мама говорит, что подобное события раз в жизни случается. Ну, это у кого как. По-моему в жизни не это самое главное - пыль другим в глаза пустить. А что тогда? Не знаю, наверное найти в концов самого себя, свою судьбу.
В ЗАГСе мы застряли надолго - очередь. Я отошёл на минутку ноги размять; пышную, задыхающуюся от восторга Аню я оставил в толпе родственников, она мне своей тонкой рукой, одетой в перчатку, взмахнула издали, сверкнули её счастливые глаза. У выхода на улицу в полутемноте коридора я вдруг наскочил на что-то мягкое и тёплое, душистое. Запах духов показался мне знакомым. Отступив на шаг, я ничуть не удивился. Пришла поглазеть на нас Лизка, моя бывшая подружка. Подстерегла меня у самых дверей. Я с ней порвал все отношения, новую жизнь решительно и бесповоротно начал. Не знаю, охладел к ней,- может быть, даже несправедливо; я ей очень нравился, да и она мне тоже, совершенно неприхотливое существо, с такими - очень легко. Она тяжело переживала наш разрыв - как ребёнок к маме, привязалась ко мне, обливалась слезами, преследовала повсюду меня... Клянусь, сам того не желая, я бросился на неё, затащил в пыльное пространство под лестницей, задрал ей юбку и стянул трусы. Я получил невыразимое наслаждение, и мысль о том, что рядом, за стеной, меня ждёт родное, любящее существо, была как перец, как к блюду острая приправа.
Довольная, она ушла, она отомстила. Не знаю, наверное, я тоже мстил. Кому? Всему миру, а, может быть, сам себе. Слишком много выпил - ничего не почувствовал, ни малейшего угрызения совести.
Аня ничего не заметила, никто ничего не заметил. Только ещё одно чёрное пятнышко осталось на парусе моей совести, и так уже основательно замаранном...
Когда я вернулся, в купе было темно. Мимо, в чёрном кубе пространства, плыли далёкие тусклые огоньки. В приоткрытое окно рвался прохладный ветер. На полке внизу торчали ноги Серого. "Ушла?"- спросил я, зевая и оглядываясь. Он что-то пробубнил несвязное. "Ну вы - это?.."- намекнул я.
Он сказал - да.
Слава Богу! Теперь - спать.
Утром прикатились в южной город. Небо - обыкновенное, голубенькое, деревья - тоже, зелёные пыльные плевочки; птицы звенят. Совершенно невероятно было, что где-то совсем рядом - волшебство, море. Может быть, на клумбах чуточку жарче полыхали цветы, и попадались очень загорелые физиономии.
Застеклённый морской вокзал сверкал, как кусок антрацита. Люди-муравьи гроздьями ползали вокруг. Светлое, точно покрытое льдом, море, какое-то безразмерное - словно осколок неба вниз упал, - лежало на горизонте. Горы мускулистых теплоходов поднимались из желтоватой, мутной привокзальной воды. Перед этими исполинами люди, все другие машины - всё это казалось очень маленьким. Это впечатляло.
Внутри стеклянной тонкой скорлупы вокзала, на чёрном и плоском, как блин, информационном табло прыгали зелёненькие буквы-букашки. Куб воздуха вздымался вверх до самого пылающего неоном потолка, наши шаги и грохот наших чемоданов заглохли, пропали. Точно ломовые кони, мы тащили наш груз, изнывая под его тяжестью, и таких, как мы, несчастных, было вокруг множество.
Сели на пластмассовые жёсткие стульчики рядом с выкрашенными в красное четырехугольниками мусорников. Мятущаяся, растерянная толпа отбывающих в тур возбужденно галдела. Жужжали беспрестанно растёгиваемые и застёгиваемые змейки сумок и баулов, из которых выглядывали пластмассовые ноги и синие кукольные глаза, мяукали игрушки-перевёртыши. "Да-а..."- мрачно сказал Серёга, подавленно отвернулся в окно. "Конкуренция,"- злорадно сказал я. В принципе мне было всё равно, я был больше романтик, чем он. Близость моря и приключений заставляла учащённо биться моё сердце. А деньги - дело наживное...
Как-будто с неба свалилась администрация круиза, зашелестели ворохи бумаг, загремели сдвигаемые стулья. Толпа туристов стала самоорганизовываться, все выстроились в длинную очередь. Нам властно вручили твердые билеты-картонки, мелко испечённые непонятными знаками и цифрами.
Впереди - таможенный досмотр, возможно - раздевание. Я помнил о мотке баксов, запрятанном в трусах; предусмотрительно перепрятал деньги в носок.
Молодой, со скользкими глазами человек в зелёных сюртуке и брюках, в погонах лейтенанта с нескрываемым удовольствием вывернул наши пакеты, пощупал бледными, проворными пальцами все соединения и швы на наших одеждах. Лицо с закатанными вверх глазами у него в этот момент, как от оргазма, подёргивалось. Ничего крамольного у нас, разумеется, не оказалось.
Запихивая рулоны презервативов и куклы с вывернутыми ногами назад в чемоданы, заправляя рубашки в штаны, мы благополучно проследовали на посадку.
Наш теплоход грозно и величественно возвышался у нас над головой. Плавно изогнутые, тугие, как бицепсы, борта вибрировали от мощных, явственно слышимых пульсаций сердца-мотора. Монокли иллюминаторов катились налево и направо, вверх и вниз. С верхних палуб на нас с любопытством и высокомерием поглядывали дежурные матросы. В самом низу, под ступеньками трапа, под нашими ногами, плескалась, растягивалась и сжималась покрытая бензиновыми пятнами зелёная вода; пахло влагой, дизельным топливом, и чем-то ещё неуловимым, незнакомым, сладостным. Так, наверное, пахнет море. Под ногами верениц туристов металлический, узкий трап качался и скрипел.
Внутри судна было прохладно, тихо. Еле слышно из репродукторов играла музычка. Пряно пахло лавандовым освежителем, заграничными духами девушек борт-проводниц, выстроившихся, точно солдатики, вдоль переборок, широко, заученно улыбавшихся прибывшим гостям. Мягкие ковры под ногами пылали, ярко сверкали электрическими глазами ламп потолки.
В чистой, светленькой каюте нас оказалось четверо. Мы, молодой, неприятно полногрудый парень по имени Паша и бодрая и, как показалось, двужильная старуха с красными, как от мороза, щеками. Забитым вставными зубами, крепким ртом она вместо приветствия простучала: "Внуков надо кормить, вот и еду." "А что муж? " - спросили мы. "Муж - наелся груш,"- с невеселым сарказмом сказала она и стала без стеснения прямо перед нашими глазами сбрасывать с похожего на гигантскую букву "в" зада спортивные рейтузы. Мы смущённо отвернулись. Мужики нынче измельчали, - вот что я понял из её краткого, недоброго замечания; стало чуточку обидно за мужскую братию, и захотелось кусаться. А веслом по яйцам не пробовали?- хотелось её спросить.
Мы вышли. Пол, стены, всё - весь мир - задрожали. Поплыли в окнах причал и привокзальные постройки. Мы, наконец, поехали.
Подвыпившая публика праздно бродила по палубам, с любопытством глазела на неведомое. Поднялся свежий ветерок, шелестело, звонко шипело внизу море. Город, крыши домов, зелёные парки полились назад, прибрежный туман, точно шторы, начал закрывать всю панораму. Теплоход разогнался. Клубился за кормой белый пушистый водяной след. Над нами кричали, падали и взлетали чайки.
Нос теплохода всё время куда-то заворачивал, нас бросало из стороны в сторону. Начало понемногу качать, палуба под ногами то проваливалась, то поднималась. Мы в легкой степени ужаса хватались за поручни.
К нам с Серёгой подвизался этот наш новый знакомый Паша. Всё тёрся возле нас, трещал без умолку своим сиплым тенорком, точно заведённый. Утверждал с видом большого знатока жизни, что начинается новая светлая эра капитализации, всеобщего благоденствия. "Ты тоже в сумке куклы везёшь?"- спросили мы его, прижав возле стенки. Он обречённо развёл руками, очи свои наглые вниз потупил. "Ну, то-то,- назидательно сказал Серёга.- Ты их сначала продай."
Весь теплоход тащил с собой одинаковые игрушки, точно сговорились все. Я этих людей чисто подсознательно начинал ненавидеть; это пугало меня, потому что я всегда уверен был, что люблю ближнего, как себя самого. Успокаивал себя: конкуренция это неизбежный элемент цивилизации; нужно проявить сноровку, смекалку, железную хватку, и - ножками, ножками, ручками... Головой раньше нам всем думать надо было.
Поглядывая на далёкие над горизонтом облака, я стал соображать: какие нас ждут перспективы нашего бизнеса? При таком раскладе -мощное предложение - спрос на товар неизбежно резко упадёт, и весь наш чемодан будет стоить копейки, почти даром всё придётся отдать. Это же азы экономики. Я впал в уныние.
Серёга исчез. Я нашёл его внизу, в баре.
Красное, предвечернее солнце влилось в квадратные окна, сверкая на полках с разносортными бутылками. Пожилой бармен в бордовой жилетке устало и монотонно вылизывал полотенцем фужеры и стаканы, явно скучал. Столики в баре были пусты, весь народ предпочитал пьянствовать в своих каютах. "Ты что делаешь?- набросился я на него, стараясь говорить потише.- Наш энзэ пропиваешь?" Он, мрачновато что-то буркнув, предложил мне выпить. Я влез на высокий, крутящийся стул рядом с ним. В принципе мне тоже хотелось глотнуть заморского вискаря. Кислое выражение лица мужика за стойкой ничуть не изменилось. Он плеснул мне в стакан из расфуфыренной бутылки. Мало было и чертовски дорого. "Слушай,- сам того не ожидая, предложил я.- Пойдём в каюту нашу водку приговорим?"
Мы спустились вниз, каюта оказалась пуста. Быстренько разлили, соорудили нехитрую снедь. Как из-под земли вырос этот Паша, пришлось скрепя сердце поить и его. Он всё время теперь молчал, с как-то оценивающе поглядывая на нас; пил и молчал, дёргал на толстой заднице своей измятые брючки. "Может, тебе хватит уже, Паша?- сказали мы ему не очень ласково.- И что ты всё время молчишь, как воды в рот набрал?" Он сказал, что у него появилась одна замечательная идея, и он её в данный момент "разжовывает мозгами". Мы, переглянувшись, уставились на него. Он спросил, может ли он нам доверить некую тайну? Стал волноваться, руки затеребил. "Этими дурацкими зайцами и дудочками мы ничего не заработаем,"- Паша заговорщически приклонился к нам, нервно ковыряясь руками в карманах своих необъятных штанов. "А что конкретно ты предлагаешь?"- заинтригованные, мы ему подплеснули белой в стаканчик, подвинули ближе закуску. Проглотив водку, хриплым голосом негромко выдудел, обдавая перегаром, ещё ближе упав: "Тут едет один барыга, денег у него - немеряно...""Ну и что дальше?"- мы недоумённо задёргали плечами. "Охраны у него нет, отсутствует... Ошибочку совершил..." Ах, вот оно что! На преступление нас толкает, гадёныш... Серый мутно уставился поверх Пашиной головы, тяжело прищурился, стал похож на штатного сотрудника спецорганов. Сейчас выдаст что-нибудь такое-этакое, хохму...- подумал я. И точно - каменным, завораживающим голосом он выстрелил в Пашу: "А вы знаете, гражданин, что мы работники угро, а? И находимся здесь с целью выявление таких вот..."- он защёлкал в воздухе пальцами, подыскивая слово. "Нечестивцев", - пришёл я на помощь Серому, едва сдерживая смех. "Вот именно!"- он вдруг не выдержал, пырскнул.
Знали бы, что грянет потом - не ржали бы, не ёрничали.
"Шутите..."- Паша меленько, слабенько захихикал, задёргал узкими плечами в клетчатой рубашечке, выглянули его мелкие пилочки-зубки, попытался встать и ускользнуть. "Не ссы, шутим мы..."- примирительно сказал Серый, ухватив Пашу за штаны, удерживая. В общем - увидел я - Серый заинтересовался, это меня неприятно кольнуло. Он, Серый, спросил, сколько барыга везёт на кармане? Точно - один, без охранников? Кто такой, как выглядят? "Сто тысяч, это верная информация,"- оглянувшись, стал выкладывать Паша. "Рублей?" "Долларов, дуб, - зелёных!" Сумма по тем временам была немыслимая,- крупная рыба, настоящий сундук. Мне вспомнились наши копейки, куклы и чёртовы презервативы с усами; и то ли от выпитого, то ли от отчаяния, что моё будущее впереди вырисовывается весьма смутно и туманно,- я стал внимательно слушать. Паша сказал, что мужик кошель прямо на себе носит, в подвесной сумке на ремешке - подкараулить его наверху, когда темно будет, и... Тяжёлым чем-нибудь по башке звездануть, чтобы сознания лишился - иди потом разбирайся, кто сделал это?..
Паша сам невысокий, ладошки маленькие, физиономия белая, холеная, трусоват,- он только, судя по всему, трындеть горазд, а дело делать, если что, нам с Серым придётся, а он в стороне останется; пустозвон - я хорошо знал таких.
Явилась наша Зинаида Денисовна, стала громадным старомодным гребешком причёсываться перед зеркалом. Мы и ей предложили полтишку из вежливости. Когда она выпила, щёки её по-девичьи совсем ярко вспыхнули. На иллюминаторе оранжевые шторки плавно покачивались. Тихо пульсировал где-то в самых глубинах теплохода двигатель. "Ну ты, давай не жадничай!"- подтолкнула она бутылку к себе, и её стаканчик чуть ли не до краёв наполнился. Завалив назад затылок с жидким клубком волос, обхватив железными зубами край стакана, она весело, залихватски выпила.
И тут она, гляди, - передовик; я почувствовал к ней искреннюю симпатию.
Паша многозначительно пальчик к губе прижимал у неё за спиной, гримасничал. А, может, это он - угро? - подумалось мне; впрочем, не слишком на то было похоже. Сто тысяч,- нули, их значительное количество - это завораживало. Это действительно было очень много. Серёга тяжело, с вопросом поглядывал на меня. Всё, демон стяжательство ворвался к нам в души, теперь просто так от него было не избавиться.
Мы все о чём-то болтали, смеялись. Минут пятнадцать я колебался, потом твёрдо сказал себе - бред, нельзя это! У теплохода стены - стеклянные, залетим только так.
Зинаида Денисовна стала в полголоса распевать сладострастные романсы, зашебуршала, перекладывая вещи, целлофановыми пакетами. Нам всем пришлось потесниться.
Динамик на стене, отплевавашись, позвал пассажиров на обед в ресторан. Мы с Серёгой в первых рядах ринулись, если честно - жрать хотелось нестерпимо. Подвыпившая публика поплыла наверх по главным лестницам-трапам, все оценивающе, с холодком разглядывали друг друга. Строгие дамочки возле пепельниц докуривали свои импортные сигаретки.
Мы втроём устроились за столиком под квадратным иллюминатором, за которым куда-то бежало фиолетовое море, бодро накинулись на закуску. Потихоньку огляделись. Рядом гоготали симпатичные голоногие девушки. Я почувствовал, что грудь и плечи у меня под рубашкой вздуваются. Ресторан заполнился громом вилок и ножей, звоном фужеров, непринуждёнными разговорами. Нам издали помахала рукой Зина (мы её Зиной уже называли) из компании таких же, что и она, чопорных бабушек.
"Вон он"- дёрнул глазами Паша, не поднимая головы, демонстративно сосредоточенно поглощая салат из крабовых палочек.
Ничего необыкновенного, мужик как мужик; лысоватый, розовые уши по бокам торчат. Спортивный недорогой костюм, белая под тужуркой майка, упитанная грудь. На пальце, правда, громадный перстень сверкает, крупный белый камень на нём алчно взбух.
"Видали перстенище какой?"- восхищённо спросил Серый.
"Да тише ты!"- шикнул на него Паша, ещё ниже к тарелке пригнул голову.
Наш теплоход на всех парах нёсся в неизвестность; волны, точно железная плётка, с грохотом били о борт. Где-то в утробе громадного железного существа, под ногами у нас натужно урчал мотор, подрагивала палуба. Куда несёт нас судьба?- спрашивал я себя, на сердце было неспокойно, тревожно.
В супницах, из которых торчали поварёшки, юркие официантки потащили дымящийся рыжий суп. Паша и Серёга о чём-то в вполголоса переговаривались, я прислушался. "Мужики,- уразумев, в чём дело, возмутился я, вилочкой об тарелку предупреждающие постучал,- вы нарываетесь на неприятности. Триста человек кругом, действительно услышат ведь ваши странные разговорчики!" Серый с видом большого криминального авторитета выдудел: "Все большие состояния разбойным путём нажиты, уразумел?" Это его нужно было бы сейчас по голове чем-то тяжёлым огреть; несносный, упрямый, человек, если что втемяшил себе в башку - не перегнёшь его. И вообще - что я сторож ему? Пусть делает, что хочет... Я затосковал, уткнулся носом в тарелку. Мне наши оранжевые уточки и розовые слоники раем небесным показались, детскими забавами в сравнении с возможным страшным злодеянием. Я думал, искоса поглядывая на трескающего коньяк бизнесмена: сидит человек и не ведает, что над ним чёрные тучи сгустились. Вот что такое - деньги; зависть, насилие, кровь за ними стоят. Надо скромно, по потребностям жить, только тогда будешь в безопасности - эта мысль логически вырисовывалась.
Принесли жаркое под красным соусом, это на несколько минут отвлекло нас от бесполезного спора.
Столы начали пустеть.
Сыто гогоча и отрыгивая, засовывая в зубы сигареты, гости расходились. Горы грязной посуды вздымались на измятых, залитых соусом скатертях. В белых квадратах иллюминаторов лежало бескрайнее море. Официанты гремели тарелками и весело, устало переругивались. Бабочки на рубашках услужливых мальчиков мелькали, как чёрные молнии. Какая-то девочка в сдвинутой набок длинной юбке, закатав рукава блузы, пересчитывала в уголке чаевые. Насчёт нечестного пути,- думал я, проплывая через примолкший куб ресторана,- это точно; всё предельно просто: только дьяволу душу продай; но кто думает о том, что по истечении отпущенного нам срока что-то важное там наверху, в небесах, грянет. Куда грехи-то свои девать будем? "Это всё бабушкины сказки,- сказал мне, ухмыляясь, Сергей, выслушав моё замечание.- Всё здесь, на земле." Я сказал, что я пошутил; совсем не хотелось вдаваться с ним в споры, копья ломать. Болтовня всё это, ничего у них не получится, кишка тонка...
В музыкальном салоне ударила музыка. Дымовая завеса поднялась в баре, курили неистово. Хлопали пробки шампанского, звенели фужеры, рассыпался восторженный смех девушек.
Свободные от вахтенной службы начищенные штурмана в золотых погонах мелькали тут и там, точно бархатные мотыльки прилетев на сияние света и запах роскошных женских тел. Поджарый капитан, важно, точно арабский шейх, проплыл к своему столику, призывно дёргая усами глядящим на него с восхищением дамам.
Мы шли и курили в фойе, несмотря на предупреждающие надписи курить только в специально отведённых местах,- все так делали. Приятно было оказаться как бы на самом краю света, чувствовать перед собой грядущее неведомое.
Мы поднялись наверх, вышли на палубу. На нас обрушился свежий, солоноватый, колкий ветер; трепыхались, весело хлопали на мачте пёстрые лоскутки флажков. Схватившись за поручень, я с опаской взглянул вниз и - отшатнулся: двадцати-метровая пропасть разверзлась у моих ног, шипела и рвалась у борта, освещённая прожекторами волна; упадёшь - концов никто не сыщет потом. Серый - я видел - тоже с интересом выглянул вниз, как бы оценивая; в глазах у него вспыхивали озорные, сумасшедшие искорки.
Паша притащил из бара бутылку шампанского. "За успех нашего мероприятия!- разлив шипящий напиток по стаканчикам, воскликнул он. Я был, хоть режь меня, не согласен. "Чуваки..."- начал было я спорить, но мне вдруг представилась моя доля в тридцать кусков, и я осёкся. Никогда не держал таких денег в руках, кража, пусть даже жёсткий грабёж, в сравнение с обладанием подобной суммой показались мне незначительным деянием: развернулся бы широко, Анькино золото выкупил...
Серый и Паша по-дружески обнялись, весело, заливисто смеялись, не обращая на меня никакого внимания. Меня это сильно задело, я со злостью швырнул недопитый стаканчик за борт.
Мы спустились в салон. На сцене во-всю старался оркестр. Играли всякую кабацкую муть, фальшивили безбожно, но публике было всё равно. Всем было наплевать - лишь бы был общий фон, некая звуковая подливка к главному блюду, действию. Девицы, задрав длинные ноги на каблуках расселись за круглыми столиками, вокруг них вились, как мухи над хлебными крошками, плечистые молодцы. Потягивали из фужеров коньяк и шампанское, жрали пальцами конфеты, бесконечно курили.
Мы тоже к каким-то пристроились. Нас - трое, их - трое; поехали! Конечно, самая симпатичная - моя, так всегда получается. Это, безусловно, радует; это то, от чего жизнь кажется мне всегда весьма привлекательной. Девушки звучали пряно и алчно. Хотелось тотчас броситься и зубами их рвать, как собака Баскервилей жертву свою. Страсть, секс - сильная очень вещь, тут уговаривай себя, нет - всё без толку, желание всегда верх возьмёт. Тоненькая такая сначала штучка, и уже - разрастается. Серый на танцполе во-всю дёргался, тряс на лбу волосами, вокруг своей девицы кружился, во-всю к ней приноравливался.
Пригашен свет, музыка долбает, точно под дых перчатки боксёрские, чад стоит духов и коньяка, шоколада, пота самок и самцов - как водоворот это затягивает. Подруги наши свои бёдра и животы повыпячивали; как дорогой товар, демонстрировали. Что ж, доберёмся и туда, обязательно...
После первых трёх рюмок начали тупо швыряться деньгами; на столике у нас шуршало и звенело, пенилось и булькало. Наши финансовые резервы неудержимо таяли. "Ничего,- подбадривал меня Серёга,- с лихвой возвернётся к нам!.." Что ж, думал я теперь скорее воодушевлённо, чем с безразличием, чему быть - того не миновать.
Паша к своей, как и он, юркой и маленькой девице прижался распахнутой до пупа рубахой и волнистыми брюками, обхватил её ладошками за талию. Над ними кружился, сверкая бликами, зеркальный шар. Казалось, с небес упала звезда и горит.
Эх, коньячок - словно верхом на лихом коне я поскакал! Прости меня, Аннушка, тут ведь так - просто забава, алкогольное опьянение, мотыльки перед случкой вьются в свете прожектора. Главное - чувство в душе сохранить, чувство - это святое.
Но ты смотришь на девушку и, если хороша она, то уже вроде как по уши втрескался, объясняться в любви ей готов, всё и всех позабыл, все заветы, какие есть. Красота - сильная вещь; эта - ах, умна, пригожа, а та - ещё краше. Терпи - вот закон, иначе - от юбки к юбке поскачешь, как миленький. Ну, да ладно,- убеждал я себя,- в последний раз клубничкой-малинкой балуюсь.
Сильная, тягучая мелодия зазвучала; подвыпившие музыканты, балдея, жмурили глаза и дёргали патлами. Я взял свою под руку, и мы вошли в круг. Там и Серёгины глаза я увидел, подёрнутые сладким туманом...
Я спустился вниз, разведать, где Зина. Здесь, внизу, музыка звучала тише и глуше. Каюта была пуста - самое то, что нужно теперь.
Зина вместе с другими старушками сидела в библиотеке перед телевизором, укутав плечи платком; по видео-системе показывали бразильский сериал; щёки её были залиты слезами. Примерно час у нас есть - пока не насмотрится и не насморкается.
Первый вниз покатился Сергей; следующим, минут через двадцать - Павлин-мавлин; вернулся взлохмаченный и разрумяненный; мне показалось - слюнки у него изо рта текут. Круглая грудь настежь расстёгнута. Вёрткий такой, одеколончиком пряным для понта облился. Девчонки их обе светились, щебетали без умолку. Через месяц, конечно, всё позабудут, другое, другие у них настанут, а сейчас - очень возвышены, счастливы. Правильно Серый сказал: жизнь - это когда сейчас, в эту самую минуту.
Потом, млея и в глубине души всё-таки страдая и мучаясь, двинул и я.
Музыка на мгновение кончилось. Все галдели, дым в салоне стоял коромыслом. Кондиционеры под потолком работали на пределе возможностей, с трудом разряжая мутную завесу. Моя девушка, бросив в меня оценивающий взгляд, шампанское напоследок из фужера губами схватила, для смелости, что ли? боится чего? Давай, красавица,- думаю,- двигайся, вдохнём и мы полной грудью...
У неё рука тонкая, изящная, побрякушки разные на ней качаются, браслеты и амулеты; на длинных, проворных пальцах - кольца и перстни, белыми искорками горят. Острые, длинные, такие хищные ногти на пальцах, в алое выкрашенные. И какие глаза! В них, казалось, было - всё: глубина, азарт, натиск и смущение. Прелестное лицо, мягкое. Брови, ресницы - яркие штрихи, будто прямо с неба упали.
Взявшись за руки, мы побежали вниз по жгуче-красным, разлитым, как кровь, коврам; это - красное - немного пугало. Что-то, сладкое враньё на ухо ей прошептал, прельщая. Мужики на длинные её ноги просматривали с восхищением, на меня - с завистью. Она вертит бёдрами в юбочке, каблучками по ступенькам выстукивает - очень вызывающе. Горячей рукой меня объяла за талию. Позванивают весело и призывно её побрякушки.
Мне так на сердце тепло стало, так хорошо! Ходишь один, точно потерянный, а женщина рядом - праздник, жизнь смысл обретает, светлая полоса в ней открывается.
Звали её Варей.
Мы нырнули в каюту, на щеколду дверь защёлкнули.
Полутемно, аромат стоит свежевыстиранного белья и освежителя; приторный, назойливый столб - Пашиных духов. За дверью все звуки остались, тихо. Кто-то по коридору босиком, стуча пятками, промчался; К НЕЙ, или ОТ НЕЁ?- улыбаясь, подумал я.- А, может, от супруга её, не вовремя пришедшего? Светлым пятном мерцал в углу гостевой диванчик, как приглашение. Чуть подрагивал пол, бил, пульсировал внизу под ногами мощный двигатель. Волны отчётливо и мощно хлопали по железным бортам; шипели брызги, высоко, к самому иллюминатору подлетая. Было приятно прохладно, свистел под потолком кондиционер. Я её сразу крепко обнял, набросился. Губы у неё были горячие и сладкие. Обжигая её дыханием и коньяком, забрался к щеке, к её уху, к бархатной шее, лизнул. Сунул руку под блузку, сосок её сразу начал приятно твердеть. Брюки у меня, ей-Богу, стали трещать...
Вдруг она несильно оттолкнула меня. "Вадик,- с какими-то странно зазвучавшими просьбой и тревогой в голосе сказала она.- Я не могу, не надо."
Облом. Точно ведро холодной воды на меня выплеснули.
"Почему?"- задал я, как в пятом классе, глупый вопрос; угрюмо, зло произнёс. Она меня нежно по плечу погладила. "Давай не будем об этом? Пусть останется всё так, как есть. Просто посидим здесь, покурим... Сигареты есть?" Так, сейчас начнёт мне душу свою изливать, мы это уже сто раз проходили... Я зависть почувствовал к Паше и Серому. Наверное, я мог бы чуть поднажать, и она бы, безусловно, сдалась... В конце концов баба она или нет? Кому молочка сгущённого отведать не хочется? В её голосе звучали одновременно и требование и просьба. Когда меня просят - увы, увы - я сдаюсь, в этом моя огромная слабость. На лбу у меня, что ли, написано, что я добрый?
"Ради Бога,"- хотел сказать я тоном спокойствия и безразличия, но снова вышло зло, обиженно. Я отодвинулся, не мог теперь к ней так близко сидеть. Вытащил пачку, зажигалку, брызнул огонёк.
А жаль, она очень красивая и, кажется, не глупа.
Я включил было слабенький свет, ночник. Она сказала, не надо. Мелькнули белыми строчками её коленки, её глаза, нос, чёлка на лбу, поднявшиеся клубы дыма, и снова остался один запах духов и сигарет, бледное рядом со мной пятно её лица. Когда она затягивалась, и оранжевым вспыхивал огонёк, её громадные глаза начинали тревожно блестеть в темноте. Я чувствовал терпкий, резкий, мускусный её запах, он притягивал меня. Она сказала, что любит одного человека, никогда его не предаст.
"Он здесь?"
Она сказала - нет. Боже мой, я чувствовал её горячую наполненную энергией, пульсирующую грудь рядом с собой, её сильные и нежные руки, широкие, точно врата в рай, бедра. Иди же ко мне! - молил без слов её я - его же здесь нет, дурочка!
Я угрюма сказал: "Любишь, наверное, сильно его?"
"Да".
О, как я захотел в тот момент, чтобы и меня так любили! Вот так - навсегда, за тысячу километров. Я болтаюсь где-то, мучаюсь от одиночества, а меня в это время любят беззаветно, ждут меня, сражаются за меня, верят в меня! Анька - да, да! Она - такая. Любит меня, а я...
Я взял её руку, крепко поцеловал, вдохнул полной грудью мягкий аромат её ладони. Железки и кругляки на её запястье были теперь теплы, горячи.
Она стала говорить. У неё был - есть - парень, очень красивый (сейчас же острая ревность уколола мне грудь - а я? а как же - я?). Он провожал её вчера на причале, сам поехать не смог - дела. Она так не может - чуть в сторону, едва расстались,- сразу в постель к кому-то запрыгивать, надо терпеть. В принципе правильно говорит. Нездорово, подло это. Краска стыда залила мне лицо. Хорошо, что было темно, и моего позора она не увидела.
"Ты извини",- очень нежно пропела она, прикоснувшись к моей руке. Да, да - как верно! Нужно терпеть! Прости меня, моя Аннушка, прости подлеца и дурака!
Я снова руку Варе поцеловал крепко, с благодарностью. Подвинул её за плечи, взглянул ей в глаза. Её глаза теперь весело и призывно сияли в темноте. Какая она сильная!- восхищался я.- Такая слабая, женственная и одновременно очень сильная!
В замочной скважине нетерпеливо зашебуршал ключ. Я бросился открывать - не ровен час, ещё дверь с петель снесут. Вот и конец нашему с ней секретику!..
Вошла заплаканная Зина, зажгла свет. Мы щурили глаза, глупо улыбались. Она на нас совсем без осуждения посмотрела, тепло заискрились её глаза. Хорошая, умная женщина, не лезет с моралями - знает же, что я женат. Из-за спины Зининой выглядывали Паша и Серый, оба пьяны в дрободан, весело вскричали, увидав нас, заулюлюкали, как туземцы.
"Что так долго?"- шепнул мне в ухо Сергей, скорчив ироничное, гадкое лицо, когда мы с Варей проходили мимо него. "Дурак!"- я разозлился; он бы на моём месте наверняка с руками к ней полез, ну и получил бы в ответ по морде; эта мысль меня развеселила. Чуть-чуть только росчерком пробежала к нему зависть. Нет-нет, вздор,- внутри себя всемогуще смеялся я,- я большее только что узнал, чем похоть и страсть,- истину, что верность и преданность в основе отношений лежат; а похоть - это пустое, блеф. Будто птица сказочная мимо пролетела, крылами взмахнув, и я её увидел.
Мне стало не интересно с ними, слишком развязны, слишком шумят.
Я двинул в туалет, уселся на очко, думал, курил. Входили какие-то люди, неслись их пьяные, неровные голоса.
Под ярким широким зеркалом в умывальнике плавала, колыхалась розовая гуща, кусочки в ней зелёного огурчика.
Козлы вонючие.
Меня понесло в музыкальный салон, хотелось снова увидеть Варю. Но её нигде не было. Не знал, где теперь её искать, ведь я забыл даже номер её каюты спросить. Впрочем,- было ясно, как день, - всё это теперь пустое, без следа миновало.
Подвыпившие, усталые музыканты лениво ползали по сцене. Им совали в карманы деньги, заказывали Морячку и Атас, битловское Йестердэй. "Для Бори.... Для Маши... Для Олечки..."- плевали динамики, и начинало пронзительно звучать электрическое пианино.
Танцевали, закатив в потолок глаза и облапив пьяненьких женщин за зад.
А этот, лысый, который в спортивном костюме,- сидел один за столиком под плавающими туда-сюда шторками, глотал пивко из запотевшего стаканчика. Бутылка перед ним, тарелочка с орешками, интеллигентно всё. Наверное,- мне подумалось,- так тоже интересно - просто сидеть, смотреть, как перед тобой жизнь проистекает, потихонечку наклюкиваться, с ангелами внутри себя беседовать.
Тут, само собой, подоспели Паша с Серым. "Ты куда пропал?"- стали гоготать, дёргать за рукава меня. "А девки наши где?"- спросил я, чтобы что-то спрашивать. Спать ушли,- сказали они, снова хищно осматриваясь.
"Вот он, пацаны, сидит, матёрище!"- указал Паша на лысого. Я возразил: обычный мужик, совсем не похож на миллионщика. "Ну ты не знаешь!"- махнул он в меня своей куриной лапкой, и мне его эту лапку вдруг очень захотелось оторвать. Он пояснил: круто, мол, по жизни стоит, значит,- душ невинных много загубил, как и все теперь нувориши; но - аскет, видимо; чопорный. "И девочек явно не любит, почему?"- с издёвочкой, со скользким намёком съязвил Серый. "Зато пожрать любит, гад"- брезгливо сморщил свой остренький, лисий нос Паша.- Его всё равно рано или поздно подрежут, или больше того - в паровозную топку; таких, как он, не любят. Делиться не хочет ни с кем." "Да это его кровные деньги, если и правда существуют они; пусть что хочет с ними, то и делает!"- я начинал заводиться. "Слишком много денег,- это уже Серый сказал, жуя сигаретку, зажигалочкой из ладони щёлкая,- не нравится это людям, завидуют по-чёрному."
"А ты - знаешь? Знаешь?"- сжав кулаки, попёр я на него; мне в башку спиртное ударило. Паша стал нас размирять: "Тише, чуваки! Всю рыбу распугаете. Гы-гы... "
Мы поднялись наверх, на воздух, постояли, помолчали, поплевали вниз в шелестящие, несущиеся мимо чёрные волны.
"Один день остался,- загадочно выдал в сторону Сергей, нарушив молчание.- Послезавтра утром - Стамбул". Тень у него на лице была похожа на злую, порочную маску. Ветер, сняв с губ, унёс его слова.
Круглый, голубой глаз луны, истекающий слезами облаков, звенел наверху.
"А пойдём познакомимся с ним?- предложил Паша с хитро растянутой в стороны физиономией.
Музыкальный салон был уже почти пуст. Тихо что-то про любовь рассказывал магнитофон. Музыканты сидели за сдвинутыми столиками, пропивая заработанные чаевые, пьяно бузили.
"Здрасьте!- сказал Серый, подсаживаясь к лысому.- Скучаете?" Мы втроём упали к нему за столик, со всех сторон окружив его. Он испуганно взглянул на нас большими серыми глазами. Целая батарея пивных бутылок громоздилась перед ним.
Мы откупорили коньяк, который мы принесли с собой. Произнесли тост, типа: за мужскую дружбу!
По одной влили в себя, по второй, по третьей. Мужик, видел я, уже лыка не вяжет; они его явно решили накачать. Он как-то ещё держался, говорил заплетающимся языком, приобняв Серого за талию: "Хорошая у нас молодёжь, хо-ро-шая!" Спросили, чем он занимается. Зазвенело в нашем вопросе не совсем уместное, ядовитое любопытство. Я видел, что Серый очень волнуется; из-за его плеча хищно выглядывал остроносый пьяненький Паша. "А чем сейчас занимаются?- он ничего не почувствовал, никакого подвоха, его длинная, потная лысина блестела, точно лакированная; ироничная, чуть виноватая улыбка поломала лицо.- Вот вы чем занимаетесь?" "Мы - просто,- сказали мы, инстинктивно оглядываясь.- А вот вы - чем?" Он сконфуженно молчал, не хотел говорить о деньгах, наверное. На поясе у него под курточкой вздувалась громадная сумка-кошелёк, это было очень заметно. Серый и Паша зачарованно туда смотрели. "Сергей Сергеевич Белобородько!- пухлую руку вперёд выбросил с розовыми сардельками-пальцами. "О, тёзка! Хелоу!"- фальшиво возрадовался Серый, привстал, холодно сверкая над ним нехорошо почерневшими глазами.
Сергей Сергеевич стал как-то странно себя вести. Он схватил ладонь Серого и стал её нежно поглаживать, наминать. Я припомнил его рукопожатие: горячая, потная, мягкая его ладошка, конвульсии его толстеньких пальчиков. Так вот оно что! И девушек не любит!
Серый шепчет мне на ухо: "Да он - этого..... того... голубой! " Да я и сам, без его подсказок, это дело уже усёк. Они, пидары, какие-то все, что ли, особенные,- за версту их нетрадиционную ориентацию видно. Внутренней похотью истекают, сахаром. Движения мягкие, размеренные, плавные, походка - от бедра. Руку ему, ничего не подозревая, жмёшь - а у него уже наверняка в штанах стояк. Голоса рассыпчатые, вкрадчивые; не говорят, а елей льют, прощупывают, зонды забрасывают. "Надо воспользоваться! - шепчет мне в ухо Серёга.- Выманим под этим соусом наверх, а там..." Ему хорошо было говорить, а этот хмырь лысый только на меня и пялился, прямо глаз с меня не сводил, в ладонь всцепился - отпускать не хотел. Хорошая штука - я чуть не заржал - с бабой не получилось, с мужиком, гляди, что-то выклёывается.
Мы прикончили наш коньяк. Они его, беспечно что-то бормочущего, схватили под руки и понесли; ему видать, было приятно: прижимается, игриво хихикает. Бармены из-стойки понимающе нам подмигивают. Сергей его за пояс хапает, оглядывается, кивает мне не: мол, да - есть. И я на мгновение, каюсь, стал таким же, что и они - хищным и внимательным. Паша рядом с мужиком так и вьётся, так и наяривает; он бы, наверное, за бабки, за кошель этот прямо здесь отдался бы этому лысому гаврику в поношенном спортивном костюме.
Мы, спотыкаясь, потащили его по лестницам наверх. Глаза Серого оледенели, он запустил руку Сергей Сергеичу под куртку, стал дёргать ремешок, искать пряжку. Паша для отвода глаз объял того за талию, что-то сладкое в щёку струил. Они решили это сделать прямо сейчас, понял я. Сердце у меня неистово колотилось. Подыгрывая им, я крепко прихватил Сергей Сергеевича за плечи. Он, болван этакий, понял всё по по-своему - повис у меня на шее и с вожделением воткнул свои мокрые толстые губы мне в щёку. Запах дорогого одеколона, его кислого дыхания ударил мне в нос. Я стал задыхаться, запаниковал, оттолкнул его.
Открылась тяжёлая дверь, мы вывалились на верхнюю палубу.
Свежий до умопомрачения ветер сейчас же обрушился на нас, из высокой трубы окатило сладковатой мутной гарью. Яркие, жёлтые и синие звёзды сыпанули по небу. Белая луна бежала за облаками на ниточке.
Они с зверскими лицами потащили его в тёмный угол, прожектора огненными линиями били в другую сторону, на воду. Под трубой натужно гудел электрический мотор кондиционирования воздуха. Они ему руки до хруста заломили назад, головой понесли к перилам. Там, страшно далеко внизу, ходило море - чёрная, густая, бездонная дыра. Вокруг - никого, мы оказались совершенно одни.
Сергей Сергеевич заливался от смеха, похрюкивал, ему, казалось, всё нравится. Он был пьян и счастлив. "Что вы хотите со мной сделать, а, безобразники?"- под обвисшими на висках волосами виднелись белые капли его ушей, растянутые в улыбке губы.
В полной панике я ухватил его за ноги, упёрся ботинками в доски, стал тянуть в обратном направлении, у него затрещала змейка на брюках. У него были тонкие дряблые ноги и круглые, как шары, коленные чашечки. "Да, да, да!"- с наслаждением кричал Сергей Сергеевич, задирая, заваливая назад голову.- Снимайте их к чёрту! Давайте прямо здесь, в свете луны!"
Секунды две - быстро соображал я - он будет лететь вниз, ничего не понимая,- потом, наконец, до него дойдёт, что случилось. Крик его никто не услышит. Пока он вынырнет из толщи воды, мы отрулим слишком далеко. Он умрёт от разрыва сердца, от ужаса.
Из-за шлюпок ветер принёс к нам голоса. Серый и Паша вертанули головами, раскрыли от неожиданности рты, замерли.
"Ну что же вы?- капризно захныкал лысый болван, просительно протягивая к нам руки.- Давайте выпьем нектар большими глотками!.."
Вышли фигуры, несли красные точки сигарет; мужчины, двое.
Слава Богу! Из бара, наверное, просвежиться выползли.
Сергей Сергеевича поставили на ноги. Ветер рвал нам волосы, гудел в ушах. Паша и Серый испуганно примолкли. Сергей Сергеевич пьяно пошатывался, неловко присматривался. Белая рубашка торчала у него из брюк.
"А-а! Сергей Сергеич!- с удивлением воскликнули мужчины.- Добрый вечер, доброй ночи! Тоже воздухом дышите? В каюту идёте?" Сергей Сергеевич курточкой, стянув край её вниз, прикрыл выбившуюся рубашку.
"Спать? Уже спать?"
"Пойдёмте, пойдёмте!- они подошли, настойчиво подпихнули его. - Хватит вам уже, вам за молодёжью не угнаться." Повели его под руки, о чём-то говоря. "Ну, почему? Почему?!"- он возмутился, с тоской к нам оглядывался. Могу поклясться, он смотрел на меня.
"Друзья мои,- крикнул Сергей Сергеевич нам восторженно и с несколько режущим слух отчаянием.- У нас ещё целая вечность впереди, прощайте!"
Подталкивая его, они пошли быстрее.
"Ну как вам не стыдно,- принёс к нам порыв ветра приглушённые голоса.- Пристаёте к молодым людям, что они подумают?" "Да так, ничего, посидели, выпили,"- оправдывался Сергей Сергеевич, что-то ещё пробубнил.
Дверь с круглым на ней иллюминатором закрылась за ними. И я стал страшно кричать. Я называл их - и бывшего своего лучшего друга тоже - сволочами и подонками; я кричал, что им нужно сначала меня за борт выбросить, потому что я молчать ни за что не буду. Серый развернулся и звезданул меня кулаком в скулу. Оранжевый хвост кометы расцвёл у меня перед глазами, в ушах зазвенело, хрустнуло. Я так и сел задом на пол и, не теряя ни секунды, тут же врезал ему ботинком в пах. Он взвыл, согнулся. Мне хотелось ему в рожу кулаков насовать, да побольше. Секунда, и я остыл.
"Вы не сможете, у вас ничего не получится!- сказал я, натужно улыбаясь, чувствуя во рту солёное, отплёвываясь. Луна приветливо, сочувственно кивнула мне с неба. "Ещё как получится!"- Сергей кряхтел, держась за живот. "Глаз вокруг слишком много,"- старался я очень спокойно говорить, голос у меня дрожал. Серый огрызался, теперь психовал он: "Тебя это теперь не касается, нам с Пашей больше достанется. Понял? Понял?.."- у него получилось: поал? поал? "Вы залетите, и я вместе с вами,"- камень тяжёлый лежал у меня на сердце, давил.
Мы спустились вниз, молчали. Паша, сунув руки в карманы, плёлся далеко позади, отрешённо в разные стороны вертел головой.
Зинаида Денисовна в старинных круглых окулярах, подобрав под себя ноги на диванчике, укутав плечи тёплым платком, читала любовный роман. Наши сумки, до отказа забитые железом и пластмассовой, горой возвышались посередине каюты. Пол приятно подрагивал, внизу под нами работала тяжёлая, мощная машина; это успокаивало. Из чёрной дыры иллюминатора дуло прохладой.
Раздевшись, я влез под раскалённые струи душа, чтобы хорошенько попариться. Я был ещё пьян, задирист, теперь это было ни к чему. Я думал о Варе. Мне хотелось прямо сейчас, немедленно пойти к ней, поговорить по душам, просто - посмотреть на неё, взять её тонкие, холодные руки в свои. Она сейчас, наверное, без макияжа, совершенно другая, проще. Потом я, разумеется, вспомнил, что меня дома ждёт моя Аня, и всё тотчас отодвинулась, страшно захотелось домой, прижаться к ней, к моей жене, уснуть в её нежных объятиях. В сердце ударила тугая волна радости.
Я появился из душевой, мокрые волосы торчали у меня на голове в разные стороны.
Паша, похрапывая, уже был в отключке, из-под одеяла торчал его дырявый, свёрнутый на бок нос. Сергей забился в угол, с головой накрылся бульварной газетёнкой, бульдожья морда его кроссовки, то и дело подёргиваясь, торчала внизу.
"Где были, что делали?"- спросила Зина, откладывая в сторону книгу, снимая очки и во весь рот зевая. "Так, водку пьянствовали,"- сказал я, тоже зевая. "Правильно, давайте ложиться спать."- сказала Зина, сложила очки в чехол. На обложке книги мелькнуло - нож, цветы и красавица; роковая любовь.
Мы все улеглись, потушили свет, какое-то время шуршали, ворочаюсь, простынями. Зина вздыхала, бормотала, молилась Богу, потом притихла. На верхней полке, где лежал Сергей, царило зловещие молчание. Мне казалось, что он не спит, думает.
Круглый иллюминатор тихо светился во тьме. Луна? Или прожектор? А, может, НЛО нас преследует? Или с фосфорицирующими щупальцами гигантский спрут?
Я представил, что под нами километра два пустоты, и мне холодком обдуло сердце. В общем-то человек, человечество,- это маленькие соломинки, плывущие по просторам вселенной; и как-то на удивление выживаем, пробиваемся.
Я долго лежал, закинув ладони за голову, потом всё поплыла куда-то мимо меня...
Я услышал голоса, открыл глаза. Показалось, я долго где-то отсутствовал.
Ослепительно белым сиял пластик на стенах. У меня заломило глаза, я повернулся на другой бок, забился под подушку. Приятный женский голос из репродуктора чуть-чуть сбивчиво пожелал всем пассажирам доброго утра. А-а-а!- дошло, наконец, до меня,- теплоход... "Сегодня двадцатое число,- вежливо сообщил голос, температура воздуха - такая-то..." Я взглянул на часы: семь.
На соседних кроватях (койках?) никого не было.
На завтраке весь зал сидел с опухшими, перекошенными и злыми лицами. Я представил, сколько спиртного вчера была вылакано, сколько спермы потом излилось в женские утробы в горячих постелях... Раздражённо, даже подавленно все молчали, орудовали ножами и вилками. Забросить что-то в желудок и - снова завалиться спать,- вот что отчётливо читалось на лицах. Некоторые столики пустовали; сыры, зелень, розовые кружки колбасы сохли на них - всё будет потом бережно собрано шеф-поваром и помещено в холодильник. Невыспавшиеся официанты гоняли в проходах пахнущий импортными сладкими духами ветер. Только квадратные иллюминаторы-окна радостно дрожали, наполненные ярким светом, и в них, где-то там, в пышных облаках, танцевали добрые ангелы.
Лысый Сергей Сергеевич с серым, испитым, мятым лицом помахал нам рукой, кисло улыбнулся. Он плохо выглядел, газированную водичку из бутылки лил в стакан без конца. Рядом с ним качались угрюмые мужики, злобно тыкали вилками в еду, что-то ему в полголоса талдычили; он тяжко вздыхал, виновато качал головой и дёргал плечами.
До обеда мы досыпали. Паша, не раздеваясь, плашмя, в рубашке и брюках, в туфлях валялся на своей кровати, выдавал несокрушимые рулады. Серый закрылся шторками и затих. Входила тихонько Зина - видел я сквозь сон - с сожалением качала головой, глядя на нас, брала какие-то свои вещи, уходила.
Потом к нам пришли наши девушки, мы оделись, вместе поднялись в бар.
И снова всё покатилось по кругу. Мы пили, ели соленые орешки, от которых меня уже начинало тошнить, говорили ничего не значащие слова, пошлости, ржали, точно лошади. Я смотрел на Варю. Она сегодня была удивительная, ещё красивее, чем вчера. Мокрые волосы, приглаженные назад, высокий круглый, умный лоб, тёмная, горящая сочно на губах помада, внимательные, чуть печальные зелёные глаза. Грудь - два полнолуния - полуоткрыта. Весёлый разноцветный коротенький свитерок. Круглое белое колено выглядывало из-под плюшевой юбочки. Высокая платформа из жёлтой пробки привязана шнурками к длинной, изящно сложенной стопе. Она была не такая, или - я превратился в другого.
Девчонки другие тоже были яркие, светленькие, как цветочки-фиалочки...
Она спрашивала, я - отвечал, даже - смеялся, шутил, но я будто со статуэткой теперь фарфоровой разговаривал. Если бы я хоть рукой к ней вчера прикоснулся - дело другое было бы, стена неприятия между нами б рухнула. Мне очень хотелось этого. Я помнил, как пахнет её кожа. И этот её очаровательный поцелуй... О! Как ни старался, я не мог отвести взгляд от её пышных губ, сложенных в полуироничную улыбку.
Ветер ростолкал, разбередил волны, судно заметно стало покачивать. Бутылки, фужеры в шкафу бара жалобно дребезжали. Бармен поставил быструю музыку. Красное, расплывшееся солнце прикатилось в окна, брызги соленой воды оставляли на стекле мутные полосы. За столики сходились парочки, в предвкушении долгих, наполненных негой и любовью вечера и ночи.
Настроение у меня было паршивое. Я не мог понять - почему? Погода наверху - замечательная, солнечно, тепло; можно даже успеть в плавках позагорать на палубе. Выпивка - есть, пей не хочу; девы красивые, обольстительный рядом. Так - что же? Может - Варя? Сергей Сергеевич?
Я сидел, молчал, как дурак, старался поймать неуловимое, глотал дорогущее виски со льдом.
И я нашёл. Вот оно, ясно увиделось - предчувствие непоправимой беды. Лёгкие, грабежом добытые деньги никогда добром не оборачиваются. Вот эта мысль подспудно во мне билась. Деньги нужно непременно своим горбом заработать, это закон. Я должен был встать, заорать во всё горло, изобличить этих паскудников - Пашу и Серого... Но я не вставал, не бил в колокола, не буйствал. Даже если я шага им навстречу не сделаю, меня всё равно привлекут за молчание, следовательно - за соучастие.
Сергей стал мне совершенно чужим, он всё время теперь с Пашей шушукался, не обращая на меня почти никакого внимания. Особо не вдавался в споры со мной, отвечал коротко, односложно, и очень отрешённо, даже холодно. Хотел бы я свалить с судна, вернуться домой, только как? Идиотское положение. Я вспомнил то, далёкое уже, сверкнувшее в моей комнате не диване ледяное первое предчувствие.
Действительно, казалось, что всё крайне просто - ухвати за ноги, подтолкни, остальное - море сделает. Ни крови тебе, ни синяков, ни ножей, ни пистолетов. Даже как-будто на злой умысел непохоже, так - несчастный случай, роковое стечение обстоятельств. Это как красивая песня, захватывает.
"Пойми,- говорил мне Серый, иронично выстроив брови домиком.- Он же гомик, наверняка спидом больной. Мы доброе дело совершаем, очищаем мир от разносчика заразы." Я открывал рот, чтобы возразить, и он с надменной улыбочкой на губах, приобняв за плечи Пашу, отходил в сторону. Лицо у него - я вдруг разглядел это - злое, узкое, как щепа, как повисший на стене - да-да - зелёный плевок. "Хочешь предупредить его...? Ну иди предупреди. Капитану иди доложи,"- подначивал он меня.
И пойду! Я через зубы рычал, чтобы он не зарывался. Что дружба между нами ничего теперь не значит. Что у мужика наверняка охрана есть - вот те двое бугаёв за его столиком - расщёлкают нас, как орешки. Паша был уверен на все сто, что мужик едет один, а те - лишь его попутчики, а, скорее всего, просто штатные усладители; ладошками своими в воздухе для убедительности помахивал.
"Ну вот, видишь - попутчики!"- повернулся ко мне Сергей. Я не мог в это поверить: всё, они окончательно, бесповоротно решились на преступление, были слишком самоуверенны. Паша победно посверкивал в меня перламутровыми глазами-пуговицами. Мне хотелось кулаком в нос, с хрустом сбить его на пол, запинать ногами; сучара...
С ужасом я ожидал наступление рокового вечера. Корабль на всех своих палубах гремел весельем. А мне было очень невесело.
Сергей Сергеевич сидел на кресле в фойе возле высокой, пепельницы. Розовый, как поросёнок; отошёл от вчерашнего, оклемался.
"Дайте сигаретку, вы курите?"- спросил он меня, когда я в третий раз мимо него пролетел, желая предупредить его и не зная с чего начать, заламывая руки; снизу вверх заискивающе посмотрел на меня. Трясущимися руками я ему протянул пачку, смотрел в сторону. Он уставился на мои дрожащие пальцы, с недоумением поднял на меня глаза.
Я на край кресла рядом с ним присел, мы разговорились. Болтали о разном. Он оказался совсем не глуп, его суждения были даже иногда изысканны и тонки, но в итоге всегда это была какая-то поза. Я вообще очень редко умных особей человеческого рода в жизни встречал, в том смысле - которые бы вполне искренне высказывались, спокойно и не страшась, что врежут по морде за правду или в каталажку загребут; не давили бы на собеседника, не прикрикивали, но и - не лгали, не выпендривались. Сергей Сергеевич вдруг забирался в своих суждениях слишком высоко, совсем в заоблачные дали, гораздо чаще, чем требовалось; старался судить обо всём и сразу - глобально. Зачем? Это как бы с одной стороны захватывает, а с другой - скучно; наоборот - тесно становится, мелко, дно проглядывает. Казалось, что он наверняка, на все сто хочет собеседнику понравится.
По красному пышному ковралану перед нами расхаживали стройные ножки на каблучках и в чулочках. Мне хотелось встать и немедленно отправиться за ними; затрусить, как собачонке, на всех углах задирая ногу...
Какая-то странная, кессонная болезнь на мгновение меня поразила: я не мог рта открыть, точно меня переклинило. Мне хотелось крикнуть ему, этому наивному мужику, прямо в ухо: берегись, будь осторожнее! Деньги свои зарой в каюте, муфлон этакий! Но я почему-то не мог выдавить даже слова из себя по этому поводу. Он бы, наверное, в ответ расхохотался, подумал бы, что это шутка какая-то. Слишком правда была страшна... А может, подумалось мне, мне просто хочется отсидеться за спинами Сергея и Павлика? Пусть бы они всю грязную работу сделали, а я бы к дележу награбленного подоспел; и я ужаснулся этой своей мысли...
Сергей Сергеевич, видя моё замешательство, растолковал всё по-своему; стал оказывать мне знаки внимания. Взял тепло обоими ладонями мою руку, смотрел на меня ласково и уступчиво; как бы между прочим предложил уединиться - "посидеть, шампанского вмазать..." До чрезвычайности приторными глаза у него сделались. Чёрт знает, меня будто парализовало в тот миг. Припомнилась его пряная щека и мокрые горячие губы... Я как на пружинах подскочил, начал сбивчиво что-то лопотать, прощаться. Он не понимал что происходит, подёрнувшиеся слезами глаза его вопрошали: бегал же кругами, беседовал, а теперь что? Зачем обманул?
Ничего - перебьёшься, в кулачок иди погоняй!- и я позорно дал дёру.
Вечер катился своим чередом, хоть головой об стену бейся - не остановить времени. В окнах тёмно-синего, бордового стало больше, облачка в розовые нежные шали обернулись, серебристая поверхность моря дышала. Одинокие чайки чёрными точками на фоне угасающего неба парили.
Повсюду, во всех холлах и коридорах зажгли яркий свет, и начинало казаться, что подступающая темнота окончательно побеждена. Публика совершенно обжилась, воркующие, возбуждённые толпы бродили туда-сюда, словно по улице города.
После ужина мы снова неожиданно встретились с ним в курилке.
"Вот вы думаете,- спросил Сергей Сергеевич, с радостью замечая меня,- что я на вас прямо сейчас наброшусь и затащу за шифоньер?" Я не знал, что отвечать. Поднялся уходить. "Нет-нет, останьтесь, прошу вас!- стал страстно умолять он, хватая меня за руку.- Мы не такие, мы не страшные - у вас на лице написано, что вы боитесь. Зачем? А вы не бойтесь, давайте просто посидим, поговорим, пофилософствуем." Он ласково смотрел на меня, как на девушку; меня это просто бесило.
"Вы знаете, так надоела серость, бездарность? Хочется просто пообщаться с умным - да-да, не спорьте - человеком... Вы выделяетесь из всех этих..."- он мотнул головой на барражирующих мимо самцов и самок; жадно затягивался, причмокивая полными губами, соломинка сигареты податливо изгибалось в его большой сильной, казалось, шестипалой ладони; его перламутровые очки с увеличительные стёклами горели, точно два небольших солнца.
"Ну спасибо тогда"- расчувствовался я, снова присел рядом с ним. Ненароком представил: как это - в постели с мужиком, и меня передёрнуло. Б-р-р... А потом подумал: а какая, к чёрту разница? Главное - удовольствие получить; да хоть с деревом! Привычка она сильнее всего.
Его приятели издали с неприязнью и ревностью на меня поглядывали. Пару раз мимо промелькнули Серёга с Пашей, демонстративно отворачивались.
Он говорил, сбивая пепел в ладонь: "Вы женаты, да? Дети есть? Я детей очень люблю. А у меня детей, увы, нет, жаль. Я бы очень хотел,- губы его печально вниз перевернулись. "Так в чём же дело?"- сострил я с идиотским лицом. Он на меня посмотрел с потрясшей меня грустью; затем улыбнулся светло, озорно. "Хотите историю на морскую тему? Хотите? Это - было." Мне было всё равно. Просто решил его держать рядом с собой; и спасти таким образом. Вот что он мне в последующие полчаса выложил.
"Я ведь в своё время моряком был, очень давно ..". Ему - далеко за сорок, мешочки уже под глазами обвисли, усталость. Он говорил: "Лет двадцать назад, а то и больше уже, завербовался я на сухогруз матросом, вахты, как положено, стоял, палубу драил, борта красил. Ходили мы Через Суэцкий в Индию и дальше, - на острова, в Сингапур, в Индокитай, возили руду, удобрение, зерно, ещё чёрт знает чего. Так что - мне всё это знакомо,- он рукой в зашторены иллюминаторы взмахнул.- Ну так вот. Команда у нас, на теплоходе нашем, на удивление сплочённая была, ребята - что надо, все как на подбор - дружные, весёлые, компанейские, за справедливость горой стояли...
Мы с ним осели в баре, курили, взяли по рюмочке.
"...Капитан наш был человек неплохой - ничего не скажу; королевать, как другие начальники, не любил; строгий был дядька, но за мелочи экипаж не долбал, не наезжал, по душам часто с нами беседовал - войдёт в каюту к матросам, запросто сядет, начнёт; мы ему даже стаканчик не раз и не два наливали, да; Петром Яковлевичем звали, хорошо запомнил. А вот помполит у нас был (тогда такая должность на флоте имелась) - дерьмо, извините, настоящее, маленький такой, понимаешь, царёк; худощавый, даже сухой, длинные руки возле колен болтаются; нос свой кривой совал везде, во все щели, как собака-ищейка. Сам водку вёдрами тайно лакал, а нам, простым матросам, мозги пудрил, что - нельзя, ай-ай-ай, падение, мол, нравов; обыски повальные в каютах устраивал; если учует от кого-то запах спиртного - всё, ставь крест на человеке, обязательно спишет на берег, и точка. Бутылку пустую в мусорном баке найдёт - собрание общесудовое немедля созывает, профсоюзный комитет; ногами топает, орёт. А вечером - глядишь - уже выпивший, ходит по трапам, важно перегаром попыхивает. Зверюга, в общем, был..."
Сергей Сергеевич чокался со мной, говорил негромко, спокойно и даже ласково, сигаретка его танцевала передо мной, как дудочка факира.
"...Мы его решили проучить, но не знали, как. Бунтовать мы не хотели,- не то время было, также капитану наушничать: формально он, замполит, конечно, был прав - пьянству бой и так далее. И ведь кто поймёт - как трудно моряку месяцами болтаться на чужбине, вдали от дома, без твердой земли под ногами? Тут, хочешь не хочешь, от тоски зелёной, от скуки закладывать за воротник начнёшь... Терпели, короче, как могли его выходки; не начистишь же ему кулаками морду в самом деле - подсудное дело. Капитан, само собой, всё прекрасно видел, понимал; не раз и не два просил этого упыря угомониться, образумить пытался - мол, оставь ребят в покое, им ведь не слишком сладко живётся. А тот, гнида, только упрямее и злонравнее становился; помолчит пару дней, подуется, и - снова за своё, да пуще ещё. Многих ребят поснимал, гад, якобы за беспробудное пьянство; а на самом деле - счёты с неугодными сводил, с теми, с кем характерами не сошёлся; и какое к чёрту пьянство - моряку хоть бутылку, хоть две за раз выпей - плёвое дело. Ни в одном глазу! Да у нас ни одного случая несчастного по пьянке не было, никто даже не поскользнулся во время шторма на палубе, выпивши. Опять же говорю: месяц-два ещё можно выдержать такую работу - а она одна пахота беспробудная, а дольше - никак; В свободные минуты лежишь пластом на койке и в одну точку, как зомби, смотришь. Но больше - не вытерпеть, нет, рука сама к рюмке тянется. Баб нет, одни мужики; только повариха толстобёдрая одна единственная на всех, да и та, говорили, по ночам к помполиту бегала к этому самому; значит, и сюда лапу свою наложил, бабу единственную себе ко рту прибрал. Повариха в нашу сторону даже не смотрела, тоже не дура, видать, была...
Хмыкнув, я мимоходом подумал: вот они откуда корешки берутся, истоки; теперь, вишь, бабы совсем ему не нужны... Сергей Сергеевич от коньяка и разговоров размягчился, поглаживалвал розовыми толстенькими пальцами свой стаканчик, под очками глаза его задумчиво поблёскивали. Он говорил, и в такт своим словам покачивал широкой лысиной.
"...Да, тоска была зелёная. Но мы-то все на работу эту сознательно подрядились, в погоне, как говорится, за длинным рублём, следовательно, прекрасно знали, на что шли; да ещё хотелось мир посмотреть на халяву. О, это было, уверяю вас!.. Где мы только ни побывали,- его глаза весело вспыхнули, заискрились.- Я в Риме, между прочим, был, с великими памятниками древности ознакомился,- прекраснейший, скажу я вам, город! Пре-крас-ней-ший! Люди там, итальянцы,- интересный очень народ, все необыкновенные, живые какие-то, подвижные, горячие и вспыльчивые, как грузины, да! Руками всё время, понимаешь, размахивают, не перекричишь их... Греция, Египет, Латинская Америка, Азия - полмира, ей-Богу! Там, острова греческие когда проходишь, видишь эту бездонную синь морскую, чистоту, небо,- начинаешь понимать: вот здесь только и могла зародиться человеческая цивилизация, только здесь..." (А у нас, подумал я, море - и то зелёное, мутное; всё у нас почему-то хуже, грубее.) "...Так вот, - Сергей Сергеевич теперь весь изнутри светился, взгляд далеко куда-то устремил.- Этот лось сохатый, помполит, и сюда свою лапу запустил - в сокровенное самое; командовал кому сойти на берег в увольнение, а кому - нет; за малейшую на его увечный взгляд провинность лишал шанса человеку сойти на берег, проветриться, отойти на минуту от проблем и забот судна. А ведь ещё и отовариться кровь из носу нужно - это и тогда уже было, не только сейчас - мелочёвку всякую на продажу купить; моряку ведь, знаете, отоварка важное дело, подспорье к относительно невысокой зарплате, у каждого семья, поддержать нужно, лишняя копейка в доме не помешает. Вот город какой-нибудь важный в этом смысле на подходе, где дёшево можно купить, а тебе говорят: сиди и не рыпайся; нарушал, пил? морально разлагался? грубил, оказывал неподчинение начальству? Посидишь на судне, умнее будешь... Умнее - не знаю , а вот злее мы день ото дня становились. Крокодил нам помог... "
Я думал, я ослышался.
"...Да-да, обыкновенный крокодил среднего размера. Вот как дело было. Моторист один, юморист и балагур конченый, выменял на свои командирские часы в африканской стране какой-то. Как он его пронёс на судно - не ведомо, ухитрился же как-то. Пронёс, в общем, и тихо разместил в каюте под полкой, в огромном жбане с водой. Вся команда ходила на такое чудо зелёное смотреть, подкармливали его, как могли. Но, видно, жизнь в неволе, тяга к дикой природе взяли своё, стал он потихоньку, крокодил этот, загибаться; затосковал, мрачный какой-то сделался, вялый, лапками еле шевелил, пищю отказыался принимать. Вначале шебуршал в жбане с водой под кроватью, пастью хлопал, словно чемоданом, а потом в друг - тихо, будто и нету его вовсе. Что делать? Жалко тварь, надо спасать. У нас там на корме судна бассейн был небольшой силами команды сооружён - сами его организовали, чтобы, понимаешь, досуг благородно проводить; поплескался и - на солнышко бока подставить. Так мы его, крокодила этого - туда, бултых! И что вы думаете? Ожил, оклемался! Лапками своими круть-верть, круть-верть, помаленьку, потихоньку, туда, сюда.... Глаза свои выставит над водой и наблюдает за нами, будто на охоту вышел. Или на самое дно заляжет, подстерегает будто кого. И вот что дальше произошло. Ослабили мы как-то бдительность свою, контроль, значит, над ситуацией, разбрелись все по разным углам - а кто-то из нас по договорённости всегда крокодильчика этого стерёг. И тут - нежданно-негадано изволил окунуть в воды бассейна свои святые мощи сам помполит наш. Явился, понимаешь, в пестром халатике, точно барин какой, полотенечко пушистое с собой принёс. Разделся, руками пару раз взмахнул, ну и сунул свой драгоценный тощий зад в воду. И... вот что потом рассказывали очевидцы. Вдруг Родион Игнатьевич (звали его так) взлетел над поверхностью воды, ако птица, прямо воспарил. Будто апостол какой стал ногами на воду и - побежал по ней. Все, кто рядом был в тот момент, просто попадали со смеху, за животы похватались. Прыжок был чемпионский. Только здоровья, видать, он, помполит наш, был никудышнего - пробежал шагов десять да и свалился, болезный, пластом, радикулит его, как следует, прихватил. До конца рейса на койке в своей каюте провалялся, проохал, судовой доктор ему обезболивающие инъекции делал. У нас, у команды, праздник настоящий наступил - верите? Пили-выпивали так, что аж дым из ушей шёл. Капитан наш и тот улыбался ходил. А когда вскоре мы домой в родные пенаты вернулись, его, бедолажного, в больничку поместили и потом по здоровью списали с флота, посадили куда-то в райком столом командовать, Родиона нашего Игнатьевича - вот фамилию его запамятовал..." "А моторист что, и крокодил его?"- спросил я, похохатывая. "Моториста тоже списать хотели, но мы всем коллективом вступились за него, в управлении ходили; сказали что в зоопарк крокодила вёз, на общественные нужды." Я спросил, куда на самом деле вёз? "А чёрт знает!- Сергей Сергеевич с удовольствием смотрел на моё теперь весёлое настроение, на расплывшееся от смеха лицо.- Чудной человек был, говорю, юморист. Домой, наверное, детишкам своим показать. Детям, скорее всего..." Сергей Сергеевич - потом стал он рассказывать - деньги много лет копил, и, когда можно стало, своё коммерческое дело открыл, кооперативщиком заделался, штаны и юбки из какой-то особой заморской ткани шил. А теперь вот - в Стамбул, новое дело с турецкими компаньонами осваивать, и не первый раз уже едет. "У нас,- говорил он, раскидав в сторону свои кисти-крабы,- возможностей, знаете, сколько? В стране у нас, в смысле; и только всё начинается. Я, знаете, когда моряком был, смотрел на мир и думал: почему мы так не можем? Мы что - хуже других? Какие-то недоделанные?
Мне Сергей Сергеевич положительна начинал нравится.
"Как - так?"- спросил я, ближе подвинулся; мне действительно было интересно. "Так - размеренно, спокойно. Спокойно жить, без авралов и нервов. Добиваться потихонечку поставленных целей. Оно и выходит так, когда по мелочам не дёргаешься, когда в шею никто не гонит,- вернее. Большего непременно достигаешь. Хочешь - отдыхаешь, а хочешь - пашешь, как агол. Красиво не умеем, красиво жить, с непревзойдённым шармом! Не получается у нас!"
Он сказал, что его однажды осенило подобным образом, и он тоже возмечтал добиться хоть чего-то в жизни, решился действовать. Иначе, чуть под другим, противоположном углом на жизнь взглянул. Мне нужно было вот что выяснить, и я спросил, думая, конечно, и о своём тоже: "И через преступление перешагнуть можно?" "Эх, молодой человек!"- он невесело вздохнул; блеснув очками, отвёл глаза, горько махнул рукой. Вдруг он задорно оглядел наш барный столик: "Ещё выпить?" Я сказал, что, пожалуй, хватит. Завтра - Стамбул, надо приготовиться. У меня от выпитого голова трещать начинала. Я ушёл, он остался, крепко пожал мне руку. "Приходите, приходите почаще!- подзадорил он меня.- Нечего уединяться. Всё у нас у всех будет в порядке - вот посмотрите. Спонтанно надо; спонтанно - тогда неожиданные решения в этой жизни приходят..." Ему, я видел, со мной не хотелось расставаться. Если честно, мне тоже. Душевные щедрость и доброта, они к себе притягивают.
Я поднялся наверх, на палубу; мне хотелось посмотреть на море, изрезанное пеной и волнами, подышать крепким солёным ветром. У Сергея Сергеевича, думал я, взбираясь по лестницам, безусловно есть некое второе дно; он с добрым лицом небылицы рассказывает, смешные и милые истории, но сам он не такой, не совсем, что ли, романтик; у него там, в душе, что-то чёрненькое запряталось, что-то он тщательно скрывает от посторонних взглядов, секретик неприятный какой-то; под внешней подкладочкой добродушия у него что-то пугающее до ужаса подшито... И совсем не то, что он... этот... не такой, как все; что-то другое. А почему, собственно, - осаживал себя я,- он должен к себе близко подпускать ? Совершенно не должен.
Странно всё это было.
Было уже почти темно. Синий купол неба раскинулся наверху, розовым на горизонте горели полоски облаков. Наш теплоход (и я вместе с ним), казалось, на самой вершине громадного шара находится; и поворачиваясь на носочках, можно было весь мир обозреть, который был одной большой громко кричащей линией. Солнце уже исчезло, но малиновый аромат его ещё оставался. Быстро очень на востоке чернело. Внизу, у борта, шипели и рвались могучие, мускулистые волны Чёрного моря.
Я спустился вниз. В каюте - никого. Натужно работал под потолком кондиционер. Воздух был чист, свеж. Вскоре пришла Зина, дала с озабоченным лицом перебирать, перекладывать свои пакетики и кулёчки, готовится к завтрашнему. Что ж, хорошие бойцы перед боем тоже оружие чистят, запасные патроны по карманам рассовывают. Она - серьёзный боец, такие побеждают. Крупные победы из маленьких шажков состоят, старики это сердцем чувствуют. Я лёг, закинул руки за голову, с удовольствием наблюдал за ней. "Зинаида Денисовна,- сказал я, отчего-то приятно волнуясь.- Знаете, вы, наверное, скоро на импортном Мерседесе к новым горизонтам бешено помчите, далеко опережая всех нас, помяните моё слово!"- и, подбежав, руку стал ей трясти, искренне радуясь за неё. Зина огненно засмущалась, но изрезанном морщинами её лице была написано, что только на это она и рассчитывает.
"Дорогой мой, дорогой!- вдруг мрачно, тихо она мне сообщила, как бы по секрету, поближе подвигаясь ко мне.- Друзья ваши, должна вам сообщить, не очень хорошие люди... Вы - хороший человек, да. А они - нет." Теперь смутился я; правильно, людей их намерения выдают: замыслил злое, у тебя и рожа кривая стала, за километр гнилую суть твою теперь видно.
Зина руку мою держала своими холодными, как стекляшки, старушачьими пальцами. "Гадкие, нехорошие. Этот маленький - как его? - деньги у меня хотел стащить..." "Паша?"- я был потрясён. Ах, гад - у своих же красть! "Да, этот. Я уже не стала крик поднимать. Ладно." Мне стыдно было теперь ей в глаза смотреть, чёрное там поднялось, очень не ласковое. "А вы в этом уверены? Не показалось вам?" Всё-таки она пожилой человек, чрезмерно подозрительный посему; кто знает... может, просто забыла, куда сунула? Зина чуть приобиделась. "Как в том, что вы передо мной стоите, недоверчивый мой мальчик. Стала бы я говорить? Я на секунду вышла из каюты, кошелёк лежал на столе. На виду лежал, вот здесь. Возвращаюсь, а он кошелёк в руках держит, открывает его." "Что-то взял?"- я думал, с каким наслаждением буду его бить. "Не успел, слава Богу. А то бы я не знала, что делать мне." Я решительно поднялся. Зина крепко схватила меня за руку, внизу горело её жалобное, испуганное лицо. "Не говорите ему ничего, не надо!" Я был удивлён. Почему? "Не надо, он всё одно не признается, а нам ещё считай неделю вместе." Хорошая бабушка, умная.
Я снова сел. Кулаки у меня так и сжимались.
"А что Сергей?"
"Он его поджидал за дверью, вместе они пошли куда-то, я видела... Исчезли за поворотом."
Может, Сергей тут не причём,- стал убеждать я себя.- Просто ждал, мало ли... Совпадение.
"Да и вообще,- говорила Зина тихонько, оглядываясь.- Вид у них какой-то, знаете, неприятный, взбалмошный; всё время секретничают, шушукаются, будто замыслили что-то..."
То-то и оно. Пожилой человек, мудрый, видит всё, чувствует...
"Разболталась я, разоткровенничалась!- вдруг испугалась Зина, замахала руками.- Не говорите им ничего, слышите?"- снова предупредила она.
Я пообещал.
Я уселся в баре за столик, взял выпивку, закурил. Душа у меня была не на месте. Их нигде видно не было. Сергей Сергеевич весело гоготал со своими друзьями чуть в стороне. Приветливо махнул мне рукой. Не знаю, постепенно я как-то успокоился. Злобное выражение лица - это ещё не конец, не катастрофа; мы, когда вернёмся домой, разберёмся с Серым по полной, покушает он у меня Анькиных котлет! Теперь - не надо, теперь можно всю поездку испортить, права наша мудрая старушка. Путь бесится, ничего он не сможет сделать. Убить человека это не комара прихлопнуть... Неужели он такой?- думал я.- Такая вот последняя сволочь?.. А этому мелкому, Паше, я непременно все зубы пересчитаю. Надолго запомнит эту поездочку.
Было часов десять вечера, может,- чуть больше. В салоне как-то грустно, взатяг начал бухать оркестр. Длинноногие девицы, алчно дёргаясь, поскакали туда. На меня, сидящего в гордом одиночестве, поглядывали очень призывно. Какое-то время я сопротивлялся желанию, потом махнул рукой и поплыл за ними. До Стамбула были ещё целая ночь, целая вечность.
Начались танцы, все снова будто сошли с ума. Мои новые знакомые - Вика и и Света - вокруг меня без устали вились. Я, кажется, совершённо напился; выделывал ногами на танцполе что-то невообразимое, пустился вприсядку. Вика - была ничего; мордашка, грудь, бёдра - на месте всё. Света - чуть попроще, что-ли, попроземистей; носик кнопочкой, бусинки-глазки, кругленькое в веснушках личико, хвостик каштановых волос сзади трепещет. Обе ярко, вызывающе одеты. У меня в голове зародился коварный план, его приятные детали замелькали перед моим мысленным взором. Ого - любовь на троих!.. Я тряс волосами, бодался лбом, выкидывал колени, прикладывал ладони к затылку; их, девушек, очертания обжигали мне глаза.
Вдруг Анька, точно святая с иконки, взглянула на меня сверху, какая-то грустная мелодия, излучающаяся оттуда, стала звать меня. Мне захотелось по-плотнее закрыть шторки над этой невесть откуда взявшейся иконкой, унять эту манящую к себе божественную вибрацию.
Сейчас же где-то в толпе - краем глаза я заметил - мелькнули физиономии Серого и Паши, наших старых девчонок. Честно, мне захотелось к ним. Я вспомнил нежный запах духов Вариных.
Мои что-то мне с укором говорили, поворачивали пальцами моё лицо к себе. Мне на мгновение показалось, что меня лет на десять назад отбросило, когда мы, безбашенные студенты, бесчинствовали в общежитиях. Вино, анаша, девочки лёгкого поведения. То, что происходило тогда, было пугающе, страшно. Вспоминая о мрачноватом былом, я осадил свой форсаж.
Серый подошёл к Сергей Сергеичу, приклонился к нему; Сергей Сергеевич сидел теперь один, ему стал улыбаться своей лучезарной белозубой улыбкой наверх, сверкнули его громадные очки. Я сейчас же потерял интерес ко всему происходящему вокруг меня, сердце у меня на мгновение остановилось. Что-то сказав Сергей Сергеичу, Серый сразу исчез, точно растворился.
Вернулись пьяные дружки Сергей Сергеевича. Извинительно кивнув им головой, он поднялся. Паша тоже куда-то пропал; их девушки, попивая шампанское, скучая, сидели за столиком одни. Музыка, как в страшном сне, резко перестала звучать.
На подгибающихся ногах я побежал. Мне мои девки что-то обидное вслед прокричали. Открыв тяжёлую железную дверь, я выскочил из салона. То и дело я слышал в свой адрес нелицеприятные выражения, наталкиваясь на пьяненьких, нетвёрдо держащихся на ногах пассажиров. Естественно, в долгу я не оставался. Откуда, гады, они все повылазили?
На часах без чего-то двенадцать.
Я побежал вначале вниз, затем наверх, я просто падал в проёмы лестниц, взлетал. В офисе администратора - пусто: конечно, им наплевать на всё.
На палубах - звёзды и ветер и, как на зло,- никого, никого... Лёгкая морось брызг. Трепещут, хлопая, наверху флажки. Чёрное небо, широко открывшее в изумлении рот.
Приглушенный, короткий раздался вскрик. Я что есть сил помчался на звук, снова запрыгал по лестницам. Под брезентами - бугры шлюпок, длинные тени, яркие сполохи прожекторов; режет темноту, как ножом, яркий свет. Натянуты нервы канатов.
Я рубил каблуками, шаги лились, словно по вате - ни звука, ни эха. Страшный, пугающий сон...
Вот они, трое. Сергей Сергеевич согнулся, держится за живот, его бьют. Они подняли его и толкнули головой вниз. Сжимая кулаки, я подлетел. Увидел, как в полосе света раструбы брюк мелькнули и - подошвы туфлей. И - всё. Даже всплеска внизу не было, ничего. Звук двигателя, хлопанье волн. Слегка подрагивали палуба, железная обшивка.
Широко, страшно улыбаясь, Сергей показал мне пояс; он крепко его держал, подняв наверх, точно пойманную рыбу за хвост, блестевший в сине-белом свете луны, невероятно толстый, длинный, и правда - вздёрнул хвостом, точно жирный налим.
"Треть твоя, ты не забыл?- ликуя, захохотал он, лицо прямо зверское какое-то сотворил. "Что ты несёшь?- я тоже злобно захохотал.- Ты издеваешься?" "Может, мы и его - тоже ? Рылом его смазливым вниз?"- ляпнул эта мелочь пузатая Паша, ко мне сбоку стал подплывать, глаза его сверкали злобой и ненавистью. Не знаю, что со мной произошло - я вдруг ослеп от ярости, кинулся на него, готов был разорвать на куски. Он как-то ловко ящерицей вывернулся, и я грудью упал на перила, поехал вниз: показалось, что я руками могу до воды достать. Мелькнуло, жаром обдав, что - пропал, прямо у моего лица шипело и пенилось, адски гремело и стучало. Я скользил, падал вниз, навстречу собственной гибели...
И тело моё вдруг исчезло, растворилось без остатка; я будто выскользнул из него, одни мысли остались, проносились кипящей смолой мимо какой-то странной, нематериальной точки сканирования. Я ясно увидел, как проваливаюсь с головой в толщу холодной воды, весь мир, всю вселенную заполняют грохот мотора и треск воздушных пузырьков... Теплоход, наполненный электричествами и людьми удаляется от меня, превратившись в жёлтую яркую точку на горизонте... Там - Варя... О, Аня моя! О, где ты! Спаси же меня скорей!.. А, может, я не умру ? Может - я вечен? И тело - эфемерно, а одна душа - только она и есть? И - пусть смерть! Впереди ждёт вечность...
Я очнулся от окутавшего меня тошнотворного морока. Я лежал грудью на мокрых перилах, вцепившись до хруста в пальцах в какие-то подвернувшиеся железяки... Подтолкнут меня сзади - просто казнят! И сделают это без капли жалости, чтобы добычей своей не делиться... Бедный Сергей Сергеевич, бедный я...
Есть оно, тело, есть! Мне чудовищно, неистово захотелось жить, существовать, видеть, слышать, дышать! Я что есть сил, раздирая себе горло, заорал. Показалось, стал выворачиваться наизнанку, чтобы хоть как-то спастись. Ногти мои скрежетали по железу, каждый пупырышек, каждую загогулину с благоговением ощущал кожей, которые тормозили и не могли затормозить моё падение. Я погибал...
Рука крепко ухватила меня за ремень. Сергей.
Я упал на колени, на палубу, задыхался; стал рыдать, слёзы потоком брызнули у меня из глаз; подвывая, размазывал их по щекам ладонями. Вся злость, все нелюбовь из меня тотчас вылетели. Я был так признателен им, мог бы преданнейшим, нижайшим рабом их стать! Соучастник? Пусть! Главное - живой, вырвался из цепких, ледяных лап смерти.
Внизу под нами пронзительно закричали. Какая-то женщина истерично вопила, что человек только что - она видела - выпал за борт. Захлопали повсюду двери. Мы что есть сил, прижимаясь к холодным железным стенам, побежали, взлетели ещё выше к самой гигантской трубе, изрыгающей горькое марево дыма, скатились вниз, потом - ещё ниже, смешавшись, наконец, с толпой. Прильнув к перилам, люди с тревогой смотрели вниз в гудящую темноту, в хлопающие об борт волны. Кричали, чтобы остановили машину. На крыле, на мостике, мелькнула белая рубашка штурмана. Мы понеслись вниз, вниз, затравленно оглядываясь, как звери.
Зина, мирно похрапывая, спала. В каюте витал дух умиротворения, полного покоя. Было тихо. Мы быстро разделись, нырнули под одеяла. Холодная постель обожгла мне плечи. Грудная клетка работала, как поршень. Сердце под рёбрами толкалось - вздувшийся, готовый вот-вот лопнуть мяч. "Видели нас?.. не видели?.. "- стучало в висках. А куда Серый деньги дел?- вдруг огрело по башке.- Сейчас к нам явятся, найдут!.. Меня подбросило. Я сел на койке, замахал Сергею руками, защёлкал пальцами. Он лежал без движения, вздувался тёмный бугор его тела. В своей постели завозилась Зина. Густо-синим едва светился иллюминатор. Я рухнул на подушку. Она поднялась; прошелестев босыми пятками по ковру, зажгла свет.
"Мальчики,- тревожно позвала она,- что-то случилось. Вставайте. "
Воздух за дверью наполнился звуком шагов и возбуждённых голосов. Хлопали двери. Включили трансляцию, посыпались объявления. Казалось, судно кренится, куда-то падает.
Я сделал вид, что только проснулся, тер совсем не сонные, широко от страха - чувствовал я - разваленные глаза; Серый и Паша плохо выглядели, неподдельный ужас был разлит на их лицах.
"Вставайте, вставайте!"- торопила она, недовольно хмурилась. Она оделась, ушла.
Я вскочил, как ошпаренный. "Куда вы деньги дели?"- закричал я шёпотом, выматерился. "Надежно запрятаны, не дёргайся!" - теперь Сергей старался казаться спокойным, на бок подцепил упрямую улыбочку. До меня, наконец, допёрло, что произошло. Назад пути не было. Я знал, чувствовал - мы залетим, пропадём! Нас непременно найдут, легко вычислят, здесь слишком мало места, чтобы спрятаться. Кто-то наверняка нас видел, слышал... Снова чистая ненависть к этим двоим... авантюристам вспыхнула во мне.
В узких убегающих влево и вправо коридорах люди возбужденно переговаривались, и - странное дело - смеялись, многие были пьяны. Строгие чины в погонах повылазили из всех щелей, угрюмые, невыспавшиеся матросы, переговаривались по рациям. И ни у одного человека на лице ни тени сожаления, ни капли горести. Говорили, что какая-то женщина заметила в иллюминаторе падающую вверх ногами фигуру - случайно, мол, выглянула, сразу подняла тревогу. Она стояла в центральном фойе в окружении волнующейся толпы, с важным лицом хрипло что-то талдычила. Слышались голоса, что здесь дело нечисто - наверняка убийство. Якобы видели, как вели жертву наверх под пистолетом какие-то личности в непонятного вида комбинезонах, с масками на лицах, грубо в спину толкали. "Мафия, урки, иностранные диверсанты - сводят счёты, резидента разведки уничтожили, ехавшего в Турцию на задание..." Поделом, говорили, так тому и надо, одним негодяем стало меньше; им возражали патриоты. Всё, говорили,- деньги; всё из-за них, проклятых; деньги сейчас, мол, главное. Кто-то шёпотом испуганно лопотал, что на этом дело не закончится, будут ещё жертвы - "вот посмотрите! " На лицах людей мелькал ужас...
Умные мужчины с сигаретками на отлёте между пальцами, небрежно сбивая пепелок в пепельницы, всезнающе, холодно смеялись: "Да опросить нужно всех, кто с ним, с этим бедолагой, вечером был, выяснить - кто где находился в предполагаемый момент убийства, и - дело с концом. Всё предельно просто. У кого нет стопроцентного алиби, того и за жабры взять надо. И - в тюрягу его!" И - опросят, и - возьмут.... У меня мутилось в голове... Нужно, чтобы Зина подтвердила, что в каюте всю ночь находились, спали. А если не скажет? Если скажет, что не уверена? У меня холодели руки и ноги. Тёр, тёр ладони о брюки, о рукава - мне казалось, что руки мои забрызганы кровью. Вот оно и наступило - страшное время, которое так ясно мерещилось мне... Эти двое, дружки новоявленные, как ни в чём ни бывало, стояли в сторонке, негромко о чём-то переговариваясь. Я чистый, чистый! Ни в чём не виноват!- как заворожённый, твердил всё время, шептал губами. Меня подмывало пойти и выдать их с потрохами, спастись таким образом. Но,- сразу стало ясно,- мне никто, конечно, не поверит, скажут, что себя выгораживаю, что с ними заодно, шкуру свою спасти хочу; только выдам сам себя с потрохами. Полная безысходность встала передо мной. Я был повязан теперь с ними намертво. И никуда ведь не смоешься; сиди и жди своей участи.
Кто-то из толпы резонно добавлял: "Так они вам и попадутся, так и признаются, держи карман шире. Если на такое страшное дело пошли, значит - у них всё схвачено, и в команде теплохода наверняка у них свои люди есть. Подпихнули плечом и - концы в воду... Вот посмотрите - решат, что самоубийство или просто несчастный случай, поскользнулся пьяный на мокрой палубе. Этим делом никто заниматься не будет, не те времена сейчас..." Зло смеялись, зубы скалили: "И милицию с потрохами купят. Уже купили."
Я чувствовал себя нашкодившим ребёнком, стащившим из буфета банку с вареньем, перед судом разгневанных взрослых. Вот-вот, мне казалось, проверят мои карманы и обнаружат там косточки от вишен - и поминай, как звали... Мы втроём топтались на одном месте, (я здесь, те - чуть поодаль от меня) точно наши ноги попали в густую, тягучую трясину; глазки Серого и Паши затравленно бегали, думаю - и мои тоже. Любой мало-мальский расторопный следователь нас сразу бы вычислил, разоблачил. Испуганные, бледные физиономии, трясущиеся руки и губы...
Руководители, грозно покрикивая, пытаясь навести хоть какой-то порядок, стали в фойе пересчитывать свои группы, чтобы обнаружить пропажу, среди всех этих ненужных теперь, триумфально звучащих зеркал и пластиковых поверхностей, среди всей этой вычурной роскоши, мишуры.
К нам наши старые девушки подошли, шурша колготками. Вот только их нам сейчас не доставало! Они что-то спрашивали, подавленно опуская потускневшие, ненакрашенные глазки; мы невпопад отвечали. Поднялась между нами и ими стена неловкости. Я предложил в бар пойти вмазать. Хотелось напиться до чёртиков, забыться.
В пустом баре как всегда полусонные бармены машинально перетирали полотенцами посуду; раззевая широко рты, поглядывая на часы, зевали. Столики были доверху завалены разнообразным мусором - разноцветными бумажками, ореховой скорлупой. Начинала не спеша орудовать веником заспанная горничная.
Мы влезли в угол, облепили более-менее чистый столик. Нам принесли коньяк, дамам открыли шампанское. И снова - солёные орешки, чёрт бы их побрал...
Спиртное помогает. После третьей рюмки вся неловкость момента, вся натянутость между всеми нами вдруг куда-то ушли. Я снова стал сам собой, узрел перед собой милые глазки и носики, обворожительные шейки и плечики. Я пил, пил; голова постепенно тупела, рот в ехидной улыбочке вполз куда-то на щёку. Образ несчастного Сергея Сергеевича уплыл далеко, стёрся в почти невидимую точку. И ко мне вдруг пришла очень спокойная и ясная мысль, что добытые деньги могли бы стать серьезным подспорьем в моём дальнейшем существовании; это фактически будет означать начало новой, очень светлой жизненной полосы; впереди широкие горизонты открывались.
Потом в затылке глухо ударил колокол: наступит утро, завтрашний день, послезавтра; что с нами будет, что я себе скажу, как буду смотреть людям в глаза? Дым наших сигарет столбом поднялся под потолок, встал, точно высокий забор между нами и всем остальным миром, между этим и - тем. Да пошло оно всё!..- я стал ржать, пошло шутить и дёргаться...
Сначала я увидел марширующие по ковру ботинки и туфли; мужские, женские, остроносые, на каблуках - всякие. Облака сизого сигаретного дыма и вдруг под ним, внизу - громыхающие копыта многих ботинок и туфлей. Шурующие туда-сюда руки, решительные лица, сверкающие негодованием глаза - выше. Всё это людское грозное облако двигалось прямо к нам, возмущенно, даже - агрессивно, галдя; впереди - грозный усатый капитан в черно-жёлтых погонах, похожих на две залетевшее ему на плечи злые осы...
Я рассказал Кире, что меня грубо шантажируют. И она немедленно и самоотверженно захотела мне помочь. "Брось, Кирка,- поспешно тут же вставил я, всё-таки чувствуя от её поддержки некий ветерок надежды на спасение.- У тебя ничего не получится. Это весьма рискованно - становиться у них на пути. Их ничто не испугает." Зачем я ей всё, всю подноготную свою как на духу выложил? Не знаю, просто чувствовал себя одиноким, слишком долго держал в себе чёрную безразмерную тучу, мне до зарезу нужна была чья-то верная помощь, чья-то дружеская рука.
Она сказала, что попробует что-нибудь предпринять. Но разве она, слабая женщина, что-то могла изменить? В тот момент я очень ей поверил, обрадовался, мне вдруг стало почти спокойно. Конечно, мне было неловко, что я, здоровый мужик, спрячусь за её худенькими, хрупкими плечами. Но я ничего не мог с собой поделать; превратился в несмышлёного мальчика, совсем беззащитного, ждал яркого чуда к себе. Устал, отчаялся, вымотался. И ещё - Аня: вот она точно ничего не должна была знать.
Она, Кирка, вляпалась по самые уши - вот как вышло, и виноват в этом был только я один.
Женщина на кухне должны сидеть, борщи варить. Ругань, кулаки, зуботычины - чисто мужская я работа. Я потом тысячу раз пожалел, что впутал её в это дело! Сломался, говорю, устал, не выдержал. Выдал ей всё, просто выплеснул из себя гнилое и чёрное, что скопилось во мне. И сейчас же пошёл на попятную, стал отшучиваться, отнекиваться. Она не спорила со мной - нет; примолкла, как-то не в меру задумчивой сделалась. Между делом стала расспрашивать: кто? что? когда? откуда? Всё, короче, слово за словом, из меня вытянула. Лопотала потом весь вечер, обниматься больше обычного лезла; но я видел - глаза у неё были совсем не весёлые, как-будто она напряжённо о чём-то думала. Честно сказать, мне было приятно и сладко; я таял от счастья, как-будто новую мамочку себе обрёл.
И вдруг она исчезла на целых три дня. Я не мог к ней дозвониться, мой телефон тоже молчал, за дверью её квартиры было тихо. Это было почти невыносимо: я каждый божий её день пил, как нектар, наслаждался ею, дышал ею. Как-будто часть меня куда-то канула, острым ножом отсекли её.
Сердце тревожно ныло в груди. Я один бродил по городу, мне некуда было себя девать. Мне нужно было к ней прикасаться, брать у неё её частички её души, давать ей частички себя; я привык с ней говорить, смеяться, шутить. Я не мог просто так сидеть, лежать, спать, смотреть телевизор, я должен был кипеть, взрываться. Мне необходима была она, как воздух, как вода. Анька ничего не могла понять, смотрела на меня издали несчастными, печальными глазами.
Пора было снова собираться в Стамбул.
Я твёрдо решил никуда в этот раз не ехать. Будь что будет!
Они мне позвонили сами.
"Баба твоя распрекрасная у нас,"- сказали. "Только попробуйте с ней что-нибудь сделать!"- в трубку крикнул я. Внутри меня всё стало рушится. Я понял, наконец, в чём дело. Я погубил её. Вспомнил, что у меня дома есть маленький пистолет и пачка патронов к нему - знак моей старой боевой дружбы. Холодная решимость наполнила меня, я подумал: какого же чёрта я столько времени терпел, мучился? Они меня убьют? Пусть! Но пусть сначала попробует это сделать.
Трубку с той стороны бросили. Это звучало, как приговор.
Полоснуло в груди холодком. Страшно было сначала, потом - нет. Я выхватил из ящика стола пистолет. Сразу почувствовал себя уверенней.
Анька и Сонька бродили по квартире; я с ужасом подумал, что они могут дотянуться и к ним. Наскоро одевшись, я выскочил за дверь. Посадил на нос чёрные очки, поднял воротник куртки. На улице - ветер, листья высоких тополей тревожно шумят. Я думал: неужели она заявилась прямо к ним, дурёха? Раз красивая, думала, поэтому не тронут её. Какая наивность! Она ещё жива - вот чудо.
Я давно не стрелял; пистолет лежал у меня в кармане брюк и как бы тихо твердил: не волнуйся, сам сделаю всю работу, только нажми на крючок... И я ему верил...
Я представил, как изменюсь после кровавого убийства. Выбью кому-нибудь мозги, меня тут же стошнит, на ватных ногах побегу прочь, чтобы поскорей скрыться от оставшегося за спиной у меня кошмара. Я безумно напьюсь, буду много курить; ночью мне будет сниться красное на траве, алые брызги. Я буду спать допоздна, потом поднимусь, выпью горячего кофе, встречу друзей, стану с ними, как ни в чём ни бывало, болтать и - забудется всё, как страшный сон; только иногда, наверное, будет всплывать.
Ерунда, сказал я себе, я - смогу; или я, или - они. Вытащить Кирку оттуда - вот теперь было главное. Чистая, добрая, непорочная, улыбается - такая стояла она у меня перед глазами. Она - чудное дело - летела надо мной по небу, весело, заливисто хохотала, звала меня, манила рукой... Я до боли в костях сжал в кармане пистолет.
Я прилип к дереву возле их гнезда. Окна квартиры наглухо зашторены. Наверняка они меня ждут,- я похолодел,- набросятся прямо в подъезде. Я стал пятиться и, оглядываясь, побежал прочь.
На большой, главной улице - люди, огни, шум голосов. Горьковатый, наполненный выхлопом воздух. Город.
Я не знал, что мне делать. Решил идти напролом, но это было так безрассудно: сам пропаду и её погублю. Но теперь туда, в розовый мраморный город, увенчанный минаретами и куполами - никогда, ни за что, разве что только - туристом, в золотой великий базар за резным серебром и цветными открытками. Соньку, Аньку возьму, пусть привыкают к другим измерениям.
Лёха, назначенный напарник мой по "бизнесу", хотел, сорвав куш, по-тихому свалить, думал - умнее, хитрее их, меня подбивал; и они наверняка пристрелили его; где, в какой посадке он лежит, червей собой кормит? Он вдруг исчез, растворился, как сахар в стакане. Эти - и в пустыне найдут. Нет его.
Не так надо было. Страх руки, ноги сковывает, особо не повыдрыпываешься - это чистая правда. В цыплёнка безвольного превращаешься; так наедут, так припугнут, такими глазами посмотрят... Рвать на себя ручку управления надо, когти выпустить, зарычать, острые клыки продемонстрировать! Голову потерять, конечно, при этом можно; но появляется всё-таки шанс вырваться из заколдованного круга, выжить. Звезда на небе через облака горит - держись звезды путеводной. Что ж - была не была, неси меня вперёд, пистолетик!
По улицам шёл, как дурак, своим мыслям улыбался. Повернул, помчался быстрее назад.
Вот он снова - до боли знакомый подъезд; вот - знакомая, железом обитая дверь.
В глазке метались какие-то тени. Дверь, вздохнув, широко провалилась. Я прыгнул вперёд.
Этот ковбой в цветастой рубахе и шортах тупо смотрел на меня, улыбался криво губами. Я ему сразу, взбросив руку, без разговоров выстрелил в грудь, полетел дальше, прямой и быстрый, точно молния, как солнце лучезарный, весёлый. Рванулось сизое облачко дыма за мной. Хрюкнув, ковбой грохнул жирным задом об пол; задрожал, закачался в прихожей высокий зеркальный шкаф.
Ещё двое выскочили на шум, жуя, в руках вместо оружия - бутерброды. Всё жрут никак не нажрутся! Вы начеку быть должны каждую минуту, палец на крючке держать - вот ваша работа. Два выстрела - два новых дохляка. Недоеденные бутерброды покатились по полу. Мелькнуло: а ведь в фильмах показывают неправду; так, когда сразу и наповал, без лишних разговоров, только тогда победа наступит. Я сам, точно пуля, ввинчивался в воздух. Кто это? Кто меня вёл? Они - ангелы, демоны?
Ещё один, возникнув из ниоткуда, застрочил в меня из своего пузатого бульдога. Косяк двери и стену над моей головой раскрошило, брызнули щепки и куски штукатурки, на мне - ни царапины. Словно дирижёр, я взмахнул рукой, и - снова взгремел мой маленький оркестрик; дёрнув ногами в дорогих стамбульский туфлях с сияющими, начищенными квадратными носками, охранник растянулся на полу, захрустели под ним разбитые стулья. Я лил в них пули, не целясь; просто вскидывал вверх руку, давил на крючок.
Главный - полуголый, с жирными трясущимися грудями - метался на коленях по кабинету, ящики стола выворачивал. Зеленоватая бледность заливала его растрёпанную лысину, вскинул на меня глаза - не понимал, не верил.
Сразу надо, сразу! Эхо выстрела взвилось под потолком.
Зажимая рану в плече, он рухнул на пол, задыхался. На фанерном, вывернутом дне ящика изогнулась чёрная дуля пистолета. Подвывая. он старался встать на четвереньки, его зад вздымался в широких трусах.
Я спросил, где Кира? Он показал на дверь спальни. Под ним натекла чёрная, мутно блестевшая лужа. Дёрнулся, и глаза его померкли.
Кира тихо лежала на кровати, почти голая; в комнате было темно, окна плотно закрыты шторами. Прерывистое дыхание едва слышно выпадало у неё из губ. Я никак не мог её разбудить. Главное - живая.
Я завернул Киру в плед, поднял на плечо, осторожно двинулся к выходу. Руки у неё были холодные - плохой знак. Её до предела накачали наркотой, ей нужно была в больницу как можно скорее. Что они с ней делали - мне не хотелось об этом думать. На что она надеялась? Девушка-камикадзе, твою м.ть...
Все четверо лежали тихо с опущенными веками, как будто уснули, ни капли жалости к ним не почувствовал. Час-два, и их, безусловно, найдут; станут искать - меня? Наверное; у них хорошо работает интуиция. Может, мне повезёт, может - никто больше, кроме этих четверых, не знал, не знает про Кирку и, следовательно, про меня: какая-то глупая красивая баба пришла просить о своём хахеле и - вляпалась. Может, просто поиздеваться надо мной хотели, думали - прибегу, на коленях перед ними ползать буду. Может, никто больше не знает, что у них в королевстве такие дела происходят. Может.
На улице было уже темно. Точно жёлтые светляки повсюду разметались фонари. Ветер мягкими кулачками мял, трогал лицо.
Я уложил её на лавку между чёрными кустами сирени. Она слабо стонала. Первый же водила тормознул передо мной, выглядывая в опущенное стекло. Я сказал, что человеку плохо, надо срочно в больницу, зашуршал червонцами у него перед носом.
"Что с ней?"- косясь в зеркало, спросил он с нотками скрытого порицания в голосе, дёрнул внизу рычаг скоростей. Я промолчал, отвернулся в окно; волна злости ещё не улеглась во мне. Горячий пистолет толкался в кармане брюк.
Дома, улицы, столбы понеслись мимо нас. Водила с опаской поглядывал на нас. Я положил на панель перед ним пару красных бумажек, и он успокоился.
Я почему-то думал об Ане. О том, что я виноват перед ней, живу двойной, даже тройной жизнью. Признаться ей во всём у меня не хватало сил. Я видел, что она любит меня, что никогда не бросит, и это вселяло в меня чувство, что ли, успокоенности; даже больше того - развращало меня... Развращало - вот в чём дело; я чувствовал, что мне не нужно бороться за неё, побеждать, завоёвывать, и это обстоятельство служило плохую мне службу. Мужик - он прежде всего самец, ему всех баб на свете надо оприходовать, оплодотворить, сражаться за них, это внутри него сидит; желание главенствовать, как мотор, движет им; это всё, разумеется, задача максимум, но все мы, мужики, так или иначе стремимся к достижению идеала. Я, увы, не чем не отличался от других ...
Когда мы с Кирой выгрузились возле больницы, водила так шуранул от нас, что только пыль из-под колёс его старенького жигулёнка брызнула.
В приёмном холле все, кто там был - медперсонал, пациенты - на нас с удивлением и испугом уставились - картина, достойная кисти художника: лишённая чувств Джульетта на руках у влюблённого, потрясённого Ромео. Подвезли качалку. Доктор, едва увидев исколотые, избитые синяками её предплечье, строго наморщил под очками брови, открыл рот, чтобы начать нас отчитывать - я вынул волшебную пачку червонцев. Он мгновенно примолк, озадаченно зачмокал губами.
Её, раздетую, худенькую, страшно бледную медсестры немедленно умчали на лифте в реанимацию. Её почти было не видно на качалке, каштановое пятно волос разметалось на простыне белее снега. У меня сердце сжалось от любви и жалости.
В приёмном отделении из меня стали выжимать информацию, но, сдобренные моими червонцами, очень вежливо. Я что-то соврал, и их это вполне удовлетворило. Паспорта, разумеется, у меня не было. За спиной у меня они переглянулись. Кто-то, пронзительно сверкая черными глазами, поднял трубку. Только милиции не хватало! Я снова вынул уже значительно похудевшую пачку денег.
Желтоватый, словно облитый йодом, кафель на стенах, чёрные неприкрытые прямоугольники окон, далёкие в них огоньки. Чисто вылизано, сверкает всё, но абсолютно ни в чём нет тепла, какое-то всё не настоящее, далёкое, чужое. Ты переступил порог, шагнул сюда, и - всё, ты сам себе уже не принадлежишь. Вот именно это пугает. Вот именно это, безысходность, и давит, как пресс. Хоть бы картинку цветную на стену повесили, натюрмортик какой-нибудь захудалый; или букет ромашек в вазу поставили.
Спустился взволнованный доктор. Глаза строгие и мягкие одновременно. "Опасности жизни нет,- сказал он, посматривая на нагрудный карман моей джинсовой курточки,- но передозировка страшная." У меня камень свалился с плеч. "Живого места от иголок нет, ай-ай-ай, молодой человек..."- сказал он, над очками глядя на меня, качая осуждающе головой в белом медицинском колпаке. Я опустил глаза, закашлялся в ладонь. Он посмотрел на меня, даже сквозь меня, вдруг растерянно, с пронзительно ударившими печалью и грустью. Я спохватился, полез в карман. "Сколько я должен?"- спросил я. Он повернулся ко мне спиной, острым плечом в измятом халатике дёрнул. "Не всё пока что продаётся,"- сказал он теперь решительно и зло, замаршировал наверх по лестнице. Конечно, ему деньги нужны - семья, дети, та да сё, времена сейчас сложные. Я ему был очень признателен, мне хотелось его догнать, пожать крепко руку. Сильный, добрый и могущественный - настоящий лекарь, врач. Спасибо ему.
Надо было ехать домой, Аня наверняка беспокоится.
Наверху надо мной лежало громадное, как шатёр, чёрное небо. Мне на колени захотелось упасть, молиться. Ветер, звёзды, деревья, дома - всё было связано одной незримой нитью со мной. Какой? Как именно? Не знаю - всё так невероятно сложно... Высокие дома проплывали надо мной, мерно качали квадратными каменными плечами.
Ночью всё по-другому. Людей нет, только - дома, стены, окна. Потом мне грудь резко пронзило, я понял: мы, люди, и всё вокруг нас остальное - одно единое существо, одно бессмертное создание. Мы ссоримся, соперничаем, воюем, а нужно - крепко друг к другу прижаться, обняться, любить! Кому нужен этот город, весь этот мир - пустой? Да будь он хоть из чистого золота сделан, из сапфиров и бриллиантов - пустое. Золото, самоцветы - ничто без людей.
Каждый лист, каждый камень кричали: где Кира? Нет её! Нет? Погибнет?
Я сел на лавку, заплакал. Слава Богу, я был один. Как это - нет?- я себя спрашивал.- Есть! И всегда будет!.. Моё сердце разрывалось от любви к ней. Я бы сейчас мог, взмахнув руками, как крыльями, полететь прямо над спящим городом, подставляя лицо и грудь разящему ветру...
Странно, я и Киру любил, и Аню, и всех теперь людей. Что со мной произошло, что было ? Всех, всех до одного, и детей...
Аня уже спала. Разбувшись, глотнув на кухне воды, я заглянул в комнату к Соньке, её жемчужные волосы в голубоватом лунном сиянии рассыпались веером по подушке, она тихо, мирно посапывала.
Я забрался на кухню, включил бра, открыл холодильник, вынул бутылку водки. Глотал рюмки одна за другой, легко, как орешки щёлкал. Мне казалось, что я сердце себе мёдом обливаю, сахаром; мокрое лицо моё горело от слёз. Я летел, мчался, в ушах моих гудел ветер. Я кинулся к телефону; срывая ногти, позвонил. Мне сказали, что пришла в себя, спит, можно не волноваться.
Она живая, ко мне никто не врывался, не хватал мою семью, не заламывал никому руки. Я посчитал, что это чудо.
А потом на меня тяжёлым камнем навалилось: пистолет, дым, чёрная, густая кровь... Я - убийца... Как это,- не мог поверить, филином захохотал я,- убийца? Кто - я?.. Свысока, с гремящего неба я скатился в самый низ. Волшебная музыка кончилась. Посреди глухой и глубокой ямы я сидел. В своей тёмной, будто вымороженной насквозь кухне, пьяный в драбадан. Холодные шкафы с чёрными печальными глазницами висели надо мной, словно монстры из страшной сказки, качали ушастыми, клыкастыми головами; шторы на окне вздувались, тянули ко мне костлявые палки рук. Бутылка на столе стала весело приплясывать, скалиться...
Я пытался найти себе оправдание, и не мог. Пятеро за одного, пусть за двоих, казалось мне, непомерно много. Они все плохие? Конечно. Злые, плохие, непотребные,- как заводной твердил я,- следовательно, достойный гибели... А почему же пять? И тут передо мной всплыло очкастое лицо Сергея Сергеевича; ах, вот оно что! Я, схватившись за голову, съехал на пол; потолок завертелся надо мной, незажжённая лампа норовила ударить прямо в лоб; ледяная воронка стала засасывать, поглощать меня; я видел, что падаю в воду вверх ногами, точно как Сергей Сергеевич... Всё померкло вокруг меня...
Я замёрз и проснулся. Жёсткий пол отдавил мне плечо. На стене горела ослепшее бра. Колени мои не хотели сгибаться, точно я вдруг стал стариком. Я поднялся, задёрнул бело-серую полосу окна шторой. В черепе сидел раскалённый гвоздь. Шесть утра. Скоро Аньке вставать.
Я выпил громадную чашку воды, поставил на огонь чайник. Сел, встал. Открыл холодильник, закрыл. Взял кусок колбасы, начал машинально жевать.
Что-то было не так.
Я часто напивался, даже блевал, меня это ничуть не смущало. Это было обыкновенное дело. Нет, другое теперь. Что-то тяжёлое, чёрное лежало теперь у меня в душе. Я вспомнил: они, эти пятеро, смотрели на меня из темноты. "Пошли вон!"- крикнул я и швырнул в них недоеденный розовый огрызок. Неужели это навсегда,- думал я, оглядываясь на дверь,- гонка с преследованием? Мне вдруг показалось, что я смогу себя убедить в своей невиновности. Всё просто: либо я, либо - они, так стоял вопрос, очень простая логика. Уложили бы и её, Кирку, и меня. Война, а, значит... Конечно, я боялся; молодой, жить хочется. А семья? Что будет с моей семьёй? Ужас стеной поднимался во мне.
"Как спалось?- с насмешкой спросила меня Аня, входя на кухню, запахивая на поясе пёстрый халатик.- Умойся, ребёнка испугаешь."
На работу я не пошёл. Поехал прямо к Кире в больницу. Голова разламывась на части. Громадный, древний город висел надо мной, давил, как свинцовый ботинок. Люди вокруг о чём-то разговаривали, смеялись,- где-то, казалось, очень далеко; я, как ни прислушивался, не мог понять, о чём они говорят, что вообще происходит вокруг меня. Ещё вчера всё было не так. Я был теперь другой человек. Всё время смотрел на свои ладони, мне казалось - они облиты красным, омерзительно шевелящимся.
Она улыбалась, старалась держаться; очень похудела, чёрные глазницы ввалились. Но всё одно она была прекрасна!
"Что, страшная?"- спросила она. Холодные, тонкие пальцы. Доктор, сёстры издали с теплом смотрели на нас. Я стал ей руки целовать, обнял. Она плакала, я - тоже. "Прости меня, дуру."- прошептала, глазищи на бледном лице горели. "Это я виноват,- сказал я.- Ты не должна была ничего знать." "Глупый"- мягкими холодными губами. Губы её такие желанные, такие сладкие, о!
"Всё, всё! Время встречи закончено!"- вежливо, но требовательно прожурчал доктор, подошёл, настойчиво стал тянуть меня за рукав. Я немедленно подчинился. Доктора внушают мне спокойствие, они - волшебники; возможно, это не так, не такие они уже все и шёлковые, но нужно же в этой жизни во что-то светлое верить?
Кира издали помахала мне рукой. К ней снова подключили проводки и трубочки, стеклянный пузырь с прозрачной жидкостью стоял над ней вверх ногами. Запикало с экрана электрическое сердце, замерцал зелёный огонёк. Сестра наклонилась, бережно поправила под ней простынь.
Я ушёл. Мне теперь не было страшно ни капли.
Пистолет я припрятал дома в укромном месте, за шкафом; а надо мне было его сразу выбросить - вон!
Через неделю, вопреки возражениям доктора, я её забрал.
Мы летели в такси по городу. Было раннее утро, с неба лилось яркое солнце. Ветер рвался в распахнутое окно, воротник синей блузы танцевал у неё на плече, жёлтые тёплые лучи обрызгали ей волосы. Мы крепко держались внизу ладонями.
Дома я спросил её: "Хочешь, мы будем вместе всегда?" Она взмахнула длинными ресницами: "Да." Я не думал в тот момент ни о чём, только о ней, о нас. Мне было так приятно, так хорошо, радостно находиться рядом с ней, смотреть на неё, слышать её. Она была, чувствовал я, вся моя до последней капельки. Миллион лет впереди счастья... Её тонкие, подвижные руки, мягкая, ароматная кожа, её бесподобно яркое лицо - о, неужели всё это только моё? Она что-то говорила мне, изгибалась, что-то делала, очень звонкая, красивая; я не слышал ничего, всё было неважно.
А Аня, Сонька?- больно полоснуло меня.- Потом, потом ! - гнал этот ужас я от себя прочь.
Вечером, после работы, я поехал к ней, шёл, улыбаясь, с букетом цветов по улице, поднял голову: в её окне горела красноватая полоска света, затем изнутри чья-то мелькнувшая рука (мне показалось - мужская) задернула штору наглухо. Я поднялся на этаж, позвонил. Никто не открывал. Я слышал там внутри, за дверью, очень тихие, приглушённые шаги; к глазку на мгновение прильнули. Не хочет меня видеть? Почему?
Я прижался ухом к двери. Показалось, в глубине квартиры едва слышно играла музыка. Она дома! Но почему молчит, не отзывается? Скрывает что-то? Ведь нами вместе столько в последнее время было пережито, роднее нас в целом свете никого не должно было быть! Я весь похолодел, дурные предчувствия обрушились на меня.
Я сделал вид, что ухожу, затаился. Через какое-то время за дверью послышались голоса. Она, Кира, и какой-то мужчина. Я всё понимаю - мужик может зайти в гости, мало ли? Зачем же запираться, прятаться? Я побежал вниз, трясясь, закипая весь, спрятался за дверью в предбаннике. Через несколько минут хлопнула её дверь, зашуршали по лестнице шаги. Немолодой, важно шагая, появился кобель, не слишком высокий, но - по-мужски сочен, ухожен; облачён в дорогие костюм и туфли; под горлом, в воротнике белоснежной сорочки горит яркий галстук-бабочка. К обочине подрулил роскошный лимузин чёрного цвета. Выскочил водитель, перед мужчиной услужливо открыл дверцу; тот, кивнув лысеющей головой, вальяжно упал на сиденье. Пока горел в салоне огонёк, я заметил, с жадностью всматривался: тонкий нос, под ним полоска усов, пронзительные глаза, маленькие, аккуратные круглые уши. Мотор фыркнул, и машина уехала.
Мир закрутился вокруг меня, я схватился за стену, чтобы не упасть. Горькое чувство одиночества обрушилось на меня. Я обманут! Я лишний! Я не мог в это поверить. Если она мне соврёт, я и её, как тех...
Я полетел что есть силы наверх, рвал перила на себя.
Она сразу открыла, приветливо улыбалась. "Да нет, нет - всё в порядке,- подумал,- показалось... Я вошёл, вручил ей букет. "Ты давно дома?"- как можно более отрешённо спросил я, хотя вышло довольно натянуто и хмуро. Она сказала, что только-только пришла, минуту назад. Взгляд её не излучал ни капли обмана. Глаза лучились нежностью и вниманием.
Нет, ударить её я, конечно, не мог.
Я боялся посмотреть ей за спину, увидеть следы разгула, разврата. Я вспомнил, что два или три раза находил у неё грязные рюмки, пустые бутылки, чужие скрюченные сигареты в пепельнице, видел странно измятую, наскоро закинутую постель; всё это показалось подозрительным мне теперь. Тогда - нет.
Стол пуст, обычный порядок везде, в спальне кровать аккуратно прибрана. Кажется, ничего. Чуть-чуть только в воздухе витает незнакомый аромат, другого мужчины - такой режущий, мускусный, истончённый.
У тебя кто-то только что был?- хотелось мне спросить. Но не хватило духу, я проглотил эти слова; а вдруг - сознаётся? Она, улыбаясь, принесла чай. Значит,- злорадно подумал я,- чайника плите уже горячий стоял... "Может, кофе?"- внимательно присматриваясь ко мне, спросила она. Была немного растеряна, смущена, на лице разметались волосы, и - эта её натянутая улыбочка... Я, сидя на диване, прилип губами к чашке, тянул, не поднимая глаз, обжигаясь, безвкусную жидкость. И тут я заметил мужской широкий носовой платок. Поблёскивающая в свете окна батистовая горка на полировке серванта; на уголке платка - вышиты инициалы, чётко буква "м" увиделась. Бросили, позабыли... Мягкий, изящный; дорогой, наверное.
Кира что-то увлечённо говорила, я не слышал её слов. Я падал... Я скользил в глубокую ледяную пропасть, и рядом со мной - нёсся этот дурацкий платок. О, Господи! Глотая, я обжёг себе язык, чайный пузырь выпрыгнул у меня изо рта, из носа; губы горели, я закашлялся. Кто это мог быть? Первая мысль была - без жалости покончу и с ней, и с ним, кто бы он ни был, с обоими. Теперь с этим у меня легко.
Кира схватила у меня чашку, с грохотом обрушила её в блюдце на стол, преклонила низко голову, закрыв лицо волосами, коснувшись ими моего лица; и словно второй раз я получил ожёг; полотенцем стала тереть мне залитую чаем рубашку. Побежала на кухню за водой. Она пробежала, мелькнула, я поднял глаза: платка не было. Она с кухни кричала, чтобы я сидел и не двигался.
Платка на серванте не было. И я должен был задать себе вопрос: может, мне показалось? Не будь идиотом!- закричал какой-то разъярённый, истерзанный человечек внутри меня.- Конечно же нет! Нет, чёрт возьми! Тебя водят за нос!
Здесь, на этом же самом месте, где сижу теперь я - пребывал этот тонконосый холёный мужик, утирал губы платком, попивая услужливо приготовленный ею чаёк. Мне стало противно. Мне стало очень интересно. Кира вдруг показалось мне ещё более сладкой, ещё желаннее, неожиданней, непредсказуемой.
Она принесла стакан с водой, мокрое полотенце. Как долго она отсутствовала - я не мог бы сказать, я находился в какой-то вневременной прострации.
Я выпил глоток. Я пил, смотрел на неё. Такая же восхитительная, красавица. Увидишь - забудешь обо всём. Каштановые, сияющие волосы, нежные завитки, зелёные, голубые глаза...
Я стал неторопливо размышлять.
По нескольку часов в день я торчу здесь у неё, фактический ежедневно по вечерам. А потом? Что она делает ночью, днём? Чем занимается? Как зарабатывает на жизнь? На мои вопросы о её месте работы, она всегда отвечала очень туманно, уклончиво. Меня это вполне устраивало. Какая-то фирма, секретарша - ну и слава богам, что так.
Факты стали выстраиваться в неожиданную цепочку, в единую стройную линию; получалось - ни черта о ней я не знаю. Можно сказать, самый близкий для меня человек, и - полный ноль. Крошечные мои наблюдения, чёрточки, штрихи и молнии, которые проносились мимо меня, всегда оставленные мной без особого внимания, которые раньше были для меня не важны, второстепенны - вдруг вздулись, как мокрая бумага, набухли, и передо мной какое-то невиданное дерево встало, широко и неуклюже развалившее лапы веток. Она была со мной - час, два, три, я уходил, и она как бы переставала для меня существовать. Домашний телефон её молчал, молчал и рабочий, номер которого она мне дала. Почему? На встречах со мной она почти всегда была уставшая необыкновенно. Где она бывала? Что она делала? Почему была измотана? При ней всегда имелись большие деньги, откуда? Почему, когда я брал у неё дома зазвеневшую трубку, там, с той стороны, всегда давали отбой? Почему? Почему? Тысячу раз почему?
Я был, наверное, законченным болваном, слепцом, наивным младенцем. Как я мог не замечать, что вокруг меня, вокруг нас с ней, идёт какая-то возня, игра? И причём здесь я? Неизбежно в голову закрадывалась мысль: а не танцуют ли какие-то силы именно вокруг меня? Меня хотят подставить под что-то, зачем? Это как-то связано со Стамбулом? Горло мне цепкой хваткой сжала тревога. А теперь ещё и этот таинственный её гость. Некое чувство подсказывало мне - он опасен. Уродливая дьявольская, рогатая морда высунулась из разверзнувшейся, исторгающей нестерпимый жар преисподнии и уставилась на меня.
"Вадик! Ва-дик!- Кира толкала меня, заливисто, безмятежно смеялась.- Что сегодня с тобой?"
И глазки у неё лукавые, хитренькие, как я раньше этого не замечал? Мы разговаривали, шутили, смеялись теперь, но всё теперь было не то. Я видел: она своим женским чутьём догадывается о моих подозрениях, и её это очень беспокоит. Она прижалась ко мне, обняла меня, но я не в силах был отвечать ей взаимностью, был холоден, и руки её мгновенно отлетели. Она обиженно отвернулась, ушла на кухню. Мне захотелось уйти. Вот как в жизни бывает - один шаг, и ты уже поскользнулся, упал, в самом низу находишься.
Она вернулась с каким-то угощением, поставила тарелку передо мной на стол. Я сидел, как истукан, подавленно смотрел себе под ноги. Она присела рядом на диван, думала, наверное, как ей себя вести. Недовольно хмурилась. Вдруг она стала без удержу хохотать, бросаться шуточками, очень естественно, как она это умела, значит - решила веселиться. Выдержка у неё железная, надо признать. У меня предательски дрожали губы, в голове текла жидкая, перемолотая каша. Кто у тебя только что был?- вертелось на языке только одно. И платочком своим утирался, сволочь.
Наконец, я свалил. Я не смотрел в её глаза, она в мои - тоже.
В меня теперь словно два человека вселились. Один был светел и чист, с незапятнанной, незамутнённой душой; другой же - скрючен, подавлен, несчастен, измучен чувством вины и ожиданием неизбежного наказания. То мне казалось, что я ни в чём не повинен, что всеми силами старался избежать преступления, отвадить от него своих нерадивых дружков; то при мысли, что волей или неволей замешан в страшном злодеянии, что загублена жизнь человека - мутилось моё сознание, и перед глазами начинали скакать чёрные кольца.
Надо было сразу пойти и этих безрогих козлов заложить! Но я не смог, духу не хватило. Мне казалось тогда - это будет чистой воды предательство; казалось к тому же, если тайное станет явным - моя невиновность непременно будет доказана, и поэтому не стоит по этому поводу дёргаться, впадать в уныние. И как бы там ни было, Сергей спас меня от верной гибели, ведь так? Следовательно, я в долгу перед ним.
И вот, говорю я, к нам приближалась разгневанная толпа во главе с самим капитаном. Я почувствовал, что, уменьшаясь в размерах, сползаю вниз по спинке диванчика, обитого кроваво-красным бархатом. В глазах Серого, видел я, бушевали страх и паника. Всё, что мне нужно было сейчас - встать навстречу им и громко и внятно произнести: "А я как раз собирался к вам, обо всём начистоту рассказать!"; затем: "Они угрожали мне ножом, вот эти двое, красавчики! Держите мерзавцев!" Скорее опередить их, выплюнуть из себя наболевшей кусок души, выхаркать поскорее его вон из горла!
Я услышал, что сердце у меня в груди неистово бьётся.
Девушки наши, видя, что творится что-то неладное, заволновались, на нас с вопросом поглядывали.
В голове мелькнуло горячая струя: может, Сергея Сергеевича спасли, и он заступится за меня? Он симпатичный, добрый, отзывчивый человек; я ему так и скажу: вы - хороший, с вами интересно говорить! Руку его возьму, сожму покрепче... А там - если всё разрешится благополучно - хоть куда потом, хоть в постель к нему - плевать, хоть пешком в Африку... Вот сейчас он появится, взбросит на нос свои громадные роговые очки... Да нет, он теперь холодный труп, рыб собой на дне кормит... А что вы втроём наверху на палубе делали?- спросят.- Шкуру свою спасаешь, Иуда, предательствуешь? Может, именно ты и толкнул несчастного вниз, зачинщик всего... Рот затыкал несчастному, карман резал? А теперь, когда жареным запахло, огнём и дымом опалило,- шкуру свою поганую решил спасать? Улизнуть надумал?..
Судно начало на бок заваливать, заскрипели пластиковые переборки; пол под ногами качнулся, позванивала на полках посуда.
Мы разворачивались.
Покачивающиеся сиреневые, пурпурные шторы на конах, подсвеченные сверху жёлтыми огоньками, замолчавшие инструменты на сцене, танцпол, точно пустая вывернутая наизнанку перламутровая раковина, бармен трёт фужеры полотенцем... И - эти идут прямо к нам, вышагивают. Я начал подниматься им навстречу. Девушки на меня с удивлением уставились. Серый жалобный, умоляющий в меня бросил взгляд. Что ж - никого я спасать себя не просил...
Встали над нами плечом к плечу, заслонив собой весь белый цвет. "Вы знаете, что случилось?"- грозно спросили. Ещё секунда, и я бы открыл рот, выстрелил бы из себя признание. И тут... безразличное, отрешённое лицо капитана бросилось мне в глаза. Стоп, стоп!- пронеслось в голове.- Не может быть такого вопиющего спокойствия; если брать с поличным нас пришли - то глаза командира должны сверкать, как молнии, скулы квадратные жёстко быть сцеплены, входы-выходы все, какие есть, должны перекрыть, тройное ограждение из вызвавшихся добровольцев выстроить; самый главный начальник - капитан - пистолет в кармане должен сжимать, глазами в праведном гневе сверкать, а он на ходу спит, еле движется... Здесь дело явно было в чём-то другом. Я прикусил язык.
"Вы в курсе, что у нас произошло, спрашиваем?- посыпались возмущенные голоса женщин, гневно в нас зашевелили ноздрями.- Пожалуйста, прекратите ваше застолье, несчастье всё-таки. Надо совесть иметь!"
Секунда, две, три молчания. Капитан явно скучает, по сторонам оглядывается, ему идти нужно - свои неотложные дела решать.
Яркая вспыхнувшая полоска радости загорелось у Серого на лице.
"Кто - мы? Мы - примерные, не то что какие-то там бандиты, людей за борт не выбрасываем!"- он по обыкновению своему начал борзеть. Как бы не переборщил, дурачок,- я засверкал в него глазами, чтобы молчал, ногой под столом пнул. Директриса в обтянувшем её тощие бёдра вечернем платье всплеснула в отчаянии руками, глаза вывернула в потолок: мол, вот - молодёжь пошла!
"Валерий Валентинович!- взмолилась, оборачиваясь к капитану.- Вы им, пожалуйста, скажите!.. Безобразие какое..."
"Так, давайте, ребята, заканчивайте балдеть,"- чуть не зевая, сказал тот, взглянул на циферблат часов. Важно топорщились жёлто-чёрные погоны у него под надутой, гладковыбритой шеей.
"Всё! Всё!"- мы охотно попрыгали вверх. Толпа морализаторов расступилась, точно море перед Моисеем, и мы торопливо проследовали в образовавшийся проём.
Нервно стало на судне, суетно. Видно, мятежный дух Сергей Сергеича прилетел, по коридорам и по палубам метаться стал, будоражить всех - как будто поведать что-то очень важное хотел. Я в главном фойе проходил - головой в ужасе встряхнул: сидит он, как ни в чём не бывало, в мятом своём костюмчике, живой и невредимый тихонько на кресле с сигареткой между пальцами, пепелок в алюминиевый высокий стояк откидывает, и - мне весело подмигнул вдруг. Я зажмурил глаза, открыл - никого нет, показалось, значит. Ну вот оно, начинается... Теперь всю оставшуюся жизнь будет мучить меня... Серый дёрнул меня за рукав: "Чего встал? Пошли давай! Всё уже миновало." Миновало? Не-ет, всё только начинается!
Что ж, завтра утром - Стамбул, и - вперёд и с песней! При мысли о набитых дешёвеньким товаром наших чемоданах меня начинало мутить.
В город мы пришли рано утром. Над зелёной водой Босфора стелился густой белый туман. Одинокие качались на волнах синие и красные лодочки рыбаков. Гулко разносились над водой голоса матросов, подающих концы на берег. Над крышей таможни, там дальше, смутно виднелись громады домов. Золотой россыпью сияло солнце на ровной поверхности воды. Воздух - свеж и чист, как первый снег. Тревожно пищат, падают на крыло чайки.
За завтраком место Сергея Сергеевича зияло пустотой. Мужчины рядом виновато и растерянно опустили головы: не доглядели, не уберегли человека. Весь зал подавленно молчал, делово и настойчиво гремели только вилки и ножи.
"Куда ты деньги дел?"- спросил я Серого, когда мы вышли на палубу, с наслаждением чувствовал на лице своём нежные прикосновения влажного, солоноватого ветра.
Очень неприветливо, узкие, прищуренные вдаль глаза: "Треть твоя, не ссы, поал?"
Откуда он столько злости набрал? Ведь не был же таким! Или врал, притворялся? Я подумал, что это наше непростое время во всём виновато - из нормальных людей конченых ублюдков делает. Или - Паша? Его работа? Сбил человека с толку... Он всё время у нас под ногами крутился, хотелось побольнее пнуть его носком ботинка, отмести прочь, так мусор. Гад такой!
"И не делай так больше,"- сказал Серый, щурясь в начавший сверкать под солнцем великий город.
"Что - не делать? Как?"- сделал я вид, что крайне удивлён его требованием. Конечно, он всё прекрасно понял тогда в баре за столиком, что я дирекции заложить его, их, хотел. "Ты мой должник, помни об этом,"- снова из-под бровей злая ухмылочка.
Аня, моя ласковая и ненаглядная Аня возникла у меня перед глазами. О! Зачем я не послушал её, зачем попёрся сюда, глупец?
Теплоход медленно, боком, словно по льду, скользил к причалу. Я никогда не был за границей - сердце моё усиленно билось. Мне начинало казаться - мы в космическом корабле к поверхности Марса причаливаем. Всё было непонятное, наполненное незнакомыми ароматами и очень светлое, надвигалось,- обвели белой, радужной линией мир. И как-то только в хорошее поверилось, что только хорошее будет, и все мечты исполнятся!
Но где там!
Точно настоящие разбойники, ворвались на борт местные власти: синие мундиры, угловатые картузы; усатые, глазастые, длинные носы - разнюхивают; грозная кобура на ноге у каждого болтается - шутить не будут! Разве что громогласного улюлюканья не хватало. Вроде, гляжу, люди как люди, на марсиан не похожи, скорее на грузин с армянами. Важничают, подбородки задирают, и - потащили набитые спиртным и съестным портфели из ресторана; и тут я окончательно понял что на грешной земле нахожусь.
Неуправляемая, обезумевшая от жажды действовать и побеждать толпа туристов металась по вестибюлю над своими раздутыми чемоданами и баулами; в микрофон чуть не матюгалась дирекция, отчаянно стараясь навести хоть какой-то порядок.
Минут двадцать поглядев на всё это светопреставление, раззевавшись, я потащился спать.
Меня разбудил Сергей. Яркое полуденное солнце било в иллюминатор. Сквозь толстое стекло доносился шум большого города.
"Идём".
"Куда?"
"Торговать - "куда"... "
"Мне не хотелось вставать. Всё как-то вдруг потеряло смысл. Открыв бутылку минеральной воды, я стал жадно глотать прямо из горлышка.
Матросы, с такими же опухшими после пьянки рожами, что и наши, однако в чистеньких рубашечках и брючках дежурили у трапа, безразлично обмерили нас взглядами.
Страдая, обильно потея, мы - я, Серый и Паша - потащили наши каменные чемоданы на проверку в здание таможни. Ничего подозрительного в нашей поклаже, разумеется, не обнаружили; а положенную нам водку, особо интересовавшую местные власти, мы давно приговорили.
В глазах южан - неподдельные удивление, интерес и первобытный страх перед пришельцами.
Там, на той стороне, било ослепительное солнце, громоздились стеклянные небоскрёбы на узеньких улицах и бродили смуглые иностранные граждане. Совсем рядом с морвокзалом шумела, бесновалась невообразимо пёстрая толпа бывших совподданных. Изделия из белой и оранжевой пластмассы мутно поблёскивали на импровизированных лотках под южным горячим солнцем. Мы выстроились в самом в конце линии, почти в глухом, залитом тенью переулке. Нас тотчас окружили любопытствующие представители местного населения, щупали пуленепробиваемую целлулоидную кожу вещей. Мало-помалу я вошёл в азарт, хватил прохожих за рукава, обижался, если те отмахивались и проходили мимо.
"Кач пара?"- они руками хватали товар, восхищённо и озабоченно качая длинноносыми, смуглыми лицами и мохнатыми, как щётки, усами. "Уан доллар!"- делово, заученно повторяли мы. У нас всё было - по одному, хоть то, хоть это. На этом, на уравниловке, мы и строили расчёт. Наша куча кукол, флажков, звёздочек и презервативов стала резко уменьшаться. Со всех сторон конкуренты бросали на нас завистливые взгляды. Я протягивал вещицу, Серый принимал деньги, Паша стоял на шухере, следил за порядком. Все теперь, в одной копошащейся пёстрой шеренге, присутствовали здесь: похудевшие жёны бывших первых и вторых секретарей, тех, кто перед всеобщим развалом не успел, как следует, хапануть; управляющие и директора разорившихся предприятий, кандидаты наук и преподаватели, авантюристы разных мастей и принципиально честные граждане, старики и молодые. Все вдруг стали равны, как один стали рьяно осваивать новые капиталистические отношения. Волны стыда окатывали меня при виде этой разношерстный толпы: какой позор, какое унижение! Громадная страна была вся у нас на блюдечке - делай что хочешь, поезжай, куда вздумается, хоть на север, хоть на юг, на запад и на восток - твори, лети высоко, самоутверждайся! Своё, родное, ни у кого ничего выпрашивать не надо было! Нет... Что же теперь? У себя дома будто в гостях живём, повсюду мерзость запустения; жалкие подачки по миру выпрашиваем... Боже! Боже! Куда вдруг всё сытое благополучие наше подевалось? Растаяло, как в тумане... И я вдруг пронзительно затосковал по своему городу, по своей родной земле, по берёзкам и тополям, весело шебуршащими зелёными кронами...
Наверху над нами натужно орало чужое, ослепшее, ошалевшее, такое необыкновенно жаркое солнце...
Вечером, в наступившей долгожданной прохладе, мы в каком-то захудалом кафе в одном из бесчисленных переулков города просаживали нами заработанное. Взяли пиво и креветки, похожие на целые розовые окорока. Официант, пожилой мужик в фартуке и потёртых штанах, стелился нам под ноги, видя в руках у нас заветные доллары; это после нашей совковой грубости и чёрствости потрясало. Прогулялись по вечерней набережной, купаясь в ярких огнях витрин и в клёкоте кружащихся над головой чаек. Повсюду сладко пахло приготовленной на гриле рыбой, халвой.
Засыпая на кровати в каюте, я вспоминал незнакомые, тревожащие душу запахи моря и портового города. Казалось, там, ещё дальше, за холмами и предзакатным нежно-бирюзовым небом, за сверкающей лентой воды - другие планеты и миры, там настоящее счастье. Ветер, волны и небо - судьба.
Весь второй день стоянки мы, сунув руки в карманы, просто шатались по городу. Заунывная, тревожащая душу песнь мулы сопровождали нашу прогулку. И повсюду - горы мечетей. А мы, думал горькое я, свою собственную, родную, неподражаемую красоту просрали, десятилетия злобствовали, сами себя по спине плёткой стегали, плоть свою рвали ногтями. Зачем?
Странное дело: церкви и мечети, храмы строим, думаем края неба коснуться, быть к ангелам ближе; а теперь любой захудалый небоскрёб выше, и на самом верхнем его этаже неизвестно ещё что происходит; может быть, даже - разврат, страшное преступление. Значит, не туда, не в том направлении смотрим; а надо - вглубь себя; вот это - душа - выше всего на свете, вот её, душу, попробуй ещё разрушь. И стоит ли вообще тогда говорить о пространстве и времени? Но - красиво, величественно, производит впечатление на дурачков и наивных, это - да.
Разговаривать с ними, с этими двумя, не хотелось, не о чем было после того, что произошло. Паша резвился, хохотал, беспрестанно что-то жевал и пил, курил одну сигарету за другой, да всё теперь импортное, сладкое,- точно с цепи вдруг сорвался. И по-своему он был прав: живи человек, потребляй, радуйся, услаждай тело своё! Но кусок свой честно заработай, вот в чём заковырка, тогда он втройне сладким будет казаться, а - украдёшь...
Что ж, о случившемся я всегда теперь буду молчать, ни слова никому не скажу, но Серого на порог своего дома больше не пущу,- вот как сам я наивно тогда думал; думал с оттенком идиотского самолюбования, что я-то - чистый, незапятнанный, а вот он, грешник, всю жизнь свою оставшуюся будет мучиться, маяться...
Кривые улочки - вверх, вниз; лавчонки крохотные везде, где только можно, напиханы, полуподвальчики, антресоли; ароматно пахнет жареным кофе и запечённой курицей. Рай, если б не нужно было денег платить.
На третий день всё закончилось. Наш теплоход боком, плавно отвалил от причала в синие, бирюзовые воды Босфора. Капитан в белом картузе торжественно стоял на мостике, с суровым и прекрасным, вдохновлённый лицом, будто вырезанным из камня. Над морем горела алая полоса, как огонь. Вездесущие чайки, привыкнув к мачтам, флажкам и дымящимся трубам, парили над нами совсем невысоко, что-то по-своему громко крича, возможно - не желая нас никуда отпускать. Нежно в уши шептал ветерок.
Всё, домой.
Мы медленно поплыли мимо зажигающих огни берегов, прошагал над нами высокий мост, и вдруг всё оборвалось.
Вокруг темнота, хлябь небесная.
Заметно стало покачивать. Судно заметно клевало носом разбивая набегающие волны в шипящую пену и миллионы колючих брызг.
Впереди ещё день перехода, а душа уже неудержимо домой рвалась.
Внутри судна было шумно, ослепительно сияли неоновые огни, Изголодавшаяся публика мела из тарелок в ресторане всё подряд. Хлопали и шипели бутылки шампанского, бармены на тележках не успевали распечатывать водки и коньяки. Отовсюду только и слышно было: доллары, доллары, доллары, бизнес... Раскрасневшиеся лица мужчин, дрожащие в декольте женские груди и оттопыренные их локотки, сверкающие самодовольные улыбки, лоснящееся от счастья глаза...
О Сергее Сергеевиче все позабыли начисто. Будто бы его никогда и не существовало. Обсуждали только свои проблемы, свои достижения. Загремела в музыкальном салоне музыка, публика хлынула туда, и всё завертелось по кругу.
"Боже, - подумал я. - это никогда не кончится. Земной шар сбился с своей восходящей спирали и полетел по одному и тому же плоскому кругу всё быстрей и быстрей, и никаких здесь перемен, казалось, не предвидится. Я, как всегда, начал напиваться, курил и выпускал вверх сексуальные эллипсы, кубы и параллелепипеды, поглядывая на захмелевших, колокольчиками хохочущих самочек. Какая-то девочка заметила, приклеилась ко мне. Варя? Её звали - Варя? Нет, конечно. Эта была совсем другая, незначительней. Впрочем, мне было всё равно. Я трепался обо всём на свете, сладко врал. Она наклонилась ко мне, и я жадно стал лизать её в щёку и в губы, мял её грудь. Она не сопротивлялась. На секунду мне показалось, что глаза её странно выстроились один над другим, на одной вертикальной линии, и это меня рассмешило. И я увидел, что такое любовь - люди без оболочек, женщины, мужчины - неважно; начинают всегда мужчины, потому что они - настойчивее, грубее. Разумеется, я был счастливое исключение.
В рюмках, казалось, был не коньяк, а подкрашенная в бордовое вода.
Девушка очень старалась мне понравиться, кокетничала, точно школьница. Мне её было немного жаль. Штука в том, что что секс ведь это совсем не главное; главное то, что мы, люди, все вместе, одно неразделимое целое. Человек ходит по планете и соприкасается с другими людьми, и от этих касаний волшебная мелодия идёт. Важно не останавливаться, и тогда ты знаешь - рядом с тобой всегда кто-то есть, ты не один.
Мы, обнявшись, полетели вниз. Ладони у неё были мягкие, горячие. Прямо родная мне стала. Вот - любовь!
Зина со своими великосветскими дамами сидели вкруг стола и обсуждали последние новости. "Зина,"- сказал я с твёрдыми, недвусмысленными оттенками в голосе, требовательно дёргая бровями. Показалось, что язык мой превратился в большое, тяжёлое бревно. Вот теперь я почувствовал тонну спиртного у себя в организме. "Так, девочки, пошли!"- строго приказала она, чуть испуганно глядя на меня. Старушки моментально исчезли.
Я не стал терять ни секунды. В какую-то сладкую вату я обрушился, всё качалось вокруг меня, весь мир; я поплыл прямо в поднебесье, в рай, под ногами у меня ничего не было, я летел...
Спустя пятнадцать минут, мы вышли из каюты. Рубашечка на мне лёгкая, шёлковая развивалась, брюки туго обтягивали молодые, привлекательные бёдра, туфли так и подпрыгивали на ковралане; я был, как мотор, сильный, вечный; никто не мог мне помешать в моём движении; и я был теперь очень, очень добрый.
Сумки в нашей каюте непоправимо похудели; пластмассовые зайцы, медведи и мухоморы обрели новую родину. Мы превратились в несчастных индейцев,- думалось мне,- за понюшку табака, за яркие стеклянные бусы готовы землю свою продать; грустно, гадко.
Зина пожинала плоды своего адского, нечеловеческого трёхдневного труда: опасливо оглядываясь, тихонько сидела в уголке каюты, шуршала пачкой банкнот, бесконечно их пересчитывая. Её мечта - Mерседес, загородный дом или что там ещё - готова была воплотиться в действительность; нам, мужикам, нытикам и недотёпам, наглядный урок. Весёлый, почти истерический смех нёсся откуда-то из коридора, катился и катился волнами, это реально пугало.
Минут десять, уже далеко за полночь, лёжа в постелях, выключив свет, мы переговаривались, делясь впечатлениями о поездке; я что-то бэкал и мэкал, иногда тупо хохотал, всё вертелось у меня перед глазами; затем, наконец, затихли.
Жизнь удивительна, прекрасна, господа! Поверьте, чтобы быть счастливым, совсем не нужны миллионы, не обязательно на роллс-ройсе к подъезду собственного небоскрёба подкатывать, это в конце концов надоест, как безвкусная высосанная жвачка. Правильно сказано: выше гор только горы; человек это прежде всего дух, и ко всё более высоким ступеням развития его должен стремиться. Смотрите на других, восхищайтесь другими! Вы интересны только тогда, когда вы другому "спасибо", "пожалуйста", "извините" скажете. Всё, что вам нужно, у вас уже есть - это любовь, доброта, всепрощение. Подарите кому-нибудь всего себя без остатка, и это непременно зажжёт яркий огонёк в вашем сердце, это лучше любых денег сработает, это - единение душ - само по себе уже деньги; это, как горы - за живое прихватывает. И вам непременно вернётся сторицею.
Размечтавшись, я на секунду забыл, что неизбежно наступит завтрашний день. И за допущенные ошибки придётся держать ответ. Дома меня ждут жена и ребёнок. Что я им скажу? Что я стал преступником?
Я поднялся, оделся, с горем пополам поднялся наверх, выбрался наружу, в ночь.
Свистел в ушах ветер, в лицо летели колючие брызги, словно невидимое, тугие перчатки били в грудь и в лицо. Били в никуда, в фиолетовый морок прожектора. Палуба под ногами качалась, начинало не на шутку штормить; под ударами волн борта судна дрожали. Я вцепился в поручень, улыбался в темноту. Какие-то влюблённые парочки, явно сумасшедшие, носились по скользкой палубе, визжали от ужаса и восторга. Этот влажный ветер, россыпи звёзд наверху, проглядывающие сквозь рваные облака, синее клочья тумана - они были как некая нитка, дорожка от сердца к сердцу, к дорогой тебе чей-то душе. Где она, есть ли она вообще, эта душа?
Проснувшись поутру, все люди явно стеснялись друг друга, были смущены своим внезапным денежным помешательством. Мы втроём тоже. Натужно жужжали пылесосы борт-проводниц, стирая следы вчерашнего невероятного ночного разгула. Девушка моя, повстречавшись со мной, коротко поздоровалась, смущённо отвела глаза. Я даже не знал, как её зовут. Она сжалилась надо мной, представилась: "Лера". Минут десять мы с ней поговорили ни о чём и разошлись, навсегда расстались.
В музыкальном салоне гитара, загрустив, лежала на стуле вниз головой; официанты над столами дирижировали салфетками, накрывая прощальный обед.
Домой! Только там покой, дома!
Денег мы наторговали - с гулькин нос, и смех и грех, пропили всё за пару дней; а планов было - громадьё. Какая наивность! Из необъятного кошеля Сергея Сергеевича начали потихоньку баксы тягать.
Зина меня с тётками своими познакомила. "Это хороший человек, девочки,- глядя на меня с обожанием, говорила она.- За-ме-ча-тель-ный! " Мне было, конечно, приятно, что меня хвалят. А мама моя всю жизнь мне только морали читает - не такой да не такой, хуже других, несостоятельный; другие, мол, добились всего, на иномарки пересели, а у меня даже захудалого жигулёнка никогда не было. Вопиюще родительская логика. Может, и права она,- живу одним днём; кусок хлеба с маслом на стол есть - и то хорошо. Вот, решил на свою голову разбогатеть ...
Минуты, секунды еле-еле тащились. Сотрясая железный корпус теплохода, натужно работал мотор. Я устал валяться в кровати, все бока себе отлежал. Отворачивался лицом к стенке и старался заснуть. Мне снились милиционеры на тонких ногах с ноздреватыми в руках револьверами; приехав арестовывать, выкрикивая команды, они окружали меня. Я дёргался, кипятился, доказывал, что невиновен, но меня били рукояткой по голове и, заломив руки за спину, бросали в чёрный воронок. Я просыпался, бродил по палубам, потом спускался в каюту и снова валился на кровать. Мне, вертясь точно по кругу, представлялось, обливая ледяным холодом спину: милицейские машины, сирены, свирепые ищейки рвутся с поводков, разносится эхо щёлкающих затворов, из мегафона несутся слова - всем оставаться на своих местах; поблёскивают наручники, приготовленные для меня; и это всё прямо на берегу, у причала. Некуда бежать, негде укрыться... Сигану прямо с борта в море - рвалось в мозгу дальше - попытаюсь скрыться, и рядом со мной по воде будут шлёпать пули автоматных очередей. Серого с Пашей ранят, они в итоге отвертятся, всё списав на меня, а меня непременно - прикончат, и Сонька моя останется сиротой. А почему? За что? В чём я виноват?
Наконец, на горизонте стала расти чёрно-зелёная береговая полоса. Горы кораблей, стоящих на рейде, наплывали слева и справа. Пассажиры все высыпали на верхнюю палубу, возбужденно переговаривались. Подскочил, покачиваясь на волнах, красно-жёлтый катер лоцмана; матросы с шипящими, хрипящими рациями сновали взад-вперёд по палубам.
На высоком берегу стали различимы деревья, дома. Сверкающий чёрно-синий антрацитовый куб вокзала стал медленно наползать на нас. В громадных его стёклах отражались люди, теплоходы, серебряные сполохи волн.
Прижались бортом к резиновым гигантским колёсам-кольцам у бетонного причала. Матросы стали бросать на берег концы. Открыли портал. У протянувшего вниз железную лапу трапа - люди в военной форме, милиция. Строгие, с каменными, суровыми лицами, завесили чёрными козырьками глаза. Вот оно, началось! Я спрятался за спинами и плечами зевак. Зарябило в глазах от красного, синего, зелёного. В вестибюле пассажиры почтительно прижимались к стенам, давая пройти этим угрюмым, важным людям. Озадаченный, усталый капитан и его свита провожали их. Вереница людей бесшумно пролетела по ковру в пустой, опустевший музыкальный салон. Расфуфыренные барменши немедленно потащили туда подносы с кофе и газированной водой, импортные сигареты. Капитан почтительно пожимал пограничным и милицейским чинам ладони, приторно улыбался. Стали штамповать паспорта. Милиция и следователи в гражданском, прибывшие на борт по случаю исчезновения человека, расположились чуть поодаль, в углу, перед ними вытянулась бездыханная дирекция круиза. В микрофон называли фамилии, вызывая свидетелей для дачи показаний. Сердце моё замерло.
Выскочила в фойе женщина, дёргая под платьем полными круглыми коленками. "Где эти ребята, трое, где?"- вертела головой, бегая по кругу, точно скаковая лошадка. Невидимый холодный ветер ударил мне в лицо, поднял, показалось, на лбу волосы. Нас ищут, конечно. Я снова попытался смешаться с толпой. Подняв волнистый зад, привстав со стула, из офиса дежурная её спрашивала: "Какие? Кто?" "Да эти, которые вместе всё время ходят. Объявите их по громкоговорящей немедленно!"- уже почти стала визжать та, и её ненакрашенное, помятое лицо делалось ужасным, некрасивым. "Какая группа, номер какой? Фамилии?" "Да откуда я знаю? Разыщите!" Я кивнул Серому: это нас. Прятаться теперь смысла не было. В микрофон назвали нашей фамилии. Мы вышли вперёд. Бабенция эта из дирекции крутилась по вестибюлю, как ужаленная. Заметив нас, она подпрыгнула: "Вот они, вот эти!" Весь зал обернулся на нас. Я был просто убит - какие глаза у всех были: жалили, резали, обвиняли. Она замахала руками, точно ей было жарко. "Немедленно идите в музыкальный салон!"- губы её выстроились в сухой, требовательный треугольник. "А что такое? Зачем?"- мы лица удивлённые сделали. Сжимая кулачки возле ног, она подлетела близко к нам, облив нас облаком ядовитого одеколона. "Будто вы сами не знаете? Идите, идите, вас уже ждут!"- зашипела она на весь зал; на нас снова все недобро посмотрели, с солёной жалостью, как на смертников. "Всех?"- спросил я погромче, со значением глядя на Серого и Пашу. Она с раздражением и негодованием дёрнула острыми плечами, ускакала на каблуках назад.
Бордовые полосы ковра поплыли у меня, у нас троих, под ногами.
Внутри салона, за стеклянными дверями было прохладно, работали, шипели кондиционеры. Пахло кофе и хорошими сигаретами. Пограничники, сделав своё дело, самодовольно негромко бабачили, покуривали над переполненными уже пепельницами. Следователи что-то строчили ручками на белых листах бумаги, цепко, колко посматривали вокруг. "Кучковались вместе, все видели..."- говорила какая-то пожилая дама из дирекции своему помощнику, стараясь губы на лице очень сексуально выкладывать. "Тише, тише,- зашикали на неё.- Вот они идут!.." Нас рассадили на разные места, поодаль друг от друга. Первого к столику следователя пригласили меня. Ног, когда шёл, под собой я не чувствовал. "Где вы были..."- стандартное спросил меня молодой энергичный следователь с низко скошенным лбом в пестром щегольском галстучке. Твидовый костюмчик на нём очень ладно сидел. И приготовился писать. Я сказал, что спал. "Кто может подтвердить?"- быстрый режущий в меня взгляд, иронично поплыли на щёку губы, изломались брови на лбу.
Заикаясь, я назвал Зину. Сергей - видел я - положив кулаки на грудь, точно защищая себя, сидел с каменным лицом. Паша вертелся на стуле, как юла, шутил, смешил соседей.
"Вас часто видели вместе с пропавшим,- сказал мне следователь таким тоном, будто он меня уже разоблачил.- И в тот роковой вечер тоже." Он поднял над бумагой руку, приготовился слушать, писать. Я сказал, что это не преступление - посидеть, покурить, словцом перекинуться. "Как его звали, вы говорите?"- начал он свои штучки, решил подловить меня. Я сказал, что не знаю. Буду,- думал,- всё время "нет" говорить, а они пусть разбираются. Мы ещё минут пять разговаривали. "Прочитайте, подпишите, если согласны."- он был явно раздосадован, недовольно хмурился. Было похоже, что - всё. Наверное, так радуются, когда крупно выигрывают в лотерею - я был на седьмом небе от счастья. Я сразу поднялся уходить, подписал лист - там ничего особенного не было, какая-то чепуха: случайное знакомство и так далее. Мне хотелось сбежать отсюда прочь, выскочить, наконец, наружу. Я видел, как в салон вошла Зина. В глазах её чёрной волной стоял ужас. Она крепко прижимала к груди свой кошелёк с заработными деньгами и таможенную декларацию. "Что такое, мальчики?- проходя мимо нас, спросила она встревоженно. Я сделал ей знак: мол, не волнуйся, ничего страшного.
Она заговорила, защебетала, низко, преданно преклонившись к следователю, рука того бойко полетела по бумаге.
Мы вышли, ждали её у дверей молча.
По судну, заглядывая во все закутки, бродили таможенники с фонариками и зеркалами на тросточках, точно маленькие божки повсюду, даже в дамские сумочки, лезли без разрешения. Кольнуло: найдут пояс с деньгами, а там и нас следом "на раз" вычислят.
Удивительно, но не нашли.
Часа через два людей стали выпускать на улицу. Моментально хаос воцарился на судне. Ломая порядок, толкаясь, спотыкаясь, одновременно все бросились к выходу, волоча по полу громадные сумки с покупками. Все друг от друга отворачивались, будто не прожили целую неделю бок-о-бок в замкнутом пространстве. Наши девушки промелькнули, изгибаясь, как пёрышки на ветру, в нашу сторону даже не взглянули. Чао, милые создания!
Сергей умудрился пояс с деньгами Зине в сумку подбросить. Мы пробивались сквозь груди, локти и спины, стараясь от неё не отстать. На входе в морвокзал нас внезапно грубо остановили какие-то люди, отвели в сторону, схватили наши сумки, стали их выворачивать, обыскали, ощупали все швы на наших одеждах. Замерев на мгновение, все на нас снова с осуждением и каким-то садистическим наслаждением уставились. У меня уши от стыда горели. А если и Зину возьмут? Об это даже думать не хотелось. "Извините,"- не найдя с их точки зрения ничего подозрительного, отворачивая в сторону глаза, сказали нам. Я стоял весь мокрый, буквально никакой.
Зину мы нашли уже на той стороне здания вокзала, на автостоянке. Седой и носатый, как горный орёл, немолодой мужчина укладывал сумки и пакеты в открытый багажник старого москвичонка; она важно командовала, взмахивая указательным пальцем. Мы, задыхаясь, стремглав подскочили к ним. "Ой, мальчики!- Зина очень обрадовалась.- Познакомьтесь: мой муж."
Мы пожали руки. Зина была счастлива, мне она незаметно подмигнула. "Зина,- сказал приготовленное Сергей.- Мы случайно поменялись вещами. " Он протянул ей пакет, покупочки её какие-то. "У нас упаковки одинаковые,"- он, гад, всё предусмотрел. Кокетливо улыбался.
Она вернула нам наше. "Ой, спасибо вам!,"- пела она, с тревогой прощупывая пальцами содержимое. Мы, прощаясь, обнялись, стали пятиться.
В зале ожидания, возле наших сумок, среди страшной беготни и толкотни нас поджидал Паша.
Темнело. Наверху, над нами, висел старинный, красивый южный город. Веял тёплый ветерок, нежно трогал лицо, шею. Домой - ещё дальше - хотелось страшно, с каждой минутой сильнее.
Мы лениво переговаривались; думали - а не гульнуть напоследок ли? Я бы, конечно, не возражал; нализался бы с горя до крайности. Но с такой громадной суммой денег это было бы не благоразумно, даже опасно. Решили ехать на ближайшем по времени поезде, вывалились наружу, стали ловить такси. Что ж, оставалось перетерпеть душные, воняющие пылью и клопами купе, гремящие вагоны. Мысль о мученичестве - почти двое суток душного ада - всплывала у меня в голове, я почти святым в этом смысле казался себе.
И вот тут всё и началось. Страшное началось.
К обочине прямо перед нами подкатил лимузин, похожий на длинную чёрную пантеру, резко ударил по тормозам. Посыпались из открытых дверей плечистые мордовороты; увиделось сразу: звери, эти разорвут на куски, не раздумывая.
Мы побросали вещи на асфальт, кинулись врассыпную. Но больше пяти метров продвинуться не удалось. Нас сбили с ног, повалили на землю, кулаки их, как тяжёлые камни, застучали по спине, по голове, с хрустом въехали в нос и в зубы. Подняли, понесли; руки, точно стальными обручами, скрутили назад. Физиономии Серого, Паши были красные от тумаков и пощёчин.
Нас грубо затолкали в машину, вещи в багажник сунули.
Под ремешками у них торчали ручки пистолетов, поэтому я притих, особо не дёргался. Бросили на заднее сиденье, прижали плечами с боков, и - ни звука, молча всё, как в ночном кошмаре.
И я снова вдруг увидел в толпе Сергея Сергеевича; сверкая очками, он нас сопровождал взглядом, на губах - грустная такая, потерянная улыбочка. Я завертел головой, выискивая в нахлынувший толпе его невысокую фигуру, но получил ужасающий удар в бок и потерял на полминуты дыхание, изогнулся пополам.
Машина наша понеслась. Я сначала думал - милиция. Ловко работают, ладненько,- подумал обречённо, но с уважением. Там, на судне, тишком, а здесь, в городе, очень решительно; и наверняка следили всё время за нами, глаз не сводили с нас. Если так - всех и всегда, то скоро у нас в стране не станет преступности. Что ж, опять следователи, конвой, КПЗ - очень ярко, звеняще встало передо мной; "руки за спину, шагом марш!..", "встать, суд идёт!.." И собачий лай на пересылках...
А семья моя? Жена? Дочка? Горе...
Машина мчалась и мчалась, вертелись уютные, почти игрушечные улицы старинного города. Добродушные, ничего не ведающие лица людей встречались, беззаботно смеющиеся. Квадратные, стриженные затылки боевиков над нами висели, тёмные очки закрывали глаза. Но надежда на спасение в груди у меня не угасала, горела. Я ведь ни в чём не виноват? Пытался предотвратить преступление... Хотелось рыдать, забиться в истерике; я прикусил губу, смотрел в мутное, притемнённое окно. Знакомые улицы, знакомый город, очень красивый, с каждым днём всё краше наряжается. Но вся эта красота в моём сердце теперь звучала, как грустная мелодия. Всё теперь не моё, весь мир, и - надолго... Навсегда...
Я пытался сообразить, где мы находимся, в каком направлении движемся? Машина слишком часто делала повороты, вертелась.
Вот поднялся резной старинный фасад здания, водитель стал крутить руль, машину качнуло, и она нырнула в распахнувшиеся перед ней чугунные ворота. Узкий дворик навис, совсем стало темно. Мы остановились. Двери с двух сторон распахнулись, внутрь ворвались свежий ветерок и звуки шагов, голоса. Нас троих взашей вытолкали наружу. Мы подчиняемся, спорить зачем? Кажется, что вот-вот наступит конец, просто прикончат где-нибудь возле стенки, сердце стучит так часто, что его почти не слышно.
Знаками нам показывают, что нужно подождать. Мы покорно стоим, молчим. Вокруг нас суета - парни в импортных невесомых, почти марлевых курточках, покуривая сигаретки, выполняют какую-то только им ведомую работу. Лицо одного показалось знакомым: впалые щёки, крутой изгиб скул, с широкими крыльями нос, насмешливый взгляд. Где я мог его видеть? Среди туристов? Нет. В этом я был уверен. И не дирекция, не экипаж. Таможенники, милиционеры? Кажется, кто-то из них. Да-да,- наконец, вспомнил я.- Сидел один на дознании в музыкальном салоне в самом углу, из-под лба на меня поглядывал, всё время молчал, усмешечка такая, как лезвие острое, на губах застыла. Курил без остановки, из ноздрей дым выхлёстывал...
Место, куда нас привезли, на ментовку совсем было не похоже. В окнах огни, но - пригашены, за металлическими шторками тени мечутся.
Нас завели в какую-то зачуханную комнатку.
Окружили, обступили со всех сторон. Мне захотелось на колени упасть, молить о прощении. Я не знал на кого смотреть, у них у всех лица были тяжёлые, страшные. "Вы зачем человека убили?" - кто-то с тяжелой насмешкой спросил. Закачались на плечах поплавки стриженых голов. У меня в башке вдруг штиль полный наступил, даже какое-то к своей дальнейшей судьбе безразличие. Где-то в самой глубине сознания только пульсировало: я борюсь за свою жизнь, надо - осторожнее, осмотрительнее, надо - вырваться... Слушать, думать, молчать, терпеть - авось что-то и получится...
"Деньги давайте,- один какой-то протянул руку.- Где они у вас?"
"Какие ещё деньги?"
Это серый сказал. Я не узнал его голоса - хрипло, испуганно, даже - затравленно. Серому - в зубы, чтобы сговорчивее был, он еле на ногах устоял, сразу, моментально снял с себя пояс с деньгами. Спросили: все здесь? "Немного не хватает,"- шепелявя разбитыми губами сказал Сергей, услужливо дёргая в разные стороны головой, с опаской оглядываясь .
"Что ж, вернёте с лихвой, отработаете..."
Я думал: Господи, как-будто не со мной всё это происходит, будто бы в кошмарном сновидении. Страшно и зло они все посмеивались, как-то всемогуще, словно демоны. Нет, не менты; а кто же тогда?- я всё время себя спрашивал.
Я потихоньку стал приходить в себя, повнимательнее огляделся. Не милиция - это уже хорошо. Баланду на зоне не хлебать, вонючую парашу не чистить, подгоняемый пинками блатных.
"Теперь будете работать на нас,"- по-хозяйски, даже по-барски жёстко сказали. Я был просто сражён.
"А вы - кто?"
Это уже я спросил, чуть осмелев. И тоже не узнал своего голоса. В зубы кулаком - теперь мне. Хрустнули шейные позвонки, голова отлетела назад, зазвенело в ушах. Как больно! Комната завертелось надо мной... Когда я пришёл в себя, прямо перед моим носом топтались их башмаки. Меня под руки подняли. Носа и губ своих я не чувствовал. Не менты?- спросил я себя.- А как же этот, в смысле - тот, который в музыкальном салоне сидел?
Всё плыло, скакало передо мной - эти синие тени, фигуры людей, жуткие, искажённые злобой их лица, захотелось бежать, куда глаза глядят, зашиться в нору, не дышать!.. Aньку, Соньку я вспоминать боялся, чтобы не замарать их чистый, светлый образ перед ликом того страшного, что нагрянуло...
И тут я увидел в окно невысокого, коренастого Пашу - нашего Пашу; он криво, по-блатному улыбаясь, жал руки каким-то подошедшим к нему пацанам; его хлопали по плечам, тепло обнимали. И только тут я заметил, что мы в комнатке в окружении непонятно кого только вдвоём с Серым находимся. И тут до меня, наконец, дошло: он, эта сучара толстожопая, нас попросту подставила! Нашими руками злодеяние совершил, немеряными деньгами разжился и ещё посему обратил в рабство... Я Серому незаметно глазами показываю: смотри! Лицо его сделалось белым, как снег, щека неприятно задёргалась. Вдруг он метнулся в одну сторону, затем в другую; изогнувшись, ловко выхватил пистолет у кого-то из-за пояса, и не успел никто в комнате и глазом моргнуть, как в руке Серого бахнуло, мелькнул оранжевый язычок пламени, со звоном разлетелось стекло, и у Паши на голове подпрыгнула бейсболка с длинным изогнутым козырьком; ничего не понимая, тот рухнул на четвереньки и с быстротой молнии юркнул в какую-то щель. О, лучше бы ты, Серый, этого не делал! Лучше бы я в это проклятое окно не смотрел!
Ещё одна яркая вспышка, один хлопок. Серый упал, глухо ударился об пол его череп, разметались чёрные волосы. И - всё... Я никак не мог ухватить произошедшего только что прямо перед моими глазами, леденело сознание. Чёрная круглая лужа стала набираться у него под виском, лежал, заломив под себя руки, не двигался, глаза закатил под лоб. Душа моя из тела выпрыгнула, помчалась, полетела - далеко, далеко, прочь отсюда. Сейчас, вот-вот,- казалось мне,- в меня! Заберите меня, спасите!- кричал я невидимым горним ангелам.- Выручите!.. "И одного хватит. Пшё-ол!.."- меня толкнули в затылок. Выпрыгивая на ватных ногах из комнаты, я оглянулся: маленькое, скрюченное тело на захарканном полу... Господи, они убили его! Мне его было жалко, ах как жалко! Он лежал поверженный, лбом упёрся в густо захарканный пол, и больше никогда никуда не пойдёт, канул навечно... Все неприязнь, нелюбовь, злоба к нему исчезли во мне, как не были... Вот она, высшая справедливость: от зла только зло исходит.
Тяжёлая дверь, тёмная лестница, узкая и крутая. Побежал под ногами длинный, гулкий коридор. Из открытых дверей слева и справа квадратные рожи за мной бдительно наблюдают, рукоятки торчат в ремешках брюк, шутить - Боже сохрани!
Зашли в комнату, под ноги мне подпихнули стул. На полу - куцый коврик, наверху под потолком яркая лампа дневного света, приплюснутый сверху старинный сервант, под раздвижными стёклами - чашки, бокалы - не слишком много, не слишком богато. Окно металлической раздвижной шторкой прикрыто. Я всё думал: на каком я свете? Так бывает? Это - шутка? Сейчас, казалось, Серый зайдёт, заведёт свои весёлые байки. Нас разыграли? Пять минут - и мы из одного мира попали в другой, в другое измерение.
Скула тупо ныла, стреляла, губы распухли - хороши шуточки! Опять и опять в сердце кололо: Серый убит, за что? Жил себе, не тужил, ходил, водку, как все, трескал, и - нате вам, приехали. Паша, сучара, подло подставил нас; как чувствовал я, что афера наша добром не закончится...
Я сидел тихо, боялся пошевелиться, и это было, должен сказать, довольно унизительно. Как-будто на меня никто здесь не обращал особого внимания. Мне вдруг начинало казаться, что я могу вскочить, заорать на них, в морду им плюнуть, замахать в них кулаками. Но - нет, сидел, молчал, трясся от страха, как нашкодивший малец перед ликом грозных родителей, и - даже больше ещё. Вся моя сущность твердила: сиди и не дёргайся, авось да выкрутишься.
Стремительно, делово вошёл полный, солидный, лысоватый мужчина с красным толстым носом и маленькими подвижными глазками, в чёрном костюме и белой, раскрытой на груди фланелевой рубашечке; на ногах длинные, начищенные до блеска туфли. Все присутствующие, человек шесть, при виде его приосанились. По всему видно было, главный их. Он присел на услужливо подставленный ему стул напротив меня, уютно положил ногу на ногу, пухлые ладони сложил на животе, коротко вздохнул. Такой розовый, спокойный, всегда всем очень нужный.
"Надеюсь, вам, сударь мой, всё ясно, да?- сказал очень вежливо с тонкой, едкой улыбочкой на губах, глядя на меня голубыми чистыми, прозрачными глазами под рыжими длинными ресницами.- Финита ля комедия."
Хозяин мой теперь.
"Вы преступили закон, согласитесь, вы висите буквально на волоске. Вам придётся теперь хорошо послужить, чтобы тайное не стало явным. Вы у нас, дорогой мой, на крючке."
Образно выражался, гад, чтобы быстрее дошло до меня.
Он сказал, отныне я становлюсь курьером. Что возить надо? Чемоданчик с порошком, понятно каким. Залететь практически невозможно, по эту и по ту сторону границы всё схвачено. Это громадные деньги, поэтому, если что, голову открутят сразу. А осмелюсь податься в органы - он нежно, с сожалением приулыбнулся - преступление наше, ограбление с убийством, тотчас выплывет на поверхность. Да и там, в ментовке, свои люди у них имеются (я вспомнил того, узкоглазого, из салона музыкального), кругом облом. "Ну а если,- помолчав и покачав носком туфли, добавил он,- всё-таки залетишь, вся вина - на тебе, а мы,- он обвёл насмешливым взглядом присутствующих,- сторона. Ну и... вверх ногами обязательно за борт спланируешь вслед за этим гомиком Сергеем Сергеевичем..."
Залечу? Да я уже так залетел, что дальше некуда, по самые уши в дерьме!
"Вы сами-то, чудесный мой, откуда родом?"- тихо, любезно он спросил. Я назвал, сказал чистую правду; мелькнула мысль соврать, но я её тотчас же отогнал от себя: шуточки, как я понял, здесь не уместны.
"Отлично, поезжайте спокойно домой, там с вами свяжутся наши люди." Он поднялся, в самых дверях обернулся ко мне. "Кстати, вы знаете, кем был незабвенный наш Сергей Сергеевич Белобородько? Нет? Большая, злая акула в нашем непростом бизнесе. Так что, хорошую работу вы, ребята, сделали, нужную."
Он ушёл, в очень хороших, дорогих туфлях под волнующимися брюками.
Я сидел на стуле, как дурак, вертел головой, жалко улыбался. Обо мне как будто забыли, ходили вокруг, решали какие-то свои дела.
"А ты что сидишь?- спросили, наконец, меня.- Пошёл вон!"
Как это? Всё? Уходить? Отпускают меня? Я встал, поплёлся к выходу, в обратном направлении.
Они там все сидели, в соседней большой комнате, все, повернув головы, на меня посмотрели.
"А-ну, стоп, стоять!"- крикнули мне. У меня всё внутри оборвалось. Боже,- пронеслось, - скорее бежать! Убьют сейчас к чёртовой матери...
"Пусть своего закопает, мертвяка, а Олег Олегович?- и рожи свои кривые к нему повернули.
Серого, значит, моего.
Рыжий Олег Олегович обернулся, по-хозяйски махнул рукой - мол, пусть идёт, куда шёл, и даже это получилось у него как-то тепло и образно, по-отечески. Сказал, что меня и так уже водой надо отливать; заржали все.
"Тебя найдут, жди!"- крикнул мне вдогонку Олег Олегович, ещё раз махнул, чтобы проваливал.
Тот - Сергей Сергеевич, этот Олег Олегович - дьявольщина какая-то.
Меня снова впихнули в машину с чёрными стёклами, закружили по городу, унизанному гирляндами желтых и синих фонарей, возле ребристой горы жэдэ вокзала выбросили, сумки оставили возле ног на асфальте. Денег в кармане хватало как раз на плацкарт да на бутылку с закуской.
Воздух чистый, начинаются звёзды. Мне хотелось петь, хохотать, танцевать. Никак не мог поверить, что вырвался.
Какой-то оборванный, грязный бомж привязался, всё порывался вещи мои нести. Сам не знаю, что со мной произошло. Я развернулся, заехал ему в живот. Он хекнул, пополам согнулся. По шее, по рёбрам стал резать, кулаками, ногами, по сложившейся в гармошку его физиономии. Он жалобно хрюкал, стонал, а мне только слаже от этого было, я бил больнее, сильнее, локтями, коленями, давил его плоть каблуками. Мне хотелось его расплющить, растоптать его, хотел с размаху прямо в висок ему попасть, да всё никак не получалось - он уворачивался, не давал. Я загибал его голову назад, желая ему шею сломать, и хруст его костей был бы для меня в тот момент самой милой, самой желанной мелодией.
Он рыдал, и я стал рыдать над ним. Я упал на колени и обнял его, вытер рукавом кровь у него с лица, схватил, прижал его руку к своей груди. Мы так и сидели, обнявшись и тихо раскачиваясь, на земле. Какие-то прохожие, увидев нас, с испугом развернулись, зашагали быстрее в противоположную сторону.
Купил в кассе билет, в ларьке водку, заштатные каменные беляши. Решил ехать на ночном, проходящем, быстрее чтобы.
Подкатил поезд, я забрался в вагон, забросил вещи, протиснулся по узкому коридору в купе. Открыл бутылку, сразу половину её проглотил, опять начал горько в рукав плакать, выхода, казалось не было.
Вагон тихо спал, серый, обшарпанный плацкарт. Эти люди, - думал я, глядя на мирно посапывающую и похрапывающую публику,- они все небогатые, издёрганные и пустые; они, возможно, злые, ревнивые - всякие; им кажется, что они непоправимо несчастны, не состоялись в жизни, почти уверены в том. Но они не понимают одного - они совершенно свободны, и их души худо-бедно принадлежат только им самим. Они свободны, а, значит, счастливы или непременно будут таковыми, и ничего плохого в их жизни случиться не может просто по определению. Я - нет, уже никогда.
Приятно потряхивало. На стенах мелькали полоски света проносящихся мимо станций. Я кое-как уснул. Снились мятущиеся люди, хлопки пистолетов и грустная лицо моей жены Ани прямо у меня перед глазами.
Утром я был на удивление бодр. Совсем не чувствовалось, что я давече крепко выпил. Страха не было. Я подумал, спрыгивая с верхней полки, глядя в ярко-жёлтый квадрат окна, что не всё так уж и плохо. Я жив, это главное. Можно переехать в другой город в конце концов, поменять фамилию, внешность, упасть на дно, затаиться. Чего убиваться, чего нервничать?
Светило во-всю солнце - целый океан света. Весело бежали мимо нас весёлые, зелёные поля, перелески. Пассажиры вокруг были улыбчивы и разговорчивы, пахли зубными пастами и душистым мылом, утирали лица белыми полотенцами. Я вспомнил Сергея теперь без особой к нему жалости; что ж, он получил то, что заслужил. Се ля ви.
Так переполняло меня солнечным светом, ранним утром, улыбками и смехом людей, что я сам стал широко улыбаться, приветливо качать головой, сердце моё наполнилсь радостью и теплом, совсем успокоилось. С удовольствием зарубал пару стаканов горячего чайку, перекусил, двинул в тамбур курить,- словом, вёл себя так, как-будто ничего не случилось.
Потом снова тёмные мысли стали тесниться у меня в голове; я думал: а Анька, Соня, мои старики? Они, упыри эти, могли уже дозвониться к ним, ввести в курс дела, припугнуть, или ещё того хуже - головорезов прислать, захватить в заложники всю мою семью, чтобы потом безжалостно расправиться с ней! Не хотелось верить в это страшное. Им важно было от конкурента избавиться и деньгами его разжиться, остальное всё - блеф, на понт берут. Ведь так? Я теперь всю дорогу дрожать буду от страха, на каждой подозрительный шорох оглядываться, забуду дорогу в этот прекрасный и проклятый город на Босфоре, о милиции не помыслю даже. А Серый - сам себе харакири устроил, стоял бы не дёргался, сейчас живой бы был, нет - отомстить ему захотелось. Что я теперь Ане скажу, друзьям своим и его? Придётся как-то выкручиваться, врать. Какой ужас, какой позор...
Паша подсадной уткой оказался. Но почему именно к нам? Что-то здесь было не так, какая-то, казалось, незначительная деталька от моего внимания ускользала, и общая картина неизбежно ломалась, путалась. Нас с Серым явно вели, всю дорогу вели за нами наблюдение. Кто, зачем? Жар нашими руками загребли и ещё в рабство по сему поводу обратили - да; но что-то в этом деле было не так, другое; какие-то острые подводные камни тут были скрыты... Стоп, стоп! - я себя останавливал.- Но я-то здесь совершенно не причём. Это всё они - Серый с этим подонком коротконогим. Только они! Всё замыслили и осуществили, а я пытался всеми силами им помешать. Почему не выдал их планы? Да я просто поверить не мог, что всё это на полном серьёзе, что они на такой страшный поступок ради денег решаться! Выходит, я совершенно чист, ни в чём не виноват, только как докажешь это?
Не сообщил, не раструбил, теперь - в дерьме по уши. Теперь - соучастник. Никто мне не поверит, сколько я себя кулаками в грудь бить не буду, уверяя, что - в стороне. Мотать срок по полной придётся, разве что за явку с повинной скосят год-другой, да ещё Сергея на меня повесят, скажут убрал с дороги, чтобы бы долей того награбленного завладеть.
Вот, приедем и - обязательно сдамся властям, а там - как Бог даст...- уговаривал, убеждал себя я и никак не мог убедить.
Замелькали, наконец, за окном, облитым оранжевым предвечерним солнцем, знакомые мосты и насыпи, автострады, забитые вереницами машин. Поднимались высотные дома новостроек, посреди готических далёких крыш старого города вспыхнул на солнце высокий купол величественного Успенского собора. Подъезжали к родному городу. Сердце в груди сладко замирало.
И вот - прибыли. Поезд зашипел и стал. Я любом прилип к пыльному окошку. Бросая синюю тень, над нами вздымалась гора вокзала. Публика засуетилась, потащились все с поклажей на выход, выстроились в коридоре в затылок.
Сумки Серого, распотрошив их, я оставил под полкой. Нелепо, глупо и страшно. Скажу всем, что он в приморском городе остался, познакомился с красивой девушкой, решил начать новую жизнь - что-нибудь в таком духе.
Всё, я - дома.
Аня несказанно рада была моему возвращению, я что-то ей врал, подставляя ей лицо для её жарких поцелуев, губы у меня дрожали, рукам места не мог найти. Подарки ей и Соньке в соседнем универмаге на последние гроши приобрёл. Явился, в общем, не запылился - муженёк, папуля. Пообещал тут же ей, что больше - никуда, ни ногой за порог дома, всё - баста! Настрадался, намучился... Она меня окружила заботами своими, закормила разными вкусностями, буквально пушинки с меня сдувала. Но я, конечно, помнил о роковом предупреждении, жил, как на иголках; где бы ни оказался - всё оглядывался, прислушивался, принюхивался.
И вот, спустя приблизительно месяцок, как-то под вечер затрещал телефон. Вежливенько так из трубки прозвучало:
"Это такой-то какой-то, Вадим?"
"Да,"- отвечаю, и начинаю куда-то падать, проваливаться.
"Привет вам, от Олега Олеговича,"- с намёком сказали. И тут же место для встречи назначили. И словно крышка гроба надо мной захлопнулась, всё моё мироздание враз рухнуло.
"Кто это был?"- Анька спросила, выходя из кухни. И испуг почему-то чёрной тенью на лице у неё пронесся - точно из зеркала моё отражение выглянуло. Я снова насколько возможно было бодрым голосом выдал липу какую-то: по работе мол, звонили или что-то подобное.
Ну и пошло-поехало.
Жирный этот боров всеми делами тут у нас в городе заправлял, наркотой, рэкетом и так далее. Верные его псы при нём, прислужники, телефоны новомодные сотовые, джипы с лимузинами - всё, как в этой теперешней нашей жизни и положено. И пикнуть даже у них не смей, милиция вся у них была купленная.
Дали задание, товар, ну и покатился опять в этот чёртов город Стамбул. Аньке сказал, что в командировку от завода направили в какое-то нашенское захолустье. Она смотрела мне вслед так протяжно, так жалобно, с такой тревогой глаза её горели, чувствовала, наверное, своим женским сердцем неладное.
И стал я теперь всё время думать, каждую секундочку, словно узник замка Ив, как спастись да куда мне вместе с моей семьёй податься на новое место жительства? Поезда, вокзалы, теплоход - всё стало привычным, как тропинка за хатой в огород, замелькала жизнь мимо меня огнями, закатами и восходами. Вот там, в одном из рейсов я Кирку-волшебницу впервые увидал... Деньги неплохие стали в карманах водиться - что ж, надо признаться в том. Жене одежду прикупил яркую да модную, обувку новую, Соньке - говорящие китайское куклы и финтифлюшки разные.
Путёвочкой один раз презентовали - чтоб подозрений никаких не возникало, Аньку с собой взял проветриться. Она радовалась, наглядеться на заграницу не могла.
Я не радовался.
Всё на деньгах, всё на взятках у них было построено. Дашь на лапу - и сейчас же, словно по волшебству, гора Сим-Сим открывается. Злые становятся шёлковыми, добрые и честные - до непотребности жадными. За бабки хоть президента страны в чемодане бери и вывози. Видишь: того прищучили на таможне, этого, якобы бдительность истую проявили. Но ловят мелочь разную пузатую, пескарей - для отчётности, для галочки. А крупная рыба проходит для себя совершенно безнаказанно; да и страшно с зубастыми-клыкастыми-то связываться, голову отхватят по самые яйца, как говорит Олег Олегович.
Вообще, жизнь сейчас таким боком повернулась, что непременно наглым, нахрапистым, жестоким нужно быть; каждый тебя, чуть что, на испуг, на понт старается взять, старые башмаки из починки и те без нервов не заберёшь.
И побежали дни, недели, месяцы. Я вроде как на работу устроился, старался даже производительность своего труда повысить, различные рацпредложения вносил. Но унижение - когда пригибают к земле, носом в дерьмо, чуть что, тычут, унижают - оно каждую минуту к мести взывает, тлеет в душе злой огонёк, колышется неугасимая лампадка. Терпел, мучился. Чтобы семью свою не подставлять, потому что морду бить сходу, на раз, ещё не научился. Повода подходящего не было, нужно было взорваться, закипеть; отчаяние должно было стать беспросветным и перейти в решительное действие. Сразу рубить нужно научиться и прямо под корень; клин клином, как говорится, вышибают. Собственную банду по защите своих интересов непременно организуй, только тогда толк и выйдет.
Время полного беспредела наступило. Наглецы, сволочи, подонки и скоты - те, кто никогда не умел и не умеет, не хочет учиться честно работать - повылазили, точно тараканы, из щелей и нор, заполонили собой всё самое сытное и сочное жизненное пространство; нахлынули, сверкая золотыми цепями и крестами, вцепились намертво своими когтями и зубами в добро, на секунду оставленное без присмотра, не ими нажитое, не ими приумножаемое, поволокли за свои высоченные заборы, стали добычу рвать, делить, кусками отхватывать, глотать своими ненасытными глотками; понастроили себе хоромы до небес, которые и царёвым боярам не снились, да ещё загребущими руками потянулись на дальнее, на заграничье, господствовать над всем миром захотели. Будто им одним он принадлежит, только они в нём - главные. Одни воры фабрики-заводы за бесценок себе присвоили, другие финансовые пирамиды и банки пооткрывали,- так и живут, целуясь взасос, друг другу завидуя и друг друга люто ненавидя.
А что мы, остальные? А мы часто ещё чернее более удачливым этим хапугам завидуем, вместо того, чтобы, плюнув на всё, понять, что можно быть счастливым, не обязательно став богатым, но - живя по труду, честно. Просто - будь честен. И тогда никакие революции не нужны, никакие внешние завоевания. Собрались за бутылкой на кухне, договорились, начали. Построили, убрали, почистили - улицу, дом, подъезд, огород, республику.
Тысячами и миллионами связей насквозь пронизанный мы, люди,- заводы, фабрики, магазины, школы, семья, правительство; и сходимся теперь все только в одном, везде, на всех уровнях: как бы поменьше дать и побольше взять, хапануть; не обогнать даже, борясь на дистанции, а именно - облапошить, надуть, придавить к ногтю, взгреть, положить жирную фигуру к самому носу, кулаком прихлопнуть по кумполу; и водку жрём тоннами, точно подорванные, глаза и ум себе заливая.
Ползёт по кухонному столу таракан, тычется, ослеплённый светом, с перепугу в чашки и ложки, а его тапком сверху - хлоп! - без малейших жалости и сожаления, размазал по скатерти его слабые кишочки, и даже подумать не подумал, что жизни существа лишил. Позарился усатый бедолага на сладкий кусочек, и тот боком ему и вышел; сидел бы в своей щели бездумный тихо, жив бы остался; нет, лезет!
Так и мы, люди, гонимся за жирным, часто неподъёмным без оглядки, без понимания ситуации, и тут - бац по башке, и ты уже в прошлом, отброшен, стёрт. Мы как те тараканы, не замечали? Разве мозгов чуть побольше. Нам кажется, что мы умнее, сноровистей, но если как бы сверху, с высот поднебесных на нас взглянуть - такие же тараканы - мелкие, мечемся, снуём, друг у друга крошки еды отбираем. Но ведь каким-то высшим силам вполне может не понравится вся наша эта возня и ненависть, не входит такое в общий природный баланс? У нас нет, разумеется, тонких хитиновых усов, и ноги у нас всего лишь две и иногда - стройные, но гадости и мерзости мы вытворяем ещё те, и за них, за поступки нечестивые свои по полной расплачиваться приходится.
Бог - обстоятельство. С непредвиденной, иногда тяжёлой жизненной ситуацией нужно уметь справиться, а лучше её и не создавать вовсе. Не рассчитал своих сил, не узрел скрытой опасности для себя, и ты уничтожен, раздавлен - другими людьми, недугом или стихийным бедствием. И опять же: нам только кажется - другими, такими же, что и мы, или силами слепой природы; но на самом деле здесь всегда что-то свыше, какая-то явно одухотворенные сила глядит и решает - да или нет; ударить гигантским невидимым тапком тебе по башке или помиловать, отмеряет только ей назначенное.
Учись, созревай, зри, как говорится, в корень, научись прежде всего отличать добро от зла, общую пользу от своих эгоистических замашек; и не к себе ненаглядному требуй внимание и любви, а другому кому-то их отдай, тогда и тебе взаимностью ответят. Добром на добро всегда плати. Хочешь любви к себе - люби ты. А схитрил, устроил грязное дельце, злом на добро отплатил - и к тебе уже несётся с небес огненный вектор, чтобы сбить тебя с ног, стереть тобой содеянное, пусть пока невидимый, но с неизбежностью должный явиться, как тать.
Я потом, когда всё более-менее утряслось, попросил Киру:
"Расскажи мне об этом?"
Как-то сами слова эти из меня выскочили. Хотелось, наверное, лишний раз услышать, как за меня жестокое сражение велось. Но, наверное, времени с той поры её бездумно отчаянного поступка ещё не достаточно прошло, и рана в душе её не успела ещё как следует затянуться. Чёрные полоски бровей её дрогнули, муку я вдруг увидел, промелькнувшую у неё на дивном её лице, будто птица чёрным крылом взмахнула.
"О чём - об этом?"- она нахмурилась.
"Как ТАМ было?"- мне одновременно и хотелось и не хотелось знать, что с ней вытворяли эти ироды, странное любопытство обуревало меня. Лёгкая, грустная усмешечка, в глазах - досада на глупого ребёнка. Она права, совсем ненужное спросил.
"Может, не стоит?"
"Может".
Я не стал настаивать. И так было всё ясно - ведь ясно же? Услышать хотел, как сильно меня любят, порадовать лишний раз тем самым себя. Себя мы, как не крути, обожаем больше всего на свете, тут уж ничего не поделать, тут уж закон. Она всегда восхищалась мной, ласками своими щедро одаривала, я привык к этому от неё очень сладкому, точно малый ребёнок к материнскому теплу. Показалось на миг, вселив уныние в сердце, что точку мы некую важную в наших отношениях прошли, эпогей; и теперь внимательно, по-новому присматривались вокруг - куда это жизнь нас занесла?
Других, более ярких красок теперь хотелось. Непроизвольно это как-то получается, этот неудержимый механизм скрыт внутри нас, заложено - поиск вечный, искать, добиваться лучшего. В постоянстве - всегда тормоз, застой, дышать хочется новым, вперёд на крыльях лететь. И - грёбаное чувство собственника сидит острой занозой в груди: увероваться, что познанная тобой вещь только тебе отныне принадлежит, только у тебя в качестве трофея на письменном столе стоять будет, и послужит всегда на благо твоё.
Я ревновал дико. Как зверь ходил вокруг её дома, когти o кору деревьев точил. Я стал более бдительным, наблюдательным, видел теперь то, что раньше ускользало от моего внимания. Мужик этот холёный прямо не вылазил от неё; в чужой огород, гад, полез,- с чёрной злобой в сердце думал я. Чуть я от неё прочь уйду - тут же подъезжает роскошная длинная машина, из утробы которой вальяжно выкатывается это мурло в начищенных до блеска туфлях; костюмчик на нём, рубашечка, галстучек - всё сияет, переливается, только трости с костяным набалдашником для полноты картины в руках не хватало. Зайдёт в подъезд, поднимется на этаж, и через минуту Киркина изящная ручка штору наглухо и задёрнет. Страшные вещи моя буйная фантазия рисовала, когда я стоял в сгущающейся темноте в кустах под её окнами. Зря, думал, пистолетик свой ей отдал - так бы ворвался к ней в дом, и - бах-бах обоих, прямо руки чесались... Теперь, когда четверо на мне висят,- ещё один труп, парочка - какая на хрен разница? Ничего, решил, пёрышком острым побалуюсь, пощекочу белые бока этого ханыги залётного. Вот как я думал, вот до какой опасной черты докатился.
И не только старикан дутый этот, другие, помоложе, тоже бывали у неё. И других во множестве заметил я потом. Ярость вулканом кипела во мне! О, какой сладкой и желанный она мне казалась теперь, прямо торт в сахарной глазури! Так бы и облизал всю сверху донизу, ноги бы ей целовал! Да - не приглашала. Обожал и ненавидел, презирал и преклонялся!
Семья была - правда, держался крепко своей семьи; но там всё было незыблемо, железобетонно; гранит, монолит; здесь же - волшебная романтика, воздушное, невесомое, и крали прямо у меня из-под носа, разве возможно было такое стерпеть? Сильнее, сильнее ещё во мне страсть к Кирке вспыхнула! Подташнивало от переизбытка чувств, голова кругом шла; уши хотелось закрыть, накрепко зажмурить глаза, скрыться, исчезнуть совсем, злобно орать, материться! Но - столько мёда в душе моей ещё оставалась, сладкой потоки, гущи, золота настоящего, такой безмерный пласт страсти, что - не мог оторваться от него, точно от притягивающего магнита.
Я бродил один по улицам, под дождём, мокрый, несчастный, покинутый всеми, рыдал, как дитя. Думал, думал: может, я сам виноват, что любовь её ко мне ослабела? Наверное, так и было. Чёрточки в сердце моём стали появляться какие-то отрицательно заряженные к ней, колючие минусы, отвлекаться стал, засматривался ненароком на других девчонок, и она, Кира, это наверняка заметила.
Кончалась любовь между нами, как и всё на этом свете заканчивается.
Она холоднее ко мне относиться стала. Я думаю, она и заступилась за меня таким отчаянно-глупым способом, чтобы прежде всего себе доказать, что она ещё любит меня, заботится обо мне. Мужики-то и получше, по-краше да побогаче меня есть, забыл, потеряв от любви голову, я об этом, а надо об этом - всегда помнить, марку и мерку держать. Машины, одеколоны, шмотки, гонор, апломб - здесь всё важно. Чистое чувства не всякий у себя в сердце удержит, яркие и жирные пятна окружающей жизни отвлекают, да и что она такое - чистая любовь, без всяких вокруг неё удивительных прикрас? Остановился, устал, присел на минуту отдохнуть - всё, твоё место уже другим занято; или так: головой по сторонам повертел, звёзды иные увидел и галактики, ярко, призывно перед тобой вспыхнувшие, и - держи только, скорее туда!
По чистой, полудетской наивности поначалу я думал - я один такой чудный герой, легко в силки свои роскошную птицу поймал; молодой, проворный, практичный, жёсткий, шутить ни с кем не буду, никому её не отдам - стал её владельцем единственным. А тут, оказалось - ещё. Почти юнцы не оперившиеся и даже - старик. По двое, по трое, целыми табунами к ней ходят. Такси, частные авто к подъезду её подруливают, дверцы предупредительно перед ней открываются, Кирка, расфуфыренная, как принцесса, весело, непринуждённо внутрь падает. И всё это - быстро, стремительно, почти незаметно, всего этого я, своей любовью ослеплённый, видеть не мог, даже - подозревать. Потому что - верил. Она была моя, только моя.
Я ей верил, как себе, её светлый образ, уходя домой, уносил с собой в сердце. Даже когда я был от неё далеко, она всегда как бы была со мной присутствовала, чистая и непорочная.
Так кто же она была на самом деле? Я задал себе, наконец, этот вопрос.
И вот что произошло дальше.
Она однажды сказала, что её дома какое-то время не будет - не приходи, мол. Так я ей и поверил! Где-то в глухой подворотне, шипя от злости, я выпил стакан, два, полбутылки водки, пришёл, стал тарабанить к ней в дверь. Она открыла сразу, улыбалась - но как-то странно, вызывающе ярко, даже - лживо, как никогда она это не делала, точно не меня, а кого-то другого ждала, слишком ей дорогого. Заметно смутилась, сползла на бок её красивая улыбка, упала. Я всё это очень отчётливо, до последней точки фиксировал, всё вокруг было как бы в тумане, одно лицо её ярким пятном горело передо мной. Удивлена, расстроена, явно напугана. Но быстро с собой справилась. "Вадька, ты откуда?"- игриво спросила она, её роскошные брови высоко взлетели. Голые, открытые до плеч руки, незнакомое мне платье с гигантским декольте на спине (я видел её отражение в зеркале), ногти на длинных пальцах - пурпур, золото. В ушах изумительной красоты серьги.
"Ну входи, раз пришёл!"
Вкусно пахнет едой, дорогим коньяком. Мне жрать захотелось страшно; как пёс, целый день бродил по углам, изголодался. Света везде - на потолке, на стенах, в углах - несказанно много, всё так и горит, так и пылает: каждое стёклышко в серванте, хрустальные рюмки, их грани. В центре комнаты накрыт небольшой столик, два прибора выставлены, салфетки, ваза с цветами, коньяк и шампанское, высокие фужеры. Я, не снимая обуви, топая, попёрся прямо в комнату, грубо толкая стулья и вещи.
"Меня ждёшь?"- прохрипел в её сторону, проходя мимо неё. Я был просто ужасен - не брит, давно готовился к схватке, лез теперь на рожон, хамил.
"Не совсем, извини,"- она была в полном замешательстве. Лицо её - вижу - моё, родное такое, близкое, губы, глаза! Я готов был по-прежнему к ногам её упасть, покориться ей. Но дьявол во мне теперь сидел, водка; толкал. Ах - "не совсем"?! Меня она с такой помпой никогда не встречала, никаких долбаных фуршетов и коньяков!
Я развалился на диване, распечатал коньяк, налил себе, выпил. Яблоко стал жевать. Она подавленно на меня смотрела, молчала. "Будешь? Или у тебя на сегодня другие планы?"- мне хотелось её хоть как-то задеть, побольнее одёрнуть. Она молча, смущённо кусая милую губку, подставила свою рюмку. Прихлопнула свои громадные зелёные глаза ресницами, измученно, устало. Я её уже утомил?
"Вадик, пожалуйста не надо..."
Не слушая её, я стал руками набирать на хлеб колбасу, вылавливал из баночки рыбьи хвостики, отправлял их пальцами в рот, ещё коньяку пополнее налил.
"Что - не надо?"- пробубнил я с набитым ртом.
Она сказала прямо:
"Сейчас ко мне придут."
"Кто?"
"Это деловая встреча. Тебе не обязательно знать."
Я не выдержал, заорал:
"Хватит врать, я всё знаю!"
Она побледнела.
"Что именно ты знаешь?"
"Всё!"
Я, конечно, ничего точно не знал, только догадывался.
"Тебе на этот раз точно морду набьют,- она это - я почувствовал с удовлетворением - всё-таки с жалостью произнесла; ей меня было жалко - хоть этого добра в ней осталось!
"Пусть. Теперь всё равно." Негодование клокотало у меня груди, от выпитого сам чёрт был мне не брат. Очень хороший, крепкий, огненный коньяк.
Она вдруг закричала пронзительно, на бок задирая свой сиреневый красивый рот:
"Немедленно уходи, ты пьян, скотина такая!"
Скотина? Пьян? Да я тонну ещё мог осилить!
Она стала меня дёргать за руку, поднимать, некрасиво, неприятно толкнула.
"Ну пожалуйста, хороший мой, родной, уходи!"- она теперь чуть не плакала от бессилия. Я схватил её руки, стал их целовать - ладони, запястья, плечи. Я всё ещё думал, что она моя.
"Да, да, вот так..." Она стала гладить меня по волосам, обняла, очень поспешно, холодно, это неприятно укололо меня; снова стала подпихивать к выходу. Я ей игриво змейку на спине расстегнул, чёрт его знает, что удумал. Она грубо оттолкнула меня.
"Да уходи же ты, идиот такой!"- зашипела она бешено, ощерив зубы и розовые дёсны, вцепившись в меня острыми ногтями, пребольно ущипнула.
"Давай, давай драться!"- качаясь, я встал с дивана, разбросал в стороны руки, открылся. Пусть бы она ударила первая, пусть! Я бы тогда...
Мне, точно в ярком росчерке молнии, вспомнилось вдруг, как мы с ней познакомились.
Тёмная комната, поздний вечер. Быстрая, невесомая летит музыка. Людей много - парни, девушки, разные. Синие, фиолетовые тени возле раскрытых настежь окон. Я здесь почти никого не знаю. Серый-друган, покойничек, меня притащил развеяться в какую-то развесёлую компашку. В раскрытое окно влетает прохладный приятный ветерок. Не зная, что мне делать, я сидел на диване, курил. С интересом наблюдая за танцующими парочками, за разворачивающимся передо мной действом, с кем-то переговаривался на незначительные темы, но смотрел я только на неё! Смотрел на неё тайно, боясь открытым взглядом выдать себя, исподволь, захлебываясь её величественной, необыкновенной красотой. Анька, неважно себя чувствуя, осталась в тот вечер дома, и я, почувствовав долгожданную свободу, захотел взлететь, подняться, копытом гранит взрыхлить. Рядом с ней всё время крутились какие-то дородные молодцы, но, несмотря на это, она, видел я, была, как и я, одинока - внутренне во всяком случае. То острый локоток, то колено в элегантном, плотно облегающем её платье выставляла, не подпуская никого слишком близко к себе. И вдруг она, когда я, решившись, подошёл к ней, чтобы пригласить на танец, сорвалась от меня прочь и повисла у какого-то счастливца на плечах; огромные её глаза, посверкивая на меня, смеялись, стрелами огненными то и дело на меня оборачиваясь. И я уже знал, видя её это необыкновенное преображение, что следующий танец - мой, что мы будем вместе. Я ждал, и она тоже ждала, отмеряя назначенное, пока не ударят божественные литавры. Колдовала, приманивала.
Она сама ко мне подошла, выросла её тонкая фигурка вдруг прямо передо мной. "Пойдёмте!"- она протянула ко мне свою изящно скроенную руку, волшебным светом, казалось, вся светясь изнутри. "Куда же?"- я был готов с ней лететь хоть куда, хоть на самый край света - яркая дверь в чарующий мир открылась передо мной. Я вдруг испугался. "Танцевать. Вы же хотели со мной танцевать, не правда ли?"
Что я ей говорил, когда мы кружились под неспешно льющуюся музыку - о, я не знаю! Сами ангелы своими трепетными голосами мне слова на ухо нашептывали. А а она? Она - женщина, ей ничего не надо было выдумывать, отвечать, только - очаровательно улыбаться, только сильнее прижиматься ко мне. Её мягкие волосы, точёный профиль, пышные ресницы на зелёных, почти голубых глазах - как настоящая королева.
И я действительно высоко поднялся, взлетел над самыми крышами города, помчался над фонарями, брызжущими светом и смехом, прямо в звёзды, в голубой и оранжевый их огонь. И вот - моё сердце пронзило. В этой тесной комнате я с ней кружил, и вдруг до самого края, до потолка комната горячим счастьем наполнилась, стены распались, исчезли, и мы помчались всё выше и выше в небо. Раньше, как оказалось, у меня половина сердца билась в груди, теперь же - целое. Континенты, горные цепи, океаны проплывали под нами. Сладкий и горький ветер бил в лицо и в грудь, дорога вперёд, в бескрайнее открылась, позвала. Там, над землёй, в жёлтом и красном, розовом облаке, горело наше только для двоих громадное солнце. Её глаза, какая в них была глубина! Пусть она молчит, но ей есть, что сказать,- я думал.- Есть. Нам вслед лица с завистью смотрели, и мне хотелось крепче сжать в объятиях мою драгоценную находку - украдут! Такие удивительные глаза всем нужны.
Потом, спустя день, дни и недели, мир как бы на две половины раскололся, и я всё время спешил туда, в большую, главную теперь для меня его часть. Её, мою новую жизнь, звали - Кира.
Всё это, былое, пронеслось во мне яркой искрой, когда я, сидя полупьяный и опустошённый, на секунду задумался. Какая же гадость теперь в голове моей творилась! Точно ведро вонючей, грязной воды туда выплеснули, залили ей тёплые, мерцающие огоньки. Где я? Что происходит со мной?
Её комната, где находился я, вдруг наклонилась. Меня стало тошнить. Всё стало безразлично. Мне захотелось домой, к Ане; пусть бы она меня пожалела, приголубила... Спать...
...Яркий свет. Негромкая сладкая, тягучая музыка. Кира... Кира? Что она тут делает? Стены качались надо мной. "Кира?- я спросил.- Что ты тут делаешь? Почему ты плачешь?" "Уходи, пожалуйста. Немедленно!"- сказала она, вытирая длинными тонкими ладонями мокрое от слёз лицо.
В дверь отрывисто позвонили. Кира вздрогнула. Тяжело вздохнув, пошла открывать. Что, чёрт возьми, происходит?- пытался я сфокусировать беспомощно бьющуюся у меня под черепом мысль.- Почему она вздыхает? Жалеет меня? Не надо меня жалеть!- стал заводиться я, и это - поднимающаяся злость - принесло мне облегчение, некую устойчивость.
Из прихожей слышались смех, разговоры, звон бутылок. Весело, наигранно защебетал её голосок.
Вошли двое мужчин - высокие, плечистые, в хороших костюмах, длинные тонкие носки модных туфлей, выглядывающих из-под волнистых брюк, сияли; бутылки вина, коньяка в руках, бумажные пакеты. Увидев меня, как бы споткнувшись, они остановились, с удивлением на неё уставились. Кира устало дёрнула стулья: "Садитесь, присаживайтесь!" Ничего не происходит, да, Кирочка? Не глядя на меня, указывая в мою сторону презрительно пальцами, они спросили её: кто это такой? Она холодно, отчуждённо дёрнула плечами: мол, случайность, на минуту залетел. Кто я такой?- меня это просто убило. Я стал заворачивать рукава рубашки. Сейчас объясню! Кира глазами, наполненными голубыми дрожащими озёрами, с мольбой посмотрела на меня. Она была явно не на моей стороне. Спасибо,- думал я,- за это тебе, Кирочка.
Всё, хватит! Я поднялся. Я хотел грозно на всю комнату гаркнуть: немедленно пошли отсюда вон!.. Но у меня не хватило духу. Трус! - облил я себя ледяной водой презрения. "А вы кто ещё такие?"- дрожащим, слабым голосом спросил я, с опаской поглядывая на их широченные плечи. Гадко улыбаясь, они переглянулись от такой моей наглости. "Да садитесь же вы!"- крикнула им Кира. Они сели, выставили свою поклажу на стол. Несладко тебе, девочка, да?- злорадствовал я, видя, как она мучается.
Она всем налила по полной, себе тоже. "Пейте!"- приказала.
Вздёрнув голову, тряхнув на лбу волосами, я выпил яростно, у меня хрустнули шейные позвонки. С псевдопатетикой, грохнув, я опустил стаканчик на стол. Кажется, я уже хорошенько напился, за ушами всё время кто-то очень противненько шелестел бумагой. Да хватит уже шелестеть!- хотелось крикнуть мне. Я вывернул назад голову: позади меня никого не было. К шелестению внезапно прибавилось и непонятное, пронзительное жужжание. Кира что-то им в полголоса говорила, я не мог разобрать - что. Белело над тарелками и бутылочными горлышками её красивое мраморное лицо. Наговаривает на меня, наверное. Перебив её, запинаясь, я стал рассказывать анекдот, на полдороги запутался, запнулся. Я ни хрена, надо честно сказать, уже не соображал, но как-то ещё держался.
Я увидел, что рюмка моя снова полна. Ещё выпить? Нет проблем! Я выпил. Мне снова налили. Ещё? Да нате! Легко!
Лица напротив меня растянулись по диагонали на всю кухню, губы и рты на них дико шерились. Или я был не в кухне? А - где? Разве могут на кухне стоять диван и сервант, на стене висеть картины, ковёр? Нет. Ну и чёрт с ним!- я послал всё куда подальше. В голову ко мне въехал жёлто-красный водоворот, всё перед глазами заходило столбом. Я слышал, что я хохочу, хрюкаю. Что - они тоже смеются? Это я рассказал! - радовался я.- Как смешно, не правда ли! Хотите ещё одну историю? Пожалуйста! Вот так: муж дома, а жена в командировку уехала... То бишь - наоборот: жена дома, а муж... И к ней... И хорошо, что в рот попал, а если бы - в глаз?- заливался смехом я. Понятно было, что они меня попросту спаивают, выключить из игры котят. Но у меня не было другого выхода, не мог же я позорно подняться и уйти?
Ещё рюмку? Прошу!
Я допился до той степени, когда целое море стало мне по колено. Их иронично сморщенные физиономии стали казаться мне добрыми и светлыми, их намерения - совершенно безвинными. Эти двое - неплохие ребята,- восторженно думал я. Просто так сюда заявились, поболтать, рюмочку с красивой бабой пропустить. Посидят и уйдут, уходят уже.
"По рюмочке, на посошок?" - спросил я, радуясь что нашёл всему происходящему объяснение. Нет, не я ухожу, а - вы ...
Что он, этот, только что сказал? Козёл? Кто - я? Я засвистел губами, вытянув их в трубочку, кулаки на коленях у меня сжались. Я представил на секунду, какой я сижу: красная, кривая рожа, глаза утонули в щеках; непростительно часто киваю головой, подхохатывою.
Кира виновато в стол уставилась, на лице маска страдания и печали.
Эти перестали улыбаться, поснимали с плеч пиджаки. Ого! Куда я пошёл - в жопу? Мне наплевать было, что они выше, здоровее меня - я первый кинулся. Я даже замахнуться не успел, получил хлёсткий удар в нос и завалился на пол, больно затылком ударился. Они подняли меня, как пушинку, стали бить кулаками в живот. Боли не было, но дышать, к моему удивлению, у меня больше не получалось. Я старался держать пресс, подставлял под удары локти. А потом всё рухнуло, живот - вата, руки и ноги - вата, всё поплыло перед глазами. Я стал растворяться, исчезать. Последнее что, теряя сознание, я заметил - Кирины глаза, подернутые туманом; в них не было ни капли жалости, а только холодная, как сталь, зловещая улыбка. Кирка, что это?- хотел я спросить, закричать; но даже уголок моих губ не шелохнулся.
Бумагой стали шелестеть отовсюду, звук выплыл из-за ушей и распространился на всю комнату. Я знал, что я - есть, какое-то центральное, важное ядро моей сущности оставалось, но всё остальное перестало существовать - рассыпалось горстями шипучих линий и атомов по всей вселенной. Стало очень тихо и очень спокойно. Белое, яркое пятно загорелось впереди, позвало меня. И чёрное и белое одновременно. Стало просто до смерти весело. И я исчез. Тишина, безвременье.
Когда я пришёл в себя, то услышал нежное постанывание, протяжные всхлипы и сладкие причитания, которые доносились из соседней комнаты. Я лежал на полу, разбросав ноги и руки, торчали носки моих туфлей, изрядно поношенных.
Я встал на четвереньки; поймав стул, пополз наверх, рёбра пронзила острая боль. Всё вертелось у меня перед глазами, очень быстро меняясь местами - стены, потолок, диван, серванты, шкаф...
Мне не надо было туда идти, смотреть, всё и так было кристально ясно.
Они во-всю насиловали её. Груди её дрожали. Она повернула ко мне голову, посмотрела прямо мне в глаза, её глаза были подёрнуты туманом наслаждения. "Убью её!"- завертелось во мне, как бесконечная пластинка. Меня едва не стошнило...
Я тихо поплёлся в прихожую, стал крутить замок.
На улице я долго сидел на лавке, курил. Звёзды, как всегда невозмутимо, торжественно мерцали наверху. Тёмные надо мной висели громады домов. Прохладный ветер хлопал меня по плечу, утешал, успокаивал. В голове у меня было пусто, неприятно, монотонно звенело.
Я поехал домой. Аня уже спала. Я разделся, влез в душ, включил погорячее воду. Опёршись ладонями в кафель, долго стоял, думал. Перед глазами вертелись картинки одна страшнее другой... Как я докатился до такой жизни, я не мог этого понять. Где, когда началось мое падение вниз? Или это просто - дурная карма из моих прошлых жизней, наполненных тяжкими грехами? Не увидел, не понял, поддался соблазнам...
Утром горького, волнующего шара в груди и в помине не было. Только, словно тревожный какой-то далёкий раскат грома, слышался протяжный, затихающий звук. Болели, ныли избитые рёбра. Мне было себя нестерпимо жалко. Какого чёрта я всё это вчера терпел? Нужно было сразу встать и уйти. С двумя... У меня на глазах... Какой позор... И ведь это наверняка далеко не первый раз происходило у меня за спиной.
Аньки дома уже не было, Соньки, разумеется, тоже. В расшторенном окне во-всю горел день, утро давно кончилось. На кухне, на столе меня ждал завтрак, прикрытый белоснежной, выутюженной салфеткой. Мне всегда после моих любовных похождений было неудобно перед женой. Вообще я по натуре законченный домосед, где-то в глубине души - я всегда покоя ищу: утонуть уютно по самые плечи в кресле, растянуться на диване с книжечкой в руках, подремать-поваляться на нём, уткнушись носом в подушку. Но и восторг от безумных прыжков вниз головой со скалы тоже мне по душе - это бодрит, придает странным образом силы. А потом, снова, как тёплый вечерний луч заходящего солнца,- родная квартира, мягкий диван, клетчатый тёплый плед, телевизор или классная музычка, джаз, жёлтые фары проезжающих машин на потолке, родная, преданная, привычная женщина у тебя на груди; ночь... Настоящая жена, если, конечно, повезло тебе с ней, ночью совершенно другая. Ты днём на неё смотришь, развалив глаза от изумления: что такое - та была жена, и эта сонная муха, норовящая усесться тебе на нос - тоже?
Друзья, шум, гвалт - а потом вспомнишь вдруг, мелькнёт перед глазами: дом, жена, дочка. И сразу всё меркнет, тускнеет; скучно. Домой! Приплывёшь, пьяненький, девчонок, их горячие объятия ещё при тебе; а тут - тихо, телевизор бубнит, божественно пахнет домашними котлетами, жена с подружкой по телефону переговаривается, мелодично прихохатывает... Хорошо!
Анька умеет подать себя. И это чувство очага, родного дома, что - дом у тебя есть, место, где можно успокоение найти, вкусно пожрать в конце концов, отоспаться - всегда во мне; и она, Аня, как весомая, главная часть его. И думаешь: от добра добра не ищут. Ну, а потом неизбежно приходят новые день, вечер, и - всё опять начинает вертеться по кругу: пирушки, дружки-подружки, ну и, вишенкой на торте,- Кира и её огненные красота и ласки.
Вскоре после этих событий, под вечер, в дверь раздался звонок.
Передо мной стоял незнакомый высокий мужчина, худощавый, розовощекий, с длинным кривым носом; седая, густая шевелюра его была аккуратно зачёсана на правую сторону. Высокий прямой лоб покрывало густая сеть морщин. На вид ему было лет шестьдесят, чуть больше. На груди, на простенькой цветастой рубашке болтались тонкие квадратные элегантные очёчки. Из кармана брюк выглядывала толстая коротенькая оранжевая морковка сложенного вчетверо зонта. Первым моим желанием было - захлопнуть дверь. Я испугался. Вот, явились-таки по мою душу,- мелькнула в голове жуткая мысль.- Хоть Аньки и Соньки дома нет - хорошо...
"Разрешите войти?"- сказал он приветливо, видя моё полное замешательство. Слова его прозвучали с каким-то странным, как-будто иностранным, американским акцентом. Я бросил взгляд ему за спину: слава богам, никого. Где-то на нижних этажах лаяла, заливалась неугомонная соседская собачонка. А если это не зонт, а - закамуфлированный пистолет?- продолжал падать я в ледяную пропасть.- Всё, вот он - конец...
Он вошёл, я закрыл за ним дверь.
"Вадим Андреевич, если не ошибаюсь?"- вежливо, почти любезно спросил мужчина. Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
"Нам нужно поговорить. У меня к вам предложение, от который вы не может отказаться."
"Кто вы такой, чёрт возьми?"- пересохшим горлом прохрипел я.
"Джон Кирби."- он протянул длинную, сухую ладонь.
"Так вы, не от... этих?"- сам не знаю почему, спросил я.
"Нет-нет,- он широко улыбнулся, выглянули его ровные, белые, прекрасные зубы.- Не волнуйтесь, вам ничего не угрожать ..."
У меня отлегло от сердца, вздох облегчения вырвался с моих губ.
Мы прошли в комнату, присели возле стола. Я молча ждал объяснений.
"Вы не причастен к убийство Сергей Сергеевич Белобородько,- начал он, глядя мне прямо в глаза.- Мы доподлинно это знать. Но теперь на вас - четыре трупа. Пусть эти люди мясники и отморозок, их руки - по локоть в крови. Но вы виноват, сударь мой, вы жестоко убивал много люди. Мы уладил этот вопрос, повторяю - можете не волноваться. Но вам придётся теперь послужить, иначе вся информация будет незамедлительно передан в органы власти, в милиция. Вам хорошо понятно? Нам, американский разведка, нужна информация об одном секретном изделие на вашем завод."
И тут я понял, что пропал совершенно.
1997