(Из сборника «Братья Кривомазовы». Продолжение рассказа «День Строителя»)
Перед закатом на берегу Москвы-реки собралось человек сто пятьдесят, а то и все двести. Были почти все занятые на стройке пансионата профессиональные строители, некоторые из них с жёнами, обслуга, бойцы студенческого стройотряда, взвод стройбатовцев и несколько счастливчиков из числа пионервожатых, участвовавших в соревнованиях, кроме тех, кому пришлось вернуться в лагерь укладывать своих пионеров спать. Предложение одной юной, и, оттого ещё неопытной пионервожатой пригласить на праздничный костёр также и пионеров из двух старших отрядов было решительно отвергнуто начальником пионерлагеря. Праздничный костёр, это конечно очень романтично и способствует воспитанию патриотизма и коллективизма, но вряд ли несовершеннолетним детям с их неокрепшей психикой стоит видеть огромное скопление не совсем трезвых, а точнее, совсем нетрезвых, взрослых.
Под методическим руководством Николая Кривомазова студенты соорудили для праздничного костра конструкцию из брёвен, брусьев и досок в виде огромной этажерки, напоминающей не то погребальную ладью викингов, не то пирамиду Кукулькана. Толстые брёвна образовывали каркас, на который, как на полочки гигантской этажерки, можно было подкладывать новые мелкие брусья и доски по мере прогорания старых. При желании, на этой конструкции можно было бы запечь целиком взрослого индийского и даже африканского слона или молодого мамонта. Но к сожалению, слонам в наших краях холодно, а мамонтов перебили ещё наши далёкие голодные, и оттого несознательные, предки. Использовать же этот костёр для банального приготовления шашлыка из дефицитной баранины два стройбатовца родом из солнечной Аджарии, категорически отказались. Они заверили всех, что прекрасно обойдутся ржавым мангалом, сваренным местными умельцами ещё в прошлом году из листовой стали СТ5сп толщиной четыре миллиметра.
Пока Коля, используя бойскаутовские хитрости, пытался развести огонь, среди студентов-филологов разгорелись жаркие споры, как по-русски правильно назвать приготовленное к сожжению сооружение. Одни говорили, что оно называется «кострище», другие возражали, что «костровище», но нашлись и такие, кто считал, что «костровина». Хорошо американцам, на их языке эта штуковина называется просто «бонфайер» и, кажется, даже не склоняется. Слово это простое, и Николай смог прочесть его в ветхой книжице даже без помощи Люсьены, несмотря на своё незнание американского языка.
Уже начало смеркаться, когда из деревянной пирамиды к небу вырвался двухметровый язык пламени. Одновременно с этим языческим пламенем, откуда-то, словно из-под земли, появились предназначенные для жертвоприношения тёмно-зелёные бутылки «Биле мицне» для джентльменов и пахучей «Лидии» для леди. Впрочем, некоторые джентльмены, по большей части умудрённые опытом и верные народным традициям крановщики, каменщики и сварщики, патриотично предпочли банальную водку. А начальство строительства в честь такого великого праздника перешло с повседневного трёхзвёздочного дагестанского коньяка на пятизвёздочную «Плиску» из братской Болгарии. Командир и комиссар стройотряда, устав которого предусматривал строжайший сухой закон, успешно делали вид, будто не замечают, что в эмалированных столовских кружках у студентов не бледно-коричневый чай, а тёмно-бордовое винище. Праздник есть праздник, и нечего быть формалистом и портить его, придираясь к таким пустякам, что напиток имеет немного не тот цвет, тем более, что было уже темно.
Даже товарищ из райкома комсомола не стал ничего записывать по этому поводу в свой блокнот. За несколько лет своей напряженной работы по коммунистическому воспитанию молодёжи ему уже не раз доводилось участвовать в выездных проверках и в других подобных нынешнему мероприятиях, так что он прекрасно знал, что именно входит программу. Кроме того, Никита Сергеевич на этот раз чрезвычайно увлёкся интернациональным общением с чернокожей Сессилией. Он увлечённо рассказал ей всё, чему его научили в Университете Марксизма-Ленинизма о пролетарском интернационализме и дружбе между народами СССР и Острова Свободы, а кубинская студентка внимательно слушала его разглагольствования, сдобренные цитатами из статей в газетах «За рубежом» и «Комсомольская правда». Отучившись один год на подготовительном отделении у себя на родине и ещё два года в университете в Союзе, она так ещё и не научилась понимать даже половины из тех заумных слов, которыми так и сыпал комсомольский вожак. Зато женским чутьём она прекрасно понимала, что для него слова – это не самое важное. Дело в том, что как установили британские учёные, при разговоре тет-а-тет словами передаётся не более семи процентов информации, а всё остальное передаётся интонацией, мимикой и жестами, а потому понятно и без слов. Так что Сессилии достаточно было видеть, каким плотоядным взглядом этот солидного вида молодой ещё человек оглаживал её шоколадную кожу и пожирал её пышные округлости спереди (в верхней части тела) и сзади (в нижней).
Пожилой шофёр, привёзший комсомольского вожака на стройплощадку, был человеком практичным и утомлённым многолетними запилами третьей жены и третьей же тёщи, а также, настойчивыми требованиями дочери выделить деньги на покупку итальянских джинсов. Вот уже пять или шесть лет, как он полностью утратил какой-либо интерес к представительницам прекрасного пола. Поэтому ни на экзотическую иностранную студентку, ни на других юных девушек и зрелых женщин отечественного производства он даже не смотрел. В свой единственный свободный вечер женскому обществу он предпочёл водку: пусть даже это была не привычная продукция Московского завода «Кристалл», а странного качества водка Шуйского ликёро-водочного завода. Гореть она не горела, но горло драла, как наждак. А что ещё нужно?
Сами собой начались песни под гитару. Собственно, гитар было сразу несколько: одна у электрика Сёмы, две у студентов, ещё две у пионервожатых и одна, семиструнная, у щуплого стройбатовца в очках с толстенными стёклами. Игравшие на гитаре по очереди запевали, а остальные подхватывали нестройным, но дружным хором. Пели, кто что умел и кому что нравится: русскую «Эх, мороз, мороз», украинскую «Ты ж минэ пидманула», «Плачет девочка в автомате», Окуджавскую «Виноградную косточку», Пугачевскую «Ах, лето», битловскую «Йестердэй» и ещё много всяких популярных песен. И хотя большинство из собравшихся у костра не имели ни музыкального образования, ни даже музыкального слуха, все с энтузиазмом подхватывали первый куплет и припев. А вот вторых и тем более, третьих куплетов, как выяснилось, почти никто не помнил. Но никто особо и не переживал по этому поводу, ведь можно было просто выкрикивать «Па-па-па-да» или «Ля-ля-ля-ля». Или же менять оригинальный текст на самодельный. Так три раза подряд была исполнена песня «Прощай» Вячеслава Добрынина в переложении Пашки Пуделя:
Ты помнишь плыли в вышине
Два ящика «Биле мицне»,
Но лишь теперь понятно мне,
Что это было «Каберне».
Никого из двухсот человек такое надругательство над текстом популярнейшей песни ни капельки не смущало. Все на празднике были настроены крайне миролюбиво и доброжелательно, так что за весь вечер среди двух сотен человек было предпринято всего четыре попытки настройки чужого музыкального слуха размашистым ударом в ухо натруженным кулаком, но особо рьяных блюстителей мелодизма тут же утихомиривали их пока ещё менее пьяные товарищи.
Николай, сидевший рядом с бригадиром Серёгой и Пуделем, мучительно терзавшим гитару, подпевал громче всех. Ему, наконец, удалось расслабиться, впервые за последние два дня. Люлюшки больше не предпринимали никаких попыток вызвать Николая на откровенный разговор. Они сидели далеко от него, на другом краю поляны, в окружении солдатиков и демонстративно громко хихикали над их наверняка тупыми шуточками. «Ну и слава Богу! Ну и пусть себе сидят с кем хотят! Флаг им в руки, барабан и палочки!» – думал Николай и тут же отводил от них взгляд – «раз они со мной так, то пусть не воображают, что мне есть до них хоть какое-то дело».
К болтавшим на небольшом отдалении от Николая на смеси русского, испанского и английского Никите Сергеевичу и Сессилии подошла Тамара Шаркунова и прошептала что-то на ушко кубинке. Та, томно взглянув Викульшину в глаза, доверила ему свою кружку с «Агдамом», состроила милую извиняющуюся гримаску, понятную без слов, встала и, взяв Тамару под руку, нетвёрдой походкой отправилась в сторону окружавшей поляну берёзовой рощи.
– Куда же вы, Сессилия Изабель? – спросил Никита Сергеевич, но она, ничего не ответив, ушла, покачивая пышными бёдрами.
– Куда, куда? Куда короли пешком ходят, – ответил второму секретарю райкомовский шофёр, – зов природы.
– Вот скажите, Иван Михайлович, почему, когда в коллективе собирается две или более женщин, они никогда не ходят в туалет по одиночке, обязательно им нужна компания? – спросил у него Викульшин, хотя раньше он никогда подобными философскими вопросами не интересовался.
– Так уж они устроены. – ответил мудрый шофёр. Как никак, человек он был с большим жизненным опытом, тридцатишестилетним водительским стажем, дважды разведённый и трижды женатый. Щедро делясь своим бесценным опытом с подрастающим поколением, он назидательно добавил:
– Не зря же говорят: «Мы с Тамарой ходим парой».
Оставленный на некоторое время своей чернокожей собеседницей, второй секретарь райкома ВЛКСМ подсел к вынесенному ради такого случая из штабного вагона стола для заседаний, за которым чинно восседал весь партхозактив строительства: начальник, парторг и профорг, главный инженер и примкнувшие к ним товарищ прапорщик Пекарь и командир ССО Егоров. Держа в руках сразу две кружки, комсомольский вожак доверительно сообщил членам партхозактива, что нынешний праздник олицетворяет собой, с одной стороны, единение рабочего класса и передовой интеллигенции, с другой стороны, армии и флота, а с третьей стороны, преемственность поколений. Политически грамотный прапорщик Пекарь принял слова Викульшина за тост и предложил выпить «за сказанное».
Тем временем к тому месту у костра, где раньше сидел Викульшин, а теперь только его одинокий шофёр Иван Михайлович, вернулись Тамара и Сессилия Изабель.
– Девчата, давайте с вами что ли выпьем. А то я тут кроме вас никого не знаю, а одному пить неприлично, мы же не англичане какие-нибудь, – сказал неожиданно обрадовавшийся их возвращению Иван Михайлович. Водка водкой, а простого человеческого общения никто не отменял, тем более, с симпатичными девушками. Но дело, в конце концов, не в том, что они были девушками, и даже не в том, что симпатичными. В этот прекрасный вечер Иван Михайлович был бы рад любому обществу. Когда вокруг столько замечательных людей и кипит всеобщее веселье, глупо напиваться в одиночку.
Тамара нашла свою кружку с недопитым вином, а вот поиски Сессилии оказались безуспешными.
– Кукурузник твою кружку утащил, голубка моя сизокрылая, – сказал шофёр.
Девушка непонимающе посмотрела на него. Шофёр стал объяснять, загибая пальцы.
– Был у нас лет двадцать назад Первый секретарь ЦК КПСС. Съездил к вашим соседям, то бишь, в Америку, а потом велел всем и всюду у нас в Союзе кукурузу сажать. Где растёт и где не растёт. Поэтому народ его Кукурузником дразнил. А так-то звали его Никита Сергеевич. Не случайно и молодёжного начальника, которого я к вам на праздник сегодня доставил, родители и назвали в честь Первого секретаря ЦК Никитой Сергеевичем. Вот наш Никита Сергеевич твою кружку и утащил, механически, так сказать. Потому как по русскому обычаю, если уж взял в руки стакан, то не ставь обратно, пока всё не выпьешь. Поняла? – разъяснил шофёр и для ясности повторил по-испански, – ферштейн?
По виду Сессилии легко было догадаться, что она не ферштейн. Уж больно длинной и витиеватой была логическая цепочка от американской кукурузы до её кружки с азербайджанским креплённым вином.
Шофёр в один глоток опустошил свою кружку, а потом плеснул в неё водки и протянул молодой кубинке.
– Не побрезгуй, дочка, пей! Чем эту бурду крашенную пить, лучше уж чистый продукт.
– Что это? – спросила Сессилия.
– Водка. Вроде рома вашего. Ферштейн? Только ваш ром из тростника делают, а нашу водку – из картошки. А так – никакой разницы. Пей! Раз уж в России живёшь, должна пить.
Сессилия уже третий год жила в России, причём, в студенческом общежитии. Было излишним объяснять ей, что такое водка. Поэтому она смело хлебнула из шофёрской кружки и аж передёрнулась вся. За два года житья в студенческой общаге в Москве она, разумеется, выпила не один литр продукции Московского завода «Кристалл». Но вот с Шуйским разливом она никогда ещё не сталкивалась. И упаси Бог ещё раз с ним столкнуться.
– Не Рене Мартын, конечно, и даже не Гавана Клаб, – сказал Иван Михайлович и забрал у неё пустую кружку, – сахарный тростник у нас в Подмосковье не растёт, только камыш.
Шофёр прочистил горло и вдруг запел тихим, но на удивление приятным баритоном:
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка тёмная была,
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.
Тамара, сидевшая рядом, прыснула от хохота.
Тем временем к запаху дымного костра стал примешиваться аромат жаренного мяса. Началась раздача шашлыков. Стройбатовцы из Аджарии оказались мастерами своего дела и за какие-то сорок минут смогли накормить шашлыком двести человек, а это не каждому ресторанному шеф-повару под силу.
Первоначально сложившиеся для пения под гитару компании распались, перемешались, стихийно образовались новые. Студенты смешались со строительными рабочими, обслуга с пионервожатыми, студентки с солдатиками. Ели шашлыки, кто с бумажной тарелочки, кто прямо с шампура, пили кому что нальют, отбросив предрассудки и не боясь мешать красное с крепким и наоборот.
Около Николая вдруг, как из-под земли, возникли Люлюшки. У каждой сестры в руках был шампур с одним единственным кусочком мяса, но держали их так, что были эти шампуры больше похожи на холодное оружие, чем на столовые приборы. А ещё у Любы в левой руке блеснуло лезвие перочинного ножика. Сидящий на брёвнышке Коля чуть не подавился, когда они нависли над ним. «Опять они! Никуда от них не денешься. Уж думал: всё, угомонились… Так нет, на тебе, снова-здорово! Что им от меня нужно? Делить меня будут, что ли?» – подумал Николай.
Девушки явно собирались ему что-то сказать, но Николая неожиданно для него выручил электрик Сёма, подошедший нетвёрдой походкой сзади и взявший Колю за плечо.
– Колян, я, кажется, слегка перебрал сегодня. Выручай, братан. На тебя одна надежда. Не Пашку же вашего просить. Сам знаешь, как он дружит с электричеством.
– А чем помочь-то? Что нужно делать, Сёма? – живо поинтересовался Николай, обрадовавшись подвернувшемуся поводу избежать неприятного разговора с близняшками.
– Народ попел, попил, поел. Народ теперь танцевать хочет. А у меня руки… – Сёма вытянул руки перед собой и продемонстрировал Николаю свой жесточайший тремор, – с вилками-розетками я ещё справлюсь, а вот со штекерами этими мелкими, мать их, не могу. Понимаешь, там нужно папу в маму втыкнуть. А у меня руки… Пойдём, я тебе, как старший товарищ, объясню, что куда втыкивать, а ты втыкнешь. Или вставишь, это уж как тебе больше нравится. Теорию я хорошо соображаю, а вот руки… Потерял я свою квалификацию. Раньше мог два литра за раз принять, а после этого вставить куда нужно, никто не жаловался. А сейчас уже не то. Возраст!
Николай охотно пошёл за Сёмой. А Люлюшки развернулись, Люба через левое, а Люда через правое плечо, и вернулись туда, где сидели раньше. Коля стоял к ним спиной, но ему показалось, что он услышал, как они презрительно фыркнули, совсем как кошки. Наверняка в его адрес. «Ну и что? Ну и пусть фыркают!» – подумал он.
Электрик, спотыкаясь, привёл Николая к тенту, под которым фырчал генератор. Сёма и в самом деле хорошо знал теорию и даже после двух бутылок «Спотыкача» ничего не забыл. «Этот штекер туда, мать его, тот сюда, папу в маму, штырёк в гнездо, магнитофон к усилителю, копать-молотить, усилитель к колонкам, ёлы-палы, прожектора напрямую к генератору, вместо светомузыки». Подключение заняло у Коли минут шесть-семь.
Потом откуда-то нарисовался бессменный диск-жокей Славик и врубил музон на полную. Сёма удовлетворённо кивнул и, икая и пошатываясь, пошёл навёрстывать упущенное, в смысле, допивать недопитое.
На поляне у огромного костра начались танцы, но Николай не спешил уходить из-под тента. «Костёр ещё не скоро прогорит, подбрасывать новых дров ещё минут пятнадцать не нужно» – думал он, – «а Люба пусть там танцует с кем хочет. Мне-то что! И Людка эта, чтоб её, тоже. И нечего меня доставать!».
Коля стоял и смотрел на танцующих. Вон энергично отплясывает Бормотун. В коротких паузах между танцами она то и дело сканирует своим цепким взглядом поляну, словно высматривает кого-то. Наверное, жертву, которую, точнее, которого, можно будет пригласить на белый танец. Вон Толстунова танцует, прижавшись Абдуллаеву. Вообще-то, её редко кто приглашает. Молодым парням редко нравятся полные девушки, большинство из них почему-то по наивности предпочитают худеньких. А не догадываются, что пройдёт совсем немного времени и их худенькая избранница почти наверняка незаметно превратится толстенькую тётеньку. Взять хотя бы прораба Петра Ефимовича с его женой Дарьей Семёновной. Даша в молодости, когда они познакомились, тоже худенькой была. Коля как-то видел её на фото в пожелтевшей от времени малотиражке стройуправления, запечатлевшей начало её поварской карьеры. Такая худенькая, что он её и не узнал бы, если бы не подпись. А теперь… Не зря говорят, «если бы молодость знала…».
А вот грозная Анфиса с каким-то незнакомым Николаем пожилым строителем. Интересно, сколько Дней Строителя они уже успели вместе отпраздновать? Вон группа из пяти или шести стройбатовцев ждёт своей очереди пригласить на танец Тамарку Шаркунову. Зная её слабость к мужскому полу, каждый из молодых бойцов надеется, что именно ему может сегодня сказочно повезти, и длинноногая Тамара оценит его шутки, его атлетическую фигуру и модельную стрижку «бокс» или ещё что-нибудь, что ей может нравится в этих героических парнях с мозолистыми руками. И тогда, чем чёрт не шутит… Но пока каждый из солдатиков, глотая слюни, мечтает, что Тамарка удостоит своей благосклонностью именно его, а не его соседа по строю, она с совершенно невинным видом танцует с парторгом строительства товарищем Павлом Окуневым. Павел Григорьевич известен, как примерный семьянин, как мужчина идеологически зрелый, выдержанный и морально устойчивый. Так, по крайней мере, написано в его характеристике. Можно с уверенностью сказать, что очевидные Тамаркины женские прелести, рельефно выпирающие из блузки, и её общеизвестная доступность его не прельщают. Зато прельщают его перспективы пробиться в секретари всего строительного управления. Наверняка же высокопоставленный папа спросит у дочери, сильная ли на стройке партийная ячейка, справляется ли парторг. И если дочка подтвердит, что сильная и справляется… Чем чёрт не шутит! Тут уж, как говорится, каждому своё: кому арбуз, а кому свиной хрящик.
Вон командир стройотряда аспирант Иван Егоров танцует с Женей Фоминой. Красивая пара, скорее всего, они поженятся ещё до следующей сессии. Вон Пашка Пудель с рыжей Маринкой. Это так, случайность, никакой любви у них не случится, свадьбы тем более, просто танцуют. Она рыжая, он кудрявый. Оба молодые, оба симпатичные. Почему бы и не потанцевать? Вон, только погляди, чопорного второго секретаря райкома ВЛКСМ потянуло на экзотику. Вишь, как крепко прижимает к себе пышногрудую чернокожую Сессилию. Укрепляет культурные связи и дружбу между народами. Наверняка этот высокопоставленный комсомольский лидер наивно полагает, что покорил жаркое сердце кубинской красотки своим безупречным пробором, своими очёчками в тонкой металлической оправе, как у товарища Андропова, своей солидной кожаной папочкой и, конечно, своим знаменательным именем-отчеством. Если бы он только знал, сколько совершенно рядовых комсомольцев без очёчков и папочек за последние два года покоряли это по-тропически жаркое сердце! Да и не только сердце, но и другие части тела… Ведь если Тамарка Шаркунова привлекала парней своей доступностью и пофигизмом, то Сессилия Изабель Моралес Перес – своей экзотической красотой. Многим парням не терпелось узнать, каково это – быть с негритянкой. При этом сама Сессилия Изабель считала, что ей выпала высшая честь учиться в Москве, и к тесному общению с советскими студентами мужского пола относилась с полной отдачей, как к своему священному интернациональному долгу. А если бы она и к учёбе относилась с такой же самоотдачей, то наверняка бы стала кандидатом филологических наук.
А вот и Люлюшки. Сегодня они танцуют дружка с дружкой, как Шерочка с Машерочкой, словно какие-то замухрышки, которых никто из парней не захочет пригласить. Эх!... Да отойди они друг от друга хотя бы на пол метра, как тут же у каждой из них нашлось бы по нескольку кавалеров, так они хороши и грациозны. Несмотря на своё окончательное решение не обращать на них внимания, Николай не мог заставить себя не восхищаться ладными фигурами близняшек. А ещё он обратил внимание, что Люба совсем не прихрамывает. "Значит, с её ногой ничего серьёзного" – подумал он с облегчением – "хотя какое мне до этого дело!".
Такие несвязные мысли крутились у Николая Кривомазова в его не совсем ещё зажившей голове, пока он стоял около тарахтящего электрогенератора.
Около часу ночи бензин в генераторе закончился, и музыка замолчала. Диск-жокей Славик только развёл руками, мол, без электричества магнитофон и усилители не работают. Да и микрофон тоже. В рабочем состоянии оставался только мегафон с рупором, да и то, потому что на батарейках. Но не станет же диск-жокей вести дискотеку через мегафон, тем более, что музыки всё равно нет.
Стали искать Сёму, чтобы дал электричество, но кто-то сказал, что электрика уже отнесли в барак отсыпаться. И тут все почему-то вспомнили о Николае, как будто именно он был штатным Сёминым заместителем. Тем более, что он уже и так стоял недалеко от генератора.
К нему подбежала Бормотун.
– Николай, сделай что-нибудь. Люди танцевать хотят, – сказала запыхавшаяся после бурных плясок Люсьена.
– Не наплясалась ещё? – осуждающе покачал головой Николай и пошёл к тенту заправлять генератор бензином из канистры. Люсьена пошла за ним, полная решимости оказать ему любую помощь, какая потребуется. Или хотя бы моральную поддержку.
Выяснилось, что Сёма припас двадцатилитровые канистры, но забыл воронку. Заправить генератор открытой струёй, да ещё в кромешной темноте и без воронки оказалось не так-то просто. Часть топлива, булькая, пролилась мимо горловины. В воздухе запахло этилированным бензином.
– Коля, дай зажигалку, я тебе посвечу, – предложила Люсьена.
– Ничего лучше не придумала, – проворчал Николай в ответ, – лучше найди мне какую-нибудь тряпочку обтереть горловину. А то у меня под рукой только брезентовые рукавицы, но они почти ничего не впитывают.
Люсьена огляделась по сторонам, как будто подходящие тряпочки могли расти на кустах орешника. Так ничего и не найдя, она сняла с шеи красивый шёлковый платок – единственное украшение, которое у неё было, потому что она принципиально не признавала никаких цацек типа кулонов, цепочек, колец, серёжек или браслетов. Разве что, комсомольский значок, но это другое… Это святое, как и крестик, спрятанный от чужих глаз под блузкой.
Коля только покачал головой:
– Ты чего? Это же импортный платок, фирменный, а ты его на тряпки! Кстати, он тебе очень к лицу.
– Спасибо, – тихо сказала Люсьена.
Николаю показалось, что она даже покраснела от его неожиданного комплимента, хотя разглядеть это в темноте было невозможно. Скорее всего, это просто были блики от огромного костра, горящего в отдалении.
– Ладно, и так высохнет. Бензин вообще быстро испаряется. Отойди-ка, – скомандовал он и дернул шнурок стартёра.
Генератор чихнул. Коля дёрнул шнурок ещё раз, и генератор бодро затарахтел. А вслед за ним вновь заиграла музыка.
– Как у тебя здорово с техникой получается! – похвалила Люсьена и протянула ему руку, – пойдём танцевать, Николай.
«Вот ещё! Делать мне больше нечего, как с тобой танцевать!» – подумал Николай, но послушно взял в свою лапищу её крошечную ладошку и поплёлся за ней, как бычок на убой. А Люсьена крепко сжала его ладонь, чтоб он и не подумал вырываться, недаром же она несколькими часами раньше выиграла турнир по армреслингу.
Играла медленная и немного грустная «Музыка под снегом» в исполнении «Машины времени». Коля не столько танцевал, сколько просто не спеша перетаптывался с ноги на ногу, но Люсьена, похоже, ни на что другое и не рассчитывала, хотя и знала, что он неплохо умеет двигаться. Успела за месяц насмотреться, когда он танцевал с Любочкой.
Она сама плотно прижалась к нему и уткнулась головой ему в грудь. От неё непривычно пахло креплённым вином и привычно духами «Красная Москва», которые так нравились Колиной маме. Николай же смотрел поверх её головы на других танцующих, делая вид, что он тут совершенно не причём, что здесь только его тело, а мысли его где-то далеко-далеко. Он молча перетаптывался с ноги на ногу, дожидаясь, когда же эта композиция наконец закончится, и изо всех сил стараясь скрыть своё раздражение. Он очень надеялся, что в вихре всеобщего веселья никто не обратит внимания на отстранённое выражение его лица. «Хорошо, что Люсьена этого не видит» – думал он – «а то как-то некрасиво получается, невежливо. Она же не виновата, что такая некрасивая и что ни капельки мне не нравится».
Наконец, эта медленная композиция окончилась. Люсьена подняла голову и посмотрела на Николая снизу-вверх, словно надеясь увидеть в его взгляде хоть что-нибудь, кроме рассеянной дежурной улыбки. А потом загремело диско и Люсьена, кивнув Николаю, чтобы он присоединился, почти сразу оказалась в центре круга танцующих. «Мэйк лов» пели «Арабески». Коля не знал английского, но Люба когда-то перевела ему название, и этого казалось достаточным, чтобы понять, о чём эта песня. А что тут не понять? «Люби», этим всё сказано. Славик часто ставил её, иногда даже по два раза за вечер. Вечерами они с Любой танцевали под эту песню, а ночами самозабвенно занимались тем, о чём в ней поётся. Но всё это было в какой-то прошлой жизни, которая бесповоротно окончилась и уже не повторится никогда.
Николай встал в кружок танцующих, вяло притворясь, что танцует, но выплясывать у него не было никакого настроения. И ещё он опасался, что Славик может сдуру снова поставить какой-нибудь медляк, и тогда ему, не дай бог, придётся опять танцевать с Люсьеной. А танцевать с ней снова ему очень не хотелось. Да и не только с ней, вообще ни с кем из девушек. «Всё равно, никогда ни с кем у меня уже ничего не будет, как было у нас с Любой. И с Любой теперь тоже никогда ничего не будет» – думал он.
Николай вышел из круга друзей, рядом с которыми теперь чувствовал себя совершенно чужим. В голове у него вертелась фраза «Мы чужие на этом празднике жизни». Кажется, так шутил Остап Бендер, только сейчас это звучало совсем не смешно. Коля сделал вид, что у него очень важные и неотложные дела, и пошёл подкидывать в прогоревший более, чем наполовину, костёр поленья и обломки досок с присохшим к ним бетоном.
Он стоял, прикрываясь левой рукой от жара костра, и следил за языками пламени. В правой руке у него был ржавый лом, которым он пользовался вместо кочерги.
Вдруг он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав стройотрядовской куртки. Рядом с ним, склонив голову чуть набок, стояла Люба. Она посмотрела ему в глаза, скорее просительно, чем с вызовом. Взгляд её был немного печален, но в нём не было ни капли осуждения. Она тихо произнесла:
– Коля, что ты тут один? Пойдём танцевать!
Николай с силой воткнул в землю лом, набычился, скрестил руки на груди и спросил:
– С кем танцевать? С тобой? Или с Людкой? Или, может, с вами обеими? Не хочу…
– Ну и дурак же ты, Коля! – в голосе Любы прозвучали обида и сожаление, – никогда не думала, что ты такой дурак!
Девушка резко отвернулась, чтобы он не увидел, что в её глазах заблестели слёзы, и, не оглядываясь, пошла туда, где кипело веселье.
Коля смотрел, на её точёную фигурку, освещенную отблесками огня.
– Ну да, дурак. Ещё какой! А вы зато с Людкой – дуры! – пробурчал он себе под нос – вот теперь сами и танцуйте, а я и без вас обойдусь.
Мимо него прошло две пары: прораб Пётр Ефимыч со своей Дарьей Семёновной и диспетчер Эльвира Матвеевна под руку с экскаваторщиком Степаном. Эльвира Матвеевна пела частушки:
Мой милёночек лукав
Меня дёрнул за рукав.
Я ж лукавее его,
Не взглянула на него.
Затем к Николаю подошли Серёга, Толик и Пашка под ручку с Маринкой, которую Николай ещё никогда не видел настолько пьяной. Казалось, отпусти Пашка её руку, и Маринка сползёт на траву или свалится прямо в костёр.
– Колян, ну-ка поддай жару! – сказала она. Судя по всему, заплетались у неё не только ноги, но и язык, – какой-то ты сегодня сам не свой. Чего так?
– Тошно мне…
– А ты случайно не беременный? – спросил остряк Толик.
Вся заржали, а громче всех Маринка, которая потом вдруг начала икать.
Пудель прижал Маринку спиной к себе, просунул руки ей подмышки и энергично встряхнул. Маринка перестала икать и, обернувшись, удивлённо посмотрела на Пашку.
– Ты что? Поаккуратней! Я тебе не виброрейка, меня трясти! – пробормотала она, – и вообще, не фиг меня лапать без разрешения. С девушкой нужно обращаться нежно!
Пашка не стал возражать, а аккуратно усадил её на раскладную туристическую табуретку и погрозил пальцем, чтобы не пыталась встать. Потом он повернулся к парням:
– Это у Кольки пессимизм. Это у него всё от недопития.
– Ну, это мы сейчас поправим. На-ка, глотни нашего мурмулину, – Толик протянул Николаю кружку с тёмной жидкостью.
Коля осушил кружку в три глотка, крякнул и закашлялся:
– "Тринадцатый", что ли?
– Поднимай выше, "Семьдесят второй"! – ответил Толик и заржал.
«Хорошие вы ребята» – подумал Николай – «только шли бы вы куда-нибудь подальше со своим мурмулином». Словно вняв его невысказанной просьбе, парни подхватили под руки Маринку и пошли искать приключений на другой край поляны, туда, где в свете прожекторов отплясывала диспетчер Карина в окружении семи стройбатовцев. Те были счастливы своей внезапной свободе. Их прапорщик Пекарь уже полчаса как заснул под кустом орешника, напрочь забыв, что взводу уже давно пора вернуться в казарму.
К половине третьего ночи семейные строители и обслуга, те кто были постарше, небольшими группами потянулись к дому. Чтобы им было лучше видно, куда идти, Николай направил луч одного из прожекторов в сторону бытового корпуса. На поляне у костра остались только молодёжь: студенты из стройотряда, человек шесть или семь пионервожатых и взвод солдат из стройбата.
Уходя спать, парторг строительства Окунев растолкал прикорнувшего прапорщика, и тот, разом встрепенувшись и приняв вертикальное положение, пусть и не очень устойчивое, скомандовал солдатам рассчитаться на первый-второй и построиться в две шеренги, чтобы строем и с песней идти в расположение части. Солдаты никак не могли закончить построение, потому что сколько не считали, одного бойца не хватало.
– Кого не хватает? – спросил Пекарь.
– Нет рядового Газиева, – доложил старшина.
– И где этот хитро, как говорится, жёлтый Газиев? – поинтересовался прапорщик.
– Не могу знать, – ответил старшина.
Тогда прапорщик Пекарь рявкнул команду:
– Рядовой Газиев, выйти из строя!
Но рядовой Газиев из строя не вышел. А вышел он, точнее, выполз, из кустов, росших за спиной у прапорщика и, подойдя к нему сбоку неким отдалённым подобием строевого шага, отдал честь.
– Товарищ прапорщик, разрешите доложить: рядовой Газиев по вашему приказанию прибыл!
– Рядовой Газиев, встать в строй! Ширинку застегнуть! Граница всегда должна быть на замке, а часовой должен всегда стоять… – провозгласил прапорщик, – на посту.
– А его часовой в разведку ходил, – пошутил какой-то солдат из второй шеренги, – языка брать.
Взвод дружно заржал.
– Шуточки в строю! – рыкнул Пекарь, чтобы прекратить неуставной смех.
Но солдаты в строю продолжали ржать. При этом глядели они не на прапорщика, а куда-то за его спину. Пекарь обернулся и увидел, что из тех же кустов, одергивая на ходу короткую джинсовую юбку вышла Тамара Шаркунова. В отблесках костра она могла показаться лесной нимфой, вспугнутой озабоченным фавном, возможно, из-за травы в волосах и прилипших к юбке листьев.
Оказавшись в центре внимания, Тамара ничуть не заробела, а наоборот, подобрала живот и приосанилась, отчего контуры её бюста рельефно обозначились под блузкой. Она встала рядом с прапорщиком лицом к строю, достала из заднего кармана мини-юбки красную пионерскую пилотку, подаренную ей прыщавым пионервожатым, оказавшимся в тот вечер в числе её многочисленных поклонников, надела этот головной убор на затылок, приложила к нему правую руку и командным голосом прокричала:
– Здравствуйте, товарищи военные строители!
– Здравия желаем, товарищ Тамара! – дружно, как на параде, ответил взвод. Имя её было на стройке хорошо известно всем мужчинам, а воинского звания у неё не было. А будь оно у неё, она была бы генералом, не меньше, можете не сомневаться.
– Поздравляю вас с Днём Строителя! – продолжала Тамара.
– Ура! Ура! Ура-а-а-а!
Все участники праздника, кто ещё не успел уйти домой, прекратили танцы и песни, и повернулись на это громкое троекратное «Ура!».
Никита Сергеевич Викульшин спросил у Егорова:
– А это кто хулиганит? Нехорошо… Безобразие… Ваша студентка?
– Наша… Тамара Шаркунова, – ответил командир отряда, и предчувствуя неизбежный следующий вопрос второго секретаря насчёт её отчества, добавил, – Вениаминовна…
– А… Вениаминовна… Это хорошо. Боевая девушка! Сразу чувствуются задатки прирождённого комсомольского вожака. Очень хорошо! У вас авторучка есть? Я свою куда-то… Напомните мне завтра, Иван… Антонович, чтобы я записал. Надо будет её куда-нибудь выдвинуть. Не забудьте мне с утра напомнить не забыть, мне завтра обязательно нужно будет с ней обсудить… э… задачи районной комсомольской организации в рамках реализации планов XI пятилетки.
Не успевший протрезветь прапорщик Пекарь кипел от негодования, но призвать к порядку вторую дочку третьего секретаря райкома партии не решился. Он был уже недостаточно пьян, чтобы пренебречь инстинктом самосохранения и нарушить субординацию. Тамара же стояла в позе генералиссимуса, принимающего парад, а взвод, старательно маршируя нестройным строевым шагом убыл в расположение части. Парадный строй стройбатовцев – это и будни то ещё зрелище, а тут, в окончании праздника с обильным алкоголем, тем более. К тому же бойцы, не попадая в ноты, пели «Не плачь, девчонка». Свидетели этого ночного парада ухахатывались в полный голос.
Вдруг небо рассекла лилово-оранжевая молния, и раздался раскат грома. Потом ещё один, и ещё один. А потом пошел дождь, сначала слабый, потом всё сильнее и сильнее. Те, кто до этого танцевал, и те, кто сидел или полулежал у костра, моментально вскочили и бросились бежать в сторону бытового корпуса и бараков. Дискжокей Славик тоже убежал, а брошенный им под тентом магнитофон продолжал играть. Николай вдруг обнаружил, что он остался у костра совсем один. А дождь всё усиливался. Бежать до барака было далеко, почти полкилометра. И чтобы не промокнуть окончательно, Коля решил отсидеться под тентом, в котором продолжал тарахтеть генератор.
Тем временем ливень усилился, хотя Коле казалось, что сильнее уже некуда. Сверкали молнии, громыхал гром. В промокшей рубашке стало прохладно, жар от догоравшего в центре поляны костра не доходил до тента, стоящего в отдалении.
Коля решил развести свой собственный маленький костерок прямо здесь, под тентом. Он снял магнитофон и усилитель с деревянных ящиков, на которых те стояли, и поставил их на валявшиеся на земле кирпичи. Музыка продолжала играть, пробиваясь через шум грозы, а Николай несколькими ударами топорика разбил ящики и сложил из дощечек небольшую пирамидку. В середину он бросил намоченную бензином брезентовую рукавицу и чиркнул зажигалкой. Костерок разгорелся на удивление быстро, и Коля, сняв рубашку и повесив её сушиться на выключенный прожектор, присел на корточки около огня и протянул к костру озябшие руки. «Вот я и остался совсем один» – подумал Николай. Но он имел в виду не то, что все ушли домой или убежали, оставив его мокнуть. Он думал о том, что он один на всём белом свете, что никому на свете, кроме мамы, отчима, сестры и кошки, он не нужен, и никто больше его не любит. Он один, и тоже никого не любит. Он снова одинок, как был одинок, пока не полюбил Любу. Но тогда, до Любы, у него хотя бы была мечта встретить и полюбить кого-нибудь по-настоящему, и была надежда, что когда-нибудь эта мечта сбудется. И, встретив Любу, он уже успел поверить, что это и есть его настоящая любовь. Та самая… А теперь…
Из колонок, мокнувших под дождём, до него донеслись звуки печальной баллады группы «Назарет». Славик ставил эту балладу каждый вечер, и Люба, прижимаясь к груди Николая, шептала ему перевод припева этой песни: «Лучше любить и потерять, чем вообще никогда не любить». «А вот и нет!» – подумал Николай – «вот я любил и потерял, и чего же тут хорошего? Раньше хоть была надежда, а теперь…».
Совсем близко раздался хруст битого кирпича. Николай поднял голову, чтобы увидеть, кто вошёл к нему под тент. Его глаза слезились, наверное, из-за едкого дыма костра, и, как сквозь пелену, он увидел два совершенно одинаковых женских силуэта.
Это были Люлюшки. Они стояли и смотрели на него. Их розовая и голубая футболки и джинсы были мокрыми насквозь, а пышные обычно волосы мокрыми волнами струились по плечам. У Любы в руках была пустая кружка, а у Люды – непочатая бутылка «Лидии».
– Чего вам ещё? – неприветливо проворчал Николай, стараясь не встречаться с сёстрами взглядом.
– Мы погреться и просушиться, – ответила Люба. Она одним стремительным и вместе с тем грациозным движением решительно сняла через голову свою промокшую насквозь розовую футболку, оставшись в чёрном лифчике. Люда последовала её примеру, и её движения тот в точь повторяли движения сестры. Вот только футболка у неё была голубая, а лифчик – белый. Сёстры развесили свои футболки на ящике, стоявшем около огня.
– Стриптиз? – буркнул Николай.
– Не стриптиз, а сюрприз. У нас вон что есть, – Люда подняла над головой бутылку вина, – поможешь открыть? А то у нас без ножа не получается, нет нужных навыков.
Николай хмыкнул, сел по-турецки и, не глядя на Люду, протянул руку за бутылкой. Зубами он не без труда сорвал с горлышка пластиковый колпачок. Люда оказалась права: такое умение не каждому дано, нужно много и упорно тренироваться.
– Ловко ты, Колян, – сказала она.
– Мастерство не пропьёшь, – отшутился Коля.
А Люба промолчала. Она протянула ему пустую кружку. Он плеснул в неё вина. Воздух наполнился мощным ароматом винограда изабелла.
– Выпей, Коля, – сказала Люба.
– После вас. Как говорится, сначала женщины и дети. Вам согреться нужно, вон как вымокли, – ответил Коля.
Девушки положили на бок пустые канистры из-под бензина и уселись на них, протянув ноги к костру. Люда села по другую сторону огня, как раз напротив Николая, а Люба села между ними. Николай старался не смотреть на сестёр, но не мог не заметить, что у Любы на лифчике, в самой серединке, между чашечками, вышита крошечная красная розочка, а у Люды – маленькая голубая незабудка.
Люба сделала четыре маленьких глоточка и снова протянула Николаю кружку. Он опять плеснул вина, и Люба передала кружку сестре. Та выпила залпом, будто это было не десертное вино, а водка или какое-то горькое лекарство. Отдала кружку Любе, а та снова протянула её Николаю.
– Твоя очередь. – сказала она.
– И как только вам удалось сохранить целую бутылку до конца вечера, – сказал Николай, делая глоток.
– И не говори! Людка её в самом начале забрала у Пуделя и припрятала в кустах, – сказала Люба.
– Специально, для особого случая, – сказала Люда.
– Какой такой особый случай? – ворчливо спросил Коля.
– Для особого разговора. Поговорить нам с тобой нужно, Коля, серьёзно поговорить, – с горькой решимостью произнесла Люба, – а ты от нас второй день бегаешь.
– Будь ты мужиком, в конце концов! – воскликнула Люда, – а то, все вы только в постели мужики, герои, а как отвечать, так нет вас.
– Никуда я ни от кого не бегаю! Вот он я! Только зачем мне теперь с вами говорить, раз вы… – Коля так и не окончил фразы. Он и не знал, чем ему эту фразу закончить.
– А ты и не говори, ты слушай, – сказала Люба примирительно, и протянув руку к усилителю, убавила громкость, – ты сначала послушай, Коля, а уж потом сам решай, что тебе говорить и что нам делать. Ты послушай, может и поймёшь, до чего всё это глупо. Мы-то с Людой всё уже обсудили, теперь твоя очередь.
Люба повернулась к Люде и кивнула:
– Давай, расскажи ему, как всё вышло.
Николай налил вина в кружку и протянул Люде:
– Валяй, рассказывай.
Она выпила, вытерла губы и начала:
– Обычно мы с Митькой каждый вечер ездим на его мопеде на дачу его родителей. В Жаворонки, здесь рядом. Ну, это вам с Любой хорошо известно, потому что, пока мы с ним там, вы – тут, в общаге… И в тот четверг, мы тоже, как всегда, туда собирались, сразу после начала дискотеки. Я пошла, приняла душ, переоделась и пошла к дырке в заборе. Мы обычно там с Митькой встречались. Прождала минут пять, смотрю, идёт Митька, за живот держится и рожа кислая, будто два кило лимонов сожрал за один присест. Сказал, что отравился столовской едой, боится от унитаза дальше трёх метров уходить. Ну, думаю, жалко, конечно, что такой облом, но ведь со всяким бывает, дело житейское. Потом мы с ним целовались прямо там, у этой дыры в заборе, никак не могли расставаться. А потом он пожелал мне спокойной ночи, а глаза такие печальные… Ну, и пошёл к себе в барак. А я пошла домой. Думала, придёт Люба с дискотеки, расскажу ей, какой облом вышел, и спать лягу. Раз уж так случилось, нужно хоть раз за три недели нормально выспаться. Да и Любе спокойно выспаться не помешало бы, а то вон какие круги под глазами...
Люда тяжело вздохнула.
– Ну и чего? – спросил так и не понявший, к чему она ведёт, Николай.
Люда одним глотком допила своё вино и продолжила рассказ.
– Только я свою ночнушку одела… Ну, такую, голубую, в крапинку, ты же видел…
– Не одела, а надела, – поправил её Николай, не желая вспоминать подробности, касающиеся её ночнушки, этого непонятного и совершенно лишнего предмета женского гардероба, а главное, того, что эта ночнушка оказалась именно на Люде, а не на Любе.
– Хорошо, пусть будет «надела». Только надела, слышу за окном знакомый звук. Митькин мопед тарахтит. Я на балкон вышла, смотрю: у забора Митька стоит, живой-здоровый, а к нему шустро так подбегает девица в белой олимпийке. Он её целует, а потом галантно так щит, на котором сам знаешь, какие причиндалы нарисованы, откидывает в сторону, и они вдвоём туда в дырку в заборе заныривают. Короче, они на этом мопеде уехали, я видела, когда они на дорогу выезжали. Там как раз фонарь стоит, всё чётко видно, никаких сомнений быть не может. Ну, я, конечно, сразу всё поняла: Митька мне лапши на уши навесил, что заболел, а сам с этой проушиной Тамаркой поехал на дачу развлекаться. Решил, наверное, разнообразить свой досуг, козлина!
– А с чего ты решила, что это Тамарка была? – спросил Николай.
– А кто же ещё? Только у неё такая белая олимпийка с красными полосками, «Адидас». Да кроме неё, ни одна бы другая из наших девчат с Митькой не поехала бы, знают же, что у нас с ним всё серьёзно было. А Тамарке всё пофиг, она с любым готова… Сам, небось, знаешь?
– Ничего я сам не знаю, но что парни про неё рассказывали, я в курсе. Ну, и?..
– Ну и поняла я всё, бросилась на кровать и давай реветь. Как он мог меня на какую-то Тамарку променять? На ней же пробы ставить негде! – Люда зарыдала.
Люба придвинулась к ней, взяла её ладони в свои и стала гладить, успокаивая.
«Надо же, какую комедию тут передо мной ломают! Драма! Прям-таки, трагедия! Бомарше, да и только! Сцена в беседке! Шекспир отдыхает…» – подумал Николай и спросил:
– Ну, и?..
– Лежу я, реву. Поздно уже, Любки почему-то всё нет… А потом вдруг ты пришёл. Деловой такой, даже «добрый вечер!» не сказал, сразу разделся догола и в кровать ко мне. А дальше… сам знаешь, что дальше было. Я же тебя сначала хотела прогнать, сказать, что ты меня с Любкой перепутал, а ты всё талдычишь: «Не плачь, Мила! Люблю!». Ну я и решила, что ты на самом деле любишь меня, а не Любку, и уже давно, с самого начала работы стройотряда. Если бы я тогда с Митькой, этим козлом педальным, не связалась, ты бы уже давно со мной был бы. Что, меня разве нельзя по-настоящему полюбить? Разве я хуже какой-нибудь Тамарки?
– Лучше, Людочка, ты лучше, – Люба снова стала успокаивать сестру и гладить её ладони.
«Надо же, она на сестру уже совсем не сердится, что та была с её парнем! Да будь у меня брат близнец, и, если бы он мою девушку…» – поразился Коля.
– Ты, конечно, лучше Тамарки, это и без поллитры понятно, но я-то к Любе пришёл, а не к тебе. А говорил я: «не плачь, милая!». А что там тебе не то послышалось, я не виноват. Тебя, между прочим, там в этот вечер вообще не должно было быть. А должна была быть Люба… – Коля осёкся и перевёл взгляд на Любу, – а почему Людка там была, а тебя не было? Мы же с тобой договаривались…
– А нас Бормотунша заперла в штабном вагоне. Не веришь, спроси у Маринки или у Абдуллаева. Мы там почти четыре часа вместе просидели. Люсьена забрала нас с дискотеки и привела в штаб рисовать стенгазету. Выдала карандаши, фломастеры, клей, ножницы, фотки всякие… А потом ушла на репетицию драмкружка, а дверь штабной бытовки за собой на ключ закрыла. Потом сказала, что не хотела, что это у неё чисто автоматически вышло. Кто её знает, может и не врёт. Должна была через полчаса вернуться, да после репетиции видно о нас забыла и спать пошла. Мы-то поначалу газету оформляли, даже весело было. Картинку американского Эмпайр-стэйт-билдинга, приклеенную Тамаркой, оторвали, а на её место наклеили фото какого-то высотного здания из заграничного журнала. А там, где были заметны неоновые вывески на голландском, Маринка приклеила нарисованные берёзки. Всё равно, никто из наших в этом Роттердаме никогда не был. А потом Абдуллаев стихи сочинил про нашу стройку и про НАТО. Умора! Я, конечно, переживала, что тебя не смогла предупредить, ну а что делать? Надеялась, что ты сам догадаешься, что меня нет дома, и спать пойдёшь.
– А как же я, интересно, должен был догадаться, что тебя дома нет? – спросил Коля.
– Я же светом в туалете на первом этаже не мигала. И окно не открывала. И условных сигналов фонариком с нашего балкона не подавала. Ты, что, разве не заметил ничего странного?
– А он, как профессор Плейшнер, не заметил цветка в окошке, – съязвила Люда, переставшая плакать. – а явка-то была проявлена, то есть, провалена.
– Будешь так шутить, схлопочешь, – сказал Коля и в его голосе звучала не злоба, а обида.
– Ну и как же вы тогда выбрались-то? – недоверчиво спросил он Любу.
– А вот как... Сделали мы газету. Потом просто сидели, анекдоты травили, косточки командиру и комиссару перемывали, а что делать? Окна в штабном вагоне с решётками, не вылезешь. Маринка стала в форточку кричать, да никто не услышал, до бараков далеко. Только Радистка Кэт залаяла, да какой с её лая толк? Она часто брешет почём зря. Мы с Маринкой просили Абдуллаева взломать дверь, а он никак не мог решиться, боялся, что его за порчу имущества и по совокупности заслуг из отряда выгонят и из универа отчислят. Он уже и так у декана на карандаше.
– Ну, и чем дело кончилось?
– На четвёртом часу Маринка в туалет захотела. И я, честно говоря, тоже. Короче, мы с ней всё-таки смогли уговорить Абдуллаева взломать дверь, сказали, что всю ответственность на себя берём. Он конце концов решился, видно, и ему в туалет приспичило. Схватил он огнетушитель и давай им стучать по замку. Короче, дверь в щепки, а мы по домам пошли. Захожу я домой, а там вы с Людкой… кувыркаетесь.
– Ну и?
– Что, ну и? Зрелище не из приятных. Два самых дорогих мне человека в моей кровати… И как прикажите на это реагировать… – Люба замолчала, отобрала у Люды пустую кружку и протянула Николаю, чтоб налил.
Он плеснул в кружку вина и передал девушке, а остатки сам выпил из горлышка и зашвырнул пустую бутылку далеко на поляну.
Совсем рядом прогремел оглушительный разряд. Люлюшки и Николай инстинктивно сжались в комочки, втянув голову в плечи.
– Ну и?.. Чего теперь делать будем? Чего вы после всего этого от меня хотите? – спросил Николай, повернув лицо к костру, чтобы не глядеть в глаза ни одной из сестёр.
Те какое-то время сидели молча.
– Людка, давай, говори, ты же мне обещала! – не вытерпев, потребовала Люба.
Люда тяжко вздохнула, выдержала театральную паузу и, наконец, произнесла:
– Вы оба должны меня простить. Я ничего такого не хотела и не думала, что так получится. Просто, оно само так получилось, стечение обстоятельств. Пойми, Коля, человек, которого я, дура, любила и считала особенным, оказался обыкновенным похотливым козлом, предал меня, променял на эту дрянь одноразовую. Это же так обидно и горько, а тут ты, такой понимающий, ласковый. Мне, конечно, следовало удостовериться, что ты именно меня утешить хотел, а не Любку. Надо было тебе допрос с пристрастием устроить, прямо в лоб спросить, понимаешь ли ты, осознаёшь ли, что я не она. Но мне так плохо было, так плохо, так хотелось утешения… Вот я и приняла желаемое за действительное, тем более, что ты сам твердил: «Мила!», «Люблю!» и всё такое. Поверь, Коля, и ты, Люба, поверь. Если бы я только могла предположить, что он нас с тобой перепутал, я бы никогда… Конечно, надо было сразу расставить точки над «ё». Но мне, ребята, так плохо было… так плохо…
Люда вытерла набежавшие слёзы.
– Короче, ребята, – продолжила она, всхлипывая, – простите меня, что я между вами влезла. Может, вам в жизни больше повезло, и у вас всё по-настоящему, а не как у меня с Митькой. Не сердитесь на меня. В конце концов, подмена – не измена. Давайте сделаем вид, что ничего этого никогда не было.
– Как же, не было… – процедил Николай.
– А вот так! Не приди Люба до твоего ухода, ты бы так и ушёл и никогда бы и не понял, что был не с Любой, а со мной. А я бы, конечно, Любе утром всё честно рассказала и пообещала бы никогда тебе о том, что было, не напоминать. Она бы меня поколотила, а потом пожалела бы и простила. А с тобой она бы притворилась, что это она в ту ночь была с тобой, – сказала Люда, успокаиваясь. Легко было предположить, что они с сестрой уже обсуждали такой вариант развития событий как вполне возможный.
– Но это же нечестно! – Николай перевёл взгляд с Люды на Любу, – Люба, ты и в самом деле простила бы её и могла бы притворяться, что это ты была со мной той ночью? И меня бы простила и ни капельки к ней никогда не ревновала? Ладно, меня бы обманули, мне легко мозги запудрить. Но ведь вы-то обе знали бы правду!
– А что делать, Коля, если всё так случилось? Людку я уже простила, жалко её, ведь она ничего такого не хотела. И тебя я простила, ведь ты тоже не нарочно и не ведал, что творишь. И ты меня не вини. Да и не за что меня винить. Я вообще никому не изменяла и ни перед кем из вас не виновата.
– Не знаю, девчонки, как это всё складно у вас получается! Я так не могу… – произнёс Николай, уткнувшись взглядом в костерок.
– Забудь, Коля. Прости Людку, и забудь. Ты же ещё любишь меня, я вижу. И я тебя, глупого, люблю! Нам же с тобой так хорошо было… Ты забудь, и я забуду, – сказала Люба.
– Да, так всё у нас было хорошо, и вот, всё рассыпалось. И не зарекайся. Ничего ты забыть не сможешь. И каждый раз, как увидишь меня рядом со своей сестрой, будешь вспоминать, как мы с ней… Людка, может быть и забудет, а мы с тобой – не сможем.
– Не можешь забыть, не забывай. Просто давай не думать об этом и никогда больше об этом не говорить, вот и всё. Мало ли, кто с кем раньше был! Мы же с тобой никогда такие вещи не обсуждали. Это всё в прошлом и не имеет никакого значения. Ты же догадываешься, что у меня до тебя были парни, а я знаю, что у тебя до меня были девушки. Ну и что? Плевать нам на этих бывших. были и сплыли. Есть только ты и я, и наша любовь, а весь остальной мир пусть живёт, как хочет, – сказала Люба и вдруг, словно испугавшись внезапной догадке спросила:
– Или теперь тебе с Людкой хочется?..
– Ну вот, сама видишь! Хотела не вспоминать и не ревновать, а не можешь. Нет, ничего у нас теперь не выйдет, – Николай подбросил в костерок последнюю щепочку и замолчал.
Минут пять все сидели молча, каждый скорбно думал о своём.
Потом первой встала Люда:
– Люба, пошли спать. Дождь кончился.
Люба тоже встала, и посмотрела на Николая:
– Зря ты так, Коля, зря…
И сёстры натянули свои высохшие наполовину футболки и пошли в сторону своей общаги.
Вслед им звучала песня ВИА «Синяя птица»:
А любовь, как сон,
А любовь, как сон,
Стороной прошла…
Потом плёнка на магнитофоне кончилась, и песня оборвалась на середине. А Николай остался сидеть у догорающего костра…
(Продолжение читайте в рассказе «Момент истины»)