С упорством кошки, которая плюется, колется, но ест кактус, я пытаюсь выяснить причины моего неприятия почти всего, происходящего из Германии.
Из иностранных, на которых я читаю, немецкий стоил мне наибольших усилий, сопровождавшихся наименьшим успехом. После четвертой-пятой книги я без особого труда понимал по-английски и по-французски, испанский после французского прошел вообще слету; на немецком я прогрыз уже штук 15, но почти каждая новая книга сопровождается все теми же муками шуршания словарем и невозможностью быстро сообразить, что же автор имеет в виду (исключая, разве, пяток биографий, давшихся мне сравнительно легко) . Среди писателей, чьим Muttersprache является немецкий, мне нравятся лишь те, кто не на сто процентов немцы: живший в Париже еврей Гейне, итальянский поляк Ницше, чех Кафка… Сперва все немецкие слова казались мне одинаковыми, постепенно я научился как-то их различать, но до сих пор при встрече с очередным монстром тевтонского словообразования меня охватывает тихая ненависть к тем, кто не может укоротить словарь ради удлинения свободной от разгадывания шарад части жизни читающего. Ницше говорил, что для немца ясность является недостатком, а логика — аргументом против… И еще мне вспоминается один остряк, объяснявший устройство китайских иероглифов, по-видимому имеющих сходную структуру: «Если иероглифы «женщина» и «маленький» стоят рядом, это означает швейную машинку… »
В упорно - мазохистском погружении в Duetsche Kultur у меня присутствует что-то от ковыряния не полностью зажившей ранки – при всем идиотизме и болезненности подобного занятия в нем чувствуется нечто – притягательное… Коренной вопрос состоит в том, почему ЭТО нравится другим. И с упорством, достойным лучшего применения, я пытаюсь прояснить в чем дело.
С некоторых пор Вергилием, ведущим меня по кругам германского ада, стал Томас Манн. Мне кажется, он принадлежит наполовину моему царству, и наполовину другому. Во всяком случае, мы с ним смотрим на одни и те же вещи, но с разных сторон. Как пара, разделенная окном вагона, частично отражающим свет.
Недавно у Манна я натолкнулся на небольшой (по его меркам – страниц пять ) отрывок, где der Schriftsteller говорит о влиянии на него французов. Из повлиявших он упоминает лишь Флобера и желчных сплетников Гонкуров, а остальной текст посвящён признанию, что определяющим для его становления как романиста явился великий Рихард Вагнер. Это показалось мне интересным, потому что я люблю именно французских писателей, а Вагнер – абсолютно не тот тип, которым мне хотелось бы восхищаться. И мне захотелось копнуть чуть глубже.
**
Вуди Аллен в одном фильме утверждал, что не может долго слушать музыку Вагнера потому, что у него появляется желание напасть на Польшу. Я не могу ее долго слушать скорее потому, что весь этот торжественный бум-бум не воспринимаю всерьез, чувствуя там что-то голливудски-фастфудно-кондитерское… Содержимое какой-нибудь кельнской булочной, где все очень вкусно и калорийно, и имеет своеобразную эстетику… Но постоянно питаться сладкими булочками – озвереешь ведь… Говорят, именно вагнеровская идея лейтмотива – подвесить каждому герою простую, легко узнаваемую фразу – колокольчик на кошачьем ошейнике, которая воспроизводится при каждом новом появлении зверька – стала в последующем стандартной упаковкой голливудской продукции… Мне трудно сказать что-либо определённое по поводу, так как я ровным счётом ничего не понимаю в музыке, кроме того, что отношения частот должны быть с небольшими знаменателями, чтобы звучало в унисон, и мои суждения остаются на уровне «нравится - не нравится» …
В попытке разобраться, что именно у любимого композитора фюрера так пришлось по душе Манну я включил на компьютере нарезку увертюр Рихарда и начал перечитывать с экрана «Der Fall Wagner». Немало лет тому назад я читал «Казус Вагнер», и помнил лишь, что Ницше по молодости был поклонником композитора, а затем стал ругать его на все корки. «Казус», кстати, кажется мне не совсем удачным переводом, но полностью передать оттенки немецкого «Fall» единственным русским словом совсем не просто. Fall – это и «случай», как «случай из практики», и «дело», как «дело врачей», и – чего уж совсем нет в русском для похожих слов – «падение»…
Несколько тезисов Ницше в свете отношений Манна с Вагнером меня заинтересовали. Во-первых, философ затрагивает любимую тему писателя о связи творчества с болезнью. «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус» – вариации на тему. Ницше говорит, что Вагнер – болезнь, невротик, что его герои и героини — череда патологических типов. « Он заражает все, до чего дотронется, он сделал музыку больной...»
Еще тезисы: в качестве приправ Вагнер использует жестокость, искусственность и невинность, граничащую с идиотизмом. Рихард прежде всего актёр. Его музыка «духоподъемна» вместо того, чтобы быть красивой и доставлять наслаждение. Он портит вкус. Он устраивает театр, зрелище. Принцип актера, как его сформулировал Тальма, гласит: «то, что кажется правдой, не должно ею быть.» Это психология скомороха, даже его мораль. Музыка Вагнера лжива.
Выводы Ницше:
«Театр не должен быть главой искусств.
Актеру нельзя извращать истину.
Музыку нельзя превращать в искусство лжи. »
Манн в свою очередь написал ходяче - хвалебный доклад о своем кумире. Разумеется, писателю прекрасно известна критика Ницше, которого он очень высоко ставил. Основное возражение Манна по сути, к которой непросто прорубиться через развесистую словесную вязь: «Но ведь тебе же нравится! И мне нравится. И много кому еще… Бодлеру нравится... » По сути Манн выставляет тезис: «миллионы не могут ошибаться, и я рад, что принадлежу к этим миллионам». И он выдает сомнительный комплимент: «гений Рихарда Вагнера слагается из совокупности дилетантизмов.» (Ницше говорил, что формула гения по-немецки – нахальный дилетантизм, что демонстрируется в «Мейстерзингерах» – насколько Манн здесь полемизирует и насколько заимствует? ).
**
Что же взял Манн от Вагнера? И, возможно, из ницшевской критики?
Я не исключаю, что идея принципиальной болезненности творца пришла к нему именно от Вагнера и через Ницше.
Творчество как болезнь – основная тема двух центральных романов Манна: «Волшебной горы» и «Доктора Фаустуса». В первом из них субтильный отпрыск буржуазной семьи Ганс попадает в чахоточный санаторий, в котором проводит семь лет, приобщаясь к музыке, культуре, любви и дискуссиям о гуманизме и судьбах Европы. В конечном итоге он уходит на фронт первой мировой, что преподносится как некий катарсис и преодоление. Что ждет этого маменькиного сыночка и баловня судьбы, в жизни не бравшего в руки лопату, в окопах с крысами, под французскими снарядами? Полагаю, ничего хорошего…
Герой второй книги, гениальный композитор Адриан Леверкюн, как мне кажется, насквозь литературен и лоскутен: он сшит из Ницше, Чайковского, Лютера – кого угодно... Если Ганс, добропорядочный буржуа с «мягким очагом в легких» убедителен, как некое частичное воплощение автора (Манн несомненно снабдил его собственными впечатлениями, а быт санатория Томас знал не понаслышке – от туберкулеза лечилась его жена ) , то Адриан – на мой вкус – ходячая абстракция, немецкое представление о гении, украшенное к тому же совершенно невероятными мистическими арабесками про гетеру эсмеральду и разговорами с нечистым на 20 страницах а-ля «Die Bruder Karamasoff»... Надо сказать, немцы и французы по-разному понимают выражение «для лакея нет героя.» Французы склонны думать, что великий неизбежно обнаруживает свою мелочность в повседневном общении – герой тоже человек. Немцы же полагают, что лакей не способен оценить величие чужого духа… «Доктор Фаустус», как мне кажется – насквозь выдуманная вещь в защиту авторских идей: то, что французы называют «roman a these»…
Как бы то ни было, сквозная мысль обеих книг: талант, творчество – это болезнь. В точности ницшевский тезис о Вагнере, как о больном невротике.
Возможно – стиль… Манну удается именно вагнеровская кондитерская красивость в обработке, сладкое изобилие… Ладно скроенные и плавно заверченные периоды. Johann Strauss - pere… Лейтмотивы. Подъем переворотом из области банальности в царство символов, в легенду, в сон…
«Человек порочен: кто спасёт его? что спасёт его?» - Не станем отвечать. Будем осторожны. Поборем наше честолюбие, которому хотелось бы основывать религии. Но никто не должен сомневаться, что мы его спасаем, что только наша музыка спасает...» – так писал Ницше о Вагнере. Применимо ли это также к Манну?
Возможно… Если что и спасает по мысли Манна – это буржуазность – Buergerlichkeit. Под ней он понимает «...комплекс идей Гуманизма... включающий понятия Свободы, Справедливости, Основательности, Мудрости, Добра и Формы... » Томас ставит себе в заслугу именно приверженность молчалинскому набору из умеренности и аккуратности…
В «Докторе Фаустусе» рассказчик почти воплощение героя Грибоедова – «на цыпочках и небогат словами » – хотя болтает обильно… Но композитор, сделанный главным по книге – полное отрицание гуманистических добродетелей – продавший душу дьяволу, сошедший по Ницше с ума, смертельно опасный для почти всех, с кем соприкасается – вплоть до ребенка, который уж точно ни в чем не виноват… Ницше перед отъездом в психиатрическую клинику обнимает лошадь, а Леверкюн — рояль, за которым написал гениальную музыку будущего…
Леверкюн порочен, по сути проклят. Он – союзник дьявола, продавшийся за всемирную славу. Что его спасает в метафизическом смысле – в памяти потомков? По мысли Манна, полагаю, молодые люди, достоевские мальчики, которые под его аккорды будут строить светлое буржуазное общество со Свободой, Основательностью, Мудростью и далее по списку… Соответствующая идея в тексте проскальзывает.
Сходная мысль имеется и в «Волшебной горе», где Ганс говорит о том, что существует нормальный человеческий путь к активной и плодотворной — читай, буржуазной – жизни; а есть дорога творца, приходящего к священному очагу респектабельности сусанинскими тропами блудного сына… Через невроз…
Насколько Манн соответствовал собственному идеалу? Отпрыск разорившегося коммерсанта из Любека, умершего чуть раньше банкротства, и мамы - креолки из Бразилии – немки по отцу, с генами индейскими и португальскими от бабки Томаса. Скверно учился в школе, ненависть к которой пронес через всю оставшуюся жизнь. Ничем, кроме литературы, не занимался, до первой мировой жил в основном на умеренную ренту, оставшуюся после ликвидации семейного дела. Женился на еврейке со средствами из Мюнхена. Латентный гомосексуалист, что ясно прослеживается во многих его книгах. Сестра Карла – неудавшаяся актриса, выпила цианид в результате семейных проблем… Брат Генрих – человек левых взглядов, хотевший после войны жить в ГДР (умер, так и не собравшись, в стесненных экономических обстоятельствах ). Сын Клаус — гомосексуалист и самоубийца… Не многовато ли?
И с подобным резюме мечтать о буржуазной респектабельности, как высшем достижении человеческого духа?
С другой стороны, трудяга, непьющий, методично проводивший за письменным столом по четыре часа в день , прочитавший горы книг, десятилетиями писавший по странице свои бесконечные, как оперы Вагнера (пятнадцать часов «Der Ring des Nibelungen“, 26 лет работы… ) романы. «Вдохновение — сестра упорного труда...»
**
Еще один источник. Эссе о Манне пера Юрсенар.
«Кажется, Манн никогда не смог полностью устранить из своего сознания, менее того, из подсознания, остатки буржуазного страха и пуританского осуждения перед приключением духа – найти дорогу к самому себе. В эпоху, когда все более преобладала тема нетрудного побега, он не переставал указывать, иногда с комичной настойчивостью, на ужасные опасности подстерегающие человека при уходе с проторенных троп и дозволенных путей. Вполне банальная трагедия художника, порывающего со своим буржуазным окружением, для него остается до самого конца лишь кошмарной в о з м о ж н о с т ь ю.»
«Но тема, которую можно назвать «первородным грехом разума» настолько постоянна у Манна, что мы не можем обойти молчанием этот финал «Волшебной горы»; в конце длинной книги, посвященной формированию разума, интеллектуальные поиски Ганса объявляются опасным путешествиям по стране зла.»
**
Что можно назвать творчеством? По-видимому, работу по упорядочиванию окружающего мира. Эта работа может быть в области науки, искусства, либо религии. Она, работа, делается для себя, а в идеале и для других. Упорядоченный мир создает у большинства из нас приятное впечатление красоты. Собственно поэтому общество и терпит творцов, тратящих время и силы на нечто, отличное от обычного времяпрепровождения гомо сапиенса: набивания желудка, просмотра телевизора, либо игры в «кто кого больше уважает». Настоящего творца творчество интересует само по себе, а не в связи с возможным успехом у окружающих. Моцарт на замечание издателя, что что его музыка слишком сложна для любительского исполнения, и потому плохо раскупается, сказал : «Значит я останусь без денег...» И он действительно остался…И был похоронен на кладбище для бедных по самому низшему разряду. Помпезный памятник ему поставили через сотню лет после кончины на «наиболее вероятном месте захоронения».
При таком определении, заведомая ложь не может входить в понятие творчества, ибо ложь не способна упорядочить мир – она в конечном итоге лишь вносит в него раздрай. Фильмы киностудии «Дисней» – это не творчество, потому что эта сладкая брехня делаются для того, чтобы срубить бабок и поддержать повесточку, благодаря которой бабки в перспективе смогут срубить хозяева «Диснея»… И они будут рубить их, пока «Диснея» не снесет какой-нибудь очередной переворот, устроенный руками уставших от беспрерывного промывания мозгов. Возможно, исходя из подобных соображений Ницше и говорит, подводя итог претензиям к Вагнеру: «Музыку нельзя превращать в искусство лжи». И так ли случайно то, что музыкой Вагнера вдохновлялся Гитлер – чуть ли не самый знаменитый лжец в германской истории?
В среднем творец стремится к правде больше, чем общество, которое скорее предпочитает жить среди вранья.
Манн делает финт ушами. Он изображает творца – себя прежде всего – ибо Томас в достаточной степени творец. Но затем он утверждает: «Мои герои, потенциальные и реальные творцы – плохие люди, ни в коем случае не будьте как они. Я показываю все эти гнусности лишь для того, чтобы предупредить и удержать. Вот что случается, когда человек пренебрегает респектабельностью, зарабатыванием денег и прочими бюргерскими добродетелями. Вы, мои читатели, которым воспитание и образование отбило всякое стремление творить, если оно у вас когда-нибудь вообще было; вы, несущие бремя белого человека, вы, слушатели вагнеровских опер и зрители диснеевского кино – вы идеальны. Творец же – жалкий больной выкидыш, который при удачном стечении обстоятельств может еще развиться в не слишком дефектного бюргера, как Ганс. А если нет – то он, наподобие Ницше, либо Леверкюна, послужит для цирка цезаря; шутом -гладиатором на арене, которого заколют к удовольствию почтенной публики Колизея... »
**
Но почему болен именно творец, а не среда? Болезнь – это отличие от других, причиняющее страдание. Творец отличен – в этом смысле он болен; стремление к творчеству не входит в суповой набор среднего человека. Более того, общественное воспитание направлено прежде всего на то, чтобы отучить человека от собственного взгляда, составляющего основу творчества, как противоположности ремесла. Общество с чрезмерным количеством творческих личностей неустойчиво, ибо у него нет единства. Но почему творчество причиняет страдание? Видимо, в силу именно этой уравнительной, засасывающей силы среды, которая во что бы то ни стало хочет подвести всех под единую посредственную гребенку – воткнуть человека в приготовленное для него прокрустово ложе – если не получается просто так, то отрубив ему ноги.
Примерно об этом и говорит Юрсенар, которая, в отличие от Манна покинула родной буржуазный круг, не стала заводить двусмысленную семью, не желая плодить невротиков, а жила со своей переводчицей в Штатах, где до нее никому особенно не было дела… И писала, что думала… Она, мне кажется, была вполне здоровым человеком – во всяком случае, преодолела чувство вины от быть-не-такой-как-все… Ее «Алексис» – именно об этом; история принимающего себя отличным от большинства в силу своих нетрадиционных склонностей. Как говорил старик Фрейд: «Все, происходящее в постели всегда хорошо, при условии, что оно нравится всем четверым… »
Думаю, немецкая культура особенно приспособлена для превращения творца в особенного типа больного – признающего здоровьем источник собственной болезни: среду, посредственность, большинство – и страдающего от своего отличия. Русские писатели редко доходили до гнусности воспевания бюргера, ностальгии по нему: в немецкой литературе такое происходит сплошь и рядом, начиная с гроссер дихтера и тайного советника Гете, Фауст которого, вдоволь нарезвившись, признает под конец великолепие «наличной действительности». Остановись, мгновенье -ты прекрасно… И немедленно попадает в рай… Его простили, хотя его и соблазнял Мефистофель… Он стал как все…
Для доктора Фаустуса, Адриана Леверкюна, вроде бы не предусмотрено даже личного спасения. Он окончательно падает в пропасть вместе с Германией фюрера в год атаки на Францию. Возможно, в какой-нибудь будущей жизни… «Да смилостивится Господь над вашими бедными душами: мой друг, мой фатерлянд… »
***
Интересна также заметка Манна 1907 года.
«Учителя в гимназии считали меня никуда не годным типом. А теперь — посмотрите! Я женат на красавице, профессорской дочке. У меня дом с электричеством и три служанки. Я хожу в лакированных ботинках и курю первосортные сигары. Меня принимают в лучших домах! И все потому, что я занимался тем, что мне нравится — мечтал...»
Пацан пришел к успеху…
Логика этой речи, если немного вдуматься и сделать поправку на ее полу-иронический характер, достаточно парадоксальна. Томас говорит, что его школьные учителя, олицетворяющие Систему – тупые люди, которые не могут отличить от обычного лентяя и бездаря будущего писателя из интеллектуальной элиты страны. Но с другой стороны он, Томас, гордится тем, что добился в той самой системе экономического положения владельца бакалейной лавки, либо держателя горнорудных акций. Он «утер нос» людям, способности которых на порядок ниже его собственных их же средствами. Доказал им, что ничем не лучше их…
Гордость от возвышения над «серой массой» – очень человеческое чувство, но не являются ли более привлекательными – хотя и менее человечными в том, чьи способности и дела возвышают его над средним уровнем – огорчение от невозможности принадлежать к «серой массе», либо же спокойное признание факта?