Натура в тени искушения

 
НАТУРА В ТЕНИ ИСКУШЕНИЯ

Вытанцовывается что-то настоящее в прозе. Пока буду публиковать фрагменты, надстраивая публикацию по мере накопления написанного...

***
Для того, чтобы проникнуться ощущением страстного горения, мне не нужен объект вожделения, впечатления, эмоционального совокупления. Все эти чувства – внутри меня. Всё это не просто пережито или выстрадано, всё это сложено в открытой чувственным размышлениям душе подобно радостно тлеющим уголькам – и внезапно подброшенный хворост живой и азартно влекущей мысли побуждает огонь разгораться всё ярче и экспансивнее.

***
Оказывается, возможность назвать себя писателем сопряжена со способностью к самоотстранению такого уровня и масштаба, который позволяет конструировать собственный образ на основе совокупного образа времени. И уже на этом фундаментально освоенном основании рассмотреть все возможные связи с реальными людьми, полномасштабность характеров и масок которых ещё вчера казалась не доступной для всестороннего и деликатного раскрытия.  Но сначала нужно увидеть, высмотреть время во всей его неочевидной противоречивости и очевидно зыбкой неопределенности, когда ты сама всего лишь пленница сиюминутного и выскочить за пределы моментального переживания тебе очень трудно. И если выскочить всё же удаётся, то это лишь начало, каковое ещё предстоит осознать именно в этом, изначальном, качестве.

***
Поиск точного слова – о, это длинная история. Как бы смешно это ни казалось, но я решилась написать диссертацию с одной-единственной целью: научиться последовательно, внятно именно для себя самой излагать свои мысли. Это в корне противоречило самому принципу научной работы, которая суть анализ чужих исследований через призму собственного видения. Но обстоятельства выбора темы исключали возможность анализа чужих работ, поскольку эти работы были нежизнеспособны, умозрительны по факту фальшивой посылки: как если бы пришлось усовершенствовать автомобиль, у которого отсутствует двигатель. Моя собственная разработка темы отталкивалась от логики допустимого в принципе, логики вполне абстрактной, и обосновывалась исторически достоверным фактом существования совсем в иных экономических условиях. Но поскольку, как я уже подчеркнула, цель была практически интимная, то и результат меня удовлетворил. К слову, на защите меня поддержали практически все и "белые шары" в полной мере подтвердили безусловную правильность предпосылки. Исходя из формулировки известного популяризатора индийской философии Ошо, "путь вглубь себя" ознаменовался первым успешным шагом, который, к тому же, помог усмотреть сам принцип такового пути: ни внешних препятствий, ни внешних помех попросту не существует.

***
То, что я в любых обстоятельствах оставалась собой, долгое время воспринималось мною как побуждение к самооправданию в глазах невольных зрителей. Чувство собственного достоинства имеет, как минимум, две полярные ипостаси: самообвинения в очевидной "инаковости" как повода для внешней неприязненной защиты нападением и - счастья гармоничного самонаслаждения рядом с тем или с теми, кто тобой искренне любуется и тобою же избран не только в этом качестве, а во всей необъятности взаимного страстного любования. Между этими полюсами – жизнь, вместившая в себя медленное вытекание из первого состояния... хотя, "течение" как непрерывный процесс тут вряд ли подходит, скорее, цепь метаморфоз, метафизических воплощений, сопровождаемых фиксацией осмысленных остановок и подгоняемых азартом обновления: чем-то, подобным росту и "умиранию" растений в озарённой радостным любопытством естественной смене времён года.

***
Не знаю, насколько необычным покажется этот факт, но материнство составляет важный предмет моей гордости. Я – исключительная мать, и это понимание с годами лишь укрепляется во мне. Дети взрослеют вместе со мной и вместе со мной сохраняют детскую свежесть восприятия жизни – что может быть чудеснее? Органически присущая мне от рождения потребность в безусловной свободе оказалась воплощена в материнстве. Если моим поступком и двигал в какой-то момент эмоционально подавляющий стереотип, я умела отследить реакцию ребёнка и сразу отыграть назад. Связь с детьми, как постоянное проницание их тел вполне телепатически, не прекращалась ни на минуту – хотя, как оказалось однажды, была в трагический момент передоверена моим родителям, и моя доченька оказалась в их общем поле взаиморазрушения. Уточняю сразу: оба обладали мощной созидательной энергией и каждый разрушал себя на свой лад... Дочка уцелела физически и психически, как-то быстро переключившись на череду событий собственной юности, а я всеми силами поддержала её. Но считаю происшедшее пространством своей личной ответственности и фактом, которому нет оправдания и из которого невозможно извлечь даже подобие духовной пользы. Но, как любая трагедия заключается катарсисом, так и в моём случае итогом выявился внезапный и мощный поэтический дар – как оказалось, долго и исподволь складывающийся в тайниках подсознания.

***
Поэтический дар воплотился в сознание ещё и как защита, сублимация невыносимой боли от внезапной потери мамы. Автокатастрофа с участием отца (за рулём), мамы – рядом, доченьки и семьи отцовских друзей окончательно и навечно утвердила мамино самоощущение жертвы. После этого родной город стал мне абсолютно чужим. Могучая энергия материнской любви – вот в чём я жила от рождения, не отдавая себе в этом отчёт, никак не осознавая, но всегда ощущая нашу с мамой чувственную связь. Я никогда не обижалась на неё, я всегда почему-то знала, что именно ей нужна моя защита, и защищала её страстно. Порой моя страстность её пугала, она останавливала или уговаривала меня признать мою опрометчивую неправоту в отношении отца – на мой тогдашний взгляд, её главного обидчика... Странной, невероятно странной кажется мне теперь моя тогдашняя оценка родительских взаимоотношений. Мама инициировала конфликт из больного самолюбия, нездорового желания настоять на своём во что бы то ни стало. Речь всякий раз касалась исключительно обихода, быта. Быт был маме удручающе тягостен, а для отца любая трудность, любое препятствие являлись лишь стимулом. Отец был невероятно лёгким человеком в быту, но, всегда внутренне настроенный на нечто грандиозное, но практически полезное, он походя пренебрегал мелочами, а маме именно мелочи, её угнетавшие, хотелось бы переложить на плечи мужниного всемогущества. Отец нуждался в бесконтрольной свободе действий. Маме его свобода казалась предательством семейных интересов и задевала её собственную тягу к освобождению от унылой скуки советской бытовой нищеты. Отец был удивительно талантлив, предприимчив и порядочен, он мог найти оптимальное решение любой задачи, оставаясь верным своему крестьянскому воспитанию и не считаясь с физическими затратами, одновременно полагаясь на свой врождённый интерес и накопленный опыт благорасположения к людям. Вступая в диалог с человеком, от которого зависело решение вопроса, отец был обаятельно убедителен и искренне открыт для долгого взаимовыгодного общения. Отдавал он намного больше, чем брал – всегда в интересах семьи или разветвлённой сети родственников. Дар самоотдачи – вот что было его главным свойством. Отдавая чужим, он умел благодарно брать для того, чтобы отдать своим. Мама тоже отдавала искренне и безвозмездно, но ей слишком не хватало той целокупности самоощущения, которое было отцу присуще органически. Поэтому её самоотдача часто выглядела как драматичное самопожертвование, как результат насилия со стороны неведомой беспощадной субстанции, которая мгновенно олицетворялась и уличалась в образах самых близких.

Неведомая и беспощадная субстанция состояла из трагического опыта её семейной истории: отца и дядю репрессировали в момент ее нахождения в материнском чреве, мать и тётю срочно, в 24 часа вышвырнули из Минска в Ульяновск, а в 1941 - из Ульяновска в чувашское село, в чужую избу. Отец (мой любимый дед) сумел вернуться, тётя (любимая бабушка, после смерти сестры, родной моей бабушки, её полностью заменившая) сбежала из ссылки после смерти там своего мужа и сожгла документы, навсегда поселившись у сестры в качестве домашней работницы.

Мама была тонко восприимчивым человеком, одаренным актерским способностями. Она любила театр, и я прониклась её восторженным преклонением перед деятельным чудом искусства. Именно там, в зрительном зале происходил этот безотчетный для нас обеих акт слияния наших творческих начал: мною – до поры, маминых – никогда, увы, не раскрытых, но всё же, всё же реализованных, пусть и опосредованно, через трудно и противоречиво, но страстно любимое ею дитя.

***

Чувственность такой же редчайший дар, как и гениальность. Неизвестно, какое из этих свойств инициирует социальный остракизм большей степени и силы. Источающему любовь так же трудно постичь всевластие собственного дарования, как гению – выстроить приемлемую и безопасную связь с повседневностью обихода в кругу обыкновенных людей.

Соединение чувственного и гениального в одной личности – наилучший и наиредчайший результат вселенской щедрости. Внешнее негодование, остракизм не способных к сочувственному соучастию вполне способен остаться в страстно кипящей чаше вербального варева самих негодующих – источающий любовь занят, он реализует свои грандиозные замыслы и для его тончайшей восприимчивости достаточно любого случайного впечатления, мгновенно озарённого, ясно высвеченного светом его любви.

Воля в самом сущностном, самом всеобъемлющем смысле этого понятия – это воля излучающего любовь. Источник этой безусловной воли непостижим почти всегда для собственно субъекта, ею свыше наделённого: чудесный дар долго прячется в недрах подсознания и всякий раз органично проявляясь в общении, слишком превышает полномочия в рамках социального консенсуса. Окружающие кричат – ты посягаешь на наше защитное равнодушие! У нас нет такой брони, мы беззащитны перед страхами друг друга, а ты бесстрашен, потому что неуязвим! То, чем ты наполнен, тебя хранит и оберегает, не посягай на нашу обречённую пустоту, не пробуждай в нас худшее! Твоя самоотдача намного больше наших способностей её принять! Отдавай частями! Много времени должно пройти, чтобы усвоить и принять эту непреложность, не считая себя проигравшим...

***

В отличие от Сьюзен Зонтаг, когда-то заключившей "таких, как я, больше нет", я до сих пор убеждена – такие, как я, были, есть и будут. Просто каждая, похожая на меня, написала или ещё напишет свою историю своими словами. Та безусловность чувственного, которая сопровождала все ощущения с осознанного детства, которая давала возможность радостно и восторженно жить в ощетинившейся от накопленного ужаса реальности, долгое время не имела названия. Страстная беззащитность мамы и могущественное, но вынужденное противоборство отца постоянно воспроизводили атмосферу творческого ада, который видится раем только на расстоянии радостно прожитых мириад мгновений. Жизнь пламенела, любая минута была открытием или откровением. Роза духовного становления всем существом осязала бытие, но шипы причиняли боль небрежно розы касавшимся. Аромат же притягивал, манил всех и всякого, но у многих, заранее, почти в зародыше сломанных, возбуждал стремление - сломать! Или просто ранить! Посягнуть на прелестную нежность лепестков, опорочить расцветающее чудо смрадом хтонического проклятия, обсценной лексики, компенсаторно рвущейся из вечно униженного нутра и ребёнка, и взрослого.

Дед, трепетно и сильно меня любивший, только со мною и моим младшим братом был бесконечно нежен – мы не стали свидетелями его адского унижения, пятилетнего проклятия ГУЛАГА и дальнейшего «поражения в правах» – «иждивенческая карточка» во время войны, запрет на проживание в менее, чем 100 км от Москвы… Бабушка и на новом месте устроилась на работу в паспортный стол, чтобы поменять якобы потерянный дедом паспорт вместе с унизительной пометкой – как до того выправила новый паспорт сбежавшей из ссылки сестре. Дед вновь и вновь переживал свою трагедию внутри, в надменном молчании или немногословном участии в диалоге. И только в редкие дни коротких визитов зятя и его приятелей, за вечерней рюмкой сладкого вина, он позволял себе расслабиться и его речь, афористично остроумная, и очень точное видение реальности – обескураживали слушающих. И он внезапно замолкал. А наутро бабушка, его терпеливая и мудрая свояченица, ничуть не менее пострадавшая в те же проклятые годы и всю остальную жизнь ощущавшая себя бесправной иждивенкой – бедная, очень всеми нами любимая – шёпотом делилась: вечером дед ходил по двору и всё ругался тихонько по матушке! Это вот трогательное "тихонько по матушке" – сама суть того безусловного благородства семейного уклада, в котором я росла. И ясно понимала – хтонический лексикон уместен лишь при выплеске подлинной, укоренённой боли в памяти пережитой беды.

***

Слишком, слишком приятно осознавать преимущество уверенных шагов по естественному ландшафту оригинальной прозы, озарённых солнцем радостной безмятежности. Утилитарный свод авторитетных шаблонов сиречь когда-то и кем-то выстраданных новаций, незаметно обретших солидную уверенность поучительных стереотипов, так долго и безотчётно отягощавших вольность воображения – исчез, как и не существовал вовсе. Содержание – основа формы, её искренний творец, её «коварный искуситель» (и сразу – Пушкин, вечный житель Острова Блаженных, прекрасная перспектива пространства, так и не поглощённая неумолимым Хроносом) –  и ни малейшей провокации на «занимательность», на желание угодить гипотетическому читателю, но – подтверждённое накопленным опытом осмысленного прочтения понимание: каждое слово в повествовании есть взвешенная духом частица подлинного искусства. И, конечно же, личный опыт стихотворчества, осязаемой ценности полномасштабного сладкозвучия изящной, точной и всеобъемлющей мысли.

***

Живость и непритязательная глубина шекспировских диалогов – прекрасный и всегда современный образец занимательности. Героям Шекспира к лицу платье любой эпохи и драматические обстоятельства любого времени – гений отразил самую суть «слишком человеческого». На него и ориентируюсь.

***

Зимние сумерки в парке. Парком часть берёзовой рощицы стала в честь первого советского космонавта, обладателя княжеской фамилии. В центре парка – белая скульптура медведя на постаменте, золотистый «маленький Ленин». Космическая атрибутика украшает только ворота. Двое качелей, симметрия деревянных горок, одна из них заботливо залита моим отцом – скатываешься на фанерке и едешь долго, с удовольствием. Отец сам удостоверил радость свершения, кататься с отцом – наслаждение. Горка на возвышении, ниже уровнем, неподалёку – деревянное убожество неряшливого сортира. По другую сторону, поодаль – сцена, возле неё – наша компания. Мне восемь, подружке десять. И по двенадцать – парочке приятелей. Подружка возникла недавно – новое семейство заняло комнату на втором этаже нашего особнячка: двухкомнатная роскошь индивидуального обладания только у нашей семьи, соседи ютятся вчетвером-впятером в одной комнате, просторные коридоры чем или кем только ни заполнены, в одном лежит и наводит на меня страх крупногабаритная соседская бабушка… Интимная жизнь наружу. У подружки – старший брат, они оба искренне дружелюбны, печать порочной искушённости на их личиках не то что бы отталкивает, но – настораживает мой внимательный взгляд, и я дружу осторожно.

Обычно зимой центр притяжения – горка. Но сейчас действие сосредоточено возле сцены. Мальчишки отводят подружку в сторону, за сцену, и там что-то пишут на снегу – я подглядываю, но текст не различаю. Подружка возвращается возбуждённая, на допрос не реагирует, смеётся. Я одержима любопытством, пристаю к мальчишкам, за сцену отводят и меня – оказывается, речь, буквально и внезапно, о непристойном предложении. На снегу наиболее смелый пишет: «давай» – и деликатное многоточие после первой буквы нецензурно имитируемого сексуального акта. Возбуждение овладевает и мной, я сразу же отвечаю «нет», но решаюсь задать естественный вопрос: где? Мальчишки кивают в сторону деревянного убожества – и я начинаю хохотать: невероятный даже гипотетически процесс низведён на такое дно, настолько скомпрометирован и унижен, что кажется невозможным в принципе, никогда и ни с кем. Настолько же упасть в моих глазах умудряется и подружка, которая на вопрос – а ты что ответила? – интригующе улыбается: я сказала – подумаю.

Мной уже пишется пьеса. Я уже в главной роли. Прочие – статисты: таков уровень ощущения. Не на вторых ролях, нет – слишком, недопустимо нелепы вероятные роли в пьесе, которую создаёт моя жизнь. Это событие не дотягивает даже до впечатления – настолько схематична, удручающе банальна такая вот игра во взрослых. Пожалуй, комична – неудачный эпизод из комедии положений. Единственная эмоция – торжество исключительности.

***

Я никогда не стремилась порадовать родителей школьными отметками. "Тройки" унижали именно меня, "двойки", редчайшие, скорее, возбуждали и стимулировали. В выпускном десятом, в новой школе – переход в неё был актом ответственности за дальнейшую участь в рамках обстоятельств: конфликт с "математичкой", классным руководителем, грозил мне плохой характеристикой для поступления в институт – или я так, по наивности, полагала... так вот, в новой школе "двойки" я просто коллекционировала. "Пришла "пятёрки " получать», – злорадно шипел с первой парты Сашка Филиппов, мгновенно в меня влюбившийся – что оказалось ясным намного позже... Да и трудно было не влюбиться в странную стройную "новенькую", потрясающую основы школьной муштры независимым нравом и упрямым умом. Сашкина влюблённость выглядела довольно причудливо. Сначала классная "звезда" и поэтесса, чьи стишки публиковались в местной газете, обаятельная сероглазая малышка всячески дискредитировала Сашку в моих глазах, транслируя его якобы активную ко мне неприязнь. Их с подружкой парта была следующей – в новом классе я обнаружила случайную знакомую, с которой моментально подружилась и мы сели вместе. Поэтесса демонстративно пересела вперёд на соседний ряд. Сашка пересел тоже, оказавшись перед ней и всё время с ней болтая. Я была уверена именно в их взаимной симпатии и не догадывалась, что его хитрый план заключался в возможности всё время смотреть на меня. В итоге подруга "звёзды" оказалась снова позади нас одна, Сашка опять пересел на парту за ней и её "выжил", уже прочно усевшись за нами. А потом стал встречаться с ужасно милой миниатюрной гимнасткой-восьмиклассницей. О которой я внезапно и с изумлением узнала, что она буквально влюблена в меня. То есть Сашка с ней встречался, чтобы говорить обо мне! И, возможно, вызвать мою ревность! Но этого чудесного свойства я, к счастью, лишена с рождения.

Наше целомудрие кажется невероятным, но таковым оно и было. Я-то совершенно точно не стремилась ускорить процесс познания интимных аспектов бытия – возможно, потому что плод не был запретным, он был презренным. Интимная близость не обсуждалась и не афишировалась, ранняя беременность переводила соучастников в статус изгоев.   Девушка могла спровоцировать близость, а её родители – отправить парня в тюрьму, как насильника: так знакомый парнишка, милый и добрый стройный красавец с яркими чертами лица, в девятом классе поддался  чарам соседки по коммунальной квартире,   семиклассницы, рано развившейся и обликом – животный призыв голубых, с поволокой, очей, вечная полуулыбка ярко очерченных уст, фантастических размеров грудь и влекущие бёдра (бессмысленным взглядом, увы,  напоминавшей корову) –  и угодил в колонию для несовершеннолетних.

Ощущения лёгкой влюблённости было более, чем достаточно. Слышать и чувствовать симпатичного мальчишку, фиксировать его робкое внимание и внезапное смущение – он демонстративно рассматривает мои ноги, я вперяю усмешливый взор в его чересчур короткие, вырос! – брюки, он крутится за партой: дуэль! Он не то что бы меня задирал, скорее, его смущение выглядело жестковато. Ну и интрига «звезды» оказалась удачной – мне просто не приходило в голову, что она намеренно лжёт… И, честно говоря, мы друг друга побаивались – видимо, были чересчур схожими: яркие, независимые, упрямые…

Неприятие отдельных учителей отвечало нежеланию воспринимать предмет. Унылая "географичка" провоцировала полное отвращение к географии, а вот остроумная неулыбчивая "химичка" увлекала химическими чудесами. "Языки", родной и чужой, органически вовлекали в свою стихию. Любовь к математике, убитая в пятом, воспряла в десятом - в результате занятий с гениальным психологом- репетитором, незаметно снявшим, как порчу, магический коллапс отторжения и открывший чудесную прелесть строгой логической красоты "царицы наук", по чьему-то остроумному выражению.

Школа была частью повседневности. Школьная библиотека - радостью исключительности: свободный доступ к стеллажам и расположенность библиотекарши Людмилы Васильевны - обаятельной горбуньи с удивительно красивым лицом. Романтический азарт сменяющих друг друга дней и лет, всегдашнее чувство влюблённости в кого-то или во что-то, энергия взаимных симпатий и антипатий. Обязательное бегство, намеренный эскапизм - прочь из рамок общеобязательного: прогулы, опоздания, верность своевольному "я" всегда и во всём...  Трогательная нежность по отношению к подружкам... Раздражительная неприязнь со стороны случайных старших, не удостоенных внимания и бесящихся, изнемогающих от незаслуженного, как им казалось, пренебрежения –
слишком явного, слишком очевидного, я и не пыталась сгладить впечатление и не оставляла шанса тому, кто его не стоил... Моя планка была чересчур высока, и я выставляла её безотчётно. Моя самодостаточность была не осознана – и безусловна. Меня можно было не замечать – и невозможно не заметить...

***

Тело... Малая планета в бесконечности метапонятий, органичная частица вселенского разума, непростительно долго воспринимающая себя только через боль. Первый импульс возможного сладострастия - внезапно, в 12 лет, в июльский полдень... Внезапно обретенная дружная компания, в которой я – уже объект вожделения старших по возрасту. Понимание будоражит и страшит, компания притягивает. Непонятным образом роли уже распределены, но провокации на роль, мне отведённую, не имеют успеха. Успех – состязание за моё внимание, я – в центре и сама принимаю решения. Парнишка из большой семейной династии гончаров, вполне уже искушённый романтик, оглядывает меня с ног до головы и, ласково смягчая "ш" в моем имени, о чём-то спрашивает с улыбкой. Трикотажный купальник вдруг становится прозрачным, я смущена, щёки пылают, а низ животика источает неизведанный прежде восторг.

Время спустя мы с подружкой оказываемся в старом домишке, уже необитаемом. Наши кавалеры с нами, подружка уже на ветхом ложе, мальчишка наклонился над ней и пытается поцеловать. Мой дружочек тоже пытается меня обнять, я выскальзываю. Он целует меня снова и снова, на что-то уговаривает, к чему-то склоняет... Я не слушаю – в восторге от самого происшествия, всё невероятно возбуждает, полнота ощущений – исчерпывающа. Воображение мчится в каком-то эмоциональном танце, вдохновение наполняет плоть с избытком. Опасности нет, но эмоциям тесно в домишке, я вырываюсь на простор – речка, дальше – луга (так и уговаривались неделю спустя: пойдём в луга), но я мчусь по улице домой и в зеркальце на бабушкином комоде отражается моё внезапно счастливое, влюблённым мальчишкой исцелованное лицо.

***

В сочинениях американских писателей каждый пассаж при внимательном чтении видится открытием. Эта присущая практически всем из них манера подробно акцентировать, высвечивать незначительное – детали интерьера или антуража: у них пейзаж – не объект созерцания, а субъект исследования, пейзаж превосходит человека, а человек использует антураж, и все вместе воссоздают впечатление высшей органичной целокупности.

Предметы и вещи в описании всегда функциональны: даже если их эстетика сугубо эмоциональна, она подчинена и логике сюжета, и линии поведения героини или героя. Перебирая старые фотографии, наливая скотч, включая телевизор или в ярости разбивая экран, герой деятельно проживает внутри мгновения, и читатель вынужден засвидетельствовать этот факт.

В сочинениях русских писателей вещи отчуждены от человека, как и сам человек существует словно бы вне вещей. Антураж самодостаточен, отрешён от действий героя и лишь ощущение громоздкости, непременной и лишней нагрузки на развитие сюжета придаёт ему какой-то мистический смысл, парадоксальный в очевидной бессмысленности. Может, в нашем коллективном бессознательном мироощущение кочевников укоренилось слишком прочно? Может, именно тут и кроется разгадка "загадочной русской души", её вечно чаемая свобода от привязанностей и обязательств?! Моё собственное ощущение отсутствия почвы, осязаемой опоры под ногами – не интуитивное ли понимание национальной судьбы? На стыке тысячелетий американская и европейская литература проклинает устои и стереотипы, писатель и философ жизнь кладёт на противостояние с укладом, нежным другом, в одночасье ставшим злейшим врагом. Мой житейский уклад исчерпывался – всегда спонтанно, по естественному побуждению, под влиянием эмоционального влечения – школа, семья, брак, дружба, непрерывная связь с любимыми детьми, звонки родителям и наезды в родное гнездо.

В родительском доме мне принадлежало только содержание библиотечных книг. И ещё – атмосфера эмоций высокого напряжения, составляющая творческое поле неизбежного будущего, до поры – живущего в тихой прелести обязательных упражнений в учебнике русского языка, где каждое предложение обязательно завершалось именем его сочинившего. В летнем великолепии домашнего интерьера бабушки и дедушки моим было любящее меня пространство, целиком отданное в моё распоряжение, где и еженедельная уборка была творческим сопереживанием. Для меня кудрявилась травка во дворе, клубника состязалась с малиной за моё вожделение и право быть радостно поглощенными, в мою честь пионы осыпали своё великолепие и источали аромат, чуткий бархат анютиных глазок чуть касался очей, пламенела настурция и сияла гвоздика. Любимые книги перечитывались, поход в библиотеку был желанным ритуалом –
тамошний воздух, пропитанный вековой, не менее, книжной пылью и древесной прохладой затенённого старинного здания, бодрил и возвышал.

***

Удивительно, но выстроить драматургическую фабулу из любого события моей жизни сейчас невозможно. Мой взгляд слишком пристален, а позволить моей героине или герою беспомощной жертвой метаться в сетях обстоятельств – скучно, вернее, на данном этапе преждевременно. Я уверена, что сумею освоить и воплотить каждый шаг занимательного сюжета и драмы, и комедии, когда настанет время именно для такого действия.  Степень моей вовлечённости в происходящее с условными героями в процессе перспективного диалога станет адекватна степени моей отстранённости: живые или давно ушедшие люди магически воплотятся в образы и встроятся в новейшее время как в новую жизнь.

Сейчас я ощущаю себя героиней античной трагедии, которая пишет сюжет в жанре, ещё никак не обозначенном. Утверждение жизни и радости наперекор старому, новому и новейшему форматам самоистребления с тщательнейшей проработкой деталей последовательного разрушения - постольку, поскольку каждый близкий буквально внедрял в меня это ощущение, всякий раз взрывая меня изнутри, и противостоять этому стоило сил, которые энергия любви сплавляла в личную волю.

Современная трагедия — это длящаяся безжизненная мелодрама, в которой роль рока играют окаменевшие стереотипы. Эти камни не падают с неба, а беспрепятственно вторгаются в души, постепенно умерщвляя их. Если камень, пущенный извне, и оживляет такую душу, она, по крайней мере, умирает как живая. Но она обречена на тоскливую смерть.

Я – героиня трагедии, перевернувшая её сюжет. Я родилась из всевластия смерти.

Сколько дней, сколько часов и секунд пришлось облечь собственным одухотворением и сложить из мгновений отрезок индивидуально осмысленной вечности до того, как моим сознанием целиком завладело понимание: события подчиняются воле моего восприятия, радости моего созидательного со-воплощения. Похоже, что точкой безотчётного скачка в невероятное явилась внезапная новость о неизбежном и быстром исчезновении из жизни младшего брата. Внезапность второй потери самого близкого в сочетании с ощущением насильственного вторжения неизбежности разрушения в мою личную целокупность ежесекундной созидательной радости – именно неизбежности, ведь до этой черты окончательного разобщения так и не сложился диалог совместного жизнетворчества – узаконила и морально обосновала прочное отчуждение. Сила намеренного и безотчётного разрушения, приведшая младшего брата на берег мрачного Стикса, высвободила мою волю ясного противостояния, внутрь разрушения уже не допускавшую. На стороне разрушения играли все без исключения, на поляне созидания – я и воспитанные мною дети. И у меня уже был опыт победы над смертью, я спасла Любимого, воля моей любви исключила вероятность того, что казалось неизбежным. Но любили – оба.

Примерно на этом же этапе жизнетворчества постепенно овладевало мною и, что важно, осознавалось ощущение, что я – объект моего творчества и субъект высокого искусства одновременно. И, много чужих смыслов усвоив и переработав некоторое время спустя, возникло новое прекрасное понимание-переживание: в каждом встреченном человеке видеть и осязать объект потенциального личного творчества, то есть всегда быть готовой творить из уникальнейшего и  наисложнейшего материала, состоящего из часто разрушенной в корне органики природного "я", многокомпонентных взаимосвязанных стереотипов, заключённых в надёжный кокон неизменной потребности и вечной неудовлетворённости в высоких и глубоких чувствах подлинной мудрой любви. Именно эта любовь, эта созидательная воля и станет главным инструментом со-творения. Человеческий материал всегда готов к подобному взаимодействию, человека влечёт к подлинно высокому безотчётно и неудержимо и его душа откликается. Даже если она слишком зачерствела в безнадёжности, то внезапно простодушная искренность незатейливой грёзы о сочувствии в наивно романтичной песенке явится первым робким ростком творческого со-участия.

Невозможно источать подлинно мудрую любовь, если в сердце не живёт свобода живого сочувственного соучастия, лишённая табу и неуязвимая для общедоступных стереотипов. Превосходство истинного сочувствия непреложно только при условии непрерывного мыслительного самоконтроля, когда ты в состоянии точно оценить мгновенный и едва заметный сбой в диалоге – с одной стороны, и сразу же выявляешь и купируешь любой род манипулирования – с другой. Мой бесчисленный опыт общения – предшествующий новейшему всемогуществу самопонимания – свидетельствует: практически каждый собеседник, реальный или виртуальный, почти мгновенно занимает позицию жертвы и из этого эмоционального статуса ведёт диалог. Его манипулирование безотчетно и теперь уже безобидно.