Эвелин. Лебединая песня

Андрей Корсаков.


ЭВЕЛИН. ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ.


От автора.

Книга "Деяния" была мною сильно переработана: примерно четверть старого материала была удалена,
столько же было оставлено в исходном состоянии, а в оставшееся были внесены изменения той или иной степени кардинальности.

Перед вами - один из четырех томов будущего произведения, а именно третий.
Другие последуют позже (во всяком случае, я очень на это надеюсь).
 
Данная книга как раз представляет собой максимальное изменение исходного материала:
здесь полностью была удалена старая основа, а материал был почти полностью написан заново.
В оставшихся частях подобной работы не понадобилось - их ждут лишь сценарные рихтовки и доработки сюжетных арок персонажей для лучшей связи с другими произведениями.

Первая книга трилогии была начата мною в 2006 году - и только сейчас, летом 2023 года мы приступаем к завершению многолетнего труда. И я говорю во множественном числе — ибо сейчас мне хочется поблагодарить людей, помогавших мне в работе над этой трилогией: мою матушку, которая на протяжении многих лет оказывала необходимую помощь в полировке и усовершенствовании черновых вариантов; моего брата, создавшего несколько центровых сюжетных линий в "Деяниях"; а также Диану Панченко, которая вместе со мной участвовала в создании самых важных сюжетных арок и персонажей.

Без помощи этих людей трилогии "вселенной Де Уилла" могло не быть (ибо"Деяния" являются частью единого исторического полотна, состоящего также из "Тысячи лет спустя" и "Нитей Провидения") - и нет таких слов, чтобы выразить им мою благодарность.

Более пятнадцати лет длится мой творческий путь - и он был пройден далеко не в одиночестве.
Спасибо вам всем.

***

Малышка Эвелин, девяти лет от роду, готовилась к выступлению в церковном хоре, распеваясь и неуклюже разглаживая свою одежду тяжелым утюгом матушки. Заскрипела дверь - в дом вошел отец, совершенно непохожий на себя. Он был весь мокрый, будто попал под проливной дождь в этот солнечный день, и совершенно ничего не говорил - только озирался по сторонам, будто искал что-то несуществующее, потом упал в кресло и закрыл лицо руками. Эвелин никогда не видела его плачущим, и поэтому ей стало страшно и как-то нехорошо, будто слегка затошнило; но она не стала спрашивать отца ни о чем. В этот день они не пошли в церковь; Эвелин сидела у себя и читала старые книги, перелистывая страницу за страницей и прислушиваясь к тому, что происходит в комнате отца, будто чего-то ожидая.
Весь день отец молчал, молчала и дочь.
И только когда мама не вернулась к вечеру домой, Эвелин все поняла.
Отец стал все реже появляться дома и свою тоску заливал спиртным; сидеть с дочерью стала няня.
Эвелин продолжала петь в церковном хоре, но отец почти не поддерживал ее, будто забыл о ней - как будто он винил ее пение в смерти матери - Эвелин не могла этого выразить, но чувствовала. В один из таких дней отец отправился по каким-то делам - откуда уже не вернулся, ибо с ним приключился сердечный приступ; о чем сообщили няне полисмены, которые и так уже слишком часто бывали у них с неприятными новостями...

Эвелин не знала, что делать.

Не знала совсем - даже не понимала, как себя вести в такой ситуации, не знала, как бы поступили другие девочки; в ее юной душе не было средств для того, чтобы с их помощью хоть как-то отреагировать на происходящее. И тогда она просто выбежала на улицу - будто холод мог помочь ей. Стоял мороз. Январский снег превратился в корку побелевшего, седого льда; под ногами все скользило, мгла окружала ее; стоя в своем дворе, Эвелин чувствовала себя брошенной всеми, покинутой самим Богом. У нее не было больше матери; и не было больше отца. Горечь этих утрат пока не навалилась на нее, но она уже чувствовала приближающийся холод будущего; она продрогла, обнимая плечи руками, и хотела замерзнуть напрочь, стать глыбой льда, не имеющей чувств -и ей почти это удалось. Но няня, причитая и всплескивая руками, выбежала на улицу; обернув девочку старым одеялом, она повела ее в дом. Ноги Эвелин не слушались, глаза почти ничего не видели - и она не хотела ничего видеть. Няня все-таки затащила ее внутрь, усадила у камина в кресло, принялась ее растирать и отпаивать кипятком; потом принесла лохань, в которую налила горячей воды, поместив в нее одеревеневшие ступни девочки - только это и спасло жизнь маленькой Эвелин.
После этого малышка слегла, и болела более двух недель, едва поднимаясь с постели, температура ее достигала самых высоких значений - и ни разу за этот срок Эвелин не хотелось встать с той самой постели. Еще будучи столь маленькой, он приняла решение не оставаться в мире, где у нее не было ни отца, ни матери. Так она справлялась со своими чувствами - приняв волевое решение и следуя ему. Няня понимала это, и отчитывала ее за такой характер, но Эвелин едва могла слышать; она горела изнутри ярким пламенем, от которого стонали все градусники, что ставили ей; врачи приходили и уходили, и все до одного разводили руками.

Но в конце-концов, молодой организм взял свое и девочка постепенно пошла на поправку.

...

Приют Святой Анны находился на другом конце города. Стелла и Том Келлеры получили известие о гибели родственника. Сет Келлер, не так давно похоронивший жену, внезапно скончался. Сет был священником, его женой была некая Лили Уилкинс, которая незадолго до его гибели покончила жизнь самоубийством; и их дочь осталась сиротой.
Оставлять несчастную в сиротском доме Стелла не собиралась; муж ее не был в восторге от такой перспективы, но тоже не мог позволить себе бросить девочку одну. Том являлся братом погибшего, но их пути разошлись очень давно.
- Все-таки мы делаем благое дело, - уверенно сказала Стелла, когда они только выехали. - Подумать только, бедная девочка потеряла и мать, и отца.
- М-да... - только и мог протянуть Том.
Он знал, что такое быть без семьи - он и сам был почти сиротой, даже не знающим своего отца, а мать его не так давно отдала богу душу в  возрасте шестидесяти с небольшим лет.
Том едва ли что-то слышал о жизни брата в последние десять лет, и никогда не встречал его жены. Сет был человеком себе на уме, принявшим духовный сан чуть ли не сразу после окончания университета; они и тогда-то почти не общались, а когда Сет отправился в Британию, никого не спросив, то последние нити, связывающие братьев, разорвались. Том не очень хорошо понял полицейских, которые рассказывали ему о ситуации: его брат умер от сердечного приступа, сидя в каком-то кафе или баре, и даже не был пьян. Незадолго до этого его жена была найдена на дне озера - и никто не знал, почему она это сделала.
И теперь их дочь, оставшаяся сиротой, судя по всему, должна стать уже их дочерью.
Том поежился. Страшная ситуация. Он не ожидал такого. Его жизнь была обычной - семья, дом, работа; все, как положено. А тут такой ужас. И Сет, и его жена, и теперь вот...
- Ты все бумаги собрала? - спросил он, чтобы отвлечься от этих мыслей, которые нависали над ним темным облаком.
Стелла пошуршала папкой, что держала на коленях, как бы говоря: "все в порядке".
Том кивнул.

Приют.
Невысокое серое здание; где-то слышалось кудахтанье кур.
Том и Стелла вышли из машины. Небеса серели над ними - собирался дождь.
Их встретила пожилая женщина - заведующая в сане настоятельницы; она и водила супругов по заведению, передвигаясь от комнаты к комнате.
Везде слышались голоса; где-то кто-то пел - репетиция хора мальчиков в соседнем здании; пахло затхлостью и сыростью. Дети часто проходили по коридорам, оглядывая Стеллу и Тома, как оглядывают людей уличные щенки; как будто каждый из них ждал от них либо оплеухи, либо, напротив, ласкового взгляда - дети совершенно разные, от малышей трехлеток до подростков. Одно у них было общее: никто из них не выглядел счастливым или хотя бы радостным; все были одеты в какие-то лохмотья; где-то вдалеке Стелла увидела девушек, которых брили наголо.
"Как в тюрьме", - подумалось ей. Она поежилась.
Заметив ее взгляд, настоятельница лишь сказала:
- Девушки готовятся к постригу в монахини.
- Понимаю, - кивала Стелла.
Ей не нравилось это место. Оно было слишком мрачным.
- Эти несчастные! - шепнула Стелла мужу. - Сколько же их!
Супруги Келлер смотрели на лица юных "заключенных"- лица, полные одиночества и тоски; и видели их в каждой из комнат и коридоров; то были мальчики и девочки, слишком рано пострадавшие от жизни, брошенные и покинутые всеми, кроме монахинь. Последние тоже не выглядели слишком счастливыми, беспрестанно суетясь и выполняя различные поручения и дела: кто-то выносил ведра, кто-то мыл пол, кто-то красил окна, кто-то поминутно одергивал слишком громких малышей, кто-то бежал с чаном, в котором что-то плескалось.

Эвелин неистово кашляла в своей комнатушке; девочка только-только восстанавливалась после воспаления легких.
- Ей десять, - сказала заведующая заведением, подводя Келлеров к приоткрытой двери, - но она успела повидать всякого. И тяжело переносит простудные заболевания.
Стелла все не решалась войти, будто бы ей запрещено было это делать, а настоятельница не подталкивала ее;  Стелла лишь смотрела на несчастную сироту, стоя по ту сторону порога.
Эвелин. Худая, с чуть раскосыми глазами, бледная, с копной длинных каштановых волос. Маленькая красавица. Такой сама Стелла хотела быть в детстве...
- Как она оказалась здесь? - спросил Том.
- Ее привела няня, нанятая отцом сироты. Она не знала, что делать с несчастной в пустом доме; некому было платить ей жалование. Эвелин поселили у нас, а мы навели справки о ближайших родственниках.
- А можно поговорить с этой... няней? - спросила Стелла. - Может, она лучше знает ребенка, чем мы?
- Наверняка, но она давно ушла, и мы не имели никакого права ей мешать. Она лишь наемный работник. Хорошо еще, что она не бросила ребенка и привела сюда. Бывали и такие - порой детей находили просто на помойках, куда они уходили в поисках еды. Правда, полицейские ее допросили, так уж они обязаны, и отпустили. Хотите, я позвоню в участок?
- Не надо, - отмахнулась Стелла. - Только этого еще не хватало. У этой няни есть телефон, какие-то данные?
- Все данные - в полиции..
Вмешался Том.
- Давай уже заберем ребенка и поедем домой. Хватит с нас бумажной волокиты.
...
Том уже несколько минут обсуждал с настоятельницей деловые детали, а Стелла все рассматривала девочку.
- Вы разбираетесь в искусстве? - оторвал ее от размышлений голос заведующей. - Миссис Келлер?
- Что? - отозвалась Стелла. - А... какое это имеет отношение к...?
- Видите ли, малышка Эвелин с пяти лет поет в церковном хоре. Жаль, вы не можете сейчас услышать, какой у нее голос. Кашель ей мешает. Иногда она поет в своей комнате, и мы все сбегаемся послушать ее.
 - Я аккомпаниатор в местной музыкальной школе, - ответила Стелла.
- Раз так, - сказала настоятельница, - то это очень даже хорошо. Я так понимаю, вы люди не бедные?
Она посмотрела на Тома.
- Не жалуемся, - коротко ответил тот.
- Еще вопрос. Вы склонны к рукоприкладству, кто-нибудь из вас пьет?
- Что вы! - в один голос произнесли Келлеры.
- Мы не переносим спиртное, - сказал Том.
- Мы  не можем поднять руку на ребенка, - возмутилась Стелла. - А почему вы спрашиваете?
- Это обязательный вопрос. Мы не проводим подробного досмотра досье в случае с родственниками, но хотелось бы знать.
- А можно с ней поговорить? - спросила, наконец, Стелла.
-Конечно - сказала настоятельница. - Вы ей не чужие люди.

Они вошли. Заведующая стала у двери, наблюдая за ними. Келлеры подошли к кровати девочки.
Та грустно посмотрела на них.
- Вы мои родственники? - спросила она ровным, ничего не выражающим голосом.
- Мы... да. Мы бы... хотели... - пробормотала Стелла.
Девочка молчала, глядя на них.
- Вы тот самый дядюшка, про которого говорил мне папа? - вдруг подняла голову Эвелин. - Вы Том?
- Это я.
Эвелин внимательно осмотрела его, будто изучала, как экспонат в музее.
- Папа вас ругал, - сухо сказала она. - Говорил, что вы никого не любите, кроме себя. Что у вас на уме только деньги.
- Она была любимицей отца, папиной дочкой, - шепнула настоятельница Тому на ухо. - Палец в рот не клади.
- Чтобы брат Тома не говорил, - вмешалась Стелла, - тебе нельзя быть одной. Или ты хочешь остаться здесь?
- Мне все равно.
- Эвелин! - повысила голос настоятельница. - Ты не можешь жить тут вечно. Рано или поздно тебе исполнится восемнадцать, и тебе придется либо уйти отсюда, либо заняться религиозной карьерой.
- Ты хочешь стать монашенкой? - спросил Том. - Что ж, тогда счастливо оставаться. - Эвелин ему не понравилась - слишком дерзко она себя вела для девочки из церковного хора.
Он почему-то ожидал увидеть что-то жалкое и некрасивое, но Эвелин отличалась от них тем, что держала себя так, будто она из королевского рода и имеет право говорить, что вздумается. На ее лице не было того затравленного выражения, что имелось у других, и голос ее не дрожал.
- Я слышала, что ты хорошо  поешь, - сказала вдруг Стелла. - У нас дома есть  пианино. Если хочешь, я буду тебе аккомпанировать.
Глаза девочки вдруг загорелись.
- Правда? Здесь ужасное пианино. Все разбитое, и никто не умеет играть, как следует. Сестра Стивенс играет, как конь копытом.
За стенкой послышалось недовольное покашливание.
- Правда-правда, - засуетилась Стелла. - Отличное пианино, почти новое.
- А вы хорошо играете? Умеете играть что-то серьезное? Можете сыграть "Я буду дома на Рождество"?
- Конечно, могу. Я часто исполняю ее на детских выступлениях.
Песня и правда была тогда еще популярна.
Эвелин задумалась, глядя исподлобья, изучая стоящих перед ней взрослых, словно те были каменными статуями в музее.
- А еще у нас есть цветной телевизор, - добавил Том.
Эвелин еще немного подумала, а затем встала с кровати и начала застилать постель.
- Так ты согласна? - Стелла не поняла ее.
- Да, - отвечала девочка, не оборачиваясь. - Я согласна. Поехали.
- Не так быстро, юная леди, - подняла палец настоятельница. - Надо оформить все бумаги.
- Так оформляйте! - воскликнула Эвелин.
Настоятельница обернулась к Тому и Стелле, разводя руками и как бы говоря: "видите, с чем мы имеем дело?".
Том чуть не  рассмеялся. Он уже представил, как Стелла будет справляться с такой строптивой девицей, и эта картина показалась ему забавной.

Эвелин даже не обернулась к монашкам, которые ее провожали - просто подошла к машине, открыла дверцу, села и захлопнула ее за собой, а потом начала болтать ногами и смотреть по сторонам. Стелла это заметила.
- Попрощайся с монахинями, - сказала она.
Эвелин поджала губы, будто выслушала не простой совет, а какую-то несусветную глупость, но сделала неопределенный жест рукой у окна.
Том завел машину.
Стелла повернулась к Эвелин и открыла окошко, покрутив ручку на двери.
- Помаши так, чтобы тебя видели, и скажи: "До свидания", - строго сказала она.
Девочка сжала кулачки, но все-таки натянула на лицо улыбку и высунула руку в окно.
- До свидания! - сказала она громко.
- До свидания! - послышался хор голосов - детских и женских -  от дверей монастыря.
Эвелин тут же закрыла окошко и подтянула к себе ноги, обхватив их обеими руками, после чего насупилась.
- Видишь, это совсем нетрудно, - заметила Стелла.

Они тронулись. Темнело, откуда-то сверху начали падать снежинки.
Стелла взглянула в зеркало заднего вида, и, увидев недовольную рожицу Эвелин, чуть не прыснула со смеху.
Том тоже это заметил и улыбнулся.
Прошло более двадцати минут, прежде чем девочка, наконец, спустила ноги на пол; вскоре она  начала что-то напевать себе под нос. Том и Стелла решили ей не мешать. Так они и ехали молча до самого дома.

- А где телевизор? - сразу спросила Эвелин, едва они вошли в дом.
- Телевизор будем смотреть вечером, - строго сказал Том. - Привыкай к дисциплине. И не вбегай в дом впереди нас.
- Понятно, - сказала девочка и нахмурилась.
- Том, что с тобой? - воскликнула Стелла. - Только приехали, а ты уже начал командовать. Эвелин, если хочешь, можешь посмотреть телевизор прямо сейчас.
Она хотела показать себя доброй мамочкой, даже если для этого придется показательно "пихнуть" Тома.
- Не хочу, - проворчала Эвелин.
- Ну и хорошо. Скоро будем ужинать. Показать тебе твою комнату?
- Да.
Стелла и Эвелин поднялись наверх.
- Нравится? - Стелла отворила дверь.
- Нравится, - сказала Эвелин.
-А дверь закрывается?
- Да,есть защелка....
Не успела Стелла и глазом моргнуть, как девочка юркнула в комнату и захлопнула за собой дверь.
- Эвелин! Ты что творишь?
- Мне надо побыть одной, - серьезно ответили из-за двери.
- Ладно... - пробормотала Стелла.
Из-за двери послышались рыдания, сдерживаемые подушкой или одеялом.

- Зачем мы это сделали, - проворчал Том, когда жена спустилась в гостиную. - Мы думали завести своего, а теперь берем чужого.
- Это ты думал, - не менее ворчливо отвечала жена, расстроенная произошедшим. - Я не планировала ничего такого.
- Теперь и вовсе забудешь.
- Не забуду, - буркнула Стелла и насупилась. - Бог дал нам ребенка, и его надо воспитать как своего, хотя бы как дань уважения твоему брату.
- Ну, раз Бог дал...  - саркастически начал Том.
- Она, как-никак, твоя племянница!, - повысила голос Стелла. - И тем не менее, именно я настояла на том, чтобы забрать несчастную. Ты вообще хотел прикинуться, будто мы ее не знаем.
- Мы и правда ее не знаем. Или ты думаешь, что мы вытянем двоих?
- Двоих? Ты уже наметил еще одного ребенка? Только что не хотел и одного!
- Хотел! Но своего.
- И так забот хватает.
- Трусливая ты кокетка, - сказал в сердцах Том. - Ты просто не хочешь рожать. Боишься, что фигуру испортишь.
- Господь дал нам ребенка, и мы должны о нем заботиться! Все на этом! - Стелла сложила руки на груди. - Ребенок этот дан нам не случайно, это дар Божий.
- Дар Божий это когда свой родился. А это... проклятие какое-то.
- Я много от тебя слышала, но чтобы ты несчастную девочку назвал проклятием!
- Ты еще с ней намучаешься, Стелла. Видела, какая она? Не стесняется в выражениях. Говорит, что думает.
- Я справлюсь.
-  Ну, так давай, справляйся, - Том пожал плечами.
Он сам себе удивлялся - так резко он не говорил со Стеллой никогда. А тут будто осатанел. Он понимал, что расстроил жену, и без того смущенную всей этой ситуацией, но ничего не мог с собой поделать.

Утром девочка вышла к завтраку, едва заслышав звон тарелок.
- Доброе утро! - звонко сказала она.
Том и Стелла разом улыбнулись, почти засмеялись, переглянувшись - именно так они представляли себе жизнь с ребенком.
- Вижу, - сказала Стелла, - в тебе проснулся аппетит.
- Да, - отвечала Эвелин. - У вас так вкусно пахнет. В монастыре кормили бобами. Какая же гадость.
Они позавтракали, проведя время за почти семейным разговором. По Эвелин никак нельзя было сказать, что она круглая сирота. "Наверное, она выплакала все слезы еще вчера", - подумала Стелла.
Том вытер губы салфеткой.
- Мне пора.
Он чмокнул Стеллу в лоб, потом, чуть замешкавшись, Эвелин.
Та дернулась, будто ее ударили током.
- Прости, - только и мог сказать Том.
Он взглянул на Стеллу и вышел в прихожую.
Стелла последовала за ним.
- Не волнуйся, - сказала она. - Она пока еще дикая.
- Я понимаю, - ответил Том.
Потом взглянул за окно.
- Смотри, как метет. Придется поработать лопатой.
- Да уж. Февраль удался.
- А ты постарайся не волновать девочку. И сама не нервничай. Ты все-таки одна с ней...
- Господи, Том. Она же не чудовище. Не беспокойся.
Том снова чмокнул жену.
- До вечера.
- До вечера.
Когда Стелла вернулась в комнату, Эвелин за столом не было - она юркнула в зал и уже открывала крышку пианино.
Стелла проследовала за ней; девочка, увидев ее, виновато сжалась, будто ожидая наказания.
- Простите, - сказала Эвелин. - Я хотела посмотреть... на пианино.
- А ты сама играешь?
- Почти не умею. Просто хотела услышать, как оно звучит. Наше... то, что в монастыре... все было расстроенное.
- Ну, так давай проверим? - Стелла подошла, открыла крышку; села на стул перед инструментом. - Для начала что-нибудь простое.
- Хорошо!
Эвелин выпрямилась, тряхнула головой, прокашлялась.
Стелла тронула клавиши.
С неким волнением она отыграла первые четыре такта "Ты мерцай, мерцай звезда" и взглянула на Эвелин, как бы давая ей знак вступить; но той, очевидно, не требовались подобные подсказки: лишь только Стелла коснулась клавиш, переходя к пятому такту, как она уже запела:

Мерцай, мерцай, звездочка,
Как я хочу узнать, кто ты!
Ты так высоко, надо всеми нами,
Ты будто алмаз в небе!

Стелла пыталась удержать себя в руках; такого голоса она никогда не слышала; в школьном хоре так не пел никто: у Эвелин был чистый, звонкий и глубокий голос. Девочка попадала в каждую ноту, ни разу не промахнувшись; у Стеллы было ощущение, что ее приемная дочь - или племянница (Стелла до конца не понимала свой и ее статус) дает свой лучший сольный концерт, и теперь сама Стелла боялась сыграть неровно - а Эвелин продолжала:

Когда Солнце заходит,
Когда ничто не сияет,
Тогда ты светишь нам,
Мерцай, мерцай всю ночь.

Когда Эвелин закончила петь, Стелла была готова броситься к ней и обнять: перед ней стояло сокровище, которое надо было оберегать от всех напастей этого мира.
- Господи, - сказала Стелла вместо этого, боясь испугать ребенка. - Ты прекрасно поешь.
- Благодарю, - ответила Эвелин. - Может быть, еще что-нибудь?
- А не боишься, что сейчас все наши соседи сбегутся, чтобы послушать тебя ?
- И пусть сбегаются, - сказала девочка. - Я не боюсь. В церковном хоре я пела перед сотнями людей. Папа всегда хвалил меня.
Тут горло Эвелин будто перехватила судорога.
Стелла придвинулась к ней, обняв и прижав к себе.
- Все будет хорошо, - сказала она.
Всхлипывания были ей ответом.
Стелла отвела девочку в ее комнату - Эвелин было еще слишком тяжело вспоминать о том, что ей пришлось пережить; все напоминало ей об этом - стоило ей вспомнить отца, как детская душа не выдержала...
Вечером вернулся Том и Стелла усадила Эвелин перед телевизором, а сама стала рассказывать мужу о том, какой подарок судьбы им достался.
- Клянусь, Том, я не слышала лучшего пения за всю свою жизнь. У девочки талант от Бога.
- Верю, верю.
- Мне кажется, у нее большое будущее.
- Бог с ним, с будущим, - отвечал Том. - Главное, что сейчас все хорошо.

Следующим утром Том зашел к Эвелин, которая скучала у себя в комнате. На улицах лежал снег - а сверху прибывало еще - в лучших традициях канадской метели, которая, казалось, планировала похоронить все живое под одним большим сугробом.
Эвелин встретила дядю даже с радостью - ей давно уже нечего было делать. Она перечитала все журналы, что были в комнате, а телевизор показывал только какие-то новости.
- Как ты? - спросил Том, присаживаясь на стул возле кровати Эвелин. - Скучно? Может, поиграем в бинго?
- Бинго - скучища, - отрезала девочка. - Самая глупая игра на свете.
Том все не мог привыкнуть к резкости высказываний маленького ангелочка.
Но Эвелин смотрела на него с интересом, как бы говоря: если ты говоришь про скуку, то может быть, имеешь за душой что-то, что может меня развлечь? Том это понял и почесал в затылке - он и правда не придумал ничего лучше бинго.
- А мне нравится.
- Лучше уж в карты.
- В карты хорошие девочки не играют.
- А монашки играли. Сестра Джонсон даже на деньги.
Глаза Эвелин загорелись - ей будто хотелось посплетничать.
- Ну... - Том сделал неопределенный жест руками. - Они взрослые.
- А мы тоже играли. Только денег у нас не было.
Эвелин уставилась в окно. На минуту-другую оба замолчали...
Том уже собирался по-тихому уйти.. "И я еще хотел завести детей", - думал он. - "А сам не знаю, как себя с ними вести".
- Что ты помнишь о папе? - спросил он ни с того, ни с сего.
Девочка отвернулась от окна и уставилась на Тома; даже наклонила голову, будто видела забавную зверушку.
Но все-таки ответила.
- Помню, что он очень любил меня, - сказала Эвелин. - Любил больше всего на свете. Но когда мама умерла, он... он будто разлюбил меня. Будто я виновата в том, что ее не стало.
- А мама?
- Мама меня недолюбливала.
- Почему?
- Я не знаю. Она часто плакала. Я все делала, чтобы она не плакала. Хорошо училась, хорошо пела, везде успевала. Но она почему-то всегда была недовольна.
- Ты не знаешь, что произошло? Я понимаю, тебе тяжело - но как думаешь, почему все это случилось?
- Я не знаю. Правда не знаю. Полицейские спрашивали то же самое.
- И что ты отвечала им?
- То же, что и сейчас. Я не понимаю взрослых.
- Эх, - Том сел рядом с Эвелин.  - Я и сам не понимал брата. Я даже не знал, что у него слабое сердце.
- Я тоже не знала. Он просто не пришел домой и все. Потом появились полицейские. Ненавижу полицейских.
- Что ты, маленькая, - участливо произнес Том, услышав в голове девочки плаксивые нотки. - Не расстраивайся.
Он осторожно обнял ее за плечи, опасаясь, что она снова дернется, но она приняла нежность как должное.
- А няню ты помнишь? - спросил он чуть позже.
- Помню, - ответила Эвелин. - Она всегда читала мне псалмы. Такая набожная. Один особенно любила. Там такие слова: "И избавит тебя от гибельной язвы, и под крыльями его будет в безопасности, потому что ты познала имя Его" - я все спрашивала, откуда у Бога крылья, и что за язва, но она только говорила, что я маленькая богохульница и что такие вопросы задавать грешно.
Том кивал.
Эвелин как будто изучала его.
- А вы... - задумчиво произнесла девочка. - Вы с ним... очень похожи.
- С кем?
- С папой.
Том сначала удивился и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но потом все-таки вспомнил, что он приходится девочке не кем иным, как родным дядюшкой. Почему-то этот простой факт  вылетел у него из головы.
- Папа был самым лучшим, - сказала Эвелин. - А вы?
Том опешил.
- Я даже не знаю, как тебе ответить. Мы с ним были совсем разными людьми. И расстались давным давно. Я знал его куда хуже тебя. Так что тебе виднее.
- Вы верите в Бога? - вдруг спросила Эвелин.
- Эмм... - Том снова опешил. Такой неожиданный вопрос поставил его в тупик. - Верю... Я думаю... Все верят.
- А мама не верила. Говорила, что верила, но это было не так.
- Откуда тебе знать?
- Я всегда знала.
Том пожал плечами.
- Ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи.
- А ваша жена - она верит?
- Конечно. Ну а ты?
Том даже поежился от своей глупости. Спрашивать такое у девочки, которая потеряла родителей. Право, дурень.
Эвелин тоже пожала плечами, будто брала с него пример.
- Папа верил. Так что и я верю.
- Ты, наверное, и Библию знаешь?
- Знаю. Очень скучно. Но я все равно выучила наизусть много псалмов. Слушайте!
Эвелин соскочила с кровати, приосанилась.
- "Согрешили мы с отцами нашими, совершили беззаконие, соделали неправду. Отцы наши в Египте не уразумели чудес Твоих, не помнили множества милостей Твоих, и возмутились..."
Том раскрыл рот.  Эвелин будто преобразилась: перед ним стояла маленькая звезда сцены.
- Нравится? - спросила Эвелин, глядя на него.
- Нравится, - отвечал Том.
- Нужен аккомпанемент! - воскликнула девочка и бросилась к выходу, скача по ступенькам, будто рождественский олень .
- Сте-е-лла-а! - послышался ее голос снизу. - Мне нужно, чтобы ты поиграла!...
Том только развел руками. И правда, у этой девочки были замашки маленькой принцессы. Когда он спустился, жена уже аккомпанировала Эвелин.
"Но Он спас их ради имени Своего, дабы показать могущество Свое"... - раздавался голос юного дарования.
Том улыбнулся. Дела шли на поправку.

..

Шло время. Эвелин росла, прибавляла в весе и скоро избавилась от болезненной худобы; потом Том и Стелла подобрали для нее хорошую школу и, на удивление, проблем там у девочки не возникло: она неплохо училась, спокойно - или, скорее, равнодушно - общалась со сверстниками и всегда находила общий язык со взрослыми.  Эвелин быстро вспомнила, что такое популярность - на ее школьные выступления ходил почти весь преподавательский состав. К пятому классу ее голос окреп настолько, что даже частый кашель не мог ему помешать. В музыкальной школе, куда она поступила, в ней души не чаяли и носились, как с драгоценностью, и каждый, кто слышал ее пение, пророчил ей большое будущее.  Из хористки она стала солисткой, через год уже давала сольные выступления по школьной программе.

Годам к двенадцати у Эвелин стал прорезаться голос, превосходящий ее прежние возможности - голос, подходящий для более серьезной музыки, нежели популярная. Сама девочка тоже достаточно быстро поняла, на что способна, и  стала приглядываться к оперной музыке; Стелла покупала ей пластинки с классической музыкой, а Том приобрел для племянницы маленький радио-приемник, на котором она и слушала разнообразные выступления.
Со временем Стелла стала водить девочку на концерты в оперный театр, где Эвелин не могла отвести глаз от сцены.
Кроме музыки, юную Эвелин, казалось, ничего не интересовало. Она смотрела телевизор, листала журналы, общалась с одноклассницами - но все это для нее было лишь тенью жизни: жизнь она видела только в пении, выступлениях и прослушивании по радио столичных певцов. Больше всех ей нравился Дуэйн Мейсон. Эвелин не любила женщин-исполнительниц, и слушала их исключительно в качестве учебного пособия, учась у них разным приемам и уловкам, да сверяя себя с кем-нибудь из знаменитых - она словно чувствовала в них соперниц и стремилась их превзойти - а вот мужской вокал  интересовал ее куда больше. Мейсон был очень популярен в Канаде, но выступал в основном в США, а на родину приезжал раз в год, выступить на столичной сцене - и этот его ежегодный концерт, конечно, транслировали по радио. В эти моменты Эвелин было не оторвать от приемника. В комнате ее даже висела его фотография, аккуратно вырезанная из журнала; пока ее сверстницы увлекались молодежной музыкой, Эвелин и слышать ничего не хотела о Бинге Кросби и прочих - для нее Мейсон был образцом настоящего пения (и, очевидно, настоящего мужчины, как то подозревала Стелла).
К пятнадцати она поступила в небольшой музыкальный колледж, и надеялась поступить в Беркли; там ее любовь к опере дала о себе знать: она исполнила арию Лоретты из оперы "Ричард Львиное Сердце" - исполнила скорее ради шутки, но ее немедленно, по настоянию преподавателя, перевели на оперное отделение после одного-двух прослушиваний.
Радости Эвелин не было предела - ее любовь к опере наконец-то совпала с возможностями развивающегося голоса... Буквально через пять-шесть месяцев она уже разучивала целые отрывки из опер; через год она была солисткой в опере "Гофман" по Оффенбаху, где исполняла, по иронии судьбы, роль некоей Стеллы. Ее нарядили в детское платье на манер кукольного с синими бантами, и она пела арию куклы - после этого исполнения ей рукоплескал весь зал, а многие женщины утирали слезы восторга на глазах.

У Эвелин так и не нашлось близких друзей; для нее все были лишь товарищами. Том и Стелла решили, что так проявляется у нее тяжкое наследие прошлого: смерть родителей, жизнь в приюте и переход из рук в руки, (если можно так выразиться) не дали ей возможности привязаться к кому-то; для Эвелин все люди - сверстники или старшие - были лишь чем-то временным, преходящим, будто она намеренно не хотела привыкать к людям слишком сильно. Стелла начинала с ней разговоры о мальчиках, но приемная дочь и слушать об этом не хотела, будто для нее этот вариант развития жизни просто не существовал; с девушками Эвелин держалась еще холоднее. Том даже переживал за нее: у всех ее сверстниц уже были друзья среди мальчиков, а она все свое время посвящала пению, занятиям и прослушиванию музыки. Эвелин в редких разговорах на эту тему со Стеллой каждый раз утверждала, что все мальчишки в музыкальных школах слишком лощеные, а юноши из районов менее благополучных для нее слишком не отесаны.
- И в кого она такая принцесса? - спрашивала Стелла у Тома. - Будто у нее в роду были короли и королевы!
- Ничего, - отвечал Том. - Еще наступит ее время. Сами не рады будем.

А тем временем популярность Эвелин продолжала расти. Дирекция колледжа сразу же начала - пусть и с опаской - предлагать юной певице выступить на разных специальных концертах от муниципалитета; директор не хотел давить на слишком рано оформившуюся певицу, но Эвелин с радостью бралась за каждое такое предложение и никогда не отказывалась. Она пела на смотрах,  конкурсах, городских празднествах, представляла регион в каких-то торжествах, годовщинах разных событий - Эвелин  соглашалась петь где угодно, лишь бы там были сцена и публика. И чем больше было слушателей, тем сильнее юная певица рвалась выступить. Некий дух соперничества одолевал ее: пока что у нее не было конкуренток (все прочие, кто имел какой-то голос, пели что-то из популярной музыки), но Эвелин вела себя так, будто обязана была утереть этим несуществующим соперницам нос в каждом из случаев.

В городе об Эвелин знал каждый, кто интересовался высоким искусством или просто был вхож в подобные круги; молодое дарование постепенно начал окружать круг поклонников, со временем подтянулась и пресса. К концу пятидесятых ее первое интервью появилось в местной газете; после этого она начала выступать в Масси Холле и подписала свой первый контракт.

Стелла радовалась такому успеху, и они вместе с Эвелин репетировали ее арии - однако, со временем, партии становились все сложнее и ниточка, объединявшая двух женщин, постепенно рвалась. С юным дарованием Стелла пересекалась только вечерами и по утрам, когда та убегала на занятия с новыми преподавателями; Том лишь радовался этому, так как настоящего, семейного контакта с Эвелин у него так и не появилось.
- Держу пари, она всегда сравнивает меня со своим настоящим отцом, - ворчал он, когда они оставались с женой наедине. - Будто я пустое место.
- Что ты, дорогой, - утешала его Стелла. - У нее просто такой период. Молодость, слава, талант..
- Ладно, - сказал Том. -Ничего не поделать! Мы всегда будем для нее только дядей и тетей.
Стелла почувствовала здесь укор в своей адрес. У них по-прежнему не было своих детей. Стелла боялась себе признаваться в том, что здесь, скорее всего, ее вина. Она говорила себе, что лишь правильно предохраняется; и боялась прекратить пить таблетки, потому что если дело не в них...

Впрочем, отношения двух женщин снова укрепились, когда Стелла получила в свои руки не много, не мало, а целую швейную машину. Для выступлений в театре требовались костюмы, многие из которых придирчивой Эвелин не нравились, и она начала приставать к тетушке с просьбами сшить что-нибудь эдакое. Гардероб в оперной костюмерной был весьма скуден, стремительно устаревал и никак не подходил к стройной фигуре молодой певицы. Стелла и раньше шила понемногу, но тогда и Эвелин была поменьше ростом; теперь же "сшить что-нибудь эдакое" выливалось в долгие часы кройки, шитья и исколотых в кровь пальцев. Том, насмотревшись на эти мучения жены, которая старалась хоть чем-то порадовать подросшую дочь, (которая по-прежнему ничего не умела делать руками, будто бы Господь одарил ее лишь одним талантом в ущерб всем остальным), взял из своей копилки пять сотен и приобрел наугад машинку Вильсона, надеясь, что она подойдет - и подарил ее Стелле на очередной день рождения, когда та угрюмо считала свечки на торте и морщинки на лбу. Тут ее плохое настроение как рукой сняло, и довольными остались все: Стелла обрела нужный ей инструмент, Эвелин получила-таки себе новые платья для выступлений, а Том обрел покой и перестал волноваться по поводу того, что две женщины постоянно устраивают шум из-за каких-то там тряпок.
Стелла будто получила новую игрушку: у нее все получалось, будто ей на роду было написано заниматься шитьем, а Эвелин только удивлялась тому, что все ее капризы начали удовлетворяться. Стелла шила, Эвелин примеряла, обе женщины постоянно уединялись, что-то подгоняя, разравнивая и крутясь у зеркала; Том же в эти моменты спокойно занимался своими делами. Эта машинка если не примирила двух представителей женского пола в доме, то хотя бы отвлекла прекрасных дам и от выяснения отношений, и от его скромной персоны. Платья Стеллы производили должный эффект: никто не одевался так, как Эвелин, а подруги только и спрашивали, где она ухитрилась достать такую эффектную блузку, которую нельзя было купить ни в одном магазине; закончилось это тем, что сверстницы Эвелин, пытаясь угнаться за ней, тратили чуть ли не состояния на дорогие костюмы из магазинов частных швей, в то время как  самому юному дарованию эти чудесные вещи доставались практически даром. Том лишь иногда возил машинку в ремонт, так как швейное чудо техники иногда переставало то стучать, то крутиться, то пробивать отверстия. Но теперь его это радовало - он знал, что пока стучит, как маленький автомат, этот прибор, он может спокойно засесть на кухне за свежим выпуском "Canadian Vehicles".

Однако, продлилась эта идиллия недолго: нельзя перешить всех платьев в мире, да и Эвелин уже имела по два экземпляра на каждый спектакль; и, что самое важное, она теперь могла позволить себе купить что угодно в модном магазине, пускай даже в рассрочку. Поэтому через год машинка начала стучать все реже, Стелла все чаще скучать, а Эвелин все реже появляться дома - но в любом случае это время Том воспринимал как благословенное, и ценил его за то, что оно все-таки было, а не грустил потому, что оно прошло.

По мере взросления Эвелин все чаще стала замечать дядю - а вернее, его отсутствие. С детства она привыкла к тому, что мать далека от нее, а отец, напротив, ближе всех остальных. В приемной семье все было иначе - Стелла брала на себя все обязанности по ее воспитанию, а Том изредка появлялся, обменивался парой фраз и дежурных вопросов. Изначально он даже не казался Эвелин достойной заменой отцовской фигуре; с годами, однако, все менялось: Стелла не молодела, своих детей у них все не появлялось, и чувства Тома к ней остывали. Эвелин все чаще встречала его, когда он возвращался с работы, о чем-то разговаривая с ним - а Стелла начала обращать на это внимание, опасаясь, что главной женщиной в доме скоро окажется юная певица.
Когда Эвелин было около восемнадцати, Том, видимо, перестал видеть свою жену как будущую мать своих детей и все реже появлялся дома - а когда появлялся, то не в настроении. Стелла это понимала, и постепенно становилась все грубее; в конце-концов она с мужем достигла той стадии развития брака, когда один занимает роль подчиненного, а другой - главы семьи. И главой этой была, конечно, Стелла, чей характер с каждым годом все больше закостеневал; Том же уступал этой слабо скрываемой домашней агрессии, не желая вступать в перепалки - или сводя их на нет как можно быстрее. Ситуация еще усугублялась тем, что Эвелин взрослела и расцветала - и Том каким-то шестым чувством понимал, что женщины становятся в каком-то роде соперницами за его внимание. Пока Эвелин была ребенком, а Стелла еще хороша собой, все было в норме - старшая выступала в роли матери, младшая - в роли дочери, но сейчас это были женщина на пятом десятке и юная красавица, обретавшая популярность и славу...

На первом курсе Эвелин во время экзамена пела вокализ и небольшую арию, на пятом курсе ее ждал большой зачет по сольному и камерному пению, а затем выпускной концерт с рециталем, где надо было спеть одно за другим восемь произведений в присутствии комиссии. Готовилась она к нему так, будто ничего важнее этого события в жизни не могло быть: отказалась есть виноград (который в Канаде был дорогой редкостью, и который Том доставал по связям на работе), не пила содовую (от нее у нее терялся верхний регистр), почему-то полюбила нелюбимые доселе яблоки и начала раздражаться по поводу и без повода. Стелла с удивлением говорила Тому:
- Посмотри, она как будто беременна этим экзаменом. Стала такой капризной...
Том лишь кивал.
Эвелин и была, по сути, "беременна" своим творчеством: для нее выпускной концерт был детищем, которое она вынашивала; и  Стелла старалась поберечь нервы Эвелин : у девушки от напряженных ситуаций начинал хрипеть голос.

Эвелин всегда нравился Керубино из "Женитьбы Фигаро" - этот комический герой был влюблен во всех женских персонажей оперы, и постоянно попадал в разные переделки.  Подобный образ не особо ценился профессионалами, равно как и сама опера слишком фривольного содержания не котировалась в академической среде. Но именно его арию она хотела исполнить, хотя обычно эту роль - если спектакль вообще ставили - исполняли талантливые мальчики из детского хора. Эвелин отговаривали все, от Стеллы до аккомпаниатора - исполнять мужскую роль, да еще из оперы, которая не будет популярна у комиссии... Но Эвелин упорно стояла на своем.
- И ты в платье для рециталя, что я тебе сшила, будешь петь арию мальчишки! - ворчала Стелла. - Господи! И в кого ты такая упертая?
- В папу и маму, - огрызалась Эвелин.
- Радуйся, что она не играет это на сцене, - добавлял Том, проходя мимо. - Ей бы там наверняка пришлось обниматься и целоваться с девчонками. Знаем мы эту вашу оперу.
Для него оперный театр был столь же непонятным местом, как для его жены автомобильная мастерская.
Эвелин недовольно морщилась от всех этих разговоров, но арию Керубино она все равно зубрила:

- Если вижу я женщину, — странно!
я и рад, и боюсь несказанно;
речь моя на устах застывает,
и томлюсь я от слова «любовь»!

Так распевала она, ничуть не стесняясь, а Стелла лишь хваталась за голову. Ей было ужасно стыдно за свою приемную дочь, которая будет все это петь со сцены в присутствии комиссии.

Когда настал день выступления, Эвелин встала раньше всех. Обычно она не пела во весь голос, оставляя самые громкие места для занятий в музыкальной школе, а тут будто сорвалась с цепи и бегала по дому, распевая отрывки из арий.
Том и Стелла были еще в постели (хотя обычно они поднимались раньше Эвелин), и им пришлось, ворча, вставать; они понимали, что этот день важен для юной певицы - поэтому она была так перевозбуждена. Том вышел на кухню приготовить себе кофе и заметил, что Эвелин что-то упаковывает в рюкзак.
- Чего там у тебя? - полусонно спросил он.
- Костюм, - коротко отозвалась Эвелин.
- Разве Стелла не приготовила его тебе вчера и не уложила в сумку?
- Долго объяснять! - отмахнулась девушка.
Том только покачал головой и налил себе кофе. Надо было просыпаться - выступление было весьма ранним.
- И кто только придумал выступления в восемь утра? - ворчал он, гремя чашками.
Заспанная Стелла присоединилась к нему позже; в семь с четвертью они выехали из дома, и примерно без двадцати восемь прибыли.
Эвелин выскочила из машины первая; за спиной у нее был рюкзак с вещами. Стеллу удивил размер этого рюкзака:
- Эвви! - сказала она, высунувшись из окна. - Ты еще что-то взяла?
- Все что надо, при мне! - воскликнула Эвелин и помчалась чуть ли не бегом в классы, переодеваться.

Реситаль прошел успешно и не в такой нервной обстановке, как то можно было себе представить. Комиссия состояла из трех женщин: миссис Лоусон, миссис Оппенхаймер,мисс Таннер и пожилого мужчины в роговых очках, а атмосфера была почти семейная. Эвелин очень любило руководство; а строгие судьи-преподаватели пришли посмотреть на выступление молодой звезды с очевидным удовольствием.
Эвелин вышла на сцену, поклонилась, обвела взглядом небольшую группу людей, состоящую из членов комиссии, Стеллы и Тома, слегка прокашлялась.
Стелла не могла отвести от нее глаз: на ней было то самое черное с темно-синим отливом платье, которое она шила сама, где каждый шов и стежок были идеально выверены - и сидело она на юном даровании практически идеально.
Первая ария; вторая, народная песня восемнадцатого века, вокализ - все прошло прекрасно, ни одной сорванной ноты; подошло время главной арии.  Голос Эвелин звучал в школьном зале так, что пожилой человек в очках не раз подходил к дверям и шепотом объяснял ломившимся внутрь людям, что сюда нельзя, потому что идет экзамен. Эвелин видела это и торжествовала, на ее лице сияла улыбка.
Прошло тридцать минут пения, и Том начал клевать носом, за что получил в бок острым локтем Стеллы.
И вдруг...
Эвелин извинилась перед присутствующими, и отошла куда-то за кулисы.
- Вы не знаете, куда она? - спросила одна из представительниц комиссии, повернувшись к Тому и Стелле.
- Может, в туалет? - брякнул Том и дернулся, еще раз ощутив локоток жены.
- Что ж, подождем...
За сценой послышалось какое-то странное шуршание.
Пожилой человек (то был замдиректора, мистер Джексон) поглядел на аккомпаниатора, тот посмотрел на него и почти заговорщицки кивнул.
Еще минута тишины. Кашель. Еще кашель.
И вот на сцене появилась Эвелин, в мальчишечьем одеянии. Брюки, легкая куртка без рукавов - она походила на Гавроша из книг Виктора Гюго.
Стелла ахнула.
- Ария Керубино! - воскликнула Эвелин, судя по всему, ужасно довольная собой.
Аккомпаниатор ударил по клавишам.

- Всё о любви мечтаю!
Тайны мои вверяю
цветам, ручьям, долинам,
горам, лесам, ложбинам,
и ветру поручаю
те чувства, что скрываю,
вдаль унести с собой.

Стелла не знала, куда деваться от стыда за свою непослушную дочь. Эта гадкая девчонка тайком от нее принесла откуда-то мужскую одежду - Том узнал свои старые брюки и куртку, которые валялись на антресолях уже года четыре - вот что она прятала в рюкзаке!
Стелле не терпелось устроить ей выволочку после того, как Эвелин провалит концерт своей выходкой, но все закончилось совсем иначе: старик Джексон после финального поклона Эвелин вскочил с места и начал аплодировать. Женская часть комиссии, слегка оторопев, последовала его примеру - за ними и Том с женой.
- Блестяще! Браво! - восклицал мистер Джексон. - Эту арию не пели еще со времен моей молодости!
- Вы знаете, - отвечала ему миссис Лоусон, - действительно, это был хороший выбор.
- И какой смелый! - вторила ей миссис Опенхаймер.
- И какой костюм! - добавила мисс Таннер. - Как будто он действительно времен Моцарта! Такой же старый и нелепый, но смешной и аутентичный.
Том густо покраснел.

Успех у Эвелин был необычайный, и слухи об этом ее выступлении еще долго гуляли по коридорам колледжа - и даже за его пределами.
Стелла думала, что такая вольность вынудит комиссию снизить ей балл, но поскольку все делалось не одной Эвелин, а примкнувшими к ней заговорщиками в лице аккомпаниатора и мистера Джексона, комиссия была скорее приятно удивлена.
- Ну ты, дочка, выдала сегодня, - только и мог сказать Том, когда они шли домой.
- Я уж хотела тебя отругать, - добавила Стелла. - Но теперь не буду.
Эвелин только смеялась, сама удивляясь своей смелости. Ей теперь и самой было не по себе - будто она только сейчас поняла, как рисковала.
- Теперь люди подумают, что ты из... из этих, - сказал Том.
- Пусть думают, - сказала Эвелин. - Я вот о них совсем не думаю.
- Тебе стоит все-таки прислушиваться к мнению людей вокруг, - произнесла Стелла. - Когда-нибудь ты нарвешься на неприятности.
- Я прислушалась к мнению комиссии, - отрезала Эвелин. - Вот, видишь?
Она протянула тетушке диплом.
- Вот что важно. Остальное мне неинтересно.

...

В ту зиму Эвелин опять простыла по обыкновению, будто каждый декабрь затевал против нее личную вендетту. Несмотря ни на что, Эвелин все-таки пела - вернее, подпевала очередному выступлению Дуэйна Мейсона по радио - стараясь взять нужные ноты, несмотря на текущий нос и хрип.
Однако спустя какое-то время, она, в перерывах между вытиранием носа и кашлем, услышала какой-то странный шум: ей показалось, что в доме, на первом этаже, кто-то рычит или ворчит, как ворчат еноты, дорвавшиеся до мусорного ведра. Эвелин застыла; остановился и звук. Потом снова запела, пытаясь попасть хотя бы в одну ноту - и через минуту снова услышала странное урчание. Она попробовала снова - тот же результат. Топнув ножкой, Эвелин спустилась вниз, намереваясь выгнать мерзкого енота, но никакого животного в доме не было - она обнаружила лишь Тома, сидящего за бумагами.
- Ты не слышал тут странный звук? - спросила Эвелин.
- Какой звук? - удивился Том.
- Как будто енот прокрался в дом и ворует из мусорки.
- Енот? - Том поднялся со стула, огляделся, прислушался.
Тишина.
- Не знаю, Эвви. Нет тут никаких енотов. Тебе, должно быть, мерещится.
- Но я слышала!
- Что именно?
- Я начинаю петь, и этот звук...
Том развел руками, потом сел обратно к бумагам.
- У меня отчет за месяц не сходится. Не пойму, почему...
Он выглядел раздраженным.
Эвелин тихо поднялась к себе. Она ничего не понимала в бумагах с отчетностью по шинам, запчастям и галлонам бензина и при всем желании не могла бы помочь. Но только она начала петь, как снова раздался тот самый звук.
Стукнув ногой так, что заболела пятка, Эвелин бросилась вниз.
Никакого енота не было.
Зато Том, сидящий к ней спиной,  что-то недовольно ворчал.
- Так это ты! - воскликнула Эвелин в великом удивлении.
Том вздрогнул от ее возгласа и выронил бумаги из рук.
- Черт тебя подери, Эвви! - воскликнул он, собирая листки с пола.-Дай хоть немного посидеть в тишине! Устроила здесь бенефис! А ну марш!
Эвелин даже испугалась, таким злым выглядел Том.
Она повернулась и пошла к себе, да так быстро, что чуть не споткнулась; вошла к себе и хлопнула дверью.
В ответ снизу раздалось то самое ворчание.
Она схватила подушку и запустила ей в дверь.
Ей и так плохо, а Том устраивает ей выволочку, нет, чтобы пожалеть ее, спросить, как у нее дела, есть ли у нее температура, не нужно ли ей чего-нибудь горячего.
Она снова зашлась в кашле, проклиная себя за слабое здоровье последними словами, будто в том была ее вина.
Но с тех пор она затаила на Тома обиду и решила ему отомстить.

Спустя неделю, когда простуда уже оставила ее в покое - Том однажды оставил гараж открытым, а сам уехал на машине в ближайший магазин авто-запчастей. Эвелин тут же выскочила из своей комнаты по коридору и помчалась к открытым дверям гаража.
Эвелин сама не знала, что хочет сделать, но надеялась, что придумает, чем насолить Тому.
Такого гаража она не видел никогда в жизни -она увидела стены, аккуратно выложенные из коричневого, почти шоколадного кирпича, красную дверь, ведущую к заднему двору, рядом находился дорожный знак - который стоял тут только для красоты, судя по всему - и полки с разнообразными инструментами, где все лежало в таком порядке, какой Эвелин не видела даже у Стеллы в ее старом серванте; пол был выметен, будто сюда приходила уборщица, а на стенах висели разные старые плакаты с изображениями каких-то не менее старых машин начала века, в углу стоял какой-то столик с бумагами и журналами, рядом с ним на стене висел огнетушитель; на стеллажах располагались шины и прочее. Все было чистое: даже с плакатов, судя по всему, стирали пыль... Эвелин подумалось, что она, наверное, ошиблась и попала в какой-то бар или вовсе на выставку. "А я всегда считала его полным дураком", - подумала она и даже оглянулась, будто бы сказала это вслух. Ей всегда казалось, что Том, помимо того, что тряпка и размазня, является еще и неряхой и неумехой - почему-то так она думала, хотя и не знала, почему.
Она подошла к полке с гаечными ключами, осторожно потрогала один из них, будто опасаясь, что тот ударит ее током: он тоже оказался аккуратно протертым. Для Эвелин это был какой-то культурный шок, подобный тому, как если бы мусор возле их дома по утрам в четверг забирал бы не старик Джонс, вечно пьяный и раздраженный, а улыбчивый профессор в толстых очках и с папкой под мышкой. Эвелин рассматривала все, до чего могла дотянуться - она в жизни не трогала столько вещей за один раз (и тем более, вещей, в которых не понимала ровным счетом ничего)...  Послышалось жужжание двигателя, и Эвелин , выскочив из гаража, скрылась у себя в комнате.

Больше она не считала Тома дураком - зная себя, она никогда бы не смогла поддерживать такой порядок и чистоту, и недовольно поглядывала на полки у себя в комнате, где были разбросаны бумаги, карандаши, салфетки; флакон духов грозил свалиться под тяжестью навалившейся на него подставки для книги - сама же книга лежала отдельно...
Нельзя сказать, что она полюбила своего дядюшку - они по прежнему оставались чужими - но она больше не видела в нем то, что видела Стелла с ее ворчливым негодованием в адрес Тома: скорее, Эвелин лишь укрепилась в своей неприязни к ней.
 Особенно когда та пришла к ней вечером и стала ругать ее за то, что она "лазила, куда ее не просят, да еще тайком" - в конце-концов Стелла пообещала "все-все-все рассказать Тому"... только теперь Эвелин этого не боялась. Она и раньше не боялась нагоняев от дяди; а теперь понимала, что Том все-таки достоин того, чтобы с ним хотя бы поговорить. Когда он пришел, то не стал устраивать нагоняй, а лишь посмотрел на Эвелин и улыбнулся ей. А она улыбнулась ему. В другой день, в другом случае Стелла бы обрадовалась этому - но не сегодня. Стелла почувствовала где-то в глубине себя, что эти двое способны сговориться против нее, раз так молчаливо общаются друг с другом; и еще ей показалось, что она теряет управление этой семьей, если даже муж не хочет послушать ее и сделать племяннице заслуженный выговор. Но она натянула на лицо улыбку - хотя это стоило ей больших трудов.

Эвелин была очень самостоятельной и не любила, когда ее сопровождали или провожали - даже в школу. Она, казалось, смотрела на этот мир как на что-то, что рано или поздно должно ее зауважать. Стелла этого решительно не понимала - приемыш, сирота, и такие замашки. Она несколько раз прямо называла Эвелин "принцессой", и та даже не замечала в этом иронии - что Стеллу раздражало до предела. Внучка монахини, дочка сельского священника, а ведет себя как будто в ней десять поколений королевских кровей!...

Эвелин стала просить Тома научить ее водить машину.
Если что Том и любил, так это автомобили. У него за всю жизнь был только один -Бьюик пятидесятого года - но он выписывал себе "Альберта Драйвер" и "Канадские Дорожные Истории", и увлекался историей автомобилизма. В нем, казалось, жил гонщик, который ни разу не вышел на трассу - или, скорее, конструктор. В общем, он был фанат; и поделиться этим ему было не с кем, кроме друзей по работе.
Когда в глазах его племянницы разгорелся тот огонь, что он надеялся передать своему так и не состоявшемуся - ребенку, Том немедленно взялся за дело, и начал с теории - хотя Эвелин не терпелось сесть за руль. Он принес дочери все свои журналы, которая та и проглотила за неделю; он возил ее по дорогам города, объясняя все правила дорожного движения и рассказывая истории из своей жизни. До практики дело доходило реже: Стелла постоянно ездила в город по магазинам и на встречи с подругами, и никого с собой не брала, кроме разве что самой Эвелин, когда надо было подвезти ее в дождливый день. Автомобиль на семью был один, а ключи от него делили между собой жена и муж: Том ездил на работу каждое утро буднего дня, каждый вечер возвращался и отдавал ключи жене, которая забирала себе автомобиль в личное пользование по вечерам и выходным. Стелла даже не думала обучать Эвелин вождению - по ее мнению, это было умение, не столь необходимое для юной леди.
"Водить машину - дело людей состоявшихся", - повторяла она. "Молодым машины нужны только для гулянок. Будто я не знаю!".
Том такой точки зрения не разделял, и считал, что водить машину должен уметь каждый, а уж его племянница - тем более.
В конце-концов он улучил момент, свободный от работы и поездок жены в город - в тот день Стелла ушла в гости к кому-то из подруг - и они с Эвелин подошли-таки к гаражу.

- Смотри. Видишь эту педаль? Это газ. Нажимаешь ее - только жми как следует - и машина поедет.
Эвелин нажала. Машина заворчала, но не сдвинулась с места. Она вопросительно посмотрела на Тома - и увидела, что он хитро улыбается.
- Машина никуда не поедет, пока не выжмешь сцепление.
- Чего сразу не сказал? - возмутилась Эвелин.
- Хотел посмотреть на твое недоуменное личико, - улыбка Тома стала даже смущенной.
Эвелин прыснула со смеху.
- Ты решил поиздеваться надо мной, - сказала она. - Не хватало мне Стеллы с ее репетициями, так еще и ты решил...
Том виновато закусил губу.
- Я такой дурак иногда, - сказал он. - Как я вообще умудрился жениться с таким характером? То ворчу, то шучу, а третьего, видно, и не дано.
- Ты не дурак, - сказала Эвелин серьезно. - Просто ты слишком много работаешь.
- Знаю... - Том почесал в затылке. - Но все это ради вас со Стеллой. Понимаешь?
- Но тебе же могут дать отпуск?
- Могут. Но куда я его потрачу? Стелла, видимо, на это смотрит равнодушно. Ей свободней без меня. Наверное, ей нравится, что я не докучаю ей целыми днями, и прихожу только вечером. Мне кажется, что даже уик-енд со мной для нее в тягость.
- А ты возьми отпуск ради меня. Не ради Стеллы. Научишь меня ездить по улицам города, а не только по нашему двору.
Том посмотрел на Эвелин и почти незаметно кивнул; потом будто осекся внутри себя и сказал, тяжело выдохнув:
- Стелле это не понравится.
- И чего тут такого? - Эвелин выпрямилась на сиденье; руки ее по-прежнему держали в руках руль. - Стелла не взяла тебя в плен, ты ей не раб, в конце-концов.
- Я даже побоюсь ей сказать.
- Так я скажу.
- Ты?... - Том снова закусил губу. - Вы опять поругаетесь.
- Поругаемся, - Эвелин повернулась к нему. - А потом поедем. Если надо, я буду ругаться с ней столько,сколько будет нужно..
Том торопливо бросил взгляд в окно, будто боялся, что Стелла появится и услышит его. Эвелин это заметила, и ей стало совсем жаль дядю; какая-то злость овладела ей, и она сжала руль покрепче.
- Почему ты боишься ее, будто она тебе мать? - спросила она, повысив голос и глядя Тому прямо в глаза. - Она не мать ни тебе, ни мне.
- Не говори так.
- Буду говорить! - вспылила Эвелин.
- Все-все! - засуетился Том. - Я обо всем договорюсь. Раз уж ты так...
Эвелин было даже немножко страшно смотреть на этого мужчину среднего возраста, который выглядел куда старше своих лет; на то, как унизительно он вел себя, как боялся собственной жены. Она отвернулась, сжав губы. Эвелин ощущала внутри себя некую неприязнь к происходящему - не к самому Тому и его жене, а к ситуации в целом - и не хотела с ней мириться. Что-то казалось ей здесь неправильным, даже противным, в чем-то мерзким.
- Не будь так строга к Стелле, - вдруг сказал Том. - Она хорошая женщина. Она полюбила меня таким... значит, таким я ей нравлюсь.
- Конечно, нравишься, - Эвелин очнулась от своей маленькой прострации, в которую завели ее собственные мысли и ощущения. - Ты же послушно делаешь все, что она тебе скажет.
- Ты слишком молода, чтобы все понимать, - Том сам обиделся на происходящее, и слова племянницы его весьма задели за живое.
- Хорошо, - Эвелин сложила руки на груди. - Расскажи свою версию. Как ты видишь себя в этой ситуации?
Она вперила взгляд в лицо дядюшки.
Но Том не нашел, что ответить, лишь покраснел и начал кусать губы.
- Просто... пойми. Мы так уже давно. Привыкли...
- И поэтому ты не возьмешь отпуск ради меня, потому что Стелла будет чем-то там недовольна? Зачем тогда я тебе нужна?
- Мы... мы взяли тебя из..
- Опять "мы"! - Эвелин едва сдерживалась. - Когда уже ты будешь говорить от своего имени?
- Ты тоже мной командуешь, - насупился Том. - Почище Стеллы. Но я договорюсь. Сегодня же все расскажу. Возьму я этот отпуск.
- Вот и хорошо. Правильно.
Эвелин видела, что творилось в душе дяди, но ничем не могла ему помочь. Слишком сильно давить на него ей не хотелось - потому что она и правда начинала ощущать себя копией вечно недовольной Стеллы, но и сходить со своих позиций она не считала возможным.
- Давай продолжим занятие? Скажи, как пользоваться этим... сцеплением.
- Давай, - оживился Том. - Смотри...

В тот же вечер он пошел к жене , и они долго кричали друг на друга, и Стелла после этого не разговаривала с Эвелин весь следующий день, понимая, что эта сцена была делом ее "закулисных игр" - а Эвелин понимала, что все происходит так, как хочет она. То есть правильно.
Она и сама не знала, откуда в ней эта почти королевская гордость за саму себя и свое поведение. Будто это было у нее в крови - считать, что ее мнения правильны, а моральные оценки безусловно верны. Но ее грело то, что Том будто бы расцвел после того скандала с женой. Он действительно выбил себе отпуск на Цинко Де Майя, и они еще не раз практиковались в вождении машины; и странные взгляды Стеллы ее не смущали и не раздражали. Наоборот, каждый из них был свидетельством ее, Эвелин, победы. И победы во благо.

Они не стали ближе друг другу за пределами уроков по вождению - но стали лучше понимать друг друга. Эвелин перестала считать его забитым занудой, а он даже, казалось, радовался своей смелости: ведь еще месяц назад он и подумать не мог о том, что будет перечить Стелле так открыто. Наверное, теперь ему было, за кого сражаться и совершать какие-то "подвиги" - для него это, и правда, было большим достижением. И Том внутри себя благодарил за это свою племянницу и ее резкость, хоть так ни разу и не сказал ей об этом.

...

Эвелин исполнился двадцать один год.
Она научилась водить автомобиль. Том даже перестроил ради нее дом: рядом с ее окном  проделал дверь, чтобы Эвелин могла выходить сразу на задний двор, а оттуда - на улицу, минуя родительские комнаты. Стелла была против такой реновации, но Том так увлекся этим процессом, что никак не хотел уступать, и  в конце-концов Стелла махнула рукой; к тому же отдельный выход для надоедливой суетливой Эвелин, которая стуком своих каблуков могла разбудить их в любое время дня и ночи, утомлял и ее. Том закончил работу за пару недель, без устали колотя, выпиливая и возясь с цементом, и Эвелин вовсю помогала ему. Стелла смотрела на это и чувствовала, что теперь приемная дочь совсем отдалится от нее. Раньше они вместе играли, репетировали, примеряли наряды и рассматривали выкройки, пусть даже иногда и ругались; а теперь... теперь Эвелин выделяла одного Тома. Стелла вспомнила, что девочка с детства воспитывалась отцом, и любила только его, а про мать говорила сухо.
Впрочем, у Стеллы хватило житейской мудрости не показывать своих эмоций. Хорошо еще, что эти двое совсем не умели готовить, и вынуждены были собираться за общим столом, чтобы поужинать.

Однажды вечером они возвращались от друзей; с одной из тех вечеринок, где Стелла была звездой, Том - ее аккомпаниатором, пожимающим руки всем уважаемым людям, а Эвелин выступала в роли недовольного зрителя, который хочет уйти из зала, но по какой-то причине не может; и тут раздался громкий хлопок, машина накренилась и начала скрежетать железом по обочине.
Том, которому не терпелось оказаться дома и лечь, наконец, спать, сильно расстроился и, поругиваясь про себя, вылез из машины - но на этот раз Эвелин вышла вместе с ним; не успел он положить под колесо придорожный камень, чтобы машина стояла крепче, как Эвелин уже открывала багажник и доставала оттуда запасное колесо.
- Ты вся перепачкаешься! - возмутилась Стелла. - Оставь это дело Тому!
Эвелин, конечно, ее не послушала, и вот через минуту она уже устанавливала домкрат под нужное место, деловито советуясь с Томом - Стеллу они будто не замечали.
Стелла решила вмешаться, дабы не оставаться в стороне.
- Что вы ищете?
- Балку рамы, - отозвался Том. - Темно. Посвети.
Стелле вручили фонарик, а Эвелин уже несла Тому ключ, чтобы открутить гайки; когда он это проделал, она первая схватилась за насос и начала приподнимать автомобиль; Том старался ей помочь, думая, что ей это не по силам, но Эвелин трудилась, как заправский рабочий, и была изрядно увлечена этим занятием.
Том и Стелла переглянулись; Том даже развел руками, как бы говоря: "сам не знаю, чего это она" - и вот уже у Эвелин был второй ключ, и они с дядей скручивали гайки, а Стелла так и стояла с фонариком, переминаясь с ноги на ногу. Через пять минут Том снял колесо, поднял запасное - Эвелин подкатила его по земле - и уже затягивал гайки на новом.
- Затягивай одну напротив другой, - советовала Эвелин.
- Хорошо, - отвечал Том.
Стелла удивлялась такой слаженности работы этих двоих. Она никогда не разбиралась в машинах и была далека от всего подобного; а тут между ее приемной дочерью и мужем царила совершеннейшая идиллия, они работали как команда... и тут Стелла поняла всю глубину пропасти, разделявшую ее и Эвелин: последняя выросла, изменилась, обрела нового друга в лице Тома, заинтересовалась чем-то, что нравилось ему - а у двоих женщин оставалось все меньше и меньше общего.
- Не нагружай колесо, - говорил Том, пока Эвелин возилась с домкратом.
- Хорошо. А ты не забудь про колпак. Куда ты его положил?
Том огляделся и сошел вниз по дороге.
- Он чуть было не укатился.
- Ты сам его ногой отодвинул. Хорошо не потерял.
О чем говорили эти двое, Стелла не понимала; но видела в них почти соперников. Ее должно было бы радовать такое единение тех, кто раньше почти не разговаривали между собой, но чувство того, что ее, Стеллу, вот так просто оставили в стороне, причиняло ей боль.
И когда машина снова двинулась, Том и Эвелин только и делали, что говорили на автомобильную тему. Стелла видела, как они скучали на вечеринке - и как теперь разговорились; но даже не пыталась вставить слова, а лишь сделала вид, что спит - и притворялась спящей до самого дома. И только перед сном, лежа рядом с Томом, она успокоилась. Все же Том каждую ночь был с ней. И Стелла очень хотела, чтобы у них сейчас - именно сейчас - появился ребенок. Пусть поздно, но лучше, чем никогда. С этой мыслью она и уснула.

Эвелин пела в дух театрах - Эйвон и Масси Холл. В Эйвон она выступала лишь с отдельными ариями и фрагментами, и сама оперная тематика там находилась будто на сходе; но там хорошо платили. Масси Холл предлагали меньше, но там ставили оперы полностью, от начала и до конца, и, конечно, там имелся режиссер. Звали его Николас Торелль; он не отличался легким характером, любил кричать почем зря и возмущался по поводу и без повода. Но поскольку его труды всегда окупались, а актерам, певцам и статистам в результате его трудов регулярно выдавали жалование, на это закрывали глаза. Все, кроме Эвелин. Она не любила, когда на нее повышали голос: родной отец никогда этого себе не позволял, дядюшка - тем более, и она это запомнила. Эвелин привыкла, еще с детства, к тому, что ее данные оценивают по достоинству, а небольшие ошибки и неровности поправляют в спокойном тоне.
Поэтому выкрики вроде "Ужасно! Это надо петь совсем иначе", на которые был горазд горячий итальянец Торелль, были для нее чем-то вроде прилюдной пощечины. С ним Эвелин сталкивалась лбами постоянно, и не всегда по вине Торелля: на каждое слишком громкое замечание она отвечала тем, что делала вид, будто не слышала его (из-за чего Николас мог охрипнуть, что случалось не раз); если режиссер обрывал ее высокую ноту на середине своим замечанием, она демонстративно уходила со сцены.
Начальство же Масси Холла (состоящее из директора Смитсона и его жены, редко появляющихся среди простых смертных, за исключением крупных концертов) смотрело на это совершенно спокойно, и даже, казалось, было радо этому. Наверняка, им даже нравилась эта динамика взаимоотношений талантливой певицы и талантливого режиссера; нравилась она и другим исполнителям, которые с некоторым восторгом наблюдали за этими схватками. Впрочем, таланта у Эвелин было достаточно, чтобы ни разу не "завалить" ни один концерт, а Торелль был слишком стар, чтобы долго соревноваться с молодой певицей в громкости голоса.

Тем временем, успех ее выступлений давал о себе знать - Эвелин собирала полные залы - пусть и небольшие. Доходы Эвелин составляли около двух с половиной тысяч долларов; концерты оплачивались достаточно хорошо; а сама Эвелин была бережлива чуть ли не до скупости и завела счет на свое имя при первой же возможности, едва отпраздновав двадцать первый день рождения.
Не раз она замечала, как в зале сидел смуглый мужчина с греческим профилем, и следил за ней в оба глаза, и, казалось, даже подпевал ей. С ним рядом всегда сидел другой мужчина в черном смокинге - и они часто что-то обсуждали. Эвелин думала, что это какие-то влиятельные люди из мира музыкального бизнеса, но они никогда не подходили к ней, а сама она как-то боялась заговорить первой - но она понимала, что если такие люди посещают ее выступления, то значит, она все делает правильно.
Гонорары ее скоро превысили все, что зарабатывала ее опекунша за год. Это не могло не увеличить ту дистанцию, что была между ними. Эвелин с детства привыкла быть лучше всех - даже сейчас она помнила беззаветную любовь и веру в нее отца,  - и сейчас получала лишние доказательства того, как она хороша, талантлива и самодостаточна. К тому же Эвелин практически не появлялась дома, лишь заезжая на такси переночевать - входя через собственную дверь на заднем дворе -и опекуны привыкли к ее отсутствию.  Кроме того, это снова сблизило супругов.
Одно лишь по-прежнему омрачало жизнь юного дарования - Эвелин  болела простудой каждый февраль. Пожалуй, болезнь была единственным, что удерживало ее дома дольше двух дней подряд...
- Хочешь, я подарю тебе свой старый Бьюик? - спрашивал ее Том, присаживаясь на кровать больной, не боясь подхватить грипп. Том редко когда болел - видимо, луженым здоровьем его одарили родители из степей Огайо - и поэтому чаще заходил к Эвелин, чем Стелла, которая не раз уже после общения с больной валилась с ног, подхватив насморк и головную боль.
Эвелин шмыгнула носом.
- Пап... не надо.
Эвелин  все чаще называла Тома отцом, сначала как бы в шутку, потом к шутке привыкли, а потом это слово почти потеряло смысл.
- У меня есть деньги. Я копил последние пять лет. Ты знаешь, я откладывал.
- Знаю.
Эвелин сотряс приступ кашля.
- Ну так вот... куплю себе новую. А Бьюик отдам тебе.
Том не понял звуки, исходящие с постели; не мог понять, плачет Эвелин или смеется - все смешалось в гуще мокрого кашля и шмыгания носом.
- Ты думаешь, что я не могу позволить себе купить машину? - наконец, спросила она.
Том открыл рот, чтобы ответить. Застыл. Задумался.
- Я не думал об этом.
Эвелин обняла его горячими руками, уткнув лицо в его плечо.
- Ты знаешь, сколько я получила за сезон?
- Сколько?
- Четыре тысячи. С вычетом налогов. За год это будет двенадцать. Да я сама могу подарить тебе машину. -сказала Эвелин, и голос ее гнусавил, как будто тромбон. - Оставь сбережения на другой случай. Или купи грузовик. А можно на эти деньги купить ранчо в Америке. Будем жить на юге. Где тепло.
Она оторвалась от плеча Том, чтобы взять платок и высморкаться.
Глаза ее слезились от простуды, кашель разрывал ей грудь, волосы безжизненно слиплись.
- Я так хотел тебе подарить что-нибудь... - сказал, наконец, он.
Том как-то упустил момент взросления дочери, и теперь ему было немного горько осознавать это.
- Правда, пап. Не трать деньги
- Я все равно тебе что-нибудь куплю, - решительно сказал Том. - Не машину, так...
- Только не из своей заветной копилки, что у тебя стоит в гараже под ящиком с инструментами.
- Ах ты! - воскликнул Том.
Эвелин спряталась под одеяло с головой.
- Я не скажу Стелле. Правда не скажу!
Теперь Том понимал, что она смеется.
Он погладил толстое одеяло, укрывающее дочь; поднялся, собрал старые носовые платки в кучу и бросил в мусорное ведро; спустился, нашел новые, поднялся наверх, вошел к Эвелин.
Та уже успела сбросить с себя одеяло и разметалась по кровати, тяжело дыша. Том потрогал ее лоб. Вся горит.
- Поправляйся, - только и сказал он, поставив коробочку с носовыми платками у ее кровати и тихо вышел.

- Как она? - спросил Стелла, когда он спустился.
- Плохо, - тихо ответил он.
- Секунду, - жена о чем-то задумалась. - Давай попробуем?... тот старый рецепт.
- Какой еще рецепт? - спросил Том. - Ты собралась готовить?
Стелла вздохнула. Том совсем забыл.... Это и правда было так давно. Будто целую вечность назад. Когда они оба были совсем другие. Молодые. Красивые. У нее еще не было морщин. У него еще не было лишнего веса. Когда у них были надежды на какое-то яркое будущее, пусть они оба понимали их несбыточность - разве молодым и любящим нужна правда?
Стелла принесла из кухни початую бутылку виски, баночку с медом и лимон и, поставив их на стол, выразительно посмотрела на мужа. Том хлопнул себя по лбу.
- И как я мог забыть!
Таким  снадобьем он поднял на ноги саму Стеллу, когда они только-только поженились; тогда у нее был грипп не слабее того, что свалил с ног Эвелин, и она тоже горела от жара, чихая и кашляя....
Том осторожно влил виски в чай, перемешивая все деревянной ложкой, и запах, ударивший в ноздри, отправил его на долю секунды в прошлое, на десять лет назад; в Квебек, на заснеженную улицу, где они впервые познакомились, и как они шли, спотыкаясь и скользя, и чуть не упали друг на друга, и как смеялись, и как Том выхаживал ее - и как она вместо медового месяца пролежала больная, а Том был рядом с ней... теперь же ему казалось, что всего этого как будто и  не было.

Эвелин выпила все до дна - теперь красным у нее было все, что только могло таковым быть, даже мочки ушей налились малиновым цветом.
- Скажи, а почему Стелла не заходит ко мне? - вдруг спросила Эвелин.
- Боится подхватить от тебя грипп. Будто ты не знаешь.
- Понятно.
- Почему ты... почему вы не ладите?
- Уйди, - коротко сказала Эвелин и отвернулась к стене.
- Это она вспомнила про рецепт, - сказал Том.
- Передай ей от меня спасибо, - раздался глухой голос из глубины одеял.

Том спускался по лестнице и думал о том, что все у них не так, как надо; и Стелла думала о том же - даже Эвелин, лежа в полубреду на своей кровати уже который день, думала то же самое. Том налил себе виски и сразу выпил, словно бы спиртное могло решить все проблемы. Стелла сидела в зале у телевизора, слышала, как Том спустился, но не хотела даже говорить с ним; ей ничего не хотелось. За окном снежная буря разбушевалась: морозы, которые должны были уже успокоиться, будто вцепились в стекла изморозью и пытались проникнуть в дом. Эвелин засыпала, и ей казалось, что это ее последний день на земле - так ей было плохо; но спасительный сон и растекающееся по груди тепло делали свое дело.

Эвелин пошла на поправку. Еще два дня она лежала, но температура стабильно снижалась, и через неделю о болезни даже не вспоминали, общаясь за обеденным столом - и, казалось, все было позади. Они ели, обсуждали будущее, рассуждали о делах, делились новостями. Выздоровление Эвелин привело всех в бодрое настроение; к тому же погода улучшилась, из-за туч появилось солнце, вьюга улетела куда-то далеко-далеко. Эвелин убегала на репетиции, и Стелла с Томом радовались тому, что она больше не болеет, и что весь дом не погружен в мрачное состояние из-за боязни за ее жизнь.

В ту неделю швейная машинка застучала снова: для "Аиды", где Эвелин, наконец, дали роль главной героини вместо Амнерис, потребовалось новое одеяние: красно-белая греческая туника. В магазинах такое не продавали, да и Эвелин хотелось чего-то такого, чего нельзя купить в магазине.  Эвелин видела такую на телевизионном представлении "Аиды" в "Четырех временах года", где главную мужскую  партию исполнял Дуэйн Мейсон - и потому хотела точно такую же. Стелла и Эвелин, казалось, снова нашли общий язык.

...

Масси-Холл был полон. Эвелин обводила глазами этот зал, полный зрителей, и будто наполнялась какой-то странной - чуть покалывающей в груди - энергией, похожей на электрическую. Многие боялись полных залов - особенно тех, что полнее, чем обычно (а сегодня собрались поглазеть именно на нее, как на новую исполнительницу) - Эвелин же этого совсем не боялась. Наоборот, ее словно распирало от желания спеть перед всеми этими людьми, кем бы они не были; толпа только распаляла ее, она чувствовала себя гладиатором на арене, готовым выйти на последний бой; ей казалось, что египетские декорации придавали ей сил, будто они были ей родными, как если бы она жила в них тысячу лет назад, будто она сама была Аидой, принцессой далекой древней страны, страдающей от несправедливости жизни - и чем больше зрителей собиралось, тем нетерпеливей становился этот дух внутри нее. Она все чаще топала ногой, стараясь, что бы этого никто не заметил, кусала губу, буквально рвалась на сцену, как Кармен на бой быков, ходила из одного угла гримерки в другой, поправляла тунику Стеллы, которая и так сидела на ней как влитая, поминутно смотрелась в зеркало... Ее никто не отвлекал в такие моменты: к ней боялись подходить, будто чего-то опасаясь - наверное, она казалась людям одержимой какой-то неведомой силой.

Первый акт, второй, третий.

Амнерис в исполнении Келли Джонсон, получившей ту роль, которой так раньше была недовольна Эвелин, спорила со жрецами:

Тот герой, кого ты убиваешь,
был любим мной, и ты это знаешь.
Пусть разбитого сердца проклятья
с кровью жертвы падут на тебя!

И вот жрецы запели в ответ Амнерис:

Он изменил, — умрёт!

Падал занавес, ставились по-скорому новые декорации; и вот ее выход.
Эвелин шагнула на сцену, осмотрела зал, который притих при ее появлянии, провела рукой по воздуху, как бы очерчивая пространство вокруг себя царственным жестом:

Твою мне участь сердце подсказало:
в могилу эту, что тебя закрыла,
проникнула я тайно...
И здесь, далёко от людского взора
вместе с тобою умереть хочу я.
Слышишь пенье?
Поют нам гимн погребальный.

Эвелин взглянула на стоящего рядом Стива Креспи, который исполнял роль Радамеса, и слегка кивнула; тот протянул ей руки, и она упала в его объятья, как бы замертво.

Келли за сценой пропела:

Молю вас, боги... Молю вас, боги...
Сжальтесь, сжальтесь, боги!..

Хор взорвался единым ревом:

"О, великий Бог!".

За сценой дернули за рычаг, медленно стал закрываться занавес.
Эвелин не могла открыть глаз, так как должна была изображать погибшую, но ее слух воспринял все: как люди хлопали громче, чем всегда, и что хлопающих рук было больше, чем обычно, и как вставали с кресел для  овации; она слышала "Браво!", она слышала "Бис!" - она все слышала, и внутри у нее все дрожало от какого-то странного чувства превосходства над жизнью; как если бы ее душа наконец-то исполнила то, что было больше, чем простое существование, как если бы она, Эвелин, наконец достигла какого-то нового уровня - и ей казалось, что она, даже закрыв глаза, видит своего отца, который не отрываясь, смотрит на нее и кивает ей...
Занавес закрылся; Стив поднял ее; она открыла глаза.
Рев продолжался; они вышли поклониться, и тут Эвелин будто расцвела изнутри; она понимала, что все эти люди здесь из-за нее; весь этот шум, весь этот фурор - из-за нее одной; и ей показалось, что она слышит слова отца о том, что он всегда верил в нее и будет верить, даже если умрет.
Они поклонились, а потом снова и снова, и всякий раз ей казалось что люстра под потолком вот-вот сорвется от грохота оваций...Включили свет; магия сцены ушла.
Эвелин упала в гримерке без сил; уставшая, но счастливая.
Ей казалось, что те самые боги, о которых пелось в опере Верди, были сегодня с ней, будто она исполнила их волю, а не свою; эта роль, казалось, была ей суждена - так долго она ждала ее и вот, наконец, это случилось. Она спела без единой помарки, без единой ошибки, без единого промаха ни по вокальной, ни по сценической части.
А теперь ей хотелось только спать. Смыть грим, и домой - спать, спать...
Но предстояла еще официальная часть, после выступления.
Наверняка люди хотели ей что-то сказать; пресса, банкет... Господи. Ей так не хотелось ни с кем говорить. Но она все же встала со стула, пересилив себя. Еще ничего не кончено. За сценой надо блистать так же, как и на ней.

В фойе, когда устроили банкет "только для своих", один из хорошо одетых мужчин, похожий на античного грека с характерным профилем, только с кожей, загорелой до цвета бронзы, подошел к ней.
Она узнала в нем одного из тех серьезных мужчин, что приходили на ее концерты, и прямо сказала ему об этом.
Тот рассмеялся:
- Ваши глаза столь же остры, как ярок ваш голос. Вы все-таки выделили нас из толпы.
- Ваши глаза тоже... как будто я их уже видела когда-то. Поэтому я и запомнила вас. Вот и сейчас! Вы стали таким грустным, каким бываете на концертах. Кстати, как вас зовут?
- Зовите меня мистер Квинт. Или Корнелий. Как вам будет удобно.
- Странная фамилия, - Эвелин опять выражала мысли вслух, не обращая внимания ни на чьи чувства.
Сначала она даже испугалась, ожидая какой-то негативной реакции, но ее визави только тихо засмеялся.
- Вы и правда говорите так, будто в ваших жилах течет кровь фараонов.
- Вы знаете, - продолжил Квинт, - та сцена, в пещере... Финал, когда Аида встречает Радамеса в пещере, готовая остаться с ним на верную погибель. Мне показалось, что никто до сих пор не передавал всю полноту той страшной ситуации, того отчаяния, в которой оказалась Аида. Я видел множество постановок, но такого исполнения, как ваше, я не видел никогда. Вы исполняли так, будто сами там оказались.
- Спасибо, - пробормотала Эвелин. - Но вы мне льстите. Я могла бы и лучше... Были помарки...
- Вы лучше меня знаете, что их вообще не было, - ответил мистер Квинт. - Вы сами понимаете, что были прекрасны и это было ваше лучшее выступление.
Эвелин вскинула брови.
- Откуда вам знать?
- Я видел это по вашему лицу. Вы торжествовали, зная, что выступили так, будто исполнили свое предназначение. Не знаю, видел ли это кто-то еще, но я видел.
Эвелин замялась. Этот человек был прав.
- А вам почему так понравилась именно эта сцена? - спросила она вместо очередного "спасибо". - Она, конечно, сильна, но...
- Сам не знаю, - развел руками Квинт.
- Вы лучше меня знаете, что это не так, - парировала Эвелин.
Квинт открыл рот, чтобы что-то произнести, даже поднял указательный палец, но промолчал, вместо этого посмотрев на Эвелин таким странным взглядом... она знала, что откуда-то знает этот взор, но не могла вспомнить, откуда.
- Что ж, вы правы. Мне близка эта сцена... по личным причинам.
- Я знала. Потому что видела и ваше лицо во время исполнения; вы сами будто были там, заточенные в храме навечно.
Квинт взглянул на нее исподлобья, казалось, он даже помрачнел.
- Простите, - быстро произнесла Эвелин. - Наверное, я задела вас.
- Нет-нет, - так же быстро ответил Квинт. - Просто... иногда вспоминается всякое. Из прошлой жизни, так сказать.
Они помолчали.
Эвелин удивлялась поведению этого человека. Он очевидно был богат и столь же очевидно влиятелен, а здесь, стоя перед ней, вел себя очень просто.
- Правда, - сказала, наконец, она, - я бы поступила иначе.
- Как же? - оживился Квинт.
- Ни за что на свете я бы не пошла в пещеру, как бы не любила. Я нашла бы повод отомстить жрецам, и с помощью Амнерис освободила Радамеса.
- Вот как? Интересно, как вы это видите? Вы думаете, что жрецы столь просты, что позволят себя одурачить и подкрасться к ним со спины?
- Как-нибудь придумала бы! - воскликнула Эвелин. - Но по доброй воле заточить себя! Я этого решительно не понимаю.
- Быть может, - поддержал ее Квинт, - их нашел какой-то другой жрец, и предложил им выход? Один из тех, кто был на их стороне?
- Тоже хороший вариант, - согласилась она.
- У вас режиссерский ум. Вы, хоть и являетесь прекрасным исполнителем, мыслите в категориях творца, который хочет создать что-то свое.
Эвелин задумалась.
- Наверное, так и есть...
Она еще не думала о себе таким образом. Доселе она видела себя только исполнителем, но не постановщиком.
Мистер Квинт подошел к столику, налил себе вина.
- Орфей потерял свою жену Эвридику, - сказал он вдруг, оборачиваясь к Эвелин, -  и был не в силах смириться с ее уходом. Вы это знаете лучше меня.
- Да, знаю.  Я исполняла ее арию.
- И он спустился за ней в подземный мир.
Мистер Квинт сделал глоток, покачал головой и поставил бокал обратно на стол.
- А далее она становится, будучи спасенной великой любовью Орфея, обычной женщиной, и требует от него знаков любви, одного лишь взгляда. И этот взгляд губит их обоих.
- Ах, да. Это прекрасная опера. Такой... глубокий смысл. И, видимо, для вас он особенно глубок.
- Можно сказать, что это в некотором роде история моей жизни. Я похожим образом потерял жену... - взгляд мистера Квинта стал грустным, он даже склонил голову, будто внимательно рассматривал паркет.
- Мне очень жаль, - сказала Эвелин.
- Что вы! - мужчина словно проснулся от того краткого наваждения, в котором находился только что. - Теперь все в порядке. Просто мне так нравится этот антураж. Античный мир... Скажите, Эвелин, а что бы вы изменили в Орфее и Эвридике?
- О, это очень просто. Я думала об этом не раз.
- И что же вы придумали?
- Эвридике надо было просто петь, идя вслед за Орфеем. Слыша ее голос, он никогда бы не повернулся, чтобы понять, с ним она или  нет.
- До чего глубокая мысль! - воскликнул Квинт. - Если посмотреть на это со стороны философской, даже метафорической...
Он снова задумался.
Почему-то этот странный человек вызывал у нее симпатию. Будто она давно его знала.
- Но почему вы ходите именно на мои выступления? - наконец, спросила она. - Вы всегда сидите на самых лучших местах, но никогда не ходите на "Орфея", когда поют другие. И на "Аиду" тоже.
- Ваше место в лучших театрах мира, а не здесь, - не обращая внимания на ее тираду, быстро сказал мистер Квинт. - И я хотел бы помочь вам в этом.
- Так вы... продюсер? менеджер? - несколько опешила Эвелин от такого резкого поворота. - Я думала, вы просто... поклонник. Простите, если обидела вас.
- На самом деле вы правы! - широко улыбнулся Квинт. - Я, можно сказать, вас люблю, но в другом смысле: я люблю ваш талант, и не хотел бы, чтобы он остался на этих маленьких подмостках.
- В общем, вы бизнесмен?
- Можно и так сказать.
- Давайте к делу, - просто сказал он. - Фирма "Ди эн Ди индастрис" будет спонсировать ваши выступления. С вашими данными вы должны были петь на куда больших сценах, чем нынешняя. Возможно, консервативная публика не признает вас, потому что вы слишком быстро пришли к успеху, а, кроме того, многие влиятельные люди слишком трясутся за свои старые места, доживая свой творческий век. Мы предлагаем вам свои усилия и гарантируем, что вы будете петь в "Четырех временах года".
- Так уж и гарантируете? - Эвелин удивилась такой прыти  этого человека.
- Гарантируем.
- А что с моей стороны?
- С вашей ничего. Только продолжайте петь. Ваш дар был дан вам свыше, вам суждено было петь - и я думаю, вы это знаете.
- Так не бывает, - усмехнулась Эвелин. - Вы не итальянец?
- Вы думаете, что я из мафии, - рассмеялся мистер Квинт. - Что ж, смею вас уверить, ничего общего с такими людьми мы не имеем.
- Вы хотите помогать мне просто потому, что у меня талант?
- Именно так.
- Вы же понимаете, что это выглядит подозрительно.
- Понимаю. Но мы даем вам гарантию, что никто в этом свете не тронет вас и пальцем. Ни я, ни мой друг, ни чужие, ни свои.
- Вы как будто всесильны, - еще раз усмехнулась Эвелин. - Но должна же быть какая-то цена?
- Пожалуй, только то, что вы будете вхожи в наши круги.
- А что это за... круги?
- Круги людей, которые живут большим, нежели деньги, политика или слава.
Эвелин еще раз посмотрела на странного бизнесмена. Ей опять показалось, что они давно знакомы.
- Я так понимаю, что вы масоны. Какая-то секта. И контракт с вами, наверное, надо подписывать кровью?
- Что вы. Мы используем обычные ручки. Есть даже новомодные шариковые для тех, кто предпочитает модерн.
- Я подумаю.
- А мы не торопим и не давим на вас, - сказал мистер Квинт. - Ваше решение - только ваше. Даже если вы откажетесь - обещаю, никакого давления на вас никто не окажет. Повторюсь, мы не мафия и никому не угрожаем ни словом, ни делом.
- И на том спасибо.
Они обменялись любезностями и  попрощались.

Эвелин вышла из здания театра уже за полночь.
Она нащупала в кармане визитную карточку. "К. Квинт. Антиквар", номер телефона. Светло-желтая картонка с какими-то иероглифами.
Эвелин решила ее сохранить. Полезные знакомства нужны всегда.

По пути домой она только и думала о странном джентльмене. Бывают же чудаки! Она почувствовала к нему странное расположение; ей захотелось снова его увидеть; ей были интересны темы, которые он затронул в разговоре. Наверное, подумалось ей, он напоминает мне отца - настоящего отца. В чем-то они схожи. Оба любят, как я пою; разбираются в музыке. Наверное, так. Ее кольнула мысль о собственном самолюбии. Этот человек говорит ей то, что она хочет услышать. Быть может, это все лесть! Кто знает, может этот миллионер хочет сделать ее своей любовницей? Но она не ощущала ничего подобного в общении Квинта с ней. Напротив, она чувствовала, что он видит в ней скорее дочь. Однако, Эвелин никак не могла решиться принять его предложение. Она слишком мало его знала. Принимать предложения от незнакомых людей... кто знает, что они попросят, в конце-концов, за свои услуги? Все это даже отягощало ее, где-то раздражало, в чем-то пугало; мысли путались и сливались в какую-то общую массу, и думать становилось так тяжело, что Эвелин, дойдя до дома, буквально свалилась с ног. Столько всего и сразу...
Она по своему детскому опыту знала, как успех кружит голову - пусть даже она к нему привыкла, еще будучи ребенком.

...- Ты еще думаешь? - Стелла не понимала даже постановки вопроса. - Эти люди хотят сделать из тебя звезду театра! Эвелин, это даже не обсуждается. Завтра мы поедем...
- Мы поедем? - Эвелин стало неприятно, что ее диалог с мистером Квинтом был воспринят как руководство к действию ее тетушки. Будто ее, Эвелин, мнение ничего не значило. - Я тебе не марионетка. Захочу, и не буду ничего подписывать.
- И будешь прозябать в Масси? Не глупи. Я понимаю, что мы не так близки, но...
- Я сама решу.
- Но разве не этого ты всегда хотела? Разве не для этого ты занималась всю жизнь?
Эвелин насупилась. Вот так всегда. Как будто ее жизнь принадлежит другим.
Эвелин хотела высказать все, что думает, но она не стала этого делать. Лишь сказала: "Да, разумеется". Но на душе у нее стало как-то неспокойно - ей вдруг показалось, что  на самом деле она исполняет не свою мечту, а чужую.
Эвелин требовалось время - подумать, обсудить с самой собой, пережить и прочувствовать все это внутри себя. Но одновременно с этим она ощутила себя более свободной, зная, что ее поддерживают.

...В тот день шел первый разбор оперы "Мадам Баттерфляй".
Она и раньше знала об этой опере, но почему-то ни разу никому в Масси Холле не доводилось ставить ее. Это было старой "традицией", присущей любому театру или опере, и даже кинотеатру: имелся определенный репертуар, куда обязательно что-то входило как норма вещей, а что-то появлялось раз в пять лет и то  ненадолго,  как будто у каждой сцены, будь она театральной или какой угодно еще, были собственные, неведомые людям, предпочтения.
Николас сразу определил ее на главную роль. Эвелин этому очень обрадовалась, хотя понимала - она досталась ей прежде всего потому, что в театре не было певиц азиатской внешности, а ее чуть раскосые глаза, унаследованные неизвестно от кого из предков, подходят для этой роли больше всего.

- Эвелин! - воскликнул Николас. - Ты опять морщишься? Что не так?
- Ничего, ничего, -  отмахнулась Эвелин.
- Я вижу, что ты опять читаешь либретто и чем-то недовольна.
Келли и Хелен, певицы второго плана, стоявшие рядом с ней, прыснули с смеху.
Эвелин пронзила их яростным взглядом, и они замолчали, отойдя от нее чуть подальше.
- Если вам интересно, могу сказать, что мне не нравится.
- Лучше не надо! - простонал Уинстон (он исполнял роль британского офицера). - Репетиция затянется.
- Надо, надо! - воскликнул Николас. - Чего же там такого интересного припасла для нас мисс Келлер?
Он поудобнее уселся в кресле.
- Оба встали не с той ноги, - прошептала Келли.
- Раз вы так просите... - съязвила Эвелин. - Смотрите сами, несчастная девушка слепо верит в то, что ее любимый вернется, и отказывается верить в то, что он бросил ее. Но разве же это реалистично? Это сущий бред.
- Давайте, поспорьте с жизнью! - воскликнул Николас. - Это реальная история, по которой Пуччини поставил свою оперу! Вы должны знать это!
- И что же? - возмутилась Эвелин. - Кто бы в здравом уме  поступил так?
- Ваш юношеский максимализм меня поражает! - Николас вскочил с кресла. - Нам надо выучить материал, а вы начинаете спорить с классиками? Боже правый! Вы можете хоть раз в жизни что-то сделать без возражений, как положено певице? С первого дня вы выказывали свои претензии и критические замечания по самым разным поводам, а теперь взялись бороться с Пуччини? Может быть, вам хочется и Верди усадить на место, а самой почеркать красным карандашом в его партитуре? Может быть, вам стоило бы написать свою оперу, или самой стать режиссером? Садитесь!
Николас забегал вокруг своего кресла, отходя и приближаясь к нему, указывая на него руками.
- Садитесь, мисс Келлер, пожалуйста! - повторял он. - Вы теперь режиссер! А я пойду повешусь в вашей гримерке, чтобы все знали, какая я бездарность, а вы - талант! Пожалуйста!
Эвелин сложила руки на груди и поджала губы, глядя на режиссера взглядом сфинкса, и молчала, просто наблюдая за его поведением.
Другие актеры тоже наблюдали за этой сценой.
- Я пойду подышу, - сказал Уинстон, воспользовавшись моментом.
Это разрядило обстановку; Николас махнул рукой и вышел за Уинстоном на улицу, но через другую дверь.
- Ну ты тоже молодец, Эвелин- сказала  Хелен. - И охота тебе спорить с человеком из-за таких мелочей. Будто ради тебя кто-то перепишет классику? Не смеши.
Эвелин ничего не ответила, и пошла к себе в гримерку.
Ее и саму раздражало свое поведение, но еще больше раздражал Николас с его бурной реакцией. Что ему мешало выслушать ее? Просто выслушать? Дома ее никто не слушал, ни отец, ни мать, в театре тоже; слушали ее только зрители, повинуясь власти ее таланта - но никто не слушал того, что она хотела сказать. Никто... Кроме, возможно, того странного загорелого мужчины по фамилии Квинт.

Недолго думая, она набрала номер.
- Да? - ответила секретарша на той стороне.
- Можно мистера Квинта?
- А кто спрашивает?
- Эвелин Келлер.
-Минуточку.
Эвелин подождала.
Минута тянулась слишком долго. А вдруг он даже не захочет с ней говорить? В моменте душевного волнения он предложил ей что-то, о чем сейчас уже забыл... Наверняка так и есть.
- Эвелин! - наконец-то Квинт взял трубку. - Как ваши дела? Я все это время ждал вас.
- Слушайте, - сказала она. - Нам надо поговорить.
- Встретимся где-нибудь?
- Вам удобно будет в кафе у здания оперы?
- Я буду через двадцать минут.
- Если у вас дела, я не хочу вас отвлекать...
- Дела подождут. Я слышу в вашем голосе волнение.
- Кстати, я вовсе не собираюсь ничего подписывать, если вы надеетесь на это.
- А я и не собираюсь вам об этом напоминать. Поговорим просто как друзья.
- Хорошо.
Гудки.
Эвелин выдохнула.
Что она делает... зачем? Она едва знает этого человека.

Но через двадцать минут он буквально появился из ниоткуда; и возник в дверях кафе, будто призрак.
Увидев Эвелин, он широко улыбнулся.
- Надеюсь, вам не было скучно ждать меня.
- Вовсе нет.
Он присел напротив нее.
Эвелин уже пила кофе, он заказал и себе.
Она изложила ситуацию - ей просто хотелось выговориться.
- Что ж... - протянул Квинт. - Я так понимаю, что вы хотите поставить оперу сами. Но у вас нет ни связей, ни либретто, ни тем более, музыки.
- Вот именно.
- И вы думаете, что я смогу вам помочь.
- Иначе бы я вам не звонила.
- Вы правильно поступили.
- И?...
Эвелин уставилась на него.
- Это может быть устроено. Сегодня же.
- Вы серьезно?
Эвелин не поверила своим ушам.
- Разумеется.
- Вы, должно быть, шутите.
- Нет.
Квинт спокойно пил кофе.
- И, наверное, что-нибудь страшное случится. Кого-нибудь... убь... извините.
Мистер Квинт рассмеялся.
- Вы по-прежнему считаете, что я Джованни Фальконе?
- Я... не знаю. Мне просто не верится, что все это можно... вообще устроить, тем более так быстро, как вы сказали.
- Вам и не надо верить или не верить. Просто живите так, как вы хотите. Если вам нужен режиссерский дебют, он будет.
- И что же требуется от меня?
- У вас творческий талант. Следуйте ему. Живите им, слейтесь с ним, и все будет хорошо. Вам на роду написано быть тем, кто вы есть сейчас - так будьте ею.
Эвелин нервно потянулась за чашечкой. Пуста.
Квинт подозвал официанта, заказал еще.
- И я так просто... стану режиссером? А что скажет публика? Что скажет Николас? Что скажет дирекция?
Квинт пожал плечами.
- Они пойдут вам навстречу.
- Вы... из политики? - спросила Эвелин. - Вы кто-то из президентской свиты, правда?
- Что вы! Я лишь знаю нужных людей, которые знают других нужных людей. Просто поверьте мне, я обо все договорюсь.
- И все это ради меня, такой великой и талантливой! - язвительно воскликнула Эвелин.
Квинт посмотрел на нее как будто неодобрительно; как если бы ему не нравилось, что она смеется над своим талантом.
Эвелин выпила вторую кружку залпом и до дна, будто это была вода, а не горячий черный кофе.
- У меня нет сюжета, -призналась она. - У меня нет музыки. Я не умею сочинять.Боюсь, я поторопилась...
Ей хотелось домой. Какой-то глупый разговор получается.
Когда она приходила в кафе, она надеялась, что Квинт ее утешит, выслушает, а потом они разойдутся по домам, перемыв косточки всем дурным людям, и от этого ей станет легче; но здесь все сразу стало слишком серьезно. Ее обида на режиссера теперь казалась ей какой-то игрушечной, ненастоящей. "Наверное, я погорячилась", - подумала она.
Квинт по-прежнему сидел напротив нее в каком-то ледяном спокойствии, будто ничего не происходило.
- Вы знаете человека по фамилии Мариетт? - вдруг спросил он.
- Судя по фамилии, он канадец? - отозвалась Эвелин, с трудом отрываясь от своих мыслей.
- Он француз. Был египтологом, жил в Каире. Однажды он нашел в одной из гробниц древний папирус, увидел там сюжет и...
- И по этому сюжету Верди написал "Аиду", - перебила его Эвелин. - Это хорошо известно. Я знаю, вы интересуюсь древним Египтом.
- В вашем голосе я снова слышу иронию, - тихо сказал Квинт. - Вы думаете, я любитель?
- Что вы! - Эвелин замешкалась. - Просто многие "интересуются" Египтом, однако...
- Однако дальше поездки к пирамидам и сфинксу их увлечение не идет, - дополнил он.
Оба рассмеялись; напряжение чуть спало.
- Так вот, - продолжил Квинт. - У меня есть коллекция древних папирусов. Самых настоящих. Оригиналов. И если вы хотите, я вас с нею познакомлю.
- Это большая честь, - вежливо ответила Эвелин. - Я с удовольствием ознакомлюсь с вашими экспонатами. Но зачем...
- Затем, - перебил ее Квинт, - что там, среди этих древних папирусов, возможно, мы и найдем какой-то сюжет, который может вам понравиться. А что до музыки... обсудим позже.
- Когда же я могу посетить этот ваш... музей?
- В любое время, - коротко сказал Квинт.
- Я подумаю...
- Если вы волнуетесь по поводу визита к незнакомому мужчине в его загородный дом, то можете взять с собою родителей. Я буду рад видеть их в своем доме.
- Вовсе я не волнуюсь, - выпалила Эвелин.
Она даже не думала о подобных вещах. И уж точно не собиралась брать с собой Стеллу и Тома.
- Тогда... - сказал Квинт - просто позвоните мне, когда посчитаете нужным. Всю неделю я буду в городе. А сейчас давайте выйдем на свежий воздух. Посмотрите, как сегодня солнечно.
Эвелин искала глазами официанта; но тот, появившись, лишь кивнул им и исчез за стойкой - будто он не хотел брать с них денег.
Так они и вышли на улицу, не оставив даже чаевых.
- Почему вы не оплатили заказ? - спросила Эвелин.
- В этом кафе меня обслуживают бесплатно.
- Почему?
Квинт пожал плечами и улыбнулся.
-  Этого я не знаю.
Какой странный человек, сказала она самой себе.
Но почему-то это ее не пугало.
Эвелин даже не волновало то, о чем предусмотрительно подумал Квинт: его заботливое предложение взять с собой родителей она отвергла столь решительно, потому что не обладала каким-то чересчур назойливым чувством страха. Если уж она куда-то шла, то шла, - и если что-то делала, то назад не смотрела. Там уже будь что будет. Каких-то ужасов, живущих во тьме ночи, она не боялась. На самом деле Эвелин была обязана этим не только своему характеру, но и детским переживаниям и даже шоку: когда ее мать не вернулась домой, маленькая Эвелин потеряла чувство страха как ориентир. Бояться можно, когда чего-то ожидаешь, но чего бояться, если все уже случилось? Когда же умер ее отец, Эвелин потеряла всякие эмоции подобного плана, будто в ней их прижгли каленым железом. Так дети, живущие в джунглях, привыкают к тому, что их родителей может укусить змея, растерзать леопард или растоптать слон. С Эвелин было ровно то же самое: ее семья и так уже была уничтожена, и она вовсе не собиралась, пережив все это, еще и самой бояться каждой тени. А если ее ждет погибель - что ж, значит, она будет следующей в этой жестокой череде.  Ну и самое главное: она совершенно не боялась Квинта, и не видела причин его бояться. Он не выглядел ни устрашающим, ни хитрым, ни даже в чем-то мелочно подлым; так выглядели многие другие из тех, кого она знала.

На другой день Эвелин отправилась к мистеру Квинту.
И конечно, по приезду ее ждала не ловушка или западня; вместо этого ее встретила улыбка дворецкого, который впускал ее в дом.
- У вас самый настоящий портье? - спросила Эвелин после приветствий и любезностей.
- Он нужен, когда хочешь выглядеть более важным, чем кажешься, - отвечал Квинт. - Или менее.
Эвелин не совсем поняла смысла последних слов.
- Пройдемте же.
Они вошли в зал, находящийся за тяжелой дверью.
- Боже! - вырвалось у Эвелин.
Все в мраморе; кругом барельефы, люстры, статуи, высокие потолки,  много золота. Эвелин не могла поверить в то, что видела. Неужели этот человек настолько богат - если, конечно, все это принадлежало ему?
- И это ваш "загородный домик"? - только и могла сказать она.  - Это настоящий музей!
- Я планирую, конечно, со временем сбавить обороты, - сказал Квинт. - Уж очень много здесь вещей, которые я скопил из, прямо скажем, жадности. Оставлю лишь самое необходимое. Да и мода на Египет скоро утихнет.
- У вас столько статуй! И уж не драгоценные ли это камни?
- Они самые.
- И вы не боитесь?
- Чего?
- Грабителей, скажем.
- А почему я должен их бояться? - шутливо ответил Квинт. - Может быть, лучшие из них работают на меня?
Эвелин засмеялась. Какого еще ответа она ожидала?
И она продолжила изучать все то великолепие, что окружало ее.
- И росписи на стенах! А что на втором этаже?
- Там библиотека. Не очень интересно, потому что большинство книг на языках, ныне умерших.
- И вы их знаете?
- Я знаю многие, да. Не скажу, что в совершенстве...
- А я даже французского не знаю, - Эвелин почему-то смутилась.
Она казалась себе такой смешной и маленькой в масштабе этого человека; поэтому двинулась дальше, изучая старинные изображения.
Ей казалось, что она и сама очутилась в древнем Египте.
- Что изображено на этой стене? - спросила Эвелин, остановившись у большого каменно-серого барельефа.
- Я думаю, вы и сами видите, - ответил Квинт, подходя. - Что же здесь непонятного?
- Я вижу бегущих к берегу моря людей. И один, судя по всему, их лидер - видите, как он выделен? - оглядывается назад. Смотрите, он будто кого-то ищет глазами. Над всем этим виньетка с каким-то крокодилом, а позади - египетская женщина, тянущая руки к убегающим.
- Получается, вы все и угадали.
- Но я не понимаю деталей. Эта женщина - злая колдунья, от которой они убегают? Почему сверху - крокодил? Почему лидер смотрит не вперед, а назад?
- Долго объяснять, - сказал Квинт.
- Расскажите же.
Эвелин чуть не топнула ножкой, как привыкла это делать в детстве.
Квинт вздохнул.
- Хорошо. Слушайте. Некий человек попал в египетское рабство, но за свою силу и ум был назначен лидером строителей, и сблизился с дочкой фараона по имени Нефертари Маритенмут. Пока шло строительство храма Себека, они стали близко общаться (это позволял им визирь фараона), и обнаружили сходство во взглядах- и взгляды те были весьма либеральные на то время. Маритенмут была прогрессивная женщина и не могла терпеть жестоких порядков своего отца, ненавидела рабство, и желала, чтобы наш герой освободился. Они все продумали, и однажды ночью тот человек собрал самых сильных рабов и отправился к Нилу, чтобы сбежать. Однако, он оставил беглецов, позволив им уйти, а сам вернулся к Маритенмут, потому что слишком сильно любил ее.
Вот о чем гласит миф, и вот что изображено на барельефе.
- Это глупо! - сказала Эвелин. - Вернуться, когда свобода была так близка?
- Глупо, - согласился Квинт. - Но разве в большинстве человеческих поступков не лежит в основе та самая глупость? Не было ли глупостью для Бога создавать неверных ему людей, которые при первой возможности продались за яблоко коварному аспиду?
- Все равно, мне кажется, что это какая-то ерунда.
- Почему так резко? Вас что-то задевает здесь?
- Да, задевает. Он бросил свободу ради любви! Поднял восстание, спас людей, а сам оставил все свои идеалы и вернулся, простите меня, к юбке!
- Но вы смотрите на это с позиции героя. А если посмотреть с позиции брошенной принцессы?
- Тогда... наверное, да.
- Вы могли бы представить себя на месте дочери фараона?
- Конечно - вспыхнула Эвелин.
- И как бы вы поступили?
- Я бы наказала Корнелию никогда не возвращаться и бежать. Свобода дороже всего.
Квинт улыбнулся.
- Вы так молоды. И еще не любили.
- Откуда вы знаете?
- Из вашего ответа.
-  Да, вы правы. В общем, грустная история, - сказала Эвелин.
Она даже расстроилась, что такой сюжет о передовой для своего времени женщине вел далеко не туда, куда ей хотелось бы.
- Все же прочитайте финал, - помолчав, наконец, сказал Квинт.
- Прочитать? - Эвелин удивленно посмотрела на него. - И вы сказали "финал?". Это не конец?...
- У меня хранится один из древних манускриптов. Вы его не поймете, но я с удовольствием вам переведу.
- Что же там такого? Я уже предчувствую свое разочарование.
- Счастливый - если можно так сказать - конец. Гранд финале!
Корнелий извинился, поднялся на второй этаж и вскоре вернулся с какими-то свитками; развернув один из них, он прочел:
- Визирь встретил несчастного раба, когда тот пытался проникнуть в покои дочери фараона, и предупредил Корнелия, что рано или поздно, как бы он не скрывался, его ждет наказание за попытку переворота. И что он знает, как можно спасти ситуацию.
- Уже интереснее. И как же?
- О! Визирь был весьма хитер, и он предложил им обоим кабальную сделку: прожить остаток жизни в храме Себека, рядом с волшебной водой, дарующей бессмертие. Все, что от них требовалось, это испить воды вечной жизни - и никто не посмел бы коснуться их, даже сам фараон, ибо власть Себека была выше любой человеческой. И они остались в храме навсегда - и жили там тысячу лет, в любви и покое.
- Но как же... - Эвелин задумалась. - Но как же свобода? Как же все то, за что боролась Меритенмут?
- Все было забыто ради любви. И, конечно, дара вечной жизни. Меритенмут не состарилась, и осталась молодой и красивой, и ее муж любил ее.
- Мне не нравится. Совсем не нравится. Как-то мерзко. Как будто визирь все это подстроил и обманул их.
- Вы вся горите, - заметил Квинт.
Эвелин нервно постукивала пальцами по столу. Что-то казалось ей в этой истории слишком тяжелым, слишком отягощающим дух. Для нее был тяжел финал "Аиды" - и финал этой истории был таким же. Как будто она задела ее за что-то живое; как будто она что-то значила для нее.
Квинт  внимательно смотрел на нее.
- Что-то не так? - спросила она.
- Ничего, ничего, - ответил тот.
Они еще помолчали.
- И вы думаете, что это правдивая история? - спросила Эвелин.
- Уверен в этом.
- И почему вы так уверены?
- Даже не знаю, - развел руками Квинт. - Может, мне хочется в это верить. Кто знает?
- История в любом случае очень сильная.
- А не подойдет ли эта история для сценария той драмы, которую вы хотите срежиссировать?
Эвелин открыла было рот, планируя сказать что-то вроде: "Ах, вот как вы все повернули", но не стала ничего говорить и даже застыла на месте. Эта идея, в первые доли секунды показавшаяся ей совсем нелепой, внезапно обрела смысл и некоторую плоть; и правда, все это напоминало ей и Аиду, и Орфея с Эвридикой и вообще весь антураж антики и оперной драматургии как таковой.
- Но вы представляете, - наконец сказала она, - сколько это будет стоить? Какие придется делать декорации? Шить костюмы?
- Представляю.
- А как же дирекция театра? А как же Торрель? А как же... А как же сам материал, в конце-концов?
- В вас проснулся деловой дух! - воскликнул мистер Квинт. - Пройдемте к столику, я налью себе выпить. И вам, если хотите.
- Пойдемте... - Эвелин шла, а сама прокручивала в голове все, что должно было произойти в будущем.
- Вы, главное, не волнуйтесь. Это всего лишь проект. Вы вольны взять себе любой другой сюжет. Или вовсе плюнуть на все и продолжать петь. Никто  не будет вас за это осуждать.
- Я не волнуюсь...
Квинт налил себе в бокал какой-то желтый напиток.
- Вам не предлагаю, - сказал он. - Вдруг вы подумаете, что я собираюсь вас отравить?
- Ах, хватит вам! - в сердцах сказала Эвелин. - Если бы я этого боялась, то меня бы здесь не было.
- Так не бойтесь и Николаса, - сказал Квинт и выпил из бокала, осушив его до дна.
Эвелин уперла руки в бока, планируя высказать все, что думает на этот счет, но увидела, что мистер Квинт смеется.
- Чего же смешного? Не соизволите ли сказать?
- Вы такая сильная и не знаете ничего об этом. У вас есть силы на все, что вы хотите сделать.
- Что ж! - воскликнула Эвелин. - Тогда ставлю вопрос ребром - кто будет писать музыку? Вы? Я? Может быть, Николас? Или вы воскресите Моцарта, а на скрипку пригласите самого Пагинини? А либретто? Вы поэт? Или, может быть, вы думаете, что я сама его напишу?
Она заметила, что Квинт смотрит на нее с каким-то странным выражением лица... всего  одно мгновение Эвелин не могла понять,  где она это видела; но сразу же вспомнила.
Она знала это выражение  - так отец гордится дочерью...
- Ну так что? - уже мягче спросила она, однако, по-прежнему стоя на своем.
- Вы воистину сами, как царица Нефертари, - сказал Квинт. - В вас столько воли и силы.
- Не уходите от вопроса, - отрезала Эвелин, но внутри себя она почувствовала странное чувство удовлетворения происходящим.
- У меня есть люди. Музыканты с опытом. Композиторы, поэты. Кто угодно. Я пришлю вам пару человек.
- А теперь вы ведете себя, как царь. "Пришлю того, пришлю того"...
- Царь! - тихо рассмеялся мистер Квинт и почти незаметно покачал головой. - Никогда не хотел быть царем. Царь, император, цезарь, король, фараон, кто угодно... все это власть над чужими душами, над чужими судьбами. Я всегда хотел видеть, как люди живут сами, без чьей-то тяжкой длани над их головами. Достаточно с нас воли богов, чтобы еще быть в рабстве у человека... Вы проголодались? Мой повар только что приготовил прекрасную Аббакьо алла Каччатора.
- Я впервые слышу эти слова, но перекусить бы и правда, не отказалась.
- Вы не на диете? Это блюдо мясное.
Эвелин фыркнула.
-  Когда-то соблюдала, но теперь ем, что хочу. Диеты оставляю тем, кто не знает меры. И обязательно налейте мне того, что вы пили до этого.

За обедом они обсудили многое: и то, как будет протекать действие оперы, и сколько в ней будет актов, и все  прочее, что интересно, пожалуй, только специалистам; главное, что они полностью доверяли друг другу.

- Помните, что вы вольны ставить оперу ровно так, как вам заблагорассудится, -говорил Корнелий. - Это ваше детище. То, что я даю деньги на эту постановку, вовсе не значит, что вы должны все делать таким образом, чтобы она понравилось мне. Я даю деньги вашему таланту, а не делаю заказ. Я хочу видеть то, что внутри вас, а не то, что внутри меня. Что я бы хотел увидеть, дело десятое; скажу больше - если бы я хотел поставить оперу по своим желаниям, я бы уже это сделал в любом из театров. Важно то, что чувствуете вы.
Эвелин понравилось то ударение, что он поставил на слове "вы".
- А сейчас мне пора, - продолжил Квинт. - Мой корабль отходит в Салоники через час.
- Вы не поможете мне с либретто?
- Увы, нет. Я не всесилен, а перемещаться в пространстве без помощи кораблей и самолетов еще не научился.
- Вы никогда не теряете чувство юмора, - улыбнулась Эвелин.
- За все годы своей жизни я понял только одно, - сказал Квинт, вынимая из нагрудного кармана свой блокнот и что-то там подчеркивая или зачеркивая, и затем убирая обратно, - что у жизни совершенно дурное чувство юмора. Если вы не поможете ее юмору своим собственным, шутка нашей жизни превратится из комедии в фарс. Я думаю, вы меня понимаете.
- К сожалению, я не поняла ровным счетом ничего, - улыбнулась она.
- Я вернусь через пять, может быть шесть месяцев. Уверен, что я поспею на премьеру.
- Почему вам кажется, что я уложусь в этот срок?
- Мне не кажется. Я знаю, - ответил Квинт. - Нужные люди сами найдут вас.
- Как же я их узнаю?
- Вам не понадобится. Они скажут, что прибыли по моей просьбе.
- Что же это за люди?
- Счастливые, - улыбнулся Квинт. - У них тяжелое прошлое, но сейчас у них все в порядке. Они многим обязаны мне и Де Уиллу, и проблем не возникнет.
- Чем же вы им так помогли?
- Тем же, чем и вам, наверное, - задумался Квинт. - Дельным советом в нужное время в нужном месте.
- И, наверное, большим чеком?
- Можно и так сказать. Главное, что они окажут вам необходимую помощь. Завтра же вас встретит мой друг Де Уилл.
- Тот, что приходил с вами в оперу слушать меня?
- Он самый.
- Он кажется мне ужасно мрачным.
- И зря. Скорее, он чрезмерно печется о счастье людей. Тут мы с ним не сходимся. Я считаю, что тяготы не должны быть наказанием за грехи, а он, видимо, думает наоборот, и считает тяготы жизни неким наказанием за проступки. В первую очередь в духовной жизни. А хотя, Бог его знает. Главное, помните - он всегда только на вашей стороне.
- Что ж, хорошо...
Эвелин не понравилось, что он оставляет ее на совершенно незнакомого человека, но...
- Мне пора, прекрасная Эвелин, - сказал Квинт, поглядывая на часы, - Я верю вам и вашему таланту.  А сейчас позвольте вас проводить.


Придя домой (Стелла и Том уже спали), она сразу же прошла к себе и села за стол. Схватила листки бумаги и начала-то черкать и строчить . Губы ее беззвучно шевелились, глаза бегали с предмета на предмет...
- Да, да, - Эвелин задумалась. - Этой глупый финал с божествами и вечной жизнью надо полностью убрать. Вот если бы Меритенмут стала владычицей Египта, обретя славу и поддержку народа... Идеально!
 Эвелин  набросала сюжет за один вечер. Оставив все, что было в первых частях, она переделала финал истории. В ее либретто Меритенмут свергала коварного визиря, и отец вел ее под руку на трон, как одну из первых женщин-владычиц великого Египта; при ее правлении жизнь в стране налаживалась, расцветала торговля, прекращались войны, отменялось рабство; и в конце она встречала Корнелия, который приплывал к ней на корабле, из военного ставшим торговым; и в том храме, что построил Корнелий своими руками, они сочетались браком, не глядя на стереотипы общества о том, что египтянке нельзя выходить замуж за иноземца.
Эта история ей приглянулась своей - она не могла даже подобрать такого слова, если оно вообще существовало - правильностью и выверенностью; все в ней оказалось столь же гладким, каким было в ее представлениях. Она понимала, что, скорее всего, Квинту этот поворот сюжета не понравится, да и, скорее всего, многим другим. Но именно это ее подстегивало и подгоняло, будто лошадь на скачках. Скажут, что слишком современно - и что же?  Она здесь, сейчас, пишет либретто по своему желанию, которое будет ставить так, как посчитает нужным.

Де Уилл уже ожидал Эвелин у входа в здание. Они прошли в пустой зрительный зал.
- Какая замечательная пьеса, - сказал он, прочтя все, что принесла Эвелин.  - Но мне кажется, вы очень серьезно изменили финал. Почему?
- То, что было в оригинале, - ответила Эвелин, - мне показалось совсем уж сказочным, даже фантастическим.
- Начало у либретто самое жизненное: рабство, тяга к знаниями, освобождение, - продолжала она. - Это о многом говорит обществу наших дней! А там все закончилось каким-то колдовством и магией. Зритель не примет такое.
Де Уилл посмотрел куда-то вверх, и взгляд его был как у коршуна, который заметил под собою крольчонка: Эвелин обернулась и увидела, как работник сцены, усевшись на верхних рядах у пульта осветителя, целуется с одной из актрис. Она тут же отвела взгляд от парочки.
- Вы, наверное, правы, - сказал Де Уилл. - Колдовство, магия... к чему это в наши дни?
- А вы хотели бы, чтобы все было, как в оригинале?
- Что вы. Просто хотелось знать, почему оригинал не понравился вам. Теперь я знаю, Но есть что-то еще, что вас задевает.
- Есть, - призналась Эвелин. - В оригинале побеждает любовь, но лучше бы она не побеждала. Это меня задело больше всего.
Ей вдруг показалось, будто Де Уилл насильно вытащил из нее эти слова.
- Я надеюсь, что если в вашей жизни случится что-то подобное, то вы выберете свободу, - вдруг произнес он. - Ведь недаром вы выбрали концовку, в которой победила не любовь, но свобода выбора.
- Можете быть уверены в этом! - воскликнула Эвелин. -  Именно поэтому у моей пьесы такой финал.
У нее было ощущение, что Де Уилл ей не поверил.
Этот странный персонаж ей почему-то не понравился. От него веяло каким-то мраком . Она постаралась отогнать от себя эти чувства; поначалу ей этого не удавалось, но потом привычная театральная рутина затянула ее  - и все забылось.

На следующий день, рано утром, когда в здании были только уборщица и охранник, ее встретили двое мужчин среднего возраста; это были Тайлер Фокс, либреттист, и Ричард Смугер, композитор. Увидев Эвелин, они  так почтительно поклонились ей, словно она была звездой больших сцен всей Северной Америки. Эвелин это очень понравилось.
- Мы наслышаны о ваших талантах, - сказал Тайлер.
- Я был на нескольких концертах, - сообщил Ричард. - Вы божественно поете. Удивительно, почему вас до сих пор держат на этих маленьких сценах.
- И мы здесь, чтобы помочь вам написать то, что вы хотите.
- Очень на это надеюсь, - сказала Эвелин. - Но я чувствую себя какой-то заговорщицей. Ведь я хочу поставить эту оперу наперекор всему обществу... на той сцене, где пела арии великих композиторов. Знаете, какой это груз?
- Знаю, - ответил Ричард. - Именно поэтому мы вызвались вам помочь.
- Смею заметить, - подхватил Ричард, - еще и совершенно бесплатно.
- Неужели мистер Квинт вам не заплатил?
- О, благодеяний мистера Квинта и мистера Де Уилла нам хватит до конца наших дней.
- Мы перед ними в таком долгу, что... Да чего там говорить! Это такого размаха люди!
- Вы и правда их очень уважаете, - Эвелин даже удивилась такому подобстрастию.
Она ожидала, что они будут отзываться об этих двух таинственных людях как о тех, кто нанял их и платит им жалование, а Ричард и Тайлер говорили так, будто они были их родными отцами.
- Их нельзя не уважать, - сказал Тайлер. - Они способны на то,  на что неспособны деньги.
- И что же это? - спросила Эвелин.
- Будущее, - коротко сказал Ричард.
Она с Тайлером и Ричардом прошла на сцену, где пока еще было пусто.
Те осмотрели сцену; покивали головами, что-то обсудили друг с другом.
- Быть может, ознакомимся с материалом? - сказал Тайлер. - Мы наслышаны о его качестве, и надеемся, что наши услуги вам подойдут.
- У меня как раз есть множество египетских мотивов, - отозвался Ричард.
- О! Египет! Всегда мечтал сделать что-то такое, - Тайлер уже потирал руки. - Не прошли даром мои годы изучения восточной литературы!
- Что ж... - Эвелин жестом подозвала их к себе. - Мне нравится ваш энтузиазм. Но , может,сейчас пора перекусить?
Они прошли в буфет, где только-только начинала  свою работу Шарлотт в привычном белом фартуке.
Взяли себе по чашке кофе и тосту; сели за столик.
Поговорили о том, о сем.
Эвелин эти двое понравились: интеллигентные, спокойные люди с хорошими манерами. И они внимательно слушали ее; Тайлер что-то черкал в своем блокноте, когда она описывала ему события оперы, Ричард одобрительно кивал головой.

- Вы женаты? - неожиданно спросила Эвелин.
- О да, - сказал Тайлер. - И мы с женой очень счастливы.
- А вы, Ричард?
- Что вы. Я, напротив, разведен.
- Ох, простите.
- Не стоит сокрушаться, мисс...
- Просто Эвелин, если можно.
- Хорошо. Замечу лишь, что в своем разводе я не менее счастлив, чем Тайлер в своем браке.
-А за что вы благодарны Де Уиллу?
-  За многое.  Например, за то,что благодаря ему, я обрел семью,-ответил Тайлер.
- Если бы не советы Деймона, то один бог знает, где бы я сейчас был,- добавил Ричард. - Наверное, опять слушал бы арии моей бывшей жены во время ее шоппинг-бенефиса. А вы?
- Да, - поддержал Тайлер. - Откуда вы знаете Де Уилла?
- Я, честно сказать, видела его лишь пару раз да перекинулась словечком. А вот с мистером Квинтом я знакома  несколько лучше, хотя и  не так давно.  Он очень помог мне. Да и всем нам, мне кажется. Всему нашему театру.
- Да-да! - вдруг заволновался Ричард. - Когда мы сможем познакомиться с оркестром и его составом? Это важно.
- Оркестр будет ближе к обеду. С утра у нас распевка с хором.
- Хор! Замечательно.

Николасу пьеса, разумеется, не понравилась, Ричарда и Тайлера, вместе с Деймоном и Квинтом, он посчитал опасными шарлатанами, однако одобрил концовку.
- Я не знаю, что вы там о себе возомнили и не хочу даже говорить о том, с кем вы связались, и буду потому критиковать вашу пьеску, но одно в ней хорошо, - говорил он. - Это либеральная, прогрессивная финальная сцена. Вы, Эвелин, молодец, и далеко пойдете. Я уже вижу, как далеко! Ваша беспринципность в выборе средств, конечно, обескураживает, но быть может, именно это вам и   поможет. Хвалю!
После этого монолога, не дав Эвелин возможности ответить, он взял в охапку пальто с шарфом и ушел.
Масла в огонь подбавило и то, что Стелла чуть ли не демонстративно заняла сторону Торреля, потому что первоначальный сценарий, с которым она ознакомилась, нравился ей гораздо больше.
- Зачем менять такую легенду? - возмущалась Стелла. - Прекрасный финал, о силе любви! Много бы ты понимала в свои годы! И вечно тебе надо всем перечить, все менять, везде у тебя своеволие, на грани чуть ли не одержимости! Держу пари, ты изменила финал просто из вредности.
Эвелин корила Стеллу за то, что та занимает чью угодно сторону, лишь бы не ее; та в ответ заявляла, что как бы Эвелин не была успешна, она все-таки ей дочь и пусть хоть иногда прислушивается; на что немедленно шло возражение из области "пусть ты и старше, но все равно ничего не понимаешь", после чего женщины были готовы вконец рассориться - в этот момент появлялся Том под каким-нибудь бытовым предлогом и делал вид, что прямо сейчас надо сделать что-то важное, куда-то идти или кого-то посетить; обычно это действовало, и обе женщины расходились по своим углам с горящими от негодования лицами; к вечеру, выпустив пар, семейство обычно спокойно ужинало.

Тайлер принес либретто через месяц, Ричард писал музыку ; Эвелин была дома у обоих, слушая и читая их наработки, и осталась очень довольна. Ей казалось, что лучшей музыки и придумать было невозможно; тем более, что Де Уилл, когда они встречались - а это случалось потом не раз и не два, - одобрял каждый пассаж, будто был специалистом по оперному искусству. Когда материал принесли и показали труппе, люди не знали, как реагировать - пьеса была совершенно новая, надо было учить много текста; дирижер без конца консультировался с Ричардом и Тайлером. Декорации по большей части взяли те, что уже использовались для "Аиды"; лишь большой храм с головой крокодила предстояло сделать с нуля, и художник долго изучал материалы и рисунки на тему египетских божеств, после чего подозвал к себе рабочих и они вместе отправились на второй этаж, в подсобные помещения; костюмы тоже взяли из "Аиды", макияж и грим были не в новинку.
Работа кипела; при деле были все - от рабочих сцены до звукооператоров и осветителей; Эвелин присутствовала при каждом маленьком событии, причем зачастую с ней рядом был не кто иной, как Де Уилл, который по неведомой для нее причине очень часто посещал репетиции и придирчивым взглядом осматривал все происходящее. Когда выстраивали храм из папье-маше, он смотрел на декорации и рабочих так, будто лично присутствовал при строительстве оригинального храма - того самого, который строился тысячу лет назад; - он же присутствовал на репетициях с хором, солистами и даже оркестром; когда нужны были деньги на что-то, он немедленно их выдавал. Само присутствие этого человека в зале действовало на людей словно колдовство: все, от осветителя до костюмера, повиновались его словам и жестам. А он продолжал появляться даже на ансамблевых спевках и сам подобрал певицу, молоденькую Елену Говард, которая только-только закончила оперное училище. Николас бы точно возразил и не принял бы такое решение, ибо считал Елену выскочкой почище Эвелин - но главрежа нигде не было видно, он будто оскорбился в лучших чувствах и исчез из поля зрения всех, кого знал: Тим из уборщиков говорил, что его видели в кабаках с бутылкой виски, и что он зол на весь мир. Даже когда проходили сидячие оркестровые репетиции, Де Уил был в зале; когда шли репетиции оркестрово-сценические, он присутствовал, когда Елена ошибалась в произношении древнего имени, он поправлял ее; а когда дело дошло до того, кто будет играть визиря, он лично указал на одного из певцов (это был Джейсон из музыкальной школы, в которую ходила одно время и Елена) - опять же из тех, кого Николас не поставил бы даже на роль статиста.
Дирижер был в восторге от Де Уилла, они сразу нашли общий язык, долгое время проводя вместе и что-то обсуждая.
Там же были и Ричард с Тайлером. Было две сидячих оркестровых репетиции, где Ричард суетился, как будто был одержим дьяволом, а с певцами работал Тайлер, постоянно объясняя, как произносить то или иное слово...
Поначалу Эвелин боялась, что Де Уилл сотоварищи просто захватят ее место, и начнут указывать и ей, но нет, они не давали ей никаких советов, даже если сама Эвелин этого хотела за неимением опыта - и вот она уже раздавала приказы, отдавала команды, ценные указания вроде: "если здесь есть внутренняя логика, она должна работать"; Елена внимательно слушала ее, внимая ее словам чуть ли не с открытым ртом: наверняка потому, что видела в ней путь и к своему успеху. Ведь если молодая Эвелин способна достичь таких высот, то и она сможет. Второй прогон шел уже под оркестр, и Ричард сидел рядом с дирижером и слушал в оба уха, постоянно сбегая в оркестровую яму и кому-то что-то советуя из музыкантов, чем разъярил дирижера и они чуть не поругались, но Эвелин их немедленно помирила, обратив при этом внимание на широкую улыбку Де Уилла...

...

День премьеры. Яркое солнце. Скрипучий снег. Шум прибывающих машин. Публика наполняет зал. Сколько народу! Эвелин казалось, что зрителей было больше чем, обычно; и пусть это было не так - по крайней мере, для нее сегодняшний день казался особенным во всем. Конечно же, приехал Де Уилл, занявший своим лимузином сразу четыре парковочных места, будто ему было наплевать на остальных - но никто не осмелился ничего сказать ему. С ним была какая-то женщина, при виде которой Ричард скривился, будто увидел ядовитую жабу; певцы готовились, одевались, гримеры  продолжали работать над ними,  а Эвелин не знала, куда себя деть, потому что не совсем понимала, как вести себя в этой ситуации, когда все заняты, и всем не до нее. Но вот, наконец, последним, после Стеллы и Тома, прибыл мистер Квинт - было ощущение, что он стал еще более загорелым, чем обычно. Он тоже был не один, с ним была какая-то старушка ближневосточной внешности, похожая на египтянку. "Такую бы натуру нам в Аиду, играть жриц", - невольно подумала Эвелин.
Том и Стелла обменявшись с нею парой напутственных фраз, заняли место в четвертом ряду.
Квинт подошел к Эвелин, поцеловал ей руку, а затем указал на свою спутницу.
-Позвольте вам представить, моя добрая старая знакомая, мисс Тэнмот.
Эвелин кивнула старушке, старушка кивнула ей.
На вид ей было лет семьдесят;  и что больше всего поразило Эвелин, так это ее ровная спина, выправка, как будто у военного, сама поступь - казалось, что эта женщина могла бы стать королевой какого-нибудь маленького государства.
- Я надеюсь, вам понравится моя опера, мисс Тэнмот, - сказала Эвелин.
- Я в этом уверена, - улыбнулась старушка.
- Зовите ее просто "Мисс Мэри", - шепнул Квинт.
- Ты опять секретничаешь за моей спиной, - шутливо пожурила его она.
Эвелин  заинтересовало, кем может приходиться эта женщина Квинту.   Мисс Мэри не могла быть ему женой просто в силу возраста, и вряд ли даже старшей сестрой - он явно годился ей в сыновья, если даже не в ранние внуки. Но он представил ее как "мисс". Квинт шутил, улыбался, вел себя даже несколько фамильярно; а она часто смотрела на него тем глубоким взглядом, каким смотрят на любимого человека, брала его за руку... В общем, Эвелин не могла понять характер их отношений.
Мисс Мэри тоже внимательно разглядывала Эвелин - так разглядывают внучку, которую давно не видели.
- У вас очень красивое имя. Эвелин. Оно имеет глубокий смысл - знаете ли вы об этом? - спросила, наконец, мисс Мэри.
- Спасибо. Нет, я и не задумывалась... какой же в нем смысл, да еще глубокий?
Старушка и Квинт быстро переглянулись, будто даже несколько виновато.
- Говорят, - начала таки мисс Мэри, - что оно происходит от имени прародительницы всех женщин, Евы.
- Или от имени праведника Авеля, - добавил Квинт.
- Да, - подтвердила старушка. - Но это имя не признано во многих странах и религиозных деноминациях. В Европе при крещении таким женщинам дают другое имя.
- Почему же так? - удивилась Эвелин.
- Одному Богу ведомо. Старая традиция, которой нет более места в цивилизации нового типа.
- Быть может, потому, - сказал Квинт, - что это имя сочетает в себе грех Евы и смерть Авеля?
- Но может быть, - подхватила мисс Мэри, - оно сочетает в себе силу любви Евы, которая была изгнана из рая, и праведность Авеля, который служил Господу и подавал пример остальным?
- Ты, как обычно, умолчала о том, что Ева была изгнана из рая не одна, а с мужем, - Квинт, казалось, шутил.
- А ты, как обычно, умолчал о том, что муж последовал за ней даже в изгнание, а не бросил, - совсем нешуточным тоном ответила мисс Мэри.
Эвелин показалось, что она присутствует при супружеской размолвке.
- Пойдемте, - сказала она. - Нас ждут.

Публика реагировала с интересом. Музыка была новой для многих; стихи были незнакомы; либретто читались чаще, чем обычно, однако Эвелин за сценой нервничала - она ждала большего, ей хотелось всего, сразу и сейчас. Закончился первый акт, занавес, аплодисменты; начался второй, а она все ходила из угла в угол, как загнанный зверь. Ей все казалось не таким, каким она слышала это на репетициях; она понимала и отдавала себе отчет в том, что это не так, и что все стараются на полную, и что премьера редко бывает максимально успешной, но что-то заставляло ее кусать себе губы, нервно крутить волосы пальцем, вздыхать, кашлять, ожидать каждого хлопка публики, стучать каблучком в пол, когда певец неправильно произносил слово - чего все равно никто не замечал - и вот второй акт закончился, перерыв; актеры подходили к ней, спрашивали, как ей,  и она говорила что-то ободряющее, глядя будто сквозь них.  Затем Эвелин прошла ко входу к вестибюль, где столпилась публика у буфета, и слушала, слушала... она ожидала каких-то восторгов, но зрителям просто... нравилось. Эвелин негодовала внутри себя,  ей захотелось другой публики, чтобы они не обсуждали свои дела в перерыве между отзывами, и ловила себя на этой мысли, и ругала себя.   Антракт кончился. Начался третий акт, Елена пела блестяще, так, будто сама стала владычицей царства фараона, а Эвелин прислушивалась к публике: молчит ли она в благоговении? Четвертый акт, последний, тот самый, что она придумала сама; где же тишина, почему кто-то разговаривает в зале, почему кто-то шуршит буклетом с либретто, почему кто-то ходит, почему кто-то чихает, почему кто-то кашляет? Елена отыгрывала сцену со встречей любимого; совместная ария; хор, да, хор! - хор заставит зрителя взорваться, ведь еще совсем немного и вот оно, гранд финале! Эвелин застыла, как сфинкс, сжав губы, секунда - звук занавеса... Последнего занавеса, пьеса окончена, опера завершена, оркестр взял последнюю ноту - ну! - аплодисменты. Громкие. Но недостаточно! Эвелин еще раз топнула ногой. Где фурор? Где восторг? Где аплодисменты, которые не кончаются? Почему они затихли? Почему актеры сходят со сцены и благодарят друг друга и ее за удачу в премьере, почему зрители расходятся, улыбаясь, что-то обсуждая? Где то, что она ждала? Ведь она ожидала, что Квинт устроит ей магическую премьеру, после которой в восторге будет не только Канада, но и  вся северная Америка, что после нее кто-то побежит за сцену целовать ей руки, а актеров забросают цветами; и Эвелин сердилась на Квинта, поскольку верила, что он устроит ей тот же успех, который она имела, когда была девочкой в церковном хоре, когда на нее сбегались посмотреть из других монастырей монахини - и некоторые даже плакали от умиления, слыша ее; и эта картина из далекого, слишком далекого детства, застлала ей глаза, накрыв реальность, удачу, успех - ибо ей хотелось фурора, события, чтобы она стала звездой, о которой говорят, как о серьезном драматурге. Неужели Квинт подсунул ей сценарий, который никто не хотел ставить, а она, по глупости, согласилась, и ее просто обманули, как ребенка? - мысли метались у нее в голове; ей хотелось стать самой Нефертари Меритенмут, вызвать Квинта к себе и гневно взглянуть на него, и чтобы рядом с ней стоял визирь... - она  шмыгнула носом, потом еще раз, и еще раз. Еще чуть-чуть, и она заплачет, ведь она отказалась от главной роли ради режиссерского амплуа. Но Эвелин сдержалась, отвлекаясь на формальности - благодарности, пожимания руки, даже поклоны - но это были благодарности не от тех, кого она хотела слышать; и если публика не оценила, то что же скажут критики? Завтра выйдут газеты - может быть, послезавтра... что там будет? Она нервно постукивала ногой по полу, будто от этого движения, выражавшего ее недовольство, все изменится ... Наваждение стало отпускать ее, когда разошлись все зрители, когда актеры смыли грим и сдали костюмы , когда дирижер подошел к ней и что-то сказал, за что-то похвалил, а она поблагодарила его...  а где же Николас? Она отвлеклась на эту мысль, а его и правда нигде не было - даже эта сволочь не пришла, выругалась она про себя; но когда удар ее каблучка отозвался эхом, оповещающим ее о том, что здание скоро совсем опустеет, Эвелин выдохнула и наконец-то начала чувствовать себя чуть свободнее. Она проглотила комок в горле, протерла глаза - они оказались сухими - поправила волосы и вышла по темному коридору к гримеркам, озираясь, будто боясь, что ее увидят.
Том и Стелла ждали ее и осыпали ее своими восторгами; только она едва слышала их - Эвелин знала, что Том ничего не понимает в музыке и наверняка спал  уже со второго акта, а мнение Стеллы ничего не решало. Они обнимались, целовались и на лице у Стеллы были настоящие слезы: она была горда своей дочерью - пусть выступление казалось недостаточно хорошим для Эвелин, для ее приемной матери это все равно был фурор. Эвелин вовсю выказывала радость и благодарность - а сама не могла дождаться, когда же они поедут домой, чтобы она могла остаться наедине с собой;наконец Том отправился заводить автомобиль. Немного постояв, Эвелин направилась к фойе.
 
Мистер Квинт сидел за пустым столиком и, глядя в окно, с улыбкой на лице курил сигару. И чему только он улыбается, зло подумала Эвелин.
- Где же ваша подруга? - все-таки спросила она.
- Она отправилась спать; она немного устала после перелета. К ее чести скажу, что она не сомкнула глаз во время спектакля.
- Я это видела из-за кулис. Вы сидели так, что я могла вас видеть.
- И что же вы еще подглядели?
- Вы, кажется, в напряженных отношениях с мисс Мэри? - спросила Эвелин.
Этот вопрос будто сам сорвался с ее губ, против ее воли. На самом деле ей вообще не хотелось этого говорить.
- Вы правы, - улыбнулся Квинт. - Мы с ней старые друзья и даже старые враги. У нас диаметрально противоположные взгляды на жизнь, но есть и одна общая точка зрения. Можете назвать это единством и борьбой противоположностей.
- И что же это за расхождения во взглядах?
- Ну, что касаемо этого, то я не смею разглашать, ибо это не мой секрет, но ее. А что касаемо общего, то мы сходимся в одном: она и я верим в то, что у человека есть свое предназначение. Жаль только, что она догадалась об этом намного позже, чем я.
- Я не совсем понимаю... - протянула Эвелин. - Да и нужно ли? Но, по-вашему, каждому из нас что-то предначертано - хорошо! - однако, что же со свободой воли? Неужели человек не может сам изменить свою судьбу?
- Конечно же, может, - отвечал Квинт. - И регулярно это делает. Вспомните Еву - не имела ли она свободу воли в райском саду? Имела до такой степени, что никто не помешал ей нарушить заветы самого Бога!
Эвелин отметила, что уже во второй раз мистер Квинт вспоминает ту же библейскую историю.
- Однако, ее за это жестоко наказали, - ответила она. - Разве это свобода, за которую наказывают?
- Свобода, которая не имеет последствий, доступна только богам, - возразил Квинт. - А человек обречен сталкиваться с последствиями своих деяний. Тут уж ничего не поделаешь.
- Но разве не будет последствий, если мы будем следовать, скажем, своему предназначению?
- А какие последствия ждали бы Адама и Еву, если бы они последовали заветам Бога?
- Вы всегда юлите и отвечаете вопросом на вопрос.
- Если бы у меня были ответы на все вопросы, был бы я человеком?
- Я уже понимаю, почему вы не в ладах с этой женщиной, - улыбнулась Эвелин. - Вы, право, невыносимы.
- Наверное, это так и есть, - вздохнул Квинт. - Оттого я и одинок в этом мире смертных.
- Почему же? У вас есть Де Уилл.
Квинт расхохотался.
- Действительно! - сказал он. - Пожалуй, вы правы. Наша дружба длится столько, сколько я себя помню.
- Де Уилл очень необычен, но слишком мрачен.
- Деймон? Мрачен? Вы ошибаетесь, Эвелин. Деймон это самый веселый человек на свете. Просто его чувство юмора мало кому понятно. Никто не смеялся в этой жизни больше, чем он.
- Мне так не показалось. Мы встретились еще до репетиций - Эвелин вспомнился давний разговор, - и он говорил мне что-то странное, ни разу не улыбнувшись.
- Что же он сказал вам? - заинтересовался Квинт.
- Сказал, что я должна выбрать свободу, а не любовь, как в моей пьесе... В общем, я не все поняла. Но, похоже, что это был намек, который касался лично меня. Будто я совершила... вернее, совершу какую-то ошибку.
- И вы думаете, что он неправ?
Квинт внимательно посмотрел на нее.
- Прав он или нет, - возмутилась Эвелин и вопросу, и пристальному взгляду, -  ему-то откуда знать мое будущее? Он что, прорицатель?
- Не стану осуждать моего друга, - сказал Квинт. - Я уверен, что это одна из его причуд, которую он считает чем-то очень смешным. Уверен лишь в одном - он желал вам только добра.
- Пусть так, - Эвелин не хотела продолжать этот разговор. - Добра так добра.
- Не обижайтесь на него. Он, конечно, эксцентричный человек. Но это свойственно миллионерам. Многих ли людей такого типа вы знавали в своей жизни?
- Если честно, вижу впервые.
- Уверяю, другие люди из его окружения, обладающие деньгами и влиянием, ничуть не проще в обращении. Мне иногда кажется, что если у кого-то появляется первый миллион, то он становится странным сразу же по его получении.
- А я еще хотела стать богатой и знаменитой! - попыталась засмеяться Эвелин.
- Думаю, что вам это вполне по силам.
- И стану такой же, как этот ваш друг...
- Как будто это такая ужасная перспектива. Вы меня, право, обижаете.
- Я...
- Вы заметили, что и сами странно себя ведете, Эвелин? - вдруг сказал Квинт.
- Ничего подобного! - взвилась она.
- Вы не такая как все, и вы это знаете, - продолжал ее визави. - Это знаю я, это знает Деймон. Думаю, знают и ваши родные.
Эвелин смутилась. Это было правдой.
- Вас не должно это пугать. Вы должны свыкнуться с этим, принять это и продолжать делать то, что считаете нужным. Ваша опера имела не самый большой успех - но это не должно вас остановить. Ничто не должно вас остановить, понимаете? У вас есть талант, который просто еще находится в начале своего жизненного пути. Дайте ему разрастись, стать пышным деревом, в кронах которого поселятся птицы вашего будущего.
- Я не знаю... - Эвелин почему-то не хотелось говорить о своем режиссерском дебюте. - Я немного... разочарована. Как будто ожидала большего.
- Это ваша молодость. Когда вы юны, всегда хочется всего, сразу и навсегда.
- Давайте дождемся отзывов и критики, - Эвелин прервала его мысль, которая ее слишком задела. - На днях выйдут газеты с рецензиями; надо будет узнать, что думают критики.
- А что, если рецензии будут не такими, какими бы вам хотелось их видеть? - Квинт снова посмотрел на нее чересчур пристально.
- Тогда... - Эвелин растерялась.
- Никогда не продавайте себя общественному мнению, - Квинт, казалось, даже немного насупился. - Один положительный отзыв, который тронет вас, приведет к тому, что вы воспримете близко к сердцу и отрицательный. Эту проверку многие творцы прошлого так и не прошли; сколько талантов было потеряно из-за того, что критики были слишком строги или предвзяты!
- Но разве не ради публики и зрителя мы с вами все это сделали? На постановку ушли деньги, вы использовали свое влияние, и все это ради того, чтобы стать мишенью критиков?
Теперь уже Эвелин смотрела на Квинта самым пристальным взглядом.
- Мне кажется, я сделал это ради вас самих, - сказал Квинт. - Ради того, что внутри вас. И сделаю еще раз, если понадобится.
- Ради меня самой! - воскликнула Эвелин, всплеснув руками. - Не глупость ли?
- Думайте, как хотите, - Квинт снова улыбался. - Не будем хоронить себя до выхода этих рецензий, которых вы так ожидаете.

 Это был оглушительный провал; критиковалось абсолютно все - от либретто до музыки и, конечно, доставалось больше всего ей самой. Критики будто сговорились - каждый первый упоминал ее возраст, каждый второй - пол. Она перечитывала эти слова с содроганием: "вполне соответствует амбициям самонадеянной певицы, не имеющей опыта ни в музыкальной режиссуре, ни в сценической драматургии". Даже в Бостон Дэйли упоминали о том, что "женщины даже не пытались становиться драматургами, зная, что их место - не за сценой, но в ее пределах; Эвелин Келлер совершила эту попытку, однако сама эта попытка заслуживает лишь премии за участие, но никак не за победу".
Что касалось музыки и слов, то досталось и несчастным авторам - которые, впрочем, ничего другого не ожидали и даже прямо предупреждали о таких результатах - а ее финал вообще мало кому понравился.  Она читала: "в драме мисс Келлер читается попытка осовременить древние мифы, за что можно сказать ей спасибо, но этой благодарностью и придется ограничиться..."
Эвелин ходила по комнате, как разъяренный тигр, сжимая кулаки. Ей хотелось кого-то ударить.

Через несколько дней ее встретил тот самый человек в черном; Де Уилл. Эвелин не хотела его видеть. Она никого не хотела видеть, и тем более слышать уверения в том, что все хорошо, когда все было плохо. До чего все лживые! - подумалось ей. Все улыбаются, все хвалят ее, и все такие вежливые... Она уже стала лучше относиться к критикам, которые хотя бы не скрывали своих чувств. Ей хотелось, чтобы Николас Торрель встретил ее сейчас и торжествовал - ведь случилось то, о чем он и говорил. Пусть так! Она бы приняла это. Но эти улыбки, смущенные разговоры о том, что все впереди... Ей было тошно от этого. Пьеса сразу была снята с показа с ее молчаливого согласия - и она хотела, чтобы кто-то задал ей взбучку, которая она заслуживала - таким образом она получила бы некую разрядку, поплакала бы, возможно, и двинулась бы дальше.
Но, быть может, Де Уилл сделает ей выволочку?
- Я пришел поздравить вас с успехом, - сказал Де Уилл. - Это была блестящая опера.
Эвелин не хотела больше слышать ни слова. Только не это.
- Вы мне льстите, - сухо сказала Эвелин из вежливости, стараясь уйти поскорее. - Вы не читаете газет?
- Читаю, но лишь для того, чтобы посмеяться над ними.
- А мне кажется, что вы смеетесь надо мной.
- Вовсе нет.
- Черт побери! - вспылила Эвелин.
Ее раздражали эти вечно спокойные, ироничные лица Де Уилла и Квинта.
- Для вас это, наверное, смешно? - восклицала она. - Я вам процитирую, там ведь есть и про вас! Смотрите!
Эвелин вынула из сумочки газету, судорожно раскрыла ее, измяв все края, и прочитала:
- "Причуда миллионера Де Уилла не оправдала себя; красивые задники и падоги не сумели скрыть слабый материал". Вам это нравится? Вы этого ждали?
- Именно этого.
- Вы опять улыбаетесь! - Эвелин даже покраснела от гнева. - Чему тут улыбаться?...
- Если вы пожелаете, завтра рецензии будут положительными, - сказал Де Уилл.
Эвелин опешила.
- Зачем мне это? Вы хотите всех купить? И что это даст? Я знаю мнение людей, и что толку от вашего подкупа? Смех, да и только.
Де Уилл чуть склонил голову, глядя на нее и кусая губу.
- А вы уверены, что это их мнение? - спросил он у Эвелин. - Непредвзятое, истинное, на которое ничто не влияло?
- Я...
Эвелин опешила. Эти люди всегда ставили ее в тупик.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ничего. Однако, замечу, что вы игнорируете мнение тех, кто реально важен для вас - мнение тех, кто дал вам деньги, свободу и карт-бланш проявить себя, и принимаете как ценность мнение тех, кому плевать на вас.
В голосе Де Уилла звучало некое напряжение, почти металл.
- Я верну вам ваши деньги, если вы об этом, - насупилась Эвелин.
- Не говорите со мной о грешном золоте. - вскинул брови Де Уилл.- Но никогда не выбирайте сторону тех, кто против вас.
- Я не выбирала.
-  Это неправда.  Вы обменяли свою свободу на зависимость от их мнения.
- А я должна была принять только ваше мнение?
Теперь уже в голосе Эвелин зазвучал металлический тон.
Де Уилл осмотрел ее с ног до головы, изучая, как экспонат.
- Вы, право, также строги и безапелляционны, как Меритенмут в вашей пьесе, - только и сказал Де Уилл, после чего просто повернулся и пошел по своим делам, как будто этот разговор ничего для него не значил.
Эвелин сначала хотела окликнуть его, чтобы он не смел вот так просто от нее уходить, но потом поняла, что тем самым лишь подтвердит те слова Де Уилла, с которыми не хотела соглашаться. Да и каждая минута рядом с этим человеком вызывала у нее какой-то тихий страх; у нее возникали мурашки при звуке его голоса.

В этот день Эвелин, которая из первого женщина-драматурга Канады превратилась в обычную певичку с позорным прошлым (как она себя видела) прилично наклюкалась - алкоголь влиял на нее весьма быстро ...
Домой ее привели полицейские.  Эвелин осталась наедине со Стеллой, которая давно ждала такого момента. Такая идеальная, такая популярная, такая... - и вот сидит пьяная на диване перед ней.
- Что мне с тобой делать, Эвелин? - спрашивала Стелла. - Твои приключения уже начинают утомлять. То поездки неизвестно куда, то банкеты, то пропадаешь неведомо с какими мафиози, теперь начала пить.
- Я не начала пить! - возразила Эвелин, пытаясь усесться на диване поудобнее. - Я выпила всего лишь раз. Неудачно... я признаю. Мне и самой стыдно. И не ты ли еще вчера чуть ли не насильно гнала меня к этим самым, как ты выразилась, мафиози?
- Почему ты так себя ведешь?
- Как "так"?
- Вызывающе. Неуважительно.
- Прошу прощения.
Эвелин клонило в сон.
- Я не требую, чтобы ты передо мной извинялась. Я хочу, чтобы ты сама поняла свою ошибку.
- Да я понимаю, понимаю... - глаза Эвелин закрывались. - Только заканчивай свой концерт.
Она зевнула.
- Это ты заканчивай свой! - вспылила Стелла.
Тут хмель с Эвелин как рукой сняло.
- Послушайте, миссис Келлер, - так она называла Стеллу только когда была зла, как черт, - я не девочка и не собираюсь выслушивать какую-то чушь в мой адрес. Я сама знаю, как себя вести и кто я. Эти оскорбления... я не собираюсь их слушать.
- А ты послушай меня, дорогуша! - повысила голос миссис Келлер. - Мы вырастили тебя, потому что верили в тебя, и теперь просим всего ничего - уважения к нам. Не позорь нас своими выходками.
- Выходками? - взвилась Мэри. - Я лишь немного напилась. А вы даже не спросили - почему.  Или вам все равно?
- Эвелин, ты пьяна, - вмешался Том, услышав повышенные тона из своей комнаты и спустившийся вниз. - Пожалуйста.
- Да, и что? Мне десять лет? Я взрослая. Будто никто из вас не напивался.
- Милая, но ты еще совсем молода.
- Хватит лекций! Я иду к себе.
Эвелин  неверным шагам поднялась к себе и громко хлопнула дверью.
Келлеры переглянулись. На лице Тома было выражение какой-то странной тоски, будто ему было уже наплевать на все происходящее. От этого взгляда у Стеллы стало дурно на душе.
Тем временем Эвелин, несмотря на всю ее браваду, стало ужасно стыдно за то, что она наговорила сейчас. Она, по-своему, любила Келлеров, но никогда не забывала, ни на день, что ни Том, ни Стелла не были ей родителями. Поэтому в  подобных ситуациях она была слишком язвительна,  даже жестока.
Потом Эвелин стошнило, и от этого она почувствовала еще больший стыд за себя и за свое поведение.
Как только стемнело, она тихо вышла на улицу.
Она не хотела никого видеть. Даже саму себя.

Она пошла в свою любимую джазовую кофейню на углу и  заказала себе лучшего кофе и какую-то мягкую булочку. Ей не хотелось ни о чем думать. Лишь смотреть на то, как мягкий свет внутри помещения побеждает тьму за окном, да слушать живую музыку.

Бородатый мужчина сидел неподалеку от нее; он курил длинную пахучую сигарету и тоже смотрел куда-то в ночь. На вид ему было лет тридцать; что больше всего удивило Эвелин, так это то, что на нем были сандалии на босу ногу. От взгляда на эти босые ноги ей почему-то стало смешно; она тихонько рассмеялась, надеясь, что мужчина не заметит этого - но он заметил. Эвелин смутилась и чуть не подавилась кофе, расплескав его по блюдечку.
Мужчина подошел.
Эвелин вопросительно взглянула на него.
- У вас кофе на лице.
- Господи, - смутилась Эвелин.
- Меня зовут Кен. Возьмите платок.
Эвелин не могла остановить смех, пока вытирала лицо; смех этот был по большей части нервным.
- А как вас зовут? - спросил Кен.
- Я, кажется, уже вам сказала.
- Да? - поднял брови мужчина, почесывая в затылке. - А я думаю, что вы ошибаетесь. Потому что очень сильно нервничаете.
Эвелин укусила себя за губу. Она действительно была сегодня дерганной, и путалась в мыслях.
- Меня зовут Эвелин, - сказала она. - А вас?
Мужчина расхохотался.
- Вы и правда где-то витаете в своих мыслях. Что ж, не буду отвлекать.
- А мне показалось, вы что-то хотели мне сказать.
- Вообще-то да.
- Так говорите.
- Я никогда не видел более одинокой женщины, чем вы. Кто вы? Почему вы потерялись?
Эвелин поджала губы. Что он себе позволяет.
- Простите, - сказал Кен.
И он, отойдя к своему столику, уселся на прежнее место и опять уставился в окно.
Эвелин нервно оглянулась по сторонам - никто ли не видел ее глупого поведения?
Но никто из посетителей не обращал на нее внимания; бармен рассеяно протирал рюмки бумажным полотенцем.

Эвелин собралась было уже уйти домой. Но буквально за минуту-другую погода начала сходить с ума: молнии рассекли небо, раздались раскаты грома, а чуть позже к этому природному оркестру присоединился и дождь. Эвелин поежилась. Гром она не любила, он пугал ее. И тут она услышала музыку  - то был Гершвин. Мелодия из "Порги и Бесс", сцена из комнаты Сирины. Эвелин обернулась, оторвав взгляд от окна, за которым бушевала стихия, и увидела, что за пианино сидит тот самый мужчина, который представился Кеном. Будь она в хорошем расположении духа, эта мелодия порадовала бы ее - но сегодня...
К тому же этот Кен - или как там его - играл неважно. Он делал это по памяти, без нот, но совершенно наивно, без акцентов. Эвелин даже пересела к столику у входа, чтобы тот шум, который Кен, видимо, звал музыкой, не раздражал ее. Она заказала себе еще кофе, на этот раз попросила добавить туда виски. Спиртное немного расслабило ее, согрело изнутри. Только сейчас она поняла, почему мужчина за пианино стал играть именно этот момент - ведь сцена в комнате Сирины происходила в ураган, когда все суеверные соседи героини просили у неба пощады за грехи... Кен, видимо, разбирался в музыке, раз решил именно сейчас сыграть это. Глупости, сказала она себе. Тут пианист в шлепанцах попал мимо ноты, потом еще раз - отрывок из пьесы близился к концу, и он, видимо, плохо помнил финальные аккорды. Эвелин поставила на столик чашку с сорокаградусным кофе и, поднявшись, решительно зашагала к источнику музыки.

- Прекратите это издевательство, - решительно сказала она, подойдя к Кену.
Тот как раз выжимал из старого инструмента последние ноты.
- Что вы говорите? - спросил он.
- Хватит мучить инструмент, - сказала Эвелин строго. - Вы играете ужасно. Это какое-то богохульство.
Кен развернулся на вращающемся сиденье и вперил свой взор в нее.
- Вы разбираетесь в музыке?
- Во всяком случае лучше вас. Мои уши едва выдержали такое испытание.
- Вот как! Что ж, может быть, покажете, как надо?
- Вам это не поможет, можете мне поверить.
- Вы такая строгая. А на вид вам двадцать с центами.
- Вовсе я не строгая. Просто ваша игра....
- А вы мегера, я посмотрю.
- Обзывайтесь как хотите, только не оскорбляйте великую музыку своим исполнением.
- Вы тоже считаете Гершвина великим?
- Считаю.
- Жаль, никто не умеет петь, - вздохнул Кен.
- Я умею! - отозвался бармен.
- Знаю я, как ты умеешь! - ответил Кен. - Твоим пением только лягушек пугать.
Бармен засмеялся и продолжил вытирать стаканы.
- Вы нашли друг друга, - сказала Эвелин. - Такой певец вам в самый раз.
- Вот интересно, как бы он исполнил арию Латонии Мур! То-то было бы смеху.
- Вы знаете, кто такая Латония Мур?
- Знаю? Да я ею восхищаюсь. В наше время быть черной и петь в опере - это великое достижение.
- Вы неплохо сыграли начало, - смягчилась она. - Но вот финал...
- Я знаю. Начало я помню хорошо,  но уже с середины, увы . По правде сказать, игрок из меня никакой.
- По правде сказать, я тоже не особо хорошо играю.
- Зато как вы меня ругали!
- Знаете ли, я все-таки пела с лучшими аккомпаниаторами города, и  знаю, что такое хорошее исполнение! - воскликнула Эвелин.
- Так вы поете?
Эвелин стало неприятно, что она сама себя выдала. Не то, чтобы она это скрывала - просто хотела, чтобы о пении и опере никто больше не вспоминал в ее присутствии. Хотя бы сегодня.
- Кстати, мой платок можете оставить себе, - вдруг сказал Кен, встав со стула.
- Что?
- Ерунда, - махнул рукой Кен. - Оставьте. Смотрите, какая буря.               
Они оба посмотрели через стеклянную дверь на всполохи молний и дождь, растекающийся по окнам. Все это подсвечивали огни вывески, превращающие струи дождя в разноцветные полоски, а лужи - в темно-синие и сиреневые облачка.
- "Кто заживо сгорел в невинных фланелевых пижамах на Мэдисон Авеню среди нитроглицериновых воплей рекламных фей?" - процитировал вдруг он.
- Сами сочинили? - спросила Эвелин. - Вы сочиняете так же, как играете.
- В стихах вы не разбираетесь, - протянул Кен будто бы разочаровано, но сам с интересом взглянул на ее, на миг оторвавшись от лицезрения буйства природы. - И вы ужасно ворчливы.
Эвелин поджала губы. Она не любила, когда ее в чем-то упрекают. Хватит ей учителей.
   Кен снова повернулся к окну.
Эвелин начало клонить в сон. Она засобиралась домой.
- Вы уже уходите? - окликнул ее Кен, наконец-то отведя взгляд от сине-сиреневого дождя. -  Там такой ливень.
- Мне недалеко.
- Давайте я вас провожу. У меня есть плащ. Мы вдвоем укроемся...
- Знаете! - вспылила Эвелин. - Я вас едва знаю, а вы!
- Просто пытался быть вежливым, - сказал Кен почти обиженно. - Как хотите.
Он пожал плечами.
Эвелин взяла свою сумочку, расплатилась с барменом и вышла под навес с горящей вывеской. Брызги дождя сразу намочили ее обувь и низ юбки. Господи Боже. Какой ливень. Да я вся вымокну, - почти вслух произнесла Эвелин. Она прикрыла голову сумочкой. 
- Гинзбург! - услышала она за спиной.
Тот же голос.
Эвелин обернулась, уже зная, кого увидит.
- Не смейте следовать за мной! - дрожащим голосом сказала она. - Я буду кричать.
Ее напугало, что этот мужчина был готов идти за ней даже в проливной дождь.
- Я хотел сказать, что это не мои стихи! Это Гинзбург, - прокричал ей Кен, пытаясь пробиться через шум дождя.
- Замечательно!
- Просто чтобы вы не думали, что я...
- Я о вас вообще не думаю,
- Ладно! - крикнул Кен. - Прощайте, Эвелин!
Через стеклянные двери было видно, что он снова сел на свое место и продолжил пить кофе. Внезапно Эвелин расхотелось идти домой. Тем более сейчас. В  такую погоду.
К черту. Она вернулась в кафе.
... - Гинзбург ужасный поэт, - сказала она, сев напротив Кена.
- Согласен, - отозвался тот, даже не удивившись ее появлению. - Но в этом и прелесть. От хороших поэтов меня уже тошнит.
- А меня тошнит от Гинзбурга.
Они рассмеялись.
- Вас зовут Кен, - сказала она.
- А вас - Эвелин, - ответил он.
Домой они шли под одним плащом - гром гремел над их головами, молния рассекала ночное небо...
Дверь открыла Стелла.
- Где ты была? - строго спросила она. - Ты знаешь, сколько времени? Господи, ты опять пила?
- Оставь свои нравоучения, - Эвелин бесило, что она не может пройти в свою комнату без встречи с Цербером.
- Дашь пройти?
Стелла нехотя подвинулась.
Эвелин вошла и направилась прямиком к себе. Стелла пошла за ней.
- Оставь меня, - сухо сказала Эвелин. - Мне не до тебя. Хочу отдохнуть.
- Тебе завтра... вернее, уже сегодня надо готовиться к выступлениям. А ты в таком состоянии.
Эвелин остановилась. И верно, завтра ей надо было в Масси-Холл.
- Черт! - выругалась Эвелин. - Я и забыла.
- Конечно, забыла. Тебя интересуют какие-то вечеринки да гулянки. Бог знает, где шляешься.
- Ладно, ладно. Я понимаю. Моя вина.
Голос ее звучал фальшиво, и она сама это понимала.

На следующий день она проспала до обеда, и, едва очнувшись, побежала на выступление, только чудом не забыв текст и взяв все нужные ноты; но голова ее была в одном месте, а сердце - в другом.
Вечером Кен позвонил ей.
Они встретились возле того же кафе.

- Ты когда-нибудь видела, что такое банка супа в музее? - спросил Кен.
- Суп? В музее? Ты опять шутишь, да?
- Нет, я серьезно. Смотри.
Кен протянул ей журнал, то был Times.
Там и правда была изображена банка супа и подпись: "Большая банка супа Кэмпбелла с открывалкой для овощей", картина некоего Энди Уорхола.
- Эту картину привезли и к нам. Я не знаю, оригинал это или репродукция...
- Ты не можешь быть серьезным, Кен. В чем смысл картины, на которой нарисован суп?
- Я и не хочу быть серьезным! - Кен улыбался. - Я просто хочу посмотреть, как в музее будет висеть картина с банкой супа. Понимаешь?
- Это же не искусство. Это издевательство. Этот суп как твоя игра на фортепиано.
- Именно поэтому я хочу на это посмотреть. Искусство это или нет. Есть ли свободному духу дело до таких ограничений?
- Ты променяешь картины великих на эти детские игры?
- Сегодня - да, - Кен потер руки, предвкушая, что он почувствует, когда увидит в музее картину с банкой супа среди полотен Тициана и Караваджо. - Я пойду.
Тут Эвелин поняла, что Кен слишком свободен и обойдется и без нее. Просто возьмет и уйдет туда, куда хотел идти. Сначала это ее задело, а потом она поймала себя на мысли, что ее ощущения похожи на обиду брошенной женщины - а ведь она его едва знала. Он даже мог быть женат и иметь детей, и у них не могло быть ничего такого романтического... Эвелин остановила поток своих странных мыслей, которые, казалось, жили своей жизнью и двигались по собственной воле.
- Подожди! - окликнула она его.
Кен остановился, повернулся к ней.
- Давай вместе сходим, - просто сказала она.
К черту все. Никакой серьезности. Никаких суждений с каменным лицом. Ничего такого - просто она и Кен пойдут в музей смотреть на банку с супом.

Это и правда была банка супа. Они не могли удержаться от смеха, смешанного с восхищением.
- Такая глупость! - восклицала Эвелин. - Нарисовать такое и думать о себе, что ты художник!
- Действительно, полная глупость, - отвечал ей Кен.
- Зачем же мы пошли на это смотреть?
- Наверное, чтобы соединиться со своей собственной глупостью и понять, что это такое на самом деле.
- С собственной?
- А разве не глупый поступок - находиться здесь, сегодня?
- Это ты меня уговорил, между прочим.
- Между прочим, я тебя не уговаривал.
- Нет, ты...
Эвелин даже стало стыдно за саму себя.
- Ты покраснела, - Кен не смог сдержать смех.
И она тоже засмеялась, глядя на него - он опять был в шлепанцах. В картинной галерее.
- Так хорошо иногда побыть полным идиотом, - сказал он. - Это заставляет тебя лучше понимать ценность великого.
- Лишь бы эти Уорхолы с их детскими играми не заменили настоящее искусство.
- Можно подумать, госпел и соул заменили оперу!
Она даже не хотела ему перечить.

После музея они решили пройтись по Парку Принстона - просто гуляли, ведя непринужденный разговор. Эвелин рассказала о своих годах в церковном хоре; о школе в Ванкувере, о Томе, о Стелле, о музыкальном образовании.
- А как учился ты? - спросила она, закончив свое повествование. - Я уверена, ты не был отличником.
- Тут ты не угадала.
- Вот как?
- Я был одаренным. Еще в школе я считался очень умным... - тут Кен вздохнул; ему тяжело давались сегодня слова, - Хорошие оценки, все такое. Потом мой отец заставлял меня проходить разные тесты. Ай-кью и все такое прочее. Я все их сдал легко. И тогда начались все мои проблемы.
- Из-за чего же? - удивилась Эвелин. - Ведь все должно было быть наоборот. Ну, как я это себе представляю.
- Твои родители не военные. А мои - генерал и жена генерала. Военная дисциплина. Когда они узнали, что я, дескать, особенный, то сразу взялись за меня. Отец предлагал поступить в военный колледж. Друзья отца работали в ФБР, им тоже нужны были умные ребята. Отец всегда говорил мне: "Кен, ты можешь быть всем, чем захочешь!".
- Что же ты отвечал ему?
- То же, что и всем: "Именно этим я и занимаюсь".
- Твоим родителям явно не нравится, что ты болтаешься без дела. Я поняла.
- Без дела? Мое дело - быть человеком, а не карьерой. Я не беден, не попрошайничаю. Но они все время меня истязали этими речами о том, что я мог бы столь много добиться - будто я не человек, а какое-то ходящее воплощение какого-то предназначения.
- Мои тоже... - вздохнула Эвелин. - Если я начала петь оперу, то, значит, должна посвятить свою жизнь только ей. Заниматься с утра до вечера, выйти замуж за человека из этой сферы, и до конца дней своих воплощать родительские желания в реальность.
- Очень хорошо тебя понимаю, - сказал Кен. - Нет ничего хуже этого - у тебя отнимают жизнь еще при жизни, тебе не оставляют выбора, словно ты не человек, а ходящий манекен, робот, и пульт от этого робота у них в руках. Но разве мы не должны просто жить? Конечно, если ты беден и нищ, то ты можешь заработать на хлеб своими талантами, и это хорошо. Но когда у тебя все совсем иначе - разве не в том ли наше предназначение, чтобы не идти на поводу у любого предназначения, даже если оно было дано нам свыше?
- Ты говоришь, как поэт, - сказала Эвелин.
- Я и есть поэт, - отвечал Кен. - Пишу стихи, которые никому не нравятся. Потому, что в моих стихах нет рифмы.
- Почему?
- Рифма это закон, а закон это всегда решетка и прутья. От тебя требуют: "или рифма, или ты изгоняешься из общества поэтов" - но разве же это искусство? Разве это жизнь? Ты поешь оперу - но разве оперой заканчивается музыка? В опере можно петь только так, а не иначе. Так отнимается свобода, но не та, о которой все думают, а свобода того духа, что у нас внутри. Не говори так, не пой так, не ходи так, не одевайся так, не делай того, не делай этого и радуйся, что живешь на земле свободы... Понимаешь?
- Понимаю, - улыбалась Эвелин.
Она не могла даже говорить в этот момент; ей хотелось слушать Кена, ибо он говорил ей то, что она чувствовала внутри себя, но никак не могла высказать.
Они зашли в кафе; заказали себе кофе и мороженого. В кафе было совсем немного народа. Радиоприемник извергал последние хиты.
- Слышишь? - сказал Кен. - Это же Эдди Фишер.
- Фишер? - спросила Эвелин. - Я его не знаю.
- Мой отец любил его песни.
Эвелин напрягла слух.

"Они больше не делают небеса такими синими, каким были в то время, когда ты была рядом", - разобрала она. "И утром нет больше свежести - потому что ты не со мною".

И она вспомнила эту песню - действительно, ее часто крутили по радио.
Она вдруг подхватила мелодию:

"И даже птицы сменили свою песню в этом году, потому что этот год прошел без тебя", - напевала она, не стесняясь досужей публики, которая уже начала поворачивать головы в ее сторону, - "И в ночи нет больше радости, и звезды не светят - потому что под ними нет тебя"...

Эвелин помнила только эти слова, и поэтому остаток припева лишь повторяла: "как бы я хотела, чтобы ты был здесь, со мной" - и не замечала, как ее голос становится все громче, а на лице расцветает улыбка.
Когда песня закончилась, послышались рукоплескания - все, кто был в кафе, аплодировали ей. Эвелин поначалу смутилась, а потом по старой привычке чуть было не поклонилась публике - но вспомнила, что она не на сцене.

...Они вышли к переходу у светофора. Машины медленно сновали туда-сюда.
- Знаешь, что я заметил? - сказал Кен. - Тебе нравится, когда тебя хвалят. В тебе это есть.
- Что "это"?
- Желание быть самой лучшей.
- Это плохо?
- Я не знаю.
Они перешли дорогу, Эвелин дождалась трамвая и поехала домой.

Ей так не хотелось размышлять о семейных драмах, о том, что подумает Том, что подумает Стелла;ей хотелось чего-то нового, свободного. Столько зарабатывать, экономить, жить скромно, блюсти себя - и все ради чего? Ради того, чтобы продолжать быть той же, что и всегда. Ей этого не хотелось,  казалось  ужасно тоскливым, и при одной мысли о такой жизни ей становилось тошно от всего и всех.
Кроме Кена...
Через несколько дней он пригласил ее к себе. Жил он не один, а в квартире с некими Крэнстоном и Марси, людьми лет тридцати, давно женатыми; Крэнстон был невысок, небрит и носил круглые очки, а Марси отличалась редкой некрасивостью - выпуклые глаза, слишком резкий контур подбородка и веснушки по всему лицу. Однако, они, судя по всему, искренне любили друг друга и действовали в паре: Эвелин сразу назвала их про себя "семейкой Аддамс" и даже не понимала, что Кен нашел в них такого, чтобы жить с ними уже три года на одной квартире - пусть и очень вместительной.
Взгляды у этой семейки были воистину удивительны для нее. Однажды утром они все вместе смотрели телевизор - там говорили о вьетнамской войне.
- Посмотри на этих белых шовинистов, - восклицал Крэнстон, поднимая руки к небу, - они продолжают убивать невинных людей в чужой стране, при этом ощущая свое собственное превосходство. Вьетнамский народ сражается за свободу, а эти за что?
- Не могу даже смотреть на это, - скорчила мордочку Марси. - Это люди мало того, что отказались от своих человеческих прав,  так еще лишают жизни других.
- Каких прав? - спрашивала Эвелин, которая ничего не понимала в этих идеологических вещах.
- Обычных прав человека - сказала Марси. - Например, права сказать "нет" своим угнетателям, гонящим их на смерть.
- Кто же их угнетает?
- Как кто? Правительство.
- Верно, - поддержал ее муж. - Если тебя гонят на смерть свои же, то разве это не угнетение?
Эвелин пожала плечами. Ее раздражали эти разговоры на повышенных тонах.
- А вы уже с утра включили телевизор, - заметил Кен. - И еще говорите о свободе, когда вами правит говорящая коробка. Марси и Крэнстон, - обратился он к Эвелин, - как маленькие дети, которые спорят из-за того, кто лучше, Супермэн или Бэтмэн.
Потом достал из холодильника бутылку молока.
- Выпью-ка еще литр жидкости, отобранной у невинной коровы угнетателем-фермером, - пропел он. - Хм! Угнетатель-фермер! Фермер-шовинист, угнетающий чернозем...

…

- Почему ты дружишь с ними? - спросила его Эвелин, когда они остались одни.
- Я и сам не знаю. Я живу у них, они живут со мной, - отвечал Кен. - Они мне не мешают, я не мешаю им. Мы знакомы так давно. Ну и мы все по сути революционеры.
- Революционеры? Серьезно? Ты не можешь быть одним из этих... политиков.
- Важно всегда быть в чем-то революционером, но не раз в сто лет, как то хотят все остальные, а каждый день, внутри себя. Иначе это немногого стоит. Правда?
- Наверное.

Эвелин знала, что Кен не бедствует, хотя и не богат; не работал, но всегда имел деньги. Деньги эти не были от родителей, ибо он давно разорвал с ними связь; а когда он приносил домой чеки - у него была своя чековая книжка, в отличие от самой Эвелин, которая получала всегда наличными - то смотрел на них с каким-то омерзением. Это выражение лица и подвигло Эвелин задать неудобный вопрос - по сути дела, ей было все равно, откуда у него деньги: Эвелин не могла себе представить, что будет жить на чьи-то средства, кроме своих собственных - но гримаса на лице Кена донимала ее . Как можно смотреть на чековую книжку так, будто в ней лежит дохлая мышь?...
- Я написал несколько песен для популярного певца, - коротко ответил Кен.
Эвелин ожидала более развернутого ответа - ведь Кен обычно был более многословен. Но сегодня он насупился, когда ему пришлось ответить.
- И какого же?
- Ты его не знаешь, наверное.
- Но все же?
Эвелин даже стало интересно, почему Кен так себя ведет. Будто она была детективом, а он преступником, который что-то от нее скрывал.
- Пол Анка, - ответил Кен, и опять односложно.
- Я его знаю! - воскликнула Эвелин. - Помнишь его песню "Диана"?
- Помню? - печально усмехнулся Кен. - Я написал к  ней слова.
- Господи! - Эвелин чуть не поперхнулась воздухом. - И ты молчал?
- А о чем тут говорить? Пресная песенка для телевидения. Менеджер Пола знал моего отца, отец сболтнул, что я пишу стихи, и чуть ли не приказал мне дать какие-то почитать этому... менеджеру. Я не дал ему своих настоящих стихов - он все равно бы их не понял. За пять минут набросал какую-то пошлую глупость. И им понравилось. Вся Канада заслушивается этой пошлятиной.
- Но там замечательные слова.
- Вот как? И почему тебе так кажется?
- Ну... - Эвелин даже смутилась. - Это отличная песня.
- Это ерунда для девочек-подростков, за которую мне стыдно. И с которой я получаю роялти. По центу за каждое проигрывание песни по радио. И сколько ее крутят! На каждой барахолке она звучит из каждого приемника.
- Тебе не должно быть за это стыдно, - сказала Эвелин. - Стихи вполне хорошие, для поп-музыки тем более.
Кен молча пожал плечами, помолчал, потом добавил:
- А потом отец сказал мне дать еще стихов тому... менеджеру. Я написал еще четыре. Для Анки и еще кого-то. Такую же глупость. С того и живу. Слава северо-американскому законодательству, которое защищает права авторов.
Эвелин подсела к нему поближе.
- Не стоит так расстраиваться.
- Я не расстраиваюсь. Просто... это все постыдно. Получать деньги не за поэзию, а за всю эту... гадость."Ты и я, мы будем свободны, как птички на деревьях" - боже правый, мне до сих пор стыдно за это. А это? "Я тебя люблю, а ты меня? О, Диана, разве ты не видишь? Я люблю тебя всем сердцем! И надеюсь, что мы никогда не расстанемся". Даже, когда я цитирую это,мне становится плохо.
Эвелин никогда не видела Кена в таком настроении.
- И я получаю с этого деньги, - закончил Кен. - Теперь я живу на эти тридцать сребреников.
- Ну что ты! - воскликнула Эвелин. - Прекрати немедленно!
Она всплеснула руками, как то делала Стелла, когда у нее не было слов во время спора.
Кен с удивлением посмотрел на нее.
А Эвелин только распалялась:
- Ты по юности написал стихотворение о любви; по заказу людей, которым твое стихотворение понравилось, и получаешь за это деньги - что тут плохого? Ты кого-то убил? Или ограбил? Господи Боже! Не вздумай из этого делать какую-то трагедию. Просто не вздумай!
- Ты сегодня злая.
- Это ты сегодня!... - Эвелин опять не могла найти слов. - Как маленький! Ты же не писал пасквилей в газету или стихи вроде тех, что пишут битники - которые стыдно читать в приличном обществе! Так чего ты тут устроил?
- Это ты чего тут устраиваешь? - спросил Кен. Теперь он уже с интересом смотрел на Эвелин, которая уже начала ходить по комнате, сжав кулачки.
- Ладно, - Эвелин остановилась. - Ты можешь винить себя сколько хочешь. А я не буду. Не буду и все тут.
Больше она не поднимала эту тему. Но и Кен тоже. Он получал свои чеки и ни разу, глядя на них, не морщился более. Эвелин считала, что это ее заслуга.

Но ее все же что-то мучило. Если Кену не нравится старый текст - почему бы не написать новый?
- А какие бы слова ты написал к той песне... ну, про Диану?... - как-то спросила она. - У тебя наверняка имеется что-то этакое.
Кен повернулся к ней.
- Тебя все не отпускает эта тема?
- Просто спрашиваю, - Эвелин сделала равнодушный вид.
- Ты - и просто спрашиваешь? - Кен усмехнулся. - У тебя всегда что-то на уме.
Она пошла на кухню за содовой, давая понять, что ей не очень-то и интересен его ответ. Принесла, села обратно. Кен отвернулся к экрану телевизора.
Так они и сидели молча, слушая сводку новостей.
- У меня были слова. Хорошие. Только я их едва помню, - вдруг сказал Кен.
- Хотя бы одну строчку.
Кен задумался.
- Так... что-то про... хм. Секунду.
Он поднялся и пошел к себе в комнату, вернувшись с кипой каких-то старых бумаг.
- Где-то здесь. Подожди...
Он начал изучать листок за листком.
- Светит ли луна в твоем окне? - прокашлявшись, начал Кен.

- Заканчивается ли посеребренный ею лес?
Видишь ли ты, как я стою в нем, оглядываясь в поисках тебя?
Все случается - и повторяется - как обещание, о котором больше не вспоминают.
И я стою у озера, в котором луна напоминает мне о твоем лице,
трепеща в маленьких волнах, рожденных ветром
- и вижу, как твоя улыбка манит меня.
И вдалеке стоит та церковь, в которой мы
должны были быть вместе в горести и радости;
и вижу, что это лишь сон, но сон, который мы видим вместе.
О! Что это? Я не знаю - но звучит, как прощальный перезвон.
И я ищу, продолжаю искать - но не знаю, куда идти.
И я смеюсь, как сумасшедший, думая, что уже рядом с тобой
 - да простит нас Господь за ту истину, которая не стала правдой.

У Эвелин мурашки побежали по коже. Ей показалось, что она видит все это. Озеро. Луну. Женщину в озере. И ей стало даже страшно - будто когда-то что-то похожее уже случалось - но не могла понять, почему эти слова Кена так задели ее, будто ранили, будто о чем-то напомнили, родив в ней воспоминания, которых у нее не могло быть...
- Ну как? - спросил Кен. - Оно.. мрачное. Конечно, теперь я понимаю. Кому нужны такие стихи для поп-песни? Я был молод.
- Потрясающе, - сказала Эвелин. - Отдай мне этот листок. Я буду хранить его у себя.
- Пожалуйста, - сказал Кен. - Только не потеряй.
- Не потеряю.
- Ты какая-то странная сегодня.
Эвелин шмыгнула носом; еще чуть-чуть и слезы набежали  бы на ее глаза.  Она забрала листок и хранила с тех пор у себя в документах; со временем она заучила эти стихи наизусть.

Через несколько дней Кен предложил Эвелин прокатиться на его машине. Она была крайне удивлена.
-  У тебя есть машина?
- Да, Форд Фалькон.
- А почему же я тебя ни разу не видела за рулем?
- Да я не такой уж большой любитель водить машину. Но сегодня мне этого захотелось.
- Почему вдруг?
- Сам не знаю. Что-то  как-то не очень на душе.
Кен сел за руль. Они проехали с километр и остановились в тени дерева на пустынной улочке.
- Мои родители мне вовсе не родные, -  внезапно сказал Кен.
Эвелин вскинула брови, чуть было не сказав что-то вроде "мои тоже", но  удержалась от этого.
- Не удивляйся так, - продолжил он. - Конечно, они мои биологические родители. Но что с того? Это условности общества. Если каждый из нас будет заперт в клетке социального воспроизводства, жизнь быстро превратится в пополнение поросят на бойне. Уже здесь нашу свободу отнимают. Ты не можешь иметь другой матери, ты не можешь иметь другого отца. Хорошо еще, эти догмы не распространили и на других людей, а то бы и друзей можно было завести лишь по разрешению свыше...
Эвелин обняла его и даже сама вздрогнула от такой смелости.
- Не переживай, - сказала она. - Многие живут без настоящих отцов и матерей. Я тебя понимаю.
Кен прижал ее руку к своему сердцу; она снова вздрогнула, почуяв биение внутри, передавшееся ее маленькой ладони.
- Вот, где наш дом, и вот, где наши родные, - сказал Кен. - Если мы не чувствуем их присутствие в каждом ударе наших сердец - зачем тогда все это?
И отпустил ее ладонь. А ей так не хотелось, чтобы он отпускал ее..
- Я не совсем понимаю - сказала она.
- Родной человек, дом... Это представления для меня особенные; я никогда не "чувствовал" свой дом и свою семью. Понимаешь? Просто... не чувствовал ничего рядом с отцом, матерью, в стенах дома, где родился.
- А с кем чувствуешь?
Кен промолчал.
Иногда Эвелин казалось, что Кен не молодой человек двадцатого века, а певец из античного города, она видела в нем некоего Орфея с его лирой. Где-то внутри себя она отдавала себе отчет в том, что он лишь человек, лишь мужчина, молодой и неопытный мужчина, который живет в собственном мирке - но этот мирок нравился ей настолько, что она хотела раствориться в этой маленькой внутренней вселенной. В опере, в театре, ей говорили о том, как красивы и прекрасны шекспировские либретто - но она никогда не встречала в театре людей, похожих на Шекспира; она любила музыку Вагнера, но ей хотелось общаться с теми, кто может стать ее Лоэнгрином, а не наставником в смокинге, встречающем ее на очередном концерте.

Кен  уставился в окно - будто там, за стеклом, он видел что-то невероятно интересное. Эвелин вытянула шею, глядя туда же. Но там были только верхушки деревьев и облака.
- Деревья завидуют облакам, - сказал Кен, заметив ее движение; а руки его лежали на руле, будто он был готов продолжить путь. -  Облака двигаются куда хотят, а деревья не пускают их корни. И они машут им вслед своими ветками, и каждое растение, чья жизнь начинается с корня, из глубины земли, тянется только вверх, к облакам. Наверное, деревья тоже думают, что когда-нибудь станут облаками и улетят от сырой земли ввысь. Но этого никогда не будет.
- Из этого получится очень грустное стихотворение.
- Вся наша жизнь грустна и прискорбна, - покачал головой Кен. - Но только желание стать чем-то большим, чем плод своих корней, дает нам силы пребывать здесь, на Земле. Само желание, и только оно. Что такое человек без желаний? Трава и песок, пыль и ветер. Если ты ничего не хочешь, то ты либо счастлив, либо смертельно болен. Вот ты, чего бы хотелось тебе?
Эвелин задумалась.
- Меня пока вполне устраивает быть здесь, рядом с тобой. Может быть, я дерево, а ты мое облако.
Она сказала это и покраснела.
- А быть может, мы оба лишь два кипариса, думающие, будто заслуживаем большего, - Кен грустно улыбнулся.

Эвелин очень хотелось обнять Кена, прижаться к нему, и будь он землей, пустить в него свои корни и остаться с ним рядом. Она сама не знала, что на нее нашло; будто она всегда знала этого мужчину, будто он был ей братом, другом и отцом - и откуда это чувство, она тоже не понимала. Оно набежало на нее, будто тяжелая туча, и застлала небо; Эвелин даже почувствовала, как сердце бьется в ее груди - бьется тяжелее, чем обычно, а руки  хотели обвить Кена и прижаться как можно ближе к его сердцу, чтобы услышать ответный стук, а потом и тело ее на секунду вздрогнуло, и какое-то совсем не детское желание будто обхватило ее саму изнутри - но через секунду все прошло. В ней появился какой-то тяжелый груз, которой она хотела сбросить, но вдруг поняла, что сделать это может только Кен. "Наверное, я уже совсем взрослая", - сказала она сама себе; "каким же ребенком я была до этого", - подумалось ей в следующую секунду. И ей хотелось, чтобы он тоже почувствовал в ней взрослого человека, чтобы он думал о ней так же, как думал о своей внутренней свободе или тех самых облаках над кипарисами... ей хотелось, чтобы Кен увидел в ней то большее, что в ней было, чтобы он смотрел на нее, смотрел и смотрел...
Кен что-то тихо произнес. Машина тронулась с места.

Прошло несколько дней. Марси, Крэнстон и Кен - вместе с Эвелин - готовили бутерброды для поездки за город. По телевизору шло шоу Эда Салливана. Пела Латония Мур.
- А вы знаете, - сказала Марси, - что Латония Мур поет на этом шоу, но ей даже не вручили премию за ее достижения?
- Что ты имеешь в виду? - спросила Эвелин.
- Всем людям в ее годы дают премию за достижения в искусстве. Всем, - ну, почти всем, кто выступал на этом шоу дали премию. А ей ничего.
- И почему  же?
- Почему-почему... она же черная. Белые там, наверное, думают, что она должна им в ноги кланяться лишь за то, что ее пустили на телевидение.
- А если бы у нее не было личного автомобиля, - добавил Крэнстон, - то она бы до сих пор ездила в автобусе на задних сиденьях для цветных..
Эвелин  это показалось ужасной несправедливостью.
С таким талантом не получить заслуженного! Ей даже стало немного стыдно за себя - ведь в оперном мире она была пусть и местной, но звездой, и пускали ее везде и всегда, и даже режиссерская стезя была ею освоена, будто она какая-то привилегированная особа... Она старалась не упоминать о своих заслугах перед Марси и Крэнстоном, потому что даже стеснялась того, что является почти богатой и почти знаменитой - и ей очень захотелось как-то помочь Латонии Мур, хотя она ее совсем не знала. Но, слушая ее голос, Эвелин понимала,что Латония вполне могла бы спеть "Аиду". В оперном театре на черных смотрели, как на прокаженных. Эвелин хотелось съежиться в кресле, пропасть, сгореть со стыда.  Ведь она никогда раньше даже не задумываясь о подобных вещах. Но будь ее воля,  будь она столь же влиятельной, как Де Уилл, она бы  добилась для Латонии премии.

Они вернулись с пикника; отдохнули от отдыха, можно сказать - и Эвелин засобиралась домой; Кен вышел проводить ее.  Марси посмотрела на них долгим взглядом, потом не удержалась и широко улыбнулась; а затем вернулась к своим бумагам: они с Крэнстоном обдумывали одну, как ее называли, "авантюру"...
- Довезу тебя до дома? - спросил Кен.
- Пожалуй. Только учти, у меня дома живет Цербер.
- Твоя собака?
- Моя... мать.
Эвелин впервые называла Стеллу этим словом.
- Вы не ладите?
- Да как-то так. Она пытается давить на меня. Мечтает  о моей большой славе.
- Слава, успех... - зевнул Кен. - Все это порождает  фанатиков и врагов. У меня нет славы и успеха, зато я свободен. И тебе пора освободиться.
- Я планирую уехать из дома, - помолчав, сказала она.
- Где же ты будешь жить?
- Там, где ты, - вырвалось у Эвелин.
- Пойдем, - сказал, улыбнувшись, Кен. - Провожу тебя в пещеру. К Церберу.
Тут уже улыбнулась Эвелин,и , не сдержавшись,прильнула к его губам.. Кен ответил на ее поцелуй.
- Я не знаю, что  сказать, -наконец выдохнул он, оторвавшись от ее губ.
- Не надо ничего говорить, - ответила Эвелин - и вошла в дом.
На ее счастье, Стелла уже отдыхала, и Эвелин сполна насладилась ликованием в своей комнате, радуясь так, будто ей удалось получить какой-то невероятный приз. Таких, как Кен, она еще не встречала -  в ее кругу были лишь чопорные молодые люди из высшего света. Их было хорошо иметь, как поклонников - вежливые, учтивые, обходительные - но ничто в них ее не трогало. А этот... он  приглянулся сразу по неведомой ей самой  причине; Эвелин не могла объяснить этого притяжения, да и не хотела этого делать.
Чем больше она узнавала Кена, тем больше проникалась его мировоззрением. Для него весь мир был одним большим стихотворением, поэзией. Пусть и без рифмы. Эвелин и подумать не могла, что поэтичным может быть даже расписанная граффити стена или лужа под их ногами - раньше она видела творчество только в великих произведениях признанных гениев... теперь она видела творчество повсюду. Вернее, Кен видел, а она могла видеть это только вместе с ним...

Эвелин все чаще стала проводить время с Кеном. Теперь она пропадала с ним и его друзьями целыми неделями. Келлеры не находили себе места. Когда она возвращалась домой, то всегда сталкивалась с недовольной Стеллой; после нескольких скандалов Эвелин и вовсе забрала свои вещи и ничего не говоря, ушла жить к Кену, Крэнстону и Марси.
К ним приходили друзья и друзья друзей, они курили травку, пили, и вели разговоры о модерновом искусстве; ходили на выставки, участвовали в каких-то акциях за чьи-то права, и в конце-концов подружились с неграми из местных организаций. Опера там ровным счетом никого не интересовала, что Эвелин очень нравилось - ей уже было дурно от того, что ее воспринимают, как звезду сцены, поющую арии Верди, которой пророчат большое будущее. Она хотела стать кем-то другим, забыть свое "я" и погрузиться с головой в совсем другую жизнь. Эвелин предпочитала танцевать под Бобби Льюиса, будучи никем не узнанной, нежели принимать овации в оперном театре.
Ей слишком понравились свобода, молодостью и любовь; ей хотелось, чтобы ее целовал Кен, а не рукоплескала публика. Ей стал безразличен оперный мир. Во всяком случае,  так было на данный момент.

В то время начались бурные события в общественной жизни: демонстрации, бунты чернокожих; политическая агитация расцветала буйным цветом; в некоторые районы стало опасно ходить - либо из-за отсутствия там полиции, либо наоборот... Том и Стелла очень переживали из-за этого - Стелла была убеждена, что рано или поздно приемная дочь плохо кончит и пропадет где-нибудь в гетто среди чернокожих; Том же и вовсе был сам не свой. Со Стеллой Эвелин не общалась совсем, с отцом же встречалась изредка.
- Том, пойми, - говорила она ему. - Я в хороших руках. И в конце-концов... я же не могу жить с вами вечно. Когда-нибудь у меня будет своя семья.
- Понимаю, понимаю, - отвечал Том. - Просто... Ты приведи этого своего Дэна...
- Кена.
- ... Кена к нам, посмотреть на него.
- Он вам не понравится.
- Как же ты хочешь завести с ним семью, если мы его даже не видели и не знаем? Я-то в нем не сомневаюсь, потому что не сомневаюсь в тебе. Но Стелла...
- Пап, - Эвелин насупилась. - Хватит. Я пришла поговорить с тобой, а ты опять начал.
- Прости меня, - шмыгнул носом Том.
Эвелин подняла на него глаза.
Том был такой большой, высокий, а вел себя иногда как младенец.
- Не плачь, пожалуйста.
- Я так...  перенервничал, когда ты ушла.
- Не надо. Прошу тебя.
Эвелин и сама расстроилась.
Она не думала, что с Томом будет такое.
- Я вида не подавал, поддакивал Стелле. Дескать, ты и такая, и сякая... прости меня за это. Это я... чтобы спокойнее было. А у меня сердце только и переворачивалось. Я уже думаю, что без Стеллы я проживу, а без тебя нет. Только не говори ей это.
На Эвелин накатила какая-то горячая волна, хлестнувшая ей по глазам таким жаром, что она на секунду зажмурилась.
- Я... я буду сообщать тебе, где я и как я...
Том молчал.
- Я не знала, что ты так переживаешь. Ну правда, я не знала.
Эвелин посмотрела на дядю.
Никогда она не видела его таким расстроенным.
-  Пригласи хотя бы на вашу свадьбу. Я приду. Обязательно приду.
Против своей воли Эвелин обняла Тома, будто ее кто-то толкнул в его объятия.
Долго они стояли обнявшись - потеряв счет времени.
Наконец, время снова обрело ход.

В тот четверг Марси и Крэнстона допоздна не было дома. Они были очень заняты: уже который год пытались выбить себе у муниципалитета разрешение на основание эко-колонии.
Кен и Эвелин были совсем одни.
И оба чувствовали себя немного неуютно.
Кен все больше молчал и смотрел в окно, сидя за тем самым квадратным столиком, где сидел обычно Крэнстон.
Эвелин готовила сэндвичи - это единственное, что она умела -  и тоже молчала.
- Я прижался к тебе, и будто смерть улыбнулась мне, - вдруг процитировал Кен.
- Смерть? Почему ты заговорил о смерти? - удивилась Эвелин, внутри себя радуясь тому, что кто-то наконец нарушил гробовое молчание.
- Потому что смерть тоже может улыбаться, - ответил Кен. - И кто знает, почему она это делает. Каждый череп ухмыляется, будто знает о нас что-то.
- Не стоит бояться смерти, - добавил Кен. - Люди страшатся ее, думая, что она принесет им боль. Но боль приносит жизнь, а не смерть.
Эвелин присела рядом с ним, прислонилась к его плечу. Луна смотрела в окно.
- Жизнь приносит не только боль. Но и радость. И счастье. И любовь. И свободу.
- Я знаю. Но если мы боимся потерять что-то, мы не свободны. Я знаю, что ты боишься. Боишься потерять все это.
- Ты прав. Но лучше жить с этим страхом, чем не иметь свободы и не испытать любви, не находишь?
Кен задумался; почесал в затылке, вздохнул, слегка потряс головой, будто стряхивая со своих кудрявых волос неловкость.
- Мы бесконечно обусловлены, - наконец, сказал он. - И это меня смущает. Обусловлены жизнью, смертью, страхом... любовью, наконец.
- Ты как будто не рад, что мы здесь, с тобой, вместе.
- Это все луна, - отозвался Кен, посмотрев в окно. - Луна это череп Солнца. Она всегда наводит на меня такие мысли. Утром я забуду об этом.
-Тогда не думай ночью. - рассмеялась Эвелин. - Думай днем.
-  А что же мне делать ночью?
Вместо ответа Эвелин обхватила его за шею и поцеловала, поцеловала так, словно хотела заткнуть ему рот, чтобы он больше не говорил. Не успел он ответить ей на поцелуй, как она, подняв ногу, как балерина, перешагнула через него и села прямо ему на колени, глядя ему прямо в глаза.
- Давай я покажу тебе, если ты не знаешь, - сказала она слегка сердито.
- Я протестую, - шутливо ответил Кен.
- Протестуй, сколько влезет, - ответила Эвелин. Ей так нравились его кудрявые волосы, его глаза, его выражение лица, его густая борода, тембр его голоса.. - Можешь даже написать петицию, - добавила она, начиная расстегивать пуговицы на его рубашке.

...

Кен и правда забывал о своих мрачных мыслях, пока она любила его - а потом наступало утро, и он снова становился улыбчивым и светлым. Эвелин нравилось избавлять Кена от мрака; нравилось, что он забывал обо всех сложностях, когда целовал ее; она расцветала, когда он терял над собой контроль и превращался в некоего зверя, полного страсти - тогда он переставал носить в себе дождливое, пасмурное настроение; ей будто хотелось забрать из него всю эту боль в себя, будто сделать ему кровопускание, подобно старым врачам, которые иногда еще практиковали этот древний метод - и ее лечение работало. Любовь побеждала тьму, и Эвелин ощущала себя Армидой, которая бросается на Ринальдо - и будто слышала эту музыку великого Генделя, когда изгоняла тьму из сердца любимого. К сожалению, любить друг друга у них получалось достаточно редко - лишь когда Марси и Крэнстон покидали дом по делам... Эко-колония, которую те хотели основать в лесу Вуд-Баффало, вот-вот грозила стать реальностью, но это событие постоянно откладывалось; поэтому влюбленные соединялись в тайной страсти лишь изредка, что только подогревало ту самую страсть. Эвелин ничего не знала о похождениях своих знакомых в кабинетах канадских бюрократов, но судя по тому, что возвращались они с кипой каких-то бумаг (в секреты которых никого не посвящали), дело все-таки куда-то двигалось.
В конце концов  Марси и Крэнстон добились своего и разрешение на открытие колонии было получено.

Эко-колония представляла собой заброшенный лагерь бой-скаутов, который был выкуплен на совместные накопления ее новых жителей у муниципалитета, и находился посреди высоких сосен на окраине города. Там было построено еще с десяток домишек, пара магазинов со всем необходимым - в общем, это была по сути деревня, в которой жили люди со свободным духом - от простых гуляк до идейных коммунистов и прочих одержимых подобными идеями молодых людей. И этих последних становилось все больше.
Все четверо переехали туда в шестидесятом; сначала "просто посмотреть", затем "обжиться", а затем Эвелин забыла, когда появлялась дома последний раз; будто разом ее семья перестала для нее существовать. Она даже не заметила в себе этой перемены - или не хотела ее замечать; ее так увлекла новая жизнь, что интерес к ней затмил все остальное. 
Эвелин появилась дома  только один раз, и то, только для того, чтобы забрать те свои вещи, которые еще оставались там.

Дома был один Том.
Он ничего не сказал ей. Просто следил за нею глазами. Он не решался произнести даже слова, будто происходящее его не касалось. Эвелин не видела в этом процессе ничего странного - для нее это было естественным событием: дочь выросла и может позволить себе жить, как угодно. Для Эвелин какая-то ответственность перед теми, кто опекал ее последние десять лет, была чем-то несущественным. Тому казалось, что все происходит во сне - вот Эвелин здесь, вот она складывает вещи, вот собирается выходить... И когда он увидит ее в следующий раз?
Молча сидя в своем кресле, он наблюдал за происходящим. Эвелин открыла дверь, Том поднялся и вышел вслед за ней. Кен, увидев его, крикнул: "Эй! Мистер Келлер! Прекрасно выглядите! Простите, что не зашел, меня ведь не приглашали!". Том лишь кивнул ему. Он не знал, что говорить - для него это были представители какой-то другой, молодой, идущей вперед жизни, к которой он не имел уже никакого отношения; Том почувствовал себя реликтом.
Эвелин помахала ему рукой; машина тронулась...
Том так и стоял на веранде, глядя им вслед и сжимая в руках журнал, будто находясь - по-прежнему - в каком-то сне. Очнулся от только тогда, когда понял, что пальцы его смяли журнал в комок. Так он был напряжен. Том выругался про себя, не понимая, что это с ним такое сегодня, а потом вошел в дом и захлопнул за собой дверь. Затем потер ладонью усталый лоб. Будто какое-то наваждение сковало его, не дало ему слов и смелости - а может, он сам не верил тому, что расставание с Эвелин будет таким.

Тем временем у Эвелин появился самый настоящий дом, а точнее,  хижина в лесу - только это был не обычный лес, а, можно сказать, в некотором роде волшебный. Среди высоких деревьев стояли домики из бревен, вполне вместительные, с крепкими дверями и треугольной крышей - так рисовали дома в детских сказках; внутри все пахло деревом, а свет отражался от бревенчатых стен самыми причудливыми узорами (а там, где электричества еще не было, похожую роль выполняли старые масляные лампы).
Не такого ожидала Эвелин от своей будущей жизни - она представляла высокие залы, большие сцены, и все такое прочее - но иногда лучше получить то, что нужно, вместо того, что хочется. В этих домишках, стоявших через три-пять деревьев друг от друга, раньше жили бойскауты, но теперь в них поселились люди взрослые, но с тем же духом детства в душе. И именно этого не хватало сейчас Эвелин: общности хоть с кем-нибудь, свободы и радости. Общности со своей семьей она не чувствовала, свобода ее была ограничена постоянными выступлениями и расписанием, а радость блекла и чахла среди постоянных серьезностей.

Сейчас она, остыв и отдохнув, понимала и Стеллу, и Тома, и, конечно, Квинта; видела, что ими правили только благие побуждения, и что никто из них не желал ей плохого - но понимала и то, что слишком долго жила в серьезном мире, будучи еще почти ребенком. У нее, казалось, не было детства, и здесь, в лесу - или Лесу, как его почтенно называли старожилы - она его обрела: у нее был игрушечный домик, сказочный Кен, а рассказчиком, казалось ей, тут выступает сама судьба. "Быть может, это и есть мое предназначение", - говорила она себе. "Быть молодой, быть свободной, быть просто самой собой". И ей нравилось, что ее бытие собой настоящей - а не выдуманной, не навязанной - приходится по вкусу и другим. Потому что здесь были люди, способные понять молодое, свежее, свободное искусство, а не чопорное и столь серьезно-важное, каким были оперный театр в частности и опера в целом.
Народ тут был самый разный - черные, метисы, мигранты из Мексики и Венесуэлы; это был мир свободы, где люди жили так, как хотели жить (пусть даже и временно, возвращаясь потом к своей привычной рутине). Все были равны, все были заодно, все любили музыку, свободу, песни, костер, травку, покой и веселье. Эвелин пела, а после концертов предавалась страсти с Кеном - наконец-то они могли оставаться вечером одни, без того, чтобы опасаться чьего-то внезапного возвращения - и эти ночи для нее были почти что медовым месяцем; Кен любил ее голос, любил ее творческую натуру, а она и вовсе видела в нем центр своего нового мира. Ради него она бросила все - и ни разу не пожалела об этом.

Эвелин предпочитала изучать и исполнять новые песни, которые тут пели  музыканты из разных городов Канады и США, приезжавшие отдохнуть - разучив их, она произвела фурор на одной из маленьких лесных опушек, где все собирались у вечернего костра. Ей хлопали так долго, что она даже попросила зрителей остановиться. Она учила поп-песни, госпел, рэгги; разучивать такой материал удавалось ей весьма легко: после оперных партитур она не боялась подобных музыкальных задачек...

Кен был горазд на странные поступки; однажды, едва она успела приготовить завтрак,  Кен появился в дверях - все утро, пока она спала, он пилил дрова. От него пахло потом. Эвелин поморщилась.
- Пойдем, - сказал Кен, протягивая ей потную руку. - Покатаемся. Смотри, какое солнце.
- Не вижу никакого солнца, - возразила Эвелин. - Сейчас пойдет дождь, и тучи набежали. О чем ты?
Кен слегка постучал себя по груди.
- Вот это солнце, Эвелин. Вот это. Оно согревает меня всякий раз, когда ты рядом со мной.
- Пойдем, - он не убирал протянутой руки. - Солнце всегда с нами, пока мы рядом. Или ты хочешь радоваться жизни, только когда за окном тепло и сухо? Не разочаровывай меня.
- Пойдем. Если примешь душ.
- Договорились.
Душ у них был импровизированный, на столь же импровизированном "заднем дворе", туда Кен и отправился.
Пока он приводил себя в порядок, Эвелин смотрела за квадратное окошко своего пряничного домика. Там и верно, собирался очередной ливень, и далекий, низкий горизонт уже трескался от темно-синих молний.
Вскоре автомобиль унес их в надвигающуюся бурю - куда-то в гущу леса.
Гремел гром. Молния, казалось, била в небо со всей злостью, как трезубец какого-то божества. Но дождя пока не было. В воздухе повисло напряжение, будто бы электрическое.
- Я хочу, чтобы чьи-то руки обняли меня сейчас, - сказал Кен, останавливая машину. - Сейчас, когда мы неизвестно где. Когда мы неизвестно кто - для самих себя. Когда нас никто не видит. Когда мы нигде. Когда мы никто.
Эвелин привыкла к его чудачествам, но сейчас ее смущала перспектива промокнуть с ног до головы.
Кен, держа руки на руле, закусил губу, повернул свою голову к ней, посмотрел Эвелин прямо в глаза.
- Не бойся, - сказал он. - Пока мы вместе, стоит ли бояться чего-либо? Или ты опасаешься, что небо разгневается на нас?
Эвелин потянулась к нему; он отпустил руль и открыл окна в машине. Они целовали друг друга, потерявшись в собственных волосах, а вокруг них шумела буря; гром гремел, будто хотел оглушить их, молния била почти рядом с ними - и вот ливень обрушился на них, как  будто ждал этого момента. Но Эвелин не замечала этого - не замечала ничего - для нее все стало музыкой, все стало одной арией, которую исполняли ее тело и даже дух, возносящийся куда-то ввысь, к тучам, которые извергались молниями и ливнем.
- Это конец, - прошептал ей Кен своими мокрыми губами. - Мой друг, это конец.
- Конец чего? - спросила Эвелин, пытаясь оторваться от его лица.
- Конец и тебя и меня такими, какими мы были, - отвечал он ей. - Дождь смыл нас старых, гроза обручила нас друг с другом. Разве ты не чувствуешь?
Эвелин чувствовала. Это был самый лучший финал второго акта ее драмы. Она освободилась. Мокрая насквозь, едущая через ливень по мокрой дороге, с человеком, которого на самом деле еще очень мало знала, без будущего и прошлого, она была счастлива так, как не была счастлива никогда до этого.

Там же, в Лесу, Эвелин познакомилась с двумя неграми, Латрелом, который был бездомным, и его другом по имени Тайрон (ударение в его имени путали все, включая его самого), который был поставщиком травки. А ее здесь курили все, и Эвелин тоже. Она не находила в этом какого-то "кайфа", но любила расслабиться с косяком на веранде своего домика, где они жили с Кеном - к тому же марихуана помогла ей избавиться от развивавшегося пристрастия к спиртному. Тайрон и Латрелл играли на гитаре, и именно они и  научили ее рэгги мотивам, госпелу, и прочим жанрам, с которыми она практически не была знакома - лишь едва слышала эти названия.
С тех дней репертуар исполняемых ею песен увеличился; пришлось даже их записывать, чтобы запомнить все: ее блокнот полнился новой музыкой, а душа и сердце - новыми впечатлениями, новыми встречами.
И не всегда приятными: некоторые из черных иногда напивались и по пьяной лавочке устраивали дебоши, изрядно пугая всех, но Марси и Крэнстон смотрели на это спокойно, принимая это, как данность.
- Понимаешь, - говорила Марси. - У вас этих проблем нет. А у черных есть. Вы думаете, они дикие? Я согласна - но они дикие, потому что у них дикая жизнь. Уличный пес всегда зол, собака домашняя всегда сыта и спокойна, ей не надо загонять кроликов и разгуливать зимой по мусоркам, чтобы найти себе еду.
- Понимаю, - кивала Эвелин.
Жизнь не может быть идеальной - иначе это был бы рай, говорила она себе.
И отправлялась на очередной лесной концерт; и пела чуть ли не до утра; пела при свете костра, пела под аплодисменты публики, которая не заплатила ни цента; пела просто потому, что ей хотелось петь. В конце-концов, каждая ее песня была для нее неким гимном своей свободе, а каждый благодарный взгляд Кена был для нее самой звонкой монетой.

Об ее концертах в Лесу стало известно прессе, и вскоре о ней стали писать в газетах; но так как все газеты были весьма правого и официального толка, то ее выставили в этих публикацией чуть ли не вавилонской блудницей, живущей в разврате среди наркоманов и террористов. Особенно Эвелин обидел такой заголовок: "Закат молодой оперной звезды в приюте для отбросов общества". Первый абзац гласил: "Многие талантливые исполнители находят себя среди негров и наркоманов, не успев осознать, что мир либеральной интеллигенции поймал их в ловушку разврата и лживой популярности..."
В гневе Эвелин изорвала газету - никогда она не была так зла.
- Вот кем они нас считают, - с горечью произнесла она. - Отбросами!
- Никаких приличий. А вроде такие чопорные, - вторила ей Марси.
- Типичный капитализм, - ворчал Крэнстон. - Все хороши да вежливы до первого неугодного.
- А почему негров и наркоманов поставили в один ряд? - удивился Латрелл.
- Мне почем знать? - Тайрон рядом с ним закурил косячок.
После укорительного взгляда Марси он поспешил скрыться.
В результате подобного заголовка, не прошедшего мимо той самой "либеральной интеллигенции", на ее концерты в лесу стали собираться многие черные, которые рукоплескали ей; Марси и  Крэнстон вели среди них агитационную работу.

Многие из прибывших стали активистами и вместе с остальными пытались остановить тесты косметики на животных и прочее. Получалось не очень, но все же какие-то робкие попытки были сделаны. Кен и Эвелин не вмешивались в это движение; они были слишком заняты друг другом и музыкой.
Кен работал здесь плотником; у него был свой сарай, где всегда пахло деревом, потом и любовью;  Эвелин любила посещать это место, где не раз предавалась страсти прямо посреди стружек и опилок, не совладав со своими чувствами - Кен, оголенный по пояс, с рубанком в руках на фоне вечного леса, всегда заставлял ее думать только о любви.
И было лето; лето, которое солнечно даже в Канаде; и у нее было все, что она хотела.
Однако, через полгода ей позвонили из Масси-Холла, напомнив, что у нее есть определенные долги перед театром и что неплохо бы наверстать пропущенный сезон... Эвелин с неким удивлением осознала, что забыла не только о прошлом мире, но и обо всех его обязательствах - не платила налогов, - и конечно, совсем не думала о том, что в Масси-Холле ее  ждали, ждали терпеливо. И вот это терпение кончилось.
Большой беды в том не было. Она порепетировала немного самостоятельно и с удовольствием отметила, что  старые партии она еще помнит, пусть ей и пришлось посидеть недельку с партитурами; потом она оставила Кена и поехала в город.
После встречи с Келлерами, которые уже смирились с тем, что Эвелин их покинула, и постепенно наладили свои отношения, ей было позволено остаться в доме на эти дни. Никто не просил ее вернуться насовсем, и это даже немного покоробило.

 Через три дня Эвелин вернулась в Лес. Наутро она проснулась с каким-то мерзким чувством в груди. Будто у нее кто-то что украл, а она не заметила, когда прокрался вор, хотя находилась в доме - помесь обиды, чувства потери и опустошения. Надо было отправляться в оперу - назад, в прошлую жизнь.
Она протянула руку - Кена не было. Она резко поднялась на кровати, но не удержалась и упала на четвереньки, едва успев схватиться за край матраса; и только тогда заметила Кена, опять стоящего у окна: он что-то бормотал.
В душе у Эвелин что-то дрогнуло, стало более мягким, теплым. Когда они видела любимого, которому не было дела до таких мелочей, что мучили ее, ей самой становилось легче.
- Ты как? - спросила она, сама не зная почему; она все еще была слишком сонная. Потом поглядела на часы - семь утра! Такая рань...
- Оставь прогнившие деревянные города своих отцов, - прошептал самому себе Кен, и глаза его смотрели в никуда. - Оставь отравленные колодцы и не трогай листья, на которых до сих пор сохнет чья-то кровь... войди, наконец, в счастливый лес.
- О чем ты? - спросила она.
- Я не знаю, - ответил он. - Просто... какое-то видение. Будто я это вижу.
- Кровь? Отравленные колодцы?
- Да. И счастливый лес.
- Ну почему у тебя такая грустная поэзия? Почему? - вопрошала Эвелин, в некоем наигранном отчаянии.
- Потому что улыбка должна быть вознаграждением, а не привычкой.
- Я думаю, что все наоборот. Почему бы нам не ввести улыбки в привычку?
- Потому что... чего стоит солнечный свет, который никогда не превращается в ночь? Мы бы ослепли. И мечтали бы только о том, как бы это солнце  скорее погасло. Понимаешь?
Он повернулся к ней.
- Я... - не нашлась Эвелин. - Я понимаю, что ты говоришь, но я так не чувствую. Это не мое. Для меня это слишком... мрачно.
- Когда ты поешь в опере, много ли там радостных арий? Аида, которую ты так любишь, разве она была счастлива каждую минуту? Или...
- Я поняла, поняла, - прервала она его. - Для тебя счастье и несчастье, как будто, равноценны. Но это искусство. А я говорю о жизни.
Кен опять отвернулся от нее и уставился в ночь за окном.
- Нет жизни, отдельной от искусства, - коротко сказал он.
- Вот это я чувствую, - ответила, чуть помолчав, Эвелин. - Ты и правда не можешь видеть жизнь по-другому.
- А нужно ли?
- Не знаю. Наверное.
- Я иногда думаю, что та пуповина, которую перерезают в детстве, у меня по-прежнему на месте.
- Ты сегодня такой странный. Правда, Кен.
- Я про ту пуповину, что объединяет меня с чем-то большим, - он указал пальцем куда-то вверх. - У других она исчезает, как только малышей отправляют в школу. У других - когда они женятся. А у меня она по-прежнему на месте. Музыка и голоса везде вокруг нас - я слышу. Из клюва ворона на могиле, или в звуках колыбельной, которую мать поет своему ребенку - я все слышу. И иногда, мне кажется, даже вижу.
- А я там есть?
- Иногда.
- Только иногда?
- Мир в моей голове слишком велик для тебя одной, но разве это можно ставить миру в вину?
- Я не знаю.
- Зачем хотеть все знать, Эвелин? - спросил он. - Я мало что знаю - и не хочу знать. Мы так много отдали на откуп знанию... все получают образование, пересекая границу без нужных документов, и живут в этом мире знания, как нелегалы. Я там жить не хочу.
Он начал напевать что-то себе под нос - мелодию, ведомую только ему.
Она, казалось, расслышала что вроде: "мы спрячемся под водопадом" - или ей это только казалось.
И ей расхотелось с ним спорить. Лишь бы слушать его мягкий голос.
- Расскажи что-нибудь еще. Из того, что ты видишь.
- О, Эвелин! Если бы я видел так далеко, как хотел бы видеть... Я так близорук.
- Но все же. Что-нибудь.
Она подошла к нему, обняла его со спины, сцепив свои ладони у него на груди и положив голову на его затылок - будто снова хотела срастись с ним в единое целое, как срастаются молодые ветки деревьев, если их не подпилить вовремя.
- Я вижу, что монах в черных одеяниях наблюдает за играющими детьми, и выбирает одного из них себе в сыновья - и знает, что из него вырастет истинный сын Божий. Я вижу, как на нашем с тобой дверном пороге расцветает ядовитый плющ. Я слышу... я слышу скрежет шин, как бьется стекло - и что-то горит. И кто-то так рад этому.
- Это все... так случайно.
- Я не думаю. Мне кажется, это все связано. Как-то, но связано.
- Ты думаешь?
- Я знаю. В этом мире все связано.
- Ты хотел сказать - в том мире? Мире твоих грез?
- Каких грез?
Кен попытался повернуться к ней, но она не давала ему, будто не хотела, чтобы он отвлекался от своих видений.
- Это не грезы, Эвелин. Я это и правда... вижу и слышу.
- А ты не боишься навсегда остаться... там? - вдруг спросила она.
- Для меня нет "там". Когда я покупаю для нас пиво, то в перестуке банок слышу звон колокольчиков на первой индейской лошади; и и когда слышу музыку, вижу тебя, даже если тебя нет рядом.
И тут она поняла, что внутри своего «Я» он был прав. Для нее - и всех других - было два мира: мир мечты, грез и поэзии, и мир настоящий - а для Кена этой черты не было.
Она никогда не могла этого понять - но любила это в своем избраннике.
И теперь ей до смерти захотелось  узнать, за что он любит ее, и она задала ему этот вопрос.
- Я слышу в тебе мелодию, который тысячи лет, - ответил он. - Как будто ее пели еще у первых пирамид. Эта песня иногда становится тише - но когда ты рядом со мной я, кажется, слышу каждое ее слово. И вижу в чертах твоего лица причудливые иероглифы, в которых не понимаю ровным счетом ничего - но они нужны мне. Будто они написаны для меня. Я вижу в твоих глазах древние озера, полные волшебной воды, а в твоих волосах я чувствую шум пальм, которые стонут под песчаной бурей.
Эвелин закусила губу, чтобы не расчувствоваться. Какой бы странной не казалась эта фраза, она не слышала ничего более романтичного. Будто он что-то угадал в ней.
Она вцепилась в него еще крепче, даже стараясь почему-то сделать Кену больно, но тот лишь слегка вздрогнул и тяжело вздохнул.
- Наверное, я опять сказал что-то не то, - прошептал он и положил свои теплые ладони на ее холодные пальцы.
- Нет-нет. Ты сказал то, что я хотела услышать. Вернее, я даже не знала, что я хотела услышать - но это оно.

...

Последним из трех концертов была опера "Орфей и Эвридика". Эвелин справилась с ней легко - но теперь она видела перед собой не зрителей, чьих оваций она ждала, а просто... людей. Она "отбывала номер" и хотела только одного - вернуться поскорее домой - в Бостонский Лес. Телом она была на сцене, а душой - рядом с Кеном; мысли ее блуждали, она чудом не забыла слова арии.
В зале она больше не видела Квинта и Де Уилла. Она почему-то вспомнила, что последний всегда был особо внимателен в то время, когда хор исполнял:

"Чей это дерзкий дух
наш потревожил слух?
Кто смел явиться в ад
и в тьму подземных врат
свой бросить взгляд?"

Это воспоминание вернуло ее назад, в прошлое, когда она могла стать богатой звездой сцены с помощью этих таинственных людей - но ей больше не хотелось этого. Для нее и правда был какой-то путь к подземным вратам, дорогой в тоску и уныние - таким виделось ей совсем недавнее прошлое.
Она понимала, что роман с оперой для нее окончен, равно как и с ее прошлой жизнью. И когда отзвучала последняя нота, когда она вместе со всеми получила последние цветы и сделала последний поклон, Эвелин была потеряна для этого мира.
Последний раз взглянув на здание Масси Холла,  она  глубоко вздохнула. Сердце ее забилось с новой силой, какая-то странная, теплая радость разлилась в ее груди.

Однако, прежде чем вернуться к Кену, она решила увидеться с мистером Квинтом - предложение которого насчет больших сцен все еще было в силе,и которое висело над ней, как дамоклов меч. Деньги и слава потеряли в глазах Эвелин былую притягательность.. И не нужен ей никакой, даже самый большой, концертный зал. Она до смерти хотела обратно в Лес. Однако, несмотря на всю решимость, долго не могла выразиться открыто; юлила, ходила вокруг да около. Мистер Квинт сидел перед ней в своем костюме, за большим мраморным столом, и нервно постукивал ручкой по его поверхности.
- Позвольте спросить, - наконец сказал он. - Вы чем-то озабочены? Вам что-то мешает?
- Ничего такого... - опешила Эвелин.
Неужели ее внутренняя борьба с собой была столь очевидна?
- Если вас что-то раздражает, только скажите. Мы позаботимся об этом.
- Если честно, я не очень люблю оперу.
- Почему же, позвольте спросить? Еще недавно вы так горели...
- Сама не знаю. Меня увлекает другая жизнь. Понимаете?...
Из груди мистера Квинта вырвался какой-то стон, какой-то звук, говорящий что-то вроде "я так и знал".
- Так вы влюблены?
- Как вы догадались?
- Когда вы заговорили о своей "другой жизни", ваши глаза загорелись, как люстра в "Четырех временах года".
- Что ж, тогда и скрывать это нет нужды. Я хочу выйти замуж. Пожить для себя. Свободной от обязательств.
Эвелин даже не заметила, как сказала про замужество - хотя не выражала этой мысли даже самой себе...
- И я это понимаю, -кивнул Квинт. - Знайте только одно: в любое время, в любой час вы можете набрать мой номер. Я буду рад выслушать вас, даже если буду на каких-нибудь раскопках где-нибудь в Каире.
- Мы же оба понимаем, что я к вам больше не зайду, - вырвалось у нее против воли. - Только простите меня. Я не хотела...
- Я все понимаю. Однако, если вы подпишете  вот этот контракт...
- Какой еще контракт?- Эвелин опешила.
- Контракт о совместном выступлении с Дуэйном Мейсоном. Мы уже позаботились об этом.
Сердце Эвелин будто остановилось на секунду. Потом снова заработало.
Дуэйн Мейсон. Господи Боже!
А потом что-то в ней будто переключилось.
Она почувствовала то же, что ощущала во всех перепалках со Стеллой. То самое, мерзкое чувство, когда кто-то решает за нее. Лишает ее воли. Считает, будто знает, что для нее лучше. Все знают - кроме нее.
- А меня вы спросили? - холодно ответила она, глядя Квинту прямо в глаза, будто хотела его испепелить. - Все решаете за меня. И даже за Мейсона - я в этом уверена. Наверняка, Де Уилл сделал ему предложение, от которого невозможно было отказаться, ведь так?
- Спросите не меня с Де Уиллом, а свою душу и свое сердце - сказал мистер Квинт, поднимаясь из-за стола. - Только они будут решать и давать ответ. Вы должны сами чувствовать, каково ваше предназначение, что вам суждено.
- Как будто вам есть дело до того, что я чувствую! - вспылила Эвелин, не понимая, отчего так резка с этим человеком, который всегда только помогал ей и поддерживал...
- Это для меня лично самое важное на данный момент, - произнес Квинт тихим голосом, будто он не хотел, чтобы его услышали.
- Будто мне не наплевать, - словами Эвелин словно управлял злой сатир из античных легенд.
- Вы можете плевать в меня сколько угодно, но это не должно менять того, что ведет вас через эту жизнь к свету высшего. Знаете, я был женат. Моя жена уже совершила такую ошибку.
- Хватит! - воскликнула Эвелин. - Я не хочу ничего знать о вашей семье!
Она и сама опешила от своей дерзости. Откуда что взялось?...
Квинт молчал, сложив руки на груди и глядя куда-то сквозь Эвелин, а она все сидела в кресле и боялась подняться, будто за это движение ей грозило какое-то наказание; наконец она оперлась руками о ручки и почти встала, как мистер Квинт сказал:
- Вы, столь яро критикующая финал нашей оперы...
- Что?...
Эвелин не ожидала, что он заговорит об этом.
- Вы, столь яро критикующая финал нашей оперы и ее героя, - заговорил Квинт, - сами следуете его примеру. Когда свобода была так близка, вы поворачиваете обратно. И бежите к любимому человеку. Не правда ли?
Эвелин открыла было рот, но ничего не сказала. Это был удар ниже пояса.
- Да как вы смеете, - только смогла вымолвить она, заметив, что Квинт не сводит с нее глаз. - Вы издеваетесь надо мной.
- Вовсе нет! - почти весело сказал он. - Вы изменили финал в своей версии сценария, а в жизни случилось несколько иначе. Все повторяется. Как и тысячи лет назад. Будто один и тот же дух свободно витает между жизнями и временами. Не правда ли?
Эвелин тяжело задышала; ей захотелось бросить в Квинта чем-нибудь. В самой глубине души она понимала, что он, наверняка, прав, но к чему были эти художественные аналогии, когда ей и так тяжело? Она доверяла этому человеку,а он сидит и саркастически смотрит на нее, как на глупого ребенка.
- Я ухожу! - выкрикнула Эвелин. - И не смейте больше лезть в мои дела. Слышите?...
Голос ее дрожал.
- Что ж, - Квинт кивнул. - Как знаете. В конце-концов, это ваша жизнь.
- Вот именно.
Эвелин вышла из офиса, даже не коснувшись золотой перьевой ручки, лежавшей на столе рядом с контрактом.
Пройдя через холл, она поняла, что оставила сумочку на спинке стула.
Чертыхаясь про себя, она вернулась, открыла дверь без стука, решительно вошла.
Мистер Квинт сидел, закрыв лицо руками, оперевшись локтями на стол. Эвелин показалось, что он плачет.
От этой картины ей стало страшно.
Она схватила сумку и, стуча каблуками, выскочила за дверь.

Только выйдя на оживленную улицу, она почувствовала себя немного лучше.
Эвелин выдохнула.
Сколько всего навалилось..Все это было... так тяжело.
И именно поэтому она хотела вернуться в Лес. К любимому мужчине. К свободе. К жизни.
Внезапно хлынул ливень.
- Держу пари, это ваших рук дело, - вслух сказала Эвелин.
Эта мысль даже не удивила ее.

Кен встретил ее. На нем была его кожаная куртка с меховым воротником и, как всегда, шапку он не надевал, будто холодный канадский ветер не мог коснуться его ушей.
- Привет, - просто сказал он.
- Привет, - ответила Эвелин.
- Ты заплатила дань, что причиталась Левиафану высокой культуры?
- Сполна.
Кен улыбнулся.
- Теперь ты свободна. Чувствуешь? Даже ветер рад тебе. Посмотри, как он играет с твоими волосами. Будто котенок.
Эвелин чмокнула его в небритую щеку.
И правда - оказавшись здесь, она будто избавилась от наваждения.
Все было хорошо. Она была свободна. Все позади.
- Пусть играет. Сегодня счастливый день. Пойдем.
Они вместе вошли в свою хижину; на столе уже было накрыто.
- Ты ждал гостей?
- Марси и Крэнстон хотели зайти, но так и не появились.
- Почему же?
Кен снова улыбнулся.
- Они, по-моему, сначала слишком увлеклись спорами с какими-то активистами из Грин-Пис, а потом, когда все кончилось, и все разошлись, они слишком увлеклись друг другом.
Эвелин прыснула со смеху. Это было так на них похоже.
- Как насчет того, чтобы перекусить и тоже... увлечься друг другом? - игриво спросила она.
В ней все горело, казалось, та свобода, что она обрела, наполнила ее некоей пустотой, которую она хотела заполнить.
- Тобой порой так сложно увлекаться, - серьезно отвечал Кен. - В тебе столько всего... непонятного.
Эвелин вряд ли услышала его; она быстро уселась за стол и принялась есть - так она проголодалась.
Кен сел напротив нее, будто изучая этот процесс.
- Еще чуть-чуть, и ты не влезешь ни в одно из своих платьев, - сказал он.
- Замечательно, - с набитым ртом отвечала Эвелин.
Кен решил было присоединился  к трапезе, но вдруг остановился.
- Ты чего это смотришь на меня голодными глазами? - спросил он. - Ты будто хочешь меня проглотить.
- Угу, - отвечала Эвелин. - Так и есть.
- Я так понимаю, что поесть спокойно мне сегодня не удастся.
- Ни в коем случае.
Эвелин протянула руку через стол и схватила его за рукав.
- Даже не думай двигаться с места, - сказала она почти кровожадно. - Сегодняшняя ночь принадлежит мне.
Эвелин сама не знала, что на нее нашло; ее будто распирало изнутри, будто ею овладело какое-то темное начало, требующее своего, будто некий демон любви вселился в нее, заставляя овладеть тем, что принадлежит ей.
Эвелин пылала страстью, как горящий факел - будто этим огнем она хотела спалить все свое прошлое и разметать его пепел по округе.

...

Наутро на Эвелин навалились новые сомнения и сожаления.
Теперь ее волновало, что люди, среди которых она живет, могут подумать, будто она продалась очередному толстосуму.
- Кабальный контракт от крупной корпорации - еще этого не хватало! - восклицала Марси. - Девочка моя, ты все сделала правильно. Ты же знаешь, что этим людям плевать на тебя. Им плевать, что ты думаешь и чем ты живешь. Им важно, чтобы ты была их собственностью. Проклятые эксплуататоры!
- Ты совершила смелый поступок, - сказал Крэнстон. - Я никогда не видел такой смелости. Многие продали бы душу дьяволу, лишь бы получить такой куш.
Эвелин кивала.

Латрелл подошел к ней.
- Мисс Эвелин, на вас будто туча нашла. Что с вами?
- Да так... я думаю, ты в курсе.
- Вы отказали этим людям, и теперь боитесь, что они вас сглазят?
- Сглазят? - Эвелин вскинула брови. - Латрелл, ну что ты такое говоришь.
- Не скажите, мисс Эвелин, - серьезно отвечал тот. - Моя бабушка промышляла магией вуду. Ух, если кто ей насолил, так она могла и порчу навести!
- Будто ты веришь во все это.
- Верю, не верю, а бывало такое, что если на кого она злилась, так с ним потом случалось всякое.
- И ты думаешь, что эти толстосумы наведут на меня порчу? Ах, Латрелл, у них столько денег, что если бы они хотели мне отомстить, то не понадобилось никакой магии, и никакого вуду.
- Я слышал, что эти Ди-эн-Ди индастрис промышляют темными делами. Моя тетушка говорила, что их начальники - самые страшные колдуны, способные любого сжить со свету.
- Твоя тетушка знает Де Уилла?
- Она жила в Бостоне. Говорит, там если что случалось страшное, так обязательно где-то мелькали эти... в черном. Говорит, что эти дьволы бессмертны.
Эвелин расхохоталась.
- Ох, Латрелл, ты увидел, что мне грустно, и решил меня рассмешить. Я поняла.
- Как знаете, - Латрелл был серьезен.
- Ну даже, допустим, это все так и есть, и я не подписала бумаги колдунов. Тебе не кажется, что подпиши я эти бумаги, то как раз продала бы душу дьяволу?
Латрелл задумался.
- Вы и верно сообразительнее всех нас, - сказал он. - Я даже не подумал.
- Спасибо, что решил меня предостеречь, - улыбнулась Эвелин. - А сейчас пойдем, спросим у Тайрона, что он думает про магию вуду.
- Вы нашли, кого спрашивать! - запротестовал Латрелл. - Он ни во что не верит, кроме своей травки да рэгги!
- Ах да! - задумалась Эвелин. Ей до смерти захотелось расслабиться. - Пускай лучше он даст нам другой магии - магии Мэри Джейн...
...

К шестьдесят первому году тихий покой начал отходить в сторону: государственная система вознамерилась сделать из Бостонского леса что-то опять же государственное, и бумагу о сносе строений им вручили без всяких промедлений.
- Ты посмотри, как быстро работает система, когда им что-то от нас нужно! - восклицала Марси. - А попробуй получи пособие!
Крэнстон недовольно кивал головой, но ничего не мог поделать.
Им, конечно, выделили небольшое пособие, но оно было явно недостаточное, чтобы приобрести на него жилье..
- Что же теперь будет? - спрашивала Эвелин.
- Придется уезжать, - развел руками Кен. - Что поделать.
- Я не вернусь домой. Даже не проси.
- Не прошу. Но где нам теперь жить? В Канаде дома такие дорогие!Тех денег, что выделило правительство, нам не хватит.
Кен сел и обхватил голову руками.
- Это чувство... - сказал он. - Бессилие. Перед ними, теми, кто делает то, что хочет...
Эвелин присела к нему на кровать, обняла его.
- Не переживай. Если придется уехать, я уеду с тобой.
- Правда? Бог знает, в какой богадельне мы будем жить.
- Не надо так волноваться. Если что, я помогу деньгами.
- Ах, Эвелин. С тебя и еще брать деньги!
Кен в бессилии стукнул кулаком по кровати.

Крэнстон и Марси, однако, нашли выход - собрав по мелочи со многих, прибавив свои сбережения (и приняв тайный дар в две тысячи от Эвелин в обмен на секретность), и добавив все это к полученной сумме от правительства, набрали достаточно средств на покупку жилого многосемейного дома в городе Бостон, штат Массачусетс.
- Ты, наверное, смеешься надо мной, - переживал Кен. - Мы так много говорили о культуре, о свободе, о воле - а теперь посмотри на нас. Я привлек тебя этим - а теперь ничего этого нет. Если ты бросишь меня, я не смогу тебя осудить. Я все это заслужил.
- Успокойся, - улыбнулась Эвелин.- Все будет хорошо. Главное, что все мы вместе.
- Прости меня, - сказал Кен. - Я чувствую свою вину еще кое за что.
- За что же?
- Понимаешь... если бы я не сбил тебя с пути истинного, как любят говорить верующие, то ты бы наверное подписала тот контракт. Пела бы сейчас в лучших залах; училась бы в этом своем Беркли. Нашла бы нормального мужа.
- Зачем ты вспоминаешь об этом? - Эвелин насупилась. - Мое решение не было связано с тобой. Я все решила сама.
- Но понимаешь...
- Не хочу ничего понимать! - решительно сказала Эвелин. - Все к лучшему. Соберись. Что ты как маленький.
-Хорошо!- сказал он. - Все, теперь я не буду поддаваться системе. Где бы мы не жили, где бы не скитались. Я больше не позволю так с собой обращаться. Ни с кем не позволю. Не только с собой.
Эвелин взглянула на него.
- Вот и молодец, - сказала она и улыбнулась.

Они поселились в большом доме из двух этажей; это был старинный особнячок, напоминавший более о юге Штатов, нежели чем о Севере; дом им приглянулся: Эвелин и Кена поселили наверху, рядом с комнатой Марси и Крэнстона. Жить в помещении теперь казалось чем-то непривычным, однако со временем в этом стали видеть  пользу: здесь была горячая вода, которую не надо было покупать в бутылках и кипятить, электричество работало без сбоев и телевизор показывал все каналы. Через пару месяцев жители уже души не чаяли в своем жилище. Дом находился на окраине Бостона, но до центра города было недалеко - около двадцати минут на автобусе.
Кен, тем временем, больше стал проводить времени с Марси и Крэнстоном, постигая их сложную науку политической борьбы, в которой те сами пока были лишь теоретиками.
- До сих пор мы только вели разговоры, - сказал Крэнстон. - Но пришла пора и что-то делать. Мир полон несправедливости, и нам должно быть стыдно, что мы решили взяться за работу лишь тогда, когда сами пострадали.

Случай, однако, представился не скоро. В Бостоне их идеи разделяло куда меньшее количество людей - возможно, но это влияла городская среда, где каждый искал работу и кусок хлеба, а не мир и расслабление с косяком в гамаке; и союзников для себя они нашли не очень много - приходили разные люди, но чаще они лишь обедали да болтали; не все задерживались и оставались.
Эвелин все-таки нашла работу по профилю, и пусть ей пришлось пройти прослушивание, оно дало свои результаты.
В самом большом баре города под названием "Розовый пингвин" имелась небольшая, но грамотно выстроенная сцена с хорошей акустикой, где выступали многие музыканты Бостона. Эвелин достался четверг - не самое лучшее время, но на ее исполнение тем не менее собирались люди; ибо даже не разбирающиеся в искусстве граждане отмечали выдающийся талант девушки из Канады. Потом стали появляться и те, кто слышал об ее прежних успехах - некоторые даже брали автографы.
В "Пингвин", конечно, не пускали черных. Вернее, официально им не запрещалось там находиться, но формально это было строжайшим нарушением тогдашней субординации. Тайрон и Латрелл, начитавшись газет, из которых узнали о разных забастовках, предложили устроить некий перфоманс против угнетения чернокожих.
- Давайте мы придем и сядем, - сказал Латрелл. - Просто сядем и будем ждать, когда нас обслужат. Как сделали те ребята из Джерси.
- И толку там сидеть? - лениво отозвался Тайрон. - Все равно не подойдут. Даже черные официантки.
- Там работают черные официантки? - подключилась к разговору Эвелин.
- Да, мэм, работают, - ответил Латрелл. - А что?
- Они там работают, но получить заказ не могут? Это какой-то бред.
- Самый настоящий, - подошла Марси.
- По-моему, Латрелл предложил годную вещь, - отозвался Крэнстон, изучающий в углу очередную книгу по марксизму.
- Согласен, - поддержал Кен. - Эвелин, ты не против, если мы придем в тот вечер, когда будешь выступать ты? Если что, мы придем в любой другой...
- Вовсе не против, - отозвалась та. - Я только за.

- Ты такая бедовая девица, - сказал ей Кен, когда они прогуливались перед сном. - Я и не знал, что ты такая.
- А какая я, по-твоему? - притворно возмутилась Эвелин. -Папенькина дочка, поющая оперу, и не способная за себя постоять?
- В твоей способности брать свое я ничуть не сомневаюсь, - ответил Кен. - Но то, что ты так возмутишься социальной несправедливостью...
- Как будто это плохо или неправильно!
- Мне кажется, что ты попала под влияние Марси и Крэнстона.
- А ты разве не попал?
Кен вздохнул.
- Я, наверное, был таким всегда, еще до них. Не интересуюсь политикой, но всегда где-то рядом с ней. Это у меня от отца. Он военный - у них это норма жизни. Они не принимают решений в Сенате или Конгрессе, но без них политика не заработает, как и  военные без политиков просто кучка людей с оружием. Так и я. А вот ты... я думал, ты будешь держаться в стороне от этого.
- Ты хотел, чтобы я всегда была аутсайдером в вашей компании? Когда все стараются и работают, что-то делают?
- Наверное, - сказал Кен, задумчиво поглаживая бороду. - Чтобы ты была только моя.
- Но если ты собираешься придти на политическую акцию Марси и Крэнстона в бар, да еще в тот день, когда выступаю я, разве я могу быть только твоей?
- Это не их акция. Это Латрелл придумал.
- Неважно.
- Еще как важно.
Эвелин даже завелась. Ей не понравилось то, что говорил Кен сегодня. Что-то ее раздражало. Будто он учит ее, что нужно делать и как себя вести.
Если бы Кен не был так погружен в себя, то возможно, что они бы даже поссорились. Но он  не стал отвечать.

В баре было достаточно много людей для четверга. Эвелин пела "Мне жаль" Брэнды Ли, а Латрелл, Тайрон, и Кен, сидели за стойками и рукоплескали ей. Официантки, мексиканка и черная, против своей воли подносили заказы только Кену и прочим белым посетителям. Кен демонстративно заказал несколько порций и отдал их черным друзьям, наблюдая за реакцией. Официантки с неким удивлением смотрели на них из-за стойки, но улыбались, пытаясь скрыть эту улыбку от других посетителей; прочие, кто заметил поведение Кена, отводили глаза. А Эвелин пела.

Простите меня, мне так жаль!
Пожалуйста, примите мои извинения.
Любовь слепа, слепа и я!
Любовь может быть такой жестокой.

И она исполняла ее так, будто поет не о любви, а о жизни в целом; и часто глаза ее пересекались со взглядом любимого, и она улыбалась так, как не улыбалась никогда...
В тот вечер они спокойно ушли домой, но на следующий день их всех отказались пустить в бар, кроме  Эвелин.
Ей такой оборот не понравился - она хотела, чтобы люди знали ее позицию, а выходило так, будто она здесь не при чем.
Тогда Эвелин решила не входить внутрь  и запела прямо на улице, у самого входа в бар. Это была песня Конвея "Все притворство":

Люди видят нас повсюду,
Делают вид, что им не все равно.
Но я знаю, и не могу лгать:
Это все притворство.

Одна моя надежда:
Что когда-нибудь кто-нибудь
Поймет ту боль, что я несу в себе.
Но и это все притворство.

Прохожие останавливались,чтобы послушать ее. Из бара тоже вышли посетители. Слушателей становилось все больше. Белые, черные, бедные, богатые - все были равны перед ее искусством, перед ее голосом, и это наполняло ее энергией; ее распирало какое-то непонятное внутреннее счастье, когда они видела эти лица, это равенство всех людей перед этим жестоким миром, который она помогала сделать  хоть немного лучше. Какие-то молодые парни стали хлопать в ладоши, поддерживая ее.  И это еще больше придавало ей сил. Она исполняла и  новые песни - даже от "My Morning Jackets":

И я думаю, думаю, почему все так, как оно есть?
И решаю, что все может быть совсем иначе.
И я верю в это, сама не знаю почему.
И это лучшее чувство на свете
И я улыбаюсь, улыбайтесь и вы...
 
Эту песню знали немногие, но вскоре простой ритм увлек их; негры принесли какие-то старые банки, бочки, и стали колотить по ним, пытаясь попасть в такт; а Эвелин повторяла и повторяла припев, чтобы те, кто ей подпевал и подыгрывал, смогли запомнить его и исполнить без ошибок. В этом ритме она даже забыла, зачем пришла сюда, ее увлекало то, что ее слушают,  что она опять лидирует, что она опять звезда - пусть не в опере, но здесь, на улице, ибо лучше быть королевой улицы, чем ничтожеством на театральных подмостках - так думалось ей.
Этот импровизированный концерт продолжался больше часа.
Вскоре в заведении "Розовый пингвин" разрешили появляться черным.
Это была победа.

Все вместе они отпраздновали эту победу; вино и что покрепче лилось рекой, Эвелин танцевала в объятиях Кена, друзья похлопывали ее по плечу - и она была счастлива, как никогда. Вся эта опера, высокое искусство, разговоры о предназначении - все это казалось ей теперь далеким, ненужным, неинтересным. Она ощущала себя победительницей, торжествующей нимфой на празднестве сатиров; все кружилось, пело и танцевало - кто-то затянул госпел, и черные подхватывали это на разные голоса; Кен целовал ее и Эвелин тонула в этом диком, вольном счастье, забывая обо всем.
Ее больше не смущало ничто - ни яростные нападки газет, ни недовольство опекунов, ни пошлые слухи, что ходили о ней по родной Канаде - все это было для нее чушью, мусором, дымом, тяжким наследием прошлого. Пусть оно, это прошлое, не было столь ужасным, но она не чувствовала себя в нем счастливой. Она хотела решать сама, думать сама, петь легкую и даже дворовую музыку - только потому, что что это был ее и только ее выбор.

...

В тот день пришли расстроенные Тайрон и Латрелл.  Их ждали к обеду, но они опоздали примерно на час. Марси уже опасалась, не случилось ли с ними что.
- Я заплатил за проезд у входа, а потом сошел, чтобы зайти с задней двери, а этот как рванет! - слышался голос Латрелла у входной двери.
- И деньги не вернул, - добавлял Тайрон.
- Давайте, проходите, - сказал Крэнстон, открывая им. - Я уже понял, почему вы опоздали.
Они прошли в комнату, где были Марси, Эвелин и Кен, терпеливо дожидающиеся их у стола.
- И сесть нельзя. Если белый зашел, должен встать, а не встанешь, то сразу плохой черномазый. Сами скажите, мистер Крэнстон, разве это справедливо?
- И на передние сиденья вообще нельзя, будто там трон для белых королей. Шли пешком битый час. По этой чертовой жаре. Я и не знал, что Бостон может быть таким жарким.
Кен лишь кивал. Даже у них в Канаде, куда более либеральной, все это было. А в США...
Два друга еще долго обсуждали свои злоключения.
Внезапно Кен поднялся.
- Значит, так, - сказал он громко. - Будем мы это терпеть? Это вечное унижение, этот позор для всякого свободного человека?
- Не будем, - сказал Крэнстон.
- Не будем, - вторила ему Марси.
- Давайте подойдем к этому творчески.
Все устремили взоры на Кена, внимая его словам.
- Мы наймем автобус. И поедем вместе по стране. И пусть все видят, что вы сидите на передних местах, и никому не уступаете место, кроме женщин, стариков и детей. И все. Не будет лозунгов, не будет политики. Просто мы и наше самовыражение. Мы докажем им, что вы - Тайрон, Латрелл и все ваши друзья - такие же люди. Что все люди равны. Хорошо жить в Лесу, когда тебя окружает тишина и покой, и при этом говорить о справедливости, но даже там нас этого лишили. Пока мы не можем с этим справиться, но мы найдем выход - когда сможем. А пока будем делать то, что нам по силам. Кто со мной? Кто с нами?
Его поддержали общим хором.
Эвелин с восхищением взглянула на Кена.. Она считала его свободным, веселым и добрым парнем, с которым хорошо погружаться в пучину полу-богемной жизни (термина "хиппи" тогда еще никто не придумал), и даже не ожидала услышать этот металл в его голосе. Что-то в этом будто завело ее, придало ей страсти; будто Кен стал для нее еще ближе, чем обычно. Она твердо решила, что им пора узаконить отношения, стать мужем и женой сразу по его возвращении. А на свадьбу пригласить  выступить Дуэйна Мейсона.  В такой  день она хотела бы видеть своего кумира на сцене прямо перед ней...

Пока все детали обсуждались, шло время. То, что планировалось сделать за неделю, растянулось на несколько месяцев. Денег у Марси и Крэнстона не хватало. Эвелин чувствовала, что должна хоть как-то помочь, ибо жить в роли местной звезды, которая ничего не приносит в общий котел, она не желала - такая роль была для нее оскорбительной. Поэтому она решила давать больше концертов популярной музыки в "Розовом Пингвине", за которые Марси и Крэнстон стали брать небольшие суммы в виде добровольных пожертвований на большое дело; после каждого концерта они обходили зрителей и проводили с ними разъяснительные работы на тему того, что планируется сделать в политически-социальном плане, и как будет замечательно, если это дело будет сдвигаться с мертвой точки. Поскольку многие были на той же политической стороне улицы, что и Марси с мужем, то пожертвования стали поступать; кто-то давал деньгами, кто-то услугами: в частности, водителя они и нашли на одном из таких концертов.
В то же время заведение стали посещать и журналисты, интересовавшиеся происходящим. Марси и Крэнстон уговорили Эвелин провести концерт для газетчиков, которых они пригласили специально по такому случаю, их набралось более десяти; приехали даже с радио, транслировать ее выступление. Эвелин сперва обрадовалась такому вниманию, потом же ей стало казаться, что Марси и Крэнстон используют ее для того, чтобы сделать свое дело более популярным - на поездку, которую планировали, хватило бы и пяти-шести обычных концертов; за это же выступление они получили бы явно больше денег, чем рассчитывали. Кен лишь улыбался такой расстановке сил, говоря:
- Эти двое почувствовали силу искусства, хотя еще вчера считали его буржуазным предрассудком, который отвлекает внимание от настоящих дел. Какая ирония!
- Они все равно это делают ради денег, - ворчала Эвелин.
Кен умел все подать под иным соусом, глядеть на мир с другого угла. Но сегодня Эвелин не хотела его понимать. Ей даже не хотелось выступать. Как когда-то в мире оперы она чувствовала, что ей манипулируют, так и сейчас - неприятное чувство какой-то обиды овладело ей. Она хотела, чтобы Кен был против этой идеи, но он, судя по всему, сам горел желанием увидеть этот концерт.

И она знала, что будет исполнять. Она договорилась с музыкантами, чтобы те сыграли один очень известный хит, не столь давно гремевший. Конечно, это была "Диана" Пола Анки. Только теперь у нее были слова для этой песни: настоящие слова. Она до сих пор помнила каждое слово.
Пресса ей рукоплескала - журналисты тоже любили хорошую музыку - и  Эвелин исполнила не один хит в тот вечер. Народу набилось видимо-невидимо. Кен стоял в первом ряду, вместе с журналистами, и глаза его горели: наконец-то он смотрел на нее, как на звезду сцены; она была центром внимания - его внимания; и вот, когда пришло время последней песни, когда заиграли первые ноты, она взглянула на Кена. Он замер, когда заиграли до боли знакомые ему аккорды - другой реакции она и не ожидала; и от своей смелости, даже наглости у нее захватило дух - но это лишь помогло ей петь.
Глядя прямо ему в глаза, будто гипнотизируя его ими, она исполняла те слова, что он когда-то прочел ей - и которые она не могла забыть:

- Светит ли луна в твоем окне?
Заканчивается ли посеребренный ею лес?
Видишь ли ты, как я стою в нем, оглядываясь в поисках тебя?
Все случается - и повторяется - как обещание,
о котором больше не вспоминают.
И я стою у озера, в котором луна
напоминает мне о твоем лице,
трепеща в маленьких волнах, рожденных ветром
- и вижу, как твоя улыбка манит меня.
И вдалеке стоит та церковь, в которой
мы должны были быть вместе в горести и радости;
и вижу, что это лишь сон, но сон, который мы видим вместе.
О! Что это?
Я не знаю - но звучит, как прощальный перезвон.
И я ищу, продолжаю искать - не знаю, куда идти.
И я смеюсь, как сумасшедший, думая, что уже рядом с тобой
- да простит нас Господь за ту истину, которая не стала правдой.

Публика не понимала, как принимать такую выходку, и фурора с последним номером не вышло - ей хлопали, но все были удивлены странным прочтением веселой музыки... но ее это не волновало. Она сделала это не для них. Она сделала это для Кена, который не сводил с нее глаз - и с каждой пропетой строчкой улыбался все шире; Эвелин видела, что он гордится ею, и этот взгляд показался ей до боли знакомым.
Так смотрел на нее отец, когда она лучше всех пела в церковном хоре.
А теперь эти две реальности будто сошлись для нее воедино - прошлое, далекое и умершее, будто соединялось с настоящим, воскресало и обретало жизнь; она исправляла то, что было неправильным, и делала то, что считала нужным сделать - будто ей было суждено спеть это.
Когда концерт окончился и все разговоры завершились, Кен нашел ее.
- Я люблю тебя, - только и сказал он. И снова посмотрел на нее - будто смотрел не на любимую женщину, а на божество; и в этот момент у Эвелин закружилась голова от нахлынувших чувств.
Он еще ни разу не говорил ей этих слов - а она даже не ждала их; но когда они раздались, Эвелин не выдержала. Она почему-то заплакала и не могла остановиться, упала в объятия Кена и уткнулась в его плечо, рыдая, как маленькая девочка - и не знала, почему это с ней и что вообще происходит.
А Кен гладил ее по волосам и прижимал к себе, как прижимал ее к себе отец, когда она болела; и она хотела забыться в нем, забыть обо всем.
- Я тоже люблю тебя, - наконец, сказала она, не поднимая головы.
- Пойдем. Тебе нужно выспаться, - сказал Кен. - Завтра поговорим.

Но этот разговор не состоялся. Наутро ее посетил гость, которого она никак не ожидала увидеть. Если бы даже появился Квинт, она бы так не удивилась - но это был Том. Один, без Стеллы. Вид у него был серьезный.
- Ты?.. - вырвалось у нее.
Канада была так далеко от нее - не только географически.
И вот он здесь. Весь этот длинный путь... Зачем он проделал его?
- Что-то случилось, пап? - спросила Эвелин, даже немного побледнев. Она боялась, что он принес ей какие-то дурные вести.
Том даже не заглушил двигателя, и стоял у открытой дверцы машины.
И курил - он всегда курил, когда нервничал.
- Про тебя уже пишут в новостях, - коротко сказал Том.
- Я знаю, - сказала она. - Это не новость.
- Пишут плохо. Говорят, ты чокнулась, - Том даже чуть покраснел, - Связалась с какими-то либералами.
- Пусть пишут.
- Ты... поосторожнее. Это политика.
- Окей, - сухо ответила Эвелин.
- Я не пугаю тебя. Просто... как это глупо. Ты так хорошо пела. А теперь поешь эти негритянские завывания. Стелле тоже не нравится.
- Когда ей что-то нравилось?
- Ты совсем стала другая. Какая-то... злая.
- Просто ты пришел и начал  учить меня жизни.
- Я знаю. Ты этого не любишь.
- Так не учи.
Том вздохнул.
- Раньше мы читали отзывы о том, как хорошо ты поешь. А теперь только...
- Если тебя волнует честь семьи, то не надо нервничать. Выйду замуж, сменю фамилию.
Том не знал, что сказать.
- Понимаешь... у тебя дурная репутация. А эти либералы до добра еще никого не доводили. Там же наркотики, всякий дурман. Представляешь, что о тебе скажут?
- Пусть говорят.
- Мистер Квинт спрашивал. Говорил, что если ты вернешься...
- Мне неинтересно, что он говорил.
- Тебе уже ничего не интересно, кроме твоих друзей.
- Тебе не кажется, что так и должно быть? Когда дочь выросла и начала жить своей жизнью?
- Наверное... Но ты просто подумай. Что нас это... смущает. Всех смущает, кто тебя знал. А этот, итальяшка Торрель, так и смакует каждую новость насчет тебя.
- В этом я не сомневалась. Глядишь, перестанет кричать, успокоится. На радостях.
Том оглянулся по сторонам и почти виновато спросил:
- Ты правда собралась замуж за этого своего... вечного безработного?
Эвелин стиснула зубы.
- Именно так, - сухо ответила она.
- Но он же... непрактичный.
- Я буду практична за нас обоих.
- Человек, который всю жизнь писал стихи... - протянул Том. - Как же вы будете вместе жить? Неужели он так и будет безработным? А как же дети? Их отец...
- Их отец будет тем, кто меня понимает, - отрезала Эвелин. - Он единственный из вас всех, кто меня принял, какая я есть.
Том покачал головой.
- Ох, не знаю. Разве этого достаточно для брака, детей, семьи?
- А что нужно для этого? Быть такими, как ты и Стелла? - повысила голос Эвелин. - Я насмотрелась на это, хватит с меня.
- Не груби, - ответил Том.
- А ты, ради бога, не проецируй свой неудачный брак и неудавшуюся жизнь на меня. Вы со Стеллой друг друга-то не понимали - а теперь чему-то учите. Можно подумать, кто-то из вас мог дать мне пример?
- Это верно. Поэтому ты и выросла такая, какая есть.
- И поэтому меня принял только такой, как Кен.
- Ну что ты! - сказал Том. - Кругом полно парней с хорошей работой и без разной дури в голове... Будто свет клином сошелся на этом парне.
- Именно так.
- Но почему?
- Потому что Кен меня понимает. В отличие от вас всех - от тебя, от Стеллы, от общества.
- И что с того?
- Да черт тебя подери! - вспылила Эвелин. - Ты...
Она чуть не выругалась. Ее почти трясло.
Как эти люди, которые за все годы не поняли ее, осмеливались заводить с ней такие разговоры?... Как им было понять то, чего они не ощущали ни дня в своей жизни - и еще старались отнять у нее? Как объяснить слепцу красоту солнечного света?...
- Ладно, Эвелин, - засобирался Том. - Я не собирался тебя учить жизни. Просто дал знать, что происходит.
Эвелин тяжело вздохнула.

Том ушел, а она еще долго стояла, глядя ему вслед и надеясь, что еще раз ощутит то теплое чувство, которое она испытывала, копаясь во внутренностях старого автомобиля и шутя по поводу своего умения водить; но его не возникло. Будто она утеряла эту способность; так дети теряют возможность радоваться куклам,с которыми они играли маленькими, как только они взрослеют. Наверное. Она так думала. Убеждала себя. Но что-то внутри говорило ей, что без ее вины тут тоже не обошлось.  Эвелин захотелось напиться, но она не могла - завтра был важный день. Ей надо было собрать сумку для Кена - ему самому она бы это не доверила, потому что он точно что-то забудет, причем самое важное; и вообще,нужно будет все обговорить.

- Том думает, что ты непрактичен, - Эвелин передала ему диалог с дядей.
- Что ж, пожалуй, он прав, - отвечал Кен. - У меня нет работы. Зато есть доход. Я дитя богатых родителей, оранжерейный плод. Мне из-за этого и стыдно за себя. Наверное, поэтому я и дружу с Марси и Крэнстоном. Будто изживаю свою вину перед теми, кому не так повезло, как мне.
- Я сказала ему, что ты один меня понимаешь.
- Это уж точно. Ведь ты сама себя не понимаешь, зачастую. А я рядом, чтобы объяснить тебе что-то. Вот только что - не знаю сам.
- Вот я и думаю... - отвечала Эвелин. - Может, мы и правда не годимся для семейной жизни.
- Годимся, - сказал Кен. - Я отращу живот, заведу себе любовницу... Все как у людей.
Эвелин рассмеялась; она не могла без смеха смотреть на то, как Кен пытается скрыть улыбку.
- А я растолстею, и буду пилить тебя день и ночь. А потом мы разведемся и я заберу у тебя половину твоих доходов от песен.
- Точно, - подхватил Кен. - Тогда-то я освобожусь от этого груза и пойду на какую-нибудь тяжелую физическую работу. Моряком. Отец точно будет рад.
Вечером, засыпая в объятиях Кена, она думала о том, что возвращение в оперу не кажется ей таким ужасным. Она подпишет контракт - она была уверена, что Квинт все еще ждет ее - будет петь на лучших сценах; а Кен будет рядом с ней, они вместе напишут мюзикл на его стихи... все у них будет хорошо. Ей снилось, что она стоит на берегу моря, а та женщина с барельефа тянет к ней руки, и зовет ее обратно; и Эвелин не знала, куда ей идти - броситься ли в пучину или идти через пустыню назад...
Проснувшись от этого странного сна, она растолкала Кена.
- Как ты думаешь, мне стоит вернуться в оперу? - спросила она еле шевелящимися спросонья губами.
- Вот это будет перфоманс, - ответил Кен, не открывая глаз.
- Ну серьезно, - она толкнула его в бок.
- Да и я не шучу, - отвечал Кен, по-прежнему лежа с закрытыми глазами. - Эти твои снобы удавятся, увидев тебя снова. Главное, чтобы ты сама не удавилась от их вида.
- Переживу, - буркнула Эвелин. - Толку от тебя.
- Не ворчи, - сказал Кен, накрываясь одеялом с головой. - Как будто мы уже женаты десять лет. Я еще не отрастил живот, а до развода рано.

 Вечером Кен читал ей стихи:

"Одной ночью я гулял по улицам города, и столкнулся с двумя девушками,  похожими друг на друга. 
Блондинку звали Свобода, брюнетку - Прошлое.
Их окружали охранники с большими страшными псами.
Когда я подошел к ним, они сказали, что девушки больны,  потому что слишком много знают.
 Милое дитя! Одно и второе... как они были бледны.
Они не видели более святого солнечного света!"

Он закончил.
- Как тебе? - спросил он. - Я не дописал, потому что видение скрылось от меня.
- Иди сюда.
Она притянула его к себе.

Ночью они лежали, не смыкая глаз. Почему-то сон не шел к ним.
Кен долго молчал, перебирая пальцами пряди ее волос; потом все-таки сказал:
- Я хочу посадить розы в своем саду. А я даже не купил тебе красивого платья.
- У меня было достаточно платьев в театре, - мягко улыбнулась Эвелин, повернувшись к нему. - А сада у нас больше нет.
- Я как море... потому и волнуюсь. Я чувствую этот ветер извне. Волны поднимаются.
Она прижалась к нему, стараясь слиться с ним в единой целое.
- Все будет хорошо. Вот увидишь.
- Мне кажется, что мы зря сюда переехали. Лучше быть голодным в лесу, чем сытым в этом месте.
Эвелин промолчала.
- Эх, - вздохнул Кен, - кажется, что где-то трава всегда зеленее - но там все происходит по тому же закону растительной природы. Если где-то мы и отдохнем от всего этого, то в том мире, в котором нет ничего - ни боли, ни страха, ни радости...
Кен сел на кровати, обняв свои колени руками, потом повернул голову к ней.
- Каждый раз, касаясь тебя, я чувствую, что ты будешь моей последней любовью, - вдруг сказал он. - Я никого не буду любить после тебя.
- Это потому, что ты будешь очень старым, когда я умру, - улыбнулась Эвелин, потягиваясь и зевая. - Мы проживем долгую жизнь вместе. Не хорони меня раньше времени.
- Откуда ты знаешь? - Кен обернулся и посмотрел на нее.
И взгляд его был пуст. Она никогда не видела Кена таким.
Эвелин поняла, что не может утешить его сегодня своей страстью - Кен был слишком подавлен, будто что-то предвидел, предвидел что-то плохое. Но она отогнала от себя эти мысли.
Когда она проснулась,Кен уже сидел за столом и  что-то писал. Как обычно. Эвелин тихонько засмеялась.
- Тебе надо собираться, а ты пишешь.
- Угу, - Кен не отвлекался.
- Ладно, - Эвелин, кряхтя, как старушка, поднялась с кровати. - Я все проверю. Ты взял с собой обувь?
- Угу.
Она заглянула через его плечо.

"У конца нет стоп-крана, его невозможно остановить.
И я никогда не посмотрю в твои глаза - можешь ли ты представить себе это чувство?
И я, и ты - нам так нужна чья-то рука - рука не только наша,
но и тех, кого мы не знаем; а может быть, знали всегда.
Нам отчаянно нужна рука свыше в этой стране отчаяния".

- Ты с утра взялся за такой мрак! - проворчала она.
Кен молчал, но рука его выводила строчку за строчкой:

"И вот идет дождь посреди лета, и мы едем и едем куда-то в бурю,
и наша кожа холодеет, объятия больше нас не согреют.
Мы видим перед собой лица древних - тех древних, которых никогда не знали,
но теперь знаем слишком хорошо. Они смеются над нами - или благославляют нас?
Я не знаю. Но это конец, мой друг - мой единственный друг..."

- Кен, - тихо сказала она. - Хватит.
Он повернулся к ней, и глаза его смотрели сквозь нее, куда-то за окно - как в тот первый день, когда они встретились.
- Прости, - наконец, сказал он. - Я не знаю, почему это написал. Я вижу. Что-то вижу.
- Давай же, - Эвелин потащила его со стула, схватив за руку. - Посмотри на часы!
Тут за окном раздался громкий гудок. Подъехал водитель. За окном началось какое-то движение, голоса; наконец, в их дверь постучали.
- Теперь я вижу, - вздохнул Кен. - И слышу.

Эвелин поцеловала его на прощание.  Кен уже пришел в себя и радостно всем улыбался, что-то напевая себе под нос;  автобус заполнялся людьми. Наконец, через двадцать минут, наполненных суетой и гамом, тронулись. Эвелин смотрела вслед автобусу, и не видела в нем Кена - он сел где-то с другой стороны, у противоположных от нее окон; ей даже показалось, что он и не сел никуда, а остался где-то тут, как обычно, присев на лавочку, чтобы что-то записать.  Сердце у нее было не на месте; она волновалась, переживала, нервничала - и хотела подавить эти чувства, забыть их, не думать о них, увлечься чем-то другим.

Автобус скрылся за поворотом.

Эвелин уже не хотела, чтобы Кен участвовал в делах Марси и Крэнстона.
Он занимался политической борьбой, но лишь потому, что друзья, жившие с ним, втянули его в это - да и она тоже. Не будь их... И он писал бы стихи. И был рядом с ней - только с ней одной.
Эвелин иногда думала, что хорошо было бы ей вернуться обратно. Пусть даже переступив через себя - подписать все контракты хоть с самим чертом. Лишь бы она и Кен могли жить своей жизнью. Построить дом, завести детей. Она пела бы, получала бы большие деньги...
Но вспоминая свою прошлую жизнь, Эвелин сталкивалась с каким-то чувством тихого омерзения.
Но все равно чувствовала, что ей хочется найти выход из ситуации. Политическая борьба ее утомляла; прошлое пугало - ей хотелось настоящего, которое привело бы ее к будущему; но она никак не могла найти нужного пути.

Поездка складывалась удачней, чем предрекали Крэнстон с Марси. Народ уже спокойнее смотрел на черных в автобусе; белые садились рядом с ними и о чем-то болтали, и, конечно, курили то, что припас Тайрон. Они проехали за день от Бостона до Литл-Рока и радовались погоде - здесь было теплее, чем в Канаде, солнце будто светило ярче; водитель слушал радио. Кен все надеялся, что в эфире раздастся какая-нибудь песня в исполнении Эвелин Келлер, но увы - к Штатах она была практически неизвестна...
- Я бы хотел родиться задом наперед, чтобы вписаться в этот мир, - декламировал он. - Я не искал счастья в этом чокнутом мире, ибо нигде не мог найти от него убежища, но у меня есть та, что меня любит, и я рожден для того, чтобы быть с ней; быть с ней здесь или там. У каждого из нас есть тень, и я стал ее тенью, чтобы она становилась все более настоящей.
Латрелл смотрел на него, не отрывая глаз.
- Откуда ты берешь эти слова? - спрашивал он- Я бы подпел, да нет такой музыки, чтобы могла передать это.
- Я не беру их, - отвлекся Кен. - Они берут меня. Слова вырвали меня из пустоты, сделали человеком, сделали свободным. Чтобы сделать меня лепестком, который упадет под ее ноги.
- Ты и правда любишь ее. А я грешным делом, думал, что вы так... погуляете и разбежитесь.
- А я знал это с первой секунды, как только ее увидел, - отозвался Кен и вернулся к своему блокноту. - И я жил с ощущением, что умру от чрезмерной радости этой жизни. Это самый лучший конец, не находишь?
Тайрон поморщился.
- Что-то ты взял какой-то грустный тон, мужик. Не нагоняй тоску.
- Черт побери! - выругался Кен. - Ты прав. Что-то я... у тебя есть?
- Есть, - усмехнулся Тайрон.

Люди прибывали на каждой остановке - их было все больше и больше - за ними наблюдали с улицы прохожие, а они все ехали; общались, курили, пели песни. Однако, чем дальше они двигались  вглубь страны,  тем меньше людей оставалось в автобусе- и к концу дня в нем находились только Латрелл, Кен и Тайрон. Местность за окном становилась все более пригородной и даже прямо деревенской; народ за окном смотрел на них уже совсем иначе; и чем дальше они удалялись от центра, тем более неприязненными  становились взгляды прохожих.
- Мы свободные наездники! - восклицал Тайрон. - Мы больше не будем ездить как рабы, позади всех!
- Мы едем в автобусе, потому что мы люди! - кричал Латрелл. - Понимаете? Такие же люди, как вы!
- Пошел к черту, черномазый! - крикнул кто-то с улицы.
- Сам пошел к черту! Мы с тобой одинаковы! - Латрелл высунулся из окна.
Вслед понеслась ругань.
Кен напрягся. Он чувствовал какую-то тихую, даже молчаливую угрозу от внешнего мира.  Этот мир не звал его, не приглашал сюда, и он здесь незваный гость.
Тут что-то ударило автобус, и весь металлический корпус содрогнулся, задрожали стекла.
Латрелл и Тайрон подбежали к водителю.
- Что там?
- Кто-то натянул кабель посреди дороги. Чудом не перевернулись. Сейчас проверю.
- Не надо! - воскликнул Кен. - Поворачивай назад!
- Зачем поворачивать? - возразил водитель. - Сейчас уберем с доро...
Тут окно со стороны боковых сидений будто взорвалось: брошенная кем-то бутылка разбила его. Осколки стекла и бутылки разлетелись по всему салону, Кен еле успел увернуться.
Латрелл прижался к полу.
- Засада! - закричал Тайрон.
Бутылки полетели со всех сторон. Шум злых голосов окружил их.
Водитель внезапно вскрикнул - брошенный кем-то камень попал ему в голову; он упал на руль, кровь заструилась по его виску.
Латрелл поднялся с пола и попытался выйти, но двери не открывались. В этот момент автобус начали раскачивать - Кен видел злые лица за окном... Тайрон все-таки добрался до приборной панели, потянул рычаг, чтобы открыть хоть одну дверь, раздался треск, и вот они начали раздвигаться; Тайрон бросился к ним, но внезапно полетел спиной назад - толпа уже переворачивала автобус набок. С грохотом, будто падал небоскреб, железная коробка упала наземь; Кен приземлился на какое-то сиденье спиной и потерял возможность говорить, мог только судорожно глотать ртом воздух, и в этот момент увидел Латрелла, тот пытался поднять Тайрона, у которого была перекошена шея.
- Убирайтесь, черномазые! - стоял крик.
Кен пытался понять, где же в этой стальной могиле выход.
- Бежим! - закричал кто-то, но это был не Латрелл, не водитель, и голос шел не из автобуса - он шел извне. Запахло паленым.
- Латрелл! - сказал Кен, с трудом, на четвереньках двигаясь по разбитым стеклам, и пытаясь зацепиться за сиденье. - Выбирайся. Они сейчас уйдут...
- Мы горим, Кен! - кричал тот. - Тайрон погиб!
Им овладела паника.
- Беги, выбирайся, пока можешь... - настаивал Кен. - Посмотри... через кабину.
Дым наполнял все вокруг, дышать становилось тяжело, и Кен уже не мог двигаться, он так и повис на сиденье в странном положении, не понимая, где верх, где низ... Латрелл добрался до разбитой кабины и через обломки лобового стекла выбрался наружу.
- Кен! - закричал он. - Я выбрался! Держись! Я приведу помощь...
Кен увидел только ноги Латрелла, которые понесли его прочь от толпы - и мог только надеяться на то, что ему удалось спастись.
Боль, разливающаяся в голове Кена, завладела им. Странным образом ему не хотелось думать о друзьях, о своем деле, о людях, не знавших, что такое добро, сотворивших с ними такое - сейчас он оставался свободным от внешнего мира. Он слышал, как говорит мир вокруг него;  он видел, что все было перевернуто с ног на голову -  и все танцевало перед его глазами. Даже огонь - и тот плясал. Он видел Тайрелла, который потерял свою жизнь и больше не мог найти ее -и Кен был готов присоединиться к нему. В глазах темнело - свет, танцуя бликами, уходил от него. И когда наступила тьма, он увидел перед собой лицо Эвелин - и слышал, как она поет, как приближается к нему и гладит своими руками его щеку; и вот с ее руки начала капать кровь - или то была его рука? - а лицо затянуло дымом; в легких зашевелилось что-то горячее, маленькие раскаленные иголки пронзили горло, и нечто липкое расползалось в груди... ему показалось, что Эвелин поет для него - только для него - и этот голос невозможно было описать теми словами, что оставались у него; мелодия повторялась и повторялась; звуки заполнили всю его голову, все пространство вокруг него; и вдруг заломило в спине - будто оттуда начинали расти крылья ангела - Кену казалось, что сам он исчез, растворился в воздухе. Остался только голос Эвелин …и покой. В ногах почему-то стало горячо, и лицо Эвелин начало гореть изнутри, а потом видение взорвалось; и все кончилось.

Крэнстон позвонил ей ранним утром - настолько ранним, что даже Эвелин, ранняя пташка, еще спала глубоким сном.
- Эвелин! - голос его был каким-то слишком тихим, сдавленным. - Просыпайся. У нас беда.
- Какая беда? -
- Автобус попал в ловушку. Местные устроили западню, они... они не смогли выбраться.
- Что случилось?
- Я же говорю тебе! Они погибли.  Спасся только Латрелл и  он же вызвал полицию.
- И Кен? Кен был там? - Эвелин все еще не понимала, что происходит, будучи наполовину во сне.
- Конечно, был! - кричал Крэнстон. - Я сейчас приеду. Прости, что сообщаю тебе вот так. Но  не мог ждать, пока ты проснешься. Никуда не уходи!
Гудки.
Эвелин замерла с трубкой в руках. На лице ее застыло выражение, которое бывает у детей, которые выронили конфету из рук и не могут ее найти: смесь обиды, разочарования и острого желания заплакать...

...Эвелин говорила "да, я понимаю", но внутри себя не верила тому, что все происходящее реально. Это шутка. Дурная шутка. И вообще это сон, от которого она сейчас проснется; и все окажется неправдой. Надо только чуть-чуть подождать, и она откроет глаза, и проснется.. Эвелин все никак не могла поверить в случившееся, пока Крэнстон не подвел ее к запечатанному гробу. Эвелин свело скулы, она хотела хотя бы посмотреть на Кена в последний раз. За что все это, спрашивала она себя, и не замечала, как произносила это вслух. Она была в полной прострации.

После похорон Латрелл покинул город. Никто не знал, куда он делся. Но через некоторое время, выяснилось, что он состоит в одной из банд черных головорезов - тот день навсегда изменил его; зло ранило его и через эту рану вошло в него, осев там навсегда. Латрелл  стал стричься наголо, носить черный пиджак - будто он так и не покинул эти похороны - а лицо его стало каким-то жестоким, и это пугало всех, даже Марси и Крэнстона. Из всех прошлых друзей Латрелл признавал только Эвелин, и иногда заходил к ней, напивался и плакал ; потом уходил прочь- в один из таких вечеров он вышел от Эвелин и больше не вернулся.

...

После смерти Кена и похорон прошла неделя, которая казалась ей вечностью. Эвелин два дня не вставала с постели, не отвечала на звонки, и  не понимала, что она здесь делает и почему ей нужно тут находиться. Лишь к концу недели она смогла выйти на улицу. Ей не хотелось этого делать, но она заставила себя, пусть даже каждый шаг казался ей лишним - она не хотела даже жить, не то что двигаться; но что-то внутри нее говорило ей, что еще не все кончено, что впереди что-то ждет ее.

Мой друг, моя любовь, не уходи! - вспоминала она слова либретто Гуно из "Ромео и Джульетты", которые когда-то ей так нравились, -

Как доберешься — тотчас дай мне знать.
Я буду ждать, я навсегда останусь
С тобою, я состарюсь в ожиданьи,
Пока не обниму тебя опять.

И от этих слов ей становилось еще горше на душе - но одновременно и помогало выплакаться так, чтобы больше не оставалось ни одной слезинки.

Друзья и знакомые тактично не мешали ей горевать. Она не хотела, чтобы ее кто-то беспокоил, и они, видимо, тоже понимали ее чувство. Смерть Кена перевернула все. Эвелин почему-то казалось, что ее словно кто-то проклял... Словно бы какая-то черная тень гналась за ней, словно бы кто-то свыше наказывал ее за что-то - но за что? Что она могла сделать не так в этой жизни? Были ошибки, были глупости  в отношении друзей, знакомых и родных,  но вряд ли кому-то  они показались бы слишком весомыми: так за что?... Этот вопрос мучал ее с тех пор каждый час - и у нее не было ответа на него, просто не могло быть.
Нужно просто успокоиться - эта мысль придала ей сил. Никаких глупостей больше. Никаких сожалений. Как оно есть, так оно есть. Принять мир и ситуацию, как данность и делать все, на что хватит сил.

Как только она начала выходить в люди, социальные контакты начали постепенно налаживаться вновь - звонили из оперы - даже сам Николас долго сожалел по телефону, прислал траурную открытку Корнелий, приложив чек на десять тысяч, на улице ее даже встретили несколько журналистов.
Эвелин в первую очередь отправилась к Марси.  Марси пила виски - у нее очень болела голова по влажной сырой погоде; Эвелин пила кофе.
- Я тебе очень соболезную. Мы не думали... никто не думал... Пострадал, к несчастью, самый далекий от нашего дела человек. Это печальнее всего.
- Ничего страшного, - сказала Эвелин. - Я уже... пережила это.
- Такое не переживешь. Скорее, улеглось в душе.
- Верно.
Эвелин выпила свою чашку кофе до дна и поднялась, чтобы налить себе еще.
- Тебе бы выпить. Может, плеснуть туда бренди? Мигом согреешься.
- Не стоит.
- Что будешь делать дальше? - спросила Марси и подлила себе виски - холодная осень не щадила никого.
- Не знаю. Я даже... петь не хочу. Ни оперу, ни госпел, ни даже регги.
- Это пройдет. Главное, что ты с нами, а мы с тобой.
- Спасибо.
Эвелин налила себе третью чашку кофе, Марси заканчивала четвертую рюмку виски.
 Они посидели еще минут двадцать; потом обсудили дела чернокожих.
- Я вот думаю, что наше дело от этого не пострадало, - сказала Марси. - Такая вспышка насилия всколыхнула общество. Возмущение дошло уже до мэрии.
- Мне уже даже как-то все равно...
Марси коснулась ее плеча, как бы приободряя.
- Не грусти. Кен умер не зря. Он погиб за свободу.
- Кен  изначально  был свободен, - задумчиво сказала Эвелин. - Именно за это я любила его.
-Мы тоже его любили.
- И зачем вы его втянули в это все?
- Мы не втягивали... - сказала Марси. - Эвелин, пожалуйста.
- Кен погиб из-за того, что поверил во все эти разговоры про свободу для всех, и потерял свою собственную. А я этого не осознала... вовремя.
- Прекрати, - голос Марси стал сухим. - Он думал о нашем деле, он понимал наши идеалы. Я думала, ты тоже понимаешь.
- Он думал о чем-то более высоком, чем вся эта бесконечная идеология. Вот что он понимал. Вот за что я так любила его - и буду любить до конца своих дней.
- Кен думал о " более высоком" - парировала Марси, поджав губы, как то делала Стелла, - потому что был из привилегированного класса, не служил в армии и был финансово обеспечен. Вот и все. Родись он угнетенным нищим, которых мы пытаемся защищать, все эти его стихи бы враз кончились. Держу пари, он бы добровольно стал винтиком Никсона, приди ему повестка. Он не смог до конца избавиться от шовинизма, данного ему обществом и воспитанием. Я давно хотела тебе это сказать.
У Эвелин земля ушла из под ног. Не успело остыть его тело, как бывшие друзья... она даже не хотела завершать собственную мысль.
И она промолчала.
-  Если я обидела тебя, то, конечно, прошу прощения, - закашлявшись, сказала Марси. - Но факт есть факт. Я тоже любила его, как брата. И знала я его дольше, чем тебя. Намного дольше. И вообще, он был моим другом.
Марси сделала такое ударение на слове "моим", что у Эвелин самопроизвольно стиснулись зубы.
- И уж поверь, он знал то, о чем я сейчас говорю, признавал это и не обиделся бы. Мы с ним часто говорили на эту тему. Да и ты сама слышала это. Не веди себя так, будто слышишь это впервые - Марси снова закашляла.
Эвелин не хотела говорить. Ей хотелось замолчать навсегда. Исчезнуть отсюда, раствориться.
Стало почему-то обидно за себя, будто ей поставили подножку. Эвелин смутили не сами слова Марси - в глубине души она даже где-то понимала их частичную правоту - а тон, каким они были сказаны. И этого она не могла простить. Эвелин встала и вышла, не прощаясь. За дверью продолжала кашлять Марси. На утро ее увезли с воспалением легких.

Через пару дней Эвелин позвонила Крэнстону. Ей до смерти хотелось с ним поговорить - казалось, что он был последней надеждой, последней ниточкой, соединяющей ее с Кеном.
Они сидели в полупустом зале - было очень рано; тихо играла джазовая музыка. Они заказали кофе, Эвелин перекусила яичницей. Обменялись добрыми словами; конечно, ему было очень жаль, что Кен умер. Она осведомилась о здоровье Марси.
- Ты прости ее. Она болеет, оттого очень злая в последнее время. Гибель Кена и на ней сказалась.
Эвелин промолчала.
Закончив говорить о почерневшем прошлом, они, расслабившись и, выпив немного, заговорили о будущем, которое от пережитого казалось им более светлым, чем когда-либо. Крэнстон говорил ей о том, что все больше поп-певцов обращаются к благотворительности; она же поведала ему свою идею, которая родилась у нее прямо здесь, в этом кафе (она даже не обдумывала это заранее).
- Я бы хотела открыть музыкальную школу где-нибудь в таких местах, где ее нет, - мечтательно сказала она.
- Где, например?
- Ну, не знаю... - Эвелин замялась. - Я почти нигде  не была, кроме Канады и северо-востока. В детстве жила в Англии. Но я даже не знаю ни одного иностранного языка. Разве что французский, и то совсем немного. Может, Египет?
Крэнстон улыбнулся.
- Это не "Аида", - сказал он. - К тому же там сейчас слишком жаркая обстановка. Там небезопасно. И почему тебя тянет путешествовать? Здесь, рядом, полно неимущих детей. Думаешь, в Комптоне есть музыкальная школа?
Эвелин только вздохнула. Ей было тяжело сейчас - все казалось, что где-то рядом Кен; что он сейчас войдет, что-то скажет, рассмешит ее, или опять будет просто сидеть рядом и смотреть в окно...   посетители кафе лениво передвигались от столика к столику, звенели чашки, гремели чайные ложечки, ударяясь о блюдца; легкий шум шагов и гул голосов действовали усыпляюще.
Эвелин пока и сама не знала, чего именно хочет. У нее была некая идея - даже не мечта, но представление о ней - на пути к которой она находилась, пусть и в самом начале его, и разные детали и подробности были для нее чем-то слишком аморфным.
И она продолжила, по-прежнему перемешивая ложкой сахар в давно остывшем кофе:
 - Чтобы в ней учились талантливые дети, у которых нет денег и возможностей. Чтобы они становились тем, чем не могли бы стать в другом случае. И чтобы никто не знал, что это сделано моими стараниями.
- И где все это будет? - Крэнстон будто не хотел спускать ее с крючка.
- Ну пусть будет... в Индии.
Она ответила наугад. Просто это название пришло ей в голову, хотя она не видела ни одного индуса за свою короткую жизнь, и мало представляла, как выглядит страна их проживания.
- Это очень благородно, - отвечал ей Крэнстон. - Но и здесь ты следуешь своим старым идеалам.
- Каким же это образом?
- Ты снова обращаешься к капиталистическому взгляду на жизнь.
- Решительно не понимаю, к чему ты клонишь.
Эвелин положила ложку на блюдечко и уставилась на Крэнстона.
- Ты хочешь учить людей музыке там, где банально нечего есть. Ты была в Индии? Там куда безопаснее, чем в Египте, но если слово "нищета" вообще тебе знакомо, то ты должна понять, что это такое. Ты по-прежнему думаешь, что это белые граждане со всеми правами, тогда как они каждый день бьются за существование. У этих людей нет ничего. Колонисты лишили их всего - страны, родной культуры. Разве им до музыки? И до какой? До европейской, которую им навязали те, кто обворовал их дома и забрал их земли? Ты слишком многого не понимаешь.
- Чего же ты от меня хочешь, Крэнстон? - Эвелин нахмурилась. - Я пока только думаю, рассуждаю. Это пока, так сказать, неясные планы. А ты мне читаешь лекцию.
- Хорошо, тогда послушай, - продолжил он. - Ты можешь помогать людям тех краев, но начни с основ, а не с навязывания той культуры, к которой ты привыкла. Понимаешь? Как тебе объяснить?...
Крэнстон задумался, а у Эвелин в груди поднималось волной какое-то злое чувство, какое-то негодование, почти гнев, раздражение - опять ей объясняют, как маленькой девочке.
- Чашка супа для них будет дороже всей твоей музыки, - говорил Крэнстон, тоже увлекшись и забыв о кофе, - даже если ты будешь петь для них Вагнера. Или кого ты там любишь.
Эвелин что-то кольнуло внутри. Опять кто-то дает ей ценные советы. Будто она ребенок, и взрослым скучно ей что-то объяснять по второму разу.
- Но как же? - только и сказала она. - Не кормить же мне нищих с ложечки, в надежде на то, что...
- Вот опять ты думаешь о себе, - перебил ее Крэнстон. - Это вообще ваша проблема.
Эвелин сузила глаза.
- О чем это ты?
Крэнстон сам понял, что выразился слишком неаккуратно.
- Прости меня, - сказал он быстро. - Я был некорректен.
- Погоди-ка! - теперь Эвелин не собиралась его отпускать. - Ты сказал "ваша" проблема. Кого ты имел в виду?
Крэнстон замялся.
- Ваша... проблема людей с английскими корнями. Эта система, эта аристократия, в которой выросли все ваши предки... ваше систематическое угнетение индийского народа... она по-прежнему отзывается в тебе. Вот это... высокомерие, будто ты все еще английский лорд. Не хватало еще такой как ты, отправиться именно в Индию, изо всех мест на карте!
"Такой, как ты", - прозвучало эхом внутри нее. Будто кто-то ударил в литавры; Эвелин даже в каком-то роде оглушило от гнева.
- Хорошо, - выдохнула Эвелин, пытаясь держа себя в руках. - Ладно. Я изживу в себе "лорда", как ты выражаешься. Что ты предложил бы мне сделать?
- У нас тут есть на примете люди, нуждающиеся в деньгах. По большей части мигранты, нелегалы, многие...
- Ты хочешь, чтобы я связалась с преступным элементом, - с горечью и какой-то обидой сказала Эвелин. - Вот спасибо, Крэнстон!
Голос ее звенел от негодования.
- И почему сразу криминал? То, что человек бежал от ужасов капиталистического колонизма в своей стране, не значит, что он автоматически преступник. Ты опять говоришь, как английский лорд.
- А ты говоришь, будто приходишься мне отцом.
- Кто-то же должен избавлять тебя от капиталистических иллюзий.
- Ты! - воскликнула Эвелин, дрогнув голосом. - Ты сам живешь в капиталистической иллюзии! И что за разговоры о "такой, как ты"?... Хватит мерить меня своими идеологическими книжками! Кен умер из-за того, что наслушался ваших фантазий.
- Тише, Эвелин, пожалуйста, - пытался успокоить ее Крэнстон.
Он понимал, что наговорил лишнего, и теперь пытался успокоить бурю, которая бушевала прямо перед ним; и боялся, что вот-вот, и ему в лицо полетит либо чашка, либо блюдце, либо и то и другое вместе.
- Мне, оказывается, надо изживать из себя лорда! Только послушай себя! Ты будто сам из Индии? Ты никогда там не был! И не надо мне ничего объяснять, ты уже достаточно красноречиво высказался!
Эвелин почувствовала, что ее лицо краснеет.
Она одернула себя.
Встала из-за столика.
-  Знаешь, Крэнстон, ты казался мне сообразительным; когда-то я думала, что ты даже умен, - сказала она. - Раз уж мы переходим на личности.
- А ты всегда казалась мне такой, какая ты есть, - почти испуганно сказал Крэнстон, и его голос тоже дрожал от обиды, - капиталист всегда капиталист, и ничто не могло тебя изменить.
"Стоило Кену умереть", - подумала Эвелин, "как они сразу высказали все, что думают обо мне".
- Я принесу миру и угнетенным больше пользы, чем вся твоя лживая болтовня, - сказала она, направляясь к выходу.
- И как же ты это сделаешь? - усмехнулся Крэнстон. - Вернешься в оперу, петь для толстосумов?
- Ты еще увидишь, - почти прошипела Эвелин. - А вы с Марси так и продолжайте сидеть в своих уютных кафе, говорить о равенстве и пить кофе по пять долларов за чашку!
Она схватила свою сумочку, судорожно ища купюры, чтобы расплатиться.
Крэнстон с интересом посмотрел на нее и уже потянулся было к ней, намереваясь что-то сказать, но Эвелин выскочила за дверь.

Она взяла такси и уехала в придорожную гостиницу - куда угодно, только чтобы не видеть ни одного знакомого лица, - думая по дороге, что для всех ее бывших друзей идеология дороже живых людей и их чувств, сколько бы они о них не говорили.
Ее поразила холодность Крэнстона.
Стоило Кену умереть, и те связи, что она имела с его друзьями, исчезли.
Для них она была чужой все это время. Они принимали ее потому, что она была гражданской женой Кена, и не более того.
Раз его нет, ни Крэнстону, ни Марси она больше не друг. Они сразу стали поучать ее, будто родители.
Подумать только, даже приплели ее британское происхождение. Какая чушь!
Нет уж. Не нужны ей ни правые, ни левые с их сверхценными идеями, не стоящими и пяти баксов. Она все сделает сама. Индия? Что ж, значит, Индия.

Она заперлась в номере гостиницы "Проспект Плейс" - цокольный этаж с пустыми коридорами,  и сидела там одна, не желая никого видеть. Да и куда ей было идти? Она, могла, конечно, вернуться домой, к Стелле и Тому. Но она никак не могла себя заставить сделать это. Вместо этого она купила бутылку виски - потом еще одну - и целыми часами ничего не делала; она ела, что хотела, пила, что хотела, шла, куда хотела в любое время дня и ночи, а потом возвращалась в номер и смотрела какие-то старые комедии по телевизору чуть ли не до утра. Потом просыпалась и все повторялось по новой. Когда и это ей надоело, она начала тихо злиться на саму себя - этот период тихого забытья ей внезапно опротивел. Ей стало тошно от того, что целую неделю она посвятила жалости к самой себе - даже этого для нее было достаточно, чтобы с тоской и отвращением смотреть в зеркало.

...

Она сама не замечала, как ее вело по жизни чувство превосходства. Если кто-то пел - она должна была петь лучше всех. Если отец гордился ею - он должен был гордиться ею больше всех девочек в хоре. Если Стелла ей мешала, она избавлялась от ее нравоучений. Если не угождал режиссер - то и его она старалась задвинуть на задний план. Вряд ли она понимала, что вела себя опрометчиво; наоборот, ей казалось, что все, что она делает, служит лучшему. Даже в ситуации с мистером Квинтом, будь то отказ ему, или, напротив, согласие, она чувствовала себя победительницей обстоятельств.
Сейчас обстоятельства побеждали ее,  и она стискивала кулаки, думая об этом.
Эвелин ощущала в себе это начало - начало того, кто выносит последнее решение; и ждала, когда тоска и душевная боль немного ослабят свою хватку. И уж тогда она снова выйдет на авансцену, и опять будет блистать. Крэнстон и Марси - актеры второго плана, которые посмели посягнуть на ее место в театре жизни; вот как обстояло дело. Эвелин точно не собиралась оставаться на вторых ролях даже после такого кошмара: как бы она не страдала, как бы не была эмоционально разбита и почти разрушена, она не собиралась сидеть на месте. Для нее это было сравнимо с тем, как если бы она выслушала Стеллу и промолчала бы; или как если бы речи Николаса хоть раз заставили ее потупить глаза - она не допускала такой мысли. Так и сейчас, она не позволила себе погрузиться в  долгую депрессию, потому что это состояние ставило ее в положение жертвы, положение того, кому указывают, кого ставят в угол, кому дают худшие места на хоровых подмостках. Утирая слезы, которые приходили вместе с воспоминаниями, Эвелин нервно стучала кулаком по коленке, как бы отбивая какой-то ритм; она ждала, когда ей станет легче - точно так же, как ждала выздоровления от простуды.
Она понимала, что время сейчас ее лучший друг. Чем больше времени проходило, тем больше в ней появлялось жизненных сил; тем ярче накалялась та электрическая дуга, что была у нее в душе, тем больше энергии было у нее с каждым приходящим утром, и тем больше соревновательного духа накапливалось в ее сердце; придет, настанет тот день, думала она, когда я все буду решать сама - только я сама и никто другой; и за мной будет последнее слово.

"Что у нас по Индии?" - спрашивала она себя, и не знала, что ответить. Она упрекнула Крэнстона в том, что тот ни разу не был там, но и сама едва ли что-то знала об этой стране. Эвелин обложилась справочниками и туристическими буклетами; позвонила букинисту, чтобы тот привез ей несколько нужных книг на тему, скупила все газеты и провела так еще неделю. Раньше ей казалось, что время летит слишком медленно, а здесь она не замечала дней, будучи одержима этой идеей.
Однако, мало что она могла почерпнуть из книг и справочников: в основном она читала в них то, о чем и так догадывалась: бедность, нищета, много районов с плохой инфраструктурой, но богатая культура и любовь к искусству. И, конечно, давняя история с англичанами. В Бомбее имелся даже Королевский оперный театр, в которой она вдруг захотела попасть. Этот театр стал ее призрачным миражом, которого она теперь хотела коснуться рукой. Раньше ей бы устроили там концерт - пусть не сразу, но все же. Теперь же... Эвелин вздохнула.
Выписав пару номеров в блокнот, Эвелин убрала с кровати все, чем обложила себя - книги, буклеты, стопки газет, справочники и прочее - а лист из блокнота пришпилила к стене. Чтобы назавтра, проснувшись, сразу взяться за дело.

Наутро она проснулась с такой головной болью, что не могла думать ни о чем другом, кроме этой боли - будто насыщенность прошедших дней придавила ее своей тяжестью к кровати. Эвелин хотела сделать хоть что-то из своего списка дел, хотя бы куда-то позвонить, но тело отказывалось ей подчиняться, будто намекая на то, что неплохо было бы взять некий отпуск от бурных событий. И снова навалилась старая, знакомая простуда: еще на похоронах Кена она чувствовала, что холодный ветер уж слишком игриво забивался ей за шиворот - и покуда она суетилась, обдумывала и размышляла, грипп потихоньку проникал в ее нутро.

В то утро она проглотила все таблетки, что у нее были, взяла такси и в полусознательном состоянии добралась до дома. Стелла была в ужасе от ее состояния. Том сразу побежал разбирать старую кровать в бывшей комнате Эвелин; потом отправился вниз, на кухню, кипятить чайник, искать лимоны, мед и все такое прочее, тем времени Стелла довела приемную дочь до кровати и уложила спать.
- Мама... - простонала Эвелин. - Мне так жаль.
Стелла, растроганная тем, что Эвелин назвала ее матерью, гладила ее по голове, и просто смотрела на нее.
Потом, наконец, сказала:
- Это мне жаль, Эвви. Очень жаль, что все так вышло.
В дверях появился Том с тем самым старинным ирландским "лекарством"; он и Стелла отпаивали Эвелин, понимая, что прошлое должно остаться позади. Сейчас все старые обиды потеряли смысл.

Эвелин болела дольше, чем обычно: организм ее был молод, однако, измотана была ее душа; ей казалось, что она вот-вот отдаст богу душу, и что жар захлестнет ее с головой и она, как спичка, вспыхнет и сгорит; ей виделось, что она сама полыхает, как горящий автобус, и что всему приходит конец - и она даже думала, что так было бы лучше для всех, и в первую очередь, для нее самой. Но  постепенно болезнь начала отступать;через неделю Эвелин уже смогла встать с постели.

Они снова жили вместе, как раньше; только Эвелин не хотелось больше петь. Ни оперу, ни госпел, ни поп-музыку. Казалось, голос внутри нее замолчал. Все контракты были завершены, все бумаги оформлены. Она была сама по себе. Вне оперы, вне Леса,  - вне жизни. Недавнее прошлое - за исключением Кена - казалось ей ошибкой. Эвелин часто задумывалась о том, какая же все-таки страшная сила эта молодость и желание свободы, и куда они ее привели, с кем познакомили и куда забросили. Она все время корила себя за то, что не увела Кена из этой веселой компании странных людей, которым на все было наплевать, кроме своей идеологии; надо было настаивать на своем, может быть, даже кричать, топать ногой, как она привыкла - но ее так расслабили стихи, любовь и вновь обретенная свобода, что она не заметила, как увязла во всем этом. Ей не хотелось больше петь потому, что раньше она вдохновлялась любовью к искусству, потом - любовью к Кену, а теперь у нее не было ни того, ни другого. Она даже ощущала некое раздражение при упоминании музыки; ей казалось, что музыка подвела, предала ее. Но Эвелин старалась останавливать свои размышления, понимая, что они ведут только на дно психики, подняться с которого будет очень трудно.

Эвелин понимала, что лучший способ пережить горе - это активность. Поэтому она развела бурную деятельность дома: навела порядок, разобрала все бумаги, помогала Тому в гараже, как заправский механик, вместе со Стеллой шила что-то, прокалывая пальцы чуть ли не насквозь; в общем, была образцовой дочерью. Этот внутренний порядок как-то успокаивал ее, заполнял пустоту, образовавшуюся после того, как слишком многое ушло от нее в небытие. Потом она стала ходить со Стеллой по делам в магазин, чего ранее не могла себе представить; научилась общаться с продавцами мебели, торговцами на ярмарках, таксистами, коммивояжерами... что касается Тома, то скоро она знала всех его пятидесятилетних друзей и коллег по именам, знала, кто из них ветеран, кто транжира, кто семьянин, а кто бывший гонщик и выигрывал гонку в Индианаполисе.
Эвелин жила самой обычной жизнью и это ей нравилось.
Правда, совсем недолго.
Не прошло и пары месяцев бурной чехарды имен, встреч и разнообразных, но ничего не значащих диалогов, как что-то внутри нее отказалось играть роль домохозяйки, умеющей вести диалоги с автомеханиками и строчить на швейной машинке.

К тому времени стало понятно, что Эвелин не задержится в семейном гнездышке. Она все время куда-то звонила, куда-то уходила, что-то изучала и обдумывала - а потом и вовсе стала собирать чемодан.
В один из таких дней Стелла, чуть более бледная, чем обычно, вошла к ней в комнату и села рядом с Эвелин на кровать.
- Что не так? - осведомилась та.
- Эвви, остановись, пожалуйста, - выдохнула Стелла. - Мне кажется, что ты куда-то несешься, летишь, и...
- О чем ты? - Эвелин вздохнула. Ей было не до споров.
- Я понимаю, у тебя была тяжелая ситуация с родителями, да и с нами - и ты такая, какая есть отчасти из-за нас. Мы не знали, что с тобой такой делать. Совершили много ошибок. И Том, и я. Прости, я слишком часто... лезла к тебе с указаниями, что и как делать, как жить. Но мне всегда казалось, что ты все время принимаешь скоропалительные решения, наобум, даже наугад, будто назло не только нам, но и самой себе. Не сиделось тебе в опере, так ты уехала. Не удалось там - теперь ты рвешься бог знает куда... Зачем? Что тебя гонит? Если это мы, так только скажи. Мы давно подумываем продать дом и купить два маленьких - один из них - для тебя. Живи там; все у тебя будет хорошо. Мы не будем тебе докучать, если ты об этом. Ни слова не скажем. Только не уезжай неизвестно куда.
Эвелин молча смотрела на Стеллу.
Она понимала, что та желает ей только добра, и сейчас искренна, наверное, впервые за много лет - но ее слова не трогали Эвелин. Будто ее сердце окаменело, загрубело - таким оно стало, когда умер Кен. Еще на похоронах.
- Ты слишком мрачно смотришь на вещи, - только и сказала она, не глядя на Стеллу. - Ты будто отправляешь меня на собственные похороны.
- Что ты! - воскликнула Стелла. - Я совсем не то хотела сказать.
- Все будет хорошо, - сухо ответила Эвелин.
- Что ж, - сказала Стелла, поднимаясь. - Желаю тебе найти себя и больше не терять.
- Спасибо, - тихо сказала Эвелин.
Она не хотела продолжать этот разговор.

...

Идея о путешествии за океан стала посещать ее все чаще.
В Канаде нашлось сразу несколько благотворительных миссий в Индию; каждая из них сражалась бы за Эвелин Келлер, если бы та заявила о своей благотворительной поездке заранее, но поскольку Эвелин все изучала без какой-либо шумихи и тем более оповещения прессы, ей удалось самой подобрать нужную. В "Тернер Черити" ей сразу понравилось: персонала немного, налаженные связи в авиа-линиях, работающие телефоны (для многих компаний это оказывалось чем-то слишком уж сложным, судя по всему), а также ей приглянулась заведующая этим заведением, Линдси Тернер: черная женщина ее возраста, полноватая и стриженная почти под мальчика, обладающая совершенно мальчишечьей энергией в решении любых вопросов. Линдси не интересовалась ни оперной, ни популярной музыкой, и поэтому слабо представляла себе размах популярности известной певицы, явившейся к ней однажды утром.
Договорились они быстро, и тому помогла определенного размера сумма на предоставленных чеках.
- Ума не приложу, как у кого-то, тем более женщины, в наше-то время, могут быть такие деньги! - воскликнула Линдси, ничуть не задумываясь о бестактности подобных заявлений. - Вы, верно, дочь лорда или министра?
- Что вы, - улыбалась Эвелин. - Я представляю музыкальную индустрию. Если можно так выразиться.
- Хм! - Линдси оперла пухлый подбородок на кулак. - Так вы певица, или продюсер? Что же тогда вас подвигло на такое решение?
Эвелин объяснила ей свой нелегкий путь, приведший ее к дверям заведения Тернер Черити.
- Вы очень добрая женщина, - сказала, наконец, Линдси. - В наше время музыканты дают много благотворительных концертов, но все это лишь раз или два, а потом все возвращаются в свои лимузины. Вы первая, кто согласился включиться в настоящую работу. Но выдержите ли вы? Дело нелегкое, да и работать придется с беднотой. У нас, конечно, есть охрана и все такое прочее, но не каждый справляется с видом этой нищеты и голода, да и с климатом тоже. Как вы переносите жару?
- Даже не знаю.
- Впрочем, раз вы так решительны, то и подобные вещи должны перенести столь же решительно. Правильно я говорю?
- Правильно, - улыбнулась Эвелин.
Они обо всем договорились; на решение "бумажных вопросов" ушло еще несколько недель.
Все это время Эвелин не возвращалась к музыке, хотя ей звонили из оперного театра и обещали чуть ли не золотые горы, но ничто не могло остановить мятущуюся душу, желавшую стать на путь исправления.
Эвелин вешала трубку, как только слышала чьи-то голоса: для нее то были тени прошлого, не имевшие плоти.
Эвелин грело изнутри сознание того, что она, наконец, искупит вину своих отцов, одновременно утерев нос болтливым хиппи и показав некую фигу представителям консервативных кругов. Оперу она не хотела петь, ибо не желала видеть лощеные лица толстосумов с золотыми перстнями на толстых пальцах, поп-музыка со всем ее блеском стала ей неинтересна со смертью мужа, а водевиль и прочее казались чем-то ненужным, далеким и плоским. Ей вообще не хотелось больше выходить на сцену. Ей хотелось помогать людям. И делать это незаметно, без помпы - насколько это возможно. Открыть музыкальную школу. В далекой стране. А до этого - благотворительность. Помощь людям. Помогать другим - вот чего ей хотелось ныне.

Она улетела в Индию рано, почти ночью; еще до того, как утренние газеты появились на прилавках магазинов. Заголовок местной версии "Таймс" гласил: "Бывшая звезда оперы и ее ошеломительный водевиль заокеанской благотворительности". Когда последние досужие читатели дочитывали финальный пассаж газетного разворота о том, что "чудачества экзальтированных либералов не перестают удивлять", Эвелин уже пересекала океан.

Она слипшимися от слез и усталости глазами наблюдала облака, проносившиеся под нею - облака бесконечные, которые, казалось, составляли собою целую жизнь, целый мир - и в голове ее мелькали картины прошлого.
Она вспоминала похороны, свое черное платье, свои глаза, столь же черные от горя , и видела себя как будто со стороны. Вот она стоит, рядом с ней те, кто тогда еще называл себя ее другом; рядом те, кто называли себя ее отцом и матерью; священник читает речь - а вот мистер Квинт стоит вдали, стараясь не попадаться ей на глаза, уважая ее нежелание встречаться с ним; она вспомнила даже черный лимузин Де Уилла, столь похожий на катафалк, окно которого было едва приоткрыто, и не видно было, есть ли там кто-либо; а вот и солнце, которое взошло над ними, и которого она тогда не заметила, будто его и не было - а вот и гроб, который опускался на дно; вот ее цветок, который она положила на его крышку, а вот и раскаленные слезы, которые потекли из ее глаз, когда первые комья земли были брошены лопатой на гроб; она даже вспомнила, как в памяти ее начали роиться картины прошлого, будто злой осинник из воспоминаний - и видела, как сжимались ее кулаки в негодовании, роптании на то, что с ней сделала судьба...
Лица друзей, родных, места, сцены, события - все плыло перед ней волна за волной; она вспоминала оперу, вспоминала "Диану" Пола Анки, вспоминала объятия Кена - и только их и хотела помнить - и чувствовала, как избавляется от тяжкого груза. Как бы ей не было тяжело сейчас - там, дома, ей было еще тяжелее. Она летела навстречу неизвестному, и это казалось ей дорогой к свободе; свободе внутренней. Ее внешнюю свободу никто не ограничивал, но внутри она была будто закована в цепи прошедшего,словно находилась в тюрьме вчерашнего дня - и самолет, в котором она летела, представлял собою острый хирургический нож, разрезавший плоть ее личной истории, чтобы удалить опухоль былого.

В голове ее застряла мелодия арии, которую она так часто пела - и которую больше не хотела петь, но забыть не могла:

Любовь мне сердце, как солнце, осветила —
в ней всё блаженство!
И я не смею открыто, свободно
имён, мне дорогих, назвать при всех.

И любовь, которой она лишилась, своим отсутствием отягощала ее. Слишком рано ушел Кен, и слишком тяжелой была эта рана в ее сердце, чтобы зажить вот так, в течение нескольких коротких - и слишком длинных - месяцев. Эвелин не знала, сможет ли полюбить еще раз - но твердо знала, что любовь Кена была лучшим, что случалось с ней. Иногда она ловила себя на мысли, что хочет сказать первому встречному - даже спящей рядом Линдси - о том, каким человеком был ее любимый... но потом понимала все отчаяние, выраженное в этом поступке, даже мысленном. И она запрещала себе думать о нем, хотя он был ее самым сладким воспоминанием.

Она буквально насильно вырвала себя из этого забытья, которое тянуло ее на дно; открыла глаза, посмотрела в иллюминатор на бесконечные белые облака; подозвала стюардессу, попросила кофе, выпила чашку залпом и, поставив ее на выдвижной пластиковый столик перед собой, сложила руки на груди, сжала губы и нахмурилась. Она была сердита на саму себя за то, что так легко позволила памяти манипулировать собой. Жизнь продолжается, и надо учиться управлять своими мыслями. Лоб ее прорезала еще одна морщина; Эвелин ее не заметила, но эта складка осталась с ней навсегда, будто олицетворяя собой черту, которая была подведена под теми днями, к которым не было возврата.

В Виннипеге был вечер, в Бостоне стояла глубокая ночь; а за океаном рассветало утро, когда нога Эвелин  коснулась раскаленного грунта аэропорта города Бомбей.

...

Они поселились в большом доме из пяти этажей: на первом находилась столовая на сотню человек, на втором - госпиталь, на третьем... у Эвелин и Линдси было только одно слово для этого: притон.
Беднота, не имея никаких надежд, расслаблялась за гашишем, драками, выпивкой и прочим; люди грелись ночью у больших бочек, в которых горело что-то вонючее, готовили на этом же огне, даже не спускаясь к столовой; полиция смотрела на это совершенно спокойно; а вокруг этого большого дома находилась пустынная территория, заканчивающаяся съездом на горную дорогу.
- Взгляните на все это, Линдси, - говорила Эвелин, когда они выходили на балкон (Линдси покурить, а Эвелин выпить теплой воды, полезной для связок). - Многим кажется это общество мерзким и даже ужасным, но...
- Что еще за "но"?... - Линдси стряхнула пепел прямо на землю под балконом, где ночевали дворовые собаки. Ее не волновали сложные философские вопросы: она занималась благотворительностью, потому что не могла ей не заниматься. Это было "дело для нее", что-то, для чего она, казалось, была рождена - и она выполняла его с той же старательностью, с какой сама Эвелин учила гаммы в музыкальной школе.
- Но если мы поможем этим людям, они сделают это место чем-то более прекрасным.
- Думаете?
- Уверена в этом.
- Дай-то Бог! Но мне важно, чтобы суп был налит вовремя, рабочие не халтурили, а охрана не спала во время полуденной жары!
Эвелин улыбнулась.
- Кстати, у вас есть переводчик? - спросила Линдси. - Я знаю хорошего. В целом, они говорят на ломаном английском -англичанам хоть на том спасибо! Но некоторые вообще ни слова по-нашему. В общем, переводчика зовут Махавир. Я позвоню ему. Магри-и-б! - зычный голос мисс Тернер заработал на полную, будто капитан свистал всех наверх.

Дело спорилось - чеки с пятью нулями, столь малозначимые в мире шоу-бизнеса Северной Америки, творили чудеса в условиях инфляции страны третьего мира. Была арендована столовая вместительностью в несколько сотен столов; из старого барака для строителей у развалин недостроенной высотки был создан приют, местные крепкие парни мгновенно организовали охрану - пусть и суетливо-шумную, но не знающую американских крайностей. Удушливая влажность, москиты и пыль в мутном воздухе ничуть не радовали Эвелин и не делали ее здоровее; но чувство удовлетворения от некоей вселенской справедливости, воцаряемой вокруг ее собственными руками, грело ничуть не слабее индийского солнца. Вода здесь была грязная, воздух пропах потом и песком, стоял невообразимый шум, тысячи людей сновали туда - сюда; беспорядок царил везде. Все это не смущало ее. В этой суете, грязи и голоде она видела все то, чего избежала в силу своего положения и своего рождения. И это еще больше вдохновляло ее на то, чтобы помочь тем, кто был многого лишен.

Эвелин не смущало то, что Линдси не верила в ее идеалы. Она и не должна была верить. Верить в это должна была она одна. Впрочем, это не означало, что Линдси Тернер была равнодушна к ней -напротив,они сдружились и удачно дополняли друг друга.
Эвелин думала о высоком, о будущем, благодаря чему видела грязную, неблагодарную работу чуть ли не как благословение; Линдси думала о насущном, о бытовом, о делах, которые надо было выполнить, и своей жизнерадостностью дополняла свою подругу.
Линдси помогала ей во всем, брала на себя даже ту работу, которую не должна была брать, бойко разговаривала на любых акцентах английского и индийского; в общем, ей не было цены. Возможно, именно этого не хватало раньше Эвелин; она ловила себя на мысли, что хотела бы в чем-то походить на эту юркую женщину, быть столь же бодрой и активной с самого раннего утра и до позднего вечера и не замечать неприятностей.

Махавир и правда, оказался приятным человеком - грузным, как мешок с мукой, и черным, почти как африканец. Махавир прекрасно знал английский, и если бы не внешность, его речь могла бы обмануть кого угодно. Он вполне мог бы выдать себя за члена палаты лордов - его британский акцент был куда сильнее того, что был у самой Эвелин.

В течение месяца третий этаж здания был отдан под прачечную, и наконец-то там запахло не дешевой травкой, а стиральным порошком; "вечных тусовщиков" переселили на четвертый; в общем, работы было много, работы именно с людьми. Эвелин сновала вместе с Линдси туда-сюда; постепенно стала разбираться в том языке, который местные называли английским, и ей было не до того, чтобы думать о сложностях прошлой жизни - хватало сложностей под боком.  Это послужило ей лучшим лекарством от тоски и прекрасным средством для того, чтобы забыть тени прошлого; подруги были заняты почти с утра до вечера, разъезжая по местным дорогам в поисках местных же магазинов с местной едой, которая стоила дешевле газеты в Торонто или Виннипеге - попутно они налаживали связи с торговцами, прочими приезжими, общественными организациями; иногда посещали медитации местных гуру, знали всех местных таксистов, поставщиков, заключали контракты с врачами, нанимали рабочих, которые были готовы делать все - этот труд, хоть и заставлял Эвелин потеть, как прачку, делал ее более свободной, более независимой, несмотря на то, что она обрастала связями и обязанностями: в первую очередь она хотела освободиться от прошлого, даже ценой новой кабалы и рутины. И меньше всего она хотела вспоминать о прошлом. И ей это почти удалось.

В тот день они занимались раздачей супа в столовой: Линдси на деньги Эвелин наняла поваров, и с двумя помощниками успела наварить целый металлический чан оного. То, что варили раньше, еще плескалось в старом чане неподалеку.
- Подумать только, они раздавали им это, - возмущалась Линдси, с опаской принюхиваясь к серо-зеленой субстанции. - Ей-богу, на болоте вода вкуснее.
- Несчастные, несчастные люди, - вздыхала Эвелин. - А я еще расстраивалась, что им не до искусств - если будешь есть такую тину, то едва будет хотеться жить, не то что петь и танцевать...
- Не грустите, мисс Эвелин, все будет у них хорошо. Посмотрите на наш новый суп. Не ахти что, но это можно есть. Томми! Сагиб! Несите чан в столовую, да запускайте внутрь людей!
Эвелин улыбалась ей. Линдси, когда повышала голос, своим черным акцентом напоминала ей пирата из голливудских фильмов, отдающего приказы своей непутевой команде.

Двери открыли, внутрь помещения потекли люди - старые, молодые, мужчины, женщины - и все голодные и худые. Глядя на них, Эвелин лишний раз убеждалась в важности своей миссии и вообще своего существования. Бедные люди едва успевали донести свою тарелку до стола - так горели у них глаза от вида горячей пищи, за которую им не придется работать неделю или две на наследника колонизаторов.
- Видите, мисс Эвелин? - на бегу говорила ей Линдси, перемещаясь, будто шхуна с белым парусом фартука, между кухней, мойкой и залом. - Ваши деяния принесли людям счастье. Посмотрите, как чавкают - будто не ели десять лет!
Эвелин только кивала ей, улыбалась и какое-то странное чувство, похожее на счастье, заливало ее грудь, заставляя забыть о смерти Кена, о жизни в переездах, о друзьях, которые, как ей казалось, предали ее, о музыке, которой она так давно не занималась и даже не думала о ней...
Тут взгляд ее упал на одного индуса в тюрбане с седой бородой.
Он не находился в очереди за бесплатным супом, а стоял поодаль, оперевшись на старую стену из серого кирпича, и наблюдал за своими сородичами, по очереди подходившими к окошку кухни - наблюдал так, будто ему было очень интересен процесс изучения этого людского потока. В этом статичном положении он провел не меньше получаса, и глаза его только и делали, что перемещались с одного человека на другого. Время от времени старик покашливал и поправлял висевший на плече музыкальный инструмент (нечто среднее между мандолиной и гитарой, как показалось Эвелин). Попыток добраться до супа вне очереди, которые были в таких заведениях нормой, он тоже не совершал. Эвелин наблюдала за ним издалека, но потом все же не выдержала и подошла.
- Извините, - сказала она. - Вы говорите по-английски?
- Немного говорю, - ответил старик, не отрывая глаз от протекающего перед ним потока людей, гремящих ложками и тарелками.
- Тогда... - замялась Эвелин. - Зачем вы делаете это?
- Делаю что? - старик даже не повернул голову в ее сторону.
- Смотрите на то, что происходит?
- На то нам были даны глаза, чтобы смотреть, изучать.
- Но что именно вы изучаете? В происходящем нет особой пищи для аналитики, как мне кажется.
Эвелин даже самой стало интересно, что же этот старик ей ответит.
Что он и сделал, чуть-чуть погодя, будто с трудом отрываясь от своих размышлений:
- Изучаю, как силен в людях плотский голод, как он ведет эти тела вслед за душой, которая не знает другой пищи, кроме той, что можно поглотить через рот.
- Плотский голод? - переспросила Эвелин.
- У голода много лиц. Голод физический - лишь одно из них. Но голод души - вещь куда более важная, - ответил старик, наконец обернувшись и посмотрев на нее.
- А поточнее, что вы имеете в виду? Отдаленно я понимаю, но все же.
- Душа должна стремиться к насыщению так же, как к этому стремится желудок. Посмотрите на моих соотечественников - они проскакивают без очереди, дерутся и спорят, и все ради того, чтобы отведать супа. Имелись бы у них такие же запал и страсть, когда дело доходит до души, которая голодает в каждом из нас! - старик даже сделал неопределенный жест рукой, как бы обозначавший нечто среднее между разочарованием и раздражением.
- Послушайте, - воскликнула Эвелин, которую подобные слова по какой-то причине слишком сильно задели, - но как можно наслаждаться продуктами культуры, когда людям нечего кушать? Люди выбиваются из сил, чтобы....
- Выбиваются из сил ради чего именно? - спросил старик.
- Ради того, чтобы, получив необходимые блага для цивилизованной жизни, - оттарабанила Эвелин, - заняться тем, о чем говорите вы - своей душой, образованием и так далее. Это достаточно простой принцип, не правда ли?
- Простой, соглашусь. Но почему вы уверены, что, наевшись, мои сородичи станут образованными и культурными?
- Хотя бы потому, что они смогут позволить себе книги!
- Но каждый из них, если бы насыщал свою душу, мог бы эту книгу написать, а не читать чужую.
- Можно подумать, от голода они станут писателями, - фыркнула Эвелин.
- А вы, в свою очередь, считаете, что от сытости они станут читателями, - старик пытался скрыть улыбку.
- Ах, так вы смеетесь надо мной, - Эвелин сложила руки на груди так, будто поучала маленького ребенка. - Я понимаю. Вы из тех, которые, как и у нас в Америке, призывают голодных оставаться голодными ради каких-то высших идеалов. Не думала я, что найду похожих на них здесь, среди голодных и нищих. Вы наверняка знаете, и знаете по себе - вы так худы! - что такое голод, и как он убивает в людях все человеческое!
- Человеческое в человеке убивает не чувство голода, а идея о том, что сначала у него должен быть полный живот, а лишь потом дух. Не этим ли вы занимаетесь?...
Эвелин сжала губы.
- Тот, чья душа поет от воспоминания Безначального, будет петь всегда, голоден он или сыт.
- Пусть так, - Эвелин недовольно вздохнула. - Но если мы накормим этих людей, таких певцов будет больше. В народе - немыслимое море талантов, от врачей до инженеров, но общество...
- И они будут петь, только если им дадут миску с похлебкой, - заключил старик.
- Я вовсе не о том говорю! - вспылила Эвелин.
Что-то будто задевало ее, щекотало какой-то нерв внутри нее. Она сердито поглядывала на собеседника, но вместе с тем ощущала, будто сердится на саму себя.
- О чем же вы говорите? - старик вырвал ее из паутины внутренних размышлений.
- О том... о том.. - Эвелин запуталась в череде собственных мыслей, на время потеряв связь с реальностью и погрузившись в себя, - Что одними песнями сыт не будешь.
- А можно ли насытить душу, чье предназначение было петь, но чей голос угас? Что тому, кто потерял связь с высшим, до того, сколько у него в миске? Или вы были бедны?
- Я?... - Эвелин немного опешила. - Вы говорите обо мне? Это бестактно! К тому же, вы меня совсем не знаете.
- Я знаю то, что внутри вас. Я знаю, что огонь, спустившийся на вас с небес, чахнет, потому что вы хотите залить его слезами самоотречения. Но ради чего?...
- Послушайте! - ее голос стал настолько громким, что стоящие рядом люди притихли, а стоящие поодаль начали прислушиваться. - Прекратите ваши странные разговоры! И поиграйте на своей "гитаре", или что там у вас, вместо того, чтобы кушать суп!
- Сыграю. Если вы подпоете. Ваш божественный талант...
Эвелин не выдержала.
- Мистер! - воскликнула она, и голос ее загремел в высоких потолках. - Вы либо берете свой суп, либо уходите отсюда.
К ней уже спешила Линдси, на ходу вытирая руки и чуть ли не закатывая рукава.
Старик молча кивнул - на лице его было выражение крайнего разочарования, которое бывает у родителей, чей ребенок, в воспитание которого вкладывали многие силы и долгое время, что-то украл из магазина.
- Прошу вас, - отозвался старик, почти подойдя к выходу из столовой. - Очень прошу. Не позволяйте потухнуть той искре, которая таким долгим путем пытается удержаться в вас через все поколения.
- Ступайте же! - Эвелин очень хотела, чтобы этот человек ушел молча и побыстрей; и будь ее воля, она бы запустила в него чем-нибудь тяжелым.
Индус что-то сказал на своем языке и вышел.
Эвелин подошла к Махавиру, стоявшему неподалеку.
- Вы слышали, что он сказал? - спросила она у него.
- Ибн Хазрат? - отозвался тот. - Да, слышал.
- Так что же?
- Дайте подумать, как это по-вашему... сказал: "счастье, что женщины приносят плод, ибо не будь женщин, не было бы исполнения предназначения".
- И что это значит?
Махавир пожал плечами.
- Вы его поменьше слушайте. Его здесь считают за дурачка.

Эвелин ушла к себе и заплакала какими-то странными, тяжелыми слезами; они давались ей будто через какую-то боль и непонятную жалость то ли к себе, то ли к кому-то еще...
За последнее время она как-то забыла все те тяжелые вопросы, которыми мучила себя; рутина повседневности успокаивала ее, хоть и не давала разогнуть спину и как следует выдохнуть; а тут этот диалог...
Он не должен был так ее мучить - но он будто изводил ее. Еще Эвелин корила себя за то, что позволила себе так разозлиться - надо было быть спокойнее. Но она не смогла, хотя должна была. Наверное, это усталость. Да, она просто устала. Так устала... Но взгляд старика преследовал ее, даже когда она закрывала глаза, пряча заплаканное лицо в подушку. Будто он смотрел на нее, как на глупого ребенка, который решил поиграть во взрослую жизнь; и это ее дополнительно раздражало, отчего плач становился все громче. У Эвелин случился настоящий срыв, она проплакала почти полчаса без остановки. И еще ей казалось, что через глаза этого старого индуса на нее смотрел кто-то другой. Будто индус доносил до нее не свои мысли- а  чужие. Но чьи? И откуда он знал ее? Наверняка, читал газеты -в городе издавалась британская пресса.

"Божественный талант", - пыталась она иронизировать над собой, но не смогла завершить начатое; ирония показалась ей мерзкой, будто она оскорбила саму себя. Ей хотелось... она не знала, что ей хотелось.  Нет, знала...Ей хотелось петь. Она не пела уже несколько месяцев - не пела совсем. Ей казалось, что музыка уже опротивела, ушла на задний план, но сейчас... И почему все против ее начинания, даже некоторые местные? Марси и Крэнстон наверняка ждут, чтобы она с позором вернулась назад; равно как и в оперном театре будут ждать ее на приемах с рассказами о "диких землях"... Был бы рядом Кен.  Но его не было. Если бы Кен был здесь, она бы видела все иначе - весь мир был бы другим. С ним холодный Бостон, оперный театр или жаркие, пыльные индийские улицы -становились полными любви. Эвелин вспоминала, как они с Кеном ехали мокрые насквозь под аккомпанемент гроз и молний, и были счастливы, как дети на Рождество. И всего этого больше не было. От этих воспоминаний ей стало еще хуже, и она разрыдалась еще сильнее, не боясь того, что ее услышат. Ей было все равно.

- Отчего вы плачете? - всполошилась Линдси, зайдя к ней чуть позже. - Господи Боже! Ваши глаза такие красные, будто вы вампир. Немедленно умываться!
Она силой подняла Эвелин за руку и потащила в ванную, несмотря на все упорство плачущей.
- Холодная вода вас живо освежит. Вот кран. Полотенце не уроните. Не надо больше плакать. У вас и так все сосуды лопнули.
- Спасибо... - только и могла шмыгнуть носом Эвелин, вытирая свое красное лицо насухо.
Ну и видок у меня, промелькнула у нее мысль. Как я состарилась за это время.
- Неужели Ибн-Хазрат сказал вам что-то страшное? Я погналась за ним, но его и след простыл... Не терпите выходки этих людей. То, что вы им помогаете, не означает, что вы должны выслушивать все их речи. Вы же знаете, из каких дурных районов они вышли! Вы слишком сердобольны для этого мира, ей-богу, мисс Эвелин. Может быть, вызвать полицию? Или врача?
- Нет, нет, Линдси, - остановила ее Эвелин, шмыгая носом. - Он не говорил ничего... в общем, ничего криминального. Мы говорили о жизни. Да, о жизни.
- И этот разговор довел вас до слез?
- Даже не сам разговор... не знаю. Я не знаю. Дай платок. Я вечно его забываю.
- В следующий раз не пушу этого наглеца! - протянула ей платок Линдси.
Но старик больше не появился в столовой.

Утром ей стало дурно.
Наверняка, стресс сказался на ее организме. Она и раньше не отличалась хорошим здоровьем, а уж по этой жаре...
Линдси посоветовала ей остаться в постели и не подниматься; потом ей вызвали врача.
- Что со мной? - спросила Эвелин у доктора.
- Ничего страшного, даже ровно наоборот, - ответил тот.
- Наоборот?
- Вы беременны, миссис, - врач виновато улыбнулся. - Все, что с вами происходит, имеет естественную причину, и поводов для волнения нет. Надеюсь, ваш муж будет счастлив услышать эту новость. А пока, позвольте, я дам вам номера лучших врачей-специалистов. Если вы, конечно, собираетесь рожать здесь, в Индии. Я бы посоветовал вам быть подальше отсюда, когда ребенок...
- Господи, - только и могла вымолвить Эвелин. - Господи Боже.
Этого она никак не ожидала.
Как же теперь быть с ее благотворительной работой? Как быть с ребенком? Ребенком от Кена.
Она даже не могла поверить, что это возможно; ей казалось это и помехой на пути, и нелепой случайностью, и каким-то благословением, пусть и несвоевременным. Кена уже нет, но его ребенок живет в ней... И это - реальность.

Утренняя тошнота; головокружение; навалившаяся жара - все это давило на нее. Иногда ей казалось, что она не выдержит; но тогда она заходила к женщинам, не имевших даже гроша на пропитание и у которых было по по двое-трое детей, и жили они в куда более худших условиях. Эвелин убеждала себя, что ей надо привыкнуть, просто привыкнуть к новым условиям; и даже корила себя за слабость. "Видно, права была Марси, я и правда дитя другой культуры", - думалось ей, и эти мысли подстегивали ее, заставляя работать еще больше. Однако, она все бледнела и бледнела...
Линдси наняла еще нескольких помощников за совсем маленькие деньги: например, местные мальчишки таскали за Эвелин сумки, когда она отправлялась в магазин; они звали ее "Мисс Зима", из-за ее бледности.
- Вы много на себя взвалили. И тут еще ребенок. Вам нужен отпуск, - говорила ей Линдси.
- Отпуск? Вот уж нет.
- Или вы собрались родить ребенка в здешних богадельнях? Послушайте врача...
- Поживем, увидим.
- Вы увидите,  как  будете ходить вот с таким животом, вот что вы увидите! - воскликнула Линдси. - Уж это вы точно увидите!
- Что же делать?
- Езжайте домой. Кто посмеет на вас разинуть свой поганый рот? Да и есть ли вам до того дело? Родите ребенка там, где он был зачат, в конце-концов, а не на чужой земле.
- Мне и Канада чужая...
- Будто здесь вам вторая родина?  Впрочем, вам решать. Лучшие доктора, думаю, найдутся и здесь. Эти ваши либералы удавятся, когда вы родите ребенка в угнетенной капиталистами Индии!
- Сидя в своих ночных кафе с пятидолларовым кофе, - засмеялась вдруг Эвелин.

И столь же вдруг твердо решила остаться здесь. Ее ребенок родится на земле тех, кому она вызвалась помогать. Вопреки всему. Вопреки злым словам тех, кто бросил ее на родине, будь то консерватор или либерал. Вопреки любому предназначению. Ее вечно готовили к чему-то: к концертам, к выступлениям, к карьере, но только не к жизни. Всегда выбирали за нее. Выбирала пресса, родители, друзья-доброхоты и даже недруги. Но сейчас она выбирала сама, и это придавало ей сил, решительности; ее воля, казалось, закалилась как сталь. Здесь ее новая жизнь. Здесь родится ее ребенок. Здесь она останется - останется, пока ее дело не будет сделано. Если ее малыш дал о себе знать именно тут - значит, это какой-то знак свыше. Постучись он раньше - она осталась бы в Канаде и не смогла бы исполнить задуманное. Все к лучшему.

Ночами она иногда представляла, что Кен с нею рядом, в этой самой постели - и как гладит ее по животу; почти инстинктивно поворачивалась, чтобы обнять его - но его не было. И она вспоминала его стихи, его слова без рифмы, но более поэтичные, чем любая поэзия.

"У конца нет стоп-крана, его невозможно остановить.
И я никогда не посмотрю в твои глаза - можешь ли ты представить себе это чувство?
И я, и ты - нам так нужна чья-то рука - рука не только наша,
но и тех, кого мы не знаем; а может быть, знали всегда.
Нам отчаянно нужна рука свыше в этой стране отчаяния.
И вот идет дождь посреди лета, и мы едем и едем куда-то в бурю, и наша кожа холодеет, объятия больше нас не согреют.
Мы видим перед собой лица древних - тех древних, которых никогда не знали, но теперь знаем слишком хорошо.
Они смеются над нами - или благословляют нас?
Я не знаю. Но это конец, мой друг - мой единственный друг..."

И она плакала - каждый раз, когда вспоминала любое его слово - но, ощущая, что внутри нее растет новая жизнь, продолжение их с Кеном любви, верила в лучшее.
"Все еще впереди, Кен", - говорила она про себя, поглаживая себя по округлявшемуся животу. "Все еще впереди".

Прошло три месяца. Рабочие строили больницу; бесплатный суп придавал им сил; люди приходили в себя как после долгой спячки, какая-то жизнь расцвела в этих унылых местах: работал рынок, бегали маленькие дети, с визгом догоняя друг друга, вечерами рабочие танцевали. Эвелин и сама, бывало, танцевала с местными женщинами, которые были очень дружелюбны, но сил у нее было все меньше и меньше. Беременность давала о себе знать; сезон дождей утомлял ее - но она терпела все это, стараясь жить во все свои силы. Лишь бы не думать о жизни прошлой, ушедшей. Временами она вспоминала дом; изредка писала письма Тому и Стелле, сообщая, что все в порядке, давала даже интервью журналистам, которые ею очень заинтересовались - но для нее Канада была пройденным этапом. Любовь, муж, семья, друзья, быт, карьера, оперные театры, варьете и сцены забывались - и она не стремилась вернуться к этому..

...

Шел шестьдесят второй - год, в котором бомбейская погода сошла с ума: ветры сорвались с цепи, а облака старались выжать из себя все досуха, не заботясь о том, что будет с людьми; внезапная жара превратилась в неприятную сырость, и Эвелин сильно простудилась в один из подобных дней, чего никак не ожидала в столь жарком климате. Она хрипела около недели, пока не приехал врач, обнаруживший у нее ларингит...
Но ее, как бы она не была больна, не покидала мысль об открытии музыкальной школы. Да, они с Линдси и прочими уже разобрались в жильем, едой и даже простейшей работой; в классы потянулись школьники, которые теперь могли спокойно учиться - но музыка по-прежнему оставалась уличной. Конечно, были и местные выступления неких дервишей, но от их крикливой музыки и странных танцев у Эвелин кружилась голова. Как она не старалась понять музыкальную культуру этой страны, ей это никак не удавалось.
Закончилось все тем, что Эвелин стала посещать местные музыкальные мероприятия, стараясь расслышать там что-нибудь этакое; посещала все немногие музыкальные перфомансы приезжих музыкантов; читала объявления о продаже музыкальных инструментов, надеясь, что где-нибудь найдет людей, которые имеют на руках скрипку или хотя бы кларнет - но все было безуспешно.
Эвелин понимала - музыкальная школа без преподавателей -  пустое место.
И все-таки ей повезло - включив радио однажды вечером, она услышала какую-то мелодию; мелодия имела индийские мотивы, но была написана явно кем-то, знающим высокую музыку. Эвелин приникла к динамику, надеясь, что диктор объявит имя композитора. И из динамика донеслось: "исполнено оркестром всеиндийского радио".
Эвелин почти хлопнула себя по лбу, и даже хотела сделать самой себе выговор: как можно было забыть про радио!

Наутро она уже обсуждала с Линдси возможность общения с радиостанцией; половину дня они с ней выясняли, где же находится это здание: каждый из местных говорил разное, карты города были двадцатилетней давности, и под конец уже стало казаться, что этой станции не существует. Однако, их выручил Магриб, который знал одного человека, который знал другого человека, чья мать мыла полы в офисе радиостанции, где когда-то работал этот человек; когда на следующий день нашли этого самого человека, тот долго вспоминал детали и подробности, но уже не помнил точного адреса, а только маршрут автобусов, которые давно не ходили. В конце-концов Линдси взяла все на себя и, оставив кухню на Эвелин, Магриба и прочих, стала ездить на разных автобусах туда-сюда - и нашла-таки здание на окраине города, где почти никто не бывал. Там она обнаружила некоего Ханса Рошака, мужчину со странной внешностью: он был смугл, как мавританин, но черты лица выдавали в нем европейца. Ханс, как оказалось, что-то слышал об Эвелин Келлер, но никогда не видел ее в лицо; он работал в отделе общественных отношений, где целыми днями ничего не делал, потому что общественных отношений как таковых у радиостанции практически не было - ставили лишь старые пластинки, а гостей, которых туда приглашали, все знали буквально в лицо и они уже успели надоесть не то, что слушателям, но самим работникам. Ханс с радостью согласился встретиться с Эвелин.

Он приехал через несколько дней - в Индии было традицией делать все не сразу, будто спешка выдавала принадлежность к низшей касте; Эвелин как раз вернулась с кухни. День был жаркий, и она носила полупрозрачную соломенную шляпку, которую очень не любила: этот предмет туалета ее старил; но ничего поделать было нельзя, так как яркое солнце слишком сильно пекло ей темя. Общаться с ним было легко - языком Ханса был английский, и вообще он был полиглотом, получив в годы юности серьезно образование; у него даже были успехи в плане композиторства; а еще Эвелин нравилось, что он почти ничего не знал о ее прошлой жизни, карьере и прочих деталях, которые она сама не хотела вспоминать. Они беседовали, как добрые знакомые; Ханс был говорлив, будто бы наконец-то встретил того, кто его выслушает, а Эвелин, радовалась, слыша родную речь без акцента.
- Местная музыка... Как сказать! Она как бы есть, но ее как бы и нет...  О чем это я?... Да, есть братья Шанкары, но все это немного в другой струе - это что-то слишком общегосударственное, знаете ли. Мы крутим подобное на радио. Под эти мелодии люди моются или танцуют в парках, но не более того.
- Понимаю, - кивала Эвелин.
Они стояли, прислонившись к длинному деревянному забору, отделявшему здание от небольшого котлована, вырытого бог знает когда и уже успевшему зарасти серой травой.
- Я и сам написал много музыки, но вся она прошла незамеченной, - рассказывал ей Ханс. - Например, Мумбайскую сонату. Вы ее точно не слышали. Ее никто не слышал. Потом я изучал музыку северной Индии - знаете, какая большая разница между севером и югом? Огромная! Я уехал в Мадрас, там учился играть на всех тамошних инструментах, познал тайну всех местных гамм. Моя бабушка Сессиль привила мне любовь к музыке, она всегда пела - и как пела!... Впрочем, о чем это я, перескакиваю с мысли на мысль... Так вот! Когда-то я создал пьеску "Наругон", которую и принес на местное радио. Где и остался работать. И вот вы нашли меня. И зачем же?...
- Собственно, - смутилась Эвелин. - Нам нужны не вы сами.
- Это понятно! - воскликнул, смеясь, Ханс.- Кому нужен бюрократ из бомбейской глубинки. Я понимаю, что вам нужно что-то другое.
Эвелин изложила ему в общих чертах свой план открыть музыкальную школу.
Рошак слушал ее внимательно, покачивая головой и не произнося ни слова; он ни разу не перебил ее даже жестом.
- Ну так как вам идея?... - наконец, завершила Эвелин.
- Хорошая. Но вряд ли сейчас осуществимая. Как я уже говорил, музыки у нас почти нет. Есть оркестр, но на этом все.  Его музыканты получали образование лет сорок  назад, когда все было иначе. 
Вряд ли они согласятся променять свои места на преподавательскую деятельность. Хотя... проблема все же в другом.
- В чем же?
- Вы же видите, что у нас нет этой культуры. На курсах киноактеров  людей полно! Танцы процветают - вы и сами знаете это. И преподавателей танцев - тоже полным полно, потому что этим интересуется народ, а раз он интересуется...
- Я поняла вас, - перебила его Эвелин. - Ближе к делу, пожалуйста.
- Извините, - сказал Рошак. - Я опять заболтался... В общем...у  меня тоже есть идея. Но она... как бы это сказать. Ну, она требует денежных вложений.
- В рупиях или долларах? - деловито осведомилась Эвелин.
- В рупиях, я думаю... на ваш курс это будет намного меньше, но все же.
- Что это за идея?
- Понимаете ли, - замешкался Ханс. - У нас в Бомбее есть заброшенный оперный театр. Когда-то, когда я был молод, там ставили спектакли. И если бы вы, с вашими данными...
Эвелин сжала губы.
Неужели ее  опять попросят петь?
- В нем раньше ставили оперу, как я уже говорил... Но после известных событий... - Ханс Рошак несколько замялся, будто боялся чем-то обидеть Эвелин, и подбирал слова, - к британской культуре стали относиться как к культуре колонистов, которым больше нет места в стране. Но если увлечь народ, дать старт высокой культуре... Никто же из серьезных певцов и театров не приедет сюда, выступать перед пустым залом?...
- И вы думаете, - почти гневно ответила Эвелин, - что перед пустым залом буду выступать я? Не могли придумать чего-то получше? Если нужны деньги на здание школы...
- Ну что вы! - видно было, что Ханс расстроился. - Что вы, мисс Келлер! Я... Простите... У нас есть здания - и не одно. Вон сколько их понастроили... Но как же вы планируете открыть музыкальную школу, если никто не будет знать, для чего она? Понимаете?
Ханс сложил руки на груди, будто сурок, и наклонил голову, глядя на Эвелин, лицо которой пылало.
- Если дать старт, если начать... если показать, как прекрасна может быть опера... Если продолжать, если не забывать об этом, возродить забытое искусство, то народ, пока еще диковатый и отвыкший от всего подобного, привыкнет к тому, что опера и высокое искусство в целом - это норма их жизни. В этом случае ваша музыкальная школа будет построена не зря; я лично позабочусь о том, чтобы у вас были преподаватели.
Эвелин взглянула на него исподлобья. Этот человек казался ей жалким и даже потешным, с его странными повадками, быстрой речью и виноватым голосом - он будто все время оправдывался перед кем-то. Но она чувствовала в его словах какую-то искренность.
- Продолжайте, - устало сказала она. - Я слушаю.
- Так вот! Зачем людям учиться петь и играть сложные партии на оркестровых инструментах, если оркестр будет считаться только кабачным антуражем? Господи Боже, да половина нашего оркестра выступает по ресторанам, как не стыдно об этом говорить. И знаете, если я  сообщу им новость о том, что у нас снова будет настоящий театр с настоящими оперными певцами -  они просто воспрянут духом! А главное, все это даст плоды для общества в целом. Музыкант будет зарабатывать деньги высоким искусством, и не будет растрачивать его в торговых рядах - играя, образно говоря, на флейте для кобры... И сколько людей избавятся от голода и получат работу - нам нужны будут декораторы, художники,  которым негде проявить свое мастерство! То, что вы делаете, будет самым лучшим начинанием.  Понимаете?...
Эвелин вновь посмотрела на этого странного и  немного нелепого человека. Ей почему-то стало смешно.
- Я понимаю, - улыбнулась она, подавляя  этот смешок. - Понимаю. Но что дальше?
- Теперь, - сказал Рошак, поднимая указательный палец, - нам с вами надо посмотреть на наш театр. Вернее на то, что там сейчас. Там был то кинотеатр, то танцпол, а сейчас... просто стоит здание.
- Далеко ли ехать?
- Часа два... - Ханс склонил голову; затем добавил: - Если на рикше. На автобусе минут двадцать.
- Вы сейчас пытались пошутить, я поняла, - улыбнулась Эвелин. - Но мне, поверьте, не до смеха.
- Вы буквально двадцать секунд назад чуть не прыснули со смеху, - парировал Рошак.
Они оба рассмеялись в голос, и эхо разнеслось по округе, отражаясь от каменных стен котлована.
Эвелин понравился этот человек. Каким бы он ни был, он все же казался ей своим.
Они договорились встретиться на днях, посмотреть на театр.
Им обоим предстояло еще множество дел.

Рошак стал встречаться с некими "важными людьми" и обзванивать всех своих знакомых (одним из которых являлся бывший директор театра,в настоящее время проживающий во Франции), намекая на "что-то большое"; Эвелин сразу же посоветовалась с Линдси по поводу всех логистических препон; и в подобных разговорах прошло несколько дней, в течение которых Эвелин все думала и думала. И все-таки решила отказать.
Она найдет другой путь.
Ей казалось, что судьба будто заманивает ее в ловушку, пытается поставить ее обратно в те рамки, из которых она уже вышла; а сам план привлечь пением каких-то людей казался ей теперь глупым и ненужным. Ну выступит она разок - что это даст? А потом? Еще раз и еще раз? И снова "тур по городам Индии"?... Вот уж нет. Она высказал все Линдси в тот самый вечер - только другими словами, более простыми. Но Линдси возразила ей.
- Знаете, мисс Эвелин, я не вижу во всем этом проблемы. И что такого, если ваша музыка и исполнение не будут поняты? Ведь все приходит не сразу. Мы их накормили, мы их напоили, не пора ли отвлечь их чем-нибудь?  В Индии нет культурных людей? Так потому и нет, мисс Эвелин, что неоткуда было им взяться. Но они появятся. Все эти культурные навыки можно развить, их можно привить, этим нужно заниматься. Вы думаете, в Гарлеме не слушали Дага Колтрейна? Слушали, да еще как! Просто никто не пел в Гарлеме. И сам Колтрейн редко туда приезжал. А если бы чаще? А у нас с вами условия куда безопаснее. Здесь хотя бы не палят из пистолетов, Господи Боже.
 Эвелин с удивлением смотрела на Линдси.
-  Мисс Эвелин! Главное, чтобы люди были накормлены, чтобы их дети могли пойти в школу. Даже если эти дети будут детьми тех, кто ворует на рынках и продает дурь за его пределами. А потом вы откроете свою школу, будете помогать юным талантам. И я вам скажу, мисс Эвелин, что вы будете петь, как положено, даже если это вам совсем  неинтересно.
Никогда ранее Эвелин не видела Линдси в таком состоянии. Эвелин не ожидала, что из всех людей столь далекая от классической музыки женщина, занятая целыми днями работой с бездомными и беспризорниками, будет убеждать ее заняться вокалом снова. И откуда это в ней?
А та продолжала:
- Тогда все изменится. Люди будут вспоминать вас добрым словом; те, кто получит образование, найдут себе хорошую работу - а не просто торговлю на рынке; а эти ваши Марси с Крэнстоном подавятся своими словами! Видите, как я разгорячилась?
- Действительно, чего это ты?
- Я вот смотрю на вас, и не понимаю! - всплеснула руками Линдси. - Вам что, запретили под страхом смерти петь оперу? Кто-то угрожает вам пистолетом или держит на прицеле? Давно это было, когда вы были звездой сцены, и я понимаю, что вам это неинтересно. Но что мы будем делать без вашего пения, скажите? Открывать пустую школу, куда никто не придет? Хорошо, откроем. И вы будете сидеть в пустых классах! Хочется вам? Ну так и ладно...
- Я хочу знать, чего ты так завелась.
- Клянусь вам сердцем Христовым, - воскликнула Линдси, - что умей я петь, я бы голосила на всю округу, лишь бы на меня сбежались посмотреть хоть два человека! Потому что,  кто, кроме меня, сделал бы это? Мы их кормим, одеваем - но это могу дать и я, простая женщина - а то, что есть у вас, можете дать только вы. А там, глядишь... у нас в районе не было таких, как вы; все джаз-бенды играли по ресторанам, где только и знай, кого-то убивали, а уж о серьезной музыке и думать не могли, будто мы обезьяны! Будто нам и музыка не нужна! Будто мы и книг не читаем. Конечно, тут люди простые - но всегда ли им такими быть? Кто им поможет, кроме нас с вами, мисс Эвелин?...
Линдси перевела дух, но не стала продолжать свою тираду. Она просто смотрела на Эвелин, будто требуя от той немедленного ответа.
Эвелин наконец все поняла - для Линдси это было что-то личное. Линдси сама была из черных, из самого простого района, но что-то в ней тянулось к высокому - пусть это "что-то" не было развитым - и сегодня Линдси говорила о себе; говорила о своем прошлом, о своей жизни и, конечно, о жизнях многих, похожих на нее. Только здесь и сейчас Эвелин поняла чью-то боль до конца -даже боль тех, кто еще не родился; боль тех, кто хочет видеть прекрасное, но никогда его не увидит - боль всех будущих Эвелин и Линдси, которые родятся в мире без прекрасного. Потому что белой певичке, видите ли, не хочется больше петь; потому что у белой певички плохое настроение и трагедия в личной жизни... "Я и правда, как изнеженная хозяйка плантации", - с горечью подумалось Эвелин.
- Хорошо, - просто сказала она. - Давай сделаем это. Если иначе нельзя.
- Никак нельзя, мисс Эвелин.
- А теперь давай спать. Ты знаешь, сколько времени?
Тут Линдси будто очнулась от наваждения.
- Иисус и угодники! - вскричала она. - Первый час! Я тут с вами совсем заболталась, как будто на рынке, ей-богу!  Побегу спать.
И Линдси снова стала сама собой, пустившись чуть ли ни бегом по лестнице. Эвелин улыбнулась ей вслед, и перевела дух, будто только что длинный монолог произносила не Линдси, а она сама.

На следующий день она с Рошаком отправилась в поездку; она и правда не заняла и двадцати минут.
По пути они болтали о том о сем, как старые друзья. Ханс располагал к себе, о многом знал, был начитан и весел; он рассказывал о своей семье, о том, как рос с бабушкой, рано потерявшей мужа, и о том, как ее дочь, его мать, умерла при родах; о том, как жил в кабинетах музея Месопотамии с одним отцом, как переезжал из Персии в Индию, как нашел работу на радио, как писал музыку и так далее; и Эвелин не останавливала его. Ей было интересно слушать истории из чужой жизни - историю своей она не хотела вспоминать, не то что рассказывать другим.

Наконец,  они прибыли на место.

Эвелин огляделась по сторонам.
Королевский оперный театр был весьма заброшенным местом - можно сказать, останками древней цивилизации. Но это даже добавляло колорита: если уж делать оперное выступление, то именно здесь. Старые камни, стены, овитые плющом, пожелтевшие от времени сцены - таких декораций нигде не найти.
- Какое тут эхо! - сказала Эвелин, когда они вошли внутрь.
Потолки у этого помещения были очень высокие, и ее голос отражался от каждой стены, рассыпаясь звуковыми искрами в воздухе.
- О да! - говорил Рошак,  осматривая стены и проверяя надежность пола. - Акустика здесь просто непревзойденная. И что же вы хотели бы исполнить?
- Знаете, я всегда любила "Аиду".
Эвелин не хотела говорить о своем режиссерском начинании, будто ей было стыдно за это. Если уж исполнять что-то, то проверенную временем классику, где она знала каждую ноту и партии обеих главных женских ролей.
- Прекрасно! Прекрасно! - восклицал Ханс. - "Аида" здесь когда-то шла. Думаю, за полсотни лет уже ничего не осталось из декораций или костюмов, но сам факт!
- Постойте! - вдруг остановила его Эвелин.
- Да? - тот застыл на месте, прислушиваясь к ее словам.
- Кого же вы хотите поставить на главную мужскую? Надеюсь, у вас есть кто-то хороший на примете.
Больше всего Эвелин боялась, что ей предложат кого-нибудь из слабых певцов - а то и из местных, которые едва понимали, что такое опера.
- Как кого? - сказал Рошак. - Конечно, Дэуйна Мейсона!
Тут Эвелин чуть не стало плохо  - а может быть, ребенок опять давал о себе знать - но эта новость, высказанная так, будто ничего особенного не случилось, поразила ее.
- Мейсона? - переспросила она, будто не верила своим ушам.
- А что такого? Он вам не нравится?
- Но он так знаменит...
- Он был знаменит. Вы не знаете? В последние годы он пил, не просыхая, растерял все контракты, и его отовсюду выгнали. Теперь ему уже не до пьянства, но обратно его никто не берет. Я точно не скажу, но думаю, за нужную мзду он приедет сюда. Конечно, это грустно, что так все обернулось для него - но подумайте, как это здорово обернулось для нас! Он, правда, не поет так, как пел в лучшие годы.
- Я и не знала ничего об этом.
- Что вы! - воскликнул Ханс. - Его история была известна многим. Слава ударила ему в голову, он возомнил себя лучшим из лучших, стал требовать того и сего, устраивал вечеринки с девицами. Такое случается с мужчинами после сорока...
- И вы можете ему позвонить? У вас есть его номер?
- У меня лично нет. Но на радио он имеется. Если вы не хотите петь с ним, боясь его репутации, мы найдем другого, это не проблема.
- Что вы, что вы! - заторопилась Эвелин. - Пусть будет он. Все-таки у него большое имя и он прекрасный певец. И знает "Аиду" не хуже меня.
- А быть может, поставим что-нибудь вроде "Кармен"? - вдруг спросил Рошак. - Проще петь, на слуху у всех...
- Ни в коем случае! - отрезала Эвелин. - Эту пошлость я петь не стану.
- И хорошо, хорошо! - засуетился Ханс. - Раз вам не нравится...
- Когда вы сможете позвонить ему?
- На днях.
- Отлично!

Эвелин села на каменные ступеньки, которые чуть ли не дымились от влажной жары внутри помещения, поглядела на зрительный зал перед собой. Старые стулья, обшарпанные стены. Оркестровая яма, напоминающая пустой колодец. Что ж... если все убрать, вымыть, украсить, поставить декорации... Она попыталась представить это. Себя на сцене. И Дуэйна. До этого она и помыслить не могла о том, что они - вдвоем! - на одной сцене! И вдруг... Как странно повернулась судьба. У нее закружилась голова; она обхватила ее руками и тихо простонала - но эхо предательски разнесло ее голос по всему зданию.
- Слушайте, - подсел к ней Ханс. - Вы все-таки в положении. Если вам тяжело, или пугает предстоящая работа... Я хочу сказать, что вы не должны и не обязаны это делать. Я, конечно, вам наговорил всякого, дал вам надежды. Но сейчас я пойму каждое ваше решение. Давайте отложим? Спокойно родите своего ребеночка. Годик подождем. Мы и так ждали этого шанса полсотни лет - что нам год? Даже два, три! Пусть ребенок подрастет. Лишь бы с вами было все хорошо.
- Со мной все прекрасно, - отрезала Эвелин. - Я в порядке.
- Тогда хорошо, - подскочил Ханс. - Но если хоть что-то не так, сразу сообщите мне!
Эвелин поднялась со ступенек. Голова еще кружилась. Надо было выйти на воздух.

Она была на пятом месяце. И еще неделю назад от предложения устраивать концерт беременной она бы отмахнулась, как от бреда сумасшедшего - ей не хотелось петь вообще, не говоря уже о выступлениях в таких условиях, но тут ей внезапно захотелось доказать всем и вся, что у нее все хорошо. Потому что все видели - и она сама видела и понимала - что у нее все далеко не так прекрасно. Эвелин бледнела с каждым днем. Набирала вес, напоминая себе типичных оперных певиц; ларингит сошел, но простуда дала осложнения на сердце, и оно стучало как-то неровно - а уж о том, что творилось у нее внутри, ей и самой не хотелось думать. Все это читалось на ее усталом лице. И именно поэтому она хотела встать и взглянуть этим обстоятельствам в глаза. Не хотела проигрывать и здесь. Ни за что!

Был еще ранний вечер. Эвелин заперлась в своей комнате и принялась вспоминать старые арии, пытаясь распеваться. Она помнила не все слова; она могла взять не каждую ноту, но через час-другой ее голос будто проснулся. Она иногда топала ногой, понимая, что пение в ее состоянии дается ей куда тяжелее, чем обычно, а диафрагма с грудью отказываются слушаться - ибо ребенок внутри нее имел свои планы - но все равно практиковалась, вспоминая ноты, пассажи и гаммы.
Через неделю она уже поражала местных работников своим пением, втайне почти торжествуя: значит, она еще может, значит, все еще здесь, внутри, значит, все еще впереди.
И план, который предложил ей Ханс, казался ей теперь весьма благоразумным. Помочь людям своим пением! Что ж! Она даже не могла предвидеть такого варианта, и теперь планировала ухватиться за подобный шанс обеими руками. Сначала накормить людей, потом, уже сытых, постепенно приучать к высокой культуре - пусть даже в забытом Богом театре, полуразрушенном и покинутом - ладно, пусть так. Зато она действительно поможет людям. И словом, и делом, и голосом. И безо всяких дурацких перфомансов и провокаций. Так, как надо. Пусть теперь старый Хазрат или как там его, только попробует ей что-то сказать на тему голода и всего такого! Благодаря ей люди начали лучше жить, и благодаря ей они начнут проникаться чем-то высоким, а потом, потом!...
Эвелин даже тихо рассмеялась про себя, подумав о том, что все эти люди смогут исполнить свое предназначение - интересно, что сказал бы на это Корнелий, который так любил подобные разговоры? Эвелин даже казалось, что этим своим успехом она утрет нос и ему, хотя понимала, насколько детскими являются такие мысли.
А потом будет ее музыкальная школа; возможно, затем появятся и другие. Пусть не сразу - но процесс пойдет.
В конце-концов, подумала она, будь это легко, здесь наверняка уже были бы и Марси и Крэнстон, и уже разводили бы бурную деятельность, притворяясь спасителями несчастных, и Николас бы уже руководил очередной постановкой. Эвелин даже смешливо фыркнула, представив их.
И она родит, наконец, своего ребенка. Ребенка Кена. Ребенок это будущее; ребенок - это продолжение; ребенок это любовь к тому, что грядет, а не к тому, что кануло в прошлое.
Она никогда не ощущала себя столь решительной, будто сам дьявол стоял за ее спиной.

Линдси взяла у нее телефон оперного театра в Канаде, и немедленно отправилась звонить по международной связи в весьма неблизкий телефонный центр; она просила прислать ей такой-то и такой-то костюм такого-то и такого-то размера; потом отправилась на почту, договариваться насчет получения ценной посылки (и дарить разные подарки местным начальникам, чтобы посылку не потеряли где-нибудь); лишь к ночи она вернулась, рассказывая, что чувствует себя как рабыня на плантации - а Эвелин лишь удивлялась ее жизнерадостности, которая даже в моменты крайней усталости била через край.
Линдси взяла на себя роль ее продюсера, менеджера, костюмера и чуть ли не родной матери. А  поскольку Эвелин была в положении, Линдси считала святым долгом помогать ей даже в мелочах: она делала ей чай, расчесывала волосы, поднимала по будильнику, когда Эвелин не могла сама проснуться - во время беременности ее клонило в сон, как старушку  - и, конечно следила за ее здоровьем, всегда имея при себе аптечку.
Эвелин тоже не отставала: дождавшись прибытия декораций, она сразу же начала отдавать указания рабочим по поводу того, где должны висеть падоги и задники, каким должен быть занавес и все такое прочее; каждый костюм она лично придирчиво осматривала, каждое из прибывших, наконец, платьев, она мерила по нескольку раз, после чего отдавала Линдси, и та бежала перешивать их, чтобы они сошлись на увеличившейся талии Эвелин, но вместе с тем скрывали все ненужное - насколько это было возможно.
Когда дошло до оркестра, то смотрины музыкантам - не все из которых были трезвы  - Эвелин проводила так, как  военачальник на плацу; репетиции тоже проходили под ее присмотром, ибо так называемый дирижер по имени Радж едва знал, что такое дирижирование, считая, что в его обязанности входит лишь размахивание палочкой в самых громких моментах постановки: заканчивалось тем, что Эвелин сама выходила к партитуре и, листая ее, указывала музыкантам, где начинается глиссандо, и что "тутти" это не просто громко, но слаженно...

...

Дуэйн Мейсон приехал через неделю.
Эвелин никогда не видела его живьем и краснела, совсем как в юности.
Конечно, Дуэйн выглядел не так, как раньше. В свои пятьдесят с небольшим он выглядел намного старше своих лет, мешки под его глазами выдавали бурное прошлое; но он по-прежнему был одет, как полагается оперному певцу: в костюм, пусть и не новый, с той самой привычной черной бабочкой. Только сейчас он был не в "Четырех временах года", а здесь, с ней. В далекой стране.

- Отчего же вы пропали? - спросил Дуэйн. - Вас не видать в обеих Америках.
- Я занялась социальной деятельностью.
- Это я вижу. Ваше имя тут повсюду. Но как же пение? Вы решили бросить сцену?
- Я... - Эвелин даже не знала, что сказать; или знала, но ей не хватало сил собрать все произошедшее с ней воедино и изложить вот так сразу. - Столько всего приключилось...
- Понимаю. Я и сам бросал пение на годы. Но всегда возвращался.
- А почему вы не хотели петь?
Мейсон вздохнул.
- У меня было слишком много денег. Я был популярен, у меня было все.. Я не думал о завтрашнем дне. В общем, я был рок-звездой, если можно так сказать. Мне так это нравилось. Я был поглощен одним собой. Теперь-то я понимаю, как был неправ.
- Почему же вы запели снова?
Дуэйн пожал плечами.
- Скажу просто - мне было суждено петь. С таким талантом я родился и не просил его. Талант владел мной, а не я им. Я слишком поздно это понял - и я задолжал своему таланту, знаете ли. Он мне не простит, если я его забуду. Я уже и так... - он махнул рукой, - чуть не пропил свой голос.
- Вы тоже верите в предназначение? - спросила Эвелин с некоторой опаской.
- А вы? Вы знаете еще кого-то, кому на роду написано петь, как ангел, кроме вас?
Эвелин не стала продолжать.
- Давайте репетировать, - сухо сказала она.
Мейсон с некоторой грустью взглянул на нее. Он понял, что в душе этой маленькой женщины творится что-то неладное.

Дуэйн Мейсон лучше многих других понимал, что шоу не придется по душе местной публике, которая любит местное кино и танцы. Однако, выслушав Эвелин (и, конечно, Линдси - а затем и Ханса), он начал кивать головой и даже потирать руки.
- Что ж! - восклицал он. - Если это не самое благородное начинание, в котором я участвовал... Что может быть возвышеннее этого! Вы молодец, Эвелин. Я горжусь вами.
Эвелин краснела по-прежнему, когда он хвалил ее - где-то в глубине себя она все еще была маленькая девочка, которая не сводила глаз со своего кумира...

Репетиции продолжались. Строились декорации, прибывали музыканты, настраивались инструменты, дело спорилось; Эвелин продолжала раздавать указания. "Если что мне и написано на роду",  - думала она, - "так это управлять людьми, будто я и правда дочь фараона" - и сама улыбалась своим глупостям.
Она сама не знала, откуда что берется, все в ней жило само, все в ней двигалось будто против ее воли, будто кто-то вел ее под руку, будто кто-то был рядом... Эвелин снова ожила, будто в нее вселился некий дух, взявший над ней верх и сделавший ее одержимой - и она видела, как люди слушаются ее: словно они чувствовали присутствие в ней неукротимой силы. Эвелин ощущала необычайный прилив энергии, какой-то радости бытия в этих моментах, и сама не замечала, как сливалась с оперой, возвращалась в нее, оказывалась - пусть даже внутри себя - в том прошлом, когда она еще не была зла на судьбу, окружающих и лелеяла большие надежды...

Линдси впервые видела ее такой. До этого дня Эвелин была для нее богатенькой молодой женщиной с амбициями и большим - по меркам самой Линдси - кошельком, теперь же она видела перед собой то, от чего всегда была далека: как творческий дух творит жизнь внутри другого человека; увидела загорающиеся глаза, услышала твердый голос личности, которая точно знает, чего хочет; увидела в Эвелин некую властность, которую нельзя приобрести - с нею можно только родиться. Когда же Эвелин репетировала свои партии в сопровождении оркестра, Линдси замирала за сценой, прислушиваясь к звукам, что лились со сцены: ей казалось, что краше голоса она не слышала, и что этот голос точно не может жить в теле Эвелин, будто он принадлежит не ей, а тому духу, который в ней поселился; Линдси даже несколько раз суеверно перекрестилась.

В тот день Эвелин вместе с Мейсоном сидела на кухне. Дуэйн был обычным человеком: пил местное пиво - но ничего крепче - и вопреки всем правилам, курил.
Премьера была назначена на завтра.
- Знаете? - вдруг сказал он. - Мы встретились не случайно.
- Почему вы так думаете?
- Я сам не знаю, откуда у меня на счету оказалась сумма, нужная для поездки сюда. Мой менеджер сказал, что появилось выгодное предложение, но не сказал, от кого. Я и не стал спрашивать. А потом получил чек на десять тысяч. Ну, думаю, раз кто-то так щедр, да еще помогает встретиться с самой мисс Келлер...
- И вы не знаете, кто послал чек? - в душе Эвелин зашевелились воспоминания.
- Наверное, Ханс, кто же еще? Там не было имени. Но могу уточнить, - сказал он, затягиваясь очередной сигаретой.
- Не надо, - устало сказала Эвелин.
Она и так прекрасно знала, кто прислал этот чек. Тот самый загорелый антиквар и его друг в черном деловом костюме. Сомнений не было.
Дуэйн с интересом посмотрел на нее.
- Вы выглядите так, будто страдали без меры, - наконец, произнес он. - Мне бы хотелось вас хоть как-то утешить. Но я не знаю, как.
- Что вы! - фальшиво улыбнулась Эвелин. - Все хорошо. Я просто.. устала.
- Что ж, тогда до завтра, - Мейсон потушил окурок в пепельнице. - Завтра вам надо быть в хорошей форме. Я на вас рассчитываю. Искусство на вас рассчитывает, если уж на то пошло.
Эвелин взглянула на него. Он ей нравился. Спокойный, рослый человек с добрыми и усталыми глазами. Чем-то, очень отдаленно, он напоминал ей Тома - своего родного отца она уже почти не помнила.
- Спасибо вам за все, - сказала Эвелин. - До завтра...
И забылась тяжелым, мрачным сном без сновидений.

Утром ее ждало письмо. Большой желтый конверт. Не было имени отправителя, но и без того было ясно, кто прислал его: внутри лежал египетский амулет в виде креста с круглым верхом, на золотой цепочке; также была приложена записка:

"Этот Анкх, что бессмертные дарят друг другу в знак уважения, когда-то держал в руке сам Себек, а до него - Безначальный. Он приносит удачу тому, что его носит. Он символизирует бессмертие - то бессмертие, которое вы еще можете обрести. Наденьте его в день выступления, прошу вас - это защитит вас от беды. Я знаю, что суеверен и все это глупости - поэтому решать вам. Только вы определяете, будет ли это ключом в чертоги вечности или ключом, который закроет двери в храм Истины. Ваша лебединая песня еще не спета, у вас все впереди. Ваш Корнелий".
Снизу, другим почерком, было написано следующее:
"Они больше не делают небеса такими синими, какими были в то время, когда ты была с нами", - разобрала она. "И утром нет больше свежести - потому что ты не с нами".
На этом текст заканчивался.
Эвелин ничего не поняла; она изучала записку, будто та была написана на египетском, а не на английском. Отложила ее в сторону, взяла странный амулет - он был тоже золотой, как и цепочка. Видно было, что денег Корнелий не жалел. Эвелин будто что-то слегка кольнуло в груди - ей было даже жалко этого человека, который так любил и ценил ее талант, и который остался ни с чем - несмотря на все свои старания; и как она с ним обошлась, и ради чего?... А теперь он шлет ей золотой амулет, желает добра, и, наверняка, дает понять, что все еще ждет ее. Эвелин была уверена, что соверши она один звонок, как Корнелий оказался бы здесь на следующий день, и увез бы обратно на родину, и устроил бы ей выступления в лучших залах страны, и... Она отмахнулась от этих мыслей.

Это были мысли слабой, разбитой и сломленной женщины, которая все время нуждалась в чьей-то руке - сначала отцовской, потом режиссерской, потом руке Корнелия, Кена, друзей, знакомых. Все это словно давало ей понять, что она слаба, что судьба сильнее, что она сама по себе ничего не стоит, что все ее усилия ни к чему не приводят, что она неспособна что-то изменить. Эвелин почти топнула ногой, как привыкла это делать, когда была чем-то раздражена, но передумала: не дождутся от нее такой реакции. Не надо ей никаких амулетов, цепочек и непонятных посланий от этих странных людей со своими неясными интересами - она сама справится.

Однако, что-то будто подтолкнуло ее к зеркалу. Она примерила цепочку, едва застегнув ее на  груди; и как будто засмотрелась сама на себя. В кого я такая? - думала она. Слегка раскосые глаза, будто в ее роду текла кровь тех самых египтян; взгляд, полный гордости за саму себя; кожа, хотя и бледная сейчас, все-таки чуть более темная, чем у ее отца - и всех, кого она знала - а с этим символом, висящим на ее груди, она и правда напоминала себе саму Амнерис из "Аиды" Верди...  Ей показалось, что она ощутила какую-то другую жизнь - жизнь другого человека, живущего тысячу лет назад. Человека, который был ей столь близок и одновременно столь далек...
Тут ей показалось, что за окном какая-то туча набежала на раннее солнце, и сразу потемнело; в окно ворвался ветер, и будь у Эвелин хоть одна свеча в комнате, то ее огонек сразу бы погас. Эвелин подошла к окну, закрыла его, уворачиваясь от летящего в лицо песка, недовольно закашлялась; вернувшись к зеркалу, она вновь взглянула на себя. Наваждение исчезло. Теперь она казалась себе такой же, как обычно. Уставшее лицо, круги под глазами... надо было заняться гримом.

Потом вдруг дернулась к записке. Что за черт! Она снова пробежала глазами последние слова.
"Они больше не делают небеса такими синими... И утром нет больше свежести..." - это же из той самой песни, которую пел Эдди Фишер, а она тогда сидела с Кеном... Откуда автор строк знал эти слова? Неужели он был там? Не может быть. Или просто знает ту же песню?.. Как это возможно? Что за странные совпадение. По ее спине пробежала какая-то судорога - лишь на секунду. Эвелин передернуло. Она дрожащими пальцами почти сорвала с себя цепочку с амулетом, потом засунула ее обратно в конверт. К черту все это. Будто чудодейственный символ защитит ее от какого-то проклятия - какое страшное суеверие! Ее кулаки сжались. Она не будет больше той, что раньше, которой надо было помогать, вести под руку, подсказывать, да еще писать записочки с какими-то подлыми намеками на что-то из прошлого. Эвелин прямо-таки видела лицо Де Уилла, каким она его запомнила - насмешливым, но серьезным одновременно. Эти шутки его рук дело - и он ей никогда не нравился, сейчас же она и вовсе его возненавидела.

...

Дуэйну казалось, что он видел призрака - так бледна была Эвелин в тот вечер; но столь же и прекрасна. Казалось, не было в тот час обворожительнее женщины, чем она - длинные каштановые волосы, струящиеся по плечам; карие глаза на бледном лице, казалось, выражали всю красоту и боль этого мира, а платье, сшитое будто в самой Древней Греции руками афинских ткачих, подчеркивало ее неземную красоту - правда, едва скрывая живот, в котором ожидал своего первого дня рождения малыш.
Эвелин как бы посвятила предстоящий концерт ему — не рожденному еще существу, которое будет жить в этом мире, о котором пока ничего не знает. Но обязательно узнает и не повторит тех ошибок, что совершила она.

Зал был полон - поначалу. Они исполняли самые популярные арии, почти варьете, двигались, даже подтанцовывали - пока народ мог уловить ритм или мелодию, им даже хлопали, пусть и невпопад. Но когда они вышли для главного номера, зал уже был наполовину пуст; но Эвелин этого не замечала. Поначалу Мейсон даже расстроился - он хотя и ожидал этого, но все равно его больно кольнуло- но потом увидел в глазах Эвелин то выражение, которое свойственно только великим талантам: с таким взором поют всегда, везде, для всех и для никого; певцы в таком состоянии будут петь даже для четырех стен пустой комнаты.

Эвелин пела, и пела так, как не пела никогда:

Твою мне участь сердце подсказало:
в могилу эту, что тебя закрыла,
проникла я тайно...
И здесь, далеко от людского взора
вместе с тобою умереть хочу я.

Мейсон подхватил:

Погибнуть в такие годы!
Погибнуть, вины не зная...
Ты умереть желаешь во цвете лет,
во цвете сил, а жизнь прекрасна!

Он увидел, как глаза Эвелин наполнились слезами - еще чуть-чуть, потечет тушь, но понимал, что ей сейчас все равно. Она сделала шаг вперед, к пустеющему залу:

- Видишь, открылись небеса,
и звёзды засияли!
Ты слышишь, чьи-то голоса
зовут нас к светлой дали,
- а он ответил ей:

- Руки мои бессильны этот огромный камень прочь отодвинуть...

Никогда он не слышал такой мощи в женском голосе - ни до, ни после, когда Эвелин пропела:

- Увы! Скоро всё кончится для нас на земле...
Прощай, земля, где мы так долго страдали.
Как далеки от нас земные печали!
Летим туда, где счастью нет конца.
Навек прости ты!

Он сделал шаг к ней, она упала в его объятия.
"Вы божественны", - шепнул он ей, но она даже не слышала его. Ему показалось, что она действительно умерла - но вот она открыла глаза. Улыбнулась ему. Оркестр ударил в последний раз.

...Кто-то хлопал. Кто-то свистел. Кто-то просто молчал. Кто-то занимался своими делами. В зале почти никого не было - человек двадцать.
Эвелин заметила это - наконец-то она вернулась к реальности.
Они поклонились оставшейся публике и ушли за сцену.
Едва они вышли за кулисы, как Эвелин стало дурно, и Мейсон снова подхватил ее.
- Что с вами, мисс Келлер? - заволновался он. - Врача! Кто-нибудь!

Приехала скорая; ее отвезли в больницу. Мейсон остался с ней, а когда она пришла в себя, сказал лишь одно:
- Сколько бы человек вас не слушало, вы всегда останетесь талантом, чей голос будет слышен даже на небесах. Я вам это обещаю.
Он уехал. Эвелин поставили диагноз: хроническое переутомление, тепловой удар и анемия.
А она лежала и думала - думала о том, каким было ее выступление, о своем состоянии. С ней давно не было такого... Будто она в первый раз слышала Аиду. Потом только она поняла, что переживала в музыке Верди свою собственную судьбу, судьбу Кена...
Из больницы ее забрала Линдси.
- Не переживайте за концерт, - говорила она, пока они ехали домой. - Зачин был неплохой. Но как вы пели! Я заслушалась, хоть в этом жанре все равно ничего не понимаю.
- Я не переживаю, - едва улыбалась Эвелин. - Все хорошо, Линдси.
Она была очень благодарна ей -  та поистине была ее верным ангелом-хранителем.

Едва они успели приехать домой - Линдси осталась расплачиваться с таксистом, а Эвелин пошла к себе - живот ее свело какой-то судорогой, она упала на колени... Она открывала рот, чтобы крикнуть, но не могла; повалившись на бок, она свалила стакан со стола,  который раскололся и залил все вокруг водой; этот шум и помог Эвелин - услышав его, Линдси поспешила в комнату...

- Все будет в порядке, - говорила ей Линдси, когда их везли в больницу. - С ребенком все хорошо. Просто это произойдет чуть раньше. Неделя-другая делу не мешают.
Из кабины ей что-то отвечали на индийском.
- Если родится мальчик, - простонала Эвелин, - назовите...
Шум проезжающего мимо поезда скрыл ее слова.
- А если девочка? - Линдси пыталась изображать на лице улыбку, хотя она нервничала, как никогда в жизни.
- Тогда... Джессика.
- Красивое имя.
- Очень красивое.
Эвелин сама не знала, почему назвала это имя. Будто кто-то подсказал ей

...

Она  ожидала, что у нее будет мальчик, но родилась девочка.
У Эвелин, измученной болью и собственным криком,не было сил даже на то, чтобы поднять руку и погладить  маленькое, сморщенное личико дочери. Но в этот момент, когда врач показал ей ребенка, Эвелин как будто что-то поняла. Ей захотелось снова петь. Вернуться на сцену, чтобы в огнях софитов передавать те же чувства, которые захватили ее сейчас. Петь оперу. Вагнера. Ведь она ни разу не пела Вагнера... Ей хотелось исполнить что-то большое. Величественное, жизнеутверждающее.
Она так долго убегала от оперного театра, будто он был лепрозорием - и сама едва понимала, почему. Все детали прошлого размывались, а те, что вспоминались, не выдерживали никакой критики - так ей, во всяком случае, казалось.
И ей хотелось вернуть это прошлое: но не таким, каким оно было в точности, а таким, каким могло быть стать, не махни она на него рукой. Но еще есть время,  - думала Эвелин.
Просто надо было повернуть прочь, и побежать назад, собрав остаток сил.

Сейчас Эвелин смотрела на свой образ из прошедших дней, и видела в нем недоработки, недочеты, недостатки - которые ее живой, критический характер хотел исправить.
Все начать заново. Все начать с нуля, по-новому, с умом, глядя на все через призму приобретенного опыта, зная, где лежат в этой мутной воде жизни скользкие подводные камни; она была уверена, что ,по крайней мере, один человек будет рад ей. Она редко вспоминала Корнелия, но после всех прошедших событий он один казался ей каким-то родным - даже более близким, чем Том или Стелла; он был для нее почти отцом, которого она едва помнила. Эвелин, закрывая глаза, отчитывала саму себя за прошедшие ошибки, и ей все чаще вспоминались слова Де Уилла, который сегодня - после всех этих размышлений - не казался ей странным. Она и правда совершила ошибку. Поставила мнение кого угодно выше мнения тех, кто сделал ради нее если не все, то многое; и, главное, выше своего собственного. Раньше ей казалось, что ей все время хотят что-то навязать, вести под руку, будто она была ребенком - но теперь она понимала, что отрываясь от одной руки, она хваталась за другую, и все это привело ее туда, где ей вовсе не хотелось быть. Господи, где она сейчас? Индия?... Зачем? Почему?... Почему я здесь?... - вопрошала она.

Эвелин вспоминала Тома; вспоминала его гараж, вспоминала Стеллу и ей казалось, что она их подвела, что не была хорошей племянницей, и что, наверное, у них все наперекосяк из-за нее, и если бы не она, то все у них было бы иначе... Эвелин казалось, что ее появление принесло в их дом раздор, и что Том и Стелла такие именно из-за ее вмешательства в их жизнь, и возьми они любого другого ребенка, у них все было бы иначе - лучше, спокойнее, добрее... Потом же ей казалось, что именно Том и Стелла во всем виноваты - что если бы они не лезли в ее дела и не критиковали бы каждый шаг, то может быть, Эвелин до сих пор бы пела в опере,  и не стала бы ничего делать что-то наперекор им, будто назло - и все было бы иначе, и линия ее жизни не исказилась бы...

Сколько же времени она прожила, размышляя над тем, кто и что о ней подумает. Что подумают оперные пуристы, что скажут либеральные газетчики, что скажут друзья, что напишут в рецензии... Ей показалось, что многое в ее жизни было лишним, наносным, даже чужим. Эвелин даже думала, что сейчас поставила бы оперу по старинным бумагам мистера Квинта - где он сейчас? - без изменений. Она теперь понимала многое, что не понимала раньше: казалось, свобода, что она обрела сама для себя, была лишней и ненужной для нее; Эвелин хотела, как герой того сюжета, все бросить и бежать навстречу своей самой большой любви - музыке. Где тот таинственный визирь, который предложит ей связать свою жизнь с музыкой навсегда, чтобы она могла скрыться в этом храме искусства и жить там в любви с великим? Сейчас она бы подписала контракт с Квинтом даже своей кровью - лишь бы оказаться там, где ее уважали за то, что дано ей свыше, а не за то, что она выступает матерью Терезой...
Ей хотелось стереть последние годы своей жизни, заглушить этот белый статический шум своим пением - чтобы опять звучала опера Аиды по партитуре великого Верди.

Но ей не суждено было пережить этого вновь.

Она почувствовала холод - тот страшный холод, что помнила всегда, с самого детства; она не помнила событий и обстоятельств, но помнила то чувство отчаяния, которое охватило ее тогда, когда она была еще совсем маленькой -сырая мгла, пронизывающий ветер и седой лед под ногами...
Пересохшими губами она поцеловала дочку в лоб и погладила бледным, дрожащим пальцем по маленькой пухлой щечке еще раз - в последний раз - почувствовав такое счастье, какого не испытывала никогда; и будто свет объял ее со всех сторон, залил все вокруг своим сиянием и подхватил, понес ее куда-то ввысь - туда, где пел хор ангелов на облаках.

Со стороны казалось, что она уснула - слабая улыбка коснулась уголков ее рта. Медсестра тоже улыбнулась ей, но через секунду нахмурила брови и бросилась проверять пульс у роженицы. Его не было.

...

Линдси Тернер стояла у тела Эвелин, застывшая, будто истукан. Она не ожидала такого. Да, Эвелин не блистала здоровьем, могла захворать и приболеть. Но чтобы вот так умереть... За время, проведенное с ней в Индии,  Линдси привыкла к своей компаньонке и, хотя не понимала ее до конца, но все-таки любила. В Эвелин было нечто, чего не было в ней - что-то непонятное для Линдси, но ей необходимое. Эвелин была чем-то, что как будто облагораживало работу Линдси; даже бесплатный суп для нищих, казалось, обретал какой-то другой, более серьезный смысл; все дело по работе с малоимущими слоями населения становилось более - она не могла подобрать правильного слова - благородным?... Возможно, именно этого разбавляло их рутинную работу , придавая ей больше важности в каком-то философском плане. Наверное, так. За несколько месяцев они стали лучшими подругами, и ничто их не смущало - ни разница в происхождении, ни цвет кожи, ни разные вкусы; они будто нашли друг друга - и вот теперь так нелепо потеряли. Линдси ощущала себя брошенной, покинутой и даже несчастной. Хотя была в этих краях не раз и вся работа, которая для Эвелин была в новинку, была ей знакома, как свои пять пальцев. Эвелин будто показывала ей, что есть иной уровень доброты и жизни, и вот теперь это видение исчезло. Только крик новорожденной, которой уже наняли кормилицу, вырвал Линдси из этой прострации.

Прощание с Эвелин проводили на следующий день неподалеку от общественной столовой, где она ранее работала вместе с Линдси.  Дул небольшой ветер. Было много людей - конечно, пресса; несчастные, которые едва знали ее, но которым она помогла выжить в тяжелое время; гости из-за океана - какой-то мужчина с женой; Дуэйн Мейсон, потрясенный, долго сокрушался по поводу безвременной кончины Эвелин, куря одну сигарету за другой. Произносились красивые слова, лились слезы; пресса записывала. Те люди, которые выполняли роль службы опеки в Индии, созвонились со своими канадскими коллегами и ожидали прибытия юристов; врач наказал медсестрам внимательно следить за новорожденной,  но благо ребенок был здоров и крепок.

Ветер усиливался, песчинки забегали по сухой земле, не видевшей воды уже полгода.
Гроб надо было закрывать.
Ветер будто пытался скрыть тело умершей, наметая на нее песок.
Линдси устало вздохнула.
- Магриб! - сказала она, глядя на то, как песчинки целуют остывшие щеки Эвелин. - Ты не мог бы... надо накрыть. Смотри, какой ветер.
- Хорошо, - отозвался тот, но почему-то отвернулся и посмотрел в сторону, забыв о своем задании.
Линдси заметила какую-то тень вдалеке, посмотрев туда же, куда и он. Ветер создал из жары и песка зыбь, в которой терялись очертания; и из этой зыби появился старик, которого все звали "Ибн Хазрат" - тот самый старик, что довел Эвелин до слез. Что он тут делал - никто не мог знать.
- Твою бы поганую рожу да встретить в такой момент! - выругалась Линдси, завидев его. - Тебя тут только не хватало! Убирайся, юродивый!
Магриб уже было собирался спровадить старика, как тот, не вымолвив ни слова, выронил палку, на которую опирался, и упал рядом с телом Эвелин на колени, обхватив свою голову руками.
- Что вы наделали? - спросил он каким-то диким голосом, обращаясь к Линдси и Магрибу. - Что вы наделали?...
- Мы наделали? - переспросил Магриб. - Она умерла, занимаясь своим делом, и...
- Своим? - вскричал старик, не отводя глаз, полных отчаяния, от лица умершей. - Своим?!
Голос его звенел в песках и зыби, будто ножом разрезая полуденный жар.
- Ее дело было петь, в том было ее предназначение свыше! Безначальный даровал ей жизнь вечную, а вы отняли ее за миску похлебки! Вы хотели помочь тысяче крестьян, вместо того, чтобы помогать той, которая достойна царской благодати!... Вы поставили дар Безначального на служение простолюдинам! Горе нам, горе!
Старик снова обхватил голову руками и стал качаться над умершей взад-вперед, причитая и сокрушаясь.
Линдси смотрела на Магриба, тот развел руками, как бы призывая понять и простить старика, который давно не дружит с собственной головой.
- Я не знала, что вы так любили ее, - тихо сказала Линдси, пытаясь как-то занять позицию и вклиниться между умершей и стариком.
- Ее любил не я, ее любил Безначальный, - сказал старик дрогнувшим голосом, вцепившись в край гроба, будто клещами. - Он один только и любил ее! Он звал ее каждый день, он показывался ей во тьме ночи и красоте цветов дня, он любил ее так, как любит только высшее, но этот грешный мир закрыл ей уши, чтобы она не могла слышать его голоса! Горе нам, горе! Что мы сделали!...
Тут старик заплакал так горько, что даже Магриб отвернулся; а старик обхватил недвижное лицо Эвелин своими ладонями и, качая головой, как бы отрицая происходящее, начал что-то петь себе под нос, глядя в закрытые глаза умершей, будто те могли видеть; старческий голос его дрожал.
Линдси не решалась разнять их - ей и самой было ужасно горько, но от этой картины ей стало больно, будто физически. Она нашла плечо Магриба и уткнулась в него.
Магриб, чтобы не заплакать, подобно старику и женщине, и не уронить свою честь, принялся шепотом переводить слова песни старика, который смотрел на Эвелин, будто на родную дочь, и баюкал ее тело, как- будто укачивал перед сном ребенка:

- Безначальный дал тебе все, ибо любил тебя,
Но ты отвернулась от него, возлюбив мир.
Он простил тебя, но ты уже не могла слышать.
Он дал тебе дитя, чтобы в нем продолжалось все то,
От чего ты оказалась.
Жизнь открыла книгу прошлого, чтобы вписать туда твое имя.
И рука Безначального дрожит, когда он делает это.

Линдси не совсем понимала смысл этих слов, но почему-то ей стало немного страшно. Она не могла понять, почему, и не хотела понимать - но боялась их каким-то суеверным чувством, подобным тому, как люди боятся черной кошки, перебежавшей им дорогу.

А старик все пел и пел горькую песню над гробом с телом покойной Эвелин, и ветер пел вместе с ним; казалось, от слов этой песни хотела зарыдать даже черная тень над их головами - приближалась невероятных размеров туча, предвещающая сезон дождей.

Линдси показалось, что за ее спиной кто-то находится; она обернулась, но там, конечно, никого не было; мурашки пробежали по спине, впепившись в шею; странное чувство - похожее на чувство вины - но перед кем? перед чем? - возникло у нее в груди, поселилось там, и Линдси хотелось самой умереть, чтобы забыть о том, что случилось. Она не могла смириться с потерей Эвелин; ей казалось, что кто-то подлый и жестокий лично отнял жизнь этой женщины в наказание за какие-то грехи или даже добродетели, и она испытывала к нему непонятную злобу, ей хотелось отомстить этой могучей силе, самой судьбе - но она могла только стоять у гроба...

Старик закончил свою страшную песню и подошел к ним. Магриб почти в ужасе смотрел на него.
- Где амулет? - спросил Хазрат.
- Какой... амулет? - спросила Линдси, оторвавшись от своего полусна наяву.
- У нее должен был быть амулет в виде египетского креста! Где же он?
- Мы не знаем, - сказал Магриб.
- Подождите, - сказала Линдси.- Я сейчас.
Она вернулась через несколько минут, вся запыхавшаяся.
- Вот он. Был в ее вещах. Возьмите.
Она протянула амулет старику.
Тот, однако, не стал брать и покачал головой.
- Отдайте его ее дочери. Пусть носит его на груди, поближе к сердцу.
- Но ее дочь младенец...
- Подождите, когда она вырастет. Храните у себя. Потом отдадите.
- Скажите только, - спросила Линдси, - Зачем? Зачем это ей?
- Этому амулету тысяча лет, - ответил старик. - Он защищает от тех чар, которые человек сам наводит на себя, не ведая о том, что творит.
Суеверная Линдси ненароком перекрестилась.
- Не отдавайте никому, кроме ее дочери. Навещайте ее, чтобы она помнила о вас. И когда она повзрослеет и станет способна понимать, что к чему, отдайте ей. Эта вещь шла через поколения стараниями бессмертных.
- Я вас решительно не понимаю, - сказал Магриб. - Вы в это верите?
- Какая разница, во что я верю? - отрезал старик, даже не глядя в его сторону; а потом снова уставился на Линдси. - Я вам доверяю, потому что видел слезы в ваших глазах. Слеза любви не врет - она была вашим другом. Никто другой так не проследит за малышкой.
- Но .. Я ей никто, мы...
- Вам ли не знать, кто вы ей?
Хазрат сжал ее ладони, держащие крестик.
- Проследите за этим, пожалуйста. Мы вас просим.
- Мы? Кто мы? - удивилась Линдси.
- Я и Безначальный, - сказал старик. - Не проследите вы - и  душа девочки будет совсем одинока. Не забывайте ее. Пусть вас ничто не остановит.
- А куда же вы теперь? - спросила Линдси, поняв, что старик сейчас уйдет.
- Мне остался год или два на этой земле, - ответил тот, отпуская ее руки. - Я проведу их в пустыне, и буду молить о том, чтобы любовь человеческая оказалась сильнее чар отступничества.
- Какого отступничества?...
Старик не ответил и удалился, прихрамывая и опираясь на палку; вскоре он исчез в песках, будто бы пустыня проглотила его.
А Линдси так и стояла, прижимая к груди амулет.
Будет время, и она отдаст его малышке, когда та подрастет. Они еще встретятся.

...

Прибыли Келлеры, на обоих не было лица. Они заполнили все бумаги, оплатили грузовой самолет; несколько часов ушло на то, чтобы оторвать от  Линдси маленькую Джессику. Келлеры пообещали мисс Тернер, что та сможет навещать малышку  и поблагодарили за помощь. Через несколько горестных часов они уже были в Канаде, вместе с ними улетел и Дуэйн Мейсон.

С похоронами решили не тянуть.
Новорожденную дочь Эвелин оставили дома с сиделкой Рози, которую прислали к ним по рекомендации из полиции; некий Бристоун поставил под рекомендацией свою подпись и приложил чек на кругленькую сумму.

Похороны устроили в тот же вечер, что позволил большой чек - от антиквара Квинта; даже слишком большой, Том вертел его в руках, проверяя, не ошибся ли даритель в количестве нулей... Несмотря на спешку - тело везли издалека, и ушло слишком много времени для того, чтобы затягивать - однако на кладбище собралось столько народу, будто их всех оповещали лично. Казалось, пришли все, кто ее когда-либо знал, даже Латрелл. Речи были короткие (идеологов с того или иного спектра политической жизни благоразумно не допустили до этого дела), но все до единого были в состоянии глубокого расстройства - известие о гибели молодой и успешной женщины само по себе отягощало каждого. Потом, когда гроб предали земле, малознакомые люди подходили к Тому и Стелле, и задавали один и тот же вопрос : "как это могло случиться с ней?" - но Келлеры не знали ответа. И еще они заметили одного человека - высокий старик стоял позади всех, молча наблюдая за происходящим из-под надвинутой на глаза шляпы, и тихо плакал.
- Кто это? - спросил Том.
- Понятия не имею, - пожала плечами Стелла.
Человек вытер лицо платком, перекрестился и вышел через ворота кладбища; потом сел в свою машину и уехал, скрывшись за поворотом.
- Вы не знаете, кто это был? - спросила Стелла у одного из полицейских, знавших Эвелин.
- Это Бристоун, из Бостона, - ответил тот. - Раньше был инспектором по делам несовершеннолетних. Возможно, он знал ее еще со времен детского дома.
- Не тот ли это Бристоун?... - спросила Стелла у Тома.
- Думаю, что тот самый.
- Надо бы его отблагодарить.
- Если что, звоните, - отозвался полицейский. - Бристоуна все у нас знают. Если вдруг захотите поговорить.
- Скажите, он уважаемый человек? - спросила Стелла.
- Что вы, мэм. Живая легенда. Святой человек, каких мало в наше время.
- Что ж... передавайте ему спасибо.
- За что именно?
- За помощь с младенцем. Он оплатил сиделку и прислал хорошую женщину - всегда трудно найти няню с опытом.
- Понятно. Обязательно передам, мэм.

Келлеры сели в машину.
Пока заводился мотор, они молчали, не зная, что сказать.
Потом переглянулись.
- Не плачь, - сказал Том.
- Я и не плачу, ответила Стелла.
Они и правда устали от горя, устали до такой степени, что не могли плакать - лишь лица стали более жесткими, а глаза начали смотреть куда-то вдаль - дальше, чем обычно. Возможно, они смотрели в будущее... дома их ждала крошечная Джессика - Линдси сказала, что это имя выбрала сама Эвелин,  и они не стали спорить. Небо темнело, холодало, ветер становился все более яростным.

Они с мужем подъехали к дому. Стоило им ступить на порог, как за окном  сверкнула молния, превратившая на мгновение ночь в день ,  и раздался гром - как если бы они бежали за ними из самой Индии - и струи дождя начали биться в стекла, словно хотели ворваться внутрь; Том бросился закрывать окна. Стелла заперла дверь покрепче.
- Судя по всему, будет буря! - сказала она, повышая тон и пытаясь перекричать шум ливня.
Сняв верхнюю одежду и едва обсушив ноги, Том и Стелла прошли в зал; со второго этажа до них доносилось чье-то тихое-тихое пение. Стелла вздрогнула, судорожно сжав руку Тома. Какой-то суеверный страх посетил ее - но вскоре видение улетучилось, когда Том и Стелла поняли, что поет Рози. Они поднялись по лестнице на второй этаж, будто эта песня вела их за собой - голос шел из комнаты Эвелин.

Все, что осталось от Эвелин, некогда освещавшей этот дом своим присутствием - это  колыбель, в которой мирно спала маленькая Джессика.
Рядом стояла Рози и что-то напевала. Были слышны слова: "ибо ангелам своим заповедает охранять тебя на всех путях твоих... на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею"... Завидев Тома и Стеллу, она кивнула им.
- Что вы поете? - спросил мистер Келлер.
- Это молитва, отгоняющая злых духов, - ответила Рози тихо. - Когда родители умирают, надо молиться за душу младенца.
- Прекратите. Еще этих суеверий нам не хватало.
- Не надо, - остановила его Стелла. - Читайте свою молитву.
- Неужели ты тоже суеверна? - удивился Том.
- Малышка осталась без семьи, как и ее несчастная мать, - сказала Стелла. - Так не оставляй ее и без Бога.
И Рози продолжила шептать: "...избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, и под крыльями Его будешь безопасна... потому что ты познала имя Его... долготою дней насыть ее, и яви ей спасение твое".
Джессика проснулась, потянулась, зевнула и улыбнулась, увидев Рози. Та засмеялась ей в ответ, достала из люльки.
- Смотрите, мистер и миссис Келлер! Она улыбается! Значит, Господь услышал наши молитвы!