– Думаю: им было радостно проводить вместе время, - говорил Геворг, поправляя очки.
Взгляд его был неустойчив: то и дело он моргал, подносил руку к глазам, вращал ими как-то, будто отвлекая сам себя от какой-то навязчивой мысли. То и дело, поглядывал по сторонам и, кажется, замечал там нечто, что не видел претендент на место второго сторожа, - молодой человек лет двадцати трёх.
- Ты, - ткнул пальцем в грудину Геворг новоприбывшего так, что у того причёска с чёлкой слегка двинулась, - готов приступить, я вижу, да?
На взгляд Геворга – бывалого сторожа, молодой человек, которого принимали на работу посменно был излишне эмоционален.
Это прямо-таки бросалось в глаза: бодрый, восприимчивый взгляд, - открытый излишне, готовый на всякое предложение, - тут же сопереживать, надумывать что-то, уродливо сморщив лоб. Высокий астенический рост: узкие плечи, бледное лицо, интеллект (какой-никакой) в лице, высокий лоб. Скорые движения, напрочь и всегда полностью разоблачавшие настроение человека.
Но по опыту своему жизненному Геворг не спешил делать скоропалительных выводов, посему, время такое…
«Какое время…, - оглядывал молодого человека Геворг, мимолётно эдак оглядывал, пока тот думал, пока тот соображал факт неформального обращения, - какое время - такие люди. Донатас – имя-то, ещё какое!»
Смягчил тон, улавливая и некую положительную нотку - дипломатичности в соискателе, передал:
- Возможно, это совсем не то, что думают все. И ничего страшного в том нет, возможно, - повторил он, тронув кончик носа, - появлении стаи детей-призраков… И что? Все это, возможно, некоторые фантазии. А ты, я слышал, по протекции?
Донатас на секунду задумался над троекратно произнесённым и усиленным «возможно» и над словом «протекция» заодно. Улыбнулся, подтянул короткие доверительные бровки, сводя их над собой домиком, и тут же расправляя их энергично, как по команде, выпалил:
- Да, тётка посоветовала. Там как-то ещё через знакомых, таких-сяких, - парень поднял кулачок и посмеялся в него.
- А-а! – Невольно оживился Геворг.
«Вот дурак, так дурак, действительно!»
- Так это и есть, значит, ты! Ну, что ж, знаю твою тётку. Марина? – Он протянул руку, чтобы похлопать парня по плечу, но передумал, - Ну, что ж…
- Марина Митроновна, - уточнил парень.
- Ага, - поразмыслил старый сторож.
Ему не было дела до сих пор до отчества. Марина и Мариночка.
«Это значит Митрон… тьфу…»
Он хотел бы многое ещё рассказать парнишке, и тот уже раскрыл рот слушать, беспилотно, но старый сторож опять-таки щёлкнул «затвором извилин», - не торопиться!
«И потом - дети… Придётся парню нахлебаться ещё».
(P.S.) Дети – призраки, о коих столько говорено – и останутся разговорами (возможно), но он сам-то видел их воочию, будучи радикально при том трезвым!
***
Сменщики расстались, не делясь особо ничем более.
Донатас двинул к двери, за которой простилался длинный коридор со встроенными по сторонам многочисленными комнатами.
Это было трёхэтажное здание, не броское, начинавшее строиться в один их тех времён переходных, - перестроечных, когда появлялись новейшие строительные материалы, а специалистов-дизайнеров на те материалы едва существовало, и весь комплекс искусств переходил в руки кустарных каменщиков, штукатуров, маляров, кровельщиков, которым первостатейным мерилом – качество и ровность укладки не так была важна. Посему ремонт пришлось переделывать, и вот с тех пор дети и появились.
Коридор - ярко освещён в самом начале старыми вольфрамовыми лампочками, далее – менялась проводка тоже не раз, и в отверстиях для новых диодных светильников торчали диоды, ожидающие соответствующих футляров.
Стены в некоторых местах облущены, в некоторых - зашпаклёваны и недокрашены. Гостиница достраивалась, расширялась.
- Наши ребята временно отдыхают, - так пояснил проходящие ремонтные работы Фёдор, - сын владелицы «San Hose», переводом названия которого уже интересовался Донатас, будучи, как упомянуто, не посторонним человеком - племянником владелицы через ее брата, выяснил, что в переводе на обычный язык это означает «маленькая деревушка».
Фёдор не противоречил.
- У нас скромно, верно, и тесно несколько, - напряжённо улыбаясь, объяснял он, - но тесно именно тем смыслом, что уютно и сдержанно аккуратно.
Он сделал акцент на «сдержанно».
- Меньше работы, кстати, это хорошо ведь. Но убирать все-равно приходится уйма. Такая неблагодарная, скажу вам, (он обратился к внучатому племяннику на «вы», не минуя улыбнуться чуть слаще) работка!
Донатас бы поставлен в известность, что уборкой территории занимается сам Фёдор, решив подработать сверх ставки приёма посетителей у матери, весьма не щедрой особы, увы, - щепетильно считающей каждую копейку. Донатас не возникал – решил дальше разобраться со всеми этими ставками позже. Главное – работа! А студенту - любой рубль…
С произведением же Элементалей Донатас был знаком с детства.
Он не понимал тогда, что нанятая секретарь Моника, - круглолицая, никогда не пользующаяся косметикой девушка с широкими бёдрами в короткой юбке, удивительно поддерживающей практически всегда приподнятое настроение, вовсе не на ноги свои глядела тогда, задирая чуть край кринолина, тихонько посмеивающейся, - тайно посмеивающейся себе туда, - себе между ног, - имела в ту самую минутку общение с элементалями.
Маленькому Донатасу было странно позже - кроме Элементалей симпатичен Монике никто не был. Он не раз слышал за дверью ее комнаты беседу с ними – на разный манер разными голосами, а потом жуткие затяжные аханья да оханья и ещё: будто мокрой тряпкой по полу – со всей силы.
И когда однажды, превосходя растущую зрелость в себе, он, - Донатас, делая наивные подростковые шаги к Монике, в то время сидящей последние дни работы за своим компьютером, - наивные шаги по ее комнате, которые всегда смешили ее, - спросил, не стоило ли ей обратить на него более пристальное внимание - она рассмеялась.
- Зачем ты делаешь так? – В малину покраснел он.
- Что, дорогой?
«Нет, она не может так поступать, не должна, - толкались в нем мысли, - не может». Слишком жаркими были те ночи с такими великолепными формами, потрясающими подъёмами ножек, застревающими вздохами на то время непонятными маленькому Донатасу, но он все это видел.
Судорожными потягиваниями, ее – не понятными ему тогда - ее – с Элементалями, он теперь понимал. И в паху горело. Он ощущал ее своей.
- Зачем тебе Александр? – Спросил он о ее молодом человеке нормального человеческого облика.
- Ах, мальчик, это тебЕ – зачем? – Парировала она, ничуть не подозревая о того ночных слежках-путешествиях.
Тогда ему казалось: мир должен думать точно так же, как располагает и он.
«А как иначе?»
Мир определённо и наверняка синхроничен со всем, что касается его.
«Но как же иначе?»
Мир… Мир дышит в одно дыхание с ним, как он сам дышал в одно дыхание - со всеми.
Но оказалось – не так, не совсем так.
Мир иной раз думает за других, но за тех, - других так интересно думает: ему конкретно нет дела к каждому, потому что каждый умудрялся думать по-своему.
Мальчик понимал – дальнейший разговор с Моникой бесполезен. Изнутри подсказывало, - со стороны роста, возмужания нынешнего, трезвости идейной. И все же, рискуя «наивными шажками» он задался:
- Ведь ты же не любишь его?
Моника едва не захлебнулась кофе.
Мгновением в ее внимании на мальчике - опечаткой – что-то серьёзное блеснуло, но он видел, как то сразу растаяло, как снежинка, угодившая в тёплую живую ладошку, - тут же и безусловно.
Моника играла вид непонятливой.
Маленькая квадратная, плотная ее ладонь, взрослая такая, поднялась кратко и звонко шлёпнула по вполовину оголённой коленке. Он запомнил тогда звук того шлепка навсегда.
- Это ещё что за что!? – Спросила, ненатурально взметая черными бровями, - ты ещё, что надумал себе, э!?
Рассмеялась оба. Донатасу казалось, он начинал синхронизироваться в миросозерцании беспечной Моники.
«И – ничего, не смертельно»
«Лишний раз подумать – не смертельно».
Такой эпизод.
Между ее словами и тем смехом существовала минута. Мистическая минута- сокровенная.
Моника ее не желала отмечать. Она, видимо, на самом деле, решила что-то изменить в своей жизни (наверное) и, на самом деле, выйти б, например, замуж за Александра или кого там, не имеющего роли в данном повествовании хотя бы, но - заменителем неживых Элементалей.
И она тогда, именно тогда, - ту минуту (Донатас чувствовал это) сделала выбор между условно Темными и условно Светлыми Силами.
Данный выбор в среде человеческой номинируется просто: измена всем ради одного иллюзорного. И дальше все зависит от женщины, - как она сможет играть честную Таню Ларину.
Но там, в сфере Тонкой сие есть выбор без особых последствий - с условием: ты больше никогда не станешь думать серьёзно о том, о чем раньше думал, соотноситься сосредоточенно не будешь, иначе...
Воспоминать впрочем можешь, но - не дальше!
И вот Донатас, исключая природную иллюзорность всех и всяческих отношений, увлёкся Моникой.
И тут же юноша, взрослея, - теряя Монику из виду, и вновь встречаясь, напитывался некой чуйкой на присутствие Элементалей.
Мог судить о поведении всех в гостинице, когда сам сюда гулял ещё гостем.
Он мог уметь быть в некоем сговоре с ними.
И это видно все от любви, духовного сопряжения с Моникой, прошедшей сексуальные делания с Элементалями.
Как ни крути, по внешности, по выражению переданной информации ему от Элементалей, где за каждым словом скрыта чувственность, чувственность, эмоциональность звериная – да, проявляющаяся особой влажностью на губах ее, - Моники (он слышал их через неё): как словно б они - Элементали постоянно лезли целоваться с ней, и торопились повторить оргии.
Как бы не старалась изобразить из себя она кремень зрелых лет, - жесты выдавали ожидание встречи с тайными обитателями гостиницы.
Теми обитателями, напомним, которых тётка, зная после определённых событий и лишь понаслышке (ей не дано было видеть их) от многочисленных посетителей, хотела раз и навсегда избавиться от всего того «нечистого».
И она хотела к тому привлечь всех самых близких людей.
Она не ощущала, как ощущал тот же Донатас – все давно тут туго навязано. Отношения – в упругий моток и разорвать не удастся просто.
«Вот, - приходила ему странно ясная мысль, - разве только я…»
У него - практический подход – разобраться во всем. Таков характер. Пусть себе думает все, что хочет старый Геворг – не важно.
«Во-первых, - знал он, - необходимо иметь холодный рассудок. А я это воспитаю в себе! И это не тот рассудок, - исторический и истерический, которого качеством наделяют каких-нибудь замечательных людей, о серебре которого испещрены советы социальных сетей, например, чаты, поддерживающие пустые переговоры. Все намного серьёзнее, насколько можно было представить себе, и это меняет или должно поменять тоже все. В-третьих, для данного разбирательства требовалось некое «изогнутое» время».
«Изогнутое время» - время, дающее себя познакомить с собой в несколько избирательных моментов течения жизни со всех ракурсов. И Моника – была одна из них.
Особенно время проявляется, даёт о себе знать в яркий какой-нибудь эмотивный период. А эмотивность свойственна ему.
Это те мгновения особой рискованности и раскованности чувств собственных ощущений, когда ты делаешь что-то совершенно будто впервые, талантливо делаешь.
Этим телом, этим воплощением, этими руками, ты владеешь будто впервые. Пальцами, невольно переплетающимися от привычных учебных состояний, ты владеешь впервые!
Это те мгновения, когда сыплются бессмысленные вопросы на тебя из Откуда-то: «а должен ли ты делать это? А зачем?», «должен ли ты делать вообще что-то, не спокойнее ли будет, если…», «и сейчас делать, - одновременно, что ли это?», «сколько ещё подобных уроков – продолжение их?», «или это не повторится никогда?»
«Или это не повторится никогда!» - Вот ключ.
И когда, Донатас понимал - нужно действовать особо, особо подтянуто действовать, фиксировано в это мгновение «не повторится никогда» чтобы, действительно, не пропускать уроки дальнейшие, чтобы осознанно постараться прожить эту жизнь, успешно, он яснее, все яснее слышал предложения встретиться с Элементалями.
Это стало звучать явно с их стороны. И сие есть ещё одна, не менее важная причина появления его здесь. О том Геворг не догадывался.
Элементали же напоминали о себе одним и тем же признанным способом, - эмоциями. Если было страшно, если душа ныла – кошки скребли, если звучало умопомрачительное: «люблю!»
Если было страшно подняться с кровати, растолкать ногами духовное душное одеяло, уткнувшись во что-то тяжёлое, и укутаться вновь в нем же, чтобы не дай Бог увидеть чудной образ, оставленным маминым халатом на спинке рядом стоящего стула. Коими с тобой говорили Элементали.
В морщинах одежды: то ли фигура, то ли лицо, то ли эпизод мимики заставляло замереть и изучать данное производство долго, ещё долго, кормя Страх. Им питались Элементы. Они пытались заговорить с ним.
Тётка когда-то была молода.
Она игнорировала, впрочем, как и теперь: все, что касалось фантастической беседы кого-то с кем-то, с какими-то Сущностями настоящих живых, реальных людей в ее разрастающейся гостинице абсолютно адекватными служащими. Алкоголь и прочее были воспрещены.
И всякий раз, ныне будучи настороже пристально интересовалась поставщиками строительных материалов, качеством бетона, заливавшегося под новые строения. Чтобы ещё что-нибудь, кроме Элементалей не подселилось.
Инициируемость Элементалей все же со временем стала интересовать всех, кроме полиции. Те не знали на чье имя формировать претензии.
Стали появляться журналисты.
Тётка уводила маленького Донатаса подальше от писак. Писатели же, именно писатели, собственной персоной объявлялись, и это не простые зеваки.
Особенно после загадочной смерти Моники рельеф интереса чрезвычайно обострился.
Но Моника, Донатас знал, - была жива. И они: он и она - часто общались вместе помимо Элементалей и всего-всего.
Она была жива, ее излюбленным местом - цветочная клумба.
Там работал местный садовник, нанимавшийся исключительно на сезон. Донатас выглядывал из окна и хохотал, видя, как садовник, совершенно не замечая Моники, всякий раз ловко миновал место ее нахождения, как вздрагивал от невидимого присутствия, отдёргивал руку, как бы обжигаясь.
Моника любовалась цветами, присев на коленки тут.
Жасминовые тучки толкались по небу.
Садовник ничего не понимая, грозил пальцем смеющемуся мальчику.
Донатас прятался, ожидая жалоб садовника и очередного распекания матери или тётки, торопящейся в его комнату. Но чаще всего, так необычно случалось, они останавливались за пару шагов перед дверью. Их что-то удерживало. Что-то начинало метаться там, за дверью - нравоучительное настроение смягчалось или исчезало вовсе. И ему уже не было, кого ждать.
А даже если они толкали вперёд себя полотно двери эдак энергично, Донатас смирно сидел на кровати, - ничего более приветствия и пустых слов каких-то они не говорили.
Это было тогда.
И с Элементалями «San Hose» он незримо сдружился тогда понемногу, они - сопутствовали.
Стоило подрастающему мальчику что-либо пожелать от всей души, от души всей, сердца всего - на эмоциях горьких, плачевных, - как многое из желаний у него исполнялось.
Девочка, которую он полюбил (сообразно эре нынешнего времени) такой славной была, - похожей на погибшую Монику овалом лица, белизной кожи, выемкой на губах, - такой, о которой только мечтать.
Это был тот нотный стан той знаменитой симфонии, - части ее, то есть, которая должна пройти лейтмотивом по всей жизни и станет образчиком следующих претенденток на справедливое сердце мальчика. Моника…
Ему тогда было лет десять (период высматривания садовника из окна и первый год со дня смерти Моники), когда судьбоносная девчонка появилась в их гостинице.
Она приехала издалека с родителями: папой, мамой. Папа, мама – замечательные люди, любящие и бережно относящиеся друг другу. Но совершенно ничего со своей дочкой общего не имели. Донатас чувствовал это.
Но разве можно доверять только чувствам, нашептываемым Элементалями или тайно наблюдая за людьми из окна, совершая собственные выводы?
…Когда девочка остановилась перед невидимой Моникой, а та, в свою очередь, протянула ей ЗАПАХ цветка и – первая потянула носиком, закатывая серо-голубые глазки… Мальчик не выдержал, выскочил на улицу.
- Привет! – Приветствовала первой его девочка, - тебя как зовут?
Она видела его уже.
Он сердито бросил на неё взгляд. «Ух!» Нет, не испугалась – глазом не повела.
В ее лице лишь замерла улыбка, благодарение даже.
«За что? Что за чудо?»
Он не был знаком качеством этой улыбки. Все всего ело, все всем питалось. Он не знал ещё тогда о значимости происходящего, - концентрате подлинной любви, - исходной точке, к которой спустя годы, десятилетия придётся вернуться.
- Дон, - ответил он.
- Дон? Это как? – Она приподняла белёсые бровки.
«Это уже хорошо, - решилось в нем вдруг, - она - дура!»
- Дон, - повторил он, почесав руку об руку, как от комариного укуса, и судорожно начал вспоминать содержание новеллы Сервантеса в комиксах о Кихоте, которого просматривал недавно, вывалившейся из оставшихся вещей бывших посетителей гостиницы. Новелла была в тумбочке, залита вишнёвым вареньем с намертво запечатанным форзацем в блюдце.
- Дон, - уточнил Донатас, - это Дон Кихот. Что ты?!
Девочка подумала. Взгляд осел. Зрачки потускнели, ускользнули под ноги, - дырочки белоснежного цвета сандалией.
Мальчик видел - Моника с клумбы покатывалась от смеха. Но у неё все так же не существовало сил сойти с насиженного места, и именно это давало повод мальчику взять бОльшую инициативу в свои руки, продолжить.
Он желал рассказать о сомнительном герое Сервантеса, о кихотской аффективной влюблённости в уродливую пышку Дульсинею (она так была изображена в комиксе), - пышная розовощёкая с крупными выступающими зубами…
Он желал интерпретировать чувства Кихота по-своему, но возникла пауза. Мистическая минута.
- А тебя: как? – Спросил он, сглатывая все серьёзные намерения.
Девочка подняла глаза, в коих смущение обозначилось, - приятное пареньку дружелюбное смятение. Тонкими губами произнесла:
- Данника.
- Донн…, - почесал лоб мальчик.
«Ну, это совсем не Дульсинея. А и хорошо. А зачем Дульсинея?»
Данника не думала, пока думал мальчик, сорвала цветок и поднесла к носику.
- Оу-у! Э-у! – Вскричал Донатас, - не трогай!
- Почему?! Тебе жалко?
- Ты не знаешь, как моя тётя будет ругаться! – Он вспомнил, как тётка над каждым цветком наклоняясь, приглядывала, присматривала, - каждому под юбочку, ухаживала.
- До-оната-ас! – Услышали они оба.
Уши «Дона» автоматически поднялись. Это был голос тётки.
– Что вы там - на траве?! Немее-едленно!!!
Мальчик подбежал к «Дульсинее», дёрнул за руку так, что челюстью та щёлкнула, прикусив язычок, и вскинув ручку. Потащил преступницу за бетонные пасынки - ограждения клумбы, и дальше – за угол.
- Отпусти-и-и! – Верещала девочка, но «Дон» упираясь все более, все более упираясь даже куда-то внутрь себя, и под ноги не глядя, волок драгоценность за собой (он стал так ясно чувствовать, что данное мероприятие необходимо), волок изменницу в свои сети.
В ту минуту в нем проснулось впервые, наверное, чёткое чувство притязания обладания чужим человеком. Эротикой где-то дёрнуло сердце, ударило лёгким ветером по чубу. Солнцем ясным, - лучами оранжевыми в небе взыграло между жемчужных туч.
Это новая жизнь!
Он остановился лишь, дотащив девочку за угол. Отпустил.
Они зло глядели друг на друга.
Милый пушистый зайчик пробежал по ее шершавой шее. Она дёрнула мышцей. Лепесток сорванного цветка готов был сорваться с ее уст…
Кинжальным плечиком повела неуютно.
«Какой ты дурак!»
Чуть сарафан ее в сторону сдвинулся, - на миллиметр. И он стал чувствовать в ней все…
Так Бог, наверное, замечает всякий вздор направления отдельного кванта в изобретённом Своём Космосе.
2