Уилсон нервничал и не мог усидеть на месте. Он прошёлся несколько раз по номеру – бесцельно и бессмысленно, воткнул в розетку чайник, потом спустился в буфет за круассанами и печеньем, вернулся, нервно всухомятку сжевал пару печений, заварил кофе, а Хаус всё спал. Будить его было бы свинством, но и терпеть больше сил не было.
Уилсон открыл окно, постоял перед ним, вдыхая тёплый солоноватый воздух, и снова с тоской подумал о морозном зимнем воздухе рождественского Принстона. О скрипе снега под ногами, о вечере, когда деревья белеют от инея, а вокруг фонарей толчётся мелкая колючая крупа, и идти даже от машины до подъезда знобко, а пар от дыхания влагой оседает на ресницах. Но зато дома ждёт горячий шоколад с кубиками маршмеллоу и бормочущий какую-нибудь чепуху телевизор, под который так сладко дремать, согревшись, особенно рядом с тоже расслабленным, опустившим колючки Хаусом. Они часто проводили вместе рождественские вечера, хотя Хаус, по большому счёту, рождество за праздник не считал, а он, Уилсон, скорее должен бы был праздновать хануку. Но, с другой стороны, праздник рождества - это был повод для хорошего вечера, а таких поводов ни тот, ни другой старались не упускать. И сейчас Уилсон тосковал и по таким вечерам тоже. И по снегу. Ну, что, казалось бы, такого притягательного в этом агрегатном состоянии воды? Влажный холод, впивающийся в пальцы, стоит взять в руки комок. И тем не менее, он сейчас бы не пожалел никаких сокровищ за просто залепленный в стекло окна снежок.
Наконец, терпение лопнуло. Уилсон присел на край кровати Хауса, нерешительно положил ему руку на плечо.
- Отвяжись, - не открывая глаз, буркнул Хаус.
- Извини, - смутился Уилсон, но руки не убрал.
- Ну, чего тебе? Ты в порядке? – запоздало «сработал» привычный «пульсоксиметр».
- Со мной всё хорошо. Просто… надо посоветоваться.
- По поводу?
- Звонил Дига… - и, торопясь и сбиваясь, Уилсон пересказал суть предложения временно исполняющего обязанности главврача, от волнения так тиская пальцы одной руки другой, что они побелели, и даже вроде пробуя их на излом.
Пока он говорил, Хаус окончательно проснулся и повернулся к нему лицом, но только всё больше хмурился, слушая. Этого Уилсон и боялся. Он сбился, начал что-то с жаром доказывать, приводить какие-то нелепые доводы, сам почувствовал их нелепость – и умолк. Хаус смотрел всё так же хмуро – наконец, спросил - неожиданно сочувственно и мягко:
- Ну, а ты чего так разволновался-то? Смотри, даже губы трясутся…. Ну, предположим, мы на это предложение купимся. Кто платит музыку?
- Дига сказал…. Он сказал, что сейчас он – верхняя точка администрирования. Над ним фактически никого нет. Он оформит всё на себя, а нам отдаст живые деньги. Без оформления.
- Ага. То есть, опять на грани уголовщины….
- Хаус… Мы и так нелегалы, а ты – в бегах. Нам вроде нечего терять. А деньги… Мне кажется, нам не помешает немного подработать. И это только до Нового года. Что ты думаешь?
Хаус не торопился с ответом. Кряхтя, сел в постели, потянулся за джинсами.
- Что я думаю? – наконец, переспросил он. - Думаю, что тебе это нужно, а Дига пусть пеняет на себя. Давай, звони ему.
Автобус в Лос-Сантос ходил три раза в день – их устраивал восьмичасовой. Можно было проснуться на рассвете, не спеша, позавтракать, да ещё и успеть искупаться. Понаехавшие курортники к этому времени ещё не продирали глаза, и на пляже было пустынно.
Уилсон сразу припомнил свои принстонские привычки и одевался на работу непременно в костюм с галстуком – только лёгкий, летний, специально купленный в Бенито-Хуарес. Хаус фыркал и обходился джинсами и футболкой.
В больнице они выполняли сразу несколько функций – как и обещал, Дига распустил на праздники почти весь персонал. Хаус вместе с мексиканкой-медсестрой дежурил в приёмной, с ходу раздавая блиц-диагнозы и отсеивая почти половину обратившихся с рекомендацией: « подуй на бо-бо и не морочь людям голову». Что интересно, на него не жаловались – очевидно, местные не были избалованы медицинским политесом, а курортники воспринимали мелкие неприятности со здоровьем, как весёлое приключение. Уилсон, который плохо понимал, а ещё хуже говорил по-испански, во врачи первого контакта не годился, но зато он, как оказалось, весьма успешен в малой хирургии, особенно если речь шла о детях – его попытки завести беседу казались им такими комичными, что у больницы появлялась возможность экономить на обезболивающих. Впрочем, надо отдать ему справедливость, само обезболивание он тоже проводил на очень высоком уровне, комбинируя средства с максимальным эффектом и максимальной же безопасностью при минимальных дозах. Правда, сэкономленные лекарства не возвращались в аптеку, а поступали в распоряжение больного бедра Хауса. Но это обстоятельство, кажется, не особенно отягощало совесть доктора Уилсона – в конце концов, персонал всегда пользовался расширенной страховкой на все виды медицинских услуг, и то, что в больнице Лос-Сантоса они не могли занять официального положения, сути не меняло.
Хаус уставал. Он, по-прежнему, спал крайне мало и беспокойно, кроме того, начал по ночам работать с материалами, переданными Дига, и что-то его в этих материалах не устраивало – он сердито рвал бумагу с записями и ругался на скудность медицинских интернет-библиотек. Несколько раз он требовал с Уилсона биологический материал для исследования и брал кровь, всевозможные соскобы и скарификации – так активно, что эти несколько раз Уилсон чувствовал себя немножко лабораторной крысой.
- Метод Кавардеса никуда не годится, - говорил Хаус, карандашом по привычке постукивая себя по середине лба или вертя его в пальцах. – Экстремальные условия на «авось». Ну, повезло, сработало, но ты же чуть на тот свет не уехал, а если бы не тот парень с костным мозгом, то и уехал бы. Да и эффект временный. Это – не вариант, этим её не переиграешь.
- Кого? – спросил Уилсон, закономерно предполагая, что он ответит «опухоль».
- Смерть, - сказал Хаус. – Эти все открытия Кавардеса – игрушки для неё. Ну, отступит на шажок-другой. А глобально так ничего не сделаешь. В лучшем случае, выиграешь пару лет, повезёт – больше, вот, как у тебя. А нужно вмешиваться в химизм клетки. Не снаружи кувалдой по ней колотить, а её саму научить держать удар. Но вот где найти эквивалент кувалды для биохимии? Ты знаешь?
- Нет, - ошеломлённо ответил Уилсон.
- А вот я догадываюсь. Есть у нас такие клетки, которые плевать хотели на все кувалды, которые живут себе и живут, делятся и делятся, и в которых сама идея смерти как будто и не заложена. Знаешь такие клетки, Уилсон? Ты их должен знать.
- Раковые?
- Раковые, да. Вот только склонить к сотрудничеству того, против кого собираешься создавать коалицию – это уже такой уровень дипломатии, который только в психушке. Хотя… почему нет?
А вот разговоры про психушку пугали Уилсона больше всего. И он чаще всего включал строгого надзирателя по режиму:
- Так. А ты на часы смотрел вообще? Ну-ка ложись спать сию минуту – честное слово, начну тебе снотворное в пиво подмешивать.
Иногда он сомневался, правильно ли сделал, что втянул Хауса в авантюру Дига, но нет, похоже было, что работа в приёмном оказывает на его друга скорее положительное, чем отрицательное влияние. А уж самому Уилсону эта работа была вообще тем, «что доктор прописал». Занимаясь в больнице, он отвлекался от мрачных мыслей о своём не слишком радужном прогнозе, от остаточных болезненных ощущений, от тоски по дому, даже от беспокойства за Хауса. У него появился хороший аппетит, и он немного набрал вес, стал лучше спать, почувствовал в мышцах уже почти забытую упругость и силу, и однажды даже в шутку предложил Хаусу поединок по армрестлингу, в котором раньше обычно у него выигрывал – во всяком случае, на левых. У него-то левая была ведущей, а Хаус, скорее, мог похвастаться силой правой, упражняемой тростью. Нет, Хаус завалил его без особого труда на этот раз, но уже то, что ему пришло в голову это проделать, было хорошим признаком.
Сам Хаус, надо сказать, тоже был доволен работой в больнице, и почти по той же причине, что и Уилсон. Он не говорил этого, и не признавался в этом даже себе, но опухоль Уилсона, и всё то, что он про себя называл «маленький ад на двоих», подорвало его психику гораздо больше, чем можно было видеть со стороны. Постоянная тяжесть на душе, постоянная тревога сформировали глубокую тревожную депрессию, закручивающуюся, как небольшой мрачный водоворот, воронкой. Он каждую минуту ждал беды, хотя даже сформулировать для себя не мог, что это за беда, и откуда её ждать. Ум его оставался ясным, но эмоциональная сфера изнашивалась очень быстро. Его мучили кошмары, но бессонница была хуже кошмаров. Он боялся ложиться спать, потому что боялся не суметь уснуть. Поэтому падал в постель, только чувствуя, что уже отключается. Но и то иногда самого сознания, что он ложится спать, было достаточно для того, чтобы сон испарился. Ему нравилось, когда Уилсон, сидя рядом, касается его, перебирая волосы, потому что это здорово успокаивало, и тогда он хорошо засыпал, и мог спать, усыплённый этой рассеянной, почти машинальной лаской Уилсона, крепко и сладко. Но он ни за что не признался бы в этом, и, уж тем более, не попросил бы. Он только позволял Уилсону так делать – хорошо, что Уилсон, кажется, сам догадывался, как Хауса успокаивает такой массаж, и прибегал к нему в самые тяжёлые для его друга часы.
Но Уилсон и сам ещё был далеко не в форме. Язва на груди, например, у него заживала медленно, и он всё ещё носил наклейку, особенно, когда купался, да и одышка появлялась при малейшем напряжении, даже просто при быстрой ходьбе.
- Просто нужно тренироваться, - говорил он и даже начинал понемногу бегать трусцой вдоль кромки воды по плотному песку пляжа, только выдыхался сразу же и, согнувшись и упершись ладонями в колени, кашлял, восстанавливая дыхание. Кардиограмма у него тоже пока была далека от идеальной, а для расстройства желудка хватало пустяка, вроде слишком острого соуса или жирного бурито. Тут уже Хаус стоял на страже и – благо, опыт был огромен – вовремя виртуозно тырил с тарелки Уилсона то, что, по его мнению, было излишним или тяжёлым для пищеварения. Уилсону это нравилось – он бурно протестовал, пытался перехватить вороватую руку Хауса или даже слегка ткнуть её вилкой, но самым лучшим при этом было то, что Хаус вроде бы, как раньше, просто ворует его еду, а не бдит за нагрузкой на желудок. То есть, можно было на время убедить себя, что он здоров, и у них всё, как раньше.
В этом была, правда, одна серьёзная опасность: он начал надеяться. Видя, как Хаус вгрызается в записи Кавардеса и штудирует цитохимию, Уилсон исподволь всё больше проникался соблазном: «А что, если он сможет? Что, если обещанные два-три года растянутся на четыре, а то и пять, а то и шесть?» Думать так было сладко и головокружительно, но Уилсон предвидел, с какой силой можно после таких мыслей приложиться «мордой об стол», увидев на очередном КТ отчётливое прогрессирование. И – он это прекрасно понимал – с не меньшей, если не с большей, силой это «приложит» и Хауса, для которого к потере надежды прибавится крах собственных научных, медицинских теорий. А он и раньше воспринимал такие, к счастью, редкие неудачи крайне болезненно. И лучше было генерировать в себе скепсис, попутно осаживая и Хауса, чтобы не зарывался. Но было всё равно щекотно от надежды.
Работа в больнице помогала и от надежд, и от безнадежности.
Город между тем всё больше обрастал рождественскими украшениями, хоть и с южной спецификой, но всё равно напоминающими привычные предрождественские дни Принстона. Наконец, начался Посадас, наступил день Святой Марии, означавший здесь официальное начало рождественских праздников. На улицах продавали в наскоро сооружённых киосках ромеритос и фаршированную индейку, везде сверкала и переливалась праздничная иллюминация – звёзды, пальмы, олени, изображения волхвов, готовых исполнять желания и дарить подарки вместе с традиционным Панчо Клаусом, сменившим тёплый не по погоде колпак на широкополую шляпу и цветное пончо, к церкви потянулись бесчисленные девы с младенцами на ослах или – за неимением их – украшенных пони в сопровождении своих Иосифов.
- А я и не надеялся дожить до Рождества, - сказал Уилсон, по дороге с работы глядя на всё это великолепие из окна автобуса. – Здорово красиво. Только снега не хватает.
- Китч, – ненатурально поморщился Хаус.
- Пусть китч. Рождество вообще китч, любой праздник – китч. Похороны – не китч.
- Тоже китч, - сказал Хаус. – Но унылый. Устроим праздничный ужин?
х х х х
В тот раз праздничный ужин устраивала Кадди. «Ради усиления традиций корпоративности».
В рождественские праздники народ не спешил расхватывать дежурства, их приходилось впаривать, и особую ставку Кадди делала на одиноких: «Ну, послушай… Ну, что тебе делать одному дома? Объешься, опьянеешь, часок посмотришь телик - и свалишься спать. И вся радость? Я плачу за дежурство в Рождество двойную почасовую, а с полуночи до шести утра – тройную»
- И ты повёлся? – удивлённо спросил Хаус, разглядывая Уилсона, как некий редкий феномен. – А Джулия?
- Джулия улетает с сестрой на Багамы. Такая, понимаешь, дурацкая идея встретить рождество на Багамах…
- То есть, ты опять на грани развода?
- Нет, просто не люблю Багамы.
- Зато любишь ночные дежурства? Я вот-вот поверю.
- Если хочешь, да. Рождественские люблю.
- Только никому не говори об этом, не то ты обречён.
- Ну, почему? - улыбнулся Уилсон, - Здесь бывает интересно. Тем более в этом году. Кадди обещала, что рождественская ночь будет праздничной для всей дежурной смены, если, конечно, нигде не рухнет высотка и не сойдёт с рельсов метро.
- И ты повёлся? – повторил Хаус
- Ты забываешь, что я – член правления, и немного в курсе. Дух рождества – он, знаешь, даже в реанимацию проникает.
- И будет выражаться в том, что у реаниматологов вместо шапочек окажутся колпачки Санты?
- А вот оставайся тоже, - предложил Уилсон, лукаво подмигивая. – Сам увидишь.
Хаус прикинул размеры возможной тусовки. Если Кадди что-то затеяла, а затевать она, надо отдать ей должное, умела и любила, то она сама тоже будет присутствовать. Это раз. Далее: дежурный администратор со своими двумя помощниками из среднего персонала. Дежурный регистратор, дежурная хирургическая бригада, дежурная реанимационная бригада, дежурная бригада акушеров, скоропомощники, вспомогательная команда спасателей из трёх человек – это неотложка. Дежурный фельдшер приёмного отделения, дежурный лаборант, процедурная медсестра, младшая медсестра и дежурный врач – это амбулатория. Дежурный по терапевтическим палатам, дежурный фельдшер в психиатрии, медсестра стационара, дежурный по онкологии - Уилсон, дежурный реабилитационного отделения – ему вообще дежурить незачем, но всё равно оставляют, дежурный «мальчик за всё» - координатор, который будет сидеть на телефоне – это стационар. В общем, как он подсчитал, компания набегала внушительная, и, очевидно, все эти подсчёты отразились на его лице, потому что Уилсон понимающе кивнул: ага-ага, мол, проникнись - проникнись.
Дух рождества, надо полагать, один из самых зловреднейших духов, лишающий людей рассудка – иначе, чем объяснить дальнейшее? Ну, не тем же, что ему вдруг сделалось тоскливо возвращаться одному в пустую квартиру и под бурбон бестолково залипать в экран, наблюдая трансляцию чужого веселья. Соблазнительно, конечно, было припрячь ради праздника и «утят», но, представив себе их вытянувшиеся физиономии, Хаус вздохнул и передумал.
Он отправился к Кадди выбивать свои двойные почасовые и, надо сказать, удивил её этим почти до обморока, особенно заявив, что на рождественскую ночь его устроит амбулатория. Впрочем, по здравом размышлении, ничего особенного в этом заявлении не было. Хаус, действительно, не любил работать в амбулатории, вот только на сей раз он планировал не столько работать, сколько развлекаться, а для развлечения в рождественскую ночь амбулатория подходила лучше всего, становясь практически сердцем больницы.
Кадди, как и говорил Уилсон, сама тоже явно покидать больницу не собиралась – в её кабинете пахло ванилью и корицей и, судя по всему, она как раз готовилась пить кофе в обществе какого-то смирно ожидающего на диване лощёного хлыща, цветом и размером носа готового посрамить самого Рудольфа. Вероятно, это был очередной претендент на вакантную должность мистера Кадди.
- Прошу прощения, - с самым приветливым видом обратился к нему Хаус. - Это не вы обращались ко мне пару недель назад по поводу преждевременного семяизвержения? Нет? Ужасная память на лица! Просто ужасная…, - и, сокрушённо покачивая головой, вышел, ощущая, как между лопатками спину сверлит красноречивый взгляд Кадди.
Время уже перевалило за шесть часов вечера, когда он проходил мимо регистратуры, где через барьер переговаривались новенькая медсестра, только заступившая на смену и помощник администратора - Майра Гонсалес.
- А этот что здесь делает? – услышал Хаус встревоженный шёпот новенькой.
- Вызвался дежурить по амбулатории, – объяснила всеведущая Майра и тут же сочувственно вздохнула: – Не повезло тебе.
- Сам вызвался? – удивилась сестра – новенькая-то она была новенькая, но о докторе Хаусе, похоже, наслышана. – Что это он вдруг? Заболел или уже отпраздновал?
- Проспорил доктору Уилсону, надо полагать.
- Это какому Уилсону?
- Завонкологией.
- Это такой симпатичный обходительный шатен? Какие у них общие дела с этим… этим?
- Они – лучшие друзья.
- Да быть не может!
Майра развела руками, словно говоря: « ничего не поделаешь».
Хаус резко обернулся в их сторону и громко гавкнул по-собачьи, заставив испуганно вздрогнуть, после чего скроил самую любезную физиономию, какую только мог, и приветливо улыбнулся во весь рот:
- С наступающим, девочки.
- С наступающим, доктор Хаус, - не дрогнула закалённая в боях Майра, пока новенькая держась за сердце, переводила дыхание.
Хаус кивнул и отправился искать Уилсона, но на середине коридора его настиг селекторный мужской голос, в котором он логически вычислил гнусавые нотки насморочного Рудольфа: «Внимание всем! Уважаемые коллеги и дорогие пациенты госпиталя. Наступает особенная ночь. Праздничная ночь. Не позволим нашим болезням и заботам омрачить нам светлый праздник Рождества. С этого мгновения и до шести утра в больнице, во всех отделениях, кроме родильного и реанимационного, будет работать внутренняя праздничная почта. Желающие принять участие могут получить бейджики с номерами у дежурного администратора. В кафетерии будут накрыты столы и организован праздничный фуршет. В восемь часов вечера в больничной часовне состоится рождественское представление, а в десять в вестибюле второго этажа начнут работать праздничные киоски и состоится бал-маскарад для всех пациентов и персонала, не задействованного непосредственно в лечебном процессе. Общий свет будет гореть до утра, кроме детского отделения, однако напоминаю о необходимости соблюдать тишину везде, кроме верхнего вестибюля, и прошу пациентов проявить чуткость друг к другу и веселиться, не мешая покою тяжелобольных и отдыху соседей по отделению».
«Ну, Кадди даёт! – восхищённо подумал Хаус. – Если так пойдёт, на следующий год за рождественское дежурство драться будут. И как это ей удалось уломать правление!»
Впрочем, по крайней мере, один из членов правления поддерживал идею обеими руками – Хаус наткнулся на него перед дверями собственного кабинета. На лацкане халата у Уилсона уже висел рядом с индивидуальным дозиметром пластиковый бейдж в виде вифлеемской звезды с номером «919» - явно, от праздничной почты.
- Что, играющих больше тысячи? – ткнул пальцем в номер Хаус. – Ни за что не поверю!
- Нет, всего сто одиннадцать. Просто у всех врачей первая девятка, у сестёр – тройка, у администрации единица, а у пациентов – номера двухзначные.
- И как же ты нацепил на себя гойский символ, о презренный артрит колена Израилева? – укоризненно вопросил Хаус.
Уилсон не впечатлился.
- На, я и тебе взял, - он протянул Хаусу совершенно такой же бейджик только цифры на нём означали «999». – Смотри, счастливое число.
- Счастливое число «777», и то для суеверных идиотов, - сказал Хаус и нарочно нацепил бейджик вверх ногами – так, что число на нём превратилось в «666». С победным вызовом глянул на Уилсона – и… по взгляду Уилсона понял, что всю эту комбинацию тот просчитал заранее.
- С-стервец! – не удержал он восхищения.
Уилсон лучезарно улыбнулся.
Развлечения начались почти сразу. По внутренней связи объявили, что доктор Уилсон просит доктора Хауса прибыть в приёмное отделение для консультации. Это могло быть всё, что угодно, не исключая и, действительно, просьбы о консультации. Поэтому Хаус, посомневавшись, пошёл.
За небольшой временной ширмой на кушетке смирно сидели рядком три молодых парня – судя по возрасту и раздолбайскому виду, студенты. Доктор Уилсон с непроницаемым выражением казённой доброжелательности стоял перед ними, молча, в привычной стойке – растопыренные пальцы упираются в крылья подвздошных костей, голова чуть опущена, взгляд исподлобья, очень внимательный.
Щеки у всех троих были надуты, выражение округлившихся глаз несчастное, губы вытянуты и тоже скруглены, а из губ торчали металлические цоколи допотопных лампочек накаливания – тех, которые ещё можно встретить на каких-нибудь фермах, но которые из городских квартир и офисов практически вытеснил галоген.
- Опа-на, - сказал Хаус. – Электрика вызывали?
Уилсон обернулся к нему, но ничего не сказал. Действительно, слова были, пожалуй, излишни.
- Антикварная трёхрожковая люстра времён Великой депрессии, - прокомментировал Хаус. – Совокупная мощность сто восемьдесят ватт. Спектр тёплый… Парни, как вас угораздило?
Парни уныло замычали.
- Пари? – догадливо спросил Уилсон.
Мальчишки синхронно отрицательно замотали головами, попытавшись даже изобразить что-то вроде оскорбления.
- Карты?
Предположение Хауса оказалось более точным. Двое закивали. Третий тоскливо засопел.
- На третьем курсе в Чикаго я тоже как-то продулся в покер, - доверительно сообщил Уилсон, не то желая подбодрить пациентов, не то просто торкнуло рождественской ностальгией. – Это что. А вот мне пришлось идти объясняться в любви мисс Делавер, помощнице декана. Страшная старуха с жутким характером. Я бы лучше тоже люстрой побыл. Страшнее всего казалось: а ну, как она поверит?
- Не поверила? – заинтересовался Хаус.
Уилсон презрительно фыркнул, не одобряя такое недоверие к его талантам:
- Конечно, поверила. Строила мне глазки до конца семестра. Ужас!
- Зато полезный практикум, - заметил Хаус. – После неё у тебя такие финты без сучка без задоринки выходят.
Парень с длинными прямыми волосами, больше заслуживающими названия «космы», напоминающе замычал: мол, воспоминания студенческой юности – это прелестно, но у них тут насущный вопрос.
- Давай релаксант, - сказал Хаус, протягивая руку. Уилсон послушно вложил в неё шприц.
- Не дёргаться, зубы не сжимать, не то наша маленькая операция плавно перейдёт во вскрытие, - предупредил Хаус, нацеливаясь иглой.
Парень всё-таки дёрнулся. Но не сильно. Двум его спутникам лекарство ввёл Уилсон. Хаус посмотрел на часы:
- Ждём десять минут, потом вывинчиваем.
Один из студентов снова тревожно замычал.
- Не трусь, - сказал ему Хаус. – Мы заземлимся.
Он, действительно, аккуратно выждал десять минут и, подмигнув остальным двум, подступил к косматому.
- Смотрите, как это делается.
- Салфетку возьми, - напомнил Уилсон. – Тебе, как пианисту, пальцы ещё могут пригодиться.
- Учи учёного. Давай вон лучше, берись за предмет. И аккуратно – не кокни.
Он, проложив толстый слой марли, резко оттянул челюсть вниз и назад, вывихивая нижнечелюстные суставы. Обслюнявленная лампочка оказалась в руках Уилсона.
- Есть, - сказал Хаус. – Между прочим, самый действенный способ поставить челюсть на место – хороший хук. Но во избежание юридических накладок, мы к нему прибегать не будем. И – але-оп!
Зубы парня щёлкнули, чуть не оставив его без языка, а если бы не салфетка, то, возможно и оставили бы.
- На, - протянул ему Уилсон лампочку. – Волосок цел, можешь ещё куда-нибудь ввернуть попользоваться.
- Только куда попало не вворачивай, – вмешался Хаус. – Вывихивать тазовые кости ещё труднее, чем челюсти. Следующий!
Через считанные минуты парни убрались, гугниво благодаря и унося с собой лампочки в качестве трофеев.
- Разве тебе не весело? – спросил Уилсон.
- Весело наблюдать деградацию человеческой природы? Как тебе эволюционный ряд: обезьяна – неандерталец – человек разумный – Эдисон, изобретающий лампочку – обезьяна с лампочкой во рту.
- Спорим, они сейчас расскажут про этот фокус в общежитии, и к концу смены мы будем иметь здесь люстру, как в театре Стэнли?
- Будет зависеть от количества выпивки на одну человеческую субъединицу. Ты есть не хочешь? Кадди обещала пир в кафетерии.
- Сейчас ещё одного посмотрю – и пойдём, - пообещал Уилсон. – А к тебе там никого нет?
Хаус фыркнул, напоминая, что работа, если ей нужно, пусть позаботится сама его найти, но всё-таки выглянул в вестибюль амбулатории для рекогносцировки.
Там на стуле одиноко и флегматично почёсывалась полуобнажённая рыжеволосая стриптизёрша, вся обсыпанная сахарной пудрой и крапивницей.
- О! – сказал Хаус и, прихватив пузырёк с эпинефрином, направился к ней.
- Чем вам помочь?
Стриптизёрша подняла на него томные тёмно-голубые вусмерть пьяные глаза и нежно промурлыкала:
- Почешите мне спинку, пожалуйста. Очень чешется.
Хаус спинку чесать не стал, но, присмотревшись к волдырям, коротко осведомился?
- Шоколад или клубника?
- Мёд. Каштановый.
- Мёд?
- Да, я – медовая коврижка, меня сняли с ёлки, но облизать не успели.
- Жаль. Если бы облизали, реакция была бы меньше. Пошли в кабинет, почешу спинку.
Он сделал укол, сбросил шприц в лоток и посоветовал сменить имидж:
- Сделайтесь стеклянным шариком или хоть сосулькой. С медовыми добавками покончено, если не хотите чесать спинку круглосуточно, пока не начнёте задыхаться.
- Это аллергия, доктор? – всё так же томно спросила «медовая коврижка».
- А вы думали, у вас начался процесс карамелизации? - Хаус выдернул листок из рецептурного блокнота. – Сегодня и завтра по одной таблетке. И посетите аллерголога.
Он попытался выйти. Но был практически снесён волной разнокалиберных зайчиков, снежинок и гномиков, буквально затопивших амбулаторию. Оказалось, детский утренник закончился массовым расстройством желудка из-за каких-то конфет, которыми один из зайчиков угощал всех без разбора, и которые при ближайшем рассмотрении оказались таблетками детского слабительного, похищенного зайчиком и его подельниками – близнецами братом и сестрой - из аптечки многодетных родителей.
- В какой-то степени это даже полезно, - разобравшись в ситуации, успокоил Хаус девушку, сопровождавшую детей. – В праздники пищеварительный тракт перегружается, очищение не повредит. А, судя по количеству таблеток у этого парня, проблема, по крайней мере, у его сибсов налицо. Позвоните родителям, им нужно пополнить запасы и проконсультироваться у детского диетолога. Да, если что, туалет по коридору налево.
Отделавшись от «какающих мальчиков», как он сам про себя назвал оптом всех юных пациентов, Хаус совсем было собрался снова найти Уилсона, как вдруг в коридоре подросток-волонтёр в костюме снеговика замахал у него перед носом открыткой с изображением оленей в розовой пряничной упряжке:
- Три Шестёрки, вам письмо.
- Сам ты шестёрка, - только и пробормотал ошеломлённый Хаус.
В открытку были вклеены полоски бумаги с отпечатанным текстом, как в телеграммах: «Грегори Хаус, я тебя люблю. Это серьёзно, а не для игры в рождественскую почту. Не будь ты таким гадом, призналась бы в глаза. Но ты гад, и поэтому я ни за что не решусь. Пусть всё идёт, как идёт. С Рождеством»
- Эй! – спохватившись, замахал Хаус улепётывающему снеговику. – Эй, стой!
Но парень, не оборачиваясь, метнулся к лестнице и взбежал по ней на верхний этаж. Хаус обречённо отступил – игра в догонялки не была его сильной стороной.
Зато он мог расспросить Майру. Хаус кинул монетку в автомат в приёмной, вытрусил шоколадку с какой-то рождественской мурой на обёртке и захромал к столу регистрации.
- С Рождеством, Гонсалес.
- Отравлена? – живо поинтересовалась Майра, принимая шоколадку.
- Взятка, - разочаровал её Хаус. – Сейчас ко мне подбегал парень-снеговик, почтальон этой дурацкой почты. Не знаешь, кто он?
- Парень? – удивилась Майра. – Не знаю… Почту носят девушки-волонтёрки в костюмах снежных фей.
- Да нет. Парень-подросток. Ну, неужели ты не видела?
Майра озадаченно покачала кудлатой головой:
- Подростков среди волонтёров вообще нет. Не знаю, доктор Хаус… - и протянула шоколадку обратно.
- Да жуй уже, не отравлена, - досадливо отмахнулся Хаус.
В растерянности и, пожалуй, даже смятении Хаус передумал искать Уилсона прямо сейчас, а направился в кафетерий, где немного надеялся снова увидеть снеговика – понятно же, что мальчишки падки на сладкое и вечно голодны.
Снеговика он там не увидел, зато увидел Уилсона, который спокойно и размеренно набирал в тарелку – вернее, в огромное блюдо - бутерброды и пирожные, приглядывая заодно свободный столик.
- А меня почему не позвал? – обиделся Хаус, но без азарта, рассеянно – мысли его по-прежнему были заняты письмом.
- А когда такое было, чтобы я пошёл есть, а ты не подтянулся? – насмешливо спросил Уилсон, подставляя ему блюдо нужным краем. – С индейкой и помидорами, соус двойной, обезогуречено, как ты любишь. Туда? – он указал глазами на освободившееся место.
- А выпивка?
- А мы на работе.
- Ну, хоть сока возьми.
- Место займи – возьму. У меня только две руки.
- Серьёзно? Ты – не Шива? – снова рассеянно «удивился» Хаус, забрал у Уилсона блюдо и пошёл занимать столик.
В свои «только две руки» Уилсон умудрился загрести два стаканчика с кофе, поставленных друг на друга, и два, таким же образом установленных стакана с соком – Хаусу апельсиновый, себе – томатный.
- Понравилось лечить крапивницу? – спросил он, откусывая от бутерброда – Мне прямо интересно, как ты её пальпировал.
- Я её не пальпировал – просто выписал супрастин.
Ответ не понравился. Уилсон положил надкусанный бутерброд на край тарелки:
- Ты чем загрузился-то? А?
Хаус не стал темнить – протянул письмо:
- Ерунда какая-то…
То, что он не стал ни язвить, ни выделываться и выглядит, пожалуй, смущённым, произвело на Уилсона впечатление. Он пробежал глазами записку, хмыкнул, ещё раз прочитал и посмотрел на Хауса, стараясь сдержать улыбку:
- Ну, почему сразу «ерунда»? Может, она серьёзно…
- Она – кто?
- А ты сам не знаешь?
- Знал бы, не с тобой бы это обсуждал.
- Ну да, - недоверчиво усмехнулся Уилсон. – Со мной бы и обсуждал – с кем тебе ещё? – и вдруг, только сказав так, подумал, что Хаус, в сущности, очень одинокий человек, почти не имеющий личных отношений, не умеющий их строить, не верящий вообще в их возможность по отношению к себе и, кажется, уже смирившийся со своим одиночеством, утративший надежды на возможность чьей-то искренней привязанности.
Если эта записка была шуткой, то в таком свете шутка выглядела жестокой.
- Почтальона ты не поймал? – спросил он, уверенный в том, что Хаус, по крайней мере, попытался.
- Почтальон какой-то левый. Пацан, переодетый снеговиком. Майра сказала, среди волонтёров, задействованных письмоносцами, мальчишек нет.
- Майру спросил? – восхитился Уилсон. – Ого, как тебя зацепило!
Хаус посмотрел ему в глаза с неожиданной глубокой серьёзностью.
- Да, зацепило. За последние пять лет мне объяснялись в любви моя бывшая жена, больная микозом мозга соплячка и старушка-сифилитичка. Объяснений в не-любви было куда больше, - он тронул пальцами шрам от пули на шее.
Уилсон тоже сделался серьёзным – взгляд Хауса нехорошо резанул его по чувствительной совести.
- А Кэмерон? – напомнил он, желая немного подбодрить загрустившего друга.
- Она мне в любви не объяснялась – она ждала, пока я ей объяснюсь.
- Ну, хорошо, чёрт с ней, с Кэмерон. Но с чего ты взял, что в тебя так уж нельзя влюбиться? Скажем, та девчонка, из инфекционного… Збаровски.
- Да она меня терпеть не может.
- Просто заигрывает. А эта полненькая лаборантка? Она говорила, что ты – самый адекватный врач в больнице, я сам слышал.
- «Адекватный врач» - эвфемизм слова «любимый»?
Уилсон, чтобы избежать ответа, снова принялся рассматривать записку.
- На принтере напечатано. Можно попробовать шрифт сравнить – у каждого картриджа свой характер…
-Уже. Этот «характер» - из моего кабинета.
- О, как! – сказал Уилсон с уважением к таинственному автору.
Он видел, что Хауса «зацепило» - было и забавно, и жалко его, и любопытство мучило: неужели кто-то, действительно, испытывает серьёзные чувства к этому «постоянно действующему несчастью Принстон-Плейнсборо»? Он, уже про себя, мысленно перебрал всех женщин, которые пришли ему на ум – сначала присутствующих в больнице, потом и отсутствующих – мало ли. Но картинка всё равно не складывалась. Збаровски? Да, она дерзкая, она бы могла, но она и в глаза сказала бы с той же резкостью и не выбирая слов. К тому же, её отношение к Хаусу, как ни крути, на любовь не тянуло – интерес, любопытство, возможно, дружба когда-нибудь потом, причём такая дружба, где на одно искреннее слово приходится десяток подколок и подначек.
Кэмерон? Она бы не стала просто так называть Хауса гадом при личном обращении, считала себя выше этого, разве что Хаусу удалось её как следует разозлить.
Он пометил себе узнать, злил он её в последнее время или нет.
Лаборантка, о которой он говорил? Нет, эта бы вообще не стала, там любовью не пахнет – просто ей нравятся умные, а Хаус умный.
Майра? Уилсон, в принципе, и это допускал. Майра постоянно пикировалась с Хаусом, и ей это, кажется, доставляло настоящее удовольствие. Хотя… нет, вряд ли. Всё таки, Майра другого темперамента, да и Хаусу она не интересна, так что окажись она автором таинственного послания, это будет попросту скучно.
Оставалась Кадди. Для Кадди выходка была, прямо сказать, не по имиджу, зато она, уж точно, неровно дышала к Хаусу - между ними аж искрило во время их постоянных задорных стычек. К тому же, она, в отличие от остальных претенденток, была Хаусу ровней. Но «люблю»…
Уилсон ещё раз перечитал записку. Стиль вполне мог подходить Кадди – резкий, вызывающий, даже, пожалуй, драчливый, но, вместе с тем, с серьёзной подоплёкой. Кроме того – немаловажный факт – она вполне могла находиться в кабинете Хауса, не боясь его грозного хозяина, когда ей захочется, и столько, сколько будет нужно. Против было только одно соображение: Кадди не было нужды писать такие записочки – Хаус, пусть и в шутливой форме, постоянно демонстрировал ей, по крайней мере, гендерный интерес, тут у неё не было причин ни заблуждаться, ни откровенничать. Или… или он дурак и вообще ничего не понимает в мотивах.
Хаус между тем немного пришёл в себя, доел свой бутерброд и спёр его, из которого теперь выковыривал нелюбимые огурцы, сок тоже прикончил, от его сока отпил, и кофе его тоже выпил бы, если бы в него влезло за раз столько кофе. Впрочем, двойная порция пирожного в него вполне могла влезть, и Уилсон, спохватившись, убрал свой эклер подальше.
- Давай, - Хаус протянул руку за открыткой. – Хватит строить из себя Пинкертона.
И только при упоминании Пинкертона Уилсон вспомнил, что упускает ещё один момент, а что ещё важнее, упускает его и Хаус. Он не сразу вернул открытку, а сначала, неловко повернувшись, уронил трость Хауса, нагнулся за ней всё ещё с открыткой в руках и там, почти под столом, поднёс открытку к носу и понюхал, ощутив очень слабый, почти несуществующий запах.
Он прекрасно знал этот запах – Бонни тоже любила такой парфюм, он вообще шёл темноволосым, смуглым, упруго сбитым дочерям земли обетованной, отдалённо напоминая о восточных благовониях, сандаловом дереве и коммифоре. И ни за что на свете он не хотел, чтобы Хаус тоже вычислил этот запах, поэтому поступил, пожалуй, подло, когда выпрямляясь, неловко опёрся на край стола и опрокинул свой кофе, залив им всю открытку.
- О, чёрт! – пробормотал он, непритворно краснея. – Извини!
- Первый раз вижу, - сказал Хаус, - чтобы человек томатным соком - и так надрался. У тебя не инсульт? Голова не кружится?
- Просто случайность. Я же извинился. Ну, хочешь, я возьму и высушу? Повесишь потом в рамочку, как трофей.
Хаус издал носом какой-то неопределённый звук, больше всего напоминающий лошадиное фырканье, залитую кофе открытку смял в руке и бросил в мусорный ящик у двери. Издалека, но попал точно.
- Ну, зачем ты! – огорчился Уилсон. Действительно, огорчился. Ему показалось, что Хаус расстроился и что он, может быть, действительно, сначала хотел сохранить открытку, а после его слов о рамочке уже не смог в этом признаться. И ещё подумал, что будет совсем плохо, если смятую открытку в мусорке увидит Кадди.
- А ты уже решил начать сочинять подходящую к случаю слезливую медодраму? – криво усмехнулся Хаус. – Прекрасная незнакомка влюблена в гада, неспособного к взаимности. Она объясняется, он игнорирует, она страдает, он издевается, она ломает руки, он…
- Хватит, перестань, - попросил Уилсон. – Тебе было приятно. А сейчас ты паясничаешь, потому что… ну, потому что не умеешь нормально реагировать на такие вещи.
- Нормально – это как твоя помощница декана? – и Хаус томно состроил Уилсону глазки.
Уилсон не удержался – фыркнул.
- Я умею нормально реагировать, - вдруг совершенно серьёзно сказал Хаус. – На нормальные вещи. Только я как-то странно действую на людей, и вместо нормальных вещей из них начинает лезть вот это, - он постучал пальцем по столу, где лежала открытка, и где ещё остались капли кофе.
И снова Уилсон почувствовал какую-то неловкость перед Хаусом. «Зачем она это сделала?», - подумал он неприязненно.
- Ты пирожное доедать будешь? – спросил Хаус. Не схватил – спросил. Похоже, таинственное послание расстроило его друга вконец.
А уже через пять минут случилось то, чего Кадди опасалась больше всего – в соседнем квартале в торговом центре во время празднования и плясок у рождественского дерева внезапно рухнуло перекрытие. Часть пострадавших повезли в Центральную Окружную, часть – в Мёрси, часть – к ним. Естественно, неотложку сразу залихорадило, и все торжества, включая почту и фуршет, скомкались – веселиться остались только пациенты и их родственники, а врачи и медсёстры принялись оказывать помощь. И, конечно, Хаус сразу же нашёл себе загадку по душе – непонятное появление обширных кровоизлияний на теле женщины, которая божилась, что ни обо что не ударялась и ниоткуда не падала. Уилсон своими ушами слышал, как он радостно – не сказать злорадно – скликает из-за праздничных столов, а то и из праздничных постелей свою многострадальную команду. Это его успокоило – на время диагностики, ясно же было, Хаус о таинственной открытке и думать забудет.
Он поймал Кадди в приёмном отделении, где она на ходу решала по телефону какой-то вопрос о свободных операционных и свободных хирургических бригадах.
- Нужно поговорить.
Кадди посмотрела на него мутным взором загруженного администратора, у которого возник форс-мажор в рождественскую ночь:
- Уилсон, отстань. Мне не до тебя.
- Хорошо. Просто скажи, зачем ты это сделала?
Кадди опустила телефон:
- Сделала – что?
- Я говорю об открытке, которую ты послала Хаусу с рождественской почтой. Даже не с почтой – с каким-то наймитом в костюме снеговика.
В глазах Кадди появились бесконечное смирение и обречённость:
- Ты продолжай, - сказала она. – Может быть, я в конце концов пойму, о чём ты говоришь.
- Не надо хитрить, Лиза. Всё ты прекрасно понимаешь. Хаус показал мне эту открытку, я читал её, в руках держал. Я знаю, что её послала ты. Твои духи тебя выдали. И ещё чуть-чуть – Хаус тоже бы об этом узнал. Считай, что тебе повезло.
- Ну, ладно, допустим, - бормотнула Кадди, отводя взгляд. – И что такого? Дружеская шутка…
Уилсон сжал губы своим особенным. Уилсоновским образом. Уверенно покачал головой:
- Не очень дружеская. Хаус так-то не избалован вниманием и признаниями в любви, поэтому для того, чтобы просто лишний раз назвать его гадом, ход был не слишком добрый. Нет?
На этот раз Кадди вскинула голову довольно энергично, её глаза сверкнули зелёным, как у кошки, хотя вообще -то Уилсон привык считать их серыми.
- А если не просто?
- То есть? – растерялся он. – Ты же не хочешь сказать, что…. Или хочешь? Ты что, серьёзно? – и его глаза, и губы поплыли в каком-то озорном восхищении – не то ситуацией, не то собственной догадкой, попавшей в цель. – Так ты… ? Вау!
- Джеймс, - строго проговорила она, глядя ему прямо в глаза. – Заткнись!
- Нет, подожди… Тебе что, реально нравится Хаус? Не просто как объект приложения феромонов? Как человек?
- Совершенно не нравится, - замотала она головой и, кажется, рассердилась. – Ну, вот сам скажи, как он может нравиться? Самовлюблённый нарцисс – притом, нарцисс худшего толка. Потому что зациклен не на внешности, а на своей исключительности, на своей гениальности сраной, на своём правдолюбии вывихнутом наизнанку. Желчный, как калькулёзный холецистит, ядовитый, как крысомор, коммуникабельный, как опунция – начальство бесит, подчинённых строит, над больными глумится, медсёстры его попросту боятся.
- Исчерпывающая характеристика, – хмыкнул Уилсон. – Но…
- Но, - подхватила Кадди, кивком давая ему понять, что он продолжил правильно, - если бы не всё это, я втюрилась бы в него по самые пятки.
- То есть, - не отставал Уилсон, - ты втюрилась в него по самые пятки?
Кадди медленно вдохнула и выдохнула, явно следуя какой-то методике по управлению гневом.
- Джеймс, послушай меня. Мне не двадцать лет. И даже уже не тридцать. Я не хочу просто взять – и сыграть в «красавицу и чудовище» без гарантий на выигрыш. Даже, пожалуй, скорее, с гарантией на проигрыш. Хаус очень хорош – без дураков, он реально хорош, и у меня на него соски твердеют. Ты знаешь об этом, не то ты ко мне сейчас не подкатил бы. Но Хаус – не то, что мне нужно, понимаешь? Мне нужен мужчина, от которого не страшно родить ребёнка, и на которого потом не страшно этого ребёнка оставить, а не вечный подросток-социопат, за которым за самим нужно постоянно присматривать, как за ребёнком, который в любой момент выкинет, что угодно. И, что самое грустное, он останется таким до седых мудей и вставной челюсти. Отвечать за всё самой и в личных отношениях тоже – спасибо, мне этого на работе хватает.
Уилсон, который смотрел на неё, вытаращив глаза – в особенности из-за яркой лексики и эмоциональности её отповеди, переглотнул и вдруг снова полыхнул своей фирменной, на грани непристойности, улыбкой:
- Ну а тогда, может, я, а? Я – ответственный.
- А вот ты – нет, - спокойно сказала Кадди, кажется, окончательно взявшая себя в руки. – Ты ответственный, это правда, но я бы с тобой со скуки умерла на третий день. Извини.
Уилсон обиделся.
- А Хаус говорит, что со мной не скучно, - сказал он.
- Может быть, Хаусу с тобой и не скучно. Но я не Хаус. И ты – не Хаус. Смотри, как смешно: нам обоим, оказывается, нужен Хаус. А мне, кстати, прямо сейчас – он же вроде дежурит в приёмном, а у меня там рук не хватает. Может, ты знаешь, где он прячется?
- Он не прячется – он работает, - заступился Уилсон. – Та женщина…
- С синяками? Знаю, видела. Там ничего срочного.
- Хаус считает, что есть.
- «Хаус, Хаус», - в сердцах передразнила Кадди. – Надоел ты мне со своим Хаусом. Иди работать, - и когда он уже повернулся, чтобы оставить её в покое, вдруг окликнула:
- Уилсон!
- Что?
- Не говори ему.
- Не скажу, - пообещал он, но Кадди почему-то это смирение не удовлетворило.
- Ведь скажешь?
- Не скажу, - и, видя, что она не верит, добавил. – Хотел бы сказать, уже сказал бы… Кто был снеговиком?
- Мой племянник. Хаус до него не достанет, они приехали на рождество, и в среду уже уезжают.
х х х х