(из серии архив Конспектов пушкинистики)
(2)
V. Камер-юнкер Пушкин. Это сказ о том, как один литератор, писавший заметки на манжетах (наверное он рубашки никогда не снимал… и в химчистку и крашение не отдавал, и на себе не стирал … нахал), оказался в застенках ВЧК за стишки выданные за пушкинские:
Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!!
А также за доклад (апосля доклада о Гоголе и Достоевском. И обоих стер с лица земля) « О Пушкине» = отозвавшись о гении неблагоприятно, но вскользь. И за то, что в одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу [типа: «И мы со спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся» (Театр. 1987. №6. С.150)]. И за белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни» [у Нашего Всего не всем и насовсем = — У Пушкина: «...гляжу вперед я без боязни...» — «Стансы» (1826)], за камер-юнкерство и холопскую стихию вообще, за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами…
Такого издевательства над тем кто был выдвинут Самим ИМ (вождем народов) в гении Страны советов из Советов за эпоху (по Ю. Тынянову) не выдержали всё почти уже повидавшие чрезвычайщики = спецы пыточных Лубянки
В итоге литератор написал признательные показания признательно от останков расхристанной истерзанной и траченной дробью всей окровавленной и почти уже отпущенной витать в расширяющемся скорее скорости света пространстве за пределами объема Хаббла души Поэта… :
«Я — «волк в овечьей шкуре». Я — «господин». Я «буржуазный подголосок»... Я — уже не завлито. Я — не завтео. Я — безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Жду палача с неотвратимым ритуалом Возмездия за …»
О, пыльные дни! О, душные ночи!..
Ландыш. Рифма: гадыш.
С ума сойду я, вот что!
И ведь сошел…. И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное!
(3)
И когда все кругом мертво спит, писатель читает мне свою новую повесть. Некому больше ее слушать. Ночь плывет. Кончает и, бережно свернув рукопись, кладет под подушку. Письменного стола нету.
До бледного рассвета мы шепчемся...
Какие имена на иссохших наших устах! Какие имена! Стихи Пушкина удивительно смягчают
озлобленные души. Не надо злобы, писатели русские!..
(4)
Бакены барда
Не знаю, какое у меня было лицо, но только художница обиделась смертельно. Густо покраснела под слоем пудры, прищурилась.
— Вам, по-видимому... э... не нравится?
— Нет. Что вы. Хе-хе! Очень... мило. Мило очень... Только вот... бакенбарды...
— Что?.. Бакенбарды? Ну, так вы, значит, Пушкина никогда не видели! Поздравляю! А еще
литератор! Ха-ха! Что же, по-вашему, Пушкина бритым нарисовать?!
— Виноват, бакенбарды бакенбардами, но ведь Пушкин в карты не играл, а если и играл, то без
всяких фокусов!
— Какие карты? Ничего не понимаю! Вы, я вижу, издеваетесь надо мной!
— Позвольте, это вы издеваетесь. Ведь у вашего Пушкина глаза разбойничьи!
— А-ах... та-ак!
Бросила кисть. От двери:
— Я на вас пожалуюсь в подотдел!
Что было! Что было... Лишь только раскрылся занавес и Ноздрев, нахально ухмыляясь, предстал перед потемневшим залом, прошелестел первый смех. Боже! Публика решила, что после чеховского юмора будет пушкинский юмор! Облившись холодным потом, я начал говорить о «северном сиянии на снежных пустынях словесности российской»... В зале хихикали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрев, и чудилось, что он бормочет мне:
— Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!
А дальше пошло crescendo: Когда в инсценировке Сальери отравил Моцарта — театр выразил свое удовольствие по этому поводу одобрительным хохотом и громовыми криками: «Biss!!!» Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию...
Так я и знал?.. На столбе газета, а в ней на четвертой полосе:
ОПЯТЬ ПУШКИН!
Столичные литераторы, укрывшиеся в местном подотделе искусств, сделали новую объективную попытку развратить публику, преподнеся ей своего кумира Пушкина. Мало того, что они позволили себе изобразить этого кумира в виде помещика-крепостника (каким, положим, он и был) с бакенбардами...
Господи! Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведет меня под арест!.. О, чертова напудренная кукла Изо?
Кончено. Все кончено!.. Вечера запретили...
..Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?!
(5)
X. Портянка и черная мышь
.........................................................
Голодный, поздним вечером, иду в темноте по лужам. Все заколочено. На ногах обрывки носков и рваные ботинки. Неба нет. Вместо него висит огромная портянка. Отчаянием я пьян.И бормочу.
— Александр Пушкин! Lumen coeli. Sancta rosa. И как гром его угроза. (*)
Я с ума схожу, что ли?! Тень от фонаря побежала. Знаю: моя тень. Но она в цилиндре. На голове у меня кепка. Цилиндр мой я с голодухи на базар снес. Купили добрые люди и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну. Отчаяние. Над головой портянка, в сердце черная мышь...
(*) Из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный» (1829), которое имело несколько редакций. В ранней редакции под названием «Легенда» было: «Lumen coeli, sancta roza! //Восклицал всех громче он,// И гнала его угроза...»
В основной редакции: «Lumen coelum, sancta Roza!//Восклицал в восторге он,// И гнала его угроза...» Позже (1835) поэт переработал это стихотворение (в печати оно не появилось по цензурным соображениям) и включил в пьесу (незавершенную) «Сцены из рыцарских времен» (первая песня Франца). В «песне» этот фрагмент звучал так: «Lumen coelum, sancta roza! // Восклицал он, дик и рьян, // И как гром его угроза // Поражала мусульман». Булгаков взял первую строфу из ранней редакции стихотворения и третью строфу из «песни Франса» (из позднейшей «Дебошир», конечно, сам по себе не был так уж страшен со своими погромными статьями.
Страшен был возможный арест за белогвардейское прошлое. «Дебошир» же подводил именно к этому... Т. Н. Лаппа с ужасом вспоминала это время и считала, что они чудом спаслись:
«Владикавказ же маленький городишко, там каждый каждого знает. Про Булгакова говорили:
„Вон белый идет!"» О ситуации во Владикавказе осенью 1920 г. рассказывают сохранившиеся газеты того времени («Слово», «Вольный горец» и др.). В них сообщалось, что почти весь Северный Кавказ объят восстанием, во Владикавказе свирепствует ЧК, расстрелы бывших белых офицеров и «подозрительных» лиц происходят каждый день. Особо-уполномоченный ВЧК по Северному Кавказу Карл Ландер обратился к населению с требованием «в семидневный срок выдать скрывающихся офицеров и подозрительных лиц органам ЧК». В противном случае Ландер обещал развернуть «массовый террор». Этот массовый террор
предполагал уничтожение тех поселений, в которых будут обнаружены белые, арест в качестве заложников всех родственников белых с последующим расстрелом и т. п. Тифлисские газеты, публиковавшие это «обращение» Карла Ландера, называли его «средневековым». Любопытно,что В. Г. Короленко, находившийся далеко от Кавказа, в своей родной Полтаве, примерно в это же время записал в дневнике:
«Революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад...»