Ударяю по камертону. Звук плывёт в густом воздухе, касается чьего-то слуха. Пробуждает эмоции. Вот уже ответной волной идут отклики… С этой стороны не идут, летят: резко, наотмашь. Да, ожидаемо. Вы? Спасибо, рад, что звучим на одной волне. И те высказались. Понятно. Вы? Промолчали. Что ж… А я не могу молчать, не хочу держать в себе.
*****
Хочу, чтобы вдруг, когда-нибудь, когда это мне будет необходимо, вдруг, по мановению волшебной палочки, руки или вообще безо всякого мановения, в меня вошли и прочно укоренились тексты, из которых состоит придуманное мной то, это, или новое, ещё неизвестное мне...
Хочу, чтобы, как по мановению… да Бог с ним, этим мановением, чтобы просто так, неожиданно, опережая вспыхивающую в груди радость, потому что это всегда событие, всегда радость, руки потянулись к клавиатуре или к ручке, к бумаге, и сами собой полились строки, да так полились, чтобы бумага и клавиатура уходили из-под пальцев, не успевали фиксировать то, что я или кто-то, кто через меня выкладывает так естественно, так просто, как будто я всего лишь единственный, и потому дивный посредник, избранный проводник… О! Как я жажду вновь и вновь испытывать этот ни с чем не сравнимый восторг, ощущение своей невероятной силы, могущества, колоссальности. В такое мгновение, наверно, Архимед понял что-то главное о точке опоры и о мире, который можно перевернуть одним движением…
Пусть бы оно, они – все, кто дарует это мне, так торопились, что даже буквы налезали одна на другую, знаки препинания терялись, страницы сами собой листались как попало, переворачивались вдоль и поперёк, сворачивались в клубок, мялись, выбрасывались, но в конце концов обязательно укладывались в строки чудного, упоительного, хотя для кого-то грубого, даже жёсткого, а для кого-то слишком отвлечённого – но остыньте, ребята, пардон! – моего, моего! текста, пробежав глазами по строкам которого я бы всегда оставался доволен и, поглаживая самого себя по на глазах вырастающему самолюбию, мурлыкая, а может быть, даже пританцовывая, приговаривал: «Кто это написал такое, кто же этот голубчик, кто этот умничка? Ах, неужели же это я».
Да нет же! Торопливости в них нет. Они величавы, как Вечность, они спокойны всегда, даже в гневе, даже в торжестве. Это я тороплюсь, потому что мало верю, сомневаюсь, что смогу узнать по едва уловимым приметам, что мне шлют такое, что нельзя пропустить, что это оно, долгожданное. Смогу ли поверить, а поверив, смогу ли расслышать и успею ли записать, пока источник открыт. И смогу ли понять, как бороться с невесть откуда выскакивающим и разрастающимся чванством, когда ещё до конца текста далеко, а ты уже гордишься, что тебе дано, что ты избранный…
Но как же хочется, чтобы это упругое выросшее самолюбие, несмотря на все сомнения и скептицизм, оставалось таким же уверенным, что, как бы ни тужились злопыхатели, увидев результаты моего труда, как бы ни кидали кирпичи в его скворечник, оно бы оставалось таким же гладеньким и лоснящимся, таким же полным жизни, так и привлекало бы глаз. Пусть они даже, эти мои недруги, о которых говорят, что их существование придаёт осмысленность всему – а я бы сказал: да пошли они все в пим дырявый! – запрыгнут вдруг в бесовской тяге найти что-нибудь чёрное, компрометирующее в трубу созданного мной домика, как волк в сказке о трёх поросятах, ну и, само собой, рухнут в камин. Но и внутри как будто специально для них остывшего камина пусть этот новорождённый текст окажется таким же крепким, прочным в швах и самодостаточным, каким я всегда хотел его видеть и каким он кажется снаружи. И пусть они, оказавшись в самом из неловких в их нелепых жизнях положении, будут искать способы сгладить нелепость ситуации, попросятся если не на чай, то на выход. И пусть, пятясь, полусогнувшись, они всё равно воровато озираются по сторонам, пытаясь крючками злобных взглядов зацепиться хоть за что-нибудь, пока не закроют за собой дверь, так ничего и не обнаружив.
Пусть руки всегда тянутся к клавиатуре, бумаге, картинки рождаются в голове не те, что фиксирует глаз, озираясь вокруг на то яркую, то тусклую, то неприглядную, то наполненную красками действительность, а те, которые продолжают фантазию, разлитую в воображении. Пусть дано будет избежать дрожи от волнения, ощущая набегающую прозрачную волну, которая вот-вот накроет меня с головой. Потому что дрожь мешает сосредоточению, создаёт лихорадочность и придаёт неточность действиям.
Пусть пришедших через меня текстов будет много (жадности нет, это всего лишь желание быть увлажнённым божественным нектаром, пропитанным чудным ощущением, что ты паришь над землёй, и в тебе всё ярче разгорается искра, единственная, та самая, всегда теплившая в душе веру, а с нею надежду, а с ними любовь и уверенность), много… но если и несколько, зато всегдашних, тех, которые останутся и никогда не исчезнут, тех, о которых сказал когда-то великий и несравненный Пушкин: «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире\\Мой прах переживёт и тлeнья убежит…»
Да будет так! Ладони горят, «пальцы просятся к перу, перо к бумаге. Минута – и…»
*****
И, поднимаясь с колен, я в сотый раз подумаю, что страстные молитвы пишущего слышны не всегда. Слишком, наверно, много нас. Хотя там знают наверняка, кто чего стоит и кому нужно помогать, как пел Булат Окуджава, «пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Поэтому обращаться в молитвах нужно к самому себе, дисциплинируя ум, выстраивая время и изо дня в день тренируя перо, придавая ему лёгкость и простоту. Чтобы самые глубокие мысли, заветные чувства и сокровенные желания входили в текст без натуги. Чтобы читатель, выйдя из прочитанного, может быть, сам того не желая, уносил с собой всё то, что ты ему хотел сказать. Чтобы каждый из них, перелистнув последнюю страницу, смог сказать: «Тю, я бы написал так же. А может быть, даже лучше…»