Русь! встречай роковые годины:
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей…
(М.А. Волошин «Дикое поле»)
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
Пустили пал?......
(М.А. Волошин «Китеж»
Глава 1. Собрание перед выборами
Зима и пятиминутка начались одновременно. Едва лишь главный врач - худой, высокий, самодовольный, в очках, страшно похожий на Кролика из мультфильма про Вини Пуха, - взял слово, повалил снег.
- Вы, несомненно, знаете, что нам предстоят выборы в областной совет. В областной совет! - повторил он и строго посмотрел на меня. Я потупился. - Нашим кандидатом является достойный человек, я бы сказал, очень достойный человек, заместитель главы администрации области, то есть, заместитель нашего губернатора, наш земляк, уроженец Красноболотнинского района Степан Иванович Безутешнов , - наступила тишина, некоторые втянули головы в плечи. - От того, как мы проголосуем, как мы проголосуем, зависит судьба нашего района и, я не побоюсь этого слова, области. Да, области! Я, товарищи, даже представить себе не могу, что будет, если мы не проголосуем за Степана Ивановича. Во-первых, мы не сможем закупить необходимое нам медицинское оборудование, во-вторых, не сможем сделать ремонт, потому что деньги на это может дать только Степан Иванович. И, наконец, в-третьих, в-третьих, нынешний двухтысячно гм-гм… сами знаете какой год, станет самым позорным в истории нашего Макушинского района, если мы, если мы! не выполним свой долг, не оправдаем высокого доверия области. Ведь вы знаете, товарищи, что Степан Иванович выдвигается нашим губернатором на пост Председателя областного Совета, я хотел сказать Думы.
Кролик сделал многозначительную паузу.
Сидевший рядом со мной Марк Владленович Лошадкин заёрзал на стуле:
- Мне надо позавтракать, - прошептал он.
- Пожалуйста, пожалуйста, - согласился я также шёпотом.
Марк Владленович осторожно, чтобы не шуметь, приподнял Золотую Звезду Героя Социалистического Труда, прикрывавшую вход в нагрудный карман его белого халата, достал несколько бутербродов с сыром и колбасой, завёрнутых в фантик от конфеты «Мишка косолапый», развернул и стал медленно и тщательно жевать.
- Так вот, ваша задача, ваша задача, - продолжал Кролик, - с каждым вашим пациентом, с каждым пациентом, провести беседу и разъяснить ему, что голосовать надо только за Степана Ивановича.
- Мне надо запить, - опять прошептал Лошадкин.
- Пожалуйста, пожалуйста, запивайте, - разрешил я снова шёпотом.
Марк Владленович достал из внутреннего кармана крохотный флакончик, отвернул пробку и наполнил её горячим кофе. По ординаторской распространился такой аромат, что врачи стали тихонько поводить носами и сглатывать слюнки.
Кролик - тоже проглотил слюну и продолжил:
- Основная ответственность ложится на вас, участковые! Заведующие ФАПами!* Если в ваших сёлах Степан Иванович не наберёт нужного количества голосов, я найду способ расправиться с вами! Запомните: никто из вас не останется на рабочем месте, если в вашем селе Степан Иванович не победит. Теперь перейдём к практическим вопросам. От нашей Центральной районной больницы в предвыборный штаб Степана Ивановича направляется наш испытанный товарищ, член нашей партии - гм-гм… сами знаете какой - Маркс… виноват, Марк Владленович Лошадкин. Он займёт пост заместителя руководителя штаба.
«Опять без ЛОРа останемся», - подумал я про себя и тяжко вздохнул.
- Чего вы вздыхаете, - спросил Лошадкин шёпотом.
- Так, ничего.
- Марк Владленович, я думаю, Вы уже имеете опыт работы по предыдущим выборным кампаниям и с честью справитесь с возложенными на Вас задачами, - сказал Кролик.
- Конечно справлюсь, - спокойно ответил Лошадкин.
* Все персонажи и события вымышлены, любые совпадения случайны
** ФАП - фельдшерско-акушерский пункт.
«За сто тысяч отчего бы и не справиться», - подумал я опять про себя.
- Во всяком случае, все ресурсы нашей больницы в Вашем распоряжении. Так, следующая задача. Фаина Ивановна, как вы себя чувствуете?
- Ничего, - Фаина Ивановна, оживлённая и бодрая, как двадцать семь лет назад, поднялась со своего места.
- Фаина Ивановна, вам как пенсионерке, оставшейся нашей активисткой, как самой, не побоюсь этого слова, мобильной из нас, мы поручаем обойти всех жителей нашего района, поговорить с каждым, достучаться, так сказать, до каждого из семнадцати тысяч сердец. Справитесь?!
Фаина Ивановна ответила, как поклялась:
- Справлюсь! Всех обойду, до всех достучусь! Товарищи! Нам обязательно надо выбрать Степана Ивановича, потому что он обещал купить новую мебель для храма имени Рождества Пресвятой Богородицы.
- Вот-вот, Фаина Ивановна, на это и напирайте в беседах с людьми: Степан Иванович - глубоко верующий человек.
- Мне опять надо позавтракать, да вот не знаю, будет ли удобно, - наклонился ко мне Лошадкин.
- Ради Бога, мы прекрасно всё понимаем.
Действительно, все знали, что городские врачи порекомендовали Лошадкину принимать пищу пятьдесят девять раз в сутки - по числу прожитых им лет, но в очень небольших количествах:
- Кушайте, кушайте на здоровье.
Снова откинулась Звезда, и по ординаторской распространился запах настоящих португальских шпрот в прованском масле, а следом запах такого цейлонского чая, какой уже и не растёт на Шри-Ланке.
Тут и Кролик не удержался: дважды проглотил слюну, закашлялся и сбился:
- Ах, да, не забудьте упомянуть, Фаина Ивановна, что в восьмидесятые годы Степан Иванович был послан нашей партией и правительством на Шри-Ланку, и в самые короткие сроки наладил поставки оттуда цейлонского чая. Я хотел сказать, шриланкийского.
- Не забуду, упомяну. Только…. У меня конъюнктивит. Боюсь, микробы выедят мне зрачок.
- Ничего, доктор Габов выпишет вам хороших глазных капель.
- Бесплатных капель нет. Их в списках не значится.
- Стыдитесь, доктор Габов!
- Фаина Ивановна наш старейший сотрудник!
- Неужели она не заслужила, чтобы мы бесплатно вылечили ей глаза?! - это накинулись на Габова все присутствовавшие врачи, среди которых не было ни одного, кто трепетно не любил бы милой Фаины Ивановны.
- Было б сказано, - вяло согласился Габов.
На этом пятиминутка закончилась. За окнами была сплошная снежная пелена.
«Ах, Фаина Ивановна, Фаина Ивановна! Как-то она пойдёт по такому бурану стучаться в семнадцать тысяч сердец?» - тревожно подумал я.
Впрочем, постойте, дайте-ка я расскажу вам про Фаину Ивановну.
Но прежде чем рассказать, как я познакомился с Фаиной Ивановной, надо рассказать, как я оказался в Макушино. А прежде чем рассказать, как я оказался в Макушино, надо рассказать … о всей моей жизни до этого.
Глава 2. Нападение орла и его последствия
В начале войны я младенцем был вывезен из Поволжья в Киргизию. Родителей забрали в Трудовую армию, я остался на попечении дедушки и бабушки. Жили мы в землянке под скалой.
Однажды летом, когда бабушка пасла в горах баранов, а дедушка делал тайком ответвление арыка к нашему огороду, меня унёс горный орёл. Я взвыл от страха, дедушка услышал, тоже заорал и побежал за нами, подпрыгивая и отчаянно стараясь дотянуться до орла мотыгой. Я был тяжелёхонек, и орёл никак не мог набрать высоту. Орёл и дедушка выбивались из сил. Скорость бега дедушки снижалась пропорционально скорости полёта орла, поэтому дедушка не отставал. Но, теряя скорость, орёл терял и высоту. Наконец, дедушка дотянулся до него мотыгой, орёл клёкнул от боли, выронил меня и улетел.
Я ударился о землю, и тут со мной что-то случилось. Подбежал дедушка, и я увидел у него под пиджаком дряблое, бешено колотящееся сердце с неплотно закрывающимся митральным клапаном.
- Ты не убился? - закричал дедушка плачущим голосом.
- А ты, а ты… Съел абрикос, а мне не да-ал, - завыл я, заглядывая в его почти пустой желудок.
Вскоре нам пришлось тайно покинуть Киргизию. Проклятый орёл поселился на скале прямо над нашей землянкой и не отставал от меня. Ещё двенадцать раз я был объектом его покушений, и дедушка с бабушкой, подкупив местного коменданта и выправив какие нужно справки, ночью, когда все орлы спят, скрылись со мной в неизвестном направлении.
Всплыли мы на окраине Душанбе. Отца и мать я больше не увидел. Косточки их остались в фундаменте Норильского металлургического комбината, присвоенного в своё время двумя ловкими юношами, чьи имена слишком известны, чтобы их здесь называть.
Взрастал я, лелеемый дедушкой и бабушкой, и, окончив школу в 16 лет, естественно, стал хирургом, потому что мне не требовались ни рентген, ни УЗИ - мои глаза, благодаря орлу, заменяли мне все эти приспособления.
Пока я учился на хирурга в мединституте, дедушка с бабушкой до 76 лет работали в колхозе и одновременно выращивали в своём личном подсобном саду виноград, персики и чудесную хурму. Продавая их на рынке, они пересылали мне в институт все вырученные деньги. На всю жизнь сохранил я самую нежную любовь и благодарность к этим святым для меня старикам.
Надо ли говорить, что, получив диплом, я первым делом помчался обрадовать их. Со слезами на глазах рассматривали они мою красную корочку. Весь день мы праздновали, и предавались тихой радости. Вспоминали моих покойных родителей и строили планы дальнейшей счастливой жизни. Однако тою же ночью дедушка с бабушкой одновременно тихо скончались во сне, оставив меня одного одинёшенького.
Глава 3. Необычная операция и женитьба
Но в том же 1962 году из ближайшего к Душанбе кишлака привезли к нам в республиканскую клинику молодую женщину-узбечку. Следом за нею в чемодане, в операционную внесли две её ноги, только что отрезанные циркулярной пилой. Ноги были обложены укропом, и лавровым листом со льдом - об этом позаботился отец несчастной - философ и народный целитель, друг поэта Хамзы Ниязи.
Первым на всём белом свете делал я подобную операцию и мог бы прославиться на весь мир, как Кристиан Барнард*, но корреспондент, газеты «Советский Таджикистан», который должен был написать статью об этой операции, заблудился, и вместо больницы оказался в соседнем Афганистане. Там, быв укушен каракуртом, забыл, куда и зачем его посылали, перевалил хребты Гиндукуша, и убежал в Индию, где следы его навсегда затерялись. Два корреспондента из Москвы, командированные следом редакцией «Правды», - Косячков и Зильберштерн - тоже заблудились, также очутились в Афганистане и приняли там ислам.
* Южно-Африканский хирург, сделавший первую в мире пересадку сердца
Операция длилась тридцать шесть часов и прошла удачно. Я соединил все сосуды, нервные пучки, и даже сформировал запасные пути иннервации, из нервов коленного сустава старого верблюда. Уже через две недели Зухра - так звали пострадавшую - достаточно быстро двигала ногами, а ещё через месяц, едва прихрамывая, переступила со мной порог ЗАГСА.
О, как счастлив был я с Зухрой в первые годы нашей совместной жизни. Правда иногда от неё уж чересчур сильно пахло лавровым листом и укропом, и тогда я благодарил её мудрого отца, за то, что не обложил её ноги чесноком и луком.
Спустя месяц после свадьбы я заметил в животике Зухры двух головастиков и сообщил ей об этом:
- Дорогая, у нас будет ребёнок. Вернее, два ребёнка - мальчики.
Зухра заплакала от счастья. Могла ли она помыслить в тот страшный миг, когда осталась без обеих ног, что через год при ней будут не только её сильные, добротные ножки, но вдобавок муж и два чудесных мальчугана. Я хотел назвать сыновей одного в честь деда Готлибом, а второго в честь отца Герхардом. Услышав такие имена, Зухра расплакалась. Она с детства мечтала о Фархаде и Меджнуне. Я уступил.
Прошло десять лет. Сыновья мои росли чрезвычайно одарёнными. Съёмочные бригады таджикского телевидения были частыми гостями нашего дома. Отдел пропаганды республиканского ЦК преподносил нас как образец интернациональной семьи, где дети одинаково бойко говорят на немецком, узбекском, таджикском и русском языках. Пацаны мои знали наизусть не только Онегина, но сыпали цитатами из «Проделок Майсары», которые читал им их дед - друг Хамзы Ниязи. Надо ли говорить, что и Рудаки, Саади, Фирдоуси, Омар Хайям не ушли от их внимания.
Однако в это время стали проявляться мои ошибки, сделанные в ходе операции.
Пока мышцы Зухриных ног были слабы, действие верблюжьих нервов было не так заметно. Но по мере их крепчания, походка её становилась похожа на бег дромедара*, и, когда мы вместе шли в кино или магазин, мне приходилось бежать вслед за ней как спринтеру, но я всё равно не успевал, так высок и длинен был её шаг, вернее прыжок.
* одногорбый верблюд
Надо ещё сказать, что у моего тестя было двенадцать дочерей. Зухра была средней. Когда младшие подросли, в ЦК родилась идея создать женскую хлопководческую бригаду из этих двенадцати сестёр. Их одновременно приняли в партию, дали по новенькому комбайну, и под присмотром телевидения, вывезли на хлопковое поле.
Как это водилось на Советском Востоке, из них выбрали героя, и выбор, к несчастью, пал на мою Зухру. Сёстры четверть своего хлопкового сбора записывали Зухре, в первый же год она побила все рекорды и ей присвоили звание Героя Социалистического Труда. Я уже заказал ей костюм для поездки в Москву, как в последний момент в нашем ЦК решили, что Зухра своими верблюжьими прыжками может перепугать членов Политбюро или… Во всяком случае прыгать по Георгиевскому залу как корабль пустыни - неприлично. В Москву поехал первый секретарь и привёз золотую звездочку в Душанбе, где к походке Зухры привыкли.
Я уже собирался сделать новую операцию и иссечь верблюжьи нервы, как вдруг однажды тесть привёз ей особые рабочие ботинки и праздничные туфельки, сделанные его другом - башмачником из Старого Ташкента - с применением космических технологий. При каждом шаге в них срабатывали маленькие реактивные двигатели, которые давали импульс, гасивший силу верблюжьего скачка. Чудесная обувь была красивой, модной, только слегка поскрипывала, словно под ней хрустел только что выпавший снег. Походка Зухры опять стала обыкновенной, и она устремилась к новым трудовым подвигам.
Глава 4. Дважды Герой Социалистического труда
Настал трагический для меня 1979 год. Фархад и Меджнун окончили школу и поступили в Первый Московский медицинский институт. Я упрашивал Зухру оставить свой хлопкоуборочный комбайн и остаться дома. В крайнем случае, я пристроил бы её в свою клинику уборщицей. Она просила ещё годик, поставив себе цель побить рекорд Турсуной Ахуновой и стать дважды Героем Социалистического Труда, чтобы в родном кишлаке установили её бронзовый бюст.
Скрепя сердце, я согласился ещё на один сезон. Радостная, полная надежд, уехала она в свой кишлак. Сёстры старались вовсю и писали на её счёт не четверть, а половину собранного ими хлопка, и Зухра достигла результатов невиданных, неслыханных и невозможных. Но, так как результаты были зафиксированы на бумаге, а хлопок действительно лежал на складах, Зухре Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание дважды Героя Социалистического Труда с установкой бронзового бюста на родине героини.
И вот мы с ней летим в Москву. И вот она обычной человеческой походкой подходит к Леониду Ильичу Брежневу. Он прикалывает ей вторую Звезду Серп и Молот и Орден Ленина и трижды целует в обжаренные среднеазиатским солнцем щёки. И всё это снимает телевидение - программа «Время».
Через день мы вчетвером с Фархадом и Меджнуном, которым ради такого случая предоставили в институте недельный отпуск, возвратились домой. Нас встречал весь Таджикистан. Приём в ЦК, праздничный обед в Совмине. На следующий день мы поехали в родной кишлак Зухры. А там в центре кишлака, на площади перед конторой - вот он - бронзовый бюст. На постаменте сидит Зухра - красавица, с двумя звёздочками на груди.
Народ гулял три дня. Только на плов ушло 132 курдючных барана. Играли на народных инструментах. Девушки танцевали в национальных костюмах. В последний день вышла в круг и Зухра. Так и поплыла по кругу, как лебёдушка. Потом подпрыгнула, притопнула, прихлопнула ножка о ножку… И вдруг из-под каблуков её чудесных туфелек вырвался столб огня, треск и гул заглушил испуганные возгласы, и в одну секунду Зухра взмыла ввысь и исчезла в синем небе. Никто ничего не мог понять. Вопли, плачь, паника, мечущиеся люди. Я не мог поверить в то, что случилось только что на моих глазах. Никогда не забуду заплаканных глаз моих сыновей, устремлённых в небо, и дикий визг их одиннадцати тёток. Долго мы ждали нашу милую Зухру, но на Землю она больше не вернулась.
Через неделю меня вызвали в КГБ и сообщили, что башмачник из Старого Ташкента оказался агентом ЦРУ и давно охотился за конструкцией нашего новейшего хлопкоуборочного комбайна. Он получил задание переправить Зухру в Пакистан, но не рассчитал и заложил в её реактивные туфельки слишком много топлива, и вместо Пакистана она улетела в космос. Негодяй уже задержан и даёт признательные показания.
Ещё через месяц ко мне пришёл представитель Академии Наук, и официально заявил, что Зухру следует считать погибшей.
Мы совершили обряд похорон, сыновья мои уехали обратно в Москву, я вновь остался один одинёшенек. Единственное, что у меня было - работа.
Я считался лучшим хирургом Таджикской ССР, и жил бы спокойно в Душанбе до самой смерти. Но… Всё бы хорошо, да что-то нехорошо, как сказано у дедушки Гайдара. Что-то тёмное вползало в нашу жизнь и принимало форму видений и слухов.
В начале 1980 года я увидел вещий сон. Мне снилась толпа вопящих людей, бегущих кто в тапочках, кто босиком по глубокому снегу через перевал. «Духи! Духи! Вовчики! *» - проносилось по толпе, и тогда люди метались в панике и бежали ещё быстрее на обмороженных ногах, прижимая к себе плачущих детей.
___________________________________________
* Так во время гражданской войны в Таджикистане называли сторонников исламистов (вероятно от слова ваххабизм)
Я проснулся. Конечно, я ещё не знал, кто такие вовчики, но понял одно: через двенадцать лет в Таджикистане нас, русских, будут убивать. К русским я относил, конечно, и себя - советского немца. Я понял, что надо уезжать в Россию пока не поздно, и стал собираться.
В июле приехали на каникулы Фархад и Меджнун.
- Правильно, отец! Мы ведь из Москвы тоже не вернёмся. - Что-то зловещее послышалось в этих словах, но я отогнал от глаз смертное виденье и немедленно забыл его.
Втроём поехали мы в кишлак попрощаться с роднёй. Отец Зухры - дедушка моих сыновей - не перенёс гибели дочки и измену друга - башмачника из Старого Ташкента. Он не узнавал нас, постоянно плакал и звал Зухру. Дни его были сочтены. Он угасал на глазах и на руках одиннадцати дочерей.
После обеда, оставив старика под присмотром старшей дочери, всею роднёю пошли мы к бюсту Зухры. К постаменту был привязан грязный ишак. Завидев нас, он стал хрипло орать, выставляя жёлтые зубы, жалуясь на горькую ишачью жизнь. В ту же минуту вывалил он под постамент содержимое своего кишечника. Сёстры закричали, застрекотали, одна схватила ишака за уши, другая пыталась отвязать верёвку. Ишак мотал головой, не понимая, в чём он провинился. Вдруг из конторы вышел его хозяин и, молча, не обращая на нас никакого внимания, отвязал ишака, вскочил ему на спину и ускакал так быстро, как только позволяли тонкие ишачьи ноги.
Одна из сестёр-хлопкоробш пошла в контору ругаться с председателем Хамидом Каримовичем, Фархад и Меджнун побежали домой за метлой и лопатой. Прощания не получилось.
Я пришёл к Зухре вечером один: «Прощай, больше я тебя на этом свете не увижу», - сказал я, обнял бронзовую голову своей жены и последний раз поцеловал её в губы. Странно, но и от бронзы одуряющее пахло лавровым листом и укропом.
Тихо-тихо вышли из аллеи Фархад и Меджнун и вместе со мной обняли бронзовое тело своей матери. Долго стояли мы вчетвером, слившись воедино - трое мужчин во плоти и бронзовая женщина, нагретая дневным азиатским зноем. В последний раз мы были вместе и были живы. Но чем глубже становилась ночь, тем быстрее остывала бронза, и она стала уходить от нас. Мы оставались тёплыми и живыми, а она стыла, стыла... Но, отчаянно борясь со смертью, она стала высасывать тепло из нас. О, как она не хотела уходить!
- Ну вот и всё, - сказал я, отрываясь от бюста, и уводя Фархада и Меджнуна. - Вот и всё!
Мы пошли по сонному кишлаку куда глаза глядят.
Я дрожал как в лихорадке и не только от бронзового холода. Какие-то слова рвались наружу. Я должен был что-то сказать своим сыновьям. Это что-то было ужасно важно, но в то же время страшно, может даже губительно для моих сыновей. «Молчи, молчи!» - приказывал я себе. Но не в моих силах было противиться судьбе. Я не выдержал, и уста мои отверзлись.
- Пройдёт совсем немного времени, - сказал я, - и вы услышите много скверного о вашей матери и о вашей Родине. И много горьких минут придётся вам испытать, потому что всё, что вы услышите, слишком уж будет похожим на правду. Только, заклинаю вас, что бы вы ни узнали, не отрекайтесь, любите и будьте верными. Легко любить мать уважаемую, хорошую во мнении людей, но только сильные люди любят мать любую, что бы о ней ни говорили. Вам скажут, что ваша мать обманщица, все свои награды и почёт добыла обманом, и приведут в подтверждение много несомненных фактов. А вы верьте только ей, и знайте, что она настоящая героиня. Глубоко лежит её правда - не всегда можно её предъявить - но в неё надо верить. И также скажу я вам, что легко любить Родину хорошую, чистую и добродетельную, но только лучшие умеют любить Родину любую, даже когда все называют её плохой и преступной, и быть верными ей и только ей.
- Отец, но разве наша мать обманщица, а наша Родина преступная?
- И ваша мать не обманщица, и наша Родина не преступная. Но как не поверить в ложь, когда все её утверждают! Как оставаться верными, когда все предали? Сможете?
- Сможем! - ответили Фархад и Меджнун.
На следующий день я проводил сыновей в Москву. А ещё через день сам сидел на остановке, ожидая автобус до Ташкента. Подошёл пожилой азербайджанец:
- Разрешите присесть?
- Пожалуйста, пожалуйста.
- Аликпер Алиевич Гумбатов, - представился он.
- Вы бывший строитель из Баку и едете в Комсомолабад на заработки, - огорошил я его.
- Откуда вы знаете? - испугался он.
- Я вижу по рукам - в них навек въелся цемент.
- А-а, - он успокоился и через десять минут настолько проникся ко мне расположением, что стал рассказывать очень доверительно.
- Хотели строить здесь склад, но нас опередили армяне, - он почему-то оглянулся вокруг, будто проверяя, не подслушивает ли кто. - Эти армяне - я называю их вторые немцы. Нет, вы не подумайте, я куммунист. У нас в Баку выйдешь во двор - каких только детишек нет - белый, рыжий, чёрный; русские, армяне, азербайджанцы, лезгины, греки - сердце радуется, дружба народов! Сейчас едем в Комсомолабад. Я действительно бывший строитель, но на заработки еду не я, а два старших сына и три племянника. Я буду готовить еду, приглядывать, чтобы не делали разврат, ну и так, организовать что - туда, сюда. Я ведь уважаемый человек. Мне 68 лет, и я ни разу не был свидетелем! - Он сделал паузу, чтобы я по достоинству оценил этот факт. - У меня мама ещё жива. Ей 107 лет.
- А откуда вы знали, что я еду в Комсомолабад? - снова насторожился он.
- У вас в руках билет до Комсомолабада.
- А-а, у вас хорошее зрение! - а потом ни с того ни с сего, наклонился и сказал, понизив голос:
- Знаете, у нас ведь хотели убить товарища Алиева.
- Да вы что?!
- Да! Это знает вся республика! - он явно остался доволен, что не только мне его, но и ему меня удалось удивить.
- Да как же?
- Председатель Совета Министров, Генеральный Прокурор и Председатель Верховного Совета составили заговор. Они хотели убить товарища Алиева и захватить власть. Дааа! Они пошли к его повару и сказали: «Приготовь сегодня обед, и влей в борщ вот это», - и дали ему маленький флакончик. А повар был русский, - сказал Аликпер Алиевич с таким уважением, что сомнений не осталось: русский повар не предаст. И действительно, повар отнёс флакончик самому Алиеву и всё рассказал.
«Ты получил задание от вышестоящих товарищей и должен его выполнить», - сказал Алиев. «Но как же так?» - «Делай, что тебе сказано, а остальное предоставь мне».
На другой день товарищ Алиев после заседания ЦК сказал: «Мы с вами, товарищи, хорошо поработали, окажите мне честь, останьтесь со мной обедать».
Накрыли стол, товарищ Алиев сказал тост, выпили коньяку. «А теперь, товарищи, закусывайте, закусывайте, ешьте борщ!» И все стали есть, только трое тех да товарищ Алиев не прикасались к еде. «А что же вы не едите?» - «Спасибо, спасибо, мы не хотим, мы сыты». - Но ведь всё так вкусно, и товарищи едят». - «Спасибо, Гейдар Алиевич, что-то нет аппетита». - «А может у кошки есть аппетит?» - сказал Гейдар Алиевич. Открылась дверь, и в столовую вошла кошка.
«Ну-ка, попробуй борща, - сказал товарищ Алиев кошке и подал ей свою тарелку, - неужели товарищи правы, и повар приготовил невкусно?» Кошка поела из тарелки Гейдара Алиевича, тут же упала и сдохла. - «Так вот в чём дело! Председатель КГБ! Арестуйте этих негодяев!»
- А как же остальные члены ЦК? Съели отравленный борщ?! - ужаснулся я.
- Да! Но ведь в коньяке, что они выпили перед едой, было противоядие. Это чистая правда. Их потом судили. Всех приговорили к расстрелу. Вся республика знает!
Я не стал расстраивать старика и не сказал ему, что слышал точно такие же истории о первых секретарях узбекской, таджикской, туркменской, киргизской компартий. Разница была только в должностях заговорщиков, да в такой маленькой детали, как противоядие в коньяке.
Подошли сыновья и племянники Алиевича, встали рядом с ним скромно. Смущались то ли его, то ли меня. Алиевич посмотрел на них вопросительно.
- Это город в Киргизии*, - сказал старший по виду.
- Да!? - удивился Алиевич, - и далеко отсюда?
- Не очень.
* Я сразу понял, что старший сын перепутал афганский Джелалабад и киргизский Джалал-Абад.
- Гм, - Алиевич задумчиво посмотрел перед собой на приближающийся автобус.
- Это какой автобус? - спросил он. - Наш?
- Нет, ташкентский, - тихо ответил сын или племянник.
- Это мой автобус. Прощайте, - сказал я Алиевичу, от сердца пожимая руку симпатичному старику, - и не переживайте, ваш младший сын вернётся из Джелалабада живым и здоровым! - автобус рванул с места, а старик с сыновьями и племянниками остались стоять с открытыми ртами.
Глава 5. Секретарь парткома
Итак, летом 1980 года я приехал в Макушино. Почему в Макушино - не знаю, так получилось. Мне хотелось в Сибирь, в самую кондовую русскую глубинку. Главврачом тогда был Лошадкин. Ему только что исполнилось тридцать два года, у него не было ещё язвы, он не принимал пищу ни тридцать два, ни пятьдесят девять раз в сутки и не был Героем Социалистического Труда. И, самое главное: звали его тогда по-другому: не Марком Владленовичем, а Марксом Владиленовичем.
Маркс Владиленович принял меня неприветливо - он был отчего-то не в духе.
- Хирург? Ну, нужны хирурги. Нате вам ключ от двадцать девятого кабинета и скажите Фаине Ивановне, что она поступает в ваше распоряжение. Как хирургическая сестра, разумеется.
Что-то в голове у меня кувыркнулось, бог знает почему, я представил себе толстую старуху со злым лицом, седыми патлами, выпуклыми, словно сливы, глазами, с папиросою во рту. Я отправился искать её, чтобы сообщить, что она поступает в моё полное распоряжение, разумеется, как хирургическая сестра. Едва я открыл двадцать девятый кабинет, как тотчас в него вошла женщина в белом халате, как две капли воды похожая на только что сложившийся в моей голове портрет.
- Вы Фаина Ивановна? - спросил я, совершенно уверенный в своей правоте, но она оборвала меня.
- Я Сара Абрамовна Каценфройнд, а Фаина Ивановна в реанимации. Как реанимационная сестра, разумеется. А вы из райкома?
- Нет, я назначен в ваше учреждение хирургом, - сказал я, отметив про себя, что моё ясновидение начало давать сбои.
- А! Ну-ну! - и она, достав пальцами с жёлтыми выпуклыми ногтями папиросу из пачки «Севера», задымила. - Идите, идите, - сказала она, увидев мою заминку, - я ничего не украду.
- Я не сомневаюсь, что вы ничего не украдёте, но…
- Впрочем, я хотела с вами посоветоваться. У меня в детском отделении подростки мужского и женского пола бегают друг к другу в палаты. Чтобы чего не вышло, я решила перевести их на постельный режим.
- О! - искренне удивился я.
- А чтобы режим соблюдался, я хотела бы снять со всех трусы. Как вы думаете, это можно?
- С точки зрения прав человека - едва ли.
- Вы думаете? Гм… Когда я была в Евпатории главным врачом санатория, я со всего корпуса снимала трусы. Кстати, вы бывали в Евпатории?
- Увы, кроме Средней Азии, нигде не был: Душанбе, Самарканд, Джетисай, Гулистан, Янгиер - слышали?
Она пропустила мой ответ и вопрос мимо ушей.
- Ах, Евпатория, Евпатория - голубая страна, обсыпанная ракушкой, песком и извёсткой. Там так медленно по небу едет луна, поскрипывая колёсами, как крымский татарин с повозкой… Кстати, вы слышали о судьбе крымских татар?
- Да я и сам в некотором роде крымский татарин.
- Да ну! А как ваша фамилия?
Я назвал. Она некоторое время тупо смотрела на меня своими сливовыми глазами. Наконец, до неё дошло:
- А, в этом смысле! Ну, идите, идите к своей Фаине Ивановне. Вам повезло - идеальная операционная сестра. И человек хороший. Я её искренне люблю, но предостерегаю вас: она секретарь больничного парткома, при ней - ни слова о политике, и ни в коем случае не говорите, что вы диссидент.
- Помилуйте, да разве я сказал вам, что я диссидент?
- Зачем же говорить - это и так видно.
Я засмеялся:
- Уверяю вас, почтенная Сара Абрамовна, вы сильно ошиблись: я не люблю диссидентов, ибо предвижу результаты их деятельности.
- Какие результаты?
- Плачевные. - ответил я, закрывая за ней дверь двадцать девятого кабинета. - Так где, вы говорите, реанимационное отделение?
- На втором этаже, прямо против лестничной клетки. Будьте осторожны, наша техничка Вера Степановна только что вымыла лестницу - не убейтесь.
Я пошёл по указанному адресу. В реанимационной палате над постелью больного склонились двое в белых халатах - мужчина и женщина. Я спросил разрешения войти и отрекомендовался.
- Главный анестезиолог Михаил Ив;нов сын Похлёбкин, - подал мне руку мужчина.
Я немного стушевался от такого представления, но быстро овладел собой:
- А вы, если не ошибаюсь, Фаина Ивановна? - обратился я к женщине.
Она повернулась и посмотрела на меня. У неё были большие ярко-синие глаза.
- Маркс Владиленович сказал, что вы будете моей хирургической сестрой. Приказ он подпишет сегодня же.
- Хорошо, - сказала она просто. И голос её мне сразу понравился.
Ей было сорок три года, но кожа её была гладкой и упругой, как у ребёнка. Я вгляделся в её внутренние органы и невольно воскликнул про себя: «Вот это да!» - они были здоровыми и чистыми, как у восемнадцатилетней девушки.
Она лишь на мгновение отвлеклась на меня, и маленькими, проворными пальчиками ввела больному иглу в вену. Я увидел, что она профессионал высочайшей квалификации. Больной даже не вздрогнул. Впрочем, он был без сознания.
- Что с ним, - спросил я.
- Рак печени в четвёртой стадии. Вчера привезли из онкоцентра - диагноз полностью подтвердился. Отослали к нам умирать. Думаю, не больше трёх дней ему осталось, - сказал Похлёбкин. Фаина Ивановна отошла и встала за спинку кровати, на глаза её навернулись слёзы. «Вид страданий не очерствил её сердца», - отметил я про себя.
- Это редактор нашей районной газеты Аркадий Самсонович Фрукт, - сказал анестезиолог.
- Он очень, очень добрый человек, - всхлипнула Фаина Ивановна, - у него трое маленьких детей, - слёзы из её глаз чистыми струйками побежали по круглому лицу.
Такое искреннее, неподдельное горе произвело на меня самое сильное впечатление. Я взглянул на больного.
Выглядел он неважно: как говорится, краше в гроб кладут. Но что-то в его облике диссонировало со словом рак.
- Позвольте, - сказал я и, подойдя к постели умирающего, приподнял его рубашку.
Я увидел сильно увеличенную печень, но никакой опухоли не было. Не был больной и алкоголиком. Цирроз, но не алкогольный. Так что же? Какая удача, не может быть!
Описание этой болезни я встречал всего два раза в жизни - первый раз в древнем индийском манускрипте, второй раз о подобном случае мне рассказали местные жители в Коканде. Их рассказы, как легенда, передавались из уст в уста в течение веков и обросли всякими фантастическими подробностями. Суть их в том, что много, много лет назад в Коканде жил судья - или кадий - по имени Абдурахман. Судил он вкривь и вкось, и за мзду мог выдать воробья за слиток золота, а ишака за пять пудов серебра. Впрочем, эту легенду можно встретить в повести нашего замечательного писателя Леонида Соловьёва о Ходже Насреддине. Так вот, оказалось, что ложь в огромных количествах сама по себе является ядом. Кадий Абдурахман настолько отравил себя ложью, что его перекосило, он окривел на один глаз, и, в конце концов, пожелтел, как лимон, а ладони у него стали ярко красными, как у шимпанзе. Все признаки алкогольного цирроза! Но он был правоверный мусульманин и не знал даже запаха алкоголя. Наконец, когда вопрос уже встал о жизни и смерти, он бросил свою судейскую практику и выздоровел! Легенды говорят, что он прожил ещё тридцать лет и не только избавился от цирроза, но выправился, прозрел на слепой глаз, женился и произвёл на свет трёх сыновей!
- Тут какая-то ошибка! - сказал я, радуясь, что смогу утешить милую Фаину Ивановну, - У него нет рака! У него цирроз печени, а это, согласитесь, не одно и то же.
- А как вы определили, что у него нет рака? - недоверчиво посмотрел на меня Похлёбкин.
- По многим признакам, - ответил я уклончиво.
- Но в онкологической больнице подтвердили диагноз…
- Забудьте, что подтвердили в онкологической больнице. У него цирроз и, причём, очень редкая форма цирроза. - Я поймал на себе взгляд чудесных глаз Фаины Ивановны. И недоверие, и робкая надежда читались в них. - Я гарантирую выздоровление этого больного! Требуется совсем немного - он должен перестать лгать, - тут я осёкся. Кажется, я забылся, и меня занесло.
- С чего вы взяли, что Аркадий Самсонович лгун? - сурово спросила Фаина Ивановна, и глаза её потемнели, как Чёрное море. - Вы в первый раз его видите!
- Я не хотел никого обидеть. Я хотел сказать, оставьте его в покое, и я вам гарантирую, что через три дня он будет есть манную кашку.
- А я вам гарантирую, что через три дня мы будем его хоронить, - мрачно сказал Михаил Иванович.
- Через три дня мы будем хоронить совсем другого человека, - возразил я.
Глава 6. Сара Абрамовна и её «политбюро»
Вечером ко мне домой зашла Сара Абрамовна:
- Что вы им наговорили, я же предупреждала вас: не показывайте, что вы диссидент. Они обрядили вас чуть не в убийцы. Кому вы напророчили скорую погибель?
Пришлось кое-что пересказать неотвязчивой старухе. Рассказ мой произвёл на неё неожиданное впечатление.
- Герберт Герхардович! - возопила она в совершенном восторге, удивительно чётко и правильно произнося моё имя (Бог весть, откуда она его узнала). - Не знаю, как вы поставили этот диагноз, но, клянусь, он полностью соответствует действительности. Этот Фрукт… Вы ведь знаете выражение «Ну и Фрукт!». Оно вошло в русский язык отсюда - из Макушина. Невозможно читать статьи этого Фрукта в районной газете, чтобы не воскликнуть: «Ну и Фрукт!». Вы знаете, его откопал в соседнем Макушинском ОПХ Владилен Лошадкин, когда его назначили первым секретарём. С ним приехал и его папаша - престарелый Потап Иванович, которого он тут же поставил заведовать торговлей.
Фрукт стал главным редактором районной газеты и пошёл писать статьи, что Потап Иванович старейший член партии, организатор Советской власти в Сибири. Старик сам в это поверил и придумал от себя, будто в декабре 1923 года он лично встречался с Лениным, тот дал ему мешок ёлочных игрушек и со словами: «Поезжай, Потап, порадуй сибирских детишек», проводил до калитки горкинской усадьбы. С тех пор старик регулярно выступает со своими воспоминаниями в школах, а Фрукт каждый год печатает эту ахинею в газете.
Сара Абрамовна разошлась. Она оседлала своего любимого конька и погнала по дороге обличительства.
Вскоре я узнал, что никто из жителей не называет районную газету «Макушинские зори» иначе чем «брехаловка». Прежде она называлась «Степная правда». Но однажды надо было срочно выдать номер с отчётом о пленуме райкома. Из названия выпали три буквы, и весь тираж вышел под названием «Степная вда». Понятно, газета с таким названием не имела морального права освещать такое важное событие, как пленум райкома. Тираж был уничтожен, номер перепечатали, Фрукт самолично набрал название и намазал его краской. Но и в следующем тираже значилась проклятая «Степная вда». Фрукт кинулся к наборному ящику. Литеры трёх букв исчезли из названия будто их и не было. Невозможно описать его отчаяния! Он приварил буквы сваркой - всё нормально! Стоят как гранит! Начинают печатать - они словно испаряются. Газету печатали всю ночь, извели трёхмесячный запас бумаги, и только в шесть часов утра, наборщик по фамилии Цинцинатов (благодаря этому подвигу имя его осталось в Макушинской истории) предложил: «Давайте переименуем газету». Набрали название «Макушинские зори» - после бессонной ночи ничего лучшего на ум не пришло. Название встало на положенном месте, будто всегда стояло. С тех пор и пошли «Макушинские зори».
Мне некогда было слушать разоблачения Сары Абрамовны. Надо было как-то обустроиться в квартире, которую предоставил мне Лошадкин: помыть пол, разложить вещи, застелить кровать, чтобы переночевать по-человечески. К тому же хотелось есть. Я стал досадовать на старушку и искать предлог, чтобы выпроводить её вон. Повода не было. Помощь пришла, откуда не ждал. Из кухни прибежала мышь и, нисколько нас не стесняясь, по-хозяйски стала что-то искать.
- Как, у вас мыши!? - Сара Абрамовна удивлённо оборотила на меня свои сливовые глаза.
- Что вас удивляет? Я только приехал и не успел завести кота.
- Тогда пойдёмте.
Недоумевая, вышел я вслед за ней и обомлел. Прямо перед моим крыльцом в три ряда сидело десятка полтора котов. Впереди восседал, очень важный кот с чёрными пятнами над прищуренными глазками. Кого-то он мне напоминал.
- Это Брежнев, - сказала Сара Абрамовна, - не правда ли, удачная кличка? А это Суслов, - она указала на худого котика с острой мордочкой, какого-то блёклого цвета, которому и названия подобрать невозможно. - А вот это Горбачёв. Видите, какие у него пятнышки на голове? Он, правда ещё не член, но обязательно будет. В общем всё Политбюро. Я вам, пожалуй, оставлю Суслова. Он мне не нужен, да и никому не нужен, а вам сгодится - он хоть и старый, но мышеловный.
- Это всё ваши? - спросил я потрясённо.
- Оправдываю фамилию*, - и она повернулась, чтобы идти, но вдруг опять обратилась ко мне, - А хоронить-то кого будем?
- Да это я так брякнул, не подумав - не придавайте значения.
- Уклончивый вы - толкачом вас в ступе нельзя поймать, - сказала она и, наконец, ушла со всеми своими кошками. А Суслов остался у меня ловить мышей.
Утром, с папиросой «Севера» зашла Сара Абрамовна:
- Ну как мой котик?
- Шестнадцать штук поймал. Разложил в шахматном порядке по всей кухне.
- Я же вам говорила, что он мышеловный.
- Ну а вы ввели постельный режим? - у меня в голосе против воли проскочила насмешливая нотка.
_________________________
* Каценфройнд – друг кошек (нем)
Старушка обмякла. Вопрос обидел её. Она втянула в себя столько дыму, что некоторое время дымилась сама. Дым выходил у неё изо рта, носа, ушей, из глаз. Даже из-под белого колпака и халата поползли струйки. Я вскочил и схватился за графин с водой, чтобы залить её… К счастью, она справилась сама. Вытолкнула из себя серо-голубые клубы с такой силой, что полминуты в кабинете ничего не было видно.
- Я понимаю, что выгляжу глупо. Вы можете даже принимать меня за сумасшедшую. Хорошо, я откроюсь вам, ибо знаю, что вам можно доверять…. Я их ужасно боюсь….
- Кого?
- Детей! Знаете, они меня когда-нибудь убьют.
- Да что вы, Сара Абрамовна!
- Да, да, да! Когда я родилась, раввин предсказал, что меня убьёт ребёнок. А раввин никогда не ошибается! Никогда!
- Зачем же вы пошли в педиатры?!
- Я хотела идти на терапевтический. Но там конкурс был 60 человек на место. А на педиатрическом был недобор. Я пошла к равви, и он сказал: «От судьбы нельзя уйти. Ты можешь стать хоть электриком, а тебя всё равно убьёт ребёнок».
- Во всяком случае, в ближайшие 10 лет вам ничего не грозит. Я ведь тоже в некотором роде предсказатель.
- Да, я знаю. За тем и шла, чтобы сказать вам…
Но закончить она не успела. Вбежала сияющая Фаина Ивановна:
- Аркадию Самсоновичу стало лучше! Он попросил манной каши и съел полтарелки!
- Завтра он съест больше, - сказал я.
- Скажите, а как вы так правильно предсказали? Вы что, ясновидящий?
- Я предсказал неправильно. Я предсказал, что он попросит кашки только на третий день.
Глава 7. Похороны ветерана и спасение Фрукта
А на третий день умер дедушка Лошадкина - девяностопятилетний Потап Иванович. По совместительству Потап Иванович был отцом Владилена Потаповича Лошадкина - первого секретаря Макушинского райкома партии. Гроб с телом покойного был установлен в районном Доме культуры. «Три дня не иссякал поток макушинцев, желающих проститься со своим знаменитым земляком», - писала газета «Макушинские зори».
Больница практически не работала. Обе машины «Скорой помощи» были задействованы на похоронах: одна развозила гостей, прибывших из соседних районов и Областного центра, на другой заместитель Лошадкина Лужников был откомандирован в Город за мраморным памятником.
И вот семнадцатого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года Потап Иванович отправился в свой последний путь. Огромная толпа сопровождала его под жарким июльским солнцем. Всё свободное пространство кладбища заполнилось народом. Впереди у свежевырытой могилы стояли родственники покойного: его сын Владилен Потапович - первый секретарь райкома КПСС с женой, внук Маркс Владиленович - главный врач районной больницы, всё районное начальство, областное начальство и начальство из всех тридцати районов области. Мы врачи, тоже оказались в первом ряду.
Траурный митинг открыл инструктор обкома партии, сказав все полагающиеся к данному случаю слова. Затем на трибуну, наспех, но аккуратно сколоченную чуть в стороне от могилы, поднялась Фаина Ивановна.
- Товарищи! Сегодня мы провожаем в последний путь выдающегося человека. Потап Иванович Лошадкин относится к той когорте легендарных людей, которые устанавливали Советскую власть в Сибири, отстаивали её в Гражданскую и Великую Отечественную войну, а затем всю жизнь трудились, не жалея сил и времени, для повышения благосостояния нашего народа.
Потап Иванович родился девятнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят пятого года в одной из глухих деревень Иркутской губернии. С самых ранних пор он проникся сочувствием к страданиям народа. В тысяча девятьсот третьем году вступил в нашу коммунистическую партию. В тысяча девятьсот пятом году участвовал в первой русской революции. Он руководил восстанием пролетариата и крестьянства в Иркутской и Томской губерниях. После поражения революции скрывался от царских ищеек, не раз арестовывался и ссылался в Сибирь. После победы Великой Октябрьской социалистической революции был избран членом Томского исполкома Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. В жуткие годы колчаковского террора руководил партизанскими отрядами в Сибири. В тысяча девятьсот двадцатом году вновь избирается в различные органы Советской власти нашего края. А в тысяча девятьсот двадцать третьем году крестьяне послали его ходоком к Владимиру Ильичу Ленину. Потап Иванович шесть раз встречался с Лениным. Владимир Ильич обсуждал с ним планы строительства социализма в СССР. После последней встречи, накануне нового тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, Ленин вручил Потапу Ивановичу подарки для сибирских детей и сказал: «Борись за наше дело, Потап, всю жизнь борись». И эти слова Владимира Ильича стали для Потапа Ивановича путеводной звездой. Куда бы ни посылала его партия, всюду он отдавал нашему народу все свои силы, весь жар мужественного сердца. В наш район Потап Иванович приехал в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Несмотря на свой преклонный возраст, он работал на самых ответственных хозяйственных постах и ушёл на заслуженный отдых только пять лет назад. Товарищи! Сохраним же навсегда светлую память о Потапе Ивановиче!
Фаина Ивановна сошла с трибуны и очутилась рядом со мной.
- Как я выступила? - спросила она. - Я отвёл глаза и ничего не ответил.
После похорон мы вместе вернулись в больницу.
- Вы не пойдёте на поминки? - спросила она.
- Мне надо посмотреть своих больных. А вы?
- А я дежурю в реанимации.
- А-а. Как чувствует себя Аркадий Самсонович?
- Он давно в общей палате. Сегодня съел на завтрак пять тарелок манной каши. Завтра его выпишут.
С папиросой во рту, в облаках дыма шла навстречу Сара Абрамовна. Её рабочий день кончился, она шла, наслаждаясь свободой и напевая: «Тум бала, тум бала, тум балалайке».
- Сара Абрамовна! Вы почему не были на похоронах? - строго спросила Фаина Ивановна.
- Я могу иметь своих прав человека? Я могу не ходить туда, куда не хочу? - волнуясь, Сара Абрамовна всегда переходила на свой собственный диалект.
- Все хотят, одна вы не хотите. Я чувствую ваши антисоветские настроения! Мне придётся поставить о вас вопрос на парткоме. Вас ведь и из Крыма выгнали за это!
- Никто меня не выгонял, я сама уехала. Да! Я всю жизнь боролась за права крымских татар, и за это меня преследовали! Меня не выгнали. Я уехала, чтобы меня не арестовали. Но придёт время, и я получу по заслугам! А у вас спросят - и у вас, и у вас, - она указала на меня, - спросят, что вы делали, когда травили Сахарова и Солженицына?!
- Я работал, - ответил я скромно.
- А мы у вас уже завтра спросим. Я завтра же соберу партком.
- Не надо этого делать. Сара Абрамовна действительно имеет право не ходить туда, куда не хочет.
- Да, я не хочу слушать тех глупостей, которых написал вам ваш Фрукт.
- Как! - воскликнул я в ужасе, обращаясь к Фаине Ивановне. - сегодняшнюю речь написал вам Аркадий Самсонович?!
- Да, а что? - ответила она упавшим голосом.
- Быстро к нему!
Аркадий Самсонович лежал в палате один. Он был жёлт как лимон. Глаза, щёки и виски ввалились как у ракового больного перед кончиной. Его колотила крупная дрожь, от которой скрипела кровать и звенели стёкла в рамах. Изо рта вырывалось вибрирующее мычание, жёлтая пена пузырилась на усах и бороде.
- Быстро в реанимацию! - рявкнул я и, так как ждать санитаров с носилками было уже некогда, подхватил Фрукта с кровати и помчался с ним на второй этаж.
Рядом со мной с фантастической синхронностью бежала Фаина Ивановна, неся перед собой длинные ноги больного. В одну минуту подключили мы Фрукта к системе искусственного дыхания. Фаина Ивановна автоматическими движениями одновременно вставила иглы двух капельниц в вены рук. Когда, наконец живительный физраствор полился в измученный ядами организм Аркадия Самсоновича, Фаина Ивановна пришла в себя:
- Что это было? - спросила она потрясённо.
- Я же вам говорил, что ему нельзя… работать!
- Так ведь он и не работал, только речь мне написал… Он умрёт?
- Ещё раз он, пожалуй, выкарабкается. Но на этот раз не скоро.
Фаина Ивановна не стала откладывать дела в долгий ящик и в тот же вечер пошла к дежурившему Лошадкину, чтобы договориться о времени проведения заседания парткома. Повестку она сформулировала так: «О возмутительном антисоветском поведении врача-педиатра Сары Абрамовны Каценфройнд». Но Лошадкин настоятельно рекомендовал ей не проводить никакого заседания и оставить Сару Абрамовну в покое. В результате старушка со сливовыми глазами ещё на год осталась в Макушино вместе со своим Политбюро.
Глава 8. Олимпийские игры и резекция желудка
На другой день после похорон Потапа Ивановича был первый для меня операционный день в Макушино. Я пришёл на работу пораньше. Техничка Вера Степановна домывала пол в коридоре.
- Восемнадцать минут, двадцать три и шестьдесят пять сотых секунды, - воскликнула она в полном восторге, взглянув на вынутый из кармашка секундомер, - мой личный рекорд!
Я прошмыгнул мимо неё в двадцать девятый кабинет и захлопнул дверь. Через пять минут пришла Фаина Ивановна.
- Как дежурство? Как Аркадий Самсонович?
- Еле жив. Но получше. Дышит сам.
- Ничего, ничего, выкарабкается. Вы-то как? Сильно устали? Сможете мне ассистировать?
- Устала? Да вы что! Я уже домой сбегала, коров подоила, в стадо отогнала.
Я вытаращил глаза: до села Заветы Ильича, в котором она жила, было пять километров.
- Так у вас и корова есть?
- Две коровы, бычок, три свиньи, сто кур. У меня большая семья - её кормить надо.
Что-то я хотел сказать, но дверь вдруг резко распахнулась. На пороге стояла Вера Степановна с ведром и шваброй. Не обращая на нас ни малейшего внимания, она вынула секундомер, замерла и, прокричав: «Внимание… Марш!», пошла с такой быстротой возить шваброй по полу, что она едва стала видна. Фаина Ивановна отпрыгнула и повалилась на кушетку, задрав ноги.
- Не смотреть, не смотреть! - завопил во мне стыд, но я не выдержал… и взглянул!
- Во-оо-он! Пошёл воон!- закричала Вера Степановна так страшно, как кричал, наверное легендарный Вий после того, как ему подняли веки.
Тут же метнулась мне под ноги швабра, и я должен был высоко подпрыгнуть, чтобы пропустить её, а потом ещё раз, чтобы дать ей просвистеть обратно. Фаина Ивановна на своей кушетке покатилась со смеху. Я совершил ещё десяток таких же прыжков, пока проклятая швабра не удалилась к противоположной стене вместе с шипящей Верой Степановной. Я рухнул на стул. Вера Степановна вырвала из кармашка секундомер:
- Две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды - промолвила она в бешенстве - на двенадцать сотых хуже моего рекорда! И всё из-за вас!
Она вышла и так пнула дверь ногою, что даже я возмутился:
- Это что такое! Какая-никакая, а субординация быть должна!?
Фаина Ивановна всё ещё хохотала:
- Успокойтеса, - сказала она, вставая с кушетки. - Ну какая с Веры Степановны субординация! Она же сумасшедшая, разве вы не видите. Она была чемпионкой Союза по бегу. Её взяли в сборную. Она вышла замуж за какого-то великого чемпиона. А потом на чемпионате мира попаласа с допингом. Её выгнали из спорта, лишили всех медалей, звание у неё отобрали - мастера спорта. Муж ушёл. Как не рехнуться! Убежала из Москвы куда глаза глядят. Вот приехала к нам и стала техничкой. А привычка ставить рекорды осталаса. Привезла с собой секундомер и всё замеряет. Секундомер - это её единственная ценность. Она его в прошлом году выронила - что тут было! Слава Богу, нашёлся.
- И что, она каждый день будет ставить такие рекорды?
- Успокойтеса! Завтра открывается Олимпиада - у неё обострение. Сегодня вы попали ей под швабру, потому что слишком рано пришли. А вообще привыкнете и будете прыгать на кушетку, как только она войдёт.
Я посмотрел на пол. Он блестел и был уже абсолютно сухим.
- Поразительно! И это за две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды!
- А вообще, мне нисколько её не жалко. Она опозорила нашу страну. Оказалась недостойной нести высокое звание советской спортсменки. Правильно её выгнали.
Я не стал возражать, и мы пошли готовить нашего больного к операции.
Больной был мужем заведующей инфекционным отделением Светланы Михайловны. Она почему-то взяла себе в голову, что муж её умрёт у меня под ножом.
Как рассказала мне позже Сара Абрамовна, она ходила накануне к Лошадкину и просила не доверять операцию мне: пусть её сделает Лужников.
- Лужников с сегодняшнего дня в отпуске и уже поехал в гости на Дальний Восток. Вернуть его с дороги никак невозможно, - сказал ей Лошадкин.
- Ну пусть сделает после отпуска.
- Он приедет через месяц, могут пойти метастазы.
- Я согласна даже на Кочерыжкина - только чтобы не этот. Мы ведь даже не знаем, умеет ли он вообще оперировать.
- Кочерыжкин в запое - не известно, когда выйдет. Я его хочу уволить, у него руки трясутся от пьянства.
Светлана Михайловна зарыдала. Возле операционной она кинулась к Фаине Ивановне. Я услышал её горячий шёпот:
- Он зарежет Васечку, зарежет - я чувствую! Фаина Ивановна, пожалуйста, последите за ним!
Перед операцией я в двадцать пятый раз внимательно осмотрел внутренности больного - метастазов к счастью не было. И это сразу успокоило меня: чем ниже о тебе мнение, тем выше взлёт.
Пришёл Похлёбкин, дал больному наркоз, и операция началась. И сразу у меня возникло такое ощущение, что у меня четыре руки. Первая обработала операционное поле, вторая сделала надрез, третья с тампоном тут же промокнула кровь, четвёртая оттянула края раны, открывая доступ к желудку. Все движения новообретённых конечностей подчинялись моему мозгу. За всю операцию я не произнёс ни единого слова, но нужные инструменты вовремя ложились мне в руку, лигатуры захватывали и перевязывали сосуды. Я отделил от связок и сращений поражённую опухолью часть желудка, подвёл под неё широкий слой марли, а руки Фаины Ивановны, подхватив мои действия, ловко и тщательно отгородили всю брюшную полость марлевыми салфетками.
Никогда ещё не делал я операции с таким воодушевлением. Я чувствовал восхищённые взгляды Фаины Ивановны. У меня было такое состояние, какое бывает, может раз в жизни у великого музыканта, почувствовавшего, что музыка его слилась с движениями душ слушателей, сколько их ни есть в зале, вошла с ними в резонанс и сейчас последует взрыв восторга и безграничного счастья.
Наконец я сформировал новый, на треть уменьшенный «Васечкин» желудок, со вновь вшитой двенадцатипёрстной кишкой, и сыграл последний аккорд - зашил живот. Живой «Васечка» лежал на столе, готовый кушать ещё лет тридцать, а мы посмотрели с Фаиной Ивановной друг на друга, и в первый раз случилось то чудо, которое потом повторилось ещё раза три, может четыре: не произнеся ни слова, мы поняли всё, что хотели сказать друг другу.
Едва мы вышли из операционной, как заплаканная Светлана Михайловна, словно меня и не было, кинулась к Фаине Ивановне:
- Ну что?
- Успокойса, Светочка! Операция прошла очень хорошо. Опухоль удалена, Васечка будет жить, - потом понизила голос, но я, уходя по коридору, всё равно услышал: - это лучший хирург, которого я видела в жизни.
За этими словами послышались рыдания Светланы Михайловны, но это были уже совсем другие рыдания - те, с которыми сваливается с души невыносимая ноша.
- Обедать не пора? - спросил я, когда Фаина Ивановна вошла в кабинет.
- Я сбегаю домой, приготовлю что-нибудь своим мужичкам - они голодные, а я утром не успела.
- Конечно, конечно. Назад не спешите. Вы ведь сегодня опять дежурите?
- Да, в хирургии, но я приду вовремя.
И действительно, в два часа Фаина Ивановна переступила порог двадцать девятого кабинета.
- Фантастика! - воскликнул я, откладывая в сторону кусок «Советского спорта», который читал после того, как съел завёрнутый в него бутерброд. - Как вы успели?
- Меня подвезли туда и обратно, - сказала она, посмотрев на меня синими лучистыми глазами. И в голову мне пришла сладкая мысль, что передо мной может быть огромная толпа румяных, чистых, светлых дней, когда я буду видеть эти глаза.
Она была в ярко-красной тоненькой кофточке с короткими рукавами и чёрной юбке. Её маленькое ладное тело было тугое и полное как у грибка-боровика. Она держала перед собой что-то завёрнутое в полотенце, подошла ко мне близко-близко. От её волос и кофточки пахло необыкновенно вкусно: тестом, жаренном в масле, и мясом с луком. Она сняла полотенце и поставила передо мной чашку.
- Чебуреков вам принесла, поешьте, - сказала она. - Только осторожно, не брызните, они сочные.
Чебуреки были горячие и настолько вкусные, что, съев принесённые ею пять штук, почувствовал, что съел бы ещё столько же.
- Никогда не ел ничего подобного, - сказал я и запнулся. Мне показалось, что я предал Зухру, и поэтому поспешно добавил: - Моя жена тоже очень хорошо готовила, особенно из мяса.
- А где она? Вы разошлиса?
- Она погибла, - ответил я.
Фаина Ивановна не стала расспрашивать, и я отметил про себя, что она умеет быть деликатной.
Глава 9. Первый разговор с Фаиной Ивановной
- Знаете, - сказал я, когда она уселась на своём месте против меня, - вы меня сегодня просто очаровали, как операционная сестра, разумеется. Профессионалов такого класса, пожалуй, нет в самой Москве. Вы где учились?
- Я-то сама ивановская, начинала работать на прядильно-ткацком комбинате. Бригадиром у нас была Герой Социалистического труда. Она меня и в партию уговорила вступить. Она как Героем стала, набрала нас молодых девчат к себе в бригаду. Зарплата была высокая, столовая своя, на кухне можно было обед и ужин домой заказать - принесёшь горячее в судках, и готовить не надо. Детский сад круглосуточный. Но мне никогда не нравилоса - одно и то же каждый день. Даже ночью бабины с нитками перед глазами. И всегда жара - чтобы нитки не рвалиса температура должна быть 35 градусов и влажность высокая - я уже забыла какая. А вот медиком всегда мечтала стать. Ну и поступила в Ивановское медучилище. Днём работала, вечером училаса. Радостно мне было учитьса - одни пятёрки получала. Я тогда уже замужем была, дочь родилась. А всё успевала: и на работе, и в училище, и дома.
- Ну а в Макушино-то как попали?
- У меня муж оказалса бандит - она замолчала, словно сомневаясь, надо ли доверять такие вещи чужому человеку, но взглянув на меня, продолжила:
- Он парень видный был, везде верховодил. Лестно мне было, что такой меня полюбил. Правда, прорывалось в нём что-то жестокое, но я относила на счёт того, что у нас все парни тогда дралиса улица на улицу - жестоко билиса, до крови. А Венька среди них первый был - среди драчунов. Мне даже нравилоса - за удаль принимала. А потом узнала, что он ворует и людей грабит с дружками своими. Подкараулят какого-нибудь пьяного мужика, излупят, разденут, а потом продают его вещи. Я ему сразу сказала: «Всё, я от тебя ухожу. С бандитом жить не буду». Меня тогда уже в партию приняли. Как бы это выглядело: я коммунист, а муж бандит!? А он сказал: «Уйдёшь - убью». Но я не робкого десятка была - сама в детстве с мальчишками драласа, и потом во все драки лезла, разнимала драчунов. Да, правду сказать, не поверила ему и назавтра подала на развод.
Мы тогда жили у его родителей в частном секторе - у них свой дом был. Я уже медсестрой работала. Пришла со смены, чтобы вещи забрать - а он один дома и меня поджидает. Я и не взглянула на него, прошла в нашу комнату, стала чемодан собирать, вдруг, слышу - он дверь на засов запирает. Потом входит в комнату, а в руке вот такой бандитский нож. Смотрю - он пьяный, и глаза зверские, страшные. «Я же тебе говорил, что убью, а ты сама знаешь, я что сказал - то обязательно сделаю!» И с размаху ножом меня. Я как-то руку перехватила, да куда ж мне с ним бороться. И вот чувствую - лезвие мне в живот упёрлось. И сил нету держать. И такой ужас. Ору: «Помогите, помогите!» - да никто не слышит - стены толстые, и соседей нет. Ну всё - сейчас нож мне в живот войдёт. И тут - сама до сих пор не понимаю, что случилоса. Кто-то над нами, вот сверху шёл голос - вы не поверите - как крикнет: «Матушка Богородица!»
Так громко и страшно, что он разъехался всем телом, и чуть с ног не свалился. Я вывернуласа - и к двери. А она на засове, и засов такой тугой, дед - его отец - всегда чертыхался, когда открывал, а тут еле тронула - он и сам открылса. Выскочила - не помню, как бежала, грудь разрывается, воздуха не хватает. И вижу, он за мной гонитса. Добежала до улицы, где народ ходил. А там свадьба. «Товарищи, - кричу, - спасите, за мной бандит гонитса с ножом». У нас в Иваново народ дружный был. Сразу несколько мужчин со свадьбы обступили меня: «Где бандит?». Я на Веньку показываю. Он остановился и на нас смотрит, потом повернулся и побежал. Мужики за ним. Вдруг он резко так остановился и опять свой нож выхватывает. Да куда ему против нескольких мужиков. Выбили они нож, самого скрутили и в милицию отвели. А меня потом вся свадьба успокаивала. Привели к себе, за стол усадили…
Я не стала дожидаться, когда он из тюрьмы выйдет - знала, что не даст мне жить. Сразу стала писать в сибирские облздравы. Думаю, откуда первый ответ придёт - туда и поеду. Ну вот, из нашего Города первый ответ и пришёл. В облздраве предложили мне четыре района. Я спрашиваю, который из них самый дальний? - Макушинский, говорят: четыре часа на поезде, ещё 100 километров по бездорожью. Иногда целый день уходит, чтобы добраться. «В Макушино, - говорю, - и поеду». Вот так я здесь и оказаласа. Подумала, что здесь меня Венька точно не найдёт.
- А искал?
- Искал, и даже нашёл, грозился приехать. Да я тогда уже не бояласа его. У меня муж был, он в райкоме работал, всю милицию бы на ноги поднял, да и не успел Венька приехать. Зарезали его дружки. Я слышала, какой-то важный бандит в карты его проиграл.
- Я здесь тоже случайно оказался: прилетел в Город, переехал на автовокзал - как раз шла посадка в Макушинский автобус. Спросил, далеко ли до Макушино, мне сказали - 220 километров - 4 часа на автобусе. И я также подумал, что это то, что мне нужно.
- И вы от кого-то убежали? - удивилась Фаина Ивановна.
- Я убежал от будущего, - нет я так не сказал, мне хотелось так сказать, но Фаина Ивановна, конечно, ничего бы не поняла, поэтому я рассказал ей свою историю. Правда, я не стал рассказывать, как Зухра улетела в своих волшебных башмаках на Северный полюс. Я просто сказал, что она умерла. Когда же Фаина Ивановна поинтересовалась от чего умерла, я сказал, что, видимо, она надорвалась на работе, что по существу, было, конечно, правдой.
И так мы беседовали долго - долго, ничего вокруг не замечая. После обеда у нас не было ни одного посетителя, никто ни разу не открыл дверь, не заглянул в кабинет, не помешал нам. Я видел только её маленькие загорелые ручки с набухшими зеленоватыми жилками, только её большие синие глаза и думал, как князь Андрей: нет, не кончена жизнь в сорок лет.
- Боже мой! - опомнился я наконец, - четыре часа! Мне надо посмотреть больных, и «Васечку».
- А я сбегаю домой, мне в шесть надо быть на дежурстве.
С Васечкой сидела Светлана Михайловна - волноваться за него было не нужно.
Я зашёл в ординаторскую. Дежурил Кочерыжкин. Он уже был навеселе. Я предложил подежурить вместо него, и он охотно согласился.
- Хотел и сам вас попросить, да как-то постеснялся, мы ведь с вами не очень знакомы. Я, видите ли, бывший спортсмен, очень хочется посмотреть открытие Олимпиады дома, в спокойной обстановке.
Я не стал уточнять, что Олимпиада открывается только завтра, чтобы не портить ему предвкушения.
- Ах, - хлопнул себя по лбу Кочерыжкин, - со мной престранный случай, стыдно сказать, но я как-то за месяц совсем поиздержался, не на что даже хлеба купить. Не найдётся у вас три рубля до получки.
Получив три рубля, Кочерыжкин, наконец сдал мне свой пост и пошёл на выход в прекрасном настроении.
Я вышел следом и встретил Сару Абрамовну, за которой шлейфом расстилался дым, как за паровозом из романа Тургенева.
- Вы что, дежурите вместо Кочерыжкина?
Я кивнул.
- Небось и денег ему дали? Да вы что! Разве можно себе за воротник такую вошь посадить! А из медсестёр дежурит Фаина Ивановна? Ох, Герберт Герхардович, лучше бы вы пошли Суслова накормить… - старушка явно волновалась и сбилась на акцент. - Ну-ну!
В шесть часов пришла Фаина Ивановна:
- Вот принесла помидоров - прямо с куста.
- У вас уже такие помидоры?! И как это у вас всё получается!
- Здесь всему научиласа. Я ведь приехала - ничего не умела.
И она рассказала мне уже про здешнюю свою, макушинскую, жизнь.
Когда она приехала с семилетней дочкой, главврачом был легендарный Юрий Иванович Б… . Почему легендарный? Потому что за несколько дней, проведённых в Макушино, я сам едва ли не каждый день слышал это имя: «Вот при Юрии Ивановиче…», «А вот Юрий Иванович…», «Нет, Лошадкин - это тебе не Юрий Иванович!», «А вы слышали, как Юрий Иванович одной бабке без наркоза операцию делал? Не слышали, ну так послушайте. Привезли раз бабку с аппендицитом. Ну, Юрию Ивановичу аппендицит вырезать - раз плюнуть, да тут загвоздка - бабка наркоз не переносила. Что делать? И вдруг Юрий Иванович говорит: «Ты, бабушка, водку пьёшь?» - «Пью, сынок». - «Ну давай, выпьем». Наливает ей полный стакан, себе - граммов 50 - выпили. Через пять минут бабке хорошо-о стало. «А ты, бабушка, песню «Шумел камыш» знаешь?» - «Знаю, сынок, как не знать!». - «Ну так давай споём!» - «А давай споём!». И вдруг из операционной на всю больницу раздались вопли: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была»… Да оба вопят во всю мочь. А когда песня кончилась - и операция кончилась - вырезал Юрий Иванович аппендицит - старушка и не заметила».
Ну так вот, Фаина Ивановна тоже начала с того, как её встретил Юрий Иванович. Сразу дал квартиру рядом с больницей. Послал трёх санитарок, побелить и покрасить. Так что они с Людочкой уже через неделю въехали в почти новую квартиру, пахнущую известью и краской. А когда она ночью дежурила, Юрий Иванович обязывал одну из санитарок регулярно ходить к ней домой - благо близко было - и смотреть не проснулась ли Людочка. Конечно же, он немедленно озаботился обеспечить её дровами и углем.
Я чувствовал, что о Юрии Ивановиче она может рассказывать бесконечно и с неизменным восторгом. И какой он был спортсмен, и какой охотник, и как сам ремонтировал розетки и выключатели, и как на лыжах в буран пробежал 15 километров к роженице.
Полтора года проработала она в больнице под его руководством то в хирургическом отделении, то в реанимации с Антониной Алексеевной Криволаповой, которая и сейчас там работает. В середине шестидесятых стал народ часто болеть туберкулёзом. Пришлось открывать в больнице туберкулёзное отделение. И Юрий Иванович перевёл её туда. Сначала было страшно - боялась заразиться. А потом привыкла, да и Юрий Иванович учил - врач никогда не заразится туберкулёзом, тем более, если не боится и хорошо питается.
И вот однажды привезли из отдалённого села Рагозино тридцатилетнего мужчину - тамошнего председателя профкома с открытой формой туберкулёза. Звали его Геннадием Петровичем. Дела его были плохи - он харкал кровью. Брат больного, нервно ходил по коридору и увидев её, быстро подошёл и спросил: «Как вы думаете, сколько ему осталось»? Она неожиданно для самой себя вспылила и ответила довольно резко: «Вас ещё переживёт!»
«И я тогда покляласа, что не дам ему умереть», - сказала она просто. - С тех пор стала работать по две смены. Днём само собой, потом на дежурство остаюсь и до поздней ночи рядом с ним сижу. Домой прибегу - приготовлю что-нибудь вкусное и опять к нему. Купила кулинарную книгу - тогда и научилась чебуреки, да беляши жарить, блины фаршированные делать. Старалась повкусней ему приготовить. И вытащила я Генку с того света. Через три месяца выписали его, и мы с ним и с Людочкой уехали в Рагозино».
Пока он болел, прежнее его место оказалось занято, зато освободилось место председателя сельсовета. Для неё в Рагозино тоже работа нашлась - Юрий Иванович назначил её старшей сестрой в участковой больнице. Людочка быстро привязалась к Геннадию Петровичу и стала звать его папой. А осенью шестьдесят седьмого они поженились и родились у них два сына: Миша и через четыре года Гриша.
- С тех пор стала я хозяйкой. Соседом у нас был главный агроном Фёдор Макарович. А жена его - Варвара Семёновна - была учительницей биологии и ещё вела уроки по домоводству. Такая умница была. Вот она меня всему и научила: как грядки делать, куда морковку сажать, куда капусту, как помидоры пасынковать, как малину разводить - ну всему-всему. А мне только раз показать - я и перейму. Уже через год у самой всё стало получаться. И огурцы, и помидоры - у меня первой были. Хозяйство развела. У нас и сейчас ещё - пельмени зимой мешками стоят, колбасы - полные вёдра. «Чего вам завтра, - спрашиваю своих мужичков, - пельменей или колбасы, или котлет»? Меньше двух блюд у меня никогда не бывает. И редко только одно мясное. Обычно оба. Ну, там, суп-лапша с курицей и котлеты с картофельным пюре. Или борщ со свининой и курица в томатном соусе с картофельным гарниром. А как же, их хорошо кормить надо. Генка, тьфу-тьфу, выздоровел, да сейчас Гриша оказался инфицирован… Ну вот, счастливо мы тогда жили. Меня в Рагозино все любили. Особенно Фёдор Макарович с Варварой Семёновной.
У Генки был мотоцикл «Урал». Я, бывало, сяду на него и поеду по ягоды, или по грибы, или картошку полоть. Так они переживают за меня, как за родную дочь, трясутся, пока я не вернусь. Как-то я поехала картошку полоть, уже Гришей была беременна на седьмом месяце. Участок у нас был в степи километрах в десяти. И вдруг, такая гроза подняласа. Тучи даже не чёрные, а свинцовые и муть клубится в них, как в котле - я такого отродяса не видела. Я к мотоциклу, а он не заводится. Что делать? Такой страх меня взял. А молнии уже рядом в землю бьют. Я на траву бросиласа, голову руками закрыла, да как взмолиласа: «Матушка пресвятая богородица! Пожалей ты меня, и ребёночка моего. Да не дай ты мне с ним погибнуть. Да отведи от меня эту грозу!» И что вы думаете! Кругом всё залило, а на нашем поле - хоть бы капля дождя упала! А тут Фёдор Макарович на тракторе приехал. Он как увидел, что гроза надвигается, побежал трактор искать. И по такой грозе за мной поехал! «У нас, - говорит, - в селе град был с куриное яйцо, думал, что тебя уже и в живых нет». Ну а потом Генку директором в совхоз «Заветы Ильича» назначили. Очень мне не хотелось из Рагозино уезжать, но что поделаешь…
Я слушал её, и в воображении моём складывался образ сильной, самоотверженной женщины, всегда кого-то спасающей, вытаскивающей из беды, и вместе с тем необыкновенно красивой и всеми любимой.
В десятом часу, выполнив все прописанные больным процедуры, она побежала доить корову, потом мы опять проговорили всю ночь, а утром в половине шестого она уже мчалась на утреннюю дойку, а в семь опять была на месте и мерила больным температуру.
Домой я попал только вечером. Услышав звук отпираемой двери прибежал Суслов. Он не ел больше суток и был мною недоволен. Молока у меня не было, я разбил ему в блюдце сырое яйцо. Он накинулся на него и вмиг вылакал. Потом устроился под столом и проспал всю ночь. Утром я дал ему второе яйцо - и он остался доволен, ибо в еде был очень неприхотлив.
Я чувствовал себя совершенно счастливым. На работу я ходил как на праздник. Приходил пораньше, и гулял по больничным аллеям, пока на дороге не появлялась она. Я долго смотрел на её стремительную походку, как быстро она переставляет свои полные ножки, и мне казалось, что даже за полкилометра я слышу цокот её каблучков. Потом у нас был приём, несколько раз в неделю операции, а иногда нам вместе выпадали ночные дежурства. Тогда, если не было экстренных случаев, она рассказывала о военном детстве, о послевоенном голоде, а я ей - о всяких интересных случаях из моей практики. И нам обоим было очень хорошо - я видел это по её глазам.
Глава 10. Уличение Протуберанцева и тайны Лошадкина
Но вот однажды - это было уже после Олимпиады - она прибежала с обеда, и я не узнал её. Она была решительной, властной, и взгляд её был холодный и твёрдый.
- Быстро собирайтеса, едем в Чернушкино!
- Что там случилось? - я схватил свой экстренный саквояж и побежал за ней. У машины «скорой помощи» я повторил вопрос.
- Да ничего не случилоса. Протуберанцев опять напился, лежит в кабинете. Надо его уличить. А завтра разберём на парткоме.
Я знал уже, что Протуберанцев был головной болью Лошадкина. Он заведовал участковой больницей в Чернушкино - самом далёком селе Макушинского района. Он привёл больницу в идеальный порядок, не умея при этом самого себя содержать хоть в каком-то порядке, как говорил о нём Лошадкин, имея в виду безобразные пьянки Протуберанцева на рабочем месте.
- Фаина Ивановна, - сказал я, страдая от одной только необходимости возразить ей, - простите, но уличать Протуберанцева я не поеду. У него есть начальник - пусть уличает, наказывает, прощает - это не моё дело.
- Ах, вот вы как! Ваша хата с краю. Боитеса запачкаться. Другие должны за вас грязь разгребать!
- Грязь разгребает тот, кому это положено. У Протуберанцева есть непосредственный начальник. Сообщите Лошадкину, пусть принимает меры, какие сочтёт нужными, а я и сам не поеду, и вас не пущу.
- Будто я у вас спрашивать стану! - сказала Фаина Ивановна. - Володя, фотоаппарат у тебя с собой?
- Вот он, - шофёр Володя показал фотоаппарат.
- Поехали, - она села в кабину, громко хлопнув дверцей, и машина умчалась.
На следующее утро она показала мне фотографии. На одной крупным планом было запечатлено лицо спящего Протуберанцева. Рот был полуоткрыт, на носу сидела муха, на лбу другая. В усах и бороде запутались хлебные крошки. Другая фотография была более общего плана, где Протуберанцев был виден на кушетке во весь рост, в тренировочном костюме и кроссовках. Третья фотография представляла собой натюрморт: на столе - две пустые бутылки из-под водки, раскрошенные куски хлеба, огрызки огурцов и две кружки чёрные от чайного налёта.
- Да, - сказал я.
- Чего да?
- Я бы на вашем месте порвал и выбросил эти фотографии и никому больше не показывал.
- А я на своём месте соберу сегодня после работы партком, и мы разберём Протуберанцева.
- Очень жаль, - сказал я.
Вечером, действительно, состоялся партком.
- Ну что, пойдёте? - спросила Фаина Ивановна, и я пошёл чисто из любопытства.
- Товарищи, - сказала Фаина Ивановна, открывая заседание, - Вы знаете, как часто в последнее время главный врач Чернушкинской участковой больницы нарушал трудовую дисциплину. Вот и вчера он был на рабочем месте в совершенно непотребном виде: пьяный, в трико… Мы сделали несколько фотографий. Посмотрите. На них ясно видно, что Протуберанцев, лежит, извините, скотски пьяным. Знаете ли, это уж чересчур. По-моему, дальше терпеть такое невозможно.
- Сергей Иванович больницу строит. Кто будет пить с поставщиками, чтобы стройматериалы быстрей привезли, Пушкин что ли? - завопил Кочерыжкин. - Я на фотографии вижу человека, получившего производственную травму. Ему путёвку в санаторий надо давать, а не увольнять.
- Юрий Антонович, - не превращайте наше собрание в балаган, - повысила голос Фаина Ивановна. - Вы такой же как Протуберанцев. Дойдёт дело и до вас.
- Фаина Ивановна, вы знаете как хорошо я к вам отношусь, но фотографировать спящего человека не есть хорошо. Это всё равно, что подглядывать в замочную скважину, - сказала Сара Абрамовна.
- А позорить высокое звание советского врача хорошо? Какое уважение может быть у младшего медперсонала к такому врачу, у населения к человеку в белом халате. Я предлагаю дать, наконец, принципиальную оценку поведению Протуберанцева. Первым прошу высказаться… Герберта Герхардовича.
Я вздрогнул от неожиданности.
- Фаина Ивановна, я считаю, что это не наше дело. Пусть разбираются главврач, райздрав, да кто угодно. Я не хочу судить Протуберанцева, тем более, в его отсутствие.
- Мы его приглашали, но мне только что позвонили, что он опять пьяный.
- Мне не интересно, опять он пьяный или ещё пьяный. И вообще, мне здесь делать нечего, - сказал я и вышел из актового зала.
Вскоре прибежала возбуждённая Фаина Ивановна:
- Я на вас надеялась, а вы меня подвели. Вчера ещё Главный был согласен, что с Протуберанцевым надо поступить как он того заслуживает, а после вашего выступления он - взад пятки. «Давайте, - говорит, - ограничимся выговором. Не будем его трогать, пока не достроит участковую больницу».
- Ну и правильно сказал.
Фаина Ивановна рвала и метала. Мне было ужасно видеть её такой. Но постепенно досада её на меня уменьшилась. Может даже она пожалела, что так разошлась. Наконец она сказала совсем спокойно, как мне показалось, для того, чтобы сгладить нашу размолвку.
- Вот вы говорите, правильно он сказал. Легко ему правильно говорить. Его не сегодня-завтра возьмут в облздрав, а там, гляди, и в Москву, в министерство, не ему же, а нам с этими алкашами оставаться.
И Фаина Ивановна посвятила меня в следующие больничные обстоятельства, о которых я ещё не знал. Оказывается, разговоры о том, что Лошадкина возьмут в облздрав, а затем в министерство идут давно.
Однако, два обстоятельства постоянно препятствовали лошадкинской карьере.
Первое обстоятельство состояло в том, что два раза в год, на Егория Голодного и Егория Холодного, он уходил в запой. Оба запоя продолжались ровно две недели, и Лошадкин брал на это время отпуск. Поэтому, когда он, говорил о своих заслугах на ниве отечественного здравоохранения и упоминал при этом, что за время работы главврачом, не видел ни выходных, ни отпусков, то был прав: что же он мог видеть, будучи мёртво пьяным?
Никто не мог дать научного объяснения его запоям. Отчего они случались - не известно, но каждый год 6 мая и 9 декабря утром он в последний раз появлялся на работе, и вид его был страшен: глаза бегали, руки дрожали, он вздыхал, сидел, обхватив голову руками, несколько раз его видели даже плачущим, но сведения эти недостоверны по причине фантастичности обстоятельств, сообщённых свидетелями. Однажды он будто бы, рыдал, непостижимым образом засунув голову в колбу со спиртом, в другой раз… Но нет, обстоятельства второго случая, о которых также сообщила мне Фаина Ивановна, я описывать не буду, потому что, как сказано у Гоголя, они вообще ни на что не похожи.
Так или иначе, часов в двенадцать он выходил из своего кабинета и, разыскав Лужникова и старшую медсестру Валентину Ксаверьевну, говорил: «Ну ладно, смотрите тут без меня…» и исчезал ровно на четыре дня. Где он обретался эти четыре дня, не знает ни один человек на свете.
На пятый день он появлялся дома - грязный, обросший, опухший, иногда даже не в своей собственной одежде, вынимал из-за пазухи бутылку водки, выпивал стакан и принимался раскачиваться взад и вперёд на стуле. Присутствовавшие при этом уверяли, что физически ощущали нарастание какого-то страшного напряжения. И вот на выдохе из его груди вырывался ужасный стон, вслед за которым он запевал песню:
Ой, в Таганроге, в Таганроге!
В Таганроге там случилася беда!
Потом закрывал глаза, слёзы устремлялись из них потоками, и он продолжал срывающимся от напряжения голосом:
Ой, там убили, там убили,
Там убили молодого казака!
С этими словами он падал со стула вперёд головой и засыпал весь в слезах и соплях. Проснувшись часа через три-четыре, он выпивал следующий стакан, и процедура сожаления об участи молодого казака полностью повторялась.
Жена Лошадкина, зная сценарий, всегда постилала на кухне, где происходило действие, специальные маты, чтобы, падая со стула, он не мог получить телесных повреждений.
В таких муках проходило ровно десять дней, после которых Лошадкин - бодрый, чисто вымытый и выбритый, плотно покушавший - возвращался в свой кабинет, как ни в чём не бывало, и следующие полгода не вспоминал молодого казака.
И надо же такой беде случиться, что первая комиссия облздрава, прибывшая в Макушино ещё семь лет назад, чтобы познакомиться с молодым специалистом и пригласить его к себе на приличную и перспективную должность, прибыла именно в начале такого запоя, когда Маркса Владиленовича нельзя было сыскать не только комиссии, но и специально обученным собакам. Конечно, наученные Владиленом Потаповичем, все Макушинские чиновники согласно показывали, что Маркс Владиленович в отпуске и уехал отдыхать на море, тем не менее, на приличную и перспективную должность взяли молодого специалиста из Красноболотнинского района, первым секретарём которого был родной дядя специалиста и имел в обкоме такой же вес, как и Владилен Потапович.
Второе обстоятельство было не менее странное и необычное, чем первое, а именно: Лошадкин был консерватор. Консерватор не в смысле приверженца старых порядков, а в смысле любителя консервировать и закатывать в банки всё что ни попадётся под руку.
Он был фанатом этого дела, и, когда наступал сезон засолки и маринования огурцов, помидоров, грибов, закатывания в банки кабачковой икры, лечо и Бог знает каких салатов, он с утра подходил к Лужникову или Валентине Ксаверьевне и, сказав, «Вы тут без меня смотрите…», исчезал на целый день.
Говорили, что полки его огромного погреба были заставлены сотнями банок с консервами, которые были настолько красивыми, что натюрморты бы с них писать. Испортить Лошадкину настроение могло только одно - помутнение рассола или вздутие крышки, что, к счастью, случалось не часто. Слушая Фаину Ивановну, я вспомнил свою первую встречу с Лошадкиным и предположил, что причиной его неприветливости в тот день могла быть какая-нибудь бомбажная банка прошлогодних огурцов.
Наши сотрудники вовсю пользовались слабостью Лошадкина. Тот, кто приносил ему полдюжины банок, или крышек, или какой-нибудь необыкновенный рецепт, могли потом просить его обо всём, что душе угодно: отпустить с работы, дать «Скорую помощь» для поездки в соседнее село и даже больничный на неделю, чтобы сделать дома ремонт. Одним словом, баночно-крышечные услуги Лошадкин ценил высоко и щедро оплачивал за счёт больницы.
И вот это-то хобби самым губительным образом подействовало на его продвижение по службе. Фаина Ивановна поведала мне, что года четыре назад стараниями Владилена Потаповича уже был подписан приказ о назначении его заведующим облздравом. К несчастью, это был самый конец августа или начало сентября, то есть время, когда помидоры, перцы, морковь и кабачки сами просились в банки.
- Подожди, отец, вот сделаю заготовки, тогда поеду и приму должность.
Напрасно рвал и метал взбешённый Владилен Потапович, напрасно уговаривал престарелый Потап Иванович, напрасно закатывала глаза мать: «Маркс! Я знала, что ты дурак, но ведь не до такой степени!»
Наш Лошадкин был непреклонен:
- Вы хотите, чтобы погиб урожай, выращенный этими руками!? - орал он и тряс перед ними своими действительно мозолистыми руками. - Вот закатаю банки, тогда поеду!
Единственное, что удалось сделать Владилену Потаповичу, задействовав все свои связи и знакомства, отложить вступление в должность на две недели.
За эти две недели Лошадкин доверху заполнил заготовками знаменитый погреб и отправился в город за должностью. К несчастью, на автовокзале он встретил институтского товарища, с которым заехал на рынок купить на закуску деревенского сала. Но вместо сала, Маркс Владиленович на все деньги, да ещё продав часы, купил 50 килограммов груш, слив, яблок, абрикосов, шестнадцать килограммов сахара и восемьдесят литровых банок. И вместо того, чтобы, как полагается, отметить встречу за бутылкой-другой столичной водки, он два дня варил у товарища компоты ассорти, а когда явился, наконец, в облисполком, оказалось, что уже поздно, его не дождались, и на должность, по принципу «не созвучно, но подобно» назначен некто Пантелеймон Залманович Савраскин.
Маркс Владиленович не растерялся, привёз свой компот в отдел кадров облисполкома, и очаровал им, кого надо, настолько, что ему пообещали эту должность сразу после того, как её освободит Савраскин.
И вот уже четыре года у Лошадкина было чемоданное настроение, но Савраскин почему-то должности не освобождал, а, напротив, держался за неё крепко. Но в нашей больнице никто не сомневался, что назначение Лошадкина только вопрос времени.
Фаина Ивановна рассказала эту историю довольно забавно и так хорошо глядя на меня прежними ласковыми глазами, что нашу первую размолвку мы тут же забыли.
Глава 11. Отставка главного редактора
Аркадий Самсонович Фрукт только в начале сентября вновь съел на завтрак пять тарелок манной каши. Услышав об этом от Фаины Ивановны, я поспешил в палату, куда он был только что переведён из реанимации, и успел как раз вовремя. Пристроив на коленях лист фанеры, он собирался писать редакционную статью.
Я говорил с ним около получаса. Аркадий Самсонович оказался милейшим парнем. Он рассказал мне, что всю жизнь прожил в Макушино. Отец у него был шофёром, и Аркадий Самсонович стал шофёром. Работал «сначала на газончике*, потом на сто тридцатом ЗИЛу». Отец его был фронтовик, видел самого Рокоссовского, чем очень гордился. На фронте вступил и в партию. Аркадий, конечно, тоже вступил - должен ведь и сын коммунистом стать, если отец коммунист. Потом, как передового рабочего, райком направил его учиться в партийную школу. Он окончил её с отличием. Год работал в Макушинском опытно-производственном хозяйстве парторгом, где его и «откопал», по выражению Сары Абрамовны, Владилен Лошадкин и уговорил стать главным редактором районной газеты.
* ГАЗ-51
Аркадий Самсонович вдруг задумался и словно вывалился из реальности. Сказал не мне, а куда-то в космос:
- Если бы кто знал, как я устаю! Как я устаю на этой работе! Как мне хочется снова быть шофёром! Ведь только за рулём я отдыхаю.
- Так и будьте опять шофёром, - сказал я.
Он вздрогнул. Словно вынырнув из глубокого сна, взглянул на меня, вновь узнавая.
- Нет, нельзя. Я коммунист и должен работать там, где тяжело, а не там, где отдыхаешь.
- Вы работаете не там, где тяжело, а там, где вредно. Вредно для вашего здоровья. Вам ведь приходится поступать против совести? Ваша болезнь связана именно с этим. Вы относитесь к очень немногим людям, для которых всякая неправда вредна на физиологическом уровне. Я должен сказать вам правду: ещё одна редакционная статья, и вы… умрёте.
- Да, я давно чувствую эту связь. Только думал, что такого не бывает.
- Бывает. Ложь сама по себе яд. Только большинство людей к нему приспособились (иначе человечество давно бы вымерло), а единицы, может быть человек сто на всей Земле, от него погибает. Вы как раз и относитесь к этим немногим.
Аркадий Самсонович стал нервно теребить свою чёрную бородку, потом сказал решительно:
- А вы можете дать мне справку?
- Я могу дать вам справку, что вы не можете по состоянию здоровья работать шофёром, но справку, что вы по состоянию здоровья не можете работать главным редактором, я вам дать не могу. Это уж вы сами…
- Послушайте, - сказал он после долгой паузы. - Не хочу, чтобы вы думали, что я такой уж отпетый лгун. Но всякая идеология строится на мифах. Миф о смерти и воскресении Христа абсурдней всех советских мифов вместе взятых. Но в него верят уже тысячи лет, а разоблачите его - и христианства не будет. Развенчайте советские мифы - и рухнет советское государство, вернётся капитализм. Все жертвы коту под хвост. А что делать - я не знаю. В сущности, я остался всё тем же шофёром и умею только выполнять указания…
- Аркадий Самсонович, - сказал я, - наша советская идеология прекрасна сама по себе. Что может быть правильней и человечней идеи справедливости. Я вам даже больше скажу: русский человек по природе своей коммунист. У Чехова есть повесть, которая мне ужасно нравится - «Моя жизнь». Там есть такое место: мол, несмотря на всю свою дикость и лохматость, русский мужик никогда не пропадёт, потому что в нём есть крепкий, здоровый стержень - а именно то, что больше всего на свете он любит… может быть свободу? права человека? демократию? - нет! Больше всего на свете он любит справедливость! Но зачем же вносить сюда эту неправду о ёлочных игрушках, якобы данных Потапу Ивановичу Лениным, награждать Леонида Ильича орденом Победы, это же тоже ложь. Несущественная, никому не нужная ложь может убить и самое существенное, и саму идею. Я это вижу, но как противостоять тоже не знаю.
На другой день Аркадий Самсонович выписался из больницы и уволился со своей должности, несмотря на все уговоры райкома КПСС и лично Владилена Потаповича Лошадкина.
Глава 12. Чудесное спасение Фаины Ивановны
Прошло немного времени, общественная активность Фаины Ивановны улеглась, и наша жизнь пошла по-старому. В минуты, когда, управившись со всеми делами, мы оставались в кабинете одни, я снова подолгу смотрел в её синие, как озёра глаза, любовался ладным, по-молодому тугим телом, слушал круглый ивановский говор и восхищался её неутомимостью, когда, отдежурив ночь в реанимации, она в половине девятого, как ни в чём не бывало, выходила на работу как операционная сестра, успев между дежурством и работой сбегать домой, подоить коров и накормить своих «мужичков».
При этом вся женская работа по дому оставалась за ней: она сажала и полола огород, копала картошку, солила огурцы и помидоры, делала заготовки на зиму, и постоянно приносила мне что-нибудь вкусненькое из своих произведений.
Когда я высказывал ей восхищение её неутомимостью, она отвечала:
- Да разве это трудно? Я же для себя делаю.
- Вы хотя бы спите?
- Сегодня, пока банки закатала, пока мужичкам на день обед приготовила, в четыре часа легла.
- А встали?
- В шесть.
- И не хотите спать?
- Нисколько.
Первого сентября Гриша пошёл в первый класс. И вынужден он был учиться в противотуберкулёзной школе-интернате «Сосновый бор». Весь август он томился в ожидании расставания с родимым домом. Фаина Ивановна страдала не меньше него. И вот теперь каждую субботу она уезжала в «Сосновый бор» и возвращалась только в воскресенье вечером.
Лошадкин велел старшей сестре так составить расписание, чтобы в субботу у неё не было никаких дежурств, а я старался ещё в пятницу пораньше отпустить её с работы, чтобы она смогла немного отдохнуть, прибрать в доме и настряпать Грише его любимых пирожков с мясом.
Однажды в середине января в самые жуткие морозы Фаина Ивановна как всегда поехала к Грише. В пятницу, в обед, отправляя её пораньше домой, я предупредил:
- На сегодняшнюю ночь передали похолодание до 40-45 градусов. Сказали, что в ближайшие трое суток морозная погода сохранится. Подумайте, может лучше не ехать?
- Я поеду. Ребёнок всю неделю ждал меня. Ничего со мной не случиться.
Я дежурил в воскресенье и пришёл домой в восемь часов вечера. Первым делом я подошёл к градуснику и, посветив фонариком, увидел коротенький столбик - было 48 градусов. В воздухе стоял серый туман, а вокруг фонаря, который горел на дворе котельной за моим огородом, образовалась радуга.
Я вошёл в дом - всё скрипело от мороза: и крыльцо, и пол в сенях, и входная дверь. Когда я открыл её, в квартиру ворвался такой густой клуб холодного пара, что выскочивший встречать меня Суслов, надолго пропал в нём, и только кончик хвоста курсировал над туманом как перископ подводной лодки.
Я был в отчаянии. Если бы я не знал Фаины Ивановны! Но я знал, что она ни за что на свете не останется в «Сосновом бору», и будет пробиваться домой сквозь все преграды, любыми, даже смертельно опасными путями.
Ещё утром я звонил на автовокзал и знал, что городская трасса закрыта, и автобусы не ходят. Значит она поедет на попутных.
Я напряг все силы и вышел в астрал. И вот я увидел её. Она стояла на трассе у какого-то свёртка, подпрыгивая и притопывая. Временами она судорожно срывала варежку то с одной, то с другой руки, дышала на них, брала в рот. Я с ужасом понял, что через полчаса она замёрзнет.
Вдали виднелись огни какого-то посёлка, но она до него не дойдёт. Кругом ни души. Только луна над дорогой окружена такой же радугой, как фонарь за огородом. Кажется, по бокам от главной луны было ещё две луны.
Наконец в пятнадцати километрах от Фаины Ивановны, на окраине соседнего райцентра Ирмень я увидел уазик. Четверо мужиков громко спорили - они были навеселе.
- Виктор Дормидонтыч, - возбуждённо говорил один, - в Красноболотное я не поеду, пятьдесят градусов - вдруг мотор заглохнет!
- Лёха! Я тебе который раз говорю, что завтра комиссия. Если мы не будем на месте, нас выгонят к чёртовой матери! (В Красноболотное - это мимо Макушино! - обрадовался я).
- Дормидонтыч! Погоди, я ему объясню! - горячился другой товарищ. - Лёха, ты понимаешь, что такое областная комиссия? Они приедут, а четырёх руководителей района нет на месте. Что мы скажем? Что два дня пьянствовали в Ирмени, а потом испугались морозов?
- Соглашайся!! Соглашайся!! Соглашайся!!! - убеждал я шофёра, собрав все свои гипнотические силы.
- Но ведь пятьдесят градусов - замёрзнем! - возражал Лёха, но уже без прежней твёрдости.
- Лёха, как мы замёрзнем, если у меня в шубе две, нет - три бутылки коньяка!
- Слухай, Лёха, - снова вступил Виктор Дормидонтыч, - если меня сымут, квартиры в новом доме тебе точно не видать, потому что я тебя, паршивца, вместо ветерана войны записал.
Последний аргумент был точным и сильным ударом, сокрушившим Лёхин страх.
- Ну поедем, - протянул он плачущим голосом, - только если замёрзну, обещайте кормить моих детей.
- Накормим, накормим, - пообещал довольный Дормидонтыч, влезая на переднее сидение уазика.
Мотор загудел, фары зажглись, машина покатилась.
- Ну всё, через пятнадцать минут они будут рядом с Фаиной Ивановной и заберут её, - подумал я, и, счастливый, заснул в тот же миг, потому что истратил все свои силы без остатка.
Утром я проснулся таким же счастливым как заснул, съел наспех бутерброд и побежал на работу, не замечая ни скрипа полов и дверей, ни мороза, который за ночь только усилился.
- Пятьдесят два градуса! - радостно сообщила Вера Степановна, - Рекордно низкая температура за последние сорок лет! - она регистрировала уже не только свои рекорды.
Фаина Ивановна появилась через пять минут. Я расстегнул её пальто, снял и повесил в шкаф. Морщась, она осторожно стянула варежки. На каждом пальце было по нескольку волдырей.
- Пойдёмте-ка в операционную, - сказал я.
Там я вскрыл пузыри и удалил светло-жёлтую жидкость, обработал кожу вокруг пузырей спиртовым раствором салициловой кислоты и обрезал эпидермис. На каждый палец наложил повязку с левомиколем.
- Пеницилинчику бы вам поделать - для профилактики.
- Не беспокойтеса, у меня хороший иммунитет.
- А ноги как?
- Пальцы ничего, а вот колени…
- Давайте посмотрю.
Она стала задирать колготки, но потом махнула рукой, и сказавши: «А! Что стесняться, вы же врач», - спустила их сверху. И я снова, как тогда на кушетке, увидел её сахарно-белые бёдра.
Оба колена были сплошными пузырями.
- Ещё немного и была бы третья степень, - сказал я.
Удалив пузыри, и как следует всё обработав, я стал бинтовать её колени. Она было сказала: «Я сама, я ведь медсестра», но я не дал, потом осмотрел пальцы на ногах - пузырей на них не было.
- Первым делом, обычно замерзают ступни, - сказал я.
- На мне были просторные валенки и три пары шерстяных носков.
- Надо было надеть трое штанов.
- Не догадалась.
- Ну пойдёмте, расскажете свои приключения.
Когда мы вернулись в наш кабинет, она сказала:
- У меня такое чувство, что вы знали, что я обморозилась.
- Надо быть дураком, чтобы, зная вас, не знать, что вы обморозитесь. Вы хоть понимаете, что могли погибнуть!
- Сейчас понимаю. Если бы вы знали, как мне вчера было страшно! Страшнее, чем тогда, когда от Веньки убегала. Как я замёрзла! Ни рук, ни ног не чувствовала. Вот-вот упаду. Представила, как буду лежать на дороге мёртвой, взмолилась изо всех сил: «Матушка пресвятая Богородица! Пожалей ты деточек моих. Нельзя им без матери. И меня пожалей. Дай мне увидеть, как они вырастут! Матушка Богородица! Не раз ты меня спасала! Спаси и на этот раз!» И только я последнее слово сказала - фары засветились - и прямо на меня. Встала я поперёк дороги - машина и остановилась. А в ней четыре мужика. И все пьяные, кроме шофёра. Глаза выпучили: «Ты, - говорят, - откуда взялась, баба? Ой ду-у-ра! На-ка коньяку глотни». И правда от коньяка тепло пошло - до самых ступней. Хорошие мужики оказалиса - с трассы свернули и довезли до самого дома.
- Слава Богу! Хорошо, что всё так счастливо закончилось, но зачем было рисковать! Зачем вы не остались в санатории!? Переночевали бы там, а утром поехали рейсовым автобусом.
- Так не ходят автобусы.
- Завтра бы приехали, или послезавтра.
- А вы не забыли, что сегодня у Морковина операция?
- Вы собираетесь мне сегодня ассистировать? С такими руками?
- Ничего страшного - руки как руки, перчатки надену - и всё сделаю как надо.
В десять часов мы пошли в операционную. Я помог надеть ей перчатки на забинтованные пальцы. Операция прошла блестяще. Она работала как прежде, и я, внимательно за ней следивший, не заметил, чтобы она даже раз поморщилась от боли, хотя представляю, как больно было даже шевельнуть пальцем.
Операция закончилась. Я осторожно снял с неё перчатки. «Пятёрка мне по пропедевтике - повязки и на миллиметр не подвинулись, - похвастался я, - а вообще вы молодчина, необыкновенная женщина!». Я обнял её, но она резким движением отстранилась от меня и сказала холодно: «А вот этого не надо! У меня дочь замужняя, два сына. У меня муж, и я его люблю!»
Глава 13. Выезд в совхоз «Заветы Ильича»
Прошла зима. Как-то в конце апреля врачи ЦРБ выехали в совхоз «Заветы Ильича» на осмотр работающих в тяжёлых и вредных условиях. Взяли и нас с Фаиной Ивановной. День был чудесный. Солнце грело по-летнему, почки набухли и лопались, выпуская на свет кончики молодых листиков, пахло травой, сырой нагретой землёй, и всё было так хорошо, как будто я видел это первый раз в жизни. Да ведь и действительно в первый раз - эта сибирская весна была для меня первой.
Конечно, в медпункте никого не было, и рабочих никто не предупредил. Заведующая медпунктом знала о нашем приезде, но тоже опоздала. Правда, причину назвала уважительную - прошедшую ночь просидела с больным ребёнком, а утром проспала. Она стала звонить в отдел кадров, а мы с Фаиной Ивановной вышли подышать и полюбоваться на синее небо и весь этот светлый Божий мир. Больничный дворик был довольно уютный, от калитки ко входу вела асфальтовая дорожка с клумбами по обеим сторонам, ещё сырыми и чёрными. Вдоль оградки росло несколько берёз, подёрнутых зелёным дымом на фоне ярко-синего неба, стояли две скамьи, весьма чистые - видно было, что их, когда нужно, вытирали, и можно было садиться, не опасаясь запачкать одежду.
На скамейках, на утреннем солнце, сидело человек семь-восемь местных жителей и что-то оживлённо обсуждали. Фаине Ивановне они были знакомы, её появление встретило самые положительные эмоции: лица расцвели улыбками, раздались радостные восклицания: «Кто к нам приехал!», «Фаина Ивановна, Фаина Ивановна! Посидите с нами!», все были рады её видеть. Не знаю почему, мне это было приятно.
Среди присутствующих я узнал учителя-пенсионера Семёна Наумовича. Недели три назад мы с Фаиной Ивановной сделали ему операцию и удалили жёлчный пузырь. Сегодня он, очевидно, с утра пораньше пришёл на уколы. Увидев меня, он стал благодарить весьма горячо, так что мне даже сделалось неудобно, и я сказал, что главная заслуга принадлежит Фаине Ивановне, которая так хорошо его выхаживала после операции.
Приняв от него, какие следует благодарности и присев с краю на скамейку, Фаина Ивановна поинтересовалась, о чём так горячо говорили до нашего появления.
- Вы разве не слышали? - сказала пожилая полная женщина, - в волчихинском околке* могилу раскопали, а она - полная скелетов.
- Ну уж полная! Десять скелетов, - уточнил мужик в синем свитере, - я сам вчера ездил на Воронке, смотрел как выкапывали. Скелеты старые - похоже, человечки давно с жизнью расстались.
- Ох страсти! - сказала бледная старушка и перекрестилась. За ней перекрестилась и полная женщина.
- И что характерно, - продолжал мужик, - все черепа расколоты - чем-то тяжёлым головы проломлены. И на всех кресты нательные.
- Ох, ох! Царствие небесное мученикам Христовым! - снова перекрестилась бледная старушка.
_______________________________________
* Околок или колок – небольшой берёзовый или осиновый лесок в Сибири.
- Скорее всего, - авторитетно сказал Семён Наумович, - там был бой с колчаковцами. В Гражданскую войну в наших местах не прекращала действовать Советская власть. Коммунисты сформировали сильный отряд красных партизан. Но летом 1919 года со стороны Алтая на Макушино внезапно налетели колчаковские каратели под командой есаула Бессмертного. Красные не успели организовать оборону. Их отряд был разбит. Семьдесят пять человек погибло в бою, и колчаковцы ворвались в село. Стали искать коммунистов. Местный священник выдал: Орлова, Шашкова, Бредихина… Ну, сами знаете, памятник в центре каждый видел. Их схватили, зверски избили и привели в церковь. Священник, издеваясь, отпел их живыми, потом их заставили выкопать могилу, и расстреляли. Так вот, я думаю, что у волчихинского околка рубились отколовшиеся от основных сил группы красных и белых. Может красные верхами пытались спастись, да колчаковцы их настигли, а может красные их разъезд перехватили - кто знает. Но факт тот, что саблями рубились, а не стреляли друг в друга - поэтому и головы проломлены.
- Что бой был - это точно, мне отец рассказывал, - встрял мужичок с красным от хронического пьянства лицом. - Отец-то мой тоже красным партизаном был. А почему его не расстреляли - сено косил, не успел к бою. Так поп ведь и на него донёс - всю спину ему шомполами отделали.
- Ой, не бреши, Митрофан! - сказал мужик в синем свитере. - Когда это твой отец красным партизаном был? Тятька мой говорил - всегда он был «и нашим и вашим».
- Скорее всего вот шо було, - сказал старик Нечитайлюк - тоже мой бывший пациент, - В Волчихе ще до революции робила мельница, да и щас ще робит. Построил её Ломиворотов - дюже богатый купец. Мужики со всей округи возили туды зерно молоть. А дорога шла мимо волчихинского лису. Перед той ще войной - империалистической - в одиннадцатом и двенадцатом году - был дюже сильный голод. Мово батька самого пограбылы. Двери подперли, и стали из амбару мешки таскать. Батько-то двери вышиб - та наскочил на рогулю - ногу развалилил до кости. Разбойники-то и утёкли. Так вот и там, я думаю, везли люди зерно на мельницу или муку с мельницы, а голодные-то их и убили, в яму каку поскидали, та зарыли. А хлеб соби взяли.
- А может в тридцать седьмом расстреляли врагов народа во время репрессий, - предположил мужик, сидевший рядом с Фаиной Ивановной.
- Батюшек это расстреляли, - сказала бледная старушка. - Тогда гонения были на церковь, и много батюшек убили. Вот и кресты православные на всех убиенных были.
- Точно, - обрадовался пропитой мужик Митрофан. - Точно, врагов народа там расстреляли.
- Что ты врёшь, Митрофашка! - возмутился мужик в синем свитере. - Тебе же говорят, не расстрелянные они - нет следов от пуль.
- Что врёшь, что врёшь!? - раскипятился Митрофан. - Я вспомнил, я сам участник! Щас я вам всё расскажу - аккурат как было. Точно, был тридцать седьмой год, мне было 17 лет. У нас уже колхоз был, назывался как сейчас - «Заветы Ильича». Однажды вечером привезла милиция врагов народа из города. На ночь заперли в клубе. Там раньше церковь была, да только мы с ребятами купола с крестами посшибали и устроили клуб. А утром, утром, то есть, - Митрофан призадумался, а потом продолжил, - приходит утром в правление милиционер и говорит: «Товарищи, надо нам расстрелять десяток врагов народа - поповского звания, да жалко на них патроны тратить. Может есть добровольцы казнить их?». Я говорю: «Я доброволец, потому как сильную злобу питаю к старому режиму. Отец мой всю жизнь был бедняком и горе мыкал. А эти попы родителей моих в темноте держали, и сейчас на новую жизнь покушаются». Окромя меня вызвался мой приятель Платошка Каракулов - конюхом в колхозе был, Панкрат Васильевич - бригадир наш, а других уже забыл - однако, человек десять согласились. Меня старшим назначили. «Как, - спрашиваю, - казнить их?» Милиционер говорит: «Возьмите что-нибудь тяжёлое - лопату там или тяпку, или дубинку какую». Взяли мы кто-что и пошли к волчихинскому околку. А попы там уже стоят - толстые, здоровые все, вот такого роста - не дотянешься дубинкой. И яму они уже себе выкопали. Милиционер говорит нам: «Кончайте их ребята!». Ну мы и поубивали их - кого лопатой, кого тяпкой, кого дубинкой. Они связанные были - не больно сопротивлялись».
- Совсем ты ум пропил, Жилин, да и совесть, - сказал Семён Наумович, - зачем ты Каракулова и Панкрата Васильевича упомянул? Они на войне погибли, а ты их опоганил. Если бы они были живы - морду б тебе набили.
- НКВД из города триста километров везла врагов народа, чтобы ты, дурак, их убил! - взвилась Фаина Ивановна! - И вы, тётя Дуся, хороши: «Батюшек убили, батюшек убили!» Как будто кроме батюшек никто крестиков не носил.
- Да я что. Ты партейная - тебе видней.
Хоть я и считаю себя ясновидящим, почему-то ничто не сказало мне, что этот разговор в уютном больничном дворике через много лет получит неожиданное продолжение.
Впрочем, через пятнадцать минут состоялся ещё один примечательный разговор.
Постепенно стали подходить мужики: пришли работники тока, занятые на протравливании семян, пришли из мастерской кузнец, молотобоец, медник и аккумуляторщик. Кузнец был трезв, а молотобоец, как говорили в Макушино, заметно «под балдой». Медник был человек положительный и сразу сделал молотобойцу замечание:
- Ты, Серёга, опять нажрался. Не стыдно тебе пьяным приходить к врачам?
- Не стыдно, Михаил Васильевич. Могу всем рассказать, где выпил - скрывать не буду. Иду сюда мимо дома Чубарихи - ворота открыты. Вижу назём вывозили. Зашёл во двор - никого нет. К крылечку подошёл - двери настежь. Я зашёл - на столе бутылка стоит недопитая и сковородка с салом и жаренными яичками. Я бутылку допил, закусил, и сюда пошёл. Назад пойду, зайду и скажу: «Я к тебе, тётя Маша, заходил - тебя не было, я стопочку выпил, яичко скушал. Если обидел тебя - прости. Вечером приду и поработаю что-нибудь. Тебе ворота сломали, я починю. Я такой человек - душа нараспашку, ни от кого не скрываю, что сделал. А ты, Михаил Васильевич, коммунист, а государство обманываешь. Ты трубку запаяешь, а механик тебе пишет в наряде ремонт радиатора с разборкой-сборкой и заменой трубок. Меня все дурачком считают, но четырнадцать морей я знаю*. И тебя насквозь вижу. Никакой ты не коммунист. Ты приспособленец. Или вот Фаина Ивановна сидит. У неё вся семья коммунисты: муж коммунист - наш директор, она коммунист, дочь - только институт закончила - тоже коммунистка. Какие они коммунисты?! Они первыми коммунизм сдадут. Никакие они не коммунисты - они приспособленцы! Я их всех насквозь вижу!
Не знаю почему, но все промолчали, и Фаина Ивановна тоже.
______________________________
* Серёга имел в виду 14 морей, омывающих СССР
Глава 14. Главный осиротел
Прошёл год со времени моего переезда в Макушино. А мне уже казалось, что я живу здесь вечно. Через год - день в день - я получил письмо от младшей сестры Зухры Эльвиры. Она сообщала о смерти отца - моего тестя. Старик умер ещё месяц назад, но сёстры решили не огорчать ни меня, ни внуков народного целителя и друга поэта Хамзы Ниязи. Перед смертью ум его прояснился, он помолился и, сказав: «А теперь к Зухре», навеки закрыл глаза.
На годины своего отца скончался и Владилен Потапыч Лошадкин. Его престарелая мать, со слезами на глазах умоляла его остаться в этот день дома и помянуть по обычаю предков Потапа Ивановича, но Владилен Потапыч поехал на работу, открыл заседание бюро райкома и со словами «Благодаря неустанной заботе партии, правительства и лично дорогого Леонида Ильича Брежнева» повалился на стол Президиума и мгновенно испустил дух. Жена Владилена Потаповича не перенесла удара и скончалась через час после мужа.
Так наш Лошадкин стал круглым сиротой. Блестящая карьера, долженствующая закончиться для него в самых высоких кабинетах облздрава или Министерства здравоохранения, в тот день рухнула и рухнула навсегда. Напротив, даже собственное кресло зашаталось под ним. На место Владилена Потапыча был назначен некто Иван Иванович Фофкин.
Иван Иванович явился в сопровождении довольно ещё молодой дамы - Сильвии Сигизмундовны Кшепшедзинской, которая в тот же день заняла целый год пустовавшее место бородатого редактора «Макушинских зорь».
Новое руководство района, как это обыкновенно бывает, стало чернить своих предшественников - сначала неявно, исподтишка, намёками, не называя имён. Так, в газете появился однажды репортаж с фермы совхоза «Заветы Ильича». Передовая доярка рассказала корреспонденту, что сейчас развитию животноводства уделяется гораздо больше внимания, чем прежде: заготовлено больше кормов, качество их выше, работать стало легче. Раньше условиями труда никто не занимался, а сейчас после дойки доярки моются в душе, пьют горячий кофе с пирожками, а Иван Иванович уже дважды за текущий месяц посетил ферму и поговорил с тружениками о их проблемах.
Или в статье о подготовке коммунального хозяйства, между прочим, замечалось, что новому руководству района в этой сфере досталось сложное наследство. Наконец, появилась статья заведующей районной библиотекой, и она в обзоре поступившей литературы особое внимание уделила некой книжице о последнем периоде жизни Владимира Ильича Ленина. «И хотя в 1923 году В.И. Ленин никого не принимал, он напряжённо работал над выработкой дальнейшего пути развития молодого Советского государства», - приводилась цитата из книжки. Для особо непонятливых приводилась и другая цитата, очевидно вымышленная, что под новый 1924 год Владимиру Ильичу стало хуже, и он не мог принимать и не принимал никакого участия в подготовке к новогодним праздникам, тем более, ни для кого не закупал ёлочных игрушек.
А в конце лета Кшепшедзинская выдала передовицу, где уже без всяких обиняков предшествующее руководство обвинялось в нескромности, в нарушении ленинских норм партийной жизни и т.д. В кадровой политике оно, мол, исповедовало кумовство и семейственность: на все руководящие должности в районе бывший первый секретарь пристроил своих родственников. А так как такой родственник был только один - наш Лошадкин, все поняли, что для его изгнания ожидается только повод. Лошадкин стал, что называется, хромой уткой, и как-то наш хирург Юрий Антонович Кочерыжкин, которого Лошадкин так и не успел выгнать за трясущиеся руки, напившись пьян, послал его на три русские буквы, что было бы немыслимо ещё полмесяца назад. Оказалось, что Кочерыжкин поторопился. Неожиданное происшествие продлило не на дни, а на годы пребывание Лошадкина в должности. Но позволь, дорогой читатель, рассказать всё по порядку.
Глава 15. Бегство Сары Абрамовны и гибель «политбюро»
Начало всей истории положила Сара Абрамовна, которая всё глубже погружалась в трясину своего диссидентства. Читая статьи Сильвии Сигизмундовны Кшепшедзинской, она буквально шипела и пенилась.
- Вы посмотрите, что она пишет, - говорила старушка, - тыча в газету жёлтым выпуклым ногтем. - «В Красномедведевском районе, в котором до недавнего времени, Иван Иванович Фофкин был первым секретарём райкома, механизаторы ласково называли его Иваном Урожайным, потому что район по урожайности зерновых всегда был на одном из первых мест в области». Как Вам это понравится?! В прошлой газете его, помнится, называли Иваном-Строителем за то, что много построил. Уж Фрукт был фруктом, но эта Кшепшедзинская всем фруктам фрукт! Лижет до самых гланд!
- Нет, вы почитайте, почитайте вот это, - говорила она, подсовывая мне районку.
- Что тут? - спрашивал я.
- Вот отсюда читайте, - и я читал: «Как сказал нам инспектор по делам несовершеннолетних В.В. Семергей, в последнее время в Макушино участились случаи правонарушений со стороны несовершеннолетних. Особенно «отличились» дети Майера и Штоппеля. Так 20 июля несовершеннолетние Андрей и Саша Майер на машинном дворе Макушинского ОПХ устроили соревнования по стрельбе из рогаток по фарам зерноуборочных комбайнов. В результате разбито двадцать две фары. Хозяйству нанесён ущерб в сумме 198 рублей 54 копейки. 25 июля четырнадцатилетний Василий Майер на центральном току этого же хозяйства порезал ножом брезент пневмогаража. Сооружение стоимостью сорок три тысячи рублей выведено из строя. В тот же день двенадцатилетняя Аня Штоппель проникла в магазин Макушинского райпо и похитила конфеты, вино и хлеб.
Надо сказать, что родители Майер и Штоппель не занимаются воспитанием своих детей, которые целыми днями предоставлены самим себе. 26 июля, когда мы совместно с учителями Макушинской средней школы проводили проверку неблагополучных семей, Тамара Валентиновна и Николай Иванович Майер целый день отсутствовали. Дети, младшему из которых четыре года, оставались голодными. Старшие дети Майер Сергей и Николай находятся в настоящее время в местах лишения свободы.
Евгения Крестиановна Штоппель также устранилась от воспитания трёх дочерей. Девочки учатся плохо, домой приходят поздно, то, что в доме появляются чужие вещи, не беспокоит мать. На заседании комиссии по делам несовершеннолетних мы потребовали от родителей по-настоящему заняться воспитанием своих детей. В противном случае к ним будут приняты более серьёзные меры воздействия».
- Ну и что? - спрашивал я, - кроме грамматических ошибок - ничего возмутительного.
- А теперь прочитайте это, - говорила Сара Абрамовна, и разворачивала передо мной вторую газету.
В статье писалось следующее: «В субботу в районном доме культуры проходило чествование многодетных семей... Первой взяла слово Тамара Валентиновна Майер: «Моя мама тоже была многодетной. Нас у неё было восемь человек. Мне было тринадцать лет, когда я стала варить на всю семью. Я варила так много, что мама говорила мне: «Однако, Тамара, у тебя будет большая семья». Как говориться, её предсказание сбылось. У нас с Колей сейчас двенадцать детей. Старшие сыновья уже определены. («В тюрьму», - ехидно комментировала Сара Абрамовна). Дочь вышла замуж. Семеро детей ходят в нашу Макушинскую школу. Учителя не жалуются. Двое - ещё дошкольники - ходят в садик». Статья заканчивалась обычным славословием, мол, такие семьи - это наш золотой фонд, гордость района и прочее.
- Посмотрите теперь на числа, - говорила Сара Абрамовна.
Действительно, вторая газета вышла через три дня после первой.
- Меня бесит их словоблудие, - горячилась Сара Абрамовна. - У них всё ложь и лизоблюдство.
- У кого, у них?
- У Советской власти, у коммунистов.
- Сара Абрамовна, вы того, не очень… Как бы вам не пожалеть.
Но Сара Абрамовна не унималась:
- Вы слышали, - спрашивала она у сотрудников, - Брежневу операцию сделали.
- Что вы говорите! Какую?! - пугались сотрудники.
- По расширению груди - ордена некуда вешать, - над Брежневым охотно смеялись.
Но вот однажды она перешла границы.
Где-то в начале августа проходила обычная пятиминутка. Говорили о перерасходе спирта (почему-то все при этом посматривали на Кочерыжкина), о том, что в стационаре в коридоре не горит ни одна лампочка, и тому подобное.
Лошадкин уже был готов закрыть собрание и задал свой обычный вопрос: «Есть ещё замечания, предложения?», как поднялась Фаина Ивановна и сказала:
- У меня есть предложение! Давайте выступим с инициативой встать на ленинскую вахту по выполнению решений XXVI съезда партии в области здравоохранения.
Сара Абрамовна, мирно клевавшая до этого носом, вдруг встрепенулась и переспросила:
- На какую вахту?
- На ленинскую.
Сара Абрамовна, наверное, ещё не окончательно проснулась и фыркнула зло:
- Задрали вы уже со своим Лениным!
Наступила такая тишина, что стало слышно, как в стационаре кто-то чихнул:
- Что?! Что вы сказали?! - грозно произнесла Фаина Ивановна, и глаза её превратились в сапфиры.
Сара Абрамовна сама испугалась, но не захотела терять лицо:
- Что слышали! В каждую дырку суёте этого Ленина!
- Так вы… Вы враг… Ленин гений, символ нашего государства! - Фаина Ивановна захлебнулась от возмущения.
- Хорош символ! Лежит труп в центре страны, а вы… Язычники!
- Маркс Владиленович! Вот к чему привело ваше попустительство. Завтра же состоится расширенное заседание парткома. Быть всем! Я приглашу представителей райкома и правоохранительных органов! Мы строго спросим вас, с чьего голоса вы поёте! - она посмотрела на меня.
Лошадкин, который уже не чувствовал себя главным врачом, вздохнул и опустил руки, что означало знак согласия.
Я вышел с Сарой Абрамовной. Она хотела закурить, но дрожащими пальцами никак не могла достать папиросу из пачки «Севера»:
- Они меня посадят. Что делать?
- Может в Крым вернуться?
- В Крым? А они не будут меня искать?
- Только им и забот за вами гоняться.
- Да, да. Я так и сделаю… В Крым. Не хотела вам говорить… Месяц назад я получила письмо, что можно возвращаться. Там меня уже забыли. Сегодня и поеду. Последним автобусом до города, а там поездом … Новокузнецк-Симферополь … - она наконец закурила и выпустила дымовую завесу, которая закрыла нас обоих. Когда она рассеялась, Сары Абрамовны рядом со мной уже не было.
Она пришла ко мне домой через час, собранная по-дорожному:
- Прощайте, Бог даст, может увидимся… Не хотела я уезжать. Из-за… - она зарыдала басом, как мадам Мурашкина в исполнении Раневской. - У меня к Вам просьба, - сказала она, оборвав рыдания на полувсхлипе, - Я привела к вам Политбюро. Позаботьтесь о них. Когда я там устроюсь, дам телеграмму, и вы мне их пришлёте.
- Помилуйте, Сара Абрамовна, как же я их пришлю?
- Ну привезите. Сбейте им ящик с дырками и привезите в багажном вагоне. Как раз и в Крыму отдохнёте. Поживёте у меня. У нас есть свой домик под Евпаторией - мы живём с мамой и сестрой. Сделайте это для меня, - она опять зарыдала. - Неужели я не заслужила своим хорошим отношением к вам, чтобы вы выполнили мою скромную просьбу?
Я согласился. Она впустила в квартиру 15 котов. Суслов страшно обрадовался товарищам, выскочил из-под стола, и нежно со всеми обнюхался, а я пошёл провожать Сару Абрамовну на автовокзал, так как у неё оказалась очень тяжёлая дорожная сумка.
Через неделю я получил из Евпатории телеграмму: «Устроилась. Отправляйте Политбюро».
Я пошёл к Лошадкину, и он тут же подписал мне заявление на отпуск.
Конечно с пятнадцатью котами никто бы не пустил меня в автобус, поэтому у меня был единственный вариант - ехать с ними на железнодорожную станцию с попутными машинами.
Я поехал в Макушинское ОПХ, которое располагалось в трёх километрах от райцентра. Его машины ходили в город и на железнодорожную станцию в Чарагате ежедневно. Заведующий током, которому я минувшей зимой вырезал аппендицит, сказал, что завтра в Чарагат на элеватор идут три машины с прошлогодним зерном - могут меня взять.
Вечером я сколотил из досок большой ящик и напихал туда своих котов. Рано утром к моему дому подъехала машина ГАЗ-53. Шофёр оказался чрезвычайно приветливым пожилым человеком. С его красно-коричневого лица не сходила улыбка:
- Семён Акимович, - представился он. - Что это у вас, - указал он на ящик, который я тащил в это время к калитке.
- Коты, - ответил я, и он покатился со смеху.
- И куда вы их?
- В Крым, - сказал я, и рассмешил его ещё больше.
Мы втащили мяукающий ящик на кузов, поставили прямо на зерно, и привязали к бортам верёвками, которые я предусмотрительно приготовил.
- Не отвяжется? - усомнился я.
- Только если перевернёмся, - засмеялся Семён Акимович.
И вот мы тронулись. Сразу попался нам навстречу мужик, который гнал в стадо три коровы.
Семён Акимович засиял, снял фуражку, и, высунувшись по пояс из окна, закричал:
- Здравствуй, Максим Матвеич!
Максим Матвеич остановился, тоже снял фуражку и закивал головой.
У меня едва не сорвался с языка вопрос: «Родственник?», как Семён Акимович, улыбаясь во весь рот, сказал:
- Заведующим фермой у нас в ОПХ работал. Ох и жулик! С бухгалтером писали акты на падёж. По документам бычки и свиньи сдохли, а они у них в стайках живёхонькие мычат и хрюкают. На Жигули своим новым хозяевам нахрюкали.
Через десять минут мы выехали на Чарагатскую трассу, а через полчаса я знал уже всю подноготную ОПХ-овского начальства, среди которых, по словам Семёна Акимовича не было ни одного честного человека:
- Все жулики, все христопродавцы, - говорил он с обворожительной улыбкой, - жулик на жулике сидит и жуликом погоняет.
А через час я уже смертельно устал от весёлого человека. Наконец въехали в Кольцовку - последнее село перед Чарагатом. Дорога шла прямо по селу. Семён Акимович мчался, не снижая скорости по середине дороги. На правой обочине стояла женщина с полными вёдрами, ожидая, когда мы проедем, а слева из-под забора вдруг порскнул через дорогу чёрный кот, настолько чёрный, что и сравнить в черноте не с чем.
Семён Акимович с исказившимся лицом рванул руль вправо, чтобы не дать проклятому животному пересечь ему дорогу. Грузовик полетел прямо на женщину с вёдрами, та прыгнула назад и упала на спину в репейники, опрокинув на себя вёдра. К счастью, грузовик не наехал на неё, потому что опрокинулся на левую сторону, и я упал на весёлого шофёра. Первое, что я увидел, выбравшись из кабины, - веером разлетавшихся из разбитого ящика котов. Поверхность зерна в одном месте зашевелилась, показались сначала скребущиеся лапки, а затем пятнистая голова очумевшего от ужаса Горбачёва. Он кинулся прочь от дороги, перепрыгнул забор и исчез в кольцовских подсолнухах.
К обеду с помощью проезжавшего автокрана мы поставили наш грузовик на колёса, а местный дядька на погрузчике за бутылку кое-как собрал и погрузил в кузов рассыпавшееся зерно. На дорожном асфальте, засыпанные зерном, приняли мученическую смерть три моих кота: Брежнев, Андропов и Черненко. Ехать дальше на станцию с Семёном Акимовичем не было никакого смысла. К вечеру я вернулся с попутной машиной в Макушино и сразу дал Саре Абрамовне такую телеграмму: «Произошла авария, тчк. Трое погибли, тчк. Остальные разбежались по местности, тчк».
Уже утром я получил ответную телеграмму: «Сообщите имена погибших членов Политбюро». Телеграмма мне крайне не понравилась, но пришлось ответить: «Леонид, зпт., Юрий, зпт., Константин, тчк.».
Пробыв в отпуске один день, я вышел на работу к огромной радости Лошадкина, потому что Кочерыжкин, в очередной раз, послав его на три буквы, ушёл в запой, а Лужников ещё был в отпуске и отдыхал на Тихом океане.
Ночью я напряг все свои способности, пытаясь через астрал выяснить, где мои коты. Долго я мучился, пока не заметил на перроне в Чарагате Горбачёва. Он выждал момент и, как знаменитый Кот-Бегемот, без билета запрыгнул в поезд «Новокузнецк-Симферополь».
Четыре дня я волновался - не высадят ли его на паромной переправе через Керченский пролив и, наконец, получил следующую телеграмму от Сары Абрамовны: «Прибыл Горбачёв. Есть ли сведения о судьбе других членов Политбюро». Я ответил: «Сведений нет». Через месяц я получил последнюю телеграмму от беспокойной старухи: «Остальных членов Политбюро считаю погибшими».
Глава 16. Неожиданное увольнение
С Фаиной Ивановной у меня в это время были какие-то корявые отношения. После смерти Владилена Потапыча она попросила меня написать ей речь для выступления на похоронах «чтобы до слёз» - ведь Фрукта уже не было.
Я отказался.
- Почему?
- Просто не хочу.
- Это Сара Абрамовна на вас влияет. Вы сделались таким же антисоветчиком и антикоммунистом, как она.
- Я-то как раз не антикоммунист, а может коммунист - побольше вашего.
- Да я… Я двадцать четыре года в партии…
- Ну знаете, быть в партии и быть коммунистом - не одно и то же. Вы хоть «Манифест Коммунистической партии» читали?
- Конечно читала, я и сейчас помню: «Членом Коммунистической партии может быть любой гражданин Советского Союза, признающий Программу и Устав партии, активно участвующий в строительстве коммунизма, работающий в одной из партийных организаций, выполняющий решения партии и уплачивающий членские взносы».
- Ну вот видите.
- Что видите?
- Ничего.
- Вы точно антикоммунист и враг народа, - сказала она, и глаза её сделались твёрдыми и холодными как сапфиры.
* Фаина Ивановна перепутала Манифест Коммунистической партии Маркса и Энгельса и Устав КПСС.
И так она дулась и сердилась до следующей операции, после которой опять смотрела на меня восторженно, а я готов был смотреть на неё так всегда.
В это лето у нас такие перепады повторялись несколько раз, но то что сделала Фаина Ивановна вскоре после бегства Сары Абрамовны стало для меня неожиданностью.
Однажды Фаина Ивановна, придя утром в кабинет, сказала, чтобы я шёл в актовый зал - там состоится открытое заседание парткома.
Это уже был сентябрь. Судьба Лошадкина была предрешена. Сотрудники открыто обсуждали, кто займёт его место и куда девать его самого.
Не знаю, куда подевалось моё ясновидение. Я спокойно пошёл на партком, думая, что нам, наконец, представят нового главного врача.
Фаина Ивановна, поднявшись из-за стола президиума, сказала:
- На повестке дня у нас возмутительная антисоветская, антигосударственная деятельность нашего сотрудника Герхарда Гербертовича Г….
Удивился не только я, удивились все. А Светлана Михайловна, весь минувший год сиявшая от счастья, что её Васечка совсем выздоровел, даже посмела возразить:
- Вы что, Фаина Ивановна! Этого не может быть!
- Успокойса, Светочка. Мне самой тяжело об этом говорить, я с ним вместе работала, но вот документы, изобличающие его, - она показала ворох бумажек, - это телеграммы, которыми он обменивался с небезызвестной антисоветчицей Сарой Абрамовной Каценфройнд. Вот её первая телеграмма: «Отправляйте Политбюро». Это что такое? Какое Политбюро? Куда отправлять? Может объясните? - Фаина Ивановна уставилась на меня.
- Это же так, дурь, ерунда, - промямлил я, ещё не придя в себя от такого сюрприза.
- Какая может быть ерунда, это совсем не ерунда, потому что на другой день вы ей ответили буквально следующее: «Произошла авария. Трое погибли. Остальные разбежались по местности». Как вы вообще посмели написать, что Политбюро нашей партии разбежалось по местности?!
- Фаина Ивановна, - сказал я, - там ведь не сказано, что это Политбюро нашей партии, и не сказано, что кто-то из Политбюро погиб. Просто сказано, что трое погибли.
- В том-то и дело, что речь идёт именно о Политбюро ЦК КПСС. Потому что эта антисоветчица отвечает вам следующей телеграммой - вот она, вернее её копия, - Фаина Ивановна помахала в воздухе ещё одной бумажкой, - «Сообщите имена погибших членов Политбюро». Видите, именно членов Политбюро. А вы отвечаете: «Леонид, Юрий и Константин». Товарищи! Кого он хочет обмануть? Ведь это яснее ясного, что погибшими он называет Леонида Ильича Брежнева, Юрия Владимировича Андропова и Константина Устиновича Черненко.
- Но ведь они живы, - сказал Лужников.
- Да живы, - сказала, немного растерявшись Фаина Ивановна, - но зачем же он пишет, что они погибли? Дальше Сара Абрамовна ему пишет: «Прибыл Горбачёв. Есть ли сведения о судьбе других членов Политбюро».
- А кто такой Горбачёв? - заорал с места ещё не выгнанный Кочерыжкин.
- Как вам не стыдно, Горбачёв Михаил Сергеевич - секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро. Но и это ещё не всё. Я может, не стала бы поднимать этот вопрос, но вчера Герберт Герхардович получил вот такую телеграмму: «Остальных членов Политбюро считаю погибшими». И эта телеграмма стала уже последней каплей…
- Фаина Ивановна, мы конечно уважаем вашу принципиальность и бдительность, но ведь всё Политбюро живо. А эти телеграммы чёрт знает, что означают, Сара Абрамовна, сами знаете, странная была старуха. Может она собак своих звала по фамилиям членов Политбюро или кошек. Мне как-то её кот дорогу перебежал - вылитый Брежнев, прости господи, - сказал Лужников.
- Ну знаете, Владимир Анатольевич, называть собак и кошек именами руководителей государства! И вы считаете это нормальным? А я считаю, что в этом должны разобраться компетентные органы. Я думаю, что дело это очень тёмное. Если окажется, что они с Сарой Абрамовной что-то затевали, а мы знали и не предупредили, нас за это не похвалят… Предлагаю обратиться в милицию и предоставить им эти материалы… А товарища Майера уволить.
Тут в заднем ряду поднялся Протуберанцев - главный врач Чернушкинской участковой больницы, не торопившийся её достраивать, зная, чем это ему грозит:
- Что мы тут дуру гоним? - сказал он возмущённо, - что курей-то смешить! В милиции нам скажут, что мы дураки, и правильно сделают.
- Вы, Сергей Иванович, помолчите, - сказал вдруг Лошадкин, поднимаясь со своего места, - Вы мне своими пьянками тоже уже шею переточили. Я думаю, лучше всего для нас и для Герберта Герхардовича будет, если он напишет заявление по собственному желанию. Надоели мне уже эти Сары Абрамовны, Герберты Герхардовичи, Протуберанцевы, Кочерыжкины, надоели ваши смуты, пьянки, суды-пересуды. Право, пишите Герберт Герхардович - вам же лучше будет.
- А оперировать кто будет? - спросила Светлана Михайловна.
- Владимир Анатольевич справится, да и Юрий Антонович ведь остаётся, - кивнул он на Кочерыжкина.
Я уволился в тот же час. Лошадкин подписал заявление не дрогнувшей рукой, и сказав Валентине Ксаверьевне: «Смотрите уж тут без меня», пошёл закатывать перцы с помидорами. Попрощалась со мной только Светлана Михайловна. Фаина Ивановна в этот момент смотрела на нас издалека, и я видел, что ей страшно хотелось подойти. Когда же Светлана Михайловна ушла, мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, потом она резко повернулась и бегом удалилась в двадцать девятый кабинет, а я пошёл домой.
Глава 17. Спасение Первого секретаря
Оказавшись дома, я бросился на диван. Мысли и чувства роились в голове и сердце. Ещё сегодня утром я чувствовал себя устроенным, жизнь моя просматривалась до самого могильного холмика, и вот снова всё рухнуло. Опять срываться с места, уезжать в неизвестное. И из-за чего! Не могу описать обиды и негодования против Лошадкина и других членов больничного парткома. Но - удивительно - к Фаине Ивановне я не испытывал ни самого даже маленького отрицательного чувства. Думая о ней и своём отъезде, я лишь остро сожалел, что никогда больше её не увижу.
Наступило время обеда. Я встал, покрутился вокруг стола. Еда не шла на ум. Достал чемодан, сложил свои пожитки и опять лёг. Постепенно горячие мысли утомили меня - я задремал.
Мою дрёму прервал странный звук: будто что-то железное упало на крышу, покатилось и звякнуло о твёрдое. «Наверное, мальчишки стреляют из рогаток по воробьям», - подумал я. На улице между тем потемнело, довольно сильный дождик полился из собравшихся туч.
- И в дождь им не ймется, - подумал я про мальчишек, - экие черти!
Я опять стал медленно входить в промежуток между сном и бодрствованием. Вдруг ужасный стук сотряс дом. Я вскочил и ошалело кинулся к двери. В неё колотили непрерывно.
- Сейчас, сейчас, - закричал я, скидывая крючок.
Мокрый от слёз Лошадкин возник передо мной.
- Пе-пе-пе, - сказал он, обливаясь слезами.
- Чего, чего?
- Пе-пе-пе, - он не мог говорить. Рыдания сдавливали ему гортань.
Я ввёл его в прихожую, дал понюхать нашатыря. Он не мог прийти в себя. Я дал ему ириску с чаем. Только после этого к нему вернулся дар речи:
- Первый, первый, самый первый…. Секретарь обкома разбился! Кашеваров. Состояние тяжелейшее! Я за вами.
- Маркс Владиленович! Но ведь я уволен! Уже упаковал чемоданы.
- Да ведь первый же секретарь обкома! - взвыл Лошадкин, - окончательно придя в себя. - Хи… хирургов нет. Лужников уехал. Кочерыжкин пьян. Если он умрёт в нашей больнице! Как вы можете отказаться! А клятва Гип…Гип….
- Едем, - прервал я его.
Мы выскочили под дождь, и я едва не убился, споткнувшись о волговский бампер на крыльце.
- Откуда это? - изумился я.
В ответ Лошадкин снова зарыдал.
Уазик «Скорой помощи» помчал нас к больнице. По дороге шофёр Николай Николаевич рассказал, что произошло. Первый секретарь возвращался из соседнего Красноболотнинского района. На трассе против нашей больницы секретарская «Волга на огромной скорости врезалась в стадо домашних гусей, которые привычно паслись здесь, подбирая высыпавшееся из машин зерно (уборка была уже в самом разгаре). Пытаясь спастись, один гусь поднялся на крыло и, разбив ветровое стекло, влетел в салон, запорошив пухом глаза водителя. «Волга» потеряла управление и пошла кувыркаться по трассе, тридцать четыре раза перевернувшись в вертикальной плоскости и тридцать три раза в горизонтальной. (Позднее экспертиза покажет, что именно этот один недоворот и спас жизнь первого секретаря).
Можно себе представить, что сталось с машиной. Макушино было засыпано её обломками. Вдоль дороги блестело мелко разбитое стекло - словно град прошёл, валялись куски кузова, гайки, болты, шестерни, валы, фланцы, ступицы, крестовины, подшипники и сальники - наш водитель то и дело тормозил, объезжая эти предметы. По мере приближения к больнице их становилось всё больше. Вокруг больницы, бывшей эпицентром крушения, обломки валялись так густо, что «Скорая» постоянно наезжала на них колёсами; несколько больничных окон было выбито, одно из них - на втором этаже - вынесено вместе с рамой влетевшим туда передним колесом; из дыры, пробитой в крыше морга, торчал ещё работающий двигатель: «Пук, пук», - вылетали в небо синие выхлопы из трубы.
В коридоре у операционной плакали оставшиеся в живых водитель и охранник из разбившейся «Волги». К счастью, они не пострадали, вылетев друг за дружкой через переднее окно на третьём и четвёртом кувырках. Здесь же было и наше начальство.
- Вы отвечаете головой…- накинулся на меня и на Лошадкина Фофкин.
Я прошмыгнул в операционную. Фаина Ивановна стояла наготове. На столе краснела бесформенная масса, перемешанная с гусиным пером и пухом. Когда-то эта масса была Первым секретарём обкома. Операция началась. Мы с Фаиной Ивановной творили чудеса. Я принимал мгновенные решения, Фаина Ивановна тут же угадывала их, и мне в руку ложился нужный инструмент. Операция длилась трое суток. В конце первых мы вынули из тела пух и перья, заштопали секретарские органы и привели в порядок туловище, на вторые сутки состыковали конечности, а в конце третьих пред нами вырисовался светлый лик Первого секретаря. Я наложил последние швы, Фаина Ивановна закончила перевязку.
- А вы молодец, - сказала она.
- Да уж… - только и смог я ответить.
Смертельная усталость расслабила мои члены. Яркий свет хирургических ламп померк, стены операционной закачались, поплыли, я сделал шаг в сторону, пытаясь сохранить равновесие, и куда-то провалился. Что было дальше рассказал мне Лошадкин, как раз в этот момент вошедший в операционную. Итак, я покачнулся и стал падать. Фаина Ивановна среагировала мгновенно, кинулась ко мне и приняла моё обмякшее тело на плечо, распрямилась и почти бегом понесла меня вон из операционной, по лестнице на второй этаж, в ординаторскую. О, я несчастный! Всю жизнь буду жалеть об этой минуте! Лежать на её прекрасном теле, тыкаться в него носом - и не чувствовать этого! Пропустить лучший миг своей жизни! Какой же я невезучий!
Итак, Фаина Ивановна в мгновение ока вознесла меня на второй этаж и уложила на кушетку. Но ординаторская была именно тем помещением, в окно которого влетело волговское колесо, и холодный сентябрьский ветер не дал бы мне полноценно отдохнуть, а, возможно, я бы даже простудился. Заботливая Фаина Ивановна бросилась домой в Ветхозаветово (тогда оно ещё называлось Заветами Ильича), принесла своё пуховое одеяло и заботливо укрыла меня. От больницы до её дома было ровно 5 километров, то есть туда и обратно - десять. В тот вечер в операционной мыла пол Вера Степановна. Она мгновенно включила секундомер, с которым никогда не расставалась «по бизарии своего гумору». Фаина Ивановна обернулась за 27 минут, 18 и 47 сотых секунды. Не знаю, как сейчас, а тогда этот результат был мировым рекордом в беге на 10 километров не только для женщин, но и для мужчин. Вера Степановна, едва дождавшись утра, подала заявку в Спорткомитет СССР с требованием зафиксировать мировой рекорд Фаины Ивановны и присвоить ей звание заслуженного мастера спорта. Вскоре ей пришёл ответ, что для регистрации мирового рекорда требуется присутствие не менее трёх судей международной категории, а так как у неё - Веры Степановны - нет не только международной, но и вообще никакой категории, то признать Фаину Ивановну рекордсменкой мира никак нельзя.
После этого у меня не осталось никаких сомнений в скорой гибели Советской власти. Если ей лень похлопотать за простого, искренне преданного ей человека даже в таком пустяшном деле, как признание его мировым рекордсменом, то стоит ли удивляться, если и простой советский человек окажется в решительный момент безучастным к ней.
Но я опять отвлёкся. Итак, 15 сентября 1981 года я проснулся в ординаторской Макушинской центральной районной больницы до самого носа укутанный пуховым одеялом Фаины Ивановны. От него исходил такой запах, что я подумал, что ни за что на свете не вылезу из-под него, и меня придётся выколачивать из него, как клопа. Однако, открыв глаза, я увидел, что солнце, не отфильтрованное отсутствующим стеклом, заливало ординаторскую, рядом с кушеткой стоял стол, в центре которого лежало ещё не убранное колесо от «Волги», а на его диске шипел только что снятый с плитки чайник. За столом стояла Фаина Ивановна и смотрела на меня таким нежным взглядом, что я одним прыжком покинул чудесное одеяло навстречу этому многообещающему взгляду.
- Вот поешьте пирожков, - сказала она, - ваши любимые, с мясом. - Она сняла с чашки полотенце.
Знакомый запах мяса с луком и теста, жареного в масле, наполнил ординаторскую.
- Вы?
- Я.
- Когда же вы успели?
- Ночью, здесь на кухне.
Она не спала ночь (четвёртую ночь подряд), чтобы сделать мне приятное! Я хотел обнять её, расцеловать или ещё как-то проявить свою благодарность, но она так встала за столом, что мне пришлось бы его обходить или прыгать через него, а это показалось мне несолидным и неуместным. Я пил чай с пирожками и смотрел в её глаза. Я был счастлив.
Не успел я доесть последний из пятнадцати состряпанных ею пирожков, как вбежал Лошадкин.
- Быстро в реанимацию!
- Что случилось, - взметнулась Фаина Ивановна, - я только что оттуда, всё было спокойно.
- Да и сейчас спокойно. Областные врачи приехали и всё областное начальство.
В реанимационном отделении навстречу Лошадкину уже шёл второй секретарь обкома, с улыбкой протягивая обе руки.
- Молодцы, молодцы! В районной больнице провести такую операцию! Я вижу у вас работа прекрасно организована. Примите благодарность от обкома, облисполкома, от меня лично.
- Стараемся, - ответил Лошадкин и посмотрел на Фофкина, который тоже сладко улыбнулся, правда, немного криво.
- Кто делал операцию? - басом спросил высокий седой человек в очках на толстом пористом носу.
Я скромно выдвинулся вперёд.
- Великолепно! Великолепно! - сказал седой человек. - Сколько времени длилась операция?
- Трое суток.
- Невероятно! Сколько было переломов?
- Восемнадцать.
- Ещё раз скажу - невероятно! Разрешите выразить моё восхищение вашим мастерством, коллега. Мы незнакомы - меня зовут Яков Богданович Гольденштрус. Я главный хирург области.
- Вашу похвалу я по праву должен разделить со своей операционной сестрой Фаиной Ивановной …, - я осторожно взял за руку Фаину Ивановну и вытянул из толпы наших врачей пред светлые очи начальства, - Без неё у меня бы ничего не получилось.
- Кстати, секретарь больничного парткома, - заметил Лошадкин, - наша активистка.
- Да, да, - вступил Фофкин, - необычайно плодотворно работает по претворению в жизнь решений райкома. Очень ценный работник.
Через минуту я уже был далеко от Фаины Ивановны, которую обступили высокопоставленные гости, пожимали ей руку, говорили комплименты, а второй секретарь раза два, будто невзначай и будто неловко поворачиваясь, проводил локтем по её высокой полной груди. Она делала вид, что не замечала, и лучила на всех праздничный взгляд своих солнечных глаз. Впрочем, я оправдывал её тем, что ей негде было спрятаться, как давеча от меня за столом.
Глава 18. Мы с Лошадкиным остаёмся
В тот день больные прижухли, старались не выходить и обедали в палатах. Больничная кухня готовила обед для гостей.
Лошадкин пошептался с женой, работавшей у нас в то время офтальмологом, и через полчаса у заднего крыльца остановился больничный уазик, из которого санитарки, руководимые Лошадкиной, вереницей понесли банки с лечо, маринованными огурцами и помидорами, баклажанной и кабачковой икрой, салатами, грибами, компотами.
Обед состоялся в больничной столовой. Из самых потаённых райповских чуланчиков явились на столы коньяки и водочки, названия которых многие из нас услышали первый раз в жизни. Были тут и рыбки, и корейки, и колбасы, и, выпив по первой рюмке за выздоровление первого секретаря, все принялись закусывать, кто во что горазд. Но те, кто привык начинать с чего-нибудь солёненького - огурчика или помидорчика - вдруг разом воскликнули:
- У-у-у! - и зажмурившись от удовольствия, только через некоторое время опять обретали дар речи и продолжали в самых восторженных тонах:
- Вот это вкуснятина! Товарищи! Вы попробуйте эти огурчики и помидорчики! Ведь это чудо, вы такого никогда не ели!
И товарищи, переключившись все вдруг на Лошадкинские соленья, действительно должны были признать, что никогда ничего подобного не пробовали, настолько тонок и нежен был вкус, настолько необычен букет ароматов, переливчата игра ощущений от выпивки и закуски.
Тут же налили по второй, и на этот раз все закусили чудесными заготовками и круглым отварным картофелем с лошадкинского же огорода.
- Нет, как можно чтобы так вкусно! - воскликнул второй секретарь, - кто же эта искусница, которая всё это приготовила?!
- Не искусница, а искусник, - услужливо сказал кто-то из наших врачей и указал начальству на Лошадкина.
Послышались возгласы удивления, восхищения, и самые искренние похвалы посыпались на его голову.
Затем выпили ещё - за здравоохранение вообще, за нашу больницу в частности, - и взоры высоких гостей обратились, наконец, и на райповские мясные и рыбные изыски, и оказалось, что и они как нельзя лучше сочетаются с лошадкинскими соленьями, так что через двадцать минут Лошадкин должен был потихоньку выйти из столовой и дать кое-какие распоряжения жене, после чего больничный уазик с санитарками опять помчался в сторону лошадкинского погреба и вернулся не менее загруженным, чем в первый раз.
После четвёртого тоста все настолько полюбили Лошадкина, что каждый счёл своим долгом подойти, чокнуться с ним и сказать что-то приятное. Две женщины, приехавшие с делегацией, наперебой просили рецептов, наконец, и Яков Богданович Гольденштрус, в забрызганном помидорами галстуке, подошёл к нему и сказал:
- Коллега, я восхищён вашим искусством: сделать такую операцию, это…, это, - дальше он не нашёл слов и заплакал от полноты ощущений, после чего его потихоньку вывели из столовой, очевидно, чтобы очистить галстук и рубашку от томатных брызг.
Пришла пора и Лошадкину сказать свой веское слово, и он сказал:
- Товарищи! Я предлагаю пойти в палату к Алексею Васильевичу и выпить там за его скорейшее выздоровление!
Предложение было встречено с восторгом. В первый и последний раз в истории Макушинской ЦРБ толпа в 20 нетрезвых человек ввалилась в реанимацию.
- Алексей Васильевич! - завопил Фофкин, - мы, ваши товарищи по партии, пришли выпить за Ваше скорейшее выздоровление!
Рюмки тут же наполнились из принесённых бутылок.
- За Ваше здоровье, - провозгласил Фофкин.
- Постойте! Может и Алексей Васильевич выпьет? - спросил второй секретарь. - Можно? - обратился он к Лошадкину.
- Чуть-чуть можно, - ответил на всё сегодня согласный Лошадкин.
Налили рюмку и первому секретарю.
Но тут оказалось, что через охватывающий нижнюю челюсть гипс поднести рюмку ко рту невозможно. К счастью Фаина Ивановна нашлась мгновенно. Она схватила стоявший на тумбочке поильник с трубкой, выплеснула из него под кровать остатки воды, налила в него рюмку коньяка и вставила трубочку в рот первого секретаря. И сразу стало видно, что дело это ему знакомо и приятно. Окружающие пришли в восторг и выпили. Фаина Ивановна взяла тарелку с помидорами, раздавила один чайной ложечкой и поднесла ложечку ко рту первого секретаря, и он зачмокал как ребёнок. Фаина Ивановна, раздавила кусочек картошки, разжижила томатным соком, Алексей Васильевич и это втянул в себя.
После этого всем стало хорошо, потому что Алексей Васильевич порозовел, взгляд его стал бойким, и если не телом, то душой он принимал участие во всеобщем веселье. За его здоровье выпили ещё несколько раз, и он взглядами и мимикой дал понять, что с удовольствием выпил бы ещё. Я хотел было возразить, но меня никто не слушал, ещё одна рюмка отправилась в поильник, и Фаина Ивановна, устроившись перед ним на коленях, вставила трубку в рот Первого секретаря. Лишь через час мне удалось уговорить компанию вернуться в столовую. С Алексеем Васильевичем осталась только Фаина Ивановна, всё также стоявшая на коленях, и кормившая его из ложечки картошкой с лечо.
Обед, закончившийся поздним вечером, стал настоящим бенефисом Лошадкина. Гости стали разъезжаться. Все его благодарили, восхищались порядком в его больнице, а подошедший к нему последним, почищенный Гольденштрус, сказал, понизив голос:
- Скажу Вам по секрету, Савраскиным занялась прокуратура, так что скоро Вы будете заведующим облздравом.
Ближе к полуночи я зашёл в реанимацию: Фаина Ивановна всё также стояла на коленях и кормила Алексея Васильевича. На тумбочке стояли уже две пустые банки лошадкинского лечо.
- Фаина Ивановна! Вы перекормите его!
- Как вам не стыдно! Он кушать хочет. Он не ел уже четверо суток! - неожиданно зло огрызнулась она.
Я посмотрел внимательно на Первого. Она была права - корм был в коня, и я пошёл домой, где ждал меня голодный Суслов - он тоже не ел четверо суток.
Глава 19. Награждение
Помогать нам в лечении Первого секретаря остались два городских специалиста: Антон Леопольдович Перепичкин и Олеся Вольдемаровна Скоробогатская.
В Макушино остались также пятеро его референтов - все в одинаковых плащах и шляпах.
Не успел я в темноте под довольно сильным дождиком дойти до дома и разбить Суслову в его чашечку два сырых яйца, до которых он сделался большой охотник, как за мной уже приехали.
Я испугался, думая, что ошибся, и коньяк с помидорами и лечо всё-таки губительно подействовали на Алексея Васильевича, но шофёр Николай Николаевич меня успокоил:
- Нет, это пьяная Вольдемаровна с крыльца навернулась - руку сломала. - Погуляли они сегодня на славу - три ящика спиртного выпили. Я четыре раза ездил к Лошадкину за разносолами, полпогреба вывез. Он и с собой каждому дал щедрой рукой.
К счастью, Олеся Вольдемаровна только вывихнула руку. Я вправил сустав и наложил тугую повязку. Мне показалось, что надо сказать ей что-нибудь успокоительное, и я сказал:
- Ничего, Олеся Владимировна, «это к завтрему всё заживёт» .
- Меня зовут Олеся Вольдемаровна, именно Олеся Вольдемаровна! Потрудитесь это запомнить!
Утром в восемь часов я зашёл в реанимацию. Только что пришла Фаина Ивановна. Она доставала из сумки тарелки и кастрюльки. Знакомый запах мяса с луком и жаренного в масле теста достиг моего носа.
- Сейчас я Вас покормлю, Алексей Васильевич, - говорила Фаина Ивановна, ласково глядя ему в глаза. - Вот чебуреки, а это тушёная курица в томатном соусе с картофельным гарниром. С чего начнём?
Алексей Васильевич указал взглядом на чебуреки.
- Вот и хорошо, начнём с горячих чебуреков! - Фаина Ивановна отрезала ножичком кусочек, наколола вилкой, - та..а..к открываем ротик. Вот и хорошо! скоро мы совсем поправимся…
Вошла Олеся Вольдемаровна:
- Это что здесь происходит?! Кто разрешил кормить больного мясом! Вы кто такая? - накинулась она на Фаину Ивановну, - Вы врач? А если не врач, то идите отсюда!
- Сама уходи! - послышался негромкий, но довольно крепкий голос. - Пошла вон! - это были первые слова Алексея Васильевича после аварии.
Олеся Вольдемаровна вылетела пробкой, вслед за ней вышел и я - делать мне там было больше нечего, ибо я видел, что само присутствие Фаины Ивановны лучшее лекарство для Первого секретаря, выздоровление которого, благодаря ей, шло с невиданной скоростью.
Олеся Владимировна плакала в моём кабинете:
- Деревня! Колхоз «Красный лапоть»! И какого чёрта я здесь осталась! Владимировна! Никогда не слышал имени Вольдемар?! Тоже мне хирург! Рука-то болит! Искусник нашёлся! Бабка-то хоть какая-нибудь есть в вашей дыре боль заговорить?
Перепичкин удивительно быстро нашёл Кочерыжкина, и они оба сначала похмелились, а затем напились, как говорили в Макушино, «вусмерть».
- На кой они нам? - сказал Лошадкин, - выпишите им больничный и пусть катятся.
Так я и сделал, и через час Николай Николаевич умчал шипящую Олесю Вольдемаровну и невменяемого Антона Леопольдовича в город.
Фаина Ивановна забыла наш кабинет. Я делал всё один - и вправлял вывихи, и накладывал гипс, и делал перевязки. К счастью, ни разу не было серьёзных операций, когда я не смог бы обойтись без неё.
Несколько раз в день я заглядывал в реанимацию и видел, что Первый секретарь смотрит на неё нехорошо. Как сказал бы герой одного фильма: он её…, он её… вожделеет! А она… У неё лучились глаза - и это мне не нравилось больше всего.
Через неделю решено было переправить первого секретаря в областную больницу.
Самолёт прилетел вечером. За несколько минут небо потемнело, мы торопились. Если бы пошёл дождь, самолёт вряд ли взлетел бы с грунтовой полосы.
На старый заброшенный аэродром секретаря обкома привезли Лошадкин, Фаина Ивановна и я. На чёрной «Волге» приехали помощники секретаря - пять человек в одинаковых плащах и шляпах.
Самолёт сел. Резко стемнело. Я с Лошадкиным и Николаем Николаевичем вынесли секретаря на носилках. Из самолёта навстречу вышло несколько санитаров и перехватили у нас носилки. Секретарь остановил их жестом и сказал, обращаясь к нам, но глядя на Фаину Ивановну:
- Товарищи, примите мою самую искреннюю благодарность. Вы спасли мне жизнь. Я представлю вас к наградам. Сейчас мои референты запишут ваши фамилии.
Референты как по команде достали из нагрудных карманов записные книжки и записали наши фамилии: Лошадкина, мою и Фаины Ивановны. Так же, как по команде, они спрятали записные книжки назад под плащи.
Заморосил дождь. Носилки с секретарём исчезли в самолётном чреве, мотор взревел, самолёт понёсся по грунтовой полосе и взлетел. Дождь припустил и через минуту перешёл в ливень. Фаина Ивановна как заворожённая, не замечая дождя, махала вслед самолёту снятой косынкой. Лошадкин схватил её за руку и повлёк к машине. Мы бежали уже в кромешной тьме, так что даже под своими ногами ничего не видели. «Скорая» с зажжёнными фарами ехала навстречу. Мы влезли внутрь. Промокшая до нитки Фаина Ивановна рыдала так, словно потеряла самого дорогого человека.
В конце года в газете «Известия» был опубликован указ о награждении правительственными наградами работников здравоохранения. Вторым в списке значился наш Маркс Владиленович Лошадкин, который только накануне вышел на работу, после очередных поминок по молодому казаку. Ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда, с вручением ордена Ленина и Золотой звезды «Серп и молот» «за выдающиеся заслуги в организации здравоохранения в сельской местности». Назавтра указ был перепечатан нашей районкой. Вся печатная площадь была заполнена поздравлениями Лошадкину. Как его только не величали: и достойным сыном бывшего первого секретаря райкома Владилена Потаповича Лошадкина, и выдающимся организатором здравоохранения, и великим доктором, и славным сыном земли Макушинской.
Наших с Фаиной Ивановной фамилий в указе не было.
Следующей весной, когда сошёл снег, и уже пробилась молодая трава, в обеденный перерыв мы гуляли с Фаиной Ивановной по заброшенному аэродрому. Вдруг она присела и одну за другой вынула из травы и подала мне пять записных книжек в кожаных переплётах. Это были записные книжки референтов с нашими фамилиями. Все пять референтов сунули их мимо нагрудных карманов, и никто в наступившей темноте этого не заметил. Первый секретарь, к тому времени только-только приступивший к работе, запомнил только фамилию, имя и отчество Лошадкина, так как коммунисту невозможно было их не запомнить, а мои и Фаины Ивановны данные он забыл, а узнавать уже было некогда - представление надо было отправлять немедленно. Так из всех нас наградили только Лошадкина.
Слухи о скорой отставке Савраскина в очередной раз не подтвердились, но Лошадкин не особенно расстроился: на его кресло главного врача Макушинской ЦРБ уже никто не покушался.
Моё увольнение тоже отменилось само собой, и только Фаина Ивановна ещё долго о чём-то вздыхала, чего-то ждала. Но работа и забота о «своих мужичках» сделали своё дело. С наступлением зимы успокоилась и она.
Глава 20. Начало перемен
«И многие годы неслышно прошли» …*
В андроповские времена беспощадной борьбы за трудовую дисциплину, Фаина Ивановна, будучи неосвобождённым секретарём больничного партийного комитета, спряталась в кроне огромного тополя, разросшегося над входом в больницу и переписала всех, кто и насколько минут опоздал. Через час она слезла с дерева, сильно ободрав тогда ещё юные ноги, и положила список перед Лошадкиным. В списке было больше половины сотрудников, которых в тот же день уволили по тридцать третьей статье. Правда на другой день всех приняли обратно, так как некому было работать, а Фаина Ивановна укрепила репутацию самого принципиального сотрудника больницы.
________________________________
* М.Ю. Лермонтов «Три пальмы»
Потом началась перестройка. Фаина Ивановна говорила:
- Видите, какой у нас руководитель! Молодой энергичный, простой. Не боится выходить к людям. А как говорит! И главное, без бумажки, своими словами.
- Да уж, - отвечал я мрачно, - говорит-то он хорошо, да уж больно безграмотно: «н;чать», «угл;бить». Не верю я руководителю страны, который не умеет произнести название одной из её республик. Погубит он Советский Союз.
- Вам не угодишь, - отвечала она.
______________________
* Горбачёв говорил «Азейбарджан»
Протуберанцев с головой ушёл в политику, перестал пить водку и целыми днями читал. Источник из его окружения, вызывавший Фаину Ивановну, когда можно было застукать его в состоянии, «недостойном советского врача», сообщил по телефону, что Сергей Иванович, читает какие-то книги, и все поля исписал карандашом. Фаина Ивановна спросила, не антисоветские ли книги, источник обещал уточнить и назавтра сообщил - нет, напротив - Полное собрание сочинений В.И. Ленина. Это было невероятно, но через несколько дней к нам в кабинет явился сам Протуберанцев и положил перед Фаиной Ивановной заявление с просьбой принять его в КПСС.
Фаина Ивановна собрала партийную ячейку. Но на заседании решили, что Протуберанцеву пока рано быть коммунистом и назначили ему испытательный срок, что очень разозлило и обидело его.
- Они же ничего не понимают, - говорил он мне очень горячо. - То, что у нас есть - это не социализм, а государственный капитализм. Вот я выписал: «Капиталистическую монополию мы заменили государственной монополией». А социализм - это когда все работают только на себя. Ленин это понял, но слишком поздно.
Следующее событие окончательно погубило отношения Протуберанцева с Фаиной Ивановной и поставило крест на его стремлении в партию. У нас в кабинете был телефон. Однажды пришёл озабоченный Протуберанцев и попросил разрешения позвонить в «Агроснаб». Мы, конечно, разрешили.
- Ало! Иван Прокопыч! Приветствую тебя! Протуберанцев беспокоит. Слушай, Иван Прокопыч, я больницу достраиваю. Мне надо шесть унитазов. Не поможешь? Почему шесть? - Потому что больница на 20 коек. Три в М и три в Ж. Сколько дашь? Только четыре? Иван Прокопыч, помоги, родной! Шесть надо! Я же тебя выручил, помнишь прошлой весной?! - Протуберанцев долго просил Ивана Прокопыча, доказывал, что без шести унитазов строительству хана, и больница будет не больница. Иван Прокопыч был непреклонен, и отвечал, что даже одного дать нельзя, но только из понимания важности объекта и личной приязни к нему, помня старые услуги, на свой страх и риск даст четыре.
- Расстроил ты меня, Иван Прокопыч, - сказал Протуберанцев и с грустной миной положил трубку, потом радостно оскалился, хлопнул в ладоши, и потирая руки воскликнул: «Оба-на! Мне вообще-то только два надо! Четыре у меня уже есть. Два на что-нибудь выменяю. Учись, Герберт! Может главным врачом когда-нибудь станешь!» - и, от избытка чувств хлопнув меня по плечу, выбежал очень довольный собой.
Надо ли говорить, что Фаина Ивановна немедленно позвонила Ивану Прокопычу и разоблачила Протуберанцеву хитрость. Протуберанцев для размягчения души Ивана Прокопыча выпил с ним две бутылки водки, но Иван Прокопыч, хоть и не отказался выпить, нисколько не размягчился, и Протуберанцев получил только два унитаза, в придачу неудобный ночлег на столе агроснабовского кабинета и головную боль наутро, а Фаина Ивановна приобрела злейшего врага на всю оставшуюся жизнь, ибо, в отличие от коллег, Протуберанцев не умел оценить её принципиальность.
Наши врачи тоже читали. Читали, как никогда в жизни! Они словно обезумели. Приносили на работу «Огонёк», «Новый мир», «Юность», старались побыстрее отделаться от больных и принимались за чтение. Потом обсуждали:
- Всё командование Красной Армии расстреляли - дивизиями капитаны командовали! - возмущался электрик Иван Алексеевич.
- А вы читали Разгона?
- У тебя есть «Солдат Иван Чонкин»? Дай почитать!
Лужникову прислали из Москвы ксерокопированные воспоминания Сергея Хрущёва о заговоре против его отца - их зачитали до того, что невозможно было разобрать некоторые места - приходилось додумываться и догадываться, что там.
Только что поступивший на работу зубной врач принёс «Роман-газету» от 1962 года - тоже весьма потрёпанную - с повестью «Один день Ивана Денисовича». Когда же она вернулась обратно к хозяину, ему - будущему нашему главврачу Кролику - оставалось только хмыкнуть и выкинуть бумажные лохмотья в мусорное ведро.
- Сегодня в «Науке и жизни» интересная статья какого-то Гавриила Попова «С точки зрения экономиста» - анализ романа Александра Бека «Новое назначение». Почитайте обязательно. Оказывается, никакой у нас не социализм, а командно-административная система!!!
- Вот оно! Началось! - думал я. - Социализм атаковать нельзя - переименовали в административно-командную систему. Название в России - больше чем название. Было время
В России не было ни буржуа,
Ни классового пролетариата.
Но вот:
Один поверил в то, что он буржуй,
Другой себя сознал, как пролетарий,
И началась кровавая игра*.
______________________________________
* Из поэмы М.А. Волошина «Россия»
Сейчас то же самое: главное переименовать: социализм в административно-командную систему, коммуниста в сталиниста, верного в ретрограда - и можно крушить. И что крушить!? - То, что «на жгучих строилось мощах, в безумных плавилось молитвах»*.
* М.А. Волошин «Заклинание».
Как же мне тогда всё это было ясно и с какой тоской я ждал неизбежного!
Летом 1986 года приехали ко мне в Макушино - первый и последний раз в жизни - Фархад и Меджнун.
Надо ли говорить, как я обрадовался встрече после шестилетней разлуки. Они уже окончили институт и интернатуру и получили отпуск перед началом профессиональной работы в московской клинике.
- Мы к тебе ненадолго, отец, - сказал Фархад. - Ты знаешь, где мы были?
- Знаю, - сказал я. - Вы были у мамы.
- Да. Всё случилось, как ты предсказывал. Помнишь, тогда, ночью? - сказал Меджнун.
- Помню.
- В Узбекистане, и у нас раскручивают «хлопковое дело», - сказал Фархад.
- Знаю, - сказал я.
- В Ташкенте снесли мемориал Рашидова, - сказал Меджнун.
- Знаю.
- Многих посадили. В Москве все рады - думают, что настало очищение, карают виновных. Но, отец, мы сами видели - карают всех подряд, и больше невиновных, чем виновных. Отчего так, отец? - спросил Фархад.
- Если бы я знал!
- Ты же знаешь председателя маминого колхоза Хамида Каримовича! Нет более честного человека на земле. Он даже грамма не приписывал, когда все приписывали, когда начальство требовало приписывать - его тоже посадили, - сказал Меджнун.
- И мамин бюст сломали в кишлаке, - сказал Фархад. - Все кричат, что она обманщица, и надо отменить Указы о её награждении.
- Бюст целый день валялся на площади, мы хотели забрать его, но нас не пустили, площадь оцепила милиция. Мы хотели выкрасть его ночью, но, прости, отец, мы не успели - бюст увезли и переплавили, - сказал Меджнун.
- Ничего, - сказал я, - наша мама не в бронзе, она у нас в сердцах, - первый раз в жизни мне не было стыдно за высокий стиль.
- Ты прав, отец.
Спросил я и о сёстрах Зухры.
- Молодцы, держатся, - сказал Фархад, - хоть и таскают их беспрестанно на допросы. Ты же знаешь, они - как наша мама - сильные.
- Да, я это знаю.
- А тётя Эльвира вышла замуж за офицера и уехала в Москву.
(Эльвира была младшей сестрой Зухры).
- Всем бы им переехать, - сказал я.
- Это невозможно, - возразил Меджнун. - Они ни за что не покинут могилу деда.
- Я знаю.
Через день мои сыновья улетели в Москву.
Глава 21. Семейная драма
В конце работы первого Съезда народных депутатов у Фаины Ивановны случилось большое несчастье. Она всегда приходила на работу раньше времени, и я очень удивился, когда пошёл десятый час, а её всё не было. Меня охватило сильнейшее беспокойство. Я просто не мог оставаться в кабинете, и пошёл к Лошадкину.
- Маркс Владиленович, - сказал я. - Фаины Ивановны нет.
- Ну и что? - равнодушно сказал он. - наверное обед не успела приготовить своим мужичкам.
- Какой обед, каким мужичкам!? У неё Гриша в санатории, Миша в армии, муж в командировке! Себе одной она никогда не готовит!
- Да, действительно, что-то неладно, - согласился Лошадкин. - Возьмите-ка Николая Николаевича и поезжайте к ней домой. На всякий случай фельдшера со скорой прихватите! - крикнул он мне вслед.
* Проходил в Москве с 25 мая по 9 июня 1989 года.
Я не знал, где живёт Фаина Ивановна, зато это прекрасно знал Николай Николаевич, не раз ездивший за ней в экстренных случаях. Когда мы с фельдшером Любой, не получив ответа на стук, в сильнейшем волнении вбежали в комнату, то увидели Фаину Ивановну, спокойно, как мне показалось, сидящую в кресле.
- Ну, слава Богу, а то мы уже…, - сказал я и осёкся - Фаина Ивановна не шевельнулась при нашем появлении и широко раскрытыми глазами смотрела в одну точку.
- Фаина Ивановна! - закричала Люба и, бросившись перед ней на колени, стала нащупывать пульс. - Нитевидный! Фаина Ивановна! Фаина Ивановна! Что с вами? - Она легонько стала бить Фаину Ивановну по щекам, но та даже не моргнула, продолжая смотреть в ту же самую точку.
- Нашатырь, быстро! - скомандовал я!
- Нет нашатыря - не взяла! - отчаянно крикнула Люба.
- Спокойно! - сказал я и, подхватив Фаину Ивановну на руки, понёс в машину. Она была совершенно невесомой. «Как же она меня тогда, кабана такого, на второй этаж?» - подумал я.
Вместе с Николаем Николаевичем и Любой, уложили мы её на носилки и поехали, даже не заперев дом. Не помню, как мы приехали, как уложили её в реанимационном отделении. Прибежал Похлёбкин. Мы осмотрели её и не могли найти никаких повреждений. Я просмотрел все органы - они тоже были в порядке. Давление было 90 на 60 - отнюдь не критическое, пульс 59. Никто ничего не понимал. Но она всё также неподвижно смотрела перед собой, и кроме этих глаз - несомненно живых - ничего живого в ней не было.
Между тем, узнав о тяжёлом состоянии Фаины Ивановны, к реанимации сбежались все врачи, медсёстры и санитарки. Многие плакали. Чтобы хоть что-то делать, Похлёбкин велел закапать ей 250 мл физраствора с глюкозой.
- Фая, Фаечка, - повторяла реанимационная сестра Антонина Алексеевна Криволапова, вводя в вену иглу, - что с тобой, Фая? - Фаина Ивановна не реагировала и на неё. - Вспомни Юрия Ивановича, - продолжала Антонина Алексеевна, вспомни, как мы с тобой…, - но и какие-то тайные воспоминания о Юрии Ивановиче не расшевелили Фаину Ивановну.
Вдруг, тень пробежала по лицу Антонины Алексеевны:
- Посмотрите за капельницей, - сказала она мне повелительно, - я сейчас.
Вернулась она через полчаса, и в руках у неё была бутылка водки.
- Не ищите у неё никакой болезни - Генка от неё сбежал с любовницей. Вот такие вы мужики сволочи! Ведь два раза его, негодяя, с того света вытаскивала. Идите вон отсюда! Я её по-своему буду лечить.
Что-то настолько твёрдое было в голосе Антонины Алексеевны, что я покорно принял на себя все грехи и Генки, и всех мужиков, которые были и ещё будут, и беспрекословно вышел вон, не сомневаясь, что её лечение будет успешным. Правда, я остался стоять у реанимации в толпе встревоженных коллег и, хотя не видел, но слышал, как продвигалось лечение.
Сначала из-за дверей послышался такой мат, какого я в жизни не слыхал. Матотерапия продолжалась минут пять и была направленна конкретно на личность Фаины Ивановны. Потом я услышал, как Антонина Алексеевна сказала пока ещё спокойно: «На-ка, выпей стакан водки!» и вдруг завопила страшным командирским басом: «Пей, с…!». После этого наступила такая тишина, какая бывает перед рождением ребёнка. И вдруг послышался писк, перешедший в безобразный животный крик, который показался мне бесконечным, наконец он вылился в такие бурные рыдания, каких никто из нас ещё не слышал. Практически все женщины расплакались вместе с несчастной Фаиной Ивановной. И даже некоторые мужики украдкой вытирали глаза. Толпа потихоньку разошлась. Мы с Похлёбкиным вошли в палату. Фаина Ивановна лежала, уткнувшись в подушки, плечи и спина её сотрясались от рыданий.
- Теперь будет жить, - сказала Антонина Алексеевна и виновато посмотрела на меня. Я пожал ей руку - всё, мол, понимаю.
В это время за мной прибежали - привезли человека с ножевым ранением. Похлёбкин отпустил Антонину Алексеевну ассистировать мне. Пострадавшим оказался мой знакомый - молотобоец Серёга, известный знанием четырнадцати морей и пролетарским чутьём на приспособленцев. Кто-то ударил его ножом и пропорол брюшину и кишки. Чтобы не допустить перитонита, пришлось промывать брюшную полость, ну и так далее. Возились мы довольно долго, потому что Антонина Алексеевна работала медленнее Фаины Ивановны, и не угадывала моих действий. Закончив, мы зашли в реанимацию. Фаина Ивановна всё ещё рыдала, но уже тише. Я сел перед изголовьем на корточки и положил ей руку на голову. Она вздрогнула и затихла.
- Спите, - сказал я, не снимая руки.
Через несколько минут она задышала ровно и глубоко.
- Заснула? - удивилась Антонина Алексеевна.
- И надолго, - сказал я, - пойдёмте в столовую, пообедаем.
За обедом Антонина Алексеевна рассказала мне следующее.
Недавно она по привычке делилась с Фаиной Ивановной, как со своей старинной подругой, горестями семейной жизни: муж алкаш и грубиян, сын алкаш - бросил жену и двух маленьких детей, и закончила свои жалобы, сморкаясь в платочек: «Счастливая ты всё же, Файка». Но на этот раз она услышала от Фаины Ивановны то, что та никогда раньше не говорила: «Не такая уж я счастливая, Тоня».
- Мало ли чего человек не скажет, важно, как он это скажет, - сказала Антонина Алексеевна, - вот тогда я и подумала, что у неё с Генкой что-то неладно.
И когда сегодня привезли Фаину Ивановну, и никто не мог понять, что с ней, она не сразу, но вспомнила тот разговор, и её как осенило. Она велела мне присмотреть за капельницей, а сама побежала звонить родственнице - заведующей отделом кадров совхоза «Заветы Ильича», которая знала всё про всех, но делилась знаниями только с проверенными людьми - не сплетниками - да и то, если её спросят.
Родственница-кадровичка поведала ей, что у Геннадия Петровича больше года роман с молодой агрономшей Леной. Правда, агрономом она работала только три месяца, после чего он назначил её своим заместителем по оперативному управлению. Лена, или Леночка, как он бесстыдно называл её при всём честном народе, забрала такую власть, что могла во время совещания войти в его кабинет и, не обращая ни на кого внимания, сказать: «Геночка, тебе радиограмма из областного управления - на, прочитай», зайти сзади и положить ему на плечи свою полную молодую грудь.
С тех пор как появилась Леночка, он стал часто ездить в командировки, в которых она являлась его неизменной спутницей. Вот и три дня назад Геннадий Петрович в сопровождении Лены отправился в Город, и на другой день позвонил в отдел кадров и попросил передать Фаине Ивановне, чтобы она завтра в пять часов была в отделе кадров и ждала его звонка. На следующее утро, то есть, вчера, родственница Антонины Алексеевны выгоняя с Фаиной Ивановной коров в стадо, передала ей эту просьбу. Фаина Ивановна пришла, и ровно в пять часов раздался звонок. Геннадий Петрович сообщил ей, что к ней он больше не вернётся, что его назначили директором пригородного овощеводческого совхоза и дали квартиру в городе, в которой будет жить с любимой женщиной. Фаине же Ивановне надлежит в предстоящее воскресенье быть дома - он приедет и заберёт свои вещи.
Я выслушал всё это с величайшим сочувствием к Фаине Ивановне, но вместе с тем с надеждой на новые отношения с ней.
Как я и предполагал, Фаина Ивановна проспала остаток дня, всю ночь и весь следующий день, и всю следующую ночь. Проснулась она только в субботу - в одноместной палате, куда мы её с Антониной Алексеевной бережно перенесли.
Выглядела она как после длительной болезни, но работала словно ничего не случилось. Работёнку нам подкинул Серёга. С утра он стал проситься на выписку. Я ему отказал, сказав, что дня три ему ещё надо полежать. Вдруг он входит в наш кабинет, и несёт в руках свои кишки. Оказалось, что он выпрыгнул со второго этажа из окна палаты, и швы у него конечно же лопнули. Всё пришлось делать заново. Я хотел заменить Фаину Ивановну, но она не согласилась категорически. С ней мы сделали операцию на целый час быстрее.
- Вы всё знаете? - спросила она после операции.
- Знаю.
- Вы же ясновидящий. Почему ничего не сказали?
- Значит не настолько ясновидящий. А вы ничего не замечали?
- Замечала. Нудный стал. В последнее время всё придирался. «Брезгую, - говорит, - есть из твоей посуды, нет ни одной кастрюли не подгоревшей. Тарелки жирные, мыть не умеешь. Спать не могу - от пыли задыхаюсь, хоть бы раз прибралась в квартире» … В шутку переводила, а он всё злей становился. Поняла, что ненавидит меня. Не могла понять за что. Как же я могла подумать… про такое?! Завтра приедет вещи забирать.
- Я знаю. Может Антонина Алексеевна пойдёт.
- Нет, сегодня Гриша из санатория возвращается, надо его подготовить.
- Может мне прийти?
- Вот ещё! Как я Грише объясню кто вы такой? Нет я не верю, он вернётся. Увидит Гришу и вернётся…
- Он никогда не вернётся, - хотел я сказать, но промолчал.
Глава 22. Ненависть Протуберанцева
Геннадий Петрович действительно не вернулся. Гриша переживал его уход не менее тяжело, чем Фаина Ивановна, так как он тоже очень любил отца. Как и отец, благодаря усилиям Фаины Ивановны, Гриша давно излечился от туберкулёза и ходил в нашу Макушинскую школу. Той осенью он пошёл в десятый класс*. Но у Фаины Ивановны начались с ним проблемы посложнее туберкулёза. Учителя жаловались, что он стал хуже учиться и дерзить им. Иногда, придя с работы, она заставала Гришу в обществе друзей одноклассников очень весёлых после дегустации известного русского напитка. Фаина Ивановна умела управляться с помощью возглавляемой ею партийной организации со взрослыми дядьками, но не знала, как справиться с собственным сыном.
* В то время учились 10 лет.
Она и сама изменилась. Отрезала волосы и вместо роскошной золотисто-каштановой копны стала носить стрижку. Как-то неожиданно исчез её ивановский круглый говор. П;здней осенью из армии вернулся Миша. Он пошёл работать лаборантом в Макушинскую школу, дожидаясь, когда на следующий год окончит школу Гриша. Они решили поступать в институт вместе. Фаину Ивановну очень беспокоило состояние Гриши, она была уверена, что без руководства Миши он не сможет как следует подготовиться и сдать вступительные экзамены. Мои надежды на новые отношения с ней могли осуществиться только после поступления её мальчиков, когда она останется одна.
В это время свежие ветры перемен долетели и до нас. Фаина Ивановна забывалась, занимаясь общественными делами. Сначала шла подготовка к XXVIII съезду партии*. От нашего района на съезд поехал Лошадкин. Мои вопросы какую позицию он будет отстаивать на съезде были непонятны ни ему, ни ей. «Какую надо, такую и будет, - отвечала Фаина Ивановна, - партия сможет найти правильный путь». Я понял, что всё кончено, и этот съезд будет последним.
___________________________________________
* Проходил с 2 по 13 июля 1990 года.
А вскоре в больнице состоялись выборы главврача на альтернативной основе.
К нам приехал Фофкин и указал, что в районе такие выборы проводятся впервые. То, что для эксперимента выбрана именно наша больница - большая честь для нас. Райком и райисполком предложили на выбор Маркса Владиленовича Лошадкина и Сергея Викторовича Романова - тогда я ещё не называл его Кроликом. Кроме того, что он зубной врач, никто о нём ничего не знал, тем более, что вёл он себя тихо и старался быть незаметным.
Вдруг порядок был грубо нарушен всегдашним возмутителем спокойствия Протуберанцевым, который попросил слова и выдвинул кандидатом в главврачи самого себя. Фофкин сначала упёрся, мол, самовыдвижение не предусмотрено, но Протуберанцев начал ссылаться на политику партии, направленную на дальнейшую демократизацию, ввернул весьма к месту несколько цитат из Ленина.
- Ребята, - сказал он (он всегда так к нам обращался). - Что сделали Маркс Владиленович и Сергей Викторович? Может Маркс Владиленович сделал ремонт? Или установил новое оборудование? Или койко-мест при нём стало больше?
Действительно, никто не мог припомнить, ни когда Маркс Владиленович делал ремонт, ни когда устанавливал оборудование, а койко-мест, может и прибавилось, но так давно, что никто уже не помнил.
- А я построил новую больницу! - сказал Сергей Иванович. - Можете посмотреть, - и предусмотрительно привезённые им из Чернушкино две санитарки побежали по рядам раздавать цветные фотографии больницы, интерьеры которой действительно впечатляли. Особенно эффектно смотрелись в сверкающих чистотой туалетах голубые унитазы.
Фофкин заколебался. Наконец он решил, что сейчас приветствуется инициатива и творческий подход, и, если к альтернативным выборам добавить ещё и самовыдвижение, то это будет проявлением новаторства, творческого отношения к делу и т.п. И он обратился к нам:
- Как, товарищи, зарегистрируем Сергея Ивановича?
Мы подняли руки: нехай выдвигается - не жалко.
В следующем номере районной газеты появилась статья С. Кшепшедзинской, в которой сообщалось, что через неделю в ЦРБ состоятся выборы главврача на альтернативной основе и благодаря истинно ленинскому демократическому стилю управления первого секретаря райкома КПСС И.И. Фофкина, зарегистрированы три кандидата, из которых один самовыдвиженец. К выборам каждый кандидат представит свою программу.
И вот состоялись выборы. Сначала выступили кандидаты с программами, потом ещё пять человек, в том числе Фаина Ивановна. Все они поддержали Лошадкина. Раздали отпечатанные листочки с тремя фамилиями и квадратиками против каждой. Результаты были ошеломительными. За Протуберанцева и Романова проголосовали по 67 человек, за Лошадкина только 65, один бюллетень оказался недействительным. Назначили второй тур. Бюллетени с фамилиями Романова и Протуберанцева писали от руки 10 человек. Перед новым голосованием Фаина Ивановна выступила с такой горячей речью, с какой никогда прежде не выступала. Она призвала нас одуматься и ни в коем случае не голосовать за Протуберанцева.
Поздно вечером прошёл второй тур. Фофкин огласил результаты: за Сергея Викторовича 199 голосов, за Протуберанцева - ноль, недействительных бюллетеней - один.
Протуберанцев кричал, что этого не может быть: обман, подтасовка! Но ему показали бюллетени, и Протуберанцев не смог отыскать ни одного в свою пользу. Всё решило горячее выступление Фаины Ивановны.
Расстроенный Протуберанцев решил самоутвердиться в другой области и занялся бизнесом. В то время - уже в конце горбачёвской перестройки - когда как пузыри на воде, стали возникать кооперативы, Протуберанцев создал при Чернушкинской больнице кооператив «Крепкий зуб» и за большие деньги начал вставлять трудящимся зубы с титановым напылением. Зубы действительно получались необычайно крепкими и в самое короткое время принесли своему производителю приличный капитал. Не зная куда его девать, Протуберанцев намылился в туристический круиз на Кипр, тая мечту остаться там навсегда и вложить капитал в титановые зубы киприотов - греков, а если повезёт, то и турок. Но Фаина Ивановна созвала партком и заявила, что Протуберанцева выпускать за рубеж ни в коем случае нельзя, потому что он пьяница, рвач, и не сможет достойно представлять на Кипре советского человека, тем более нести звание советского врача. Партком с ней согласился, киприоты - греки и турки - остались без титановых зубов, а Протуберанцев затаил к Фаине Ивановне изрядную долю хамства, а к коммунистической партии и всем её членам неистребимую ненависть.
Вскоре рынок его услуг в Чернушкино сошёл на нет, он переехал в Макушино, и Кролик принял его в нашу больницу зуботехником. В рабочее время зубы он вставлял бесплатно, а в нерабочее, которое определял по своему произволению, - за приличные деньги в свой карман. Особым спросом пользовались его брендовые зубы с титановым напылением.
Глава 23. Упавший тополь
Между тем новые заботы свалились на Фаину Ивановну. Мальчики её поступили в институт и оказались в общежитии без материнского догляда, без её завтраков, обедов и ужинов, без домашних пельменей и колбасы, чебуреков, пирожков с мясом, курицы в томатном соусе с картофельным гарниром и другими произведениями её поварского искусства. Могла ли она с этим смириться!
К тому же Геннадий Петрович не давал о себе знать, и детям не помогал. Нуждаясь в деньгах, Фаина Ивановна брала любые подработки: дежурила почти каждую ночь и кроме хирургического отделения работала ещё и в донорской. Работа давала не только дополнительный заработок. Каждый четверг она отвозила донорскую кровь в городскую лабораторию. Это позволяло раз в неделю отвозить мальчикам еду.
Накануне она варила и стряпала всю ночь, а в шесть утра, держа навесу в вытянутых в разные стороны руках две тяжеленные сумки с едой - иначе они тащились бы по земле из-за её малого роста, - шагала к больнице. А оттуда РАФик вёз её с этими сумками и недельным забором крови в город. Жалея её, я пошёл к Кролику и сказал, что было бы хорошо, если бы по четвергам РАФик забирал Фаину Ивановну из её дома в Заветах Ильича, чтобы ей не тащиться со своей тяжёлой ношей 5 километров. Кролик обещал подумать.
Однако, очень скоро с Фаиной Ивановной случилось новое несчастье, которое сделало мою инициативу неактуальной.
В то время объявился в Макушино частный предприниматель по имени Давид Давидович Чесоткин и открыл прямо против нашей больницы ларёк. Туда в рабочее время прямо в белых халатах бегали врачи и медсёстры за «Амаретто», «Сникерсом», «Пепсиколой» и всею тою дрянью, за которую советские люди, собственно, и продали свой социализм. Кролик, лишь недавно ставший главным врачом, повёл с этим явлением беспощадную войну.
Как сейчас помню, в день Покрова, то есть 14 октября, Фаина Ивановна по старой памяти залезла на свой тополь, с которого непостижимым образом не облетело к тому времени ни одного листика, и замаскировалась в кроне с карандашом и записной книжкой.
На беду и Протуберанцев выскочил в ларёк купить невиданные в те времена папиросы «Кэмэл» и, проходя под тополем, шестым чувством учуял своего врага. Он стал трясти дерево изо всех сил, стремясь стряхнуть Фаину Ивановну. Но она как мишка-коала вцепилась в ствол и ни за что не хотела падать. Казалось, гроза пронесётся мимо неё, Протуберанцев походит вокруг дерева, как лиса под виноградом, и ничего не добьётся, но вдруг на дорожке появился мужчина в хорошем костюме, оранжевом галстуке и чешских ботинках и, подойдя, спросил Протуберанцева, что он делает.
- А ты кто такой? - сердито отозвался Протуберанцев.
- Габов. Доктор Габов - русский врач, - отрекомендовался незнакомец, - честь имею предложить свои услуги.
- Ну, тогда помоги мне потрясти это дерево, - попросил Протуберанцев.
Русский врач налёг на дерево, которое тут же накренилось, и из-под земли показались, натягиваясь и лопаясь как нервы, тополиные корни. Протуберанцев чуть-чуть помог, и тополь с шумом повалился на землю вместе с кроной, из которой вывалилась Фаина Ивановна. Она сильно ударилась головой о камни и сломала левую руку. С тех пор на месте её падения несколько лет лежали живые цветы.
В этот страшный миг она вновь проявила то необыкновенное мужество, которое всегда поражало меня в ней. Зажав в сломанной руке записную книжку, стартовав из положения «лёжа», она оторвалась от кинувшегося вслед за ней Протуберанцева, прибежала в кабинет Главного, положила её перед ним и, едва живая, упала на пол.
В книжке значилось сто тридцать четыре наших сотрудника. Они были уволены в тот же день, а на следующий приняты обратно.
Я сидел себе в двадцать девятом кабинете, ничего не зная о разыгравшейся трагедии, и заполнял какой-то отчёт. В это время вбежала Вера Степановна и крикнула громко и страшно, как три Вия:
- Фаина Ивановна убилась!
Я метнулся за ней и только тут поверил, что она была чемпионкой Союза по бегу. Когда я прибежал в реанимацию, Фаина Ивановна уже не могла говорить. Она взглянула на меня и тут же потеряла сознание.
Но этот взгляд сказал мне всё.
В тот же вечер я переехал в её дом. Мне не нужно было искать, где у неё мука, соль, сахар, дрожжи, мясо и лук - всё это было написано в её последнем взгляде.
Милая Фаина Ивановна, как тяжело ей было сохранять сознание и дожидаться меня, чтобы сообщить эту информацию!
Всю ночь я жарил пирожки для её мальчиков и к семи утра нажарил 360 штук. Правда, я не успел приготовить их любимую курицу в томатном соусе с картофельным гарниром.
Я позвонил Кролику и попросил предоставить мне выходной за свой счёт. Первым же рейсом с двумя неподъёмными сумками я отправился в Город.
Гришу с Мишей я нашёл у главного корпуса. Только что кончилась вторая пара, и с толпой студентов они сбегали со ступеней под шорох опавших листьев. Я узнал бедных мальчиков по голодному блеску глаз.
- Вы Гриша и Миша? - осведомился я на всякий случай.
- Да, а в чём дело?
- Мама передала Вам покушать.
- А почему не привезла сама? - испугались они.
- Не волнуйтесь, она немножко приболела - ничего опасного.
Мы направились к ним в общежитие, и я отметил про себя, что они могли бы быть воспитанней и забрать у меня тяжёлые сумки. Тем не менее, я не стал возникать и втащил их на третий этаж. В своей комнате они тут же стали разбирать сумки, вынимая пакеты с пирожками. А по всем этажам и коридорам, впереди запаха мяса с луком и жареного теста в масле, растекался слух: Мише и Грише привезли еду.
- А где курица? - спросил Гриша.
- Мама не успела приготовить. В следующий раз.
Очень быстро комната наполнилась Мишиными и Гришиными друзьями, которые как голодная саранча принялись пожирать мои пирожки, и я понял, что через три дня придётся приехать снова.
Мог ли я допустить, чтобы сыновья Фаины Ивановны голодали! Я купил ещё мешок муки, договорился с Кроликом и по четвергам стал возить заборы крови вместо Фаины Ивановны. Кроме того, я отвозил им еду и в воскресенье. С чувством выполненного долга констатировал я на следующей неделе, что голодный блеск исчез из их глаз.
Глава 24. Кома
Фаина Ивановна пролежала в больнице без сознания без малого тринадцать месяцев, окружённая нежной заботой всего персонала.
Я жил в её доме вместе с верным Сусловым. Кот ходил на мышиную ловлю, а я управлялся по хозяйству; ведь у Фаины Ивановны было две коровы, полуторагодовалый бычок, три свиньи, множество кур, а на их счёт во взгляде Фаины Ивановны никаких распоряжений не было.
После коротких поисков, я нашёл женщину - Марию Фёдоровну, которая согласилась два раза в день доить её коров. Молоко она забирала с собой, а в субботу приносила творог и сыр, который почему-то называла «Ивановским». Сыр был очень вкусным, и я присовокуплял его вместе со столь полезным для молодого организма творогом к воскресным продуктовым передачам Грише и Мише.
Я вставал в пять часов, затапливал печь, ставил на неё котёл с водой, насыпал туда дроблёное зерно. Потом задавал коровам и быку сена, свиньям запаренную со вчерашнего вечера дроблёнку, насыпал курам зерна и ставил воду. Приходила Мария Фёдоровна и доила коров. В половине восьмого я заходил в дом, сбрасывал с себя рабочую робу, мылся, дезинфицировался спиртом «Роял», который тогда продавался в каждом магазине, наскоро выпивал стакан чаю, запирал дом и быстрым шагом отправлялся на работу, едва успевая к девяти. Когда у меня выпадала первая свободная минута, я бежал к Фаине Ивановне и рассказывал, как у неё дома, какие новости от Гриши и Миши. Особенно радостно мне было сообщать ей, что Мишин надзор благотворно действует на Гришу, он перестал выпивать и учится довольно усердно.
Вечером я спешил домой, и в шесть часов начиналась новая управка: я вывозил навоз, поил крупно-рогатых - вместе они выпивали ведер 15-20 - дёргал сено и кидал им в кормушки, давал свиньям с утра запаренную дроблёнку, кормил кур, снова затапливал печь, снова ставил парить зерно - теперь уже на утро.
В один из выходных дней после ноябрьских праздников, когда наступили крепкие морозы, я договорился с двумя скотниками, которые за ужин со свежиной и водкой, забили быка и свинью.
Один из скотников по фамилии Зайцев, пришёл с сыном-первоклассником. Я усомнился не вредно ли ребёнку смотреть на убийство, на что Зайцев просто сказал, что он привычный и смотрит на это с трёх лет. Заколов свинью, отец отрезал её ухо, слегка опалил, и Зайцев младший с большим аппетитом съел его - совершенно сырое - прямо тут на морозе. Работа была тяжёлая, мужики управились уже по темну. Выпив бутылку водки и съев сковородку всякого жареного мяса - постного, сала, печени - они засобирались домой, а я предложил им по десять рублей. Но они были совершенно советские люди, и от денег отказались, объяснив мне, что человек человеку должен помогать, и они никогда не брали за такую работу денег и впредь не собираются.
Целую неделю я варил печень, сердце, лёгкие, крутил фарш, чистил свиные кишки и набивал их через найденную в буфете приставку к мясорубке. Так я сделал не менее десяти ведер ливерной и обычной колбасы, а также паштет, который делали мои дедушка и бабушка из печени, варёных свиных щёк, с добавлением большого количества яиц и лука. Мария Фёдоровна, сделавшаяся моим добрым и бескорыстным помощником, принесла пельменницу, и мы с ней за два вечера наделали и наморозили два солидных мешка пельменей. Надо ли говорить, что ложился я в эту неделю не раньше трёх часов ночи.
Я купил у комбайнёров ещё три мешка муки (они получали в качестве натуроплаты зерно, сами возили его молоть на мельницу в Волчиху - в ту самую, которую сто лет назад построил купец Ломиворотов), и два раза в неделю Мария Фёдоровна выпекала мне необыкновенно вкусный хлеб. Задача пропитания Гриши и Миши упростилась. Мне стало не нужно жарить по ночам пирожки и чебуреки. Я отвозил им каждый раз по 300 пельменей, 2-3 килограмма колбасы, три каравая домашнего хлеба, с добавлением двух-трёх зажаренных в духовке кур, паштета, сыра и творога.
Обо всём этом я дал подробный отчёт Фаине Ивановне. Мне показалось, что лицо её чуть-чуть порозовело, а ресницы дрогнули. Она всё поняла и одобрила мои действия. Это было для меня наилучшей наградой. Я с нетерпением стал ждать, когда она очнётся. Мне казалось, что время это наступит скоро. Но, оказалось, ясновидение моё с годами сильно притупилось.
Я совершенно не уставал, работая у неё по хозяйству. Напротив, мысль, что я делаю это для неё, удваивала мои силы. Однако то, что творилось в стране, убивало меня.
Уже произошли Ошские и Ферганские события. Мои соотечественники, воспитанные в советской школе, как звери рвались сквозь хлипкие милицейские заслоны чтобы порвать глотки моим же соотечественникам. Всё было против моей страны, а значит против меня. Самые правильные, на первый взгляд, решения вдруг оказывались самыми вредными. Помню, как Горбачёв собрал лучших представителей армянской и азербайджанской интеллигенции, надеясь, что на глазах всего советского народа - встреча транслировалась в прямом телеэфире - они найдут общий язык, но с первых минут эти лучшие стали бросать друг другу в глаза обвинения и преуспели в том, чтобы окончательно сделать свои народы злейшими врагами. Потом были события в Баку. Я ожидал ввода войск с часу на час, а вошли они в Баку, вернее вышли из казарм, только через неделю, когда всё было кончено.
Вместо того, чтобы увидеть в Москве всё азербайджанское руководство в кандалах за крепкой стражей, я увидел выступления азербайджанских депутатов в Верховном Совете, требующих расследовать преступления Советской Армии в Баку. Самые злые ненавистники Советского Союза не смогли бы выдумать более вредоносного пути. Этим они убивали сразу трёх зайцев: мир между армянами и азербайджанцами стал невозможен на долгие годы, армяне возненавидели Союз за то, что не защитил их, азербайджанцы - за то, что погибли их соплеменники, преграждавшие путь Советской Армии. В тот день - 20 января 1990 года - я окончательно понял: Горбачёв предал.
«Где ты, старый «куммунист» Аликпер Алиевич?» - часто думал я. - «Жив ли? Радуется ли ещё твоё старое сердце от вида белых, чёрных, рыжих детишек во дворе? Где были мои знакомые - твои сыновья и племянники - в те страшные январские дни? Прятали несчастных армян или охотились на них»?
Правда, всё это было ещё до несчастья с Фаиной Ивановной, но после Баку были и бои под Дубоссарами, и схватка у Вильнюсской телебашни, разгорался грузино-осетинский конфликт, да и в моём родном Таджикистане что-то назревало из того, что я видел десять лет назад в памятном и зловещем сне.
Наконец всем показалось, что Горбачёв нашёл верный ход: объявил референдум о сохранении Союза, и Ельцину, который к тому времени уже заявил о необходимости подумать о создании собственной армии, крыть будет нечем. Ему действительно нечем было крыть! Однако в то время, чтобы он ни делал, всё роковым образом вело к его победе.
Он просто всунул в референдум вопрос о введении поста Президента России. Чем ближе был роковой день 17 марта, тем чаще я слышал из уст наших сотрудников:
- Вы как будете голосовать?
- За Союз и за Президентство.
- И я тоже!
Иногда я вмешивался:
- Но так голосовать нельзя!
- Почему это нельзя?!
- Потому что Союз и Ельцин несовместимы. Это всё равно, что голосовать за огонь в очаге, но чтобы к нему был приставлен человек, поливающий его водой.
- Но почему вы думаете, что Президентом станет Ельцин? Я, например, за него голосовать не собираюсь, - говорил разжалованный в ЛОРы Лошадкин.
- Вы можете голосовать как угодно, но Президентом будет Ельцин. Этот пост создаётся для него, и после этого Советский Союз не проживёт и полугода! А натовские ракеты будут стоять под Ленинградом, Курском и Харьковом. А оттуда им лететь до Москвы - не успеешь высморкаться.
- В Харькове живут русские люди! - накинулся на меня Лужников. - Да хохлы сами русские или женаты на русских! Какие базы? Что вы бредите? А в Прибалтике разве мало русских! И самим прибалтам натовские ракеты на… не нужны! А то, что вы сейчас сказали, знаете, как называется? Кликушеством!
Какое поганое слово «кликуша»! И оно обращено на меня! Впервые меня так оскорбили. Но что я мог ответить? Что мог поделать?
Я чувствовал себя зажатым в плотной людской толпе, с восторгом стремящейся куда-то. Я знал, что толпа идёт в пропасть. Никто не знал - знал я один. Я кричал, сопротивлялся, рвался. Но меня не слышали, вырваться я не мог и покорился судьбе.
Проглотив мерзкое слово «кликуша», я вернулся в свой кабинет. Там сидела Антонина Алексеевна. Руки у меня дрожали, голова горела.
- А вы Антонина Алексеевна, как будете голосовать?
- За Союз и против Президента России.
- Почему?
- Потому что не может быть в одной стране двух царей. Два царя обязательно подерутся, а мне лично нужен мир. Демократии и свободы мне не нужно. Мне их и так хватает. Ещё я вам скажу, что мой дед часто говорил: «Русскому мужику воли давать нельзя. Русский мужик любит баловать».
Всё случилось, как я и ожидал. Народ выбрал самый несуразный вариант: проголосовал за Союз и за пост Президента России.
А 12 июня в череде глупостей народ сделал самую погибельную - выбрал Ельцина президентом России. Я всё ещё жил в доме Фаины Ивановны и вечером собирался идти встречать из стада её коров. В пригоне топотали о пол два пятимесячных телёнка, которые родились при мне. Напротив дома, на другой стороне улицы, сидели на скамейке две пожилые женщины. Одну звали Бабчиха, другую Мельничиха. Понятно, что одна была Бабкова, другая Мельникова, но уж так было принято звать в Макушино старушек. Мимо проходили два мужика:
- Здорово, бабоньки, - сказал один, - ходили голосовать?
- Ходили, - сказала бабка Мельничиха.
- И за кого проголосовали?
- Не знаю, - ответила Мельничиха.
- Вот это ты даёшь, - удивился мужик, - проголосовала и не знаешь за кого!
- Да я ж не вижу ничего. Мне бумажку дали и сказали: всех вычеркни, одного оставь. Я так и сделала - всех вычеркнула, одного оставила, а кого оставила - не знаю, не разобрала.
- А я за етого, за народ который, - сказала Бабчиха, - за Ельцинова. Я его по телевизору слушала. Дюже хорошо говорил.
- Ну ладно, оставайтесь с богом, бабоньки, за коровами-то не пойдёте?
- Да нет. Вот Герб;р Герб;рович обещал пригнать.
Глава 25. Власть переменилась
Вскоре после выборов из района отбыл Фофкин вместе со своей Кшепшедзинской. Его перевели первым секретарём в один из пригородных районов. Вместо него назначили директора Рагозинского совхоза Афанасенко, о котором я слышал от жителей Рагозино только хорошее.
Одна моя пациентка оттуда рассказывала:
- Ой хороший мужик! Ну вы сами знаете, все мы… Ну как это сказать...
- Воруете, что-ли?
- Ну да. Подворовываем. Где овсеца кроличкам, где коровкам комбикорму, где дощечку. У Михал Семёныча всегда неучтённые площади были. И урожайность он занижал - чтобы было народу что воровать. А однажды милиция проводила… Ну как это называется?
- Рейд, - подсказал я.
- Да, да… И я попалась. Сумку дроблёнки с дойки несла. Меня как преступницу обыскали, сумку забрали, протокол составили. Ой, я всю ночь проплакала! Утром чуть свет пошла в контору. Сижу, жду его. Он в семь пришёл - народу ещё никого не было - и спрашивает: «Что ты, Петровна, в такую рань ко мне?». А я и не знаю, что сказать. Как зареву: «Михал Семёныч, я заворовалась! Меня посадят!». «Зачем же, - говорит, - ты Петровна, воруешь? Ведь воровать нехорошо». - «Так все же воруют, Михал Семёныч. А я с тринадцати лет на ферме. С сорок второго года». «Знаю, Петровна, знаю. Иди работай, не переживай, я всё улажу». И правда - ничего мне не было, даже не вызывали потом.
«Ну что ж, - подумал я, - по крайней мере не хуже Фофкина и Лошадкина».
В это же время Гриша и Миша сдавали экзамены за первый курс и сдавали плохо. «Когда ж я их упустил?!» - чесал я в затылке, - и что скажу Фаине Ивановне!»
Первый раз я заметил неладное в начале второго семестра. Я привёз им передачу, и застал Мишу дома мёртво пьяным. Миша, который приставлен был к младшему брату для догляда и наставления, сам оказался им совращён! Я стал довольно крепко трясти Мишу, но ничего не добился от него кроме мычания и брыкания ногами. Было воскресенье. Я дождался, когда он чуть протрезвеет и приступил к пристрастному допросу. Он кое-как рассказал мне, что утром приехали Гришины друзья-одноклассники из Макушино, они выпили за встречу, потом ещё выпили и ещё, а что было потом, и куда подевался Гриша, он не помнит. Я прождал Гришу до последнего рейса, не дождался и уехал вечером в большой тревоге, приказав очухавшемуся Мише самому взяться за ум, жёстко поговорить с Гришей и отвадить его друзей от дальнейших посещений их комнаты. Миша обещал, но я видел, что обещает неискренне.
Ещё несколько раз заставал я их с глубокого похмелья, а однажды даже почувствовал от Гриши сладковатый запах травки. Я решил пока ничего не говорить Фаине Ивановне, боясь навредить её выздоровлению.
Экзамены, в конце концов, они сдали, но так, что стипендия на втором курсе им не светила. Когда я в последний раз привёз им покушать, они оба были пьяны и сообщили мне, что домой на каникулы не приедут. Их товарищ устроил их проводниками на алма-атинский поезд, и они поездят оставшееся лето проводниками, чтобы подработать. Напрасно я их отговаривал, они оказались упрямы как бараны.
В субботу 17 августа они вдруг явились в Заветах Ильича и рассказали, что их в поезде обокрали: утащили во время стоянки все вещи, а также какой-то товар, который они взялись доставить из Алма-Аты и передать какому-то мужику, за что им обещали неплохо заплатить, но сейчас скорее всего не только не заплатят, но самих заставят платить за украденное.
- Что за товар? - спросил я.
- Не знаем, мы не смотрели - хорошо был упакован.
Они забрали из шкафа свои старые вещи, так как ничего, кроме бывших на них футболок, трусов и шлёпанцев, у них не осталось. Я дал им ещё сто рублей, приказав строго настрого никуда больше не ездить, не пить, не курить, а учиться, учиться и учиться. На другой день, не проведав мать, они уехали.
- Э-э-э! - подумал я.
Через день после этого, как потом оказалось, ужасного события произошло ещё более ужасное. В Москве случился путч, и Коммунистическую партию, которой тридцать пять лет верой и правдой служила Фаина Ивановна, разогнали в две минуты. Помню, как в субботу - 24 августа - после победы над ГКЧП в Москве был митинг, и я физически, почти наяву ощутил над миллионной толпой тень Дьявола.
Протуберанцев и ещё два демгорлопана - вечно пьяный рентгенолог и всегда некстати трезвый больничный электрик - потребовали дезинфекции, дезинсекции и декоммунизации больницы. Сначала они потребовали увольнения всех коммунистов, но, вовремя вспомнив, что формально сами ещё состоят в КПСС - кроме Протуберанцева - ограничились требованием увольнения только членов больничного парткома. Напуганный событиями в Москве, Главный немедленно подписал заготовленный ими приказ. Так Фаину Ивановну впервые в жизни уволили с работы, да к тому же с формулировкой «За систематическое невыполнение своих обязанностей и пьянство на рабочем месте», в которой просматривалась грубая и явная месть Протуберанцева за Кипр. К счастью среди уволенных была жена Лошадкина - тоже член парткома, и Лошадкин это дело так не оставил, пошёл в районную администрацию и добился отмены приказа. В тот же день Фаину Ивановну, жену Лошадкина и ещё трёх членов бывшего больничного парткома восстановили на работе, и Фаина Ивановна, пребывая в глубокой коме, так никогда о своём увольнении и не узнала.
Фаина Ивановна вышла из комы вечером 6 ноября и стала требовать немедленной выписки, ибо назавтра ей непременно нужно было быть на демонстрации. Ей объяснили, что демонстрации не будет.
- Как это не будет! - удивилась Фаина Ивановна. - Тогда мне сейчас же надо идти в райком и получить инструкции.
Ей объяснили, что райкома нет не только нашего, но и по всей Руси Великой ни одного не осталось.
- А где члены партии? - жалобно спросила она, готовая вот-вот заплакать.
Ей сказали, что двадцать миллионов коммунистов и сорок миллионов комсомольцев разбежались кто куда и сыскать никого невозможно.
К счастью, в тот вечер, терзаемый ужасным беспокойством, я пошёл прямо из пригона в больницу и, явившись как раз вовремя, вколол ей снотворного. Она уснула до 8-ого ноября, а не впала обратно в к;му, как я опасался. 8 ноября она проснулась спокойной и тут же вышла на работу, ассистируя мне во время операции. После операции меня вызвал Кролик и спросил, не дать ли мне вместо Фаины Ивановны другую операционную сестру - пока у неё не срастётся рука.
Я ответил, что никого другого мне не надо, а Фаина Ивановна одной рукой управится лучше, чем три дуры шестью. Понятия не имею, кто бы мог подслушать мой ответ, но он был передан Фаине Ивановне, и я стал ловить на себе её нежные благодарные взгляды. Впрочем, после обеда мы сделали снимок, и увидели, что рука у неё за год пребывания в коме срослась, и я тут же снял гипс. Надо ли говорить, как счастливы были наши сотрудники, которые друг за другом входили в наш кабинет, обнимали и целовали Фаину Ивановну и желали ей скорейшего выздоровления и всяческого счастья. Все были уверены, что теперь мы с ней будем жить вместе, и давали мне советы, как о ней заботиться. Надо сказать, что из комы она вышла помолодевшей и посвежевшей, словно хорошо отдохнула за этот год.
Вечером я вместе с ней пошёл в Заветы Ильича, собираясь первым делом обсудить, где нам лучше жить - у неё или в моей квартире в Макушино, вторым вопросом на повестке дня у меня был вопрос о Грише и Мише. А дела у них шли всё хуже и хуже.
В конце сентября, когда я привёз им пирожков с мясом и курицу в томатном соусе с картофельным гарниром (свежего мяса, а, следовательно, колбасы и пельменей, у меня ещё не было), то увидел, что у Гриши сломан нос, а у Миши выбиты передние зубы. На мои вопросы они врали, что упали пьяными с лестницы и долго катились вниз, ударяясь о ступени. Но я видел, что они чего-то ужасно боялись и поэтому не решались сказать правду.
А неделю назад Миша наконец сказал мне:
- Знаете, дядя Гера, мы попали на деньги.
- Что такое? Первый раз слышу. Объясни, что это значит!?
- Это значит, что у нас украли товар, помните, мы вам говорили. Это были наркотики. Там их было на многие тысячи. Короче, влипли мы. Это бандиты нас тогда избили, помните, мы вам соврали, что пьяными с лестницы упали. Они втроём нас ногами били. Каждый день встречают: когда бабки отдадите. Вчера сказали, если не вернём или не найдём товар, убьют. Срок дали две недели.
- Поедем в село, - сказал я.
- Нет, лучше мы у отца схоронимся, - сказал Гриша.
- Вы знаете, где он живёт?
- Знаем, мы уже у него ночевали. Здесь страшно.
- Хорошо, пока поживите у него, мама скоро поправится, и мы с ней к вам приедем, решим, что делать.
Я обдумывал как всё это ей рассказать, переступая порог, как мне думалось, уже общего нашего дома. Но, как говорится, человек полагает, а Бог располагает. Не успел я снять с Фаины Ивановны пальто, как стукнула входная дверь, и перед нами предстала заветовская почтальонша.
- Фаина Ивановна, с выздоровлением! Вам телеграмма.
Фаина Ивановна прочитала и заголосила: «Матушка Богородица! Матушка Богородица! Спаси и защити его! Гриша! Гришенька!»
Я схватил телеграмму и прочитал следующее: «Гриша ранен, тчк. Лежит в больнице, тчк. Миша, тчк».
Я опасался, что такое ужасное потрясение повергнет Фаину Ивановну обратно в кому. Но она, напротив, сделалась ужасно деятельной. В тот же вечер, оставив хозяйство на попечении Марии Фёдоровны, мы скорым шагом отправились на трассу, поймали попутную машину и уже в полночь стояли перед кроватью раненого Гриши. Фаина Ивановна с надеждой и страхом смотрела на меня. Я вгляделся в Гришин организм и сказал с облегчением: «Слава Богу! Пуля лишь слегка задела лёгкое. Операция сделана правильно, пуля удалена. Опасности для жизни нет».
На следующий день Кролик прислал за нами больничный РАФик. Мы поудобнее разместили в салоне на носилках бледного Гришу, и Николай Николаевич осторожно, стараясь не трясти, ещё посветлу доставил нас домой.
Фаина Ивановна уложила Гришу на диван. Я собирался идти в пригон. Фаина Ивановна вышла вслед за мной и сказала в сенях:
- Я вам, очень благодарна за всё что вы сделали. Но, поймите меня, я не могу быть вместе с вами пока Гриша дома. Видеть мать рядом с чужим мужчиной будет для него дополнительной травмой. Может быть потом, когда он поправится…
- Да, да, - ответил я. - Я вас понимаю, - и в темноте отправился в свою пустую и холодную квартиру в Макушино.
Через час вслед за мной пришёл Суслов с мышью в зубах. Он был убеждённый вегетарианец, и мышей ловил только для того, чтобы оправдать жительство у меня, и показать, что не даром ест яйца, которыми я его кормлю, и которые и по его, и, по моему мнению, тоже были пищей вегетарианской, с чем, кстати, в настоящее время согласно большинство диетологов. Мышей он приносил для отчёта. Фаина Ивановна этого не знала и, увидев незнакомого кота с таким свидетельством его нужности, хлестнула Суслова половой тряпкой между ушей, и он сразу понял где меня следует искать.
Глава 26. Лошадкин возвращает своё имя
Выздоровление Гриши шло медленно. Бедный мальчик пострадал не столько физически, сколько морально. В институт он больше не вернулся, а пролежал на диване ровно пять лет, вставая только по физиологическим надобностям. Фаина Ивановна уверяла, что в течение этих пяти лет, как она выразилась, он «ни разу не умывался в бане». Мне трудно было представить себе, чтобы человек такую прорву времени ничем не занимался. Но Гриша на самом деле не просто лежал на диване, а читал Библию и произведения самых выдающихся религиозных деятелей, которые тогда уже издавались большими тиражами. Я сравнил бы его лежание на диване с лежанием зелёного помидора на солнечном подоконнике - Гриша в буквальном смысле дозревал на своём ложе как помидор.
Вскоре я узнал от Фаины Ивановны и историю его ранения и чудесного спасения. Он и Миша несколько дней жили у отца, ожидая, когда бандиты отстанут от них с требованиями вернуть деньги за наркотики. Вот и в этот роковой день они не собирались идти в институт на занятия, а решили провести его с пользой для своей безопасности. Неожиданно вернулась Елена Николаевна и принялась упрекать их (своих пасынков) за то, что они нахлебники и сидят у отца и у неё на шее, подвергают их опасности, засвинячили квартиру, и вообще, их проблемы ей «глубоко до фонаря»*, и предложила убираться в своё общежитие. Миша ответил, что они пришли не к ней, а к отцу, и выгнать их может отец, а не она. «Он скажет вам то же самое!» - сказала она и позвонила Геннадию Петровичу на работу. «Геночка, - сказала она, - твои сыночки совсем обнаглели, они просто не хотят учиться, а жить у нас за наш счёт. На кухне всё жиром забрызгали, в ванной пол залили - придётся после них ремонт делать. Да главное хамят, я их прошу уйти, они мне - ты не хозяйка, пусть, мол, отец скажет. Скажи им, Геночка». Гриша взял трубку. Геннадий Петрович стал заикаться, а потом сказал решительно: «сделайте, как Елена Николаевна просит».
__________________________________
*Выражение из сказки Леонида Филатова про Федота-стрельца
Пришлось им идти через весь город в институт. А на полдороге они нос к носу столкнулись с той троицей, что пинала их ногами. Один из них тут же выхватил пистолет и выстрелил в Гришу средь бела дня на многолюдной улице. Хотя удар в грудь был очень сильным, Гриша понял, что падать нельзя - иначе добьют и бросился бежать в одну сторону, а Миша в другую. Но все три бандита погнались почему-то только за ним. Он забежал в какой-то скверик, задыхаясь, спрятался за высокими кустами и стал страстно молиться Богу. «И вы представляете, - с жаром рассказывала Фаина Ивановна, - они четыре раза пробежали мимо него и не заметили, хотя на кустах не было ни листика, и сквозь них было видно, как сквозь стекло!».
- Повезло, - согласился я.
- Да не повезло, а есть, есть Бог на свете! И коммунисты напрасно против этого говорят!
Я ничего на это не ответил, а она в следующее же воскресенье пошла в церковь, исповедалась и причастилась.
После этого Фаина Ивановна сделалась ревностной прихожанкой и с таким же рвением принялась посещать церковные службы, как ранее партийные собрания. С восторгом рассказывала она мне и нашим сотрудникам, как помогает отцу Михаилу: расставляет и зажигает свечи, руководит молящимися, следит за тем, чтобы они не зашли в алтарь и не разговаривали во время службы.
- Какие у нас невоспитанные люди, - возмущалась она, - вчера стали говорить о том, что цены растут. Я подошла и сказала: «Женщины, в церкви надо молиться, а не цены обсуждать».
- Вы знаете, - рассказывала она в следующий раз, - я вчера так нехорошо поступила. Пришла женщина - пожилая, грузная такая, и во время службы села на скамейку. Я подошла и тихо ей говорю: «Во время этой молитвы нельзя сидеть». Она отвечает: «У меня ноги болят». - «Всё равно, в этом месте службы сидеть нельзя. Встаньте». Она заплакала и ушла. А мне так стыдно стало. Может эта женщина из-за меня никогда не придёт к Богу, так как я пришла.
- А вы уже пришли? - спросил я.
- Я никогда от него и не уходила, - ответила она. - Меня много раз матушка Богородица спасала, и я ей всегда молилась и благодарила.
Потом она стала мне рассказывать, что в доме у неё сами собой открываются двери. Гриша весь день слышит странные, неприятные звуки. Часто, приходя домой, она застаёт в своей комнате беспорядок: всё перевёрнуто, вещи разбросаны, покрывало с кровати сорвано и лежит на полу.
- Может это Гриша? - говорил я.
- Вы что, Гриша никогда не заходит в мою комнату!
И так продолжалось много времени - возможно, более месяца, в течение которого мой рабочий день начинался новостями из её спальни, как сводками с фронта. Я несколько раз вызывался посидеть там и подкараулить безобразника, но она отвергала такие предложения.
Наконец Фаина Ивановна сообщила, что отец Михаил придёт завтра и освятит её дом.
- Он сказал мне: «Вы много лет были членом богоборческой партии. Я приду и очищу ваш дом от коммунистической скверны».
- И Вы согласились?
- Конечно согласилась. Вы разрешите мне завтра уйти на обед на час раньше?
- Ну что же. Раз Вы так хотите очиститься от коммунистической скверны…
Действительно, после того, как отец Михаил опрыскал все углы её дома святой водой, произнёс какие следует молитвы, все странные явления прекратились и никогда больше не повторялись.
Однажды Фаина Ивановна рассказывала о поездке в Иваново. После смерти первого мужа она ездила туда почти каждый год, за исключением тех лет, когда Гриша учился в спецсанатории. Но в тот год Гриша ещё не ходил в школу, а Миша только окончил второй класс. Был с ними и Геннадий Петрович. На обратном пути они заехали в Москву, чтобы показать её достопримечательности мальчишкам. Зашли, между прочим, и в Мавзолей.
- Вы знаете, - сказала она, - мне уже тогда было жалко Ленина: зачем его выставили на показ, а не похоронили по православному обычаю?
- Э-э-э, - подумал я, - ведь если так, Сара Абрамовна могла бы доработать здесь до самой пенсии, - но вслух, конечно, ничего не сказал.
Да и зачем говорить, разве мало самых умных людей, самых преданных (как мы думали) сделали то же самое, да ещё похлеще. Один Волкогонов, написавший 27 книг во славу Ленина и 3 в его проклятие, чего стоит! Да и все наши больничные коммунисты оказались из этих - как называл их молотобоец Серёга - приспособленцев. Но Лошадкин всех их превзошёл.
В 1993 году сразу после апрельского референдума он попросил нас собраться в актовом зале и объявил, что всё, что мы о нём знали - ошибочно и неверно. Дед его Потап Иванович вовсе не был членом партии большевиков с 1903 года и одним из организаторов Советской власти в Сибири, в 1923 году шесть раз лично встречавшимся с В.И. Лениным, как мы привыкли думать, а был напротив, знаменитым сибирским купцом и промышленником, владельцем Лены (реки) от Якутска до самого устья. Честность его была легендарной. Если Потап Иванович говорил: «Клянусь морем Лаптевых», партнёры доверяли ему миллионы без всяких расписок. Когда в 1919 году у Потапа Ивановича родился сын, он решил назвать его Владленом, и в самом его имени закрепить статус владельца Лены и передать её (Лену от Якутска до самого устья) сыну в наследство. К несчастью, пока он ехал от своей заимки до города, власть в Якутске захватили красные. Потап Иванович переоделся в крестьянское платье и переехал в Томск, где ни о нём, ни о его честности никто никогда не слышал. В Томске Потап Иванович сразу отправился в Загс. Там сидела пьяная комиссарша и спьяну вписала в имя ребёнка лишнюю букву. Так на свете появился Владилен Потапыч, и имя это никак не могло означать владельца Лены (реки), а только приверженца Владимира Ленина. С таким именем можно было двигаться только по партийной линии, по которой Владилен Потапыч с отвращением и двинулся. Он был Первым секретарём многих райкомов, в том числе и Макушинского, но при этом не прочитал ни одного слова из «Манифеста Коммунистической партии», не говоря уже о «Готской программе», «Антидюринге» и «Капитале», зато, придя со службы, каждый день читал Псалтирь, Ветхий и Новый Заветы, а Евангелие от Марка знал наизусть. Надо ли говорить, что родившегося в 1948 году сына он решил назвать Марком? Непостижимым образом в Загсе района, в котором он в тот год трудился первым секретарём комсомола, сидела всё та же томская комиссарша - сильно траченная жизнью, но всё ещё пьяная - и по-своему обыкновению снова приписала ребёнку лишнюю букву. Так, будучи перед Богом Марком Владленовичем, наш Лошадкин сорок пять лет прожил под именем Маркса Владиленовича. С глубоким волнением выслушали мы эту горькую историю. В конце Лошадкин (он тогда уже не был Главным) попросил нас - всех его товарищей - больше не называть его старым постылым именем, а только новым - подлинным именем. В тот же день он выправил себе правильный паспорт.
Выступление Лошадкина не было последним. Вдруг вскочила Вера Степановна и закричала пронзительно, как брюсовский безумный, убежавший из больницы*:
- Люди! Я тоже хочу сказать! Люди, я не виновата, я честно тренировалась и побивала рекорды! Но меня заставили. Моим тренером был Зайцев-Колобковский - заслуженный мастер спорта и заслуженный тренер СССР. Это он заставлял меня принимать допинг. Я не хотела, но мне сказали в Спорткомитете, что я должна стать чемпионкой мира, а муж сказал, что бросит меня, если не выиграю чемпионат мира и не отберусь на Олимпийские игры. И я принимала допинг. Посмотрите, что со мной стало: у меня растут усы, я бреюсь, я перестала быть женщиной! Проклятые коммунисты сломали мне жизнь! Люди, я всех разоблачу! У меня нет денег, но я пешком уйду в Москву и дам интервью газете «Аргументы и факты»**! - с этими словами Вера Степановна выбежала из актового зала, и больше мы её не видели.
______________________________
* См. стихотворение В.Я. Брюсова «Конь блед»
** Самая популярная в то время газета
- Товарищи! - взволновано сказала Фаина Ивановна, и чистые слёзы побежали по её лицу. - Я тоже много лет состояла в КПСС, как многие из присутствующих. Но я вам клянусь, что ни единой минуты не верила в коммунизм, а верила только в Господа нашего Иисуса Христа. Я сейчас хожу в храм имени Рождества Пресвятой Богородицы. Наш батюшка отец Михаил раскрыл мне глаза на страшные преступления, которые совершали коммунисты и комсомольцы, какие гонения были на церковь и веру православную, сколько было убито батюшек, и в том числе был расстрелян наш Макушинский батюшка. Поэтому считаю позором, что в нашем районе есть село Заветы Ильича. Предлагаю обратиться в районный совет с просьбой переименовать его в Ветхозаветово. Кто за? Прошу поднять руки. Единогласно, - сказала она, хотя я лично руки не поднимал. Через полгода село Заветы Ильича стало называться Ветхозаветовым.
Глава 27. Чёрный октябрь
Широко и страшно растекалась по стране эпидемия Великой Измены. В начале века М.А. Волошин написал:
«Так, смущая Русь судьбою дивной,
Четверть века - мёртвый, неизбывный –
Правил я лихой годиной бед
И опять приду чрез триста лет*.
И не только через триста - ещё и через 380 лет пришёл*. И опять привёл с собой Её - Великую Русскую Измену. Всех предали, всех продали: Кубу, Хонеккера, гедеэровских агентов - это ваши граждане, делайте с ними, что хотите… Генералы и полковники разведки пачками сдавали ими же завербованных агентов…
* М.А. Волошин «DMETRIUS-IMPERATOR»
** Имеются ввиду Лжедимитрий
Как оказался в моём книжном шкафу маленький томик Волошина кремового цвета - не помню. Наверное, я купил его машинально, потому что знал, что такое Коктебель и домик поэта. И вдруг - в это адское время, ещё до проклятого августа - я открыл его, тоже совершенно случайно, и каждая строчка вошла в резонанс с моими переживаниями:
С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль,
Кому земли, республик и свобод,
Гражданских прав? И Родину народ
Сам выволок на гноище как падаль*.
Однажды я прочитал в «Литературной газете» ещё одну статью с проклятьями коммунизму и советскому строю. Не помню конкретного содержания - не в нём суть. Меня привлекла фамилия автора - Алексей Васильевич Кашеваров. Постой, постой! Не родственник ли это тому самому первому секретарю обкома, которого мы оперировали и выхаживали с Фаиной Ивановной после автокатастрофы? Или однофамилец? - Да нет, не родственник и не однофамилец, а это он самый и был**.
Первого мая в Москве произошли столкновения между демонстрантами и милицией, яростно орудовавшей дубинками. Досталось и старику-полковнику, который возбуждённо кричал в микрофоны ельцинских телевизионщиков: «Девятого мая мы придём снова и Ельцина повесим!» - «Вот оно красно-коричневое мурло! Смотрите!» - радовались телевизионщики! А я переиначивал стихи Волошина:
Так шиворот-навыворот текла
Разладица российского правленья,
И люди, детьми освобождавшие Берлин,
Кончали жизнь под палками ОМОНа***.
______________________________________________________
* М.А. Волошин «Мир»
** Мотив из повести Ю. Полякова «Демгородок».
*** Ученики французских эмигрантов, Детьми освобождавшие Париж, сгноили жизнь на каторге в Сибири (М.А. Волошин)
Ельцин упорно лез к своему всевластию. Наконец он решился и 21 сентября подписал Указ «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации». Час моей личной катастрофы приближался - я это чувствовал. Но я всё ещё на что-то надеялся, радовался, что наш областной Совет встал на сторону Верховного Совета, что глава областной администрации осудил Ельцина. Всё это не имело никакого значения. Сила была не на нашей стороне.
Третьего октября терпеть стало невозможно, и я полетел в Москву, прихватив свой хирургический саквояж. В тот день в Москве было необыкновенно тепло и солнечно. Когда я добрался до Верховного Совета как раз прорвали оцепление и взяли московскую мэрию. Это казалось невообразимым чудом, и народ был пьян от такого успеха. Я чувствовал, что мои сыновья уже здесь и шёл им навстречу. Наконец мы увидели друг друга и крепко обнялись. Какими же красивыми они были! Фархад высокий, черноволосый, черноусый, движения порывистые - он больше был похож на мать. Меджнун - пониже, спокойнее - в нём больше от меня. Ещё несколько молодых весёлых людей было с ними:
- Отец, это наши друзья по институту. Сегодня будет жарко. Надо исполнять врачебный долг. Ты, смотрю, тоже со своим баулом, - сказал Фархад.
Все были необычайно оживлены! Наконец-то и на нашей улице праздник! Если бы прозвучал призыв штурмовать небо - кинулись бы не раздумывая. А тут клич: «На Останкино!» На Останкино, уже несколько лет оскорблявшее и унижавшее нас, оплёвывающее всё, что нам было дорого!
- На Останкино! - радостно понеслось по толпе, и мы двинулись. Кругом празднично и победно развевались флаги потерянной нами страны. И все верили, что ещё немного, и мы вернём и восстановим её.
Когда мы подошли к Останкино был уже вечер. Здание было затемнено, и первым моим впечатлением было, что это затаившийся зверь, напуганный пришедшим к нему на расправу народом. Только народ не знал, как же к нему подступиться. Мы прошли в первые ряды и увидели, как армейский «Урал» таранил входные двери: послышался звон разбитого и осыпающегося стекла, и сразу вслед за этим громкий выстрел. Внутри здания что-то взорвалось, и вслед за взрывом густо и дружно ударили оттуда по толпе пулемёты.
Люди отпрянули, раздались в стороны, побежали. Пули, как огромные капли начинающегося ливня, бились об асфальт, разлетаясь искрами. Было невероятно, что они взрывались у нас под ногами. Потом раздались первые крики, стали падать люди.
Я бежал позади своих сыновей, стараясь закрыть их от пуль. Впереди упал и покатился по асфальту парень. На джинсах выше колена быстро расползалось тёмное пятно. Фархад рухнул рядом с ним на колени, профессионально наложил жгут. Я подлетел со своим чемоданчиком и вколол ему обезболивающее. «Молодец, отец!» - сказал Фархад. Рядом уже делал своё дело Меджнун. Друзья моих сыновей тут же подхватили раненых и понесли к видневшемуся впереди скверу. Кругом уже всё грохотало, позади у здания разгорался бой. Слышно было, что наши стали отвечать. Мы бежали вслед за безоружными людьми. Меджнун и Фархад склонились над следующим раненым. Я старался быть огромным и закрыть сектор обстрела, в котором могли оказаться мои сыновья. Но смерть пришла не сзади от телецентра, а спереди. Автоматная очередь стегнула из-за деревьев сквера. Фархад и Меджнун умерли мгновенно - пули пробили их тела насквозь в нескольких местах.
Почему я не умер тут же - не знаю. Наверное, потому что всё представлялось мне нереальным. Не успел я опомниться, как из аллеи выскочили какие-то люди и, подбежав ко мне, принялись бить прикладами по голове. Я потерял сознание, а когда пришёл в себя, уже начинало светать. Я лежал между Фархадом и Меджнуном. Моя кровь смешалась с кровью моих сыновей. Я попытался встать, меня затошнило, и я опять потерял сознание. Очнулся я от того, что меня трясли за плечо. Это вернулись друзья Фархада и Меджнуна. У них были носилки. Они уложили моих убитых сыновей и понесли. Я собрал оставшиеся силы и пошёл за ними.
На следующий день друзья Фархада и Меджнуна похоронили их на одном из кладбищ в одной могиле. Я присутствовал при этом, но ничего не чувствовал, ничего не понимал. Горе моё было слишком велико, чтобы я мог вместить его в себя. Поэтому оно и не убило меня, не разорвало душу.
Глава 28. Возвращение Сары Абрамовны
Вечером того же дня я оказался на Ярославском вокзале. Денег на билет у меня не было. Баул свой я тоже потерял. Я подошёл к вагону поезда Москва-Абакан. Проводница, увидев мои слипшиеся от крови волосы, всё поняла. «Подождите, пока тронемся», - сказала она мне тихо. Поезд стоял долго. Пассажиры уже сели, провожающие вышли и махали в окна. Проводница не обращала на меня внимания. Потом сделала знак, и я пошёл за ней в тёплый, тихий вагон.
- Вы были там? - спросила она.
- Да. Там погибли оба моих сына.
На глазах её выступили слёзы, и она обняла меня:
- Бог накажет его - вот увидите, - прошептала она. - Вы весь в крови. А у меня и бинта нет.
- Ничего я так.
- Есть хотите?
- Нет.
- Оставайтесь в моём купе.
- А вы?
- Обо мне не беспокойтесь. Спите спокойно.
Я провалялся в полузабытьи ночь и весь следующий день и всю следующую ночь. Наволочка, на которой я лежал, сделалась розовой от сукровицы. Очнулся я уже за Уралом - когда проехали Курган. Было пасмурно, шёл дождь, струйки его текли по стеклу. Пришла проводница. Напоила меня чаем, принесла из вагона-ресторана поесть - не помню, что. Я стал отнекиваться, говоря, что у меня нет денег:
- Разве мы с вами не советские люди? - спросила она просто, и эти слова меня убедили.
Её звали Нина. Она рассказала, что муж её умер, две дочери учатся в институте.
- Поедемте со мной, - предложила она. - У меня квартира двухкомнатная, дача, нам с вами будет хорошо.
Не знаю почему, но я отказался. Кажется, у меня уже тогда было такое чувство, что кто-то меня ждёт.
Мы подъезжали к Чарагату вечером.
- Может всё же поедете со мной? - ещё раз предложила Нина.
- Нет. Спасибо тебе за всё.
Поезд стоял три минуты. Вечерело. Нина вышла со мной.
- Прощай, Нина.
- Прощайте, - она поцеловала меня и поднялась в вагон. По лицу её текли слёзы. Первый раз в жизни обо мне кто-то плакал. Поезд тронулся, и вагон с Ниной исчез в неуютном, тусклом пространстве.
В Москве было тепло и солнечно, а здесь холодно, и ветер гнал по небу низкие тучи. Автобус в Макушино давно ушёл, но я пошёл на Макушинскую трассу в полной уверенности, что кто-нибудь да остановится.
Так и случилось. Едва я прошёл по трассе десять шагов, рядом со мной затормозила роскошная белая машина. Я сел, и полторы сотни лошадиных сил понесли меня туда, где предстояло мне провести остаток жизни.
Первые десять минут мы с водителем молчали, я тупо смотрел перед собой на бегущий по асфальту свет фар. В салоне стоял фантастический запах свежеиспечённого хлеба.
- Герберт Герхардович, вы меня не узнаёте? - спросил водитель.
Я вздрогнул от неожиданности. Были довольно густые сумерки, но я ясно разглядел молодое гладковыбритое лицо и старался вспомнить, где я видел этого человека. Нет, не помню… Но может он изменил внешность… Борода?
- Аркадий Самсонович!
- Так точно!
Да, это был Фрукт - бородатый редактор «Макушинских зорь». Меня поразило, как свежо и молодо он выглядел.
- Ну как вы? - спросил я, хотя мне было вовсе не до Фрукта и никого слушать не хотелось.
- О, у меня всё прекрасно. После того, как я ушёл с должности, я вернулся в Макушинское ОПХ и стал опять шофёром, как мечтал тогда у вас в больнице - помните?
Я кивнул.
- Работал на ЗИЛу. Потом дали новый КАМАЗ. Заработки были неплохие. Только что мы тогда знали о заработках. О, я 300 рублей получаю! А у меня жена молодая - хочется ей и шубу, и сапоги, и наряды; трое детей. Это я сейчас узнал, что такое «зарабатывать». Не получать, а зарабатывать. Руками, хребтом, а, главное, головой. А тут предприниматели появились. Однажды - это было года три назад - директор послал меня в Город на кирзавод. Стою, жду погрузки. Мужик подходит: «Твой КАМАЗ?». - «Мой». - «Слушай, браток, надо кирпичи на стройку подвести. Не обижу - хорошо заплач;». Ну что ты! Я ведь коммунист - буду я с барыгой связываться! А потом смотрю, он к одному, к другому подошёл: думаю, всё равно ведь кого-то найдёт, только не моим детям его деньги достанутся. Вылезаю из кабины: «Показывай, где твои кирпичи!» Так я ему неделю их возил на стройку. И не я один - чёрт знает, что он строил, но серьёзный объект. Директор звонит в гостиницу ночью: где тебя черти носят, а я вру: сломался, ремонтируюсь. Заплатил мне дядька за неделю больше, чем в ОПХ за полгода получал. Жене шубу купил, старшую дочь в институт экипировал по высшему разряду. Младшим купил и того и сего. «Вот оно, думаю, счастье - видеть счастливые глаза своих детей! На фиг мне этот коммунизм! Хорош, но только не скоро ещё будет, а мне сейчас жить надо». Плюнул я и начал шабашить. Еду по делам ОПХ и несколько дней на ОПХ-овском же КАМАЗе кому-нибудь что-нибудь вожу. Денег заработал - во! А тут и коммунизму конец. В прошлом году директору говорю: продай КАМАЗ по балансовой стоимости. А балансовая стоимость с износом - 6 тысяч - три ящика водки. Цены-то росли, а основные средства никто не переоценивал. Уговорил его. Полтора года работал день и ночь. Но на себя работал. Мне такая работа в радость была. Чем только не занимался. В городе сахар покупал, по сёлам развозил и продавал в два раза дороже. Уголь из Кузбасса возил. Но тут прибыль небольшая была - бросил. С шурином на пару зерно на мелькомбинаты возили. В прошлом году в ОПХ денег не было, зарплату зерном давали. Так я это зерно скупал у мужиков по одной цене, на мелькомбинате продавал в три раза дороже. И вот мы с шурином в Омске хлебозавод свой открыли. Закупили турецкое оборудование, турецкую технологию. Еду сейчас за семьёй - будем жить в Омске. Чуете, как наш хлеб пахнет? От Омска еду, а не выдохся! Подарю вам буханку - ведь жизнь ко мне лицом повернулась только благодаря вам. Если бы вы меня тогда не уговорили уйти с редакторства - ничего бы этого не было! А скорее всего и в живых меня бы не было. Ведь вы правду сказали - болезнь моя была от вранья. Эх! Одного жаль! Полжизни потратил на коммунистическую брехню! Всё боялся, что рухнет этот коммунизм без моего вранья. Помните, я вам говорил? А сейчас понял: ну чему было рушиться! Ведь и не было ничего! Эх, ведь я давным-давно мог жить, как сейчас живу! Вы плачете? - спросил он неожиданно, и непонятно почему, потому что я и не думал плакать.
- Да, - сказал я, поворачивая к нему сухое лицо, - я плачу по прежнему Аркадию Самсоновичу! Уж лучше бы вы умерли тогда. По крайней мере одним Иудой меньше бы было.
Аркадий Самсонович подавился своим языком и оставшуюся часть пути не проронил ни слова. Он молча высадил меня на Макушинском кольце, и конечно не дал чудесно пахнущего хлеба, изготовленного по турецкой технологии, да я бы и не взял.
Я пошёл домой пешком. В природе творилось что-то невообразимое. Струи ледяного воздуха метались в пространстве, и производили такие звуки, словно весь поднебесный мир рыдал на разные голоса. Мне слышались то отчаянный вой, то стон, то вопль. Я подошёл к своему дому - тёмному, как могила. Как мне теперь жить в нём одному? Мысль о самоубийстве билась в моей старой всей пережитой кровью, усталой от ужаса душе*. Я открыл калитку и пошёл по выложенной кирпичом дорожке к крыльцу. Вдруг в кромешной тьме мне показалось, что кто-то сидит на ступенях, сжавшись в комок.
* Из поэмы М.А. Волошина «Россия»
- Кто здесь? - спросил я.
Существо на крыльце шевельнулось, развернулось и поднялось на ноги:
- Это я, - сказало оно низким женским голосом, и следом раздалось клацанье зубов. До моего носа долетел сильный запах человеческого тела, насквозь пропитанного табачным дымом. И я мгновенно узнал:
- Сара Абрамовна!
- Вы меня не прогоните?
- Нет, конечно! Да вы совсем замёрзли! Давайте, быстро в дом.
Я пошарил над дверью и нащупал ключ. Как хорошо, что я не взял его с собой в Москву!
Я открыл дверь, провёл Сару Абрамовну в прихожую и включил свет. Она была забрызгана грязью с головы до ног, в летнем ситцевом платье, порванном во многих местах, да ещё с короткими рукавами; а самое главное, она была босиком.
- Вы босы? - спросил я.
- Да, но туфли у меня тут недалеко развалились. Я недолго шла босиком.
- Вы пешком шли от самой Евпатории?
- Где пешком, где на попутных… Вы же меня не прогоните?
- Да что вы всё «прогоните»?! Я сейчас печку затоплю.
В это время из-под стола вылез Суслов и замяукал, глядя в глаза своей бывшей хозяйки. Вернее, он только неслышно открывал рот, так как звуковая лампа у него давно сгорела.
- Боже мой! Это же Суслов!
Сара Абрамовна схватила его на руки и стала целовать в нос, в усы, в уши.
- Суслов, милый Суслов, ты жив!
А Суслов смотрел ей в глаза и беззвучно открывал рот, а из глаз тонкими струйками лились слёзы, прокладывая по мордочке две тёмные полоски. Первый и последний раз в жизни я видел, как плачут коты.
Я поставил на газ чайник и пошёл за дровами. Они лежали в стайке ещё со времён прежнего хозяина. Я быстро затопил печь, и поставил на неё ведро воды. Вскоре в доме стало тепло. В холодильнике у меня завалялось яйцо. Я разбил его Суслову, он даже не понюхал его.
- Суслов, Суслов, - повторяла старушка.
Нам с Сарой Абрамовной есть было нечего, и мы ограничились горячим чаем с вареньем. Во время чаепития она так и держала на коленях своего кота и всё гладила, гладила его.
В это время согрелась вода, она помылась в корыте, я подобрал ей вместо её грязного рванья рубашку и брюки из своего гардероба. Она в них выглядела довольно комично, но ведь этот наряд предназначался ей только до завтрашнего дня. Я не спросил, что с ней случилось, полагая, что в своё время она сама всё расскажет. Но Сара Абрамовна так ничего мне и не рассказала. Но я отметил, что никогда уже она не заговаривала ни о Крыме, ни о крымских татарах, ни о Евпатории, ни о своём доме, ни о близких ей людях и конечно же не спрашивала, что я делал, когда травили Сахарова и Солженицына. Свою трагедию она не оставила на этой земле, а унесла в могилу.
Она легла спать с Сусловым, который благодарно смотрел на неё, но уже не плакал. Единственный раз в жизни он спал в человеческой постели. Той же ночью он скончался. Ему было больше двадцати лет. Старушка горько плакала, но вскоре успокоилась, так как, оправдывая свою фамилию, притащила в дом новую кошку, которую назвала без всяких выкрутас Моськой.
Так мы стали жить втроём. Утром я уходил на работу, Сара Абрамовна вела наше немудрёное хозяйство: стряпала еду, убирала квартиру. Она знала немного блюд, были они не вкусными, но съедобными. Я же был неприхотлив, и впервые за тринадцать лет Макушинской жизни стал ходить на обед домой.
На работе меня никто не спросил, где я пропадал целую неделю, в полном соответствии с кредом Кролика, который, освоившись в роли Главного, выдал нам: «Делайте всё что хотите, лишь бы мне за это ничего не было, но… Но! Если у меня из-за вас будут неприятности, я вас урою». «Я вас урою» стало его фирменным выражением. Я тоже ничего никому не сказал, и тоже унесу свою трагедию в могилу.
Уже на другой день до Фаины Ивановны дошли слухи о Саре Абрамовне, и она спросила:
- Правда, что к Вам приехала эта антисоветчица?
-Не такая уж она и антисоветчица, - ответил я.
- И вы будете с ней жить?
- Не могу же я выставить её на улицу.
Через полгода я получил от Эльвиры такое письмо: «Здравствуйте, Герберт Герхардович. На этой земле вы остались моим самым близким родственником. Сёстры мои погибли этой зимой. Вы, наверное, слышали о войне в Таджикистане. Когда пришли ваххабиты, сёстры вместе с жителями нашего кишлака пытались бежать в Узбекистан. Был мороз и глубокий снег, а они бежали в домашних тапочках и не дошли на обмороженных ногах до границы всего десять километров. Их настигли боевики. У сестёр нашли партийные билеты. Их стали избивать и требовать, чтобы они их сожгли или съели. Но они не стали этого делать и мужественно вынесли все издевательства. Моих милых сестёр зверски убили. Не стану писать вам как. Перед смертью они кричали: «Да здравствует Советский Союз!» … Из всей нашей семьи я осталась совсем одна. Когда у вас будет время, приезжайте к нам в гости по адресу: город Москва, улица …, дом …, квартира …. Я буду помнить вас до самой своей смерти, потому что с воспоминаниями о вас связана моя солнечная счастливая жизнь в любимом Таджикистане, с незабвенными моими родителями и сёстрами».
Я ответил ей, и сообщил, где похоронены её племянники. Каждый год 3 октября я приезжаю к ней. Второго октября беру отпуск. Третьего улетаю в Москву. Иду к Дому Советов, а оттуда к Останкино. Вечером отправляюсь к Эльвире и её мужу - офицеру. Меня встречают два их сына - очень похожие на Фархада и Меджнуна. На другой день все вместе идём на могилу моих сыновей. Я стою и не могу осознать, что под землёй, в двух метрах от меня лежат их тела.
Я думаю о том, что, если бы не взял с них тогда клятвы, если бы учил их любить прежде всего себя, жить для себя и работать ради денег, они были бы живы, несомненно богаты. В старости жил бы с одним из них среди внуков. Счастлив ли я сейчас - конечно нет! Был бы счастлив тогда - не знаю. Да и о моём ли счастье речь! Я знаю только, что сейчас чувствую безмерную вину.
И ещё я думаю, как ярко начинается жизнь, как много обещает и мало даёт, и как в конце уничтожает даже то малое, что дала.
Я ловлю на себе взгляды Эльвиры и читаю в них мучительный вопрос: как это могло случиться, ведь те, кто убивал её сестёр, были советскими людьми и учились в советской школе, среди НИХ были её одноклассники. После этого… что же такое человек?
Я не могу ей ответить, и Эльвира это понимает.
Пятого вечером она с мужем провожает меня на вокзал. В её густых чёрных волосах уже блестит седина. Она сжимает мою руку и пристально смотрит своими прекрасными персидскими очами. Она хочет рассказать мне, как ЭТО было.
- Не надо, Эльвира. Держись.
Мне хочется сказать ей, чтобы она воспитала своих мальчишек такими же, как её сёстры и мои сыновья, но не говорю. А может, она понимает меня без слов?
Я сажусь в поезд Москва - Абакан. Надеюсь ли я снова встретить Нину? Не знаю. К тому же я связан Сарой Абрамовной - не отдавать же её в дом престарелых.
Сойдя с поезда в Чарагате сразу направляюсь на Макушинскую трассу. Едва лишь ступаю на неё, как рядом тормозит иномарка белого цвета. Я сажусь, и молча еду. Через десять минут водитель спрашивает:
- Герберт Герхардович, вы меня не узнаёте?
- Нет, - отвечаю я, хотя знаю, что это Аркадий Самсонович Фрукт. Он снова отпустил бороду, но ничего не рассказывает, и мы едем молча до самого Макушино. Он высаживает меня на кольце и едет куда-то дальше. С каждым годом его машина становится всё старее, а борода седее.
Как в 1993 году Сара Абрамовна ждёт меня, сидя на крыльце. Увидев меня, начинает рыдать басом:
- Я думала, что вы меня бросили и больше не вернётесь, - она не знает, куда я уезжаю.
Восьмого выхожу на работу. Там тоже никто не знает, где я был и что делал в течение этих семи дней - никому до этого нет дела.
Глава 29. Месть Протуберанцева
Весной тысяча девятьсот девяносто седьмого года Фаине Ивановне исполнилось шестьдесят лет, и она стала серьёзно думать не уйти ли ей на пенсию. В её жизни произошли большие перемены. Миша окончил институт, но работать по специальности не стал, а занялся бизнесом. В чём именно он заключался - было тайной для всех, знавших Фаину Ивановну, потому что на вопросы, чем занимается Миша и сколько получает денег, что всегда очень сильно волнует наших людей, она отвечала коротко в двух вариантах: «Не знаю» и «Оно вам надо?».
Конечно Миша не смог бы открыть своё дело, если бы не женился на очень обеспеченной и оборотистой девушке Наташе, которая предоставила стартовый капитал, и сама вела всю работу, потому что Миша - увы - так и не избавился от тесной дружбы с Зелёным Змием, которая завязалась между ними в то время, когда он был приставлен к Грише именно за тем, чтобы мешать Гришиной дружбе с ним. Со временем Мишино пристрастие становилось всё сильнее. Я знал это от самой Фаины Ивановны, которая после каждого приезда Миши жаловалась на его нехорошее поведение. Она консультировалась у нашего нарколога, и заказывала отцу Михаилу молебны «о страждущем недугом винопития рабе божием Михаиле». Я подозревал, что причиной обострения Мишиного недуга были тяжкие угрызения совести от того, что он убежал и бросил раненого Гришу наедине с тремя бандитами, но вслух этого никогда не говорил.
Гриша, напротив, наконец созрел, как упомянутый уже помидор на солнечном подоконнике, встал со своего дивана и поступил в Свято-Никольский православный богословский институт на заочное отделение. Он ожил, каждое воскресенье посещал службу и пел в церковном хоре. Пение, как рассказывали слышавшие его, вызывало скорее смех, чем умиление и духоподъёмность, но с его стороны было совершенно искренним. Гришины успехи в учёбе были поразительны. Однажды, роясь в своих книгах, я наткнулся на сочинения Николая Кузанского и хотел их выбросить за ненадобностью, но, вспомнив Гришу, принёс их Фаине Ивановне для передачи ему. На следующий день она вернула мне Кузанского со словами:
- Гриша сказал, что это еретик, и ему не нужен.
Практически одновременно с началом учёбы Гриша женился и подарил Фаине Ивановне сноху Марину. Увы, подарок оказался плохой. Фаина Ивановна, расцветшая было на фоне Гришиных успехов, поскучнела. Марину она невзлюбила с первого взгляда. Вскоре молодые стали ждать ребёнка, а Гриша поступил на достаточно высокооплачиваемую работу в Городе, чтобы содержать семью. Он уезжал рано утром в понедельник, а приезжал поздно вечером в пятницу. Одним словом, стал жить так, как требует долг христианина. В конце 1997 года у него с Мариной родился сын, которого они назвали почему-то Корнеем. Фаина Ивановна плевалась, шипела и пенилась - она хотела, чтобы внука назвали Симеоном в честь Симеона Столпника.
Таким образом, сомнения - работать или не работать - разрешились сами собой. Фаина Ивановна должна была сидеть с внуком, так как Марина работала у трёх частных предпринимателей бухгалтером и не хотела терять эти выгодные работы.
На следующий год в день своего рождения - пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто восьмого года - Фаина Ивановна наконец решилась уйти на пенсию. Могла ли она сделать это тихо, не попрощавшись с коллективом, с нашей больницей, в которой проработала тридцать три года? - Конечно нет.
Тут я должен сказать, что с тех пор как Протуберанцев повалил тополь с Фаиной Ивановной, он разбогател и стал олигархом районного масштаба. Вставив всем жителям района титановые зубы, он на время остался без работы. Справедливо рассудив, что зубы вставляются человеку раз в жизни, а жевать ими он вынужден каждый день по три-четыре раза, а то и больше, он пустил заработанный на зубах капитал в торговлю продовольственными товарами. Всюду появились его магазины, в которых было всё, что могло потешить и бедную старушку, и богатого гурмана. Упомянутый ранее пионер кооперативного движения Давид Давидович Чесоткин вынужден был уступить его деловому напору и удалиться со своими магазинчиками на самые окраины Макушино, где едва сводил концы с концами.
Ещё в тысяча девятьсот девяносто третьем году на территории больницы Протуберанцев взял в аренду морг, починил крышу, в которой двенадцать лет зияла дыра от волговского двигателя, и переоборудовал его под магазин. Как истинный демократ, он хотел назвать его «Смерть коммунякам», но после долгих уговоров и собеседований с ним в районной и сельской администрациях, где 99% обитателей составляли как раз бывшие коммунисты, он отступил и приколотил к бывшему моргу вывеску «Упавший тополь». В этом названии я сразу почувствовал зловещий намёк и угрозу мести Фаине Ивановне за Кипр и за выборы, но, боясь показаться смешным, никому о своих подозрениях не сказал.
Фаина Ивановна, готовясь ко дню рождения и прощальному вечеру, закупила продукты именно в «Упавшем тополе» и, между прочим - огромный торт.
Юбилей прошёл великолепно. Фаина Ивановна была молода и прекрасна как никогда и ей сказали много подходящих к случаю добрых и искренних слов. Признание её заслуг было настолько несомненным и непритворным, что она была счастлива как ребёнок. Но какой был день! Невозможно себе представить такого яркого и тёплого солнца в середине марта - было 10 градусов тепла. «Сама природа подарила вам такой чудесный день», - сказал я. Она равнодушно ответила, что это уже шестьдесят первый день её рождения - и все были солнечными с утра до вечера. В это невозможно было поверить, но, обладая хорошей памятью, я стал вспоминать эти дни год за годом и, всё более и более удивляясь и потрясаясь, дойдя до 1981 года, убедился, что так оно и было. Этот день всегда был необыкновенно солнечным, тёплым, безветренным, и (Фаина Ивановна этот факт забыла или не обратила на него внимания) температура воздуха всегда была одинаковой - плюс десять градусов по Цельсию, что совершенно невероятно для нашей Сибири. Я не сомневался, что так было и до меня, и сообщил ей о своём открытии. Про плюс десять она не знала. Увлечённый экскурсом в прошлое, я ничего не замечал, даже того, что с Фаиной Ивановной уже произошло очередное несчастье. По какому-то роковому стечению обстоятельств никто из собравшихся не притронулся к торту из «Упавшего тополя», и она съела его одна - не пропадать же добру.
На следующее утро Фаина Ивановна поступила в реанимацию со всеми признаками тяжелейшего пищевого отравления, совершенно обезвоженная. Она не могла говорить, но взглядами сказала мне всё что хотела. Первый взгляд был просьбой отдать Лошадкину одолженные у него пятьсот рублей, второй - помочь Грише с выпускной дипломной работой, третий - следить за событиями в Санта-Барбаре. После этого она впала в глубокую кому.
Я натравил на Протуберанцева всю районную санэпидемстанцию. Облазив и обползав с лупами весь магазин, она не нашла ни одной сальмонеллы, в то время как оставшийся кусочек торта буквально кишел ими.
Утром, едва освободившись от дел, я приходил к Фаине Ивановне в реанимацию и рассказывал о последних событиях в Санта-Барбаре: о том, как лучший полицейский этого славного города Круз Кастильо безуспешно гоняется за опасным преступником Керком, лишившимся некогда ноги, глаза, перенёсшего к тому же операцию по пересадке сердца. Много серий этот злой Керк ловко ускользал от Круза, в самых невероятных ситуациях, убегая от него на своей деревянной ноге. При этом все действующие лица продолжали уверять друг друга, что Круз - великий сыщик и рано или поздно всех разоблачит и поймает. Конечно, я не смотрел эту ахинею, но попросил Сару Абрамовну, которая была большая охотница до Санты Барбары, рассказывать мне её за ужином. Рассказ её автоматически откладывался у меня в мозгу, и наутро я воспроизводил его Фаине Ивановне, добавляя кое-что и от себя. Успехи Круза я описывал с особым злорадством, от всей души желая всем лучшим американским полицейским быть такими же проворными как он.
Так прошло три месяца, и когда дело дошло до того, что невеста (или жена?) Круза Иден Кэпфэл стала раздваиваться, а душа её переселяться чёрт знает в кого, Фаина Ивановна вышла из комы, потому что слушать дальше такую абракадабру стало невозможно даже в бессознательном состоянии. К такому же выводу пришло и телевизионное руководство, оборвавшее показ сериала в тот же день.
Но как только Фаина Ивановна вышла из реанимационной палаты, я вгляделся в её организм и с ужасом увидел, что внутренние органы её, до болезни бывшие как у двадцатипятилетней женщины, полностью стали соответствовать её возрасту, а поджелудочная железа и почки были изношены гораздо больше нормы. Невероятно, но пока она проходила процедуру выписки, она внезапно поседела! Увидевшая это жена Лошадкина упала в обморок и её едва откачали. Месть Протуберанцева за Кипр всё-таки настигла бедную Фаину Ивановну, и злые сальмонеллы сделали своё дело.
Глава 30. Новая вера Фаины Ивановны
Не знаю, куда провалились последние 10 лет моей жизни - пролетели как один день. Басаев, Радуев, отставка Ельцина, вторая Чеченская, улица Гурьянова, Каширка, Дубровка, Беслан - всё свалялось в один мрачный тяжёлый ком. А впереди клубятся клочья марев, и непонятно, что они значат: «смерть иль исцеленье калекам»*. Я сделался мизантропом. Когда мои собеседники жаловались, что им не платят зарплату, или платят кастрюлями и пшеницей, или платят издевательски мало, я думал про себя: «И правильно делают! Просрать такую страну! Просрать такие жертвы, которые за вас же принесены вашими отцами и дедами! Как говорил Костя Гулевой**, «не могут, не имеют права наши дети быть несчастливыми. Потому что никто не дрался за своих детей так, как мы! - Ну а раз так, то и чёрт с вами, околевайте себе как мухи».
* С.А. Есенин. Поэма «Пугачёв»
** И. Бабель «Конармия» - спектакль театра Вахтангова
Нас громили повсюду. Мы оказывались в котлах, и сдавались целыми армиями. Первыми перебегали бойцы идеологического фронта. И всё же я надеялся! И приходил мне в голову вопрос: «Когда же будет наш Сталинград? Когда народ упрётся и прочитает сам себе приказ №227.
Но я его не видел. Может наша Победа? Может наши мёртвые всё же не оставили нас в беде?
Не смогли же изменники с ходу разрушить эту крепость. Не прошла их фишка: «Зачем такая Победа? Лучше было сдаться, жили б сейчас как в Европе, пиво баварское пили».
Но если даже так, не поздно ли? Увы, я уже этого не узнаю.
В начале тысячелетия в район вернулся Иван Иванович Фофкин с верной Сильвией Кшепшедзинской. Макушинцы, не думая и не мешкая, выбрали его главой районной администрации. Недавно в нашей районке, я прочитал такое интервью Кшепшедзинской с ним:
- Иван Иванович! Есть ли поступок в вашей жизни, который вы сейчас расцениваете как ошибку.
- Да, я сделал одну такую ошибку - оставил Макушинский район. Я думал, что мои преемники смогут удержать ситуацию. Оказалось, что я горько ошибался. Я был удручен тем, до чего его довели!
- Вы помните первые рабочие дни на посту главы района после своего возвращения? Чем Вам пришлось заниматься?
- Тогда было особенно тяжёлое для страны время. Оно характеризовалось одним словом - кризис. Нужно было держать ситуацию. Нужно было преодолевать и себя в том числе. Каждое утро начиналось с просмотра финансовых документов. По крохам собирали средства на выплату заработной платы, на поддержку бюджетных организаций. В то время я много встречался с людьми. В своих беседах старался развеять в них чувство безнадёжности, заброшенности и неверия в собственные силы. Сегодня даже не верится, что всё это мы преодолели. Теперь жизнь ставит перед нами новые задачи, рождает новые проблемы. Сегодня они другого уровня.
- Иван Иванович, в 2002-ом году Вы подписали распоряжение о доплатах кавалерам ордена Ленина. А два года спустя, аналогичное решение приняла Госдума. Первую районную награду за урожай - автобус - вы передали в школу. А несколько лет спустя в стране началась программа «Школьный автобус». В марте прошлого года Вы провели сход добрых людей, который акцентировал работу власти по поддержке семьи. А этот год стал Годом семьи по всей России. Можно ещё приводить примеры, когда не район идёт за страной, а страна за районом. Как Вам удаётся предугадать главные направления государственной социальной политики? - Кшепшедзинская, как когда-то говорила Сара Абрамовна, лизала до самых гланд.
Фаина Ивановна часто бывала у нас в больнице. Она была прирождённой активисткой.
- Марк Владленович, - говорила она Лошадкину, - вы больны, вам надо покреститься и исповедоваться.
На Крещенье она раздавала святую воду, просвещала нас насчёт того, что Сретенье - это не встреча зимы с летом, а встреча Ветхого и Нового Заветов. Она всюду говорила, что коммунисты и комсомольцы развязали братоубийственную гражданскую войну и убивали батюшек.
Наконец, она провернула дело, сделавшее известным наше Ветхозаветово во всей России. Она вспомнила тот давний разговор тёплым апрельским утром во дворе медпункта тогда ещё совхоза «Заветы Ильича» и написала письмо в епархию, что в околке у села Ветхозаветово были убиты священники. Архиепископ благословил отца Михаила, и он обратился в районную администрацию. Фофкин было ответил, что никто не знает, кто эти люди, кто и как их убил, но Фаина Ивановна с отцом Михаилом были настойчивы, и Фофкин сообразив, что церкви лучше не перечить, создал специальную комиссию, которая направила соответствующие запросы в областное УВД. Как и следовало ожидать, ответы были отрицательными: никаких массовых казней у села Заветы Ильича в 30 - 40-е годы не проводилось.
Но Фаина Ивановна не сдалась. Она преобразилась: глаза её горели, она сделалась чрезвычайно деятельной, собрала показания множества свидетелей, и сама была главным свидетелем. Правда, все свидетельства были очень уж косвенными. Митрофан Жилин, которого все знали, как отъявленного лгуна, давно умер, но многие помнили, что он когда-то хвастался, что лично убивал попов. Его давний пьяный бред стал неопровержимым доказательством, а сам он посмертно палачом. Фаина Ивановна вспомнила и тётю Дусю, которую сама же стыдила двадцать пять лет назад, и тёти Дусины свидетельства пошли лыками в строку.
А тут ещё за дело взялась известная журналистка Галина Журавлёва. Я помнил статьи этой пламенной девушки в комсомольской газете, в которых с восторгом описывались интернедели с песнями из «Бумбараша»:
Дрожи, буржуй, настал последний бой.
Против тебе весь бедный класс поднялся,
Он улыбнулся, рассмеялся, все цепи разорвал,
И за победу бьется как герой.
Как большинство комсомольских работников, она успешно и вовремя перестроилась и стала клеймить тех, кто когда-то бился как герой.
«Согласимся, - писала она, что это не могло произойти в самый разгар репрессий, в 1937 - 1938 годах. Никак не могли в те годы «митрохи» рубить в запале классовой ненависти священников саблями. Стало быть, трагедия случилась в 20-е годы. Может быть, в самом конце 1920-х. Ситуацию во многом контролировали бывшие красные партизаны, обвинявшие всех священнослужителей в «пособничестве контрреволюции». А тут как раз начиналась коллективизация, и в священниках, чье слово особенно много значило на селе, власти видели одно из главных препятствий в обобществлении деревни»…
Где бы ты была, Галина Журавлёва, если бы не обобществление деревни! Эх, нет глупости, горшия, яко глупость.
Но кто тогда думал, что было бы!? Машина была запущена, и долгожданный день настал. Радостная и счастливая носилась по больнице Фаина Ивановна:
- Приходите сегодня в два часа в сквер к Дому культуры - там батюшек будут хоронить! Батюшек хоронить, которых коммунисты и комсомольцы убили! Благочинный приехал - отец Асинкрит, шесть человек священников будут отпевать. Наш православный хор будет петь. Сначала на могиле поставят поклонный крест, а потом или храм воздвигнут, или часовню. Иван Иванович тоже будет выступать.
Вот таковы были последствия разговора, свидетелем которого я был много лет назад, и развязку которого так и не смог тогда предвидеть. Гриша на этом материале написал диплом на тему о местно-чтимых мучениках за веру и защитил его на «отлично» без всякой моей помощи, а Иван Иванович получил Орден Святого Благоверного князя Даниила Московского, впрочем, может не за это, а по совокупности заслуг.
Глава 31. Последняя победа
Но не только ревностью к вере отличалась Фаина Ивановна. Как верно сказал Кролик, выйдя на пенсию, она осталась нашей активисткой, причём самой мобильной из нас. Больница обеспечивала нужные результаты на многочисленных выборах, проходивших в районе. Этим Кролик приобрёл большой вес даже в области. Его стали прочить в обладминистрацию. Многочисленные гости приезжали и угощались у нас. Наше учреждение получало за это новое оборудование и какие-то средства на ремонт и даже на строительство нового терапевтического отделения. Кролик гордился, кичился, всё приписывал себе, хотя все знали, что результат делала Фаина Ивановна, которая в прямом смысле слова обходила всех жителей района, стучалась в каждое сердце, и умела убедить и уговорить людей голосовать как надо.
Между тем, сложности в собственной её семье всё нарастали.
- Вы знаете, - жаловалась мне как-то Фаина Ивановна в минуту откровения, - все меня уважают, хвалят, а ведь моё будущее… Трое детей, а голову-то мне в старости преклонить будет негде.
- Почему это негде?
- Миша пьёт, не сегодня - завтра станет бомжом. Наташа его за мной ходить не будет, да я и сама не пойду к ним.
- Ну а Гриша? Я уверен, что он вас не оставит.
- Он бы не оставил, но у него всё решает жена, у них уже второй ребёнок. Если она прикажет Грише выгнать меня, он выгонит. Будет страдать, но оправдает себя, что делает это ради жены и детей… Ладно, доверюсь вам, я знаю, вы никому не скажете мою тайну, даже своей антисоветчице (Фаина Ивановна всё ещё по привычке называла так Сару Абрамовну).
- Какую тайну, Фаина Ивановна?
- Гриша меня уже предал, - и по лицу её побежали слёзы, как в первый день нашего знакомства. Немного успокоившись, она продолжала. - Марина сделала ремонт: поменяла крышу, отремонтировала фундамент, вставила новые окна, провела отопление. Денег потратила кучу. И вот она говорит: «Пишите завещание на нас. Чтобы квартира была нашей». Я говорю: «Вообще-то у меня трое детей. Завещания я писать не буду. Как по закону положено, так пусть и будет - всем поровну». Ох как она взвилась: «А зачем я на трёх работах надрываюсь? Чтобы мои труды твоим … достались?!». С тех пор она каждый день на меня наезжает. У нас такая атмосфера. Я прихожу, закрываюсь в своей комнате, и не смею высунуть носа. Она своей ненавистью весь дом заполнила. Даже Корней смотрит волком: «Баб, ты когда завещание напишешь?» А я теперь нарочно не напишу. Всё равно с ней в старости мне не жить. Гриша на работе. А она будет за мной ходить!? Быть во власти этой женщины - хуже смерти. Знаете, я ведь привыкла, что меня все любят. В детстве любили родители, брат, сёстры, соседи. Здесь - больные, сотрудники. Односельчане мои все меня любят, прихожане в церкви, отец Михаил. За что же меня ненавидят в собственной семье!?
- Но неужели Гриша… Ведь вы жизнь положили за него, чуть не замёрзли тогда…
- Марина вчера налетела на меня: «Если ты завтра не напишешь на нас завещание, я тебя, старую ведьму, уничтожу, с лица земли сотру!». А Гриша рядом сидел - и хоть бы слово в мою защиту! А потом сказал: «Мама, не упрямься, сделай, как Марина говорит». Вот вам и Гриша! Может дочь меня возьмёт. Она добрая, да и муж у неё хороший. А лучше поговорю с отцом Михаилом. Хочу в монастырь уйти. Посвящу остаток жизни Богу. Да и сама упокоюсь там.
Последний вариант - старость в семье дочери - рухнул незадолго до декабрьских выборов 2007 года, с которых мы и начали своё повествование. Фаина Ивановна во время этой кампании ожила. Глаза её снова загорелись, она чувствовала свою важность и значимость. Она решила переехать на время выборов к дочери, жившей в Макушинском ОПХ (оно уже не было ОПХ, но все называли его так по привычке). Оттуда удобней и быстрее было добираться до ЦРБ, чем из Ветхозаветова, так как между ОПХ и Макушино регулярно - каждый час - ходил рейсовый автобус. Я думаю, что подсознательно такое решение было связано с желанием отдохнуть от снохи и созданной ею атмосферы ненависти к ней.
Но не прошло и недели, как Валера, муж Людмилы, которого она считала неплохим человеком, сказал:
- Тёщенька, ты ведь получила сегодня пенсию? Делиться надо, тёщенька.
- С кем делиться, с тобой что ли?
- Конечно со мной, ты ведь живёшь в моём доме, кушаешь мою еду. Пользуешься моей добротой. Мне сегодня хочется расслабиться. Гони тысчёнку.
- Во-первых, Валера, я не твоё кушаю, как ты говоришь, а сама себе еду покупаю, а во-вторых, вот скажу Людмиле какой ты вымогатель.
Фаина Ивановна так была уверена в Людочке, что в тот же вечер при Валере передала ей этот разговор. Но дочь сразила её своим ответом:
- Мама, если ты нас хочешь с Валерой поссорить, лучше сразу возвращайся к Марине. Если хочешь жить с нами, решай свои дела с Валерой без меня. Ради тебя я его не брошу.
Последний раз я видел Фаину Ивановну счастливой на другой день после выборов. Я встретил её на улице.
- У меня сегодня такая радость! Степан Иванович одержал на выборах убедительную победу. За него проголосовали все жители нашего района, кроме одного! Вы не знаете, кто бы это мог быть?
- Какой-нибудь отщепенец, - предположил я.
Она посмотрела на меня как-то очень подозрительно, но через секунду счастливое выражение вновь вернулось на ее лицо:
- Я только что с праздничного мероприятия. Меня поздравлял сам Степан Иванович. Он вручил больнице сертификат на миллион рублей на покупку оборудования, а мне премию 15 тысяч рублей. Потом был банкет. Угощали медвежатиной в брусничном соусе с овощным гарниром. Вы ели медвежатину?
- Нет, - сознался я, - а сейчас вы куда?
- Домой, к мегере своей.
- Пойдёмте ко мне, переночуете, я тоже с вами попраздную.
- Что вы! К вашей антисоветчице я не пойду.
Глава 32. Монастырь, сбывшееся предсказание и конец
Был март две тысяча восьмого года. Я всё ещё работал. Но жизнь воспринималась, как тоненький ручеёк, а не полноводная река. События проходили мимо меня, и уже почти не интересовали.
Я не знал точно, жив я или уже умер. Иногда, словно очнувшись от длительного бессознания, я с изумлением обнаруживал, что вокруг меня всё еще светит солнце, ходят люди, слышатся звуки, струится воздух....
Догадал же меня чёрт родиться в России и войти в такую «жгучую, смертную связь» с её социализмом, в котором я видел и чувствовал единственный путь к правде. Но зачем же я палец о палец не ударил, чтобы спасти его? На этот вопрос я не находил ответа, а значит и оправдания себе.
_____________________________________
* Из стихотворения Н. Рубцова
Кролик уже не был Главным - за успехи в выборной компании его забрали в область, а Главным стал Лужников.
Лошадкин, следуя совету Фаины Ивановны, покрестился, и с ним произошло непостижимое для меня, атеиста, преображение: прекратились его запои с песнями об убитом в Таганроге казаке. Он перестал делать овощные заготовки и всецело сосредоточился на своей язве. Но мне уже было всё равно.
И вот зашла в наш, когда-то общий, 29-й кабинет Фаина Ивановна. Я обрадовался, стал расспрашивать о житье-бытье. Я не видел её со времени той встречи после выборов.
- Пришла попросить вас о последней услуге. Батюшка похлопотал за меня, и мне дали место в Никольском монастыре. Проводите меня, у меня тяжёлые сумки - сама не справлюсь.
Надо ли говорить, какой это был для меня удар.
- Вы хорошо подумали?
- Да, так будет лучше для всех.
- Когда вы едете?
- В пятницу. Только приезжайте за мной пораньше. В девять внуку в школу - надо же проститься.
На пятницу я отпросился у Лужникова и в половине девятого был у её дома. С тех пор, как я хозяйничал в нём, жаря пирожки и кормя животинку, он сильно изменился. У него была новая крыша, новые, входившие тогда в моду, пластиковые окна. Фаина Ивановна была уже собрана. Минут десять пришлось ждать внука третьеклассника. Он не спеша завтракал, не обращая на нас никакого внимания. Вышли вместе. Фаина Ивановна отдала ему ключ.
- Прощай, ба, - сказал он и поцеловал её в лоб - ростом он был уже выше неё.
- Прощай, Корнеюшка! - сказала она и всхлипнула.
Он пошёл прочь, не оглядываясь, шагая широко и вальяжно.
Мы с ней двинулись по дороге к Макушинскому автовокзалу. Было пасмурно и тепло. Снег с водой чавкали под ногами. Иногда звонко лопался кое-где сохранившийся лёд. Идти было больше километра. Сумки у Фаины Ивановны, действительно, были тяжёлыми. Я несколько раз останавливался, ставил их на более-менее чистый снег на обочине, чтобы дать отдых затекшим рукам. Двадцать шесть лет назад я тащил такую же тяжёлую дорожную сумку Сары Абрамовны, когда она убегала от Фаины Ивановны в Крым.
Наконец, мы пришли на автовокзал, купили билеты и поехали. Картина того, как Фаина Ивановна покинула дом, в котором прожила почти 40 лет, стояла у меня перед глазами. Вот мы с нею - два не худших в стране человека - оказались никому не нужными. Ладно я - у меня теперь уже нет детей, но у неё-то трое, и пятеро внуков! Она ушла из дому навсегда - и никто не остановил, не проронил слезинки, не сказал доброго слова на прощание…
Под колёсами автобуса шумели лужи. За 15 километров до Ирмени слева показался свёрток на Рагулино. Узкая, вся в лужах дорога вела к далёкому - у самого горизонта - селу.
- Вот здесь я замерзала 27 лет назад, когда возвращалась из детского санатория от Гриши, - сказала она. - А на другой день вы бинтовали мне руки, и колени - помните?
Комок подкатил у меня к горлу, и я сказал глухо:
- Помню.
- Как я вас тогда любила! - сказала она. - А потом вы надели мне на руки перчатки, и мы сделали с вами операцию.
- Да, Морковину. Как я вас тогда любил!
- А после операции вы хотели обнять и поцеловать меня.
- Но вы меня оттолкнули и сказали, чтобы я больше не смел, потому что у вас дети и муж, которого вы любите.
- А вы и поверили! Если бы вы были тогда смелее, всё было бы по-другому…
В Ирмени мы пересели на «Газель» и поехали в Никольский монастырь. На этот раз она не проронила ни слова.
На остановке нас ждала женщина в длинном чёрном пальто и в платке до бровей.
- Вы Фаина Ивановна?
- Да.
- Пойдёмте со мной.
Я подхватил сумки и пошёл вслед за ними.
- Мне сказали о вас. Я игуменья этого монастыря. Зовите меня просто матушка Анна.
- Хорошо, матушка Анна, - ответила Фаина Ивановна.
- Поживёте некоторое время в монастыре трудницей, а потом над вами будет совершён обряд пострижения. Вам будет дано новое христианское имя.
- Я согласна, матушка, - кротко ответила Фаина Ивановна.
И это Фаина Ивановна, секретарь нашего больничного парткома, неугомонная общественница!!
И вдруг с крайней степенью остроты я ощутил, что мы уже в разных мирах и умерли друг для друга.
- Кто этот человек? - спросила игуменья.
- Это мой знакомый, я попросила его поднести сумки.
- Он православный?
- Нет, он вообще неверующий.
- Тогда ему нельзя в монастырь.
- Хорошо, он не пойдёт.
Матушка Анна вынула из своих одежд мобильник и позвонила:
- Матушка Руслана, пришли-ка нам навстречу пару послушниц, взять багаж новоприбывшей.
Не успели мы ещё дойти до тёмно-коричневой двери в белой стене монастыря, как оттуда мелкими шажками выбежали две молоденькие монашки и забрали из моих рук сумки. Также суетливо пробежали они вперёд и открыли дверь, придерживая её.
Я приготовился проститься с Фаиной Ивановной, обнять и крепко поцеловать её на последнее расставание, но она не остановилась и даже не оглянулась, будто меня и не было. Дверь захлопнулась, и Фаина Ивановна скрылась за нею навеки. Я остался перед монастырём один.
В тот же вечер я вернулся домой. Сара Абрамовна не встретила меня. Она лежала в задней комнате, ей нездоровилось, и я понял, что скоро и она меня покинет.
Прошло около трёх месяцев. К концу мая Сара Абрамовна ослабела настолько, что не вставала с постели. Две вещи отравили последние дни моей старушки: мысль о том, что равви оказался неправ и естественные отправления организма.
Ни за что на свете, несмотря на все мои убеждения, не соглашалась она делать это в доме. Она приучила свой организм и выходила сначала только два раза - утром и вечером, потом - только вечером. И вот, наконец, она не выходила четыре дня. Я забеспокоился, и обдумывал, какие принять меры. Придумать я ничего не успел, так как она сама - был ранний вечер, и солнце ещё высоко стояло над деревьями - попросила вывести её во двор. Было тепло, я накинул ей на плечи халат, и мы медленно двинулись в путь. Я держал её за талию и с жалостью, переходящей в душевную боль, чувствовал, что жить ей осталось немного. Она тряслась от напряжения, при каждом шаге какие-то конвульсии пробегали по телу, сквозь сжатые зубы вырывались то ли стон, то ли мычание. Наконец мы добрались до дощатого строения в конце двора. Я подождал пока она выйдет.
По выражению спокойствия и просветлённости на её лице, я понял, что всё хорошо. Обратный путь давался ей много легче.
Когда мы дошли до крыльца, она не остановилась:
- Выведи меня за калитку. Я хочу последний раз посмотреть на этот мир.
Мы вышли за ограду. Трава выбилась ровным зелёным ковром, и только посередине улицы его прорезала серая линия асфальта. Пахло цветущей яблоней и свежими листьями тополя. Она судорожно вздохнула. С асфальта свернули две молодые женщины и направились к нам по траве. Это были дети детей Майера и Штоппеля - тех самых, о невоспитанности которых некогда читала она мне в районной газете. Крошечная девочка ангельской красоты сидела на руках одной из женщин - Светы Майер. Вот они поравнялись с нами.
- Какая чудесная девочка, - сказала Сара Абрамовна, с просветлённой улыбкой, не покидавшей её уже несколько минут. - Как тебя зовут, мой ангел?
Света приблизила дочку к Саре Абрамовне и сказала голосом сиплым, прокуренным и пропитым:
- Ну-ка, ответь бабушке.
Девочка открыла прелестный ротик и запищала звонко и яростно:
- Пошла на …, старая б…, проститутка! Убью!
Женщины засмеялись громко, отрывисто, будто залаяли, и довольные не по летам развитым ребёнком, пошли дальше.
Сара Абрамовна, выпучив глаза, хватала ртом воздух. В первое мгновение я принял это за проявление изумления действительно шокирующим поведением ребёнка, но в следующий миг старушка стала оседать мне на руки.
- Что с вами, Сара Абрамовна?
- Он пра-а-ав, - выдохнула она.
- Кто прав?
Но старушка уже не слышала. Сливовые глаза её заволакивал смертный туман, она становилась всё тяжелее и тяжелее. Я подхватил её на руки и потащил к дому. С каждым шагом моя ноша всё больше пригибала меня к земле. Это было что-то мистическое и страшное: тело тяжелело ежесекундно. Не помню, как дотащил я Сару Абрамовну до кровати! Когда я уложил старушку, сердце её уже остановилось, и только одна жилка трепетала где-то в глубине живота, не желая подчиняться смерти. Через минуту сдалась и она.
Я похоронил Сару Абрамовну, и почувствовал себя свободным от всего. Я потерял всё: родителей, жену, детей, страну, в которой родился, веру в возможность справедливой жизни. Но главное, я перестал любить людей. Я был счастлив первую половину своей жизни. В этот мир я пришёл с твёрдой верой, что «человек - это звучит гордо», а покидаю его, не сомневаясь в том, что страшно.
Став свидетелем Великого Распада*, я увидел, что человек - существо без принципов, без убеждений, алчное и ненасытное. В его голову и душу можно пихать всё что угодно: любовь - ко вчера ещё ненавистному, и ненависть ко всему, что он воспевал всю свою предыдущую жизнь, за что его деды и родители отдавали свои жизни и отнимали чужие.
Мой храм поруган невозвратно, и мне остаётся одно: сгинуть в белой вьюге**.
Сейчас я помоюсь, чисто оденусь, лягу на диван и усилием воли прекращу свою жизнь.
Занавес закрывается.
* М.А. Волошин «Потомкам»
** Не дойдём и в белой вьюге сгинем
Иль найдём поруганный наш храм (М.А. Волошин «Северо-восток»).
Необходимое послесловие
В один из последних майских дней 2008 года в своей квартире был найден мёртвым врач районной больницы Герберт Герхардович Майер. У него не было ни родных, ни близких, и мне, как заместителю главы администрации райцентра, пришлось заняться организацией его похорон. Я приехал почти одновременно с работниками милиции и скорой помощи.
В комнате было убрано, на столе лежали документы покойного и аккуратно сложенная стопка исписанных листов бумаги, что говорило о том, что умерший заранее готовился к смерти.
Пока милиция осматривала место происшествия, а медики пытались выявить причину столь необычного ухода из жизни, я стал разбирать бумаги, крайне меня заинтересовавшие. Это были записки умершего, написанные почти художественным литературным языком. Я попросил приехавшего вместе со мной капитана милиции отдать мне эти бумаги, на что получил его любезное согласие.
Бумаги содержали историю жизни известного всему району и всеми уважаемого человека, и мне показалось полезным издать их, для того чтобы будущие поколения могли составить представление о противоречивых наших временах, основываясь на свидетельствах современника.
Записки содержали некоторые моменты, которые я, как член партии Единая Россия, конечно, не мог разделять. Я стал редактировать рукопись, оставляя общий смысл, не покушаясь на мировоззрение автора, но смягчая или вовсе убирая некоторые неприемлемые выпады и, в какой-то степени, экстремистские суждения, а также изменяя имена и фамилии известных в районе и области лиц.
Пришлось сверить также некоторые факты и удалить те, которые не соответствовали действительности. Я потратил на эту работу почти полгода, после чего решил (может быть ошибочно), что имею право издать записки «свидетеля Великого Распада» под своим именем. При этом перед моими глазами был пример великого Пушкина, издавшего в своё время записки покойного Ивана Петровича Белкина. Впрочем, если найдутся наследники Герберта Герхардовича, я с удовольствием уступлю им права на его произведение.
Издатель