Звук и смысл

ЗВУК И СМЫСЛ

ПРЕДИСЛОВИЕ К СЕТЕВОМУ ВАРИАНТУ КНИГИ

Опять поднялась волна интереса к так называемому искусственному интеллекту. Но сейчас на качественно новом уровне: стремительно развивается ЯЗЫКОВОЙ искусственный интеллект. И, к сожалению, опять мы догоняем, стремясь поспеть за разными чатами да ботами.

Но ведь был шанс стать здесь первопроходцами. В Советском Союзе работы в этом направлении шли ещё с начала 70-х годов! В 1974 году была опубликована моя монография "Фонетическое значение". Тогда не было ещё такого термина "языковой искусственный интеллект", но материал исследования как раз к этой проблематике и относился.

А в 1981 году в издательстве "Просвещение" вышла вот эта книга "Звук и смысл". Её успех меня удивил: ведь это было довольно сложное изложение для школьников моей сугубо научной  монографии. И уж совсем поразительно было то, что через десять лет (!) Издательство предложило её переиздать. Красиво переиздали, солидно. Да только это ведь был 1991 год. Развалился Советский Союз, а с ним и вся советская наука.

Однако же, наработки тех лет не прошли бесследно. Сейчас системам языкового ИИ как раз требуется осваивать самые разные возможности человеческого языка, включая изобразительные, выразительные, эмоциональные, в чём и могут помочь результаты тех давних исследований.

Ну и, кроме всего прочего, есть у меня надежда, что молодой читатель увидит, как богат и выразителен наш язык, почувствует вкус настоящей великой русской поэзии. А то ведь так и будет думать, что русский язык - это мат, что поэзия - это рэп, и что поэт - это Шнур.


СОДЕРЖАНИЕ:

О чем эта книжка.
ГЛАВА 1.  Измерь то — не знаю что.
Поиски пути. Решение.
ГЛАВА 2. Почему Щ—«горячий», а Р — «холодный»?
Звуковое пространство. А как в других языках?
ГЛАВА 3. Кто страшнее — урщух или лимень?
Строение значения . Сконструируем формулу. Стрельба по манекенам. ГЛАВА 4. Уважаемое слово, к лицу ли вам ваша форма?
Содержание и форма. Значение и звучание.
ГЛАВА 5. Все течет, все изменяется.
В борьбе за жизнь. Как  назвать? Чужестранцы. Давление звука.
ГЛАВА 6.  «Жар холодных числ».
Алгебра и гармония. Звуковые узоры. Онэ-донэ-рэс. Нельзя  делать из машины литературного критика.
ГЛАВА 7. Цветная музыка стиха.
Какого цвета звук А? Немного научной фантастики.
ГЛАВА 8. От звука — к смыслу.
Родник языка. Родословная слова. Борьба противоположностей.
ГЛАВА 9.  Для чего все это нужно.
Теория и практика. Здравствуй, человек! Семантическое ядро и семантические ореолы. А при чем же здесь фоносемантика?


О ЧЕМ ЭТА КНИЖКА

                ...ищу союза
                Волшебных звуков, чувств и дум...

                А. С. Пушкин

Вы никогда не задумывались над тем, почему лилию называют именно лилия, а не репей, например, или карагач? А действительно, почему? Случайно ли каждое слово звучит так, а не иначе? Есть ли какие-нибудь закономерности в том, что именно такое, а не иное значение, т.е. содержание слова связано с такой, а не иной звуковой, фонетической формой его?

У слова есть значение — это ясно. Но только ли слова заключают в себе определенный смысл, несут какую-то информацию? Есть ли какой-либо смысл в самих звуках слова, в его звуковом оформлении?

Что касается звукоподражательных слов, то тут все понятно. Конечно, звуковое оформление их не случайно, оно имеет определенный смысл. Слово гром и звуками своими «гремит», так же как шелест «шелестит», писк «пищит», а хрип «хрипит». Здесь сама звуковая форма слова подсказывает его содержание, хотя и в самых общих чертах.

Но если слово называет не звук и не звучащий предмет? Вот ряд слов: стрела, стремительно, стриж, стрекоза, ястреб, стрепет, встряхнуть, быстро, струя, струна. Все они имеют значения, связанные с быстрым движением. И все они содержат звукосочетание "стр". Игра случая? Трудно сказать. Ведь можно найти слова, содержащие "стр", но не обозначающие вообще никакого движения,— страна, астра, строго, остро.

Почему нежный цветок-недотрога назван словом с «нежными» звуками — мимоза, а злой старик — неблагозвучным словом хрыч? Тоже случай? Возможно. А может быть здесь проявляются какие-то неизвестные нам свойства звуков речи?

Вот об этом и книга. О том, что не только слова, но и звуки речи несут в себе какую-то информацию, какой-то скрытый смысл. О том, как звучание и значение соединяются в слове и возникает язык. О том, какую роль в жизни слова играют силы, связывающие звук и смысл в языке. И о том, нужно ли всё это "знать" компьютеру.

Это рассказ о научном поиске, о догадках и сомнениях, о решениях и находках. Читая книгу, вы сами становитесь участниками поиска, можете проверить полученные выводы, привлечь для их доказательства или опровержения новые факты из неисчерпаемой сокровищницы языков.

Здесь рассказывается о том, как строилась новая филологическая область — теория содержательности звуковой формы в языке, или фоносемантика.

В ее построении автор был не одинок. Вместе с ним работало много увлеченных людей — филологи и математики, психологи и художники, поэты и кибернетики.

Чтобы построить теорию, нужно было искать и применять разные инструменты и материалы — старые и новые. Инструменты науки — это ее методы. Часто в пределах одной науки — лингвистики — методов не хватало и приходилось заимствовать их у психологии, математики, физики. А уж если и соседние науки выручить не могли — делать нечего — конструировали методы сами.

С материалом тоже было не просто. Языковой материал — звуки, слова, тексты — огромен, и «голыми руками» с ним не справиться. Пришлось технически оснащаться — применять «рычаги» электронно-вычислительной техники. Но иногда и богатств разных языков оказывалось мало — нужен был материал с заданными свойствами. И его приходилось создавать искусственно — синтезировать.

В нашей работе участвовало много студентов и старших курсов, и младших — вчерашних школьников. Многие из них внесли серьезный вклад в построение теории. Теперь некоторые из студентов стали учеными и сами ищут новые пути исследования величайшего достояния человечества — языка.

С тех пор как вышло первое издание книги, прошло десять лет. За это время фоносемантика, о зарождении которой здесь рассказывается, стала важной самостоятельной отраслью лингвистики. О фоносемантике написаны книги, ее научные положения применяются на практике в различных областях. И особенно важно для молодой теории, что она нашла применение в очень нужной и бурно развивающейся области современной технологии — в кибернетике, а именно - в постороении языкового искусственного интеллекта.

В первом издании важно было не только рассказать о новой теории, но и привести такие доказательства, которые мог бы проверить и сам читатель, поскольку изложенные идеи были действительно очень уж неожиданными. Поэтому в книге были обширные табличные материалы, позволявшие перепроверить любые числовые данные, приводившиеся в качестве аргументов.

Во втором издании внимание было перенесено с расчетов на демонстрацию содержательных результатов фоносемантического анализа. Ведь критики теории фоносемантики были по-своему правы, когда говорили, что два-три десятка примеров еще не могут служить надежным доказательством в таком важном вопросе, как соответствие значения и звучания слов. Тем более что речь идет не о жестком законе, а лишь о тенденции, о стремлении формы и содержания слов к взаимному соответствию.

Теперь компьютер настолько облегчил работу, что появилась возможность привести обширный языковой материал, гораздо нагляднее подтверждающий правоту фоносемантической теории.

Ну а здесь, в сетевом варианте, совсем уж неуместно приводить талицы, формулы и графики. Поэтому результаты компьютерных расчётов даются в готовом виде. Только иногда приходится всё же приводить какие-то цифры и объяснять хотя бы в самом общем виде пути получения конечных результатов.
 

Глава 1. ИЗМЕРЬ ТО — НЕ ЗНАЮ ЧТО

                Надо измерять измеримое и сделать измеримым то,
                что еще не поддается измерению.
                Г. Галилей
               
               
ПОИСКИ ПУТИ

Попросите своих знакомых сказать, какой звук им кажется больше — И или О? Ручаюсь, что в большинстве случаев вы получите ответ — О. Спросите, какой звук грубее — И или Р, наверняка скажут — Р. Какой лучше — Д или Ф? Ясно, что Д.

Вспомните, мы говорим «мягкие и твердые согласные». Но ведь звуки нельзя потрогать. Не могут они обладать и ростом, хотя мы привыкли к терминам «высокие» и «низкие» звуки. Видимо, есть что-то, заставляющее нас считать, что  А приятнее, чем X, что О светлее, чем Ы, или Р быстрее, чем Ш, а Л мягче, чем Б, и т. д. Однако все суждения такого рода очень неопределенны, неустойчивы. Среди ответов на ваши вопросы будет много и прямо противоположных. То есть кто-то скажет, что И грубее, чем Р, или Ы светлее, чем О. Многие вообще скажут, что у звуков нет и не может быть таких признаков и все звуки для нас одинаковы.

— А неужели это так важно? — спросите вы.— Ну, светлый звук или темный, какая разница?

Оказывается, именно в этих свойствах звуков скрыта одна из тайн рождения, жизни и смерти Слова.

Еще в Древней Греции возник знаменитый лингвистический спор о том, как рождаются слова, как даются имена вещам. Одни мыслители древности считали, что имена даются «по соглашению», полностью произвольно, по принципу «как хотим, так и назовем». Другие полагали, что имя каким-то образом выражает сущность предмета, т. е. как бы предопределено для этого предмета заранее, по принципу «каждому — по его свойствам».

Древнегреческий философ Платон выбрал «золотую середину». Да, считает он, мы (коллектив носителей языка) вольны в выборе имени предмета, но это не воля случая, не свобода анархии. Свобода выбора ограничена свойствами предмета и свойствами звуков речи. По мнению Платона, в речи есть звуки быстрые, тонкие, громадные, округлые и т. д. И есть предметы быстрые, тонкие, громадные, округлые и т. д. Так вот, «быстрые» предметы получают имена, включающие «быстрые» звуки; «тонким» предметам подойдут имена с «тонким» звучанием; в состав имен для «громадных» предметов должны входить «громадные» звуки и т. п. Например, при произношении звука Р язык быстро вибрирует, поэтому Р — «быстрый» звук, и слова, обозначающие быстрое или резкое движение, включают, как правило, этот звук: река, стремнина, трепет, дробить, крушить, рвать, вертеть и т. д. (Заметьте, что примеры Платона в переводе на русский язык подтверждают рассуждения древнегреческого философа — содержат звук Р.)

Но возражавшие приводили контраргументы. Ведь не всегда же, говорили они, слова, обозначающие быстрое или резкое движение, содержат звук Р: мчаться, нестись, скакать, лавина и др. К тому же значение слова может измениться вплоть до противоположного, а звучание останется прежним.

Таких случаев в любом языке сколько угодно. Например, в древнем языке, общем для всех славян, слово уродливый обозначало «хорошо уродившийся», но теперь в русском языке урод имеет значение «человек с некрасивой, безобразной внешностью», а в польском языке uroda — «красота». Где же здесь связь звука и смысла?

Слова-омонимы звучат одинаково, но имеют разные значения: ключ — отмычка и ключ — родник; лук — оружие и лук — растение. Слова-синонимы, наоборот, звучат по-разному, но их значения близки: аэроплан, самолет, лайнер; маленький, крошечный, миниатюрный, мизерный.

А сходно звучащие слова в разных языках? Разве они будут обозначать одно и то же? Конечно, нет. Первые слова, которые начинает произносить русский ребенок, это чаще всего мама, папа, баба, деда. Представьте себе, что и грузинский ребенок начинает овладение речью с тех же слов. Но для русского и грузина эти слова при сходном звучании имеют совершенно различные значения. По-грузински мама означает «папа», деда значит «мама», а бабуа — это «дедушка», которого в некоторых грузинских говорах называют папа.

Казалось бы, аргументы, убийственные для идеи о соответствии значений и звучаний слов. Не так ли? Но еще Платон предостерегал от того, чтобы с такими аргументами поспешно соглашаться. Он приводит такой пример. Оружие для сходных целей может у разных народов выглядеть по-разному, иметь разную форму, изготавливаться из разных материалов, но это не значит, что назначение и форма всех этих изделий не будут находиться в соответствии. Напротив. Сравним русский двуручный меч, турецкий ятаган и шпагу д'Артаньяна. Какие разные формы! Но все эти формы прекрасно соответствуют назначению (содержанию) предметов. Да и в формах, если присмотреться, много общего: все это — вытянутые, продолговатые, заостренные предметы с рукоятью. Совершенно невозможно представить себе меч, скажем, в форме шара или куба. И материалы, из которых изготовлены эти виды оружия, тоже должны быть сходными — прочными, упругими, твердыми. Нельзя же сделать шпагу из шерсти или боевой меч из стекла.

Так что, может быть, у звучаний разных слов, называющих одно и то же, обнаружатся какие-то сходные свойства?

Этот, пожалуй, самый длинный языковедческий спор, то затихая, то вспыхивая с новой силой, продолжался до нашего времени и шел с переменным успехом.

М. В. Ломоносов был уверен, что звуки речи обладают некоторой содержательностью, и даже рекомендовал использовать эти свойства звуков для придания художественным произведениям большей выразительности. Он писал в «Кратком руководстве к красноречию»: «В российском языке, как кажется, частое повторение письмени А способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины... учащение письмен Е, И, Ю — к изображению нежности, ласкательства... или малых вещей...»

Но вы заметили это осторожное «как кажется»? Наука не верит тому, что кажется, наука требует доказательств. А их не было. И потому наш рациональный век, век научно-технической революции, вынес суровый и, казалось бы, окончательный приговор идее содержательности звуков речи. Эта идея стала считаться беспочвенной фантазией и совсем уж было попала на склад научных курьезов в компанию с вечным двигателем.

Однако ее сторонники не сдавались и настойчиво искали убедительные доказательства своей правоты. Одна из попыток выглядела так. Из самых разных языков было отобрано огромное количество слов, обозначавших, например, что-то маленькое и что-то большое. Оказалось, что в первом случае в словах чаще встречаются звуки И и Е, а во втором — А, О, У. Как будто бы объективный подход. Но не спешите с выводами. Лексический запас развитых языков огромен — до полумиллиона слов. И среди них найдется множество слов, обозначающих что-то маленькое и что-то большое. Все слова такого рода в нескольких десятках языков перебрать не удастся — их окажется слитком много. А какие выбрать? Маленький или мизерный? Карлик или лилипут? Жеребенок или щенок?

А ведь от этого зависят выводы. Не получится ли так, что увлеченный своей гипотезой исследователь вольно или невольно подберет такие слова, которые подтвердят именно его гипотезу? Если делать выводы на основании анализа звуков в словах мизерный, миниатюрный, лилипут, дитя, то «маленьким» звуком окажется И, если же это будут слова малыш, карлик, пацан, то «маленьким» придется признать звук А. Можно «подогнать» список слов и под звук У: бутуз, карапуз — или О: кроха, подросток. Такая картина будет наблюдаться, конечно, и в других языках. Так что объективный подход на деле может обернуться полным произволом.

Лобовой штурм проблемы не удался. Сложна и многообразна живая стихия языка. Разнообразны силы, влияющие на жизнь слова, и трудно выделить какую-то одну из этих сил для исследования. Так не создать ли искусственно упрощенные лабораторные условия, чтобы выделить в слове только одну сторону — звуковую?

Несколько лет назад веселый человек И. Н. Горелов, один из первых исследователей этой проблемы, придумал вот что. Он нарисовал несколько картинок, на которых были изображены разные фантастические существа. Одно добродушное, кругленькое, толстенькое; другое — угловатое, колючее, злое и т. д. Потом придумал разные названия этих существ: «мамлына», «жаваруга» и др. Эти картинки были напечатаны в газете «Неделя» с просьбой угадать, где «мамлына», где «жаваруга» и т. д.

Ответов было множество. И люди, приславшие письма из разных уголков страны, не сговариваясь, почти единодушно решили, что добродушная, толстенькая — это, конечно, мамлына, а колючая и злая, ясное дело,— жаваруга. Почему так? Видимо, сами звуки М, Л, Н вызывают у нас представление о чем-то округлом, мягком, приятном, а звуки Ж, Р, Г — наоборот, ассоциируются с чем-то угловатым, страшным.

Более строг такой эксперимент. Конструируют звукосочетания, внешне похожие на слова, и составляют из них пары так, чтобы «слова» различались лишь одним звуком, скажем "бид и бад", "вег и вог" и т. п. Затем эти «слова» предлагают участникам эксперимента. Это любые носители какого-либо (например, русского) языка. Они дают экспериментатору нужную информацию, и потому их называют информантами.

Экспериментатор говорит, что предложенные звукосочетания — это слова из неизвестного информантам языка (например, вьетнамского), причем в каждой паре одно слово обозначает что-то большое (например, «большая гора»), другое — что-то маленькое («маленький холмик»). Требуется угадать, какое из слов имеет значение «большая гора» и какое — «маленький холмик». Опрашивается много информантов, не менее 50 человек. А затем подсчитываются ответы.

Оказывается, что в подавляющем большинстве ответов "бид и вег" связываются с чем-то маленьким, а "бад и вог" — с чем-то большим. Потом меняют в "словах" звук за звуком, и снова составляют пары (бод — буд, быд — бед, выг — виг, мид — мад и т. д.), и каждый раз опрашивают новых информантов. Затем меняют признаки. Парный признак «большой — маленький» заменяют признаками «хороший — плохой», «нежный — грубый» и др. И вновь опрос информантов.

Работа, как видите, нелегкая. Но это бы еще не беда. Трудность, во-первых, в том, что в звукосочетаниях действуют особые законы, которые могут приводить к резкому изменению звуков. Так, на конце слов звонкие согласные будут оглушаться, и вместо бад и бид получится [бат] и [бит]. Поэтому звонкие согласные можно получить только в начальной позиции. А здесь — другая сложность: перед А, О, У, Ы согласные будут твердыми, а перед И, Е — мягкими. Значит, «слова» бат и бит различаются не только гласными А— И, но и согласными Б — Бь . На что же реагирует информант — на различие гласных или согласных? Или на то и другое вместе?

Во-вторых, для того чтобы так оценить все звуки, нужно построить большое количество звукосочетаний, и тогда среди них начинают появляться обычные слова. А в этом случае, понятно, информанты

реагируют не на звуки, а на смысл слов. Скажем, если вы спросите информантов, что больше — кит или кот, то получите единодушный ответ — кит, и в результате сделаете неверный вывод, что И больше, чем О.

А не попытаться ли как-то оценивать отдельные звуки? Попробовали. Маленьким детям показывают две матрешки — во всем одинаковые, только одна совсем маленькая, другая — большая. Говорят: «Вот две сестрички. Одну зовут А, другую — И. Отгадай, которую зовут И?» И представьте себе — большинство детей показывает на маленькую матрешку.

Одну девочку спросили:
— Почему ты думаешь, что эту матрешку зовут И?
Та отвечает:
— А потому что она маленькая.

Вот как прочно связан у нее звук с определенным представлением.

Но все же дети есть дети. Один отвлекся, другой указывает матрешку, не вникая в смысл вопроса, третий закапризничал. А ведь нужно перебрать и предъявить маленьким информантам все (!) возможные в данном языке пары звуков. Да нужно еще придумать, как задать детям и другие признаки, кроме признаков «большой — маленький». Представляете, что это за работа! Она, во-первых, невероятно трудоемка, а во-вторых, дает все же результаты, искаженные разного рода посторонними «шумами».


РЕШЕНИЕ

Однажды теплым летним я гулял по берегу очаровательной речки Хопёр с психологом Ю. М. Орловым и мы беседовали о нашумевшей тогда книге американского психолингвиста Ч. Осгуда «Измерение значения», где предлагалось «измерять» значение слова с помощью так называемых признаковых шкал.

— Вообще-то, конечно,— рассуждал Юрий Михайлович,— мы постоянно взвешиваем на весах признаков все, что угодно. Одно нам кажется очень приятным, другое приятным, но не очень, третье — так себе, а что-то представляется просто отвратительным. Одно мы считаем нежным, другое грубым. Что-то мы оцениваем как стремительное, а что-то как медлительное.

Он нагнулся и взял горсть речных камешков.
— Вот хотя бы эти камешки — один округлый, совсем как шарик, другой менее округлый, а вот этот острый, угловатый. Можно их расположить и по признакам светлый — темный, большой — маленький или красивый — некрасивый... Слушай! — Он вдруг остановился.— А звуки? Звуки речи! Пусть информанты располагают на признаковых шкалах все звуки речи.

Так возникла идея оценивать с помощью разных признаков отдельно взятые звуки речи, и оказалось, что это именно тот путь, который позволил не только обнаружить у звуков речи какую-то содержательность, но и буквально измерить эти тонкие, почти не осознаваемые нами свойства звуков.

Давайте вместе с вами пройдем шаг за шагом всю процедуру анализа фонетической значимости, и, если вам будет интересно, вы сможете сами провести такие измерения со своими друзьями.

Инструментом для измерения служит шкала, образованная из двух антонимичных прилагательных типа хороший — плохой, большой — маленький и т. п. Для каждого из прилагательных образуются две степени сравнения: очень хороший, хороший; очень плохой, плохой.

Затем строятся шкалы, похожие на шкалу школьных оценок:

очень хороший — 1      
           хороший — 2
            никакой — 3
              плохой — 4
  очень  плохой — 5

 очень большой — 1   
             большой — 2
              никакой — 3
          маленький — 4
очень маленький — 5

очень нежный — 1
           нежный — 2
           никакой — 3
            грубый — 4
  очень грубый — 5

И так для многих слов, обозначающих признак предмета: сильный — слабый, светлый — темный, быстрый — медленный, округлый — угловатый, гладкий — шероховатый, легкий — тяжелый и др.

Теперь нужно еще построить список звуков, с которыми предстоит проводить эксперименты. И здесь нас поджидает вот какая трудность. Необходимо отобрать лишь те звуки, которые представляют для нас психологическую реальность, осознаются нами как звуки.

Если спросить любого говорящего по-русски, какие звуки произносятся после С в словах садовод и сыровар, всякий скажет, что в первом слове — А, во втором — Ы. Но на самом деле в первом слове произносится очень слабый, нечеткий (редуцированный) звук, нечто среднее между А, О, Ы. Значит, физически и в том, и в другом случае звучит сходный звук, а психологически осознаются, воспринимаются сознанием два совершенно разных звука (А и Ы). Почему?

Во-первых, мы знаем, что в сильной, ударной позиции в первом случае появится А (сад), а во втором — Ы (сыр), и это знание как бы подсказывает нам выбор звука в неясной, слабой позиции.

Во-вторых, потому, что в словах садовод и сыровар для обозначения сходных звуков пишутся разные буквы. Графический, буквенный образ не может не оказывать влияния на восприятие звука. Когда вы видите букву, у вас в сознании сейчас же звучит соответствующий звук, и наоборот. Буква как бы стабилизирует восприятие звука, помогает выработать в сознании типический образ звука и закрепляет его с помощью графического изображения. Даже если мы не читаем, а слушаем или произносим слова садовод и сыровар, буквы оказывают давление на наше восприятие, заставляя воспринимать разумом не совсем то, что воспринимается слухом.

Это хорошо заметно на таком примере. Буквы Е, Е, Ю, Я изображают в отдельном произношении звукосочетания [йэ], [йо], [йу], [йа]. Но мы привыкли к обозначению каждого такого звукосочетания одной буквой и, хотя слышим два звука, разумом воспринимаем единый звукобуквенный образ. Физически звучит [йу], а психологически мы воспринимаем единый образ — Ю, сформированный в нашем сознании буквой.

Но с другой стороны, буква не отражает всех психологически важных особенностей звуков речи. Например, русскими четко осознаются различия между твердыми и мягкими согласными, поскольку эти различия играют важную смыслоразличительную роль. Мы не спутаем на слух слова угол и уголь, мел и мель, хотя различия в их звучании невелики. А в алфавите это важное свойство звуков — мягкость и твердость — не отражено: и для [Л] и для [Л'] есть только одна буква — Л.

И тем не менее нашему восприятию эти расхождения между звуком и буквой не помеха. Потому что мы не осознаем отдельно звука или отдельно буквы, а воспринимаем единый звукобуквенный образ.

Это очень хорошо чувствуют поэты. У А. Вознесенского в стихотворении «Мелодия Кирилла и Мефодия» есть такая строчка:

И фырчет «Ф», похожее на филина.

Что здесь «Ф» — звук или буква? Что это за средний род — «похожее»? В стихотворении речь идет о славянской азбуке, созданной Кириллом и Мефодием. Значит, буква? Но тогда нужно было бы написать: «Ф» — похожая на филина». В чем же поэт видит сходство? Очевидно, и в звучании (филин фыркает и пыхтит, будто произносит этот звук), и в зрительном образе («лицо» птицы с двумя светлыми овалами вокруг глаз действительно похоже на эту букву). Получается, что «звукообраз» филина сравнивается со «звукообразом» Ф, т. е. с чем-то средним между звуком [Ф'] и буквой Ф. Поэт, надо полагать, был далек от такого рода рассуждений. Просто он почувствовал, что дело здесь не только в букве и не только в звуке — при восприятии важен звукобуквенный психический образ. (Дальше мы увидим, что поэты в стихах, как правило, ориентируются именно на такие звукобуквы.)

Таким образом, придется в наших экспериментах учесть как особенности звучания, так и особенности графического изображения. С одной стороны, придется включить в список для эксперимента твердые и мягкие согласные (Р и Р" Д и Д", Г и Г" и т. п.), хотя они изображаются одной буквой. С другой стороны — буквы Е, Е, Ю, Я, хотя они изображают по два звука.

Но в дальнейшем, чтобы не усложнять изложение введением нового термина, будем эти звукобуквы именовать звуками, за исключением тех случаев, когда могут возникнуть недоразумения. Тогда уж придется уточнять, что имеется в виду: «чистый» звук, «чистая» буква или звукобуква.

Отобранные для эксперимента звуки нужно расположить в случайной последовательности, чтобы алфавитный порядок не «подсказывал» очередного элемента и не мешал оценкам. Так был получен ряд из 46 звукобукв.

Можно начинать эксперимент. В нем участвуют экспериментатор и информанты — люди, для которых русский язык является родным. Экспериментатор дает информантам одну из шкал и поочередно предъявляет звуки. Информанты записывают очередной звук и ставят ему оценку по шкале, руководствуясь следующей инструкцией (пример для шкалы «светлый — темный»):

«На ваших листах записана шкала, с помощью которой вы будете оценивать звуки и буквы, которые я буду произносить и показывать. Если вам почему-либо кажется, что данный звук «очень светлый», то вы приписываете ему оценку 1, если кажется, что звук «очень темный», приписываете оценку 5. Соответственно ставьте и другие оценки шкалы. Если звук не кажется вам ни «светлым», ни «темным», ставьте оценку 3. Старайтесь не раздумывать, а ставить первые пришедшие в голову оценки».

Звуки предъявляются довольно быстро, иначе информанты начнут искать логическое обоснование своих решений, например вспоминать слова с тем звуком, который оценивается. И тогда будет оцениваться значение слова, а не впечатление от звука.

Для того чтобы в сознании информанта возник четкий звуко-буквенный образ, экспериментатор произносит звук, затем показывает соответствующую букву и еще раз произносит звук. Понятно, что эксперимент проходит в полной тишине и все работают строго самостоятельно. Чтобы участники эксперимента работали совершенно свободно, ответы должны быть безымянными.

Почти всегда информанты спрашивают:
— А что значит «светлый» или «темный»?
— Не знаю,— отвечает экспериментатор.
— А как же ставить оценки?
— Ставьте как хотите.
— Ну хорошо, будем ставить наугад.
Экспериментатор соглашается:
 -   Что ж, ставьте наугад.

Информанты ставят «отметки» всем звукам, которые предъявляет экспериментатор, и на этом эксперимент заканчивается.

Дальше следует обработка результатов. И вот оказывается, что «наугад» (как им кажется) участники эксперимента ставят звуку О, например, почти только 1 и 2, а звуку Ш — почти только 4 и 5!

Теперь посмотрите, как удобно, что восприятие звуков выражено числом. Это дает нам возможность буквально вычислить, насколько «светел» О и насколько «темен» Ш по коллективному мнению всех, кто участвовал в эксперименте. Информанты, сами того не ведая, «измеряют» то, чего не знают!

Действительно, представьте себе, что мы просто задали участникам эксперимента вопрос: «Какие впечатления вызывает у вас звук Д?» Ясно, что ответы будут самыми разными и уловить что-то общее в этом множестве ответов будет очень трудно. А с помощью измерительной шкалы легко можно определить «усредненное мнение» информантов хотя бы путем вычисления среднего арифметического всех поставленных ими оценок.

Чтобы такое среднее арифметическое было надежным, необходимо вычислять его по ответам большого числа информантов, ни в коем случае не менее 50. Причем лучше всего, чтобы это число 50 было составлено из ответов двух групп по 25 человек. Тогда можно даже вычислить коэффициент надежности результатов. Этот коэффициент укажет, насколько сходными оказались ответы в двух группах. Ведь если средние оценки, вычисленные по ответам одной группы, резко отличаются от средних, полученных по ответам другой, значит, эти средние случайны, ненадежны, и в разных сериях экспериментов будут получаться разные средние. Если же две разные группы дали сходные ответы, сходные средние оценки, то можно считать, что и в любом другом эксперименте получатся примерно те же результаты.

Конечно, в работе с информантами много тонкостей, не все сразу предусмотришь. Вы заметили, что нумерация делений шкал у нас прямо противоположна шкале школьных оценок: в школе 5 — очень хорошо, а 1 — очень плохо; у нас наоборот — 1 — очень хорошо, а 5 — очень плохо. И это не случайно. Оказывается, если цифры расположить как в школьной шкале, то все средние оценки звуков несколько сдвинутся в «хорошую» сторону. В чем дело? Видимо, оказывают свое влияние школьные пристрастия: информантам приятно ставить пятерки и четверки, а двойки и единицы — рука не поднимается.

Разгадывание таких психологических тонкостей требует проведения все новых и новых серий экспериментов. Так что иногда приходится повторять каждый эксперимент не два, а четыре-пять раз, чтобы получить устойчивые и действительно средние оценки.

А всего нам пришлось обработать более 100 тысяч ответов самых разных людей — учеников и учителей, студентов и профессоров, рабочих, колхозников и т. д.

Так сформировалась таблица, содержащая средние оценки всех русских звукобукв по признаковым шкалам, иначе говоря - таблица фонетической значимости русских звукобукв. Для краткости назовём её таблицей №1. Всего звукобукв 46, шкал было взято 25, следовательно, таблица содержит 1150 оценок.

Здесь напечатать такой материал я, понятно, не могу. Не могу напечатать и таблицу нормальной частотности русских зкукобукв (таблица №2), о которой будет говорится по ходу книги. Но кто заинтересуется или захочет проверить те расчёты, которые буду приводить - тот может найти обе эти необходимые таблицы в моей книге "Фонетическое значение". ЛГУ, 1974 и в первом издании книги "Звук и смысл". М, 1981.

Пусть вас не смущает давность тех публикаций: материал этот не устаревающий, так как фонетический строй языка меняется очень и очень медленно.
 
Здесь замечу, что измерение можно вести не только по этим 25-ти шкалам. В принципе чем больше шкал, тем лучше: полнее характеристика содержательности звуков. Но, во-первых, такая погоня за материалом бесконечна, а где-то все же нужно остановиться. Во-вторых, я старался построить шкалы из слов, обозначающих наиболее важные, наиболее существенные признаки. И ниже будет показано, что в общем-то так оно и получилось.

Итак,  цифры таблицы №1 — это средние оценки каждой звукобуквы по каждой шкале.

Что означают эти средние оценки? Допустим, что в ответах пятидесяти человек по шкале «сильный — слабый» для звука Д встретилось 9 единиц, 34 двойки, 5 троек, 2 четверки и ни одной пятерки.

Среднее арифметическое составит:

9X1+34X2 + 5X3 + 2X4 = 100:50 = 2,0   

Это значит, что в общем «среднеарифметический, коллективный» носитель русского языка воспринимает этот звук как «сильный». Несмотря на то, что некоторые посчитали его «никаким», а двое даже «слабым».

Понятно, что если большинство информантов поставит какому-либо звуку тройки, то и средняя будет расположена возле этой оценки, т. е. звук окажется «никаким». Тот же результат получится, если выбор каждой оценки окажется действительно случайным: тогда каждая из оценок будет приписана звуку примерно одинаковое число раз, а это в среднем даст оценку, близкую к тройке («никакой»).

Случись так для всех звуков по всем шкалам, и мы должны были бы констатировать, что звуки не вызывают у нас никаких впечатлений, по любому признаку они «никакие». Но таблица №1 показывает, что средние для большинства звуков и по большинству шкал явно отклоняются от 3,0.

Конечно, здесь нужно решить вопрос о том, какое отклонение считать существенным, значимым. Для решения этой задачи существуют специальные математические приемы, но сущность операции можно пояснить следующим образом. Пока отклонение не достигло половины деления шкалы, средняя еще тяготеет к тройке, а затем уже приближается к значимой оценке. Например, оценки 2,6 или 3,4 ближе к 3,0, чем к 2,0 или 4,0; но 2,4 или 3,6 уже приближаются, соответственно, к 2,0 или 4,0. Значит, границами существенных отклонений логично выбрать 2,5 и 3,5.

Средняя оценка только тогда является значимой, т. е. свидетельствует о том, что по данному признаку звук вызывает какое-то впечатление, когда эта оценка попадает в одну из зон значимых отклонений.
 
Например, звук А по шкале «хороший — плохой» получил среднюю оценку 1,5. Эта средняя меньше 2,5, следовательно, попадает в зону значимых отклонений, и потому мы можем считать, что звук А большинством говорящих на русском языке оценивается как «хороший».

Звук X' по той же шкале получил оценку 4,3. Это больше, чем 3,5, следовательно, этот звук, по мнению большинства участников эксперимента, «плохой». Звук М — «хороший»: его оценка 2,5; тогда как Щ — «плохой»: он получил среднюю оценку 3,5. А вот звуки Р (2,6), В' (3,4), К (3,0) по этой шкале «никакие», поскольку их средние оценки не выходят за пределы нейтральной зоны шкалы.

Здесь, пожалуй, следует немного задержаться, чтобы обсудить одно важное обстоятельство. Содержательность звуков — совсем новая область исследований. Многое здесь непривычно. Никто не удивляется, когда говорят «мягкие и твердые звуки», но часто возникают возражения, когда речь идет о «хороших» и «плохих», «светлых» и «темных» или «нежных» и «грубых» звуках речи.

— Что же «плохого» в звуке Ф ?— удивляется возражающий. - Звук 
как звук и мне нравится.

Вполне возможно, что звук Ф' кто-то посчитает «хорошим». Его оценка по этой шкале 4,2, а не 5. Значит, не все информанты поставили этому звуку пятерки, были и четверки, и тройки, очень редко двойки и даже одна единица.

Разные могут быть причины «хорошего» отношения к Ф . Может быть, имя информанта — Федор и ему нравится первый звук своего имени. Или фамилия на этот звук начинается. Или любимый цветок — фиалка. А может, просто отвлекся информант, а то и из озорства или упрямства ответил «наоборот». И такое бывает.

Но если даже один человек твердо убежден, что звук Ф красивый и приятный, а звук Ш — «светлый», это все равно не может опровергнуть выводов эксперимента. Неважно, как некто оценивает Ф или Ш, пусть даже этот некто и крупный авторитет в филологии. Важно, как оценивает эти звуки большинство говорящих по-русски.

Вы можете возразить:
— А как же Коперник? Не только большинство, а все люди его времени были убеждены, что Солнце вращается вокруг Земли, только он один думал иначе. И именно он оказался прав, а не большинство. И это не единственный случай, когда прав один, а большинство заблуждается. Или возьмите «оптические обманы». Все в один голос говорят, что один отрезок больше другого, а на самом деле они равны.

Да, все это так, но только тогда, когда есть вот это — «на самом деле». Когда есть объективная истина, объективный эталон наших суждений.

В языке все обстоит несколько иначе. В языке коллективное — и есть действительное, объективное. Каково «правильное» значение слова век? Оно именно такое, как считают носители русского языка,— «столетие». Может ли один носитель языка придать этому слову другое значение, например «сила»? Пожалуйста, но этого человека никто не поймет, и потому он не станет так делать. Хотя именно такое значение имело в далеком прошлом слово век — «сила», «здоровье». Но бесполезно пытаться в одиночку возродить это «правильное» значение: теперь «правильным» стало новое значение, потому что оно коллективно.

Вот интересный случай. По-русски "запоминать" — значит «сохранять в памяти», а по-польски сходно звучащее слово zaporninac означает «забывать». А ведь у русского и польского один язык-предок. Кто же сохранил «правильное» значение — мы или поляки? Такой вопрос лишен смысла. Оба значения правильны, поскольку оба —коллективны в своих языках.

Единственный законодатель для языка — коллектив: как он считает, так и правильно. Когда-то в русском языке было слово вельблюд, а произношение верблюд считалось неправильным, неграмотным, примерно так же, как сейчас произношение «колидор» или «секлетарь». Но с течением времени все большее число русских произносило «неправильно» — верблюд. И как только такое произношение охватило большинство говорящих по-русски, оно стало «правильным».

Такие процессы происходят и сейчас, буквально на наших глазах. Еще несколько лет назад единственно правильным считалось произношение комбАйнер. Но все шире распространялось произношение комбайнёр, и теперь оно стало допустимым. Какие-либо логические способы доказательств «правильности» в случаях подобного рода бессмысленны. Нелепо настаивать на том, что следует говорить пулять, а не стрелять, поскольку летят пули, а не стрелы. Логически это так, но "стрелять" — коллективное словоупотребление, а потому и правильное.

Конечно, во всех приведенных примерах мы имеем дело со значениями и произношениями, которые четко осознаем, и отклонения от коллективных норм здесь очень заметны. Наше языковое сознание хороший контролер — оно сразу отмечает: «Так говорят, а так не говорят».

Когда же речь идет о содержательности звуков, то этот контролер исчезает, поскольку звуковой содержательности мы не осознаем. Мы не знаем, как «правильно» — считать Ш «темным» или «светлым». Поэтому здесь остается единственный критерий — коллективная интуиция, коллективное впечатление носителей языка, которое и выявляется в ходе психологического эксперимента.

Продолжим разговор о результатах измерения этих «коллективных впечатлений» от звуков русской речи.

По результатам измерений нет ни одного звука, который оказался бы «никаким» по всем шкалам. И нет ни одной шкалы, по которой бы все звуки оказались «никакими». Напротив, большинство средних оценок попадает в значимые зоны шкал. Вывод очевиден: звуки нам небезразличны, они вызывают у нас вполне определенные, устойчивые и в общем для всех сходные впечатления незвукового свойства. Они могут быть «хорошими» и «плохими», «большими» и «маленькими», «грубыми» и «нежными», «светлыми» и «темными» и т. п. И все эти впечатления от звуков можно выразить числом.

Разумеется, многое еще остается неясным, многое оказалось сложнее, чем представлялось сначала.

Но на главный вопрос получен бесспорный ответ: да, звуки речи содержательны, значимы.

Эта фонетическая значимость, конечно, совсем не то, что привычное для нас лексическое значение слова. Лексическое значение соотносится с понятием, с предметом. Есть предмет под названием стол, есть действие, которое мы обозначаем, словом бежать, есть признак, который обозначается словом большой, и т. д.

А фонетическая, звуковая значимость — лишь впечатление от звука. Нет предмета под названием Р, нет действия по имени Д, нет качества, которое бы называлось Ы. Звуковая значимость не связана с понятием, мы не можем объяснить значимость звука Ф, как это делается в словаре для слова дом. Можно только экспериментально выявить «коллективные впечатления» от звука Ф и описать эти впечатления с помощью оценочных признаков.

Например, по таблице №1 фонетическую значимость звука А можно описать так: звук А производит впечатление чего-то хорошего, большого, мужественного, светлого, активного, простого, сильного, красивого, гладкого, легкого, безопасного, величественного, яркого, округлого, радостного, громкого, длинного, храброго, доброго, могучего.

Звук Ф получает иные характеристики: плохой, грубый, темный, пассивный, отталкивающий, шероховатый, тяжелый, грустный, страшный, тусклый, печальный, тихий, трусливый, злой, хилый, медлительный.

Вам, конечно, ясно, что в применении к звукам эти признаки нельзя понимать буквально. Ведь никому не придет в голову пытаться потрогать звук, когда говорят, что он «мягкий» или «твердый», никто не выстраивает звуки по «росту», когда речь идет о «высоких» и «низких» звуках. Точно так же признак «страшный» вовсе не означает, что звук Р представляет для нас какую-то опасность, признак «горячий» отнюдь не говорит о возможности обжечь руку о звук Ж, а признак «веселый» не значит, что звук И вызывает у нас смех.

Все обнаруженные у звуков признаки нужно понимать так, что впечатления от звуков как-то соотносятся с впечатлениями о предметах и явлениях. Если среди характеристик звука О есть признак «большой», это означает только то, что впечатление от звука О в чем-то сходно с впечатлением от восприятия какого-либо большого предмета или явления. Если звук Ш оказался .«темным», значит, впечатление от него чем-то напоминает нам впечатление от темного предмета или явления.

Таково необычное свойство звука речи — его особая, специфическая значимость.


Глава 2. ПОЧЕМУ Щ — «ГОРЯЧИЙ», А  Р — «ХОЛОДНЫЙ»

                Это всё... не случайные совпадения. Это
                проявление закона, действующего
                неукоснительно,— только действия
                закона мало нами изучены.

                К. Бальмонт

ЗВУКОВОЕ ПРОСТРАНСТВО

У того, кто внимательно следил за процедурой измерения фонетической значимости, уже возник, видимо, вопрос: все ли шкалы одинаково важны для описания этой значимости или какие-то из них основные, ведущие, а другие дополнительные, оттеночные?

На этот вопрос можно ответить вполне определенно. Если взять ряды оценок для признаков «хороший — плохой» и «красивый — отталкивающий», то будет сразу заметно сходство оценок. То же самое обнаружится и для признаков «сильный — слабый» и «могучий — хилый», «быстрый — медленный» и «подвижный — медлительный» и т. д. И это естественно. Раз звук оказался «хорошим», вероятнее всего он окажется и «красивым», и «радостным»; «сильный» звук будет «могучим», а «активный» — «подвижным» и «быстрым».

Значит, средние оценки по некоторым шкалам как бы повторяются, и на этом основании шкалы с такими сходными оценками можно объединить в одну группу. И если внутри группы какая-то шкала окажется основной, главной, то все остальные будут лишь дополнять, уточнять эту шкалу.

Таких групп окажется, видимо, несколько: ведь есть шкалы, оценки по которым резко различны. Например, звук Ж по шкале «хороший — плохой» получил оценку 3,7 («плохой»), а по шкале «сильный — слабый» — оценку 2,5 («сильный»). И для других звуков оценки по этим двум шкалам, как правило, различаются. Значит, эти шкалы не повторяют одна другую, а напротив, четко отличаются одна от другой. Другими словами, «сильный» — это не обязательно «хороший», а «слабый» вовсе не означает «плохой». К тем же выводам приведет нас сравнение шкал «сильный — слабый» и «быстрый — медленный», «нежный — грубый» и «подвижный — медлительный» и т. д. Таким образом, задача сводится к тому, чтобы сгруппировать все имеющиеся шкалы, а затем уж решать, какие шкалы внутри группы являются основными.

Но легко сказать «сгруппировать». А как это сделать? Ведь оценок больше тысячи. Попробуйте сравнить их «на глазок». Еще раз вспомним добрым словом методику шкалирования, когда деления шкалы обозначаются не только признаками, но и цифрами. Где есть число, там есть мощная «тяжелая артиллерия науки» — математика.

И для нашей задачи тоже есть в этой артиллерии специальное орудие — факторный анализ — сложная математическая процедура, которая может быть выполнена только на ЭВМ. Поэтому мы не будем вникать в подробности процедуры, нам достаточно уяснить только ее суть.

В ходе факторного анализа осуществляется автоматическая группировка рядов чисел. Числа в рядах сравниваются, и из сходных рядов образуются группы, между которыми сходства или вообще нет, или оно гораздо меньше, чем между рядами внутри групп. И поскольку в нашей таблице каждый ряд средних оценок «озаглавлен» какой-либо шкалой, то группировка рядов чисел окажется, по сути дела, группировкой признаков. А нам как раз это и нужно сделать. Значит, остается только ввести в ЭВМ нашу таблицу и посмотреть, как машина сгруппирует признаки.

Нужно признаться: машинное решение меня озадачило. Я полагал, что из 25 весьма разнообразных признаков сходными окажутся немногие, и потому ожидал получить групп 7—8, не меньше. Каково же было мое удивление, когда машина разбила признаки всего на 3 группы! Такое богатство оттенков значимости — и всего 3 группы? Но математика — наука точная, и сомневаться в ее решениях не приходится.

В первую группу вошли шкалы «хороший — плохой», «красивый — отталкивающий», «безопасный — страшный», «простой — сложный», «гладкий — шероховатый», «округлый — угловатый».

Обратите внимание: хотя машина производила группировку признаков только по средним оценкам звуков, эта группировка вполне «осмысленна» даже и по отношению к лексическому значению прилагательных, образующих шкалы. Хороший и красивый — явные синонимы, а страшный — это, конечно, плохой. Гладкое, действительно, как-то приятнее шершавого, а угловатое, пожалуй, менее симпатично, чем округлое.

Не особенно ясно обстоит дело с простым и сложным. Вовсе не обязательно простой — это хороший, а сложный — это плохой. И тем не менее, если мы говорим: «Он обыкновенный, простой человек», то это скорее положительная оценка, а если: «Сложный он человек, характер у него сложный», скорее отрицательная.

Сходство значений признаков позволяет всей группе дать для удобства какое-нибудь обобщенное название. Видимо, можно назвать ее группой ОЦЕНКИ.

 Во вторую группу вошли шкалы: «могучий — хилый», «нежный — грубый», «женственный — мужественный», «сильный — слабый», «горячий — холодный», «легкий — тяжелый», «громкий — тихий», «храбрый—трусливый». Этой группе придумать обобщающее название труднее. Но с известной долей условности ее можно назвать группой СИЛЫ. Действительно, могучий и сильный — синонимы, нежный и женственный, храбрый и мужественный — тоже. Громкий и тяжелый в какой-то мере ассоциируются с сильным: громкий голос — значит сильный голос, тяжелый рюкзак сильно давит на плечи.

Третья группа может быть названа группой ПОДВИЖНОСТИ, так как она объединяет шкалы «подвижный — медлительный», «активный — пассивный», «быстрый — медленный», «веселый — грустный», «длинный — короткий». Несколько необычно, пожалуй, только включение в эту группу шкалы «веселый — грустный». Но посмотрите на веселого человека — он подвижен, смеется, всех тормошит, а грустный сидит пригорюнившись.

Некоторые шкалы имеют переходный характер и могут быть отнесены сразу к двум группам. Так, одновременно в группу ОЦЕНКИ и в группу СИЛЫ вошли шкалы «светлый — темный», «добрый — злой» и «величественный — низменный». Это означает, что в нашем восприятии добрый — это хороший и нежный, а злой — это плохой и грубый. Так же воспринимаются и признаки светлый, величественный — тёмный, низменный. В группы ОЦЕНКИ и ПОДВИЖНОСТИ вошла шкала «радостный — печальный», т. е. радостный — это хороший и подвижный, а печальный — плохой и медлительный. Шкала «большой — маленький» вошла в группы СИЛЫ и ПОДВИЖНОСТИ. Следовательно, признак "большой" воспринимается как "сильный и медлительный", а "маленький" — как "слабый и подвижный".

Конечно, нельзя требовать от машины слишком тонкой классификации признаков по значению. Во-первых, это не является целью факторного анализа, а во-вторых, машина действовала не на основании значений признаков, а на основании средних оценок звуков речи по этим признакам. И удивительно уже то, что в общем признаки по своему значению сгруппировались явно разумным образом, не как попало. Это еще раз свидетельствует о том, что значимые средние оценки в таблице №1 — не случайный парадокс эксперимента, что они действительно отражают вполне определенную, устойчивую значимость звуков русской речи.

Ведь если бы, скажем, по шкале «хороший — плохой» звук X оказался «плохим», а по шкале «красивый — отталкивающий» вдруг «красивым», то это явно заставило бы нас усомниться в правильности полученных оценок. Но ничего такого, как видим, не случилось. Напротив, соседство сходных по значению признаков в одной группе как бы подтверждает «правильность» значимости звуков, измеренной по этим признакам. Звук X оказался и «плохим», и «отталкивающим», и «страшным», и «шершавым». А звук Р, например, не только «сильный», но и «могучий», и «мужественный», и «грубый». И, как показывает факторный анализ, такими «осмысленными» связями оценок пронизана вся таблица. Значит, мы на правильном пути!

Но еще не получен ответ на вопрос, который нас, конечно, особенно интересует: почему одни звуки оцениваются так, а другие иначе? На помощь снова приходит математика, и на этот раз — геометрия.
Факторный анализ дает возможность не только сгруппировать шкалы, но и определить, какая шкала в каждой группе является ведущей, наиболее весомой, группирующей вокруг себя остальные шкалы группы. В группе ОЦЕНКИ это оказалась шкала «хороший — плохой», в группе СИЛЫ — «сильный — слабый» и в группе ПОДВИЖНОСТИ — «подвижный — медлительный». Эти шкалы могут служить представителями групп.

Три измерения имеет трехмерное пространство. Следовательно, если в качестве измерений взять от трех групп три шкалы-представителя, то из этих шкал можно построить признаковое пространство восприятия звуков речи. А поскольку любой звук имеет на каждой из этих шкал свое место, то три координаты зададут место любого звука в этом пространстве.

Трёхмерное пространство можно изобразить в виде куба, и внутри него расположить по трём координатм все звуки. Кому интересно, каждый легко может это сделать. Например, звук Л' на шкале «хороший — плохой» имеет среднюю оценку 2,1, на шкале «сильный — слабый» — 2,2 и на шкале «подвижный — медлительный» — 3,4. По этим координатам находим для него точку в пространстве.

Найдя такие точки для всех звуков, легко заметить, что звуки определенным образом сгруппированы. Например, звук Л' имеет оценки, близкие к оценкам Н', поэтому он расположится в пространстве рядом с Н . Звуки X и Щ также будут соседствовать друг с другом, но по отношению к звукам Л' и Н' займут иное место в пространстве. Противоположную область пространства займут звуки Д и Б, тоже сходные между собой. Так возникает возможность особой группировки звуков, особой их классификации по фонетической значимости.

Осознав эту возможность, я заполнял «куб пространства» с душевным трепетом. Еще бы — возникающие группировки точек дадут совершенно новую классификацию звуков, которой еще не было в фонетике!

Представьте себе мое разочарование, когда я в конце концов получил примерно те же группы, на которые обычно подразделяют звуки речи на основании их физических свойств: в отдельную группу собрались гласные, выделились группы мягких и твердых, глухих и звонких, кратких и долгих согласных. Вот тебе и раз! Стоило стрелять из математических пушек по воробьям!

Но одна из особенностей научного поиска в том и состоит, что ценность находок часто обнаруживается не сразу. Теперь-то, по прошествии времени, понятно, что именно на этом этапе работы и следовало кричать: «Эврика!»

Подумайте сами, как могло получиться, что классификация, которая строилась на основании фонетической значимости звуков, вдруг оказалась классификацией по их физическим характеристикам? Ведь информанты отвечали на вопросы о том, «большой» это звук или «маленький», «нежный» он или «грубый», «светлый» или «темный», а вовсе не о том, гласный он или согласный, звонкий или глухой. Так в чем же дело?

Объяснение может быть только одно: отвечая на вопрос, «нежный» это звук или «грубый», «храбрый» он или «трусливый», «горячий» он или «холодный», информант бессознательно опирается на физические свойства звуков. А это значит, что фонетическая значимость звуков речи основана на их физических характеристиках и, следовательно, каждой признаковой шкале можно найти соответствия среди этих характеристик.

Пока не понятно, в чем суть дела? Следите за дальнейшими рассуждениями — сейчас все станет ясно.

Поиски соответствий не представили трудностей. Оказалось, что восприятие звуков по всем признакам группы СИЛЫ зависит от мягкости-твердости, звонкости-глухости и высоты звуков, а расположение звуков на всех шкалах ПОДВИЖНОСТИ определяется звонкостью-глухостью и долготой звучания. Вот почему Щ «горячий» — потому что он мягкий и глухой, а Р «холодный» — потому что твердый и звонкий!

Продолжим цепочку выводов. Раз фонетическая значимость основывается на физических свойствах звуков, значит, она, эта значимость, не является порождением значений слов, как часто думают. Иначе говоря, звук Б не потому «сильный», что входит в слова бык или буйвол, а потому, что он твердый и звонкий. Звук М' «нежный» не потому, что входит в слова милый и мимоза, а потому, что он мягкий. Звук Г «быстрый», потому что краткий (взрывной), а Ш «медленный», потому что долгий.

Следовательно, фонетическая значимость в общем «старше» значения слов, она в каких-то аспектах отприродна, изначальна. Так вот где скрыты истоки языка!

Сразу стало ясно: идея изначальности фонетической значимости становится краеугольным камнем всей теории и указывает путь дальнейшего ее построения, представляет в новом свете весь процесс формирования и развития языкового значения вообще.

Но и это еще не все. Подумайте, какие важные сведения о значимости звуков мы получили в свое распоряжение. Ведь если в измерениях СИЛЫ и ПОДВИЖНОСТИ фонетическая значимость порождается физическими свойствами звуков, а не значениями слов, то она будет универсальной относительно этих измерений для всех языков. И тогда для любого другого языка не нужно проводить никаких экспериментов по шкалам этих измерений, потому что и без экспериментов можно в общих чертах предсказать, как поведут себя звуки на этих шкалах. В любом языке твердые и звонкие согласные будут оцениваться как сильные, грубые, мужественные, громкие, а мягкие и глухие ~— как слабые, нежные, женственные, тихие; гласные наверняка будут медленнее, чем взрывные согласные.

Стоп! А как же тысячелетия развития языков, их своеобразие, особенности их звукового устройства? Неужели все это никак не затронуло фонетической значимости? Затронуло! И очень даже затронуло. Просто пока, если читатель заметил, все выводы делались лишь относительно двух измерений пространства содержательности звуков — СИЛЫ и ПОДВИЖНОСТИ. Главное измерение — ОЦЕНКА — старательно обходилось молчанием.

А что же со шкалами этого измерения? Какие физические свойства звуков соответствуют суждениям о том, «хороший» это звук или «плохой», «безопасный» он или «страшный»? Оказывается, здесь все не так-то просто. Как я ни старался, не мог обнаружить какой-либо прямой зависимости оценки звуков на этих шкалах от физических характеристик звуков. Прослеживаются, да и то нечетко, лишь некоторые тенденции к такой зависимости. Можно сказать, например, что гласные в общем оцениваются как более «хорошие», чем согласные, но это не является правилом: гласный Ы расположен на «плохой» половине шкалы «хороший — плохой», в то время как согласные Д и Б получили «хорошие» оценки; звук Л также оценивается «лучше», чем многие гласные. Мягкость почти всегда снижает оценку согласных, но для Л" и Р" наблюдается как раз обратная картина: они «лучше», чем парные им твердые Л и Р. Есть некоторая зависимость оценки и от звонкости согласных: звонкие в общем воспринимаются как более «хорошие», чем глухие.

Получается, что оценка зависит от всех физических признаков понемногу, но эта зависимость везде частична и приблизительна. Поэтому можно предположить, что на измерения ОЦЕНКИ влияют еще какие-то аспекты звуков речи.


А КАК В ДРУГИХ ЯЗЫКАХ?

Что же еще может влиять на оценки звуков речи? Может быть, какие-то особенности звукового устройства языка? Это предположение можно проверить. Ведь если дело в особенностях фонетического строя данного языка, то сходные звуки в других языках будут получать различные оценки по шкалам этого измерения. Правда, для того чтобы выяснить, так ли это, нужно провести измерения звуков хотя бы по одной шкале группы оценки в нескольких языках. И для каждого языка потребуется опросить не менее 50 его носителей. Но других путей решения проблемы нет, и потому пришлось отправиться по городам и странам в поисках информантов.

Для сравнения с русским были взяты языки: литовский, польский, болгарский, молдавский, немецкий и вьетнамский. Такой подбор не случаен. Литовский, польский и болгарский — близкие родственники русскому: они развились из одного языка-предка. Молдавский и немецкий — тоже наши родственники, но более далекие. Наконец, вьетнамский язык вообще не родствен русскому. Так что звуковой строй одних языков имеет большое сходство с устройством русского, для других это сходство меньше, а звуковой строй вьетнамского языка отличается от русского весьма существенно.

Все эксперименты с носителями этих языков проводились точно так же, как с носителями русского языка. Те же самые русские звуки в произношении русского экспериментатора оценивались разноязычными информантами по одной шкале—«хороший — плохой», поскольку эта шкала наилучшим образом представляет измерение ОЦЕНКИ.

Непосредственное сравнение средних оценок, полученных по каждому языку, затруднительно. Гораздо удобнее для наглядности расположить средние для каждого языка по местам от 1 до 46 по принципу: звук, признанный носителями какого-либо языка «наилучшим», получает первое место, «наихудшим» — сорок шестое.

Скажу сразу — многие звуки в разных языках занимают в общем-то сходные места. Например, звук А русские посчитали самым «хорошим» и поставили его тем самым на 1-е место, в восприятии литовцев и поляков он на 2-м месте, у болгар — на 3-м, молдаване и немцы ставят его на 5-е место, вьетнамцы — вновь на 1-е. То есть в общем А занимает первые места (носителями всех языков считается «хорошим»). На сходных местах располагаются в разных языках также звуки В, Ю, И, М, П и другие.

Но есть и резкие расхождения между носителями разных языков в присвоении мест некоторым звукам. Вот как обстоит дело с оценками русских твердых шипящих и свистящих звуков носителями польского языка. Звук Ж русские поставили на 39-е место, т. е. считают его «плохим», а поляки расположили его на среднем 23-м месте; звук Ш у русских еще хуже — на 42-м месте, а у поляков снова на 23-м месте. Та же картина с твердыми свистящими: звук С поднят поляками на 26-е место с 36-го, а звук 3 даже на 12-е с 27-го. Чем объяснить такой сдвиг для этих звуков в «хорошую» сторону в восприятии поляков? Кто слышал польскую речь, тот, видимо, сразу обратил внимание на частое повторение шипящих и свистящих звуков. В польском языке эти звуки гораздо более частотны, чем в русском. А то, что часто встречается, становится привычным и потому оценивается выше.

Это подтверждается и данными по другим языкам. В литовской речи часто встречаются звуки, похожие на наши С, Щ, Ж, и они оцениваются литовцами выше, чем русскими. Звук X' носителями всех языков оценивается как «плохой» и даже «самый плохой», и только немцы поставили его на 34-е место, т. е. посчитали его не таким уж плохим. Такой факт объясняется тем, что в немецкой речи часто можно услышать похожий звук. То же самое можно сказать относительно звука 3, который передвинут немцами (по сравнению с русскими информантами) вверх почти на 20 мест, звуков Ф, У, Ш и некоторых других.

Сравнивая оценки звуков носителями разных языков, можно обнаружить и другие расхождения, причем расхождений окажется тем больше, чем меньше фонетическое сходство сравниваемых языков.

Так, в оценках звуков русскими и поляками или болгарами расхождений будет немного, так как произношение звуков в этих языках не слишком различается. А вот у русских с вьетнамцами среди оценок больше, пожалуй, различий, чем сходств. Это и не удивительно: фонетически вьетнамская речь резко отлична от русской.

Каков же вывод относительно измерений оценки? Видимо, в восприятии звуков по шкалам этого измерения сохранились лишь следы древних общих оценок. Но развитие языков и в первую очередь изменения в их звуковом устройстве внесли существенные коррективы в первоначальную общую значимость, причем для каждого языка эти коррективы особые, специфические. Таким образом, в современных языках фонетическая значимость в измерении ОЦЕНКИ определяется уже не только акустическими свойствами звуков речи, но и спецификой фонетического устройства каждого языка.

Почему процесс «специализации» содержательности звуков коснулся только измерения ОЦЕНКИ? Ну, во-первых, не только этого измерения. Национально-языковая специфика обнаруживается во всех измерениях, просто в измерении ОЦЕНКИ она заметнее всего. А во-вторых, измерения СИЛЫ и ПОДВИЖНОСТИ действительно скорее «физические», чем интеллектуальные. Измерение ОЦЕНКИ более «человеческое», более психологическое. В человеческом восприятии мира оценка — самый важный аспект, и развитие человека в первую очередь отражается именно на оценках всего им воспринимаемого. Поэтому неудивительно, что именно оценочный аспект восприятия звуков в какой-то мере «размыт» развитием языков и преобразован каждым языком по-своему.


Глава 3. КТО СТРАШНЕЕ — УРЩУХ ИЛИ ЛИМЕНЬ ?

                — Да только какая в нем кровь —
                видимость одна. Одно слово — нежить.

                А. и Б. Стругацкие

СТРОЕНИЕ ЗНАЧЕНИЯ

Конечно, интересно доказать, что звуки сами по себе, отдельно взятые, вызывают какие-то незвуковые представления, очень важно измерить и всесторонне исследовать содержательность звуков. Но все это лишь предварительная работа. Самое основное — выяснить, как соотносится фонетическая значимость со значением слова, есть ли какая-нибудь содержательная связь между звучанием и значением слова?

Как мы помним, фонетическая значимость очень своеобразна и не похожа на лексическое, понятийное значение слова.

Лексическое значение слова мы можем как-то истолковать, можем указать предмет, который это слово обозначает. Если, например, иностранец спросит вас, что такое дом, вы можете объяснить ему, что это — жилое здание, или даже указать на такое здание, сказав: «Вот дом».

Фонетическая значимость не обозначает ни понятия, ни предмета. Ее описание, ее характеристика — это набор признаков.

Но как же в таком случае сравнивать понятийное, предметное, лексическое значение с фонетической значимостью? Прямых сходств, конечно, не найти. Ну, действительно, что общего между животным под названием бык и фонетической значимостью звуков Б, Ы, К?

И все-таки сравнение возможно. Ведь каждый предмет, каждое понятие можно тоже охарактеризовать с помощью признаков. Если вас попросят подобрать ряд признаков для того же быка, то вы, наверное, скажете, что он «большой», «сильный», «быстрый» и т. п., а для белки подойдут другие признаки — «маленькая», «легкая», «подвижная» и т.п. Значит, у любого слова тоже есть признаковый аспект значения.

Этот аспект в разных словах заметен в большей или меньшей степени. Есть слова, значение которых почти целиком исчерпывается перечислением признаков, т. е. признаковый аспект значения для таких слов является основным. Попробуйте, например, истолковать, не прибегая к признакам, значение слов прелесть и чудовище. Едва ли у вас что-нибудь получится. А с помощью признаков — пожалуйста: прелесть — что-то прекрасное, нежное, светлое и т. п.; чудовище — что-то страшное, зловещее, грубое, большое, темное, сильное и т. п.

В иных случаях признаковый аспект, хотя и не охватывает значения целиком, все же играет весьма существенную роль. Так, словом бутуз называют ребенка, так что предметное, понятийное значение у этого слова есть. Но главное здесь не в том, что это ребенок, а в том — какой это ребенок. Бутуз — скажут только о крупном, крепком, толстощеком ребенке. Значит, главное — опять-таки в признаковом аспекте. Или слово дылда. Это человек, но не любой человек, а только очень высокий, крупный, нескладный. Опять суть значения выражена именно через признаки.

С другой стороны, можно найти слова, в значениях которых доля оценочных признаков минимальна. Какие признаки вы подберете для характеристики значения слов календарь или уровень? Трудно здесь что-нибудь придумать.

Но большинство слов расположено между полностью «признаковыми» словами и «беспризнаковыми». Так что, в общем, можно считать, что признаковый аспект создает как бы оболочку (более или менее значительную) вокруг понятийного ядра слова. Если же учесть еще и фонетическую значимость звуковой формы слова, то строение значения слова можно изобразить так:

Центральная, основная часть значения слова — ПОНЯТИЙНОЕ ЯДРО. Его мы четко осознаем, можем описать, истолковать. Именно понятийное значение приводится обычно в толковых словарях.

Понятийное ядро окружено оболочкой ПРИЗНАКОВОГО АСПЕКТА ЗНАЧЕНИЯ. Она менее определенна, чем ядро, ее мы осознаем недостаточно четко и не всегда можем истолковать, объяснить. Однако в общем мы эту оболочку вполне улавливаем. Например, слова мать и мама имеют одно и то же понятийное ядро. В словарях вы так и найдете: «Мама — то же, что мать». Но мы чувствуем, что это все-таки не то же. Чем же различаются два этих значения? Видимо, признаковыми аспектами. Действительно, мама — обязательно нежная, ласковая. А мать — не обязательно, может быть, даже наоборот — суровая. Во время Великой Отечественной войны был плакат: «Родина-мать зовет!» Там мать — суровая и сильная. И, конечно, совершенно неуместной была бы замена в этом лозунге слова мать на слово мама.

Можно сказать, что признаковая оболочка — тот аспект значения слова, который можно охарактеризовать путем перечисления признаков. Этот аспект для краткости иногда называют признаковым значением. Например:

понятийное значение слова облако - «скопление сгустившихся водяных паров в атмосфере»;
признаковое значение слова облако -  «округлое, легкое, светлое»;

понятийное значение слова праздник - «день торжества»;
признаковое значение слова праздник -  «радостный, светлый, торжественный, яркий».

Наконец, ФОНЕТИЧЕСКАЯ ЗНАЧИМОСТЬ создает некий туманный, расплывчатый ореол вокруг признаковой оболочки. Это очень неопределенный аспект значения, который нами почти не осознается. Лишь иногда в словах звукоподражательного и звукоизобразитель-ного характера мы чувствуем «давление» звучания на значение. Например, слова кукушка, хрюшка, кряква и т. п. звуками речи подражают крикам животных и птиц. Звучание слов гром, храп, рык, рев, гул, шепот, шелест, шорох и т. п. как бы изображает называемые звуки. Слова мямля, хрыч, хиляк, дылда и т. п. создают некий звуковой образ, соответствующий характеристике названного так человека.

В таких случаях фонетическая значимость почти сливается с признаковой оболочкой, так как само звучание слова подсказывает признаковую оценку того, что этим словом обозначено. Действительно, сочетанием звуков хрыч можно назвать только что-то неприятное, а звукосочетанием мямля просто невозможно назвать что-нибудь сильное и активное.

Но чаще всего мы не воспринимаем осознанно звуковой образ слова, сосредоточивая все свое внимание на его смысле. Тем не менее, поскольку отдельные звуки, как мы убедились, значимы, то и сочетания звуков обладают фонетической значимостью. И пусть мы этой значимости не осознаем, она все же входит в значение слова, оказывая свое влияние на восприятие слова и его жизнь в языке.


СКОНСТРУИРУЕМ ФОРМУЛУ

Все три аспекта значения слова составляют единое целое. Нельзя полагать, что они четко отделены друг от друга, как желток, белок и скорлупа в яйце. Нет. Эти аспекты взаимопроникаемы, слиты воедино. Иногда просто невозможно отделить признаковое значение от понятийного, а фонетическую значимость от признаковой оболочки. В слове "очарование" понятийное ядро как бы растворяется в признаковой оболочке, а фонетическая значимость слова "карга" как бы сгущается в признаковую оболочку.

И все же это разные аспекты значения слова, и взаимодействуют они по-разному. Фонетическая значимость соотносится с понятийным ядром не прямо, а через признаковую оболочку. А значит, сопоставлять звучание и значение слова нужно путем сравнения этих двух аспектов — фонетической значимости с признаковой оболочкой. Тем более, что и тот и другой аспекты описываются одинаковым способом — только путем перечисления оценочных признаков.

Остается только решить, как «измерить» фонетическую значимость звучания слова. Сделать это не просто. Мы можем измерить фонетическую значимость каждого отдельного звука, а как поступить с сочетанием звуков?

Может быть, просто вычислить среднюю арифметическую оценку всех звуков слова? Например, звуки слова лик (Л', И, К) по шкале «красивый — отталкивающий» имеют следующие оценки: 1,9; 2,0; 3,4. Вычислив среднее арифметическое этого ряда, имеем: 2,4. То есть звукосочетание лик оценивается нами по звучанию как нечто «довольно хорошее». И действительно, звучит это слово красиво, приятно.

Проверим еще на каком-нибудь примере. Скажем, на звуках слова храп по шкале «хороший — плохой». Так как Х = 4,1; Р = 2,9; А=1,5; П = 3,5, то среднее арифметическое будет 3,0 Получается, что слово звучит «никак». Но с этим нельзя согласиться. Мы явно чувствуем, что оно звучит очень неприятно, некрасиво, грубо. В чем же дело?

Очевидно, в том, что звуки в составе слова неравноправны. Очень важно, с какого звука начинается слово. Первый звук — самый заметный. Попробуйте в слове храп поменять местами первый и последний звуки, получите прах. И хотя звуки остались те же, слово стало звучать гораздо менее грубо, менее жестко.

Можете еще поэкспериментировать со словами. Вот слово хилый — неприятно звучит, не правда ли? Замените первый звук на М' — получите красиво звучащее слово: милый. Психологи считают,
что первый звук в слове примерно в 4 раза заметнее остальных. Ударный звук тоже выделяется в слове, он тоже заметнее, хотя и меньше, чем первый,— только в 2 раза по сравнению с остальными. Значит, при расчете суммарной фонетической значимости всех звуков слова вес первого звука нужно увеличить в 4 раза, а ударного — в 2.

Но этого еще недостаточно. Вслушайтесь в звучание слова ехидный. Какой звук заметнее всего? Каждый сразу скажет — X'. Почему? Ведь он не первый и не ударный?

На улицах большого города вокруг нас снуют машины, но мы на них не обращаем внимания — дело привычное. Но представьте себе, что в потоке транспорта вдруг кто-то едет на верблюде. Такое событие, скажем, в Москве не останется незамеченным, оно сразу привлечет к себе внимание. А в пустыне, где верблюд — обычное средство передвижения, он никого не удивит, заметнее будет, пожалуй, автомобиль. Частые события становятся обычными, мы перестаем их замечать, а то, что случается редко, сразу бросается в глаза.

Среди звуков тоже есть часто встречающиеся в нашей речи, например: А, О, Т, Н и др., и редкие — такие, как Ф, X. Возьмите любой текст, который окажется под рукой,— буквы А и О там так и мелькают, а чтобы найти хотя бы несколько Ф или X, нужно прочитать целый отрывок. Даже если в руках у вас окажется математический текст, где часто встречаются слова формула, функция, дифференциал и т. п., то все равно Ф будет встречаться реже, чем А.

Значит, для расчётов нужна ещё таблица №2, в которой указано, сколько раз в среднем на тысячу звукобукв встречается каждая звуко-буква в обычной разговорной речи. Эти величины называют частотностью. Например, самая частотная звукобуква — О (без ударения) — встречается в среднем 67 раз на тысячу звукобукв (ее частотность — 0,067). Самая редкая звукобуква X'— менее одного раза на тысячу (в таблице частотность X' округлена до одной тысячной, чтобы не вводить четвертый десятичный знак). Вот почему X' так бросается в глаза в слове ехидный — она самая редкая в слове и все остальные звукобуквы этого слова гораздо частотнее её.

Итак, частотность звука и его информативность («заметность») находятся в обратной зависимости. Отсюда следует, что в слове наименее информативен звук с максимальной частотностью, а все остальные звуки во столько раз информативнее, во сколько раз их частотность меньше максимальной для звуков данного слова.

Значит, при расчете фонетической значимости звукового комплекса нужно увеличить вес средних оценок не только для первого и ударного звуков, но и для всех звуков, кроме максимально частотного в слове. Иначе говоря, нужно считать не просто среднее арифметическое средних оценок всех звуков слова, а сначала приписать каждому звуку свой вес, свой весовой коэффициент, в зависимости от места в слове и частотности, а уж затем вычислять среднее арифметическое, где величины, участвующие в вычислении этого среднего, как бы взвешены в соответствии с их важностью, их ролью в общей сумме.

Формула расчётов тоже приведена в указанных выше книгах. В дальнейшем изложении назовём её для краткости - формула F.

Вот два примера.

Вычисленная по этой формуле фонетическая значимость слова ЛИК, по шкале „красивый — отталкивающий" даёт результат: 2,0, т. е. фонетическая значимость этого звукового комплекса оценивается признаком «красивый».

Заметьте, что эта оценка «лучше», чем простое среднее арифметическое, полученное нами раньше (2,4). И пожалуй, новый расчет вернее: слово лик действительно звучит очень красиво, а простое среднее арифметическое все-таки несколько «не дотягивает» до «красивого», смещаясь в сторону «никакого».

Втрой пример.

Формула F для слова ХРАП по шкале „хороший — плохой" даёт результат 3,8 («плохой»). Как видим, это гораздо точнее отражает действительное восприятие звучания этого слова, по сравнению с вычислением простого среднего арифметического, когда мы получили 3,0 («никакой»).

В данном случае звучание слова почти целиком определяется малочастотным X, стоящим к тому же в начале. В соответствии с этим в ходе расчета вес звука дважды увеличивается и в конце концов составляет основную часть суммарных чисел, которые и дают окончательный результат.


СТРЕЛЬБА ПО МАНЕКЕНАМ

Здесь читатель с критическим мышлением имеет все основания вмешаться.
— Минуточку,— скажет он,— это вам хочется, чтобы звучание слова ЛИК у вас получилось красивым, а слова ХРАП плохим, вот вы и придумываете всякие хитрости в расчетах, чтобы подогнать результаты к тем, которые вам нравятся. А может быть, нам кажется, что слово лик звучит красиво только потому, что оно обозначает красивое, возвышенное, благородное лицо, а слово храп звучит неприятно потому, что обозначает неприятное явление? А возьмите слова храм и ляп — какое звучит красивее?

Что ж, возражение серьезное. В самом деле, как узнать действительную оценку звучания слова носителями языка? Предположим, мы попытаемся измерять на признаковых шкалах не звуки, а слова. Что из этого получится? Видимо, не то, что нас интересует. В слове мы осознаем прежде всего значение. И поэтому, как бы мы ни составляли инструкцию информантам, как бы ни нацеливали их на оценку звучания слова, они все равно будут реагировать в основном на значение. Предложите оценить слова храм и храп по шкале «красивый — отталкивающий», и вы получите, что храм — «красивый», а храп — «отталкивающий», хотя звучат они почти одинаково.

Вот если бы как-то лишить слово его значения, а оставить только его звучание! Но это сделать невозможно.

А может быть, тогда придумать самим, искусственно построить «слова», которые ничего не обозначают? Какие-нибудь АЛВОС, БУКОФ, УРЩУХ, ЛИМЕНЬ. Это не живые слова, это манекены, но они-то нам и нужны для «примерки» нашей формулы. Звучание у них есть, следовательно, есть и фонетическая значимость, а понятийного значения нет. Поэтому они вполне подойдут для измерения их звучания, их фонетической значимости на признаковых шкалах.

Измерение проводится точно так же и по тем же шкалам, что и для отдельных звуков. Только инструкция информантам принимает теперь несколько иной вид (пример для шкалы «светлый — тёмный»):

 «Звукосочетания, которые будут вам представлены, могли бы быть русскими словами. Как по-вашему, что они могли бы означать — нечто светлое или нечто тёмное? Если вам кажется, что данным словом можно назвать что-то очень светлое, то обозначьте это слово цифрой 1, если оно больше подходит для наименования чего-то очень тёмного, обозначьте его цифрой 5. Соответственно ставьте и остальные цифры шкалы. Если вы затрудняетесь в выборе, ставьте цифру 3».

Можете провести такой эксперимент со своими друзьями, и вы убедитесь, что эти «синтетические» слова, эти манекены обладают вполне определенной фонетической значимостью. Например, по мнению большинства информантов, искусственное слово УРЩУХ могло бы обозначать что-то страшное: его средняя оценка по шкале «безопасный — страшный» — 3,8. А вот «слово» ЛИМЕНЬ получило по той же шкале оценку 2,1, т. е. информанты считают, что так можно было бы назвать что-нибудь нестрашное, безопасное. Как видите, этот урчаще-шипящий УРЩУХ гораздо «страшнее» некоего безобидного, мягкого ЛИМЕНЯ.

Поскольку у наших манекенов нет понятийного значения, то информанты в оценках могут опираться только на звучание. Значит, средние оценки в этом случае показывают действительную фонетическую значимость звукосочетаний и потому могут служить ориентиром, иначе говоря - эталоном при выведении этой значимости теоретическим путем из средних оценок отдельных звуков «слов». Другими словами, вычисляя тем или иным способом, по той или иной формуле фонетическую значимость этих звукосочетаний, мы можем теперь действовать не вслепую, не «подгонять» результат по своей прихоти, а сравнивать этот результат вычислений с имеющимся экспериментальным эталоном: близко к эталону,— значит, способ расчета хорош, далеко от эталона — способ расчета неверен.

Например, «слово» МАНАФ по шкале «хороший — плохой» по ответам информантов получило среднюю оценку 3,5, т. е., по коллективному мнению информантов, такой комплекс звуков мог бы означать скорее что-то плохое, чем хорошее. Это эталон для данного «слова». Но если вычислить простое среднее арифметическое фонетической значимости звуков этого «слова», то получим 2,4. Иначе говоря, если все звуки комплекса считать равноправными, то они оцениваются в среднем скорее «хорошо», т. е. такой теоретический расчет неверен, его результаты резко противоречат экспериментальному эталону. Ясно, что на оценку фонетической значимости этого «слова» сильное влияние оказывает редкий, а потому высокоинформативный звук Ф. Именно он окрашивает своей фонетической значимостью общую значимость звукосочетания. Формула F, учитывающая это обстоятельство, дает результат 3,4, почти равный эталону. Получается, что формула «работает» лучше, чем вычисление среднего арифметического.

Один пример еще не доказательство. Поэтому нам пришлось строить специальный проверочный «полигон» из многих эталонов. «Мишенями» на «полигоне» служат искусственные «слова», манекены. Центр каждой мишени — эталон по определенной шкале. Стрельба по мишеням заключается в вычислении фонетической значимости звукового комплекса мишени разными способами: близко к эталону
легла вычисленная оценка — «попадание», далеко от эталона — «промах».

Посмотрим на результаты такой "стрельбы".

Мишень — ХИФЕЛЬ. Шкала — «подвижный — медлительный». Эталон по ней для этого «слова» — 3,8 (т. е., по мнению большинства информантов, это «слово» могло бы означать что-то скорее «медлительное», чем «подвижное»). Вычисляем среднее арифметическое фонетической значимости звуков этого «слова». Получаем 3,6 (тоже «медлительный»). Довольно близко к эталону, значит, попадание. А теперь — вычисление по формуле F. Этот выстрел еще точнее — 3,7

Еще раз по той же мишени. Но теперь шкала — «хороший — плохой», эталон — 4,0 («плохой»). На этот раз среднее арифметическое дает явный промах — 2,8 («никакой», даже чуть-чуть в «хорошую» сторону). Но формула F и здесь обеспечивает хорошее попадание — 4,2!

Для уверенности еще одна шкала — «безопасный — страшный». Эталон — 4,0. Среднее арифметическое — 2,6: опять промах. Формула F — 3,6: попадание!

Сменим мишень: ФРЫШ по шкале «сильный — слабый». Эталон— 3,7. Среднее арифметическое — 2,7: снова промах. Формула F — 3,7: попадание.

Мишень — НЕЗИЧ. Шкала — «яркий — тусклый». Эталон — 2,5. Среднее арифметическое — 2,9: далековато. Формула F — 2,5: точно!

Пожалуй, довольно. Ясно, что формула F надежне.  Значит, на её основании можно строить компьютерную программу для вычисления фонетической значимости звуковых комплексов, и мы будем уверены, что компьютер может теперь служить представителем фоносемантического подсознания усреднённого носителя русского языка.

Конечно, нельзя думать, что формула всегда обеспечит «попадание в десятку». Ведь если вы на стрельбище намертво закрепите винтовку и 100 раз выстрелите из нее в неподвижную мишень, то и тогда вы не получите 100 «десяток» — всегда будут какие-то случайные отклонения: то порыв ветра, то пуля чуть-чуть тяжелее или легче, то пороху чуть больше или меньше.

Но все же формула F в общем неплохо прошла испытание на «полигоне», и поэтому можно перенести этот способ расчета на обычные слова, хотя и следует помнить, что «сбои» в работе формулы иногда все же возможны.


Глава 4. УВАЖАЕМОЕ СЛОВО, К ЛИЦУ ЛИ ВАМ ВАША ФОРМА?

                Верь в звук слов: Смысл тайн в них.

                В. Брюсов

СОДЕРЖАНИЕ И ФОРМА

Сначала запомните. В морской флажковой сигнализации некоторые буквы изображаются так: Т - обе руки в стороны на уровне плечь. Г - левая рука в сторону на уровне плеча. Ы - одна рука вверх, вторая вниз. Ю - обе руки в одну сторону

Теперь начнем главу.

Слово представляет собою единство значения и звучания. Это значит, что в языке нет слов, которые имели бы значение, но не имели бы звучания, точно так же, как нет слов, имеющих звучание, но не имеющих значения. Значение слова — это его содержание, звучание — его форма. Содержание и форма в любом явлении действительности взаимодействуют вполне определенным образом, а именно — они всегда стремятся к взаимному соответствию. Рыбы имеют обтекаемую форму, и это обеспечивает им лучшую возможность двигаться в воде. Форма самолета не случайна, не произвольна, она не только соответствует назначению (содержанию) аппарата, но и непосредственно обеспечивает выполнение главной функции самолета — летать.

В двух предыдущих примерах форма жестко закреплена за содержанием: при других, неподходящих, не соответствующих содержанию формах, рыба просто не сможет плавать, а самолет летать.

Могут наблюдаться и другие, более гибкие взаимоотношения между содержанием и формой явлений. Например, ясно, что печальным словам песни должна соответствовать минорная мелодия, а радостному, веселому содержанию подойдет живая, мажорная музыка. Но жесткой, однозначной связи здесь нет — все зависит от замысла, вкуса, таланта создателя песни. Здесь можно говорить о тенденции к взаимосоответствию между формой и содержанием.

Всякое явление развивается, и ведущую роль в развитии играет
содержание. Оно подвижно, изменчиво, активно, форма же консервативна, статична. Поэтому содержание, развиваясь, часто уходит вперед, а форма остается прежней. Возникает несоответствие формы содержанию, которое заставляет форму изменяться, вновь приспосабливаясь к содержанию. В свою очередь, содержание тоже вынуждено считаться с формой, приспосабливаться к ней. В этом случае форма как бы ограничивает произвол в развитии содержания, стабилизирует это развитие, не дает ему совершаться хаотично.

Когда миллионы лет назад суша стала пригодна для жизни, прибрежные обитатели океана начали все чаще выходить на сушу. Меняющиеся условия жизни повлекли за собой изменение формы — из плавников постепенно развились лапы, вместо чешуи появилась шерсть, изменились внутренние органы.

Но вот тюлени, например, вернулись в воду, и вновь изменившиеся условия существования изменяют постепенно и форму животных — передние лапы превращаются в ласты, задние ноги срастаются, образуя хвост наподобие рыбьего.

Диалектическая закономерность стремления содержания и формы к взаимному соответствию действует всюду. Посмотрите, как различаются формы деревьев на Крайнем Севере, в средней полосе и в жаркой пустыне. Сравните, скажем, кедровый стланник, дуб и мексиканский кактус. Трудно даже отыскать в их формах что-либо общее. А ведь разнообразие форм не случайно, в каждом случае форма растения соответствует условиям его существования.

И человек, создавая свои творения, тоже не может обойти эту закономерность. Вот три летательных аппарата: воздушный шар, самолет и космический корабль. Разнообразие их форм обусловлено не прихотью конструкторов, а необходимостью приспособить формы аппаратов к их назначению и действиям в различных условиях.

Кстати сказать, если сам процесс приспособления форм растений и животных к условиям жизни мы непосредственно наблюдать чаще всего не можем, то формы самолета менялись буквально у нас на глазах, наглядно демонстрируя нам все нюансы диалектического действия закономерности во времени: формы самолетов-этажерок, приемлемые на малых скоростях, перестают соответствовать условиям полета с увеличением скоростей и постепенно изменяются, становясь все более обтекаемыми,— биплан превращается в моноплан, фюзеляж вытягивается, заостряется и округляется, как веретено, хвост становится тоньше, затем крылья приобретают стреловидную форму,
и т. д.

Слово, разумеется, тоже должно подчиняться действию этой всеобщей диалектической закономерности. Иначе говоря, содержание и форма слова должны стремиться к взаимному соответствию. Такое соответствие называют МОТИВАЦИЕЙ, а слово, для которого это стремление оказалось реализованным, т. е. содержание и форма которого находятся в соответствии, называют МОТИВИРОВАННЫМ.

Форма таких слов как бы подсказывает их содержание, а это
очень важно для языка: в нашей памяти должно храниться огромное количество форм слов и их значений, причем мы должны мгновенно вспоминать значения любой словесной формы и форму любого значения, иначе мы просто не сможем оперировать языком. Конечно, бывают иногда заминки — мы помним, как звучит слово, но забыли его значение или мучительно вспоминаем название какого-то предмета. Ничего удивительного — язык предъявляет жесткие требования к работе всех отделов мышления, создавая для него значительные нагрузки. И в этой ситуации подсказка со стороны формы или содержания всегда кстати — она облегчает запоминание.

Не заглядывая выше, скажите: как обозначается буква Т в морской флажковой сигнализации? Уверен, что все вспомнят. А теперь Ю? Едва ли хоть кто-нибудь ответит правильно. Почему? В первом случае форма знака соответствует содержанию: фигура сигнальщика напоминает букву Т. Поэтому всегда есть подсказка, и знак запоминается сразу и навсегда. А во втором случае стремление формы к соответствию с содержанием не реализовано, потому что букву Ю, пожалуй, невозможно изобразить фигурой человека. Знак поневоле становится немотивированным (ПРОИЗВОЛЬНЫМ). Запомнить его трудно, а забывается он легко, поскольку мотивировочной подсказки нет.

Итак, слову необходима мотивированность, поэтому язык развил несколько ее типов. Самая распространенная — морфологическая мотивированность, или ГРАММАТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ. Оно присуще каждому слову без исключения. И если мы даже не знаем значения слова, то по его морфологической форме можем все же высказать об этом значении кое-какие суждения.

Академик Л. В. Щерба для иллюстрации своих лекций по грамматическому значению придумал смешную «фразу»: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка». Вы, конечно, читали об этом в «Слове о словах» Л. В. Успенского. «Слова» этой «фразы» лишены понятийного значения, но тем не менее мы, в общем, довольно хорошо представляем, о чем идет речь: некое существо женского рода как-то так что-то сделало с существом мужского рода и продолжает что-то вытворять с его детёнышем. И эта информация поставляется нам только морфологическими формами «слов», в чём легко убедиться, если разрушить форму, убрав морфологические оформители — суффиксы и окончания. Тогда получившийся набор звуков действительно станет бессмысленным.

Морфологическая мотивировка помогает легко понимать значение даже неизвестного нам слова, если мы знаем, что означают составляющие этого слова (корни, приставки, суффиксы, окончания). Если известно, что такое стена и газета, то мы без дополнительных объяснений поймем, что такое стенгазета. Мы легко понимаем слова, построенные из известных нам морфологических «кирпичиков»: пар-о-ход, при-шёл, пере-ход-и-ть и т. п.

Еще один тип мотивированности — СМЫСЛОВОЙ. Зная, что такое нос собаки, мы сразу сообразим, что такое нос корабля, потому что в первом случае это передняя, заостренная часть морды животного, а во втором — тоже передняя и тоже заостренная часть судна. Вы говорите: «Я учусь в X классе. У нас просторный, светлый класс. Наш класс очень дружный». И едва ли замечаете, что одно и то же слово класс употребили в трех разных значениях: «ступень обучения», «комната для занятий в школе» и «группа учеников». Смысловая мотивировка здесь так сильна, что переносы значения кажутся совершенно естественными.

И такими переносами наполнен весь язык. Ручка — это не только «маленькая рука», как подсказывает морфологическая мотивировка, это и любое приспособление, которое держат в руке или за которое берутся рукой: шариковая ручка, ручка двери. Человек идёт, поезд идёт, время идёт, дождь идёт — все это разные значения слова идёт, но любое из них можно объяснить, исходя из первоначального «передвигаться пешком»: поезд движется, передвигается; время протекает, тоже как бы движется из прошлого в будущее; дождь выпадает, его капли движутся сверху вниз, как бы приходят на землю.


ЗНАЧЕНИЕ И ЗВУЧАНИЕ

То, что смысловая и морфологическая мотивированность существуют, очевидно. Тут не о чем спорить и нечего доказывать.

Но с третьим типом мотивированности — ФОНЕТИЧЕСКИМ — все гораздо сложнее. Поскольку мы, как правило, не осознаем фонетической значимости, то, естественно, не можем сознавать и фонетической мотивированности слова. Нужны специальные доказательства того, что звучание и значение слова стремятся к взаимному соответствию. Такие доказательства как раз и можно получить, вычисляя фонетическую значимость слов по формуле F и сопоставляя затем полученные результаты с признаковым аспектом значения тех же слов.

Конечно, чтобы доказательства были убедительными, нужно «просчитать» многие тысячи слов, потому что в огромных лексических запасах языка всегда можно подобрать десяток-другой примеров для подтверждения любой гипотезы. Только большой материал выявит какие-то общеязыковые тенденции. И здесь на выручку приходит электронно-вычислительная техника, с помощью которой была вычислена фонетическая значимость десятков тысяч слов (пока только существительных).

Давайте познакомимся поближе с работой компьютера. Слова для расчета берутся в «звукобуквенном» виде, т. е. из звуковых характеристик учитывается только мягкость согласных и ударение. Мягкость согласных компьютер определяет сам по простому правилу: согласные, которые могут быть мягкими и твердыми, смягчаются перед И, Е, Ё, Ю, Я и мягким знаком. А вот место ударения нужно каким-либо способом указать, например с помощью апострофа. Так что слова вводятся в компьютер в обычном печатном виде, только с отметкой об ударении.

Конечно, «звукобуквенная» форма слова отличается от звуковой.
Например, слово любовь мы произносим как "льубофь", но с такой формой записи нам почему-то трудно согласиться, не так ли? Все же нам кажется, что после Л звучит не совсем У, а на конце слова — не совсем Ф. Это происходит потому, что на восприятие этого слова в сознании влияет его буквенная форма. Ведь пишется Ю, а не У. И мы помним, что Ю оценивается по шкалам вовсе не так, как У. На конце слова пишется ВЬ, а в других его формах (любви, любовью) звучит вовсе не Ф, а В. Поэтому нам покажется, пожалуй, более подходящей формой л'юбОв'. Именно в таком виде рассчитает это слово компьютер по формуле F.

«Лексикон» компьютера, его словарный запас — это хранящийся в памяти список шкал. Так что описать фонетическую значимость слова компьютер может только с помощью прилагательных, задающих шкалы. По каждой шкале он рассчитывает фонетическую значимость очередного слова и сам выбирает характеристики этой значимости.

Чтобы пояснить, как он это делает, вспомним, что означают показатели F. Например, после вычислений оказалось, что звуковая форма слова апельсин получила по шкале «большой — маленький» оценку 3,5 (т. е. F = 3,5), а слово арбуз — оценку 2,2. Мы условились считать, что нейтральная зона шкалы занимает расстояние от 2,5 до 3,5. Поэтому все величины F, которые попадают в зоны от 2,5 и меньше и от 3,5 и больше, считаются значимыми.

Оценка 2,2 меньше, чем 2,5, следовательно, она значима. Иными словами -  это обозначает, что звуковая форма слова арбуз построена в среднем из «больших» звуков. Поэтому фонетическую значимость слова арбуз компьютер охарактеризует по этой шкале признаком «большой». Оценка 3,5 тоже значима, следовательно, для звуковой формы слова апельсин компьютер выдаст признак «маленький».

Оценки для слов вальс, ива, лицо попадают в нейтральную зону (2,6; 3,0; 3,4), поэтому по данной шкале звуковым формам этих слов нельзя приписать никакого признака, они «никакие». Вы скажете, что между оценками 2,6 и 3,4 все же большое различие, почему же мы одинаково считаем звучание слов вальс и лицо по данной шкале «никаким»? Возможно, что различие оценок в этом случае и отражает какие-то тенденции. Но не будем забывать того, что и средние оценки звуков в таблице 1 и частотности звуков в таблице 2 — величины вероятностные, т. е. подверженные случайным колебаниям. Ведь если
провести повторный эксперимент по измерению фонетической значимости звуков, то средние оценки не обязательно во всех случаях получатся точно такими же, как в таблице 1. Некоторые из них точно повторят прежние, другие окажутся близкими, но не точно такими же. То же и с частотностями. Какие бы большие объемы текстов мы ни брали для вычисления средних частотностей звуков, все же при каждом новом измерении будут получаться хотя и близкие, но не абсолютно совпадающие с таблицей 2 результаты.

Поэтому и формула F дает величины не абсолютные, а вероятностные. В таком случае каждой из этих величин нужно обеспечить простор для возможных колебаний. Зоны шкалы и создают такой простор. Вот мы и считаем, что расстояние от 2,6 до 3,4 необходимо и достаточно для случайных колебаний «нейтральной точки» (3,0), а если отклонения выйдут за эти границы, они перестанут быть случайными — окажутся значимыми.

Отсюда легко вывести четкое правило для машины: если для некоторого слова по данной шкале F=2,5, то для характеристики фонетической значимости слова выбирается первый антоним шкалы, если F=3,5 — второй. По этому правилу машина отбирает из своего лексикона признаки и печатает их с указанием соответствующих величин F. Например, результат анализа фонетической значимости слова бык выглядит так: БЫК — большой (2,0), грубый (4,0), мужественный (4,0), темный (3,5), сильный (2,4), громкий (2,3), могучий (2,2).

Поскольку этот набор характеризует содержательность звуковой формы, а не значение слова, то нет надобности, скажем, согласовывать признаки со словами в роде или числе. И если для слова белка по шкале «быстрый — медленный» F=2,4, то соответствующий признак приписывается слову в форме «быстрый», а не «быстрая», потому что это признак звучания комплекса б' — е — л — к — а, но не зверька под названием «белка».

Однако понятно, что результаты такого «автоматического» анализа имеют смысл только в том случае, если полученные характеристики содержательности звучания слов сопоставляются с характеристиками признакового аспекта их значения.

Такую, казалось бы, «сознательную» часть работы тоже может выполнить электронно-вычислительная машина, если, конечно, мы дадим ей необходимую информацию о признаковых аспектах значений слов, причем информация должна быть выражена количественно. А для этого необходимо измерить признаковое значение слов. И желательно получить результаты измерения в тех же единицах, в которых уже измерена фонетическая значимость слов.

А что это за единицы? Во всех наших измерениях такими единицами являются деления шкал. Так, может быть, измерять признаковые значения слов на тех же признаковых шкалах? Оказывается, вполне возможно. Например, мы задаем информантам шкалу «хороший — плохой» в точно таком же виде, как для измерения значимости звуков (очень хороший — 1, хороший — 2, никакой — 3,плохой — 4, очень плохой — 5), и предлагаем для оценки не звуки, а слова. Информанты, понятно, будут реагировать отнюдь не на звучание, а на значение слов, и мы измерим как раз то, что хотели,— признаковый аспект значения. Причем средние оценки будут получены в тех же единицах шкалы, что и для звуков!

Так, по ответам информантов средняя оценка для слова дом составляет 2,2. Значит, в коллективном сознании носителей языка со словом дом связано представление о чем-то хорошем. Показатель фонетической значимости звукового комплекса того же слова (F) оказывается равным 2,3, т. е. звучание слова тоже оценивается как «хорошее». Сопоставив две цифры (2,2 и 2,3), можно уверенно сказать, что по этому признаку звучание и значение слова дом находятся в соответствии.

Имея в своей памяти оценки признакового значения слов, компьютер легко сопоставляет их с вычисленными им оценками фонетической значимости тех же слов и делает вывод о сходстве или различии сравниваемых аспектов. Получается, что в своём "цифровом интеллекте" компьютер "сам" без нашего участия "знает", что ДОМ - это что-то хорошее и звучит тоже хорошо.

Ну а нам в этой книжке будет гораздо понятнее и нагляднее, если мы станем оперировать не цифрами, а непосредственно содержательными характеристиками звучания и значения.

Для этого достаточно взять выданные компьютером характеристики фонетической значимости и устанавливать их соответствие (или несоответствие) признаковому значению слов интуитивно, по своему разумению. Ведь в большинстве случаев мы достаточно ясно осознаем признаковые значения. Действительно, кто будет спорить, что дом — это, в общем-то, что-то хорошее, а хам — плохое, что мимоза — нежная, а гангстер — грубый, что птица — быстрая, а удав — медленный?

Здесь, конечно, есть определенная опасность. Например, слово бокс получило «хорошую» оценку звучания (F = 2,4). А как эта оценка соотносится с признаковым значением? Хороший это вид спорта или плохой? Мнения могут разделиться. Одним бокс нравится, другие смотреть не могут. В этом случае целесообразнее всего такую шкалу просто не учитывать, поскольку признаковое значение по ней выражено нечетко. Зато относительно шкал «женственный — мужественный» или «быстрый — медленный» разногласий, пожалуй, не будет, и то, что звуковая форма слова бокс получила по этим шкалам оценки «мужественный» (4,1) и «быстрый» (2,2), единодушно будет признано как свидетельство соответствия звучания и значения.

Может возникнуть еще и такая ситуация. Слово арбуз получило такие характеристики звучания: «большой» (2,2), «мужественный» (3,9), «сильный» (2,4), «громкий» (2,2), «могучий» (2,3). Но  с
признаковым значением этого слова можно соотнести лишь первую характеристику: хотя арбузы бывают и большие, и маленькие, все же в нашем представлении арбуз — это скорее что-то большое, чем маленькое. Остальными характеристиками и противоположными им арбуз обладать не может. Он не может быть мужественным или женственным, сильным или слабым, громким или тихим, могучим или хилым. Поэтому здесь нет основания говорить ни о соответствиях, ни о противоречиях звучания и значения по этим признакам. Они просто безразличны для арбуза. Другими словами, совершенно неважно, какие оценки получит этот звуковой комплекс по таким признакам — получи он любые оценки, это все равно не будет свидетельствовать ни о противоречиях, ни о соответствиях звучания значению. В тех случаях, когда для значения слова выданные машиной признаки «безразличны», их также не следует учитывать, важно обратить внимание лишь на существенные для признакового значения характеристики.

Попробуем проанализировать таким способом отношения между звучаниями и значениями слов на простом и наглядном материале, а именно на словах, называющих какое-либо звучание или звучащий предмет: рык, шорох, писк, барабан, свирель и т. п. Ясно, что звуковая форма таких слов непременно должна соответствовать характеру называемого звучания. Машина просто «обязана» выдать для звуковой формы слова рёв признак «громкий», а для слова тишь — «тихий». Иначе не может быть. И если бы вдруг получилось наоборот (рёв — «тихий», а тишь — «громкий»), нам пришлось бы заключить, что или вся наша система анализа фонетической значимости неправильна, или звучания и значения слов не связаны между собой никакими отношениями.

Что ж, давайте посмотрим. Вот характеристики звучания слов, выданные компьютером по существенным для данных слов шкалам.

Аккорд — красивый, яркий, громкий.
Барабан — большой, грубый, активный, сильный, громкий.
Бас — мужественный, сильный, громкий.
Ботало — громкий, подвижный.
Бубен — яркий, громкий.
Окрик — громкий.
Писк — маленький, слабый, тихий.
Рёв — громкий.
Рокот — большой, грубый, активный, сильный, тяжелый, страшный, громкий.
Рык — грубый, сильный, страшный.
Свирель — светлый.
Скрежет — шероховатый.
Тишь — тихий.
Трель — хороший, радостный.
Треск — шероховатый, угловатый.
Фырчание — плохой, шероховатый, устрашающий, злой.
Храп — плохой, грубый, шероховатый.
Хрип — плохой, шероховатый, страшный, тихий.
Шелест — шероховатый, тихий.
Шепот —тихий.
Шептун — плохой, низменный, тихий.
Шипение — шероховатый, тихий.
Шорох — шероховатый, тихий.
Шуршание — шероховатый, тихий.
Эхо — громкий.

Да, всё так, как и должно было быть: и рёв - "громкий", и тишь - "тихий". И во всех остальных случаях результаты весьма показательны. Не правда ли, когда читаешь признаки, полученные для этих звуковых комплексов, невольно создаётся иллюзия, что это признаки значений слов, а не звучаний? Настолько точно, настолько явно их хзвучания соответствуют значениям! Звуковая форма здесь, конечно, неберазлична к содержанию, не произвольна, а напротив - она своим звучанием подчёркивает. поддерживает, буквально выражает содержание.

Интересно, что соответствия звучания и значения обнаруживаются не только по линии "звуковых" признаков типа "громкий - тихий", но и по другим признакам, которые описывают звучание образно. Например, звуковой комплекс ТРЕСК получил характеристики "шероховатый" и "угловатый". И хотя звук не может иметь осязательных или линейных признаков, тем не менее согласитесь, что сухой, резкий, прерывистый треск не назовёшь гладким, плавным или округлым. Это действительно какой-то шершавый, ломаный звук. Или звучание комплекса СВИРЕЛЬ. Оно получило единственную характеристику - "светлый". И хотя это не звуковой, а зрительный признак, всё же звук свирели действительно предствляется нам светлым.

Правда, "звуковые" слова - это лишь небольшая и специфическая группа лексики. Собственно говоря, неудивительно, что на таком материале получены хорошие результаты. Так и должно было быть.
А вот как поведут себя обычные слова? Обнаружится ли у них стремление звуковой формы и содержания к взаимосоответствию? Вот главный вопрос всей книжки и всей теории фонетической содержательности.

С чего начать анализ лексики этого типа? Видимо, с таких слов, которым фонетическая мотивированность нужнее всего. Обратим внимание на слова, вызывающие и обозначающие различные чувства. Таким словам необходима выразительность, яркость звучания, подчеркивающая, усиливающая их «чувственное», экспрессивное содержание. Рассмотрим некоторые характеристики звучания, выданные компьютером для такой лексики.

Ажиотаж — большой, громкий.
Ахинея — плохой, отталкивающий, низменный.
Балдёж — грубый.
Барыга — грубый, темный.
Военщина — страшный.
Восторг — сильный, величественный, яркий.
Грымза — грубый.
Дрын — большой, грубый, сильный.
Дылда — большой, грубый, медлительный.
Егоза —активный.
Жадина — отталкивающий.
Жлоб — большой грубый, отталкивающий.
Жратва — грубый.
Жуть — плохой, темный, страшный.
Забулдыга — грубый, страшный.
Изящество — нежный.
Карга — грубый, страшный, угловатый.
Кошмар — темный, страшный.
Кощей — страшный, угловатый.
Крах —- страшный.
Ласка — хороший, гладкий.
Любовь — хороший, нежный, светлый.
Мелюзга — маленький.
Милашка — нежный, женственный.
Нега — гладкий, безопасный.
Нецензурщина— низменный.
Нытик — плохой, печальный.
Обуза — большой.
Очарование — хороший, сильный, красивый.
Пакость — темный, тусклый, печальный.
Печаль — тусклый, печальный, тихий.
Пигалица — маленький, слабый.
Подонок — грубый.
Похабщина — темный, страшный, низменный.
Прохиндей — плохой, отталкивающий, низменный.
Разбой — грубый, активный, страшный, громкий.
Ругань — грубый,громкий.
Смущение — тихий.
Спесь — низменный.
Страшилище — страшный.
Тихоня — слабый, тихий.
Увалень — большой, округлый, медлительный.
Удаль — мужественный, красивый.
Ужас — темный, страшный.
Фанатик — плохой.
Фигляр — плохой, низменный.
Фитюлька — плохой, маленький.
Хам — плохой, грубый, темный, отталкивающий.
Харя — плохой,отталкивающий.
Хиляк — плохой, слабый, хилый, медлительный.
Хлюпик — слабый, медлительный.
Хрыч — плохой, грубый, отталкивающий, злой.
Цаца — плохой.
Чистюля — хороший, светлый.
Чудовище — страшный.
Чушь — низменный.
Шантрапа — плохой, грубый, темный, отталкивающий, низменный.
Щелкопер — низменный.
Экстаз — сильный, яркий.
Юмор — светлый, легкий, безопасный, радостный, добрый.

Как по-вашему, соответствуют ли эти характеристики признаковым значениям слов? Едва ли кто-нибудь ответит отрицательно. Звучание и значение во всех приведенных словах, несомненно, находятся во взаимном соответствии. Вот почему эти слова так выразительны и жизнеспособны. Они эмоционально окрашены и широко употребляются в речи, особенно разговорной, а также в художественных произведениях.

Интересно, что у слов такого типа гармония звучания и значения проявляется наиболее ярко по нескольким основным для признакового значения характеристикам, остальные признаки как бы игнорируются фонетической формой. Это происходит, очевидно, потому, что в признаковом значении таких слов очень сильно подчеркнута одна какая-либо сторона, один аспект. Например, хиляк или хлюпик — слабый, пассивный человек, но эти признаки так выделены в значении, что становятся буквально понятийными, и звучание слова всячески подчеркивает именно эти признаки, все другие характеристики отступают, они не важны. Иначе говоря, и звучание, и значение в этих случаях узконаправленны, но ярки. Звучание создает мощную поддержку признакового значения, еще более усиливая его. Отсюда можно сделать вывод, что между степенью выразительности слова и степенью соответствия его звучания и значения существует прямая связь.

Судите сами. По шкале «безопасный — страшный» слова страх, ужас, жуть получили признак «страшный», но для слова страх по этой шкале F = 3,6; ужас — 3,7; жуть — 4,1. Другими словами, «устрашающий» характер звучания в этом ряду нарастает от слова страх к слову жуть. Но и экспрессивная окраска нарастает так же!

Случайно? Еще пример.

Шкала: "красивый — отталкивающий"
Слова:            лик, лицо, морда, рыло, харя
 Формула F:   2,0    2,4       2,9       3,3    3,5

Смотрите, как точно звучание следует за экспрессивной окраской значения, изменяясь от «красивого» в красивом слове лик до «отталкивающего» в отталкивающем слове харя.

Сходная картина по шкале «нежный— грубый» для слов очи — глаза — буркалы — чем грубее значение слова, тем «грубее» его звучание.

Нет, это не игра случая, это мудрое устройство языка, использующего все возможности для того, чтобы выразить значение как можно более точно и ярко!

Продолжим поиск соответствий звучания и значения, обратившись теперь к словам, которым, казалось бы, нет необходимости иметь яркую и выразительную звуковую форму. Возьмем, скажем, названия растений, птиц, животных, явлений природы и т. п. Слова самые обычные. Мы их постоянно слышим и произносим и едва ли замечаем что-то особенное в их звучании.

Но послушайте, как твердо звучат слова дуб, бук, граб и как мягко — ива, липа. Баобаб звучит мощно, тяжело, мимоза — нежно, невесомо. Слово бамбук — крепкое и звонкое, а тюльпан — изысканное и красивое. И даже представить себе нельзя, чтобы было наоборот: могучее дерево назвали бы словом лилия, а нежный цветок — словом баобаб.

Или это все наши субъективные суждения? Фантазии, порожденные образами растений? Посмотрим на «машинные» характеристики звуковой формы таких слов.

Ананас — хороший.
Апельсин — хороший, маленький, светлый.
Арбуз — большой, гладкий.
Астра — яркий.
Баобаб — большой, величественный, могучий.
Берёза — светлый, яркий.
Василек — светлый.
Гвоздика — яркий.
Дуб — большой, сильный, красивый, могучий.
Дубрава — большой, красивый, величественный.
Ель — красивый.
Ива — нежный, женственный, светлый, красивый.
Калина — красивый.
Лаванда — хороший, красивый.
Лавр — красивый, величественный.
Лён — нежный, красивый, яркий.
Лилия — нежный, женственный, светлый, красивый.
Лопух — грубый, темный.
Лотос — красивый, гладкий, величественный.
Лютик — светлый, красивый, гладкий.
Малина — хороший.
Маслина — гладкий, округлый.
Мимоза — нежный, женственный.
Миндаль — маленький, нежный.
Мята — нежный, гладкий.
Нива — хороший, безопасный, добрый.
Плющ — красивый.
Репей — маленький, шероховатый.
Рябина — яркий.
Семечко — маленький.
Сирень — нежный, светлый.
Тюльпан — нежный, красивый.
Хворост — шероховатый.
Чаща — темный, страшный.
Эвкалипт — большой, красивый, величественный.
Эдельвейс — светлый, красивый.
Яблоко — хороший, красивый, гладкий, округлый.

Не обманули нас наши впечатления, всё так и есть — звучания слов гармонично слиты с их значениями, что придает словам жизненную силу, обеспечивает широкое их употребление в прямом и в переносном значениях. Почему дуб — символ мощи, силы, мужественности, а ива или рябина — нежности и женственности? Конечно, в первую очередь потому, что дуб — мощное и могучее дерево, а ива — гибкое и трепетное, рябина — тонкое и красивое. Но и звучание, поддерживая именно эти характеристики, тоже помогает «одушевлению».

Или возьмите слово лилия. Оно стало женским именем не только благодаря красоте цветка, но, несомненно, благодаря красоте и женственности звучания. А вот из слова лопух имя никак не получится — звучит плохо. Зато в переносном значении грубость звучания используется точно: «Эх ты, лопух» — характеристика отнюдь не лестная, хотя в самом-то растении что же плохого?

Слова растительного мира не исключение. Вся окружающая человека природа давно отлилась, отпечаталась в словах, обкатанных, отшлифованных языком и временем.

Звучание слова весна получает у компьютера очень подходящую к значению характеристику «нежный», а вулкан — «большой», «сильный», «величественный», «громкий» — опять-таки в полном соответствии со значением. Еще несколько примеров.

Буря — активный, сильный. Валун — большой, гладкий.
Водопад — активный, величественный, громкий.
Волна — активный, гладкий, округлый.
Гора — большой.
Гроза — активный, сильный, яркий, громкий, злой.
День — светлый.
Заря — светлый, яркий.
Засуха — страшный.
Звезда — яркий.

Лето — хороший, светлый, радостный.
Луна — округлый.
Море — большой, могучий.
Мороз — сильный.
Небосвод — красивый, величественный, яркий.
Облако — большой, округлый.
Огонь — светлый, яркий.
Осень — красивый, яркий.
Остров — округлый.
Пещера — тусклый, тихий.
Потемки — тусклый.
Пустыня — плохой, большой, печальный.
Пыль — плохой, тусклый.
Река — сильный, быстрый, подвижный.
Родник — активный, подвижный.
Росинка — яркий.
Ручей — активный, быстрый, громкий, подвижный.
Свет — светлый.
Стужа — страшный.
Сумерки — тусклый.
Туча — темный, страшный.
Тьма — темный.
Ураган — сильный, страшный.
Урочище — темный, страшный.
Холод — плохой.
Шквал — плохой, темный, страшный.
Штиль —тихий.
Шторм — страшный, могучий.

Поражает точная организация звуковой формы названий многих зверей, птиц и других существ. Послушайте, как «рычит» слово барс или рысь. И признаки звуковой формы соответствующие: барс — «грубый», «сильный», «быстрый»; рысь — «темный», «сильный», «страшный». Но сравните: лань, олень. Чувствуете контраст в звучании? Компьютер подтверждает наши впечатления, выдавая для этих слов совсем иные характеристики: «хороший», «быстрый», «красивый», «гладкий».

Другие примеры:

Аист — хороший, большой, светлый, красивый, легкий.
Акула — большой, гладкий, округлый, могучий.
Альбатрос — большой, активный, сильный, красивый, величественный.
Антилопа — красивый.
Бекас — быстрый, легкий, подвижный.
Буйвол — большой, сильный, могучий.
Бык — большой, грубый, сильный, страшный, могучий.
Волк — активный, сильный.
Воробей — быстрый, подвижный.
Вьюн — гладкий.
Галка — активный, громкий.
Горилла — сильный.
Грач — активный, громкий.
Зубр — большой, могучий.
Иволга — красивый, легкий, яркий.
Кабан — грубый, активный, быстрый.
Каракатица — быстрый, угловатый, тихий.
Касатка — быстрый, подвижный.
Кашалот — могучий.
Килька — маленький, слабый, быстрый.
Клещ — страшный, низменный, тихий.
Кобра — активный, сильный, быстрый, страшный.
Краб — быстрый, угловатый.
Крыса — отталкивающий, страшный, тусклый.
Лебедь — хороший, нежный, женственный, светлый.
Лиса — красивый, гладкий, яркий.
Медуза — нежный, гладкий, медлительный.
Морж — большой, сильный.
Налим — гладкий, округлый.
Носорог — большой, грубый, активный, могучий.
Паук — темный, страшный, тусклый, тихий.
Пескарь — маленький, слабый, тихий, подвижный.
Птица — маленький, быстрый.
Рак — шероховатый, страшный, угловатый.
Светлячок — светлый.
Синица — маленький, легкий.
Снегирь — маленький, яркий.
Спрут — страшный.
Сыч — плохой, темный, страшный.
Улитка — медленный, гладкий.
Удав — большой, сильный, медленный, гладкий, могучий.
Филин — плохой, темный.
Хорёк — плохой.
Чайка — быстрый, подвижный.
Шакал — плохой, отталкивающий, низменный.
Шершень — шероховатый, страшный.
Щука — страшный, злой.
Ягуар — активный, сильный, красивый.
Як — большой, сильный.

Слова, запечатлевшие мир природы, обладают конкретным значением с четким признаковым аспектом. Поэтому так легко сопоставлять их форму с содержанием.

Да и другие слова, слова с конкретным значением с такой точки зрения — благодатный материал. Получив «машинные» характеристики их звуковой формы, мы без затруднений обнаруживаем соответствие этих характеристик значениям слов.

Алмаз — красивый, гладкий, яркий.
Алтарь — хороший, величественный.
Арена — красивый, яркий, округлый.
Атаман — мужественный, активный, величественный, громкий.
Атлант — большой, могучий.
Базар — большой, громкий.
Балерина — быстрый, красивый, яркий.
Башня — большой.
Бег — быстрый, легкий.
Бирюза — светлый, яркий.
Бисер — — маленький, легкий, яркий.
Блеск — яркий.
Богатырь — большой, мужественный, могучий.
Бой — мужественный, сильный, быстрый, громкий.
Ворох — большой.
Галоп — подвижный.
Гвардеец — мужественный.
Гирлянда — яркий.
Глыба — большой.
Гонка — активный, подвижный.
Дефект — плохой.
Дым — темный, медленный.
Дюйм — маленький.
Езда — активный.
Жало — страшный, злой.
Жернов — большой, шероховатый, тяжелый.
Зараза — страшный, злой.
Золото — светлый, величественный.
Иллюминация — светлый, красивый.
Капкан — грубый, быстрый.
Каторга — грубый, страшный.
Келья — маленький, тусклый, тихий.
Кирпич — угловатый.
Кисея — нежный.
Кнут — страшный.
Кувалда — большой, могучий.
Ладья — красивый, гладкий, округлый.
Лак — гладкий, яркий.
Лира — нежный, женственный, красивый.
Лысина — большой, гладкий.
Люлька — маленький, нежный, легкий, безопасный, округлый.
Миг — маленький.
Молот — большой, могучий.
Мяч — округлый.
Наждак — грубый.
Наряд — красивый, яркий.
Невеста — нежный, светлый, красивый.
Нищий — пассивный, тихий, хилый.
Обруч — округлый.
Обряд — красивый.
Ожерелье — светлый, яркий.
Ожог — страшный.
Орден — красивый, величественный, яркий.
Отрыжка — грубый, отталкивающий, громкий.
Очаг — яркий.
Пепел — тусклый, печальный, тихий.
Пилюля — маленький, округлый.Плаха — страшный.
Погост — тихий.
Погромщик — темный, страшный, низменный.
Пожар — страшный.
Похороны — темный, печальный.
Приют — безопасный.
Прыщ — плохой, отталкивающий, шероховатый.
Пытка — плохой, грубый, отталкивающий, страшный.
Ракета — быстрый.
Рубин — яркий.
Салют — красивый, яркий, радостный.
Скука — тусклый, печальный.
Собор — большой, величественный.
Табор — большой, активный, подвижный.
Талия — красивый, гладкий, округлый.
Таран — большой, активный, могучий.
Трюмо — хороший, женственный, красивый.
Тюбик — маленький, округлый.
Удар — сильный, страшный.
Хворь — плохой, отталкивающий, страшный, печальный, тихий.
Хижина — плохой, темный.
Хитрец — низменный.
Холера .— плохой, страшный.
Холст — грубый, шероховатый.
Хулиган — плохой, грубый, низменный.
Царапина — маленький, шероховатый.
Частица — маленький.
Шероховатость — шероховатый.
Шкурник — плохой, низменный.
Щетина — шероховатый.
Эмаль — красивый, гладкий.
Юбка — женственный.
Юла — округлый.
Янтарь — светлый, красивый, гладкий, яркий.
Ярмарка — большой, активный, красивый, яркий, радостный, громкий.

Но не только слова с конкретным значением подвластны действию фонетической мотивированности. Если признаковое значение проявляется достаточно четко в словах с абстрактным значением, то звучание таких слов также дает в общем соответствующие характеристики. Так, для звучания слова добро получен признак «добрый», а для слова зло — «злой». Ясно, что этого достаточно, чтобы говорить о соответствии значения и звучания, независимо от того, какие оценки получат эти слова по другим шкалам. Гармонирует звучание и значение и в других абстрактных словах.

Благо — хороший, величественный.
Борьба — мужественный, активный, сильный.
Веселье — светлый, красивый, легкий, безопасный.
Гибель — плохой.
Гордость — мужественный, сильный.
Грубость — грубый.
Дело — активный.
Диво — яркий.
Доблесть — хороший, активный, сильный, красивый, величественный, яркий.
Добро — хороший, сильный, красивый, величественный, яркий, радостный.
Доверие — хороший.
Достоинство — хороший, большой, величественный.
Ехидство — плохой, отталкивающий, низменный.
Жадность — отталкивающий.
Жестокость — грубый, отталкивающий, страшный, злой.
Здоровье — активный, сильный.
Зло - злой
Идеал - хороший, светлый, красивый, яркий, добрый
Изобилие - хороший, радостный
Изящество - нежный
Истина - хороший, светлый
Кара - страшный
Коварство — активный, сильный, страшный.
Корысть — плохой, отталкивающий.
Кощунство — темный, страшный, низменный.
Лад — хороший, красивый, гладкий.
Милость — нежный, безопасный, добрый.
Мужество — мужественный.
Немощь — пассивный, медленный, тихий, хилый.
Освободитель — хороший, светлый, красивый, яркий.
Отвага — хороший, большой, мужественный, активный, сильный, величественный, яркий, могучий.
Позор — страшный.
Равноправие — величественный, яркий.
Разум - активный, сильный, величественный, могучий.
Раскаяние - хороший.
Свобода - активный, сильный, величественный, яркий.
Святость - светлый.
Созидание - светлый, яркий.
Стыд - плохой, сильный, печальный.
Тщеславие - низменный.
Умиление - нежный, красивый, добрый.
Уныние - печальный.
Холопство - плохой, отталкивающий, низменный.
Цинизм - низменный.
Юность - хороший, нежный, светлый, красивый, яркий, радостный, добрый, подвижный.

Вы, наверное, заметили, что соответствия звучания и значения до сих пор демонстрировались в основном на словах, давно бытующих в языке. И это не случайно. Язык, как система самонастраивающаяся, веками сравнивает варианты, отбирает из них лучшие и постоянно шлифует отобранные слова, обеспечивая им наилучшие условия функционирования. Отбор и шлифовка идут по разным направлениям, но в том числе, конечно, и по линии гармонии звучания и значения. Поэтому и немудрено, что слова-старожилы дают наиболее яркие результаты.

Однако действие фонетической мотивированности распространяется и на слова, недавно вошедшие в язык, но хорошо в нем закрепившиеся.

Агрегат — большой, активный, сильный, подвижный.
Бижутерия — яркий.
Бульдозер — активный, сильный, громкий.
Гангстер — грубый, сильный.
Геноцид — плохой, низменный.
Гестапо — плохой, низменный.
Джаз — активный, громкий.
Картинг — быстрый, подвижный.
Каскадёр — активный, быстрый, подвижный.
Ковбой — мужественный, активный, сильный, быстрый.
Компьютер — хороший, маленький, красивый, подвижный.
Лазер — светлый, яркий.
Парашют — легкий, безопасный, округлый.
Ралли — мужественный, активный, громкий.
Реактор — активный, сильный.
Регби — активный, быстрый, подвижный.
Репродуктор — громкий.
Робот — грубый, активный, сильный, быстрый, страшный, величественный, могучий, подвижный.
Самбо — мужественный, могучий.
Стюардесса — женственный.
Трактор — большой, грубый, сильный, подвижный.
Фарцовка — плохой, отталкивающий.
Хунта — плохой, грубый, отталкивающий, страшный, низменный.
Цейтнот — быстрый.
Электричество — яркий.

Среди этих примеров есть один довольно редкий. Слово робот получило одновременно и положительные («активный, величественный»), и отрицательные («грубый, страшный») характеристики. Что это, случайность? Может быть. А может быть, удивительное соответствие звучания слова нашему двойственному отношению к «механическому человеку»?

Все приведенные примеры соответствия звучания и значения — это только малая часть выданного компьютером огромного числа слов, для которых характерно гармоничное единство содержания и фонетической формы. Такие соответствия, конечно, не случайны — для этого они слишком многочисленны и часто поразительно точны.

Правда, иногда при сопоставлении звучания и значения несколько коробит стилистическая шероховатость характеристик звучания и даже их стилистическая неуместность в приложении к значению.

Например, признак «грубый», полученный для характеристики звучания слов бор, булат, граната, дом, дым и др., кажется не совсем подходящим, хотя ясно, что во всех этих случаях слова обозначают что-то «не нежное». Или, скажем, звучание слов апельсин, ель, ива, лето, лилия, липа и др. оказалось «безопасным». Этот признак нельзя считать безразличным для данных слов, так как, если бы по этой шкале был получен противоположный признак «страшный», мы должны были бы принять его в расчет как противоречащий признаковому значению. В данном случае показатель формулы F отражает тот факт, что все эти слова звучат «не устрашающе», «не пугающе», но нет подходящего прилагательного, чтобы описать этот оттенок их признакового значения. Такие ситуации возникают очень часто. Например, апельсин, ива, лилия, лист, тюльпан — явно нечто «незлое», а краб и паук — «неженственное», но признаки «добрый» или «мужественный» в применении к значениям этих слов оказываются стилистически неуместными.

Конечно, стилистические тонкости вообще не должны учитываться, когда речь идет о характеристиках звуковой формы слова. Но поскольку эти характеристики сопоставляются нами с признаковым значением, желательно все же для нас (а не для компьютера) уменьшить стилистическую шероховатость.

Это можно сделать несколькими способами. Во-первых, использовать возможность взаимозамены однородных шкал внутри одного измерения. Вспомните признаковое пространство. Каждое измерение пространства может быть задано любой шкалой, входящей в измерение. Например, представителем измерения о ц е н к и может быть не только шкала «хороший — плохой». В этой роли могут выступать (пусть с несколько меньшим успехом) также шкалы «красивый — отталкивающий», «светлый — темный», «добрый — злой». Другими словами, измерение — это не одна шкала, а пучок шкал, внутри которого шкалы становятся в какой-то мере взаимозаменяемыми. В измерении с и л ы взаимозаменяемы шкалы «сильный — слабый», «женственный — мужественный», «нежный — грубый»; в измерении подвижности — «активный — пассивный», «быстрый — медленный», «подвижный — медлительный».

Значит, в том случае, когда для характеристики звучания слова получены значимые показатели по нескольким шкалам одного измерения, мы вправе выбирать лишь тот из признаков, который стилистически наиболее удачен в отношении значения слова. Так, для звучания слов ива, лилия, липа, лист, лютик, тюльпан получены значимые по трем признакам о ц е н к и: «хороший», «красивый», «добрый». Вполне допустимо выбрать из них только наиболее подходящий признак «красивый», а остальные опустить. Для слов дым, краб, паук получено два признака группы с и л ы: «грубый» и «мужественный». В данном случае лучше оставить только признак «грубый».

Дублирование шкал служит также «подстраховкой» в тех случаях, когда случайные колебания средних приводят к нежелательным сдвигам их в границах нейтральной зоны. Например, слова жмот, жратва звучат явно «плохо», но вот обида — по шкале «хороший — плохой» они получают 3,4, т. е. чуть-чуть «не дотягивают» до признака «плохой». И здесь выручает «дублер» — шкала «красивый — отталкивающий». По ней эти слова получают признак «отталкивающий», так как их F соответственно равны 3,8 и 3,7. В результате произвол случайности несколько ограничивается.

Во-вторых, можно сделать список признаков более гибким, задавая шкалы не парой полярных признаков, а набором синонимов для каждого полюса шкалы. Тогда вместо противопоставления «нежный — грубый» список будет содержать две полярные группы: «нежный, женственный, мягкий, ласковый — грубый, мужественный, суровый, крепкий, твердый, жесткий, жестокий». Это даст уже большую свободу стилистического выбора. И если, к примеру, слова алмаз, бокс, гангстер, гранит, дуб, холод, хулиган получили значимые F-оценки по признаку «мужественный», то в применении к каждому из этих слов полученный признак можно будет разнообразить стилистическими вариантами: алмаз — «твердый», бокс — «мужественный», гангстер — «жестокий», гранит — «жесткий», дуб — «крепкий», холод —
«суровый», хулиган — «грубый». В случаях со словами лён, невеста, мимоза, тина детализируется признак «нежный»: лён — «ласковый», невеста — «женственный», мимоза — «нежный», тина — «мягкий».

Наконец, можно вообще исключить некоторые «половинки» шкал. Например, для признака «страшный» нет подходящего антонима. Прилагательное «безопасный» стилистически явно неудачно в применении к значению большинства слов. Поэтому по шкале «безопасный — страшный» можно учитывать только левые отклонения (F>3,5), приписывая им признаки «страшный, устрашающий, пугающий», а признак «безопасный» исключить.

Наконец, чтобы ещё приблизить описание звукового комплекса к признаковому значению слова, можно сами признаки употреблять не в мужском, а в среднем роде. Хотя, ещё раз подчеркну, характеристики фонетического аспекта значения ни в коем случае нельзя впрямую переносить на признаковый и тем более на понятийный аспект значения слова, всё же для нас непривычно звучит: птица - "маленький, быстрый". Да, мы помним, что это не описание пернатого существа, а лишь впечатление от восприятия звукового коплекса п-т-и-ц-а, но всё же "птица - маленькое, быстрое" (нечто) кажется более подходящим. 

Все стилистические правки такого рода, конечно, еще больше подчеркнут для нас соответствия между звучаниями и значениями слов. Кстати сказать, впечатление стилистической неуместности некоторых признаков появляется именно в результате явного соответствия звучания и значения для большинства слов. Причем часто эти соответствия непредсказуемы, неожиданны. Можно было предвидеть, что слова лилия и лютик получат характеристику звучания «нежный» — мы чувствуем мягкость, нежность составляющих их звуков. Но можно ли было предсказать, что звучание слова краб окажется «быстрым» и «угловатым», а паук — «тёмным» и «страшным»?

Такие соответствия удивляют, поражают, и возникает невольный соблазн переадресовать признаки, полученные для характеристики звучания, непосредственно значению слова. Видя такие соответствия признаков звучания и признаков значения, мы хотим получить уже не соответствие, а буквально совпадение, тождество сравниваемых аспектов.

Так увлекаться не следует. Нельзя думать, что стоит только придумать способ проанализировать форму потоньше, поизобретательнее, и хитроумный анализ формы дает нам описание значения. Нет. Содержательность звуковой формы слова и его признаковое значение — разные аспекты, и при любых способах сопоставлений можно обнаружить их гармонию, но не тождество, не совпадение. И тем более никакой анализ формы не приведёт ни компьютер, ни нас к пониманию или даже к имитации понимания основного аспекта значения - его понятийного ядра.


Глава 5. ВСЕ ТЕЧЕТ, ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ

                А вот попробуйте найти глубокую внутреннюю связь
                между сверлящим свойством взгляда
                и филологическими характеристиками слова «бетон»...

                А. и Б. Стругацкие

В БОРЬБЕ ЗА ЖИЗНЬ

Заметил ли читатель в предыдущей главе некоторую тенденциозность в подборе иллюстраций, некоторую пристрастность автора к идее фонетической мотивированности слова? Действительно, неужели всегда и в любом слове звучание и значение должны пребывать в гармонии?

Но ведь язык развивается. Вслед за изменяющейся действительностью меняются и значения слов, в том числе и признаковый аспект значения.

Меняются и звуковые формы слов под влиянием внутренних законов развития языка. В древнерусском языке были носовые гласные и слово дуб произносилось примерно как домб, а язык как ензык. Затем носовые исчезли, и эти слова приобрели современное звучание. Таких фонетических изменений за века истории языка было много. Слово гибель произносилось когда-то как гыбель, гусеница как усеница, филин как квилин, бровь как бры. Еще совсем недавно произносили мяг[кы]й, профессоры, теперь мяг[к'и]й, профессора. Фонетический облик всех этих слов изменялся, а значение оставалось прежним.

Значит, в языке на любом этапе его развития, наряду со словами, значение и звучание которых находится в гармонии, непременно обнаружатся и такие слова, у которых эта гармония нарушена. Следовательно, фонетическая значимость таких слов или никак не соотносится с признаковым значением, или даже противоречит ему. Иначе не может быть. Потому что если вдруг окажется, что таких «дисгармоничных» слов нет, то это будет означать, что ни содержание, ни форма в языке не развиваются.

Но такие слова есть. И во множестве. Вот, например, слово юноша. Его звучание получает характеристики «нежный», «женственный», «слабый», которые резко дисгармонируют с признаковым значением. Почему так получилось? Ясно, что значимость звучания этого слова почти целиком определяется малочастотным Ю, который к тому же еще и первый, да под ударением. Но когда-то звуковая форма этого слова была иной — оно произносилось примерно как унош. Теперь сравните значимости Ю и У по шкале «женственный — мужественный»: для Ю средняя оценка 1,6 («женственный»), а для У — 3,8 («мужественный»). Значит, когда-то звуковая форма соответствовала содержанию, а затем фонетические изменения это соответствие нарушили.

Как же влияет возникшая дисгармония звучания и значения на жизнь этого слова? Вспомните, часто ли вы употребляете слово юноша? Или слышите от других, особенно в разговорной речи? Наверняка очень редко. Обращение "юноша" сейчас уже почти невозможно, а если и встречается, то носит либо старомодный, либо иронический характер. Почему же? Что устаревшего или смешного в значении этого слова? Разумеется, ничего. Но мы чувствуем его «женственное», «слабое» звучание и потому заменяем форму на другую, подходящую по звучанию,— "молодой человек".

А если вдуматься, то эта форма нисколько не удобнее и не логичнее. Она комбинированная — состоит из двух слов, и это, конечно, менее удобно, чем одно слово. И потом, почему это молодой человек — обязательно мужчина, а девушка что же — не человек? И все-таки решающим оказывается фактор звучания, который перевешивает и неудобство и нелогичность, заставляя отказываться от формы "юноша" в пользу формы "молодой человек".

Еще пример. Звуковая форма слова женщина получила характеристики, явно противоречащие признаковому значению: «темный», «отталкивающий», «тяжелый», «устрашающий», «низменный», «злой». Признаковое значение данного слова, конечно, будет охарактеризовано прямо противоположными признаками, и эту дисгармонию между звучанием и значением мы постоянно ощущаем. Заметьте, что в разговорной речи, особенно в обращении, мы стараемся этого слова избежать, пытаемся приспособить для обращения слово "девушка" или обходимся вообще без обращения, заменяя его формулами вежливости типа " будьте любезны, будьте добры" и т. п. Иначе говоря, в разговорной речи сейчас явно идет поиск новой формы для обращения к представительницам прекрасного пола. Правда, идет пока без особого успеха, так как в русском языке нет слов, фонетическая значимость которых была бы для этой цели подходящей. Из старых обращений такого типа взять нечего — ни "дама", ни "сударыня", ни тем более "госпожа" не подходят: звучат совсем не женственно, звучат грубо, тяжело, жёстко.

А отсутствие подходящей формы ощущается довольно явственно и нами, и особенно теми иностранцами, в языке которых выработалось удачное обращение. Например, по-польски женщина звучит примерно как "кобета" — тоже грубо и жёстко. Но в этом языке есть подходящее фонетически обращение — пани. Это красивое, нежное и легкое слово поляки употребляют очень часто и с удовольствием. Удачные формы обращения выработаны также в английском и итальянском языках: мисс, миссис, синьора, синьорина — полная гармония звучания и значения, потому и функционируют эти слова очень активно, причем не только в своих языках. Кстати, здесь эти языки перещеголяли даже галантный французский — "мадам" и "мадемуазель" звучат гораздо менее «женственно». А о немецком нечего и говорить — "фройляйн" и особенно "фрау" благозвучием отнюдь не отличаются.

Когда носители этих языков учат русский, то все допытываются, как же по-русски обратиться к женщине? И очень удивляются, что никак.

И вот что еще интересно. Форма "женщина" нам не нравится, и мы ищем ей замену, но и содержание со своей стороны тоже как-то приспосабливается к форме. Понаблюдайте, как употребляется в речи обращение "женщина". Вы заметите, что избирательно. Так почти никогда не обратятся к изящной, красиво выглядящей, милой представительнице прекрасного пола, а скорее к грубой, излишне полной, не следящей за одеждой и внешностью.

Оговоримся, что это вовсе не исключает употребления слова женщина в положительных контекстах, например в стихотворениях. Вспомните у Некрасова:

Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц...

Но даже и здесь речь идет о силе, мужестве, твердости духа русской женщины, которая

                Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет,

т. е. о качествах, считающихся, в основном, мужскими.

Есть случаи, когда влияние звучания слова на его значение еще более заметно. Вот любопытный пример. Есть такие растения — лютик и сныть. Первое получило свое название за едкий, ядовитый («лютый») сок. Отсюда ясно, что первоначально признаковое значение этого слова было отрицательным (примерно так же, как у слова злючка). Второе растение съедобно. Его название еще не так давно писалось как сныдь. Полагают, что происходит это название от слова снедь — «еда». Так что растение было весьма полезным, играло существенную роль в жизни человека и, конечно, оценивалось положительно.

Но информанты, оценивая признаковое значение этих слов по шкале «хороший — плохой», дали в среднем слову лютик оценку «хороший», а слову сныть оценку «плохой». Тогда я принес гербарий с разными травами и попросил информантов найти среди них лютик и сныть. Лютик еще кое-кто указал правильно, а сныть не обнаружил почти никто. И никто не знал, что сныть съедобна, а лютик ядовит.

Что же получается? Не зная ни самих растений, ни их свойств, информанты одно из них совершенно несправедливо считают хорошим, а другое — столь же несправедливо — плохим. Почему? Скорее всего на суждение информантов влияет звучание слов. Звуковая форма слова лютик, как вы, конечно, чувствуете, очень красива. И действительно, по формуле F она получает только положительные характеристики: «нежный», «красивый», «светлый» и т. п. А слово сныть звучит некрасиво — характеристики его звучания подтверждают это: «плохой», «отталкивающий», «темный» и т. п.
 
Значит, с самого начала содержание этих слов вступило в противоречие со звуковой формой. Конфликт был разрешен уступкой со стороны содержания: признаковые значения этих слов изменились на противоположные — лютик стал «хорошим», а сныть — «плохой». Да еще и лютик — довольно красивый и яркий цветок, а сныть — неброская трава. Вот и установилась для слова лютик гармония звучания и значения. В том, что это так, легко убедиться и без экспериментов: едва ли кто-нибудь скажет, что лютик — что-то «плохое», «злое» и «опасное». И теперь это слово широко употребляется в речи, в том числе и поэтической, в положительном смысле.

Восстановление утраченной по каким-либо причинам гармонии звучания и значения требует определенных усилий со стороны языка — должны произойти какие-то процессы, изменяющие содержание слова, или должен увенчаться успехом поиск новой формы. «Свободных», бессодержательных форм в языке, разумеется, нет, и поэтому поиск формы и «перераспределение» содержания чаще всего идет внутри синонимических групп. Такой путь для языка самый простой и удобный: ведь синонимы — разные формы для сходных содержаний. В этом случае возможен «конкурс», в ходе которого может быть выбрана та форма, которая наилучшим образом соответствует содержанию.

Маленького пушистого зверька, который ловко прыгает по деревьям, называли когда-то векшей. А таких же зверьков с белой шкуркой — белкой. Но теперь всех таких зверьков называют белками, хотя они чаще всего рыжие, а слово векша исчезло совсем. Почему? «Темное» и «тяжелое» звучание слова векша не гармонирует со значением, а звуковая форма слова белка имеет как раз «нужные» характеристики: «быстрый», «легкий», «яркий», «подвижный». Может быть, поэтому в конкурсе синонимов "векша — белка" победил синоним  "белка", вопреки даже совершенно явной морфологической и смысловой мотивировке, создаваемой корнем бел-. Любопытна такая деталь: если слово белка используется как кличка собаки, то фонетическая значимость, ставшая менее подходящей, как бы гаснет и возрождается прежняя, морфологическая и смысловая мотивировка — такую кличку получают обычно белые собаки.

Борьба синонимов "векша — белка" кончилась трагически для слова векша — оно погибло. Но так бывает не всегда. Часто синонимы оказываются более уживчивыми и просто распределяют между собой различные оттенки общего понятия, причем это распределение осуществляется сообразно со звуковой формой каждого синонима. Мы уже видели, как это получается, когда синонимы различаются по
эмоциональной окрашенности. Вспомните синонимический ряд - лик, лицо и т. д. Но не только для таких синонимов характерна эта закономерность.

Возьмем слово ветер. Может показаться, что здесь нет гармонии звучания и значения, поскольку характеристику звучания этого слова («нежный») трудно соотнести с его значением. Но построим синонимический ряд: ветер — буря — ураган. Все это ветер, но нарастающей силы и опасности. И вот какие F-оценки получают звуковые формы данных слов по шкале «безопасный — страшный»: ветер — 2,8; буря — 3,2; ураган — 3,4. Как видим, распределение значения по линии «опасности» произошло в точном соответствии со звучанием синонимов.

Похоже, что и вырастают синонимические ряды как бы в силовом поле фонетической мотивированности, а потому и строятся в направлении линий поля. Посмотрим, как это происходит, на примере синонимического ряда, сформировавшегося буквально на наших глазах.

Когда появились первые летательные аппараты тяжелее воздуха, они назывались словом аэроплан. Слово вошло в русский язык и, казалось бы, закрепилось в нем. Но постепенно оно все же было вытеснено словом самолёт. Почему? Первым приходит в голову такое объяснение: для носителя русского языка свое слово самолёт морфологически и по смыслу мотивировано, а заимствованное аэроплан — нет.

Но не будем спешить. Можно вспомнить случаи, когда в сходных ситуациях язык делал прямо противоположный выбор. Так, на роль названий педальной машины в русском языке претендовали два слова: русское самокат и заимствованное велосипед. И слово самокат, четко мотивированное морфологически и по смыслу, уступило место названию велосипед, которое такой мотивировкой для носителя русского языка не обладает. А самокатом стало называться совсем другое приспособление для катания.

Так же могло случиться и с аэропланом. Для названия диковинных летающих машин это необычное для русской фонетики сочетание звуков как раз было бы подходящим. Остались же названия аэродром, аэропорт, аэрофлот. Заметьте, что два первых гласных придают особую воздушность их звучанию. Да и в целом звуковая форма слова аэроплан получает неплохие характеристики: «большой», «сильный», «красивый». Но побеждает все-таки самолёт — слово, имеющее только одну характеристику звучания, да и то не совсем удачную — «светлый». Неужели все решила морфологическая и смысловая мотивировка?

Обратите внимание: в последнее время на победителя (самолёт) все более заметное давление оказывает вновь появившийся синоним— лайнер. Все чаще мы слышим: серебристый лайнер, сверхзвуковой лайнер. Но ведь слово лайнер лишено для нас смысловой мотивировки! Что за парадоксы? Есть ли логика в смене одного из этих синонимов другим или это игра случая?

Расположим синонимы в ряд: аэроплан — самолет — лайнер. Что
меняется в значении от первого слова к последнему? Скорость! Прежде всего — скорость! Вот почему мы не можем назвать сверхзвуковой лайнер аэропланом, а «этажерку» начала века — лайнером. Так может быть, именно этот признак управляет изменением формы? Проверяем. Шкала «быстрый — медленный», F-оценки: аэроплан — 3,4; самолет— 3,2; лайнер — 3,1. Вот «силовая линия», по которой выстроен ряд этих звуковых форм! Признаться, я и сам в растерянности — неужели словотворчество начала века специально оставило «скоростной резерв» для будущих синонимов?

Как бы то ни было, теперь мы видим, что явление синонимии не только не противоречит принципу фонетической мотивированности, как всегда считалось, но наоборот, поддерживает его. Синонимы, кроме всего прочего, есть еще и резерв мотивировочной тенденции, без которого ей было бы трудно сохранить соответствие звучания и значения при постоянных изменениях этих сторон двуединства. В последнем примере все синонимы «остались в живых», но сферы влияния распределили. Аэропланами мы называем первые летательные аппараты, самолетами — более совершенные машины позднего времени, а лайнерами — сверхсовременные скоростные воздушные корабли.

Встречаются и такие случаи несоответствия звучания и значения слов, когда кажется, что язык и не стремится установить гармонию их формы и содержания.

К примеру, звучание слова яд оказывается «хорошим» и «приятным». Но ведь это более древняя форма слова еда, а что же неприятного в еде? Получается, что яд — зашифрованное, обманное название отравы. В этом случае и не нужно, чтобы форма подсказывала содержание, наоборот — нужно, чтобы она скрывала его.

Слово лесть тоже получает положительные характеристики звучания: «хороший», «нежный», «светлый», «красивый» и т. п. Но ведь и сама лесть по форме приятна, а по существу «гнусна, вредна». Получается, что отношения между содержанием и формой слова как бы изображают отношения между содержанием и формой явления.

Итак, даже примеры несоответствия между звучанием и значением слов свидетельствуют о том, что тенденция к гармонии содержания и формы активно влияет на жизнь слова. И если эта тенденция реализуется, слово становится более жизнеспособным. Такие слова активнее функционируют в речи, у них есть преимущества перед другими в приобретении экспрессивной окраски, т. е. им легче стать выразительными, изобразительными словами.

Это не значит, что в борьбе побеждают всегда только такие слова, но в общем слово имеет больше шансов на сохранение своего звучания и значения до тех пор, пока гармония между ними сохраняется. Нарушение гармонии ведет к неустойчивости слова и влечет за собой изменение звучания или значения в сторону восстановления гармонии. Если же изменения невозможны, слову грозит вытеснение на периферию языка, а может быть, даже и гибель.

КАК НАЗВАТЬ?

Особенно заметно влияние звуковой формы на судьбу собственных имен. На их жизнь вообще почти не влияют никакие другие факторы, кроме содержательности звучания. Почему, скажем, исчезают имена Фёкла, Марфа, Глафира, Федот, Фома, Фотий, Феофан? Ясно — из-за неблагозвучности, особенно из-за неприятного звучания звука Ф. Почему так распространены имена Людмила, Лилия, Лидия, Ирина, Юлия, Александр, Андрей, Борис, Константин? Тоже ясно: потому что звучат красиво и соответственно: женские имена «женственно», мужские — «мужественно». (Это подтверждают их F-оценки по шкале «женственный — мужественный».)

Насколько важной оказывается для имен содержательность звучания, показывает хотя бы факт перехода мужских имен в женские и наоборот. Вы наверняка удивитесь, узнав, что имя Инна было первоначально мужским. Но его явно «женственное» звуковое оформление (по шкале «женственный — мужественный» F = 2,3) оказалось сильнее традиции и перевело его в разряд женских. Конечно, здесь сыграло свою роль «женское» грамматическое оформление слова. Но имена Данила, Гаврила, Никита имеют такое же оформление, однако женскими не стали: действия одного только грамматического значения оказалось недостаточно. На имя Инна оказывали совместное действие и грамматика, и фонетика, что и решило его судьбу. А вот имени Юлий не помогло даже «мужское» грамматическое оформление — оно превратилось в женское имя Юлия, потому что звучит очень уж «нежно» и «женственно».

Как видим, учет содержательности звучания может подсказать выбор имени с «нужными» оценками. Или, может быть, даже поможет в создании новых имен? Чтобы проверить это предположение, советский ученый психолог и языковед А. А. Леонтьев поставил веселый эксперимент сначала, понятно, на собаке. Для шустрого чёрного щенка были подобраны признаки, заданы электронно-вычислительной машине, и та, «поразмыслив», выдала набор звукосочетаний, обладающих такими признаками звучания. Из этого набора особенно понравилось звукосочетание "чолли". Оно-то и стало именем щенка. Теперь Чолли — симпатичная взрослая собака, и все, кто её знает, говорят, что машина не ошиблась: имя ей действительно очень «к лицу».

Но шутки шутками, а разнообразить словарь личных имен не мешало бы — уж очень много тёзок. И здесь рекомендации, основанные на анализе звучания, были бы нелишними. Что толку навязывать родителям имя Харита, уверяя, что оно по-древнегречески означает «прелесть». Кто же даст своей дочери имя с таким «страшным» звучанием? А предложите Ила (Илана), Юна (Юнина), Вета (Иветта), Таля (Талина) — может быть, и не откажутся.

Конечно, имена — это слова особенные. У них фактически нет понятийного значения, и поэтому звучание играет в их жизни особую роль. Но взаимодействие звучания и значения играет часто
решающую роль в судьбе самых разных названий и наименований.

Любопытный пример. Хорош автомобиль «Жигули». И назван красиво — по имени удивительно живописных волжских гор, где выстроен завод этих автомобилей. Имя машины, таким образом, для нас вполне определенно и положительно мотивировано. Эта чёткая, вполне осознанная предметная мотивация заглушает звучание, подавляет для нас фонетическую значимость этого слова. Но вот автомобиль поступает на экспорт. За рубежом предметная мотивация его имени исчезает, остается лишь содержательность звучания. И эта содержательность оказывается отрицательной — имя «не звучит», а вернее, звучит неприятно. Специалисты предложили переименовать машину и в полном соответствии с теорией фонетической значимости дали ей красиво звучащее имя «Лада». Что же вы думаете — покупательский спрос заметно вырос.

Казалось бы, мелкий факт. Но подумайте, скольким новым товарам, учреждениям, предприятиям, магазинам, кафе, ансамблям, новым профессиям приходится подыскивать названия. И сколько бывает неудачных решений.

Парадокс — учреждение, где стоит электронная машина, на которой мы рассчитывали фонетическую значимость слов и стихотворений, на которой конструировали красивые имена и названия, называется ЦПКТБ ГУ «Запрыба». Попробуйте выговорить сразу. Как будто по булыжнику на телеге. Но это еще куда ни шло. Учреждение специальное, его название не имеет широкого распространения, и в конце концов не так уж и важно, как оно называется.

Хуже, когда с названиями такого рода приходится часто сталкиваться многим людям. Зашли вы пообедать в столовую, а на тарелках, блюдцах, чашках серо-зеленая надпись — «Общепит». Прочитаешь это шипяще-пищащее слово — и всякий аппетит пропадает.

Был как-то в газете фельетон о неудачных названиях профессий. Чего там только нет — и болванщики, и травильщики, и кишечницы, и какие-то шишельники, и каландровщики. А ведь человеку хочется с гордостью говорить о своей работе: это его труд, его жизнь. Любая профессия должна называться достойно. И газета справедливо спрашивает: «Почему новую расцветку носков должен утверждать художественный совет, а для рассмотрения наименования рабочих профессий, с которыми люди проходят через десятилетия, никаких подобных советов не существует? Почему бы не привлечь к этой работе писателей, педагогов, историков, филологов, социологов?»

Можно с полной уверенностью сказать — престижность профессии не в последнюю очередь определяется ее названием. Ну, действительно, кто захочет называться кишечницей или шишельником? Выходит, что в распределении рабочей силы по специальности, в профориентации молодежи, в решении проблемы текучести кадров существенную помощь может оказать создание психологически «подходящих», лингвистически обоснованных названий профессий. А это — улучшение психологического климата труда.

Необходимость в психолого-лингвистической правке названий профессий подсказывается самой жизнью. Например, существует профессия, официальное название которой — бортпроводница. Но как тяжело, грубо и неуклюже звучит это слово! Неудивительно, что очаровательная представительница этой профессии называет себя не иначе как стюардесса.

Так что процесс поиска для названия профессий идет, и нужно, чтобы он протекал не стихийно, а направлялся вполне осознанно и определенно.

ЧУЖЕСТРАНЦЫ

Заметное влияние оказывает звучание также и на судьбу заимствованных слов. Фонетическая мотивация становится для них очень важной, поскольку все другие виды мотивации при переходе из языка в язык слово теряет. Чужое слово обычно проходит в новом языке фонетическую обработку, и цель этой обработки не только в приспособлении слова к привычному произношению, но и в приведении звучания и значения к гармонии. Задача облегчается, если эта гармония в языке-источнике была установлена по тем характеристикам звуков, которые являются универсальными, сходными для разных языков, а именно по измерениям силы и подвижности. В этом случае гармония звучания и значения, установившаяся для слова в одном языке, сохраняется и при переходе слова в другой язык. Тогда даже при минимальной фонетической обработке слово легко приживается в новом языке. Вспомните примеры из предыдущей главы: агрегат, бульдозер, гангстер, мотор, трактор. Гармония звучания и значения, сохранённая при переходе в наш язык, помогает этим словам широко и свободно функционировать.

Если же в языке-источнике нужное понятие представлено группой синонимов, то «принимающий» язык придирчиво отбирает из этой группы только те слова, которые при переходе сохраняют гармонию формы и содержания в наибольшей степени. Например, гитлеровцев разные народы называли по-разному: нацисты, наци, боши. Но для нашего языка все эти слова слишком хороши по звучанию, чтобы называть ими ненавистного врага. И язык выбрал синоним с наиболее «отвратительным» для нас звучанием: фашисты.

Таким образом, иностранные слова подчиняются определенным закономерностям «приживаемости» в языке, и нужно эти закономерности учитывать, когда мы протестуем против какого-либо заимствованного слова или, наоборот, доказываем его уместность в нашем языке.

К сожалению, так бывает не всегда. Возьмем хотя бы термины одной спортивной игры. Сама игра называется заимствованным словом футбол. И никто не предлагает заменить его название на ногомяч, скажем. А вот многие другие термины в этой игре спортивные комментаторы почему-то решили заменить на русские. Разумнее было бы сравнить заимствованные и свои варианты, после чего выбрать лучшие, учитывая также и звучание.

Например, замена слова "голкипер" на "вратарь" очень удачна. Здесь свое слово оказалось более выразительным, и его F-характеристики («сильный», «быстрый») соответствуют значению. Но есть и неудачные замены. Вместо того чтобы сказать кратко, звучно и удобно "аут", комментатор объясняет довольно неуклюже: "мяч уходит за пределы поля, мяч покинул игровую площадку" и т. п. Выразительный термин "корнер" заменяется более длинным словосочетанием "угловой удар". Конечно, язык сам осуществляет отбор. Термины "футбол", "аут", "гол", "корнер", независимо от признания или непризнания их комментаторами, живут в нашем языке и активно употребляются любителями футбола. Ну, где вы видели хоть одного футболиста или болельщика, который сказал бы: «Мяч покинул пределы поля?» Любой из них в такой ситуации скажет только "аут" и никак иначе. А вот термины "голкипер", "офсайд", "хавбек" (имеющие, заметьте, «неприятное» звучание) чаще заменяются словами своего языка. Но такой процесс «саморегуляции» языка идет довольно долго. Зная его законы, можно было заранее предвидеть его ход и осуществить выбор осознанно.

До сих пор речь шла о характеристиках звучания, сохраняющихся при переходе слова в другой язык. Если же гармония в языке-источнике была установлена по линии измерения оценки, то при переходе слова в другой язык возможно нарушение гармонии, поскольку это измерение носит в значительной степени национально-языковой характер. Тогда заимствованному слову приходится существенно менять или звучание, или значение, чтобы в новых условиях восстановить гармонию.

Вот интересный пример. Тонкий наблюдатель русского языка В. И. Даль предполагает, что слово шерамыжник (в современном написании шаромыжник) происходит от французского cher ami — «дорогой друг». Трудно сказать, так ли это, но если так, то по отношению к наполеоновским солдатам это пародийное прозвище оказалось очень удачным. И вполне понятно, почему именно это выражение приобрело в нашем языке отрицательное значение. Оно обладает для носителя русского языка двойной отрицательной мотивацией: 1) вызывает ассоциации со словами шарь, шарить (а это как раз удачно характеризует наполеоновских мародеров); 2) звуковая форма имеет «подходящие» признаки — «плохой», «темный», «отвратительный», «злой».

Вполне понятно стремление заимствованного слова обзавестись в новом языке мотивационной поддержкой — ведь это облегчает его запоминание, а следовательно, и функционирование. Значение входящего в язык иностранного слова не сразу усваивается всеми говорящими, и в этом случае опора на звучание становится более заметной. Встречая в речи полузнакомое или совсем незнакомое иностранное слово, мы строим гипотезу о его значении, отталкиваясь в значительной степени от звучания, как бы пытаемся по звучанию «угадать» значение.

Конечно, такие попытки не всегда удаются — ведь содержательность звуков имеет и национально-языковые особенности. Так, итальянцу, услышавшему польскую речь, понравилось слово "челенчина". «Это, наверно, красивая веселая девушка»,— решил он. Оказалось, что это — телятина. Кстати, попытайтесь ответить на вопрос: почему это слово так понравилось итальянцу? (Для подсказки: вспомните хотя бы несколько итальянских слов, которые вам наверняка известны,— ариведерчи, чао, Чиполлино, феличита.)

В повести А. И. Куприна «Поединок» есть интересное рассуждение о немецком слове unser:
— А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.
— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов.— Нет, погодите: это что-то зелёное, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее...

Фонетическая значимость этого слова для русских определяется в основном звуком 3', поскольку он самый малочастотный в этом слове и потому самый информативный. А звук 3' оценивается русскими действительно как неприятный, пронзительный, тонкий, острый. Однако такая фонетическая значимость не подсказывает действительного лексического значения слова unser, означающего по-русски «наш». Но в восприятии носителя немецкого языка и фонетическая значимость этого слова будет вовсе не такой «неприятной», как для нас. В немецком языке звук 3' гораздо более частотен, чем в русском, и, как мы видели, немцы оценивают его гораздо «лучше».

Герой романа Ю. Бондарева «Берег» сравнивает звучание слов с одним значением на русском, английском и немецком языках:
— Бабочка, баттерфляй,— сказал тихо Никитин,— очень похоже. Schmetterling? Нет, не похоже. Какое-то темное слово.

Прекрасно почувствовал писатель фонетическую значимость этих слов. Действительно, в восприятии русских слова бабочка и баттерфляй начинаются «ярким» звуком Б, тогда как немецкое слово, звучащее примерно как "шметтерлинг", начинается «тёмным» звуком Ш, который и придает «тёмную» окраску всему слову. Но и здесь уместно вспомнить, что русские и немцы резко различно оценивают звук Ш, так что для немца фонетическая значимость этого слова будет совсем иной.

Значит, иногда звучание иностранного слова правильно подсказывает нам его значение, а иногда, наоборот, сбивает нас на ошибочные предположения. А не влияют ли тогда взаимоотношения между звучанием и значением иностранного слова на его запоминание? Не может ли оказаться так, что когда наше предварительное, построенное на звучании предположение о значении иностранного слова оправдывается, то это создает зацепку для памяти и слово запоминается быстрее и правильнее, чем в случае расхождения нашего предположения и действительного значения слова?

Если так, то это же очень важно! Вспомните, что доставляло вам наибольшие трудности, требовало наибольшего времени при изучении иностранного языка. Конечно, запоминание слов. И каждый знает: некоторые слова запоминаются легко и быстро, а с другими как только ни мучаешься — и зубришь, и в записную книжку записываешь, и над кроватью список вешаешь — ничего не помогает, запоминаются плохо, забываются постоянно. Может, дело как раз в гармонии или дисгармонии звучания и значения? Как проверить?

Попробовали так. Ученикам-первоклассникам предложили запомнить несколько заимствованных незнакомых или малознакомых слов. Слова четко произносились, писались на доске, значение их объяснялось, но записывать что-либо в тетради не разрешалось.

В списке были слова, звучание которых гармонирует со значением, такие, как: фурия — злая женщина, профан — глупый человек, корсар — пират, и такие, звучание которых противоречит значению: сцилла — чудовище, фермуар — застежка на ожерелье, аспид — ядовитая змея, баккара — сорт хрусталя.

Через некоторое время следовала проверка — ученики писали слова, которые запомнили, с объяснением их значения. Этот эксперимент повторялся неоднократно с разными наборами слов, с разными способами проверки запоминания: в одних случаях экспериментатор напоминал слова и просил вспомнить их значение, в других — давал значения и просил вспомнить слова и т. д.

Оказалось, что «гармоничные» слова запомнились лучше и точнее, а с «дисгармоничными» возникали трудности и учащались ошибки — то звучание перепутают, то значение укажут неправильно. И вот что самое интересное — ошибки, как правило, направлены в сторону соответствия звучания и значения, т. е. запоминающий стремится как бы исправить дисгармонию, привести звучание и значение к соответствию. Например, слову фермуар с «плохим» звучанием приписывается «плохое» значение — «чудовище», причем звучание еще больше искажается в «плохую» сторону — фурмар, формур. «Страшно» звучащему слову баккара ученики ошибочно придают значение «ядовитая змея», которое на самом деле принадлежит слову с «хорошим» звучанием — аспид. Или, скажем, сцилла, что же здесь страшного? Слово звучит очень красиво, и поэтому никто не вспом-
нил его «страшного» значения, а все приписали ему «красивое» значение — чаще всего «бусы», «брошка» (видимо, перепутали с фермуаром). Как будто бы подтверждаются наши предположения.

Конечно, нельзя думать, что на запоминание иностранных слов влияют только отношения между их звучанием и значением, но эта сторона, видимо, играет в запоминании немаловажную роль. Может быть, даже есть смысл придумать при обучении иностранному языку специальные приемы, которые позволили бы использовать при запоминании слов «подсказку» звучания в случае его соответствия значению или нейтрализовать его «сбивающее», «сдвигающее» действие в случае несоответствия. Если такой способ хоть немного уменьшит трудности в запоминании иностранных слов, то им стоит заняться. Ведь в мире миллионы людей расходуют много сил и времени на овладение иностранными языками, и любая помощь окажется здесь полезной.


ДАВЛЕНИЕ ЗВУКА

«Сдвигающее» действие звучания проявляется не только при запоминании слов. Скажите, что плохого в значении слова фрукт? Пожалуй, ничего. Наоборот — значение этого слова целиком положительно. Почему же тогда мы говорим о человеке "ну и фрукт!", имея в виду какие-то его отрицательные качества? Что позволяет придать этому слову отрицательное признаковое значение, что так резко «сдвигает» это значение в отрицательную сторону? Видимо, в немалой степени его «плохое» звучание.

Или такие два слова: лягушка и жаба. Думаю, что большинство читателей едва ли уверенно отличит одно из этих существ от другого. Во всяком случае, если сравнивать сами существа, а не слова, их называющие, то трудно сказать, которое из них красивее или безобразнее, приятнее или отвратительнее. Но что касается слов, то тут сомнений нет — по отношению к отвратительному человеку может быть употреблено только слово жаба, но никак не лягушка. Сами эти существа здесь ни при чем. Если уж подходить с биологических позиций, то жаба даже более полезна для человека, поскольку во множестве уничтожает вредителей сада и огорода. Но вот звучание её «имени» — «отталкивающее», «тёмное», «страшное», «злое» — отсюда и сдвиг значения при переносе.

Правда, резкое изменение признакового значения под влиянием только звучания — случай довольно редкий. Чаще всего при переносах значения его признаковый аспект «сдвигается» под коллективным воздействием фонетических и смысловых факторов.

Вот орёл — хоть и хищник, но «царь» птиц, и его название звучит соответственно: «хороший», «большой», «сильный», «красивый», «величественный». Такие характеристики звучания поддерживают употребление слова в переносном значении — «отважный, сильный человек, герой».

Вообще названия хищных птиц с этой точки зрения очень любопытны. Самые крупные, кровожадные и добычливые из пернатых хищников получили "хорошие" имена: орёл, сокол, ястреб. А славу самого «страшного» снискал довольно безобидный коршун. Его имя произошло от когда-то существовавшего слова коршить — «таскать, воровать». Коршун значит «вор». Так его назвали за то, что он иногда таскает цыплят, но и здесь он менее преуспел, чем, скажем, ястреб, который ворует даже кур.

Конечно, на отношение человека ко всем этим птицам повлияло то, что ястреб и особенно сокол издревле использовались на соколиной охоте. Коршун же никогда не был слугой человека, хотя пользы приносит немало как санитар лесов и степей — поедает падаль, больных и ослабевших мелких грызунов и птиц. Но эта его деятельность менее заметна человеку, а вот приемы воровства по сравнению с приемами, скажем, ястреба выставляют нерешительного коршуна в невыгодном свете: коршун долго кружит над птичьим двором, высматривая добычу, и его чёрный силуэт выглядит зловеще. На птичьем дворе возникает переполох, цыплята прячутся под крылом наседки, а та, естественно, поднимает крик, на который выскакивает хозяин с дробовиком. А ястреб стремительно бросается на жертву из засады и утаскивает её так быстро, что его обычно и не успевают увидеть. Это, конечно, отводит подозрения от ястреба, навлекая их на коршуна. («Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют».)

Но что есть, то есть — цыплят коршун иногда таскает. И своё имя он получил не зря. Однако со временем первоначальное значение имени забылось, морфологическая мотивировка угасла, а фонетическая приобретала всё больший вес. И поскольку среди характеристик звучания слова коршун есть такие, как «темный», «страшный», то эта содержательность звучания ещё сильнее смещала признаковое значение в отрицательную сторону. В результате в фольклоре, а затем в литературных произведениях и в разговорной речи коршун незаслуженно стал олицетворением злых, тёмных сил.

В «Сказке о царе Салтане» злой чародей предстает именно в облике коршуна:

          Бьется лебедь средь зыбей,
          Коршун носится над ней...

Но реально коршун никак не может напасть на лебедя, это могут сделать разве что крупные сокол или ястреб. И тем не менее мог ли Пушкин написать: «Сокол носится над ней»? (Кстати, и по размеру стиха подходит.) Понятно, что не мог. Созданный фольклором ореол слов сокол (сокол ясный) или ястреб (ястребиные очи) не подходит для создания контраста, который возникает в противопоставлении "лебедь — коршун". Этот контраст в первую очередь, конечно, основан на созданном фольклором признаковом значении — «светлом» и «прекрасном» для сказочной лебеди и «тёмном», «страшном» для коршуна. Но и звуковое противопоставление в данном случае усиливает нужное впечатление:

          Лебедь около плывёт,
          Злого коршуна клюёт...

Скажите, кто из вас по внешнему виду различит сокола, ястреба и коршуна? Уверен, что немногие. А вот когда я задаю студентам вопрос, какая из хищных птиц наиболее страшна и кровожадна — сокол, ястреб или коршун,— чаще всего получаю уверенный ответ: «Конечно, коршун». Ясно, что признаковое значение, столь мрачное для слова коршун и положительное для слов сокол и ястреб, сейчас поддерживается только литературой и словоупотреблением. Мы можем прочитать или услышать словосочетание "смотрит соколом" или "налетел коршуном". Во время войны наших летчиков называли соколами, истребителей — ястребками, а фашистские самолеты — чёрными коршунами. Вот какие «сдвиги» значений вызвало звучание этих слов!

Совместное давление звучания и значения очень часто приводит к выразительным, экспрессивным переносам. Чем плох, скажем, зверь под названием выдра? Красивый, забавный, с ценным мехом. Почему же в применении к человеку это слово приобретает резко отрицательную окраску? Конечно, в первую очередь потому, что оно созвучно с глаголом выдрать (хотя это созвучие случайное, на самом деле слово выдра родственно слову вода: «зверь, живущий в воде»). Но не только. Отрицательному переносу, несомненно, способствует грубое, некрасивое звучание слова.

Или слово дуб. Великолепное, очень красивое и полезное дерево. Но среди характеристик звучания этого слова есть и признак «грубый». Тот же признак подойдет и для описания признакового значения, так как это твёрдое, крепкое дерево. И звучание, и значение делают возможной метафору: дуб — «сильный, но твердолобый и грубый человек». Заметьте, что такой перенос был бы невозможен, например, для слова ясень, хотя это дерево тоже крепкое, могучее. Таких примеров множество, вы и сами их легко обнаружите.

Звуковое давление может оказать влияние даже на восприятие текста. Вот какой остроумный эксперимент был поставлен студенткой Е. И. Красниковой в лаборатории профессора А. А. Леонтьева. Большому числу испытуемых был дан такой текст:

ЖЕРТВА СЛУЖЕБНОГО ДОЛГА

Одна из западных воскресных газет извинилась перед читателями за то, что в очередном номере отсутствует постоянная рубрика «Куда пойти поесть», рекламирующая рестораны, кафе и бары. Редакция пояснила, что репортер, поставляющий материал для этой рубрики, заболел, отравившись в одном из ресторанов «при исполнении служебных обязанностей».

Испытуемые внимательно его читают, а экспериментатор задает им неожиданный вопрос:
— Каким блюдом, по вашему мнению, отравился репортер — горячим или холодным?
Все, конечно, в недоумении:
— Кто его знает, каким.
— Пишите наугад,— просит экспериментатор,— как вам кажется.

Результаты, понятно, «половина-наполовину» — около 50% испытуемых написали «горячим», другая половина — «холодным». Как видим, текст никак не подсказывает вид блюда. Но вот текст изменен следующим образом:

ЖЕРТВА СЛУЖЕБНОГО ДОЛГА

Одна из западных воскресных газет «Нибджет фейж» извинилась перед читателями за то, что в очередном номере отсутствует постоянная рубрика «Куда пойти поесть», рекламирующая рестораны, кафе и бары. Редакция пояснила, что репортер, поставляющий материал для этой рубрики, заболел, отравившись в ресторане «Чоффет» «при исполнении служебных обязанностей».

Заметка дается другой группе испытуемых, вопрос экспериментатора остается тем же. И представьте себе — теперь из 150 человек 110 «наугад» отвечают: «Мне кажется, что репортер отравился горячим блюдом». И только 40 — «холодным».

После того как вы прочитали эту книжку, вы, конечно, сразу скажете, почему явный перевес ответов оказался на «горячей» стороне. Текст остался тем же. Вновь добавлены только придуманные слова "нибджет", "фейж", "чоффет". Значит, дело именно в них: эти «слова» составлены в основном из «горячих» звуков. Вот что явилось подсказкой при выборе ответа. Вот что подтолкнуло испытуемых в «горячую» сторону.

Для надежности проверим. Заменим название газеты на «Хэмен мод», а ресторана на «Хэддок». Теперь это слова с «холодным» звучанием. И ответы третьей группы испытуемых, точно следуя нашим прогнозам, явно склоняются в «холодную» сторону (123 «холодных» ответа из 150).

Экспериментаторы перепробовали много текстов с придуманными словами разной фонетической значимости, и ответы испытуемых всегда оказывались «управляемыми»: вводят в описание озера «округлое» название турбазы «Эвелоун», и озеро, по мнению отвечающих, оказывается округлым; меняют название на фонетически «угловатое» — «Зиппег» — берега озера в ответах становятся изрезанными.

Вывод очевиден — фонетическая значимость текста влияет на читателя, увеличивая вероятность тех или иных его суждений и оценок, причем этим влиянием можно управлять.

Как видим, звучание и значение слова находятся в соответствии не всегда, но всегда к нему стремятся. Постоянное развитие языка приводит к тому, что в любой момент его истории в нём встретятся слова с самыми разными отношениями между содержанием и формой — от чёткого соответствия до резкого противоречия. Но мотивировочная тенденция обнаруживает своё действие в том, что эти отношения заметно влияют на жизнь слов и всегда в одном направлении: гармония содержания и формы повышает эффективность функционирования, дисгармония затрудняет его и приводит к сдвигам содержания или формы в сторону соответствия.

Такие выводы могут показаться излишне категоричными, но нужно иметь в виду, что это не формулировки законов, а указания на тенденции.

"ЖАР ХОЛОДНЫХ ЧИСЛ"

                Нет, мы не только творцы, мы все и хранители тайны!
                В образах, в ритмах, в словах есть откровенья веков.
                Гимнов заветные звуки для слуха жрецов не случайны,
                Праздный в них различит лишь сочетания слов.

                Пиндар, Вергилий и Данте, Гёте и Пушкин — согласно
                В явные знаки вплели скрытых намёков черты.
                Их угадав, задрожал ли ты дрожью предчувствий неясной?
                Нет? Так сними свой венок; чужд Полигимнии ты.

                В. Брюсов

АЛГЕБРА И ГАРМОНИЯ

Представьте себе такую картину. Вы печатаете на клавиатуре компьютера стихотворение Пушкина «Зимнее утро»:

                Мороз и солнце; день чудесный!
                Еще ты дремлешь, друг прелестный,
                — Пора, красавица, проснись:
                Открой сомкнуты негой взоры
                Навстречу северной Авроры,
                Звездою севера явись!

Затем спрашиваете компьютер: «О чем это стихотворение?» А он отвечает: «В этом стихотворении говорится о чем-то ярком, светлом, радостном и нежном». А ведь правильно! Так оно и есть.

Попробуем что-нибудь еще из Пушкина. Пусть теперь это будет печальное стихотворение «Зимний вечер»:

                Буря мглою небо кроет,
                Вихри снежные крутя;
                То, как зверь, она завоет,
                То заплачет, как дитя,
                То по кровле обветшалой
                Вдруг соломой зашумит,
                То, как путник запоздалый,
                К нам в окошко застучит.

Уловит ли машина смену содержания, настроения, «почувствует» ли иную эмоциональную тональность этих строк? Да, уловила. Ее ответ: «В стихотворении говорится о чем-то тёмном, страшном, сильном, угрюмом, быстром». Пожалуй, это действительно характеристика зимней бури ночью.

Что же получается — компьютер понимает стихи? Чувствует выраженное в них настроение? Возможно ли это? И человек-то не всякий на это способен, а чтобы машина...

Но вы, наверное, уже догадались, в чём здесь дело. Конечно, машина ничего не понимает и тем более не чувствует. Она анализирует только содержательность звуковой организации стихотворений. И всё же «машинные» характеристики слишком уж «осмысленны», тем более что основаны они только на анализе звучания. Неужели поэт настолько тонко чувствует содержательность звуков и настолько точно оперирует ею, создавая звуковую ткань стиха? Да, пожалуй, так. А иначе и быть не может. Просто невозможно, чтобы поэт, творящий музыку речи, не заметил бы, обошел бы такое важное свойство звука — самостоятельно выражать какое-то содержание.

Художник слова стремится как можно полнее, ярче, живее выразить в произведении, а значит и вызвать у слушателя и читателя, нужные впечатления, переживания, размышления. Конечно, достигается эта цель всеми языковыми средствами, главное из которых — смысловая сторона языка с тонкой и бесконечно разнообразной игрой оттенков значения слов и их сочетаний.

Но не только значения. Попробуйте изложить смысл какого-нибудь, особенно лирического, стихотворения, сломав ритм, убрав рифмы, разрушив звукопись. Получится проза, причем часто банальная, неинтересная. Поэты говорят: не нужно писать стихов, если то же самое можно сказать прозой. Значит, смысл поэзии, её душа — в том, что отличает её от прозы. А это в первую очередь специальная «поэтическая» организация формы, когда форма — не просто упаковка, оболочка, когда сама форма глубоко содержательна.

В стихотворении важны все аспекты формы — все они содержательны — и ритм, и рифма, и композиция. Даже графическая форма небезразлична для поэтов. И конечно же звуки — живая плоть стиха. Но мы не будем касаться содержательности всех аспектов формы. Перед нами другая задача — выяснить, какую роль играет содержательность звуков речи в поэтическом произведении.

Когда говорят о звукописи, то обычно имеют в виду только внешние приемы «обыгрывания» звучания. Это прежде всего звукоподражания, звукоизображения, когда звуками стиха поэт передает звучание явления, о котором он рассказывает.

В звуках пушкинского стиха

                Как будто грома грохотанье
                Тяжело-звонкое скаканье
                По потрясенной мостовой

явственно слышится грохот медных копыт коня по булыжнику пустынных улиц.

А звуковая инструментовка лермонтовской «Русалки» передаёт плеск речной волны, медленные, плавные движения плывущей русалки:

                Русалка плыла по реке голубой,
                Озаряема полной луной.
                И старалась она доплеснуть до луны
                Серебристую пену волны.

Но все это заметная, нарочитая игра звуками, к которой поэты прибегают осторожно и которая, конечно, не может считаться единственной целью звуковой организации стиха.

Меня интересовало другое. Не является ли целью звукописи приведение в соответствие фонетической значимости звуковой ткани стихотворения с его общим эмоциональным содержанием? Другими словами, я хотел доказать, что для поэта, кроме значений слов, важна еще и значимость звуков и поэт организует звучание так, что оно своей значимостью аккомпанирует основному значению, выраженному в словах текста.

Только как это доказать? В слове еще можно иногда заметить и в какой-то мере осознать фонетическую значимость. Мы в общем-то осознаем, что слово лён звучит мягко, нежно, а жратва — жестко, грубо, что звучание слова юность приятно, красиво, а хрящ — некрасиво, неприятно.

Другое дело — стихотворение, где множество звуков и разнообразных слов. Фонетическая значимость стихотворного текста не осознаётся не только читателем, но и поэтом. И чтобы убедиться в том, что поэт, тем не менее, чувствует эту значимость и организует её в соответствии с общей эмоциональной тональностью произведения, нужно найти способ «автоматического» анализа звуковой содержательности всего стихотворения, способ, который «беспристрастно» регистрировал бы взаимоотношения между содержанием и звуковым оформлением поэтического текста. Вот почему пришлось снова обращаться к математике и электронно-вычислительной технике, снова искать пути расчёта звуковой значимости теперь уже не слова, а целого текста.

Ясно, что метод, который применялся при расчёте фонетической значимости слова, здесь не подойдет — «слово» окажется слишком длинным, ведь это целое стихотворение. Поэтому пришлось вырабатывать новую, довольно сложную методику анализа. Но давайте всё же познакомимся с этой методикой хотя бы в самых общих чертах, потому что иначе просто невозможно показать, как именно возникает содержательная звуковая мелодика стиха и как компьютер умудряется её оценить.

Сначала сформируем словарь машины, с помощью которого она будет сообщать нам свои оценки звуковой содержательности текста. Ясно, что этот словарь может состоять только из тех признаков, по которым уже измерена значимость отдельных звуков. Но не все признаки таблицы подойдут для характеристики значимости звукового тона стихотворения. Например, едва ли могут служить для этой цели шкалы «гладкий — шероховатый», «длинный — короткий» или «округлый — угловатый»; здесь более уместны шкалы экспрессивно-оценочного типа: «нежный — грубый», «радостный — печальный» и т. п. Отобранные шкалы для удобства можно расщепить, разломать на половинки, чтобы машина оперировала не парой антонимов, а отдельными признаками. Из стилистических соображений (чтобы ответы машины выглядели не очень косноязычными) некоторые из признаков можно заменить более «поэтическими» синонимами. Например, признак «красивый» заменить на синоним «прекрасное» (звучание); «величественный» на «возвышенное» и т. д. В результате получился такой компьютерный лексикон:

прекрасное
бодрое
печальное
светлое
яркое
тёмное
нежное
сильное
тоскливое
радостное
стремительное
угрюмое
возвышенное
минорное
устрашающее

Словарный запас машины, как видите, небогат. Но мы ведь не собираемся требовать от нее анализа содержания художественного произведения. А для того чтобы описать общий характер значимости звуковой ткани стихотворения, такой словарь достаточен.

Понятно, что значений слов своего лексикона машина не осознает, не понимает. Она оперирует не этими словами, а цифрами, которые соответствуют признакам лексикона. Но цифры эти, заметьте, особенные. Они показывают не количество чего-нибудь, а место звука на той или иной признаковой шкале, т. е. как бы кодируют, шифруют признаковую значимость звуков. А эта значимость, как мы помним, становится заметной (выраженной) только в том случае, когда средние оценки отклоняются от нейтрального деления шкалы (от 3,0) не менее чем на половину ее деления. Поэтому важны, в сущности, не сами цифры средних оценок, а лишь их отклонения от центра шкал. Значит, для машины можно указать не сами цифровые оценки, а их отклонения от 3,0. Для этого нужно вычесть каждую среднюю оценку из 3,0. Например, звук А по шкале «яркий — тусклый» имеет оценку 2,0. Отклонение оценки от центра шкалы идет в «яркую» сторону и составит: 3,0 — 2,0= + 1,0. Для звука К, имеющего среднюю оценку 4,0, отклонение такое же, но в противоположную, «тусклую» сторону: 3,0 — 4,0= — 1,0. Так компьютеру совсем легко будет «понять», «яркий» это звук или «тусклый», «нежный» или «грубый», «радостный» или «печальный».

Теперь нужно сформулировать гипотезу относительно того, как может быть создан тот или иной содержательный звуковой тон стихотворения.

Если мы вспомним, что в обычной речи звуки встречаются с определенной частотностью, то логично будет предположить, что специальный содержательный звуковой тон поэтической речи может быть создан путем увеличения числа звуков с определенными значимостями и уменьшения числа звуков с противоположными значимостями. За норму снова примем частотность звуков в обиходной разговорной речи.

Как установили психологи, нормальные частотности звуков в своем языке мы представляем себе довольно правильно. Значит, при чтении стихотворения мы как бы заранее подсознательно «ожидаем» встретить каждый звук более или менее определенное, «нормальное» число раз. Если наше ожидание оправдывается и доля каких-то звуков находится в пределах нормы, то эти звуки не несут специальной нагрузки, как бы не замечаются нами, а их значимость остается скрытой. Но если доля каких-то звуков заметно превышает норму, то их значимость как бы вспыхивает в нашем восприятии и окрашивает собою значимость звучания всего текста.

Например, если в стихотворении нагнетаются «светлые» звуки, то этот признак и будет характеризовать содержательность звучания всего текста, стихотворение будет звучать в «светлом» тоне. Эффект усилится, если в то же время «тёмных» звуков в тексте будет заметно меньше нормы.

Но тут снова возникает вопрос: в каком виде анализировать текст — в чисто звуковом, буквенном или каком-либо ещё? Если выбрать «звуковой» вариант, то здесь нас ожидают непреодолимые трудности различной исполнительской интерпретации стихотворного текста. Скажем, В. Солоухин, читая свои стихи, «окает». Другой чтец будет произносить в этих стихах на месте безударных О звук А. Чью звуковую интерпретацию выбрать?

«Буквенный» вариант нас тоже не устроит. Ведь буквы часто не отражают существенных особенностей звучания, например исключительно важного для русского языка различия мягких и твердых согласных.

Высказывания самих поэтов мало здесь помогают. Потому что одни из них всячески подчеркивают роль звучания стиха и даже творят «вслух», а потом почти набело записывают, как поступал, например, Н. А. Некрасов. Другие же, как, например, А. Блок или Г. Гейне, создают свои стихи «письменно» и с большим вниманием относятся к букве. Блок не любил слушать свои стихи и говорил, что пишет их не для произнесения, а для чтения. А из высказываний Пушкина, Маяковского, Ахматовой ясно, что для них важно как звучание, так и написание, изображение стиха.

Несколько проясняет дело внимательное рассмотрение звуковой и буквенной ткани стихотворений. Вот, например, рифма. Кажется, что уж она-то целиком ориентирована на звучание. Оказывается, не целиком. Например, знаменитая внутренняя рифма Н. Асеева

                Что такое счастье? Соучастье
                В добрых человеческих делах...

живет в буквах, потому что произносится-то «щастье».

Еще более наглядный пример — аллитерации и ассонансы. Они всегда выстраиваются поэтом не только с учётом звуков, но и букв. Даже Некрасов, который ориентируется, по его собственному утверждению, в основном, на звучание стиха, всё же следует этой закономерности. Посмотрите внимательно на строчку

                Волга! Волга! Весной многоводной...

Замечаете: гласные здесь — почти одни О. А ведь при произношении в слове "многоводной" все О, кроме ударного, исчезают и звуковой рисунок разрушается. Значит, Некрасов «набирал» в этой строчке не только звуки О, но и буквы О.

Видимо, в сознании поэта возникают не чисто звуковые и не чисто буквенные, а звукобуквенные образы (как «Ф», похожее на филина»). Так что обе эти стороны должны учитываться в анализе стиха. Для нас это, к тому же, создает и чисто технические удобства: звукобуквенную форму легко задать компьютеру — можно вводить в текст в обычном виде (правда, ударения придётся отметить), а мягкость согласных машина определит сама.

Проследим хотя бы бегло, как компьютер будет анализировать значимость звукового тона стихотворения Пушкина «Зимнее утро» по признаку «светлый».

Машина после определения ею твердых и мягких согласных подсчитывает количество каждой звукобуквы в тексте стихотворения и определяет долю (частотность) каждой звукобуквы. Например, частотность Л' в стихотворении «Зимнее утро» оказалась равной 0,041 (т. е. в тексте этого стихотворения Л' встречается 41 раз на тысячу знаков). А в обычной речи эта звукобуква встречается лишь 17 раз на тысячу (т.е. её нормальная частотность 0,017)

Как видим,  в стихотворении Л' намного больше, чем нужно по норме. А как поточнее оценить величину расхождения? Здесь нужно вспомнить вот о чём. Нормальная частотность показывает, сколько раз должна встретиться та или иная звукобуква в обычном тексте. Но если взять несколько реальных разговорных текстов, то, конечно, мы не получим для каждого из них частотность Л' точно 0,017. В одном тексте этих звукобукв окажется 16 на тысячу, в другом 18, в третьем, возможно, 15 или 19 и т. д. Другими словами — нормальные частотности подвержены колебаниям.

Но эти колебания совершаются в некоторых границах. Никакой достаточно большой разговорный текст не даст частотности Л', скажем, 0,150 или 0,001. Границы колебаний определяются компьютером по законам теории вероятностей. Пока величина колеблется в этих границах, можно считать, что она как бы «привязана» к средней точке колебания и далеко от этой точки не отклонится. Как маятник часов при их нормальной работе. Но если колебания выше - значит, они ненормальны, значит, на наш маятник действует какая-то дополнительная сила. Как если бы мы сильно толкнули его рукой.

Вернемся к нашему примеру. Компьютер как раз и высчитывает, на сколько и в какую сторону отклоняется частотность звукобукв стихотворения от нормальной. Для Л' отклонение в положительную сторону значительно больше случайного. Иначе говоря, звукобукв Л' в стихотворении гораздо больше нормы, и это не случайно. А например для X отклонение отрицательное т. е. эта звукобуква имеет в стихотворении частотность меньшую, чем ей «положено» по норме. Причем такое снижение частотности тоже не может быть случайным.

Ясно, что звуковой тон создается только теми звукобуквами, частотность которых существенно, неслучайно отклоняется от нормы. Иногда особенно резкое отклонение частотностей от нормы становится заметным буквально «на слух». Это наблюдается чаще всего при намеренном подборе звуков поэтом, при специальной инструментовке на какой-либо звук. Как в необычных строчках Вознесенского:

                И неминуемо минуем твою беду
                В неименуемо немую минуту ту.

Но компьютер отбирает все существенные отклонения частотностей, которые и  создают своей значимостью общую фонетическую содержательность стихотворения. Остальные звукобуквы в данном случае «не играют», поскольку их частотность оказалась в пределах нормальной, а следовательно, они и не привлекают к себе внимание читателя, остаются в тени.

Теперь нужно перейти к значимости «играющих» звукобукв, т. е. тех, которые отобраны как формирующие звуковой тон стихотворения.
Например, если это шкала "светлый - тёмный", то компьютер суммирует вклад всех отобранных "светлых" и "тёмных" звукобукв,
а затем выбирает тот признак, для которого "вклад" оказался больше.

Иными словами, если "светлых" звукобукв больше нормы, то их присутсвие создаёт "светлую" мелодию стиха, и если "тёмных" звукобукв меньше нормы, то это помогает ещё более "высветлить" звучание.

В стихотворении "Зимнее утро" больше оказалось "светлых" звукобукв и их отклонения от нормы "весомее", чем "тёмных". В результате компьютер оценивает звучание по этой шкале как "светлое".

Так компьютер проводит расчёты по всем признакам своего лексикона и выдаёт характеристики звучания текста: "яркое, светлое, радостное, нежное". На этом работа машины заканчивается, и наступает наш черёд - интерпретация результатов.

Соответствует ли этот тон звучания общему образному содержанию, общему экспрессивному настроению произведения? Несомненно. Значит, звуки в этом тексте служат не только для того, чтобы сформировать слова. И общее содержание стиха передаётся не только значениями слов. Звуковая материя сама создаёт определённую сожержательную мелодию, выстроенную в нужном тоне. Мелодию, поддерживающую, подчёркивающую содержание текста. Вот он - пушкинский "союз вошебныз звуков, чувств и дум"!

С таким поразительным мастерством выполнена звуковая организация во многих произведениях Пушкина. Содержательность звуков в его поэзии не только поддерживает общий эмоциональный тон стихотворения, но часто создает еще и своеобразные «звукообразы», созвучные образам содержания. Вспомните машинные характеристики фонетической значимости «Зимнего вечера». В этом стихотворении доминируют звуки Ж, У, 3, В', Р, передающие жуткое завывание зимней бури, а признаки звуковой содержательности текста зримо обрисовывают этот образ.

А ведь наша программа анализа улавливает ещё и не все аспекты звукобуквенной организации текста: с пушкинских времен несколько изменился алфавит, могли немного измениться «нормальные» частотности звукобукв, а может быть, и оттенки их фонетической значимости. И хотя изменения такого рода, конечно, не «перекроили» совершенно звуковую ткань стихотворений XIX века, всё же не исключено, что современный анализ несколько огрубляет какие-то тонкости выполнения этой ткани.


Не только Пушкин использует выразительные возможности звуков речи. Множество стихотворений разных поэтов прошло через фотоввод машины, и чаще всего её печатное устройство выстукивало признаки, которые ясно показывали: звуковая организация стихотворных текстов не случайна, она играет определенную роль в создании общего эмоционального содержания поэтических произведений.

Хорошо заметна роль звуковой мелодики в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Горные вершины»:

                Горные вершины
                Спят во тьме ночной;
                Тихие долины
                Полны свежей мглой;
                Не пылит дорога,
                Не дрожат листы...
                Подожди немного,
                Отдохнёшь и ты.

Машина вычислила для него такие характеристики звучания: «минорное», «печальное», «тёмное». Значениями слов этого стихотворения прямо подсказывается только признак «тёмное», но едва ли можно сказать, что здесь говорится о чем-то особенно печальном, минорном. Тем не менее общий тон стихотворения не назовешь радостным, и недаром музыка романса на эти слова элегична, печальна. Видимо, минорное звучание в немалой степени создается здесь фонетической значимостью текста.

А вот в стихотворении «И скучно и грустно...» безрадостное, тоскливое настроение создается прежде всего содержанием: ведь поэт говорит о трагическом разладе с самим собой:

                И скучно и грустно, и некому руку подать
                В минуту душевной невзгоды...
                Желанья!., что пользы напрасно и вечно желать?..
                А годы проходят — все лучшие годы!
 
                Любить... но кого же?., на время — не стоит труда,
                А вечно любить невозможно.
                В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:
                И радость, и муки, и всё там ничтожно...
 
                Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
                Исчезнет при слове рассудка;
                И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,—
                Такая пустая и глупая шутка...

Но звуковая ткань и здесь не остается безучастной — она помогает содержанию, делает его еще более выразительным, поскольку тоже настроена на «минорное», «темное», «угрюмое» звучание.


Очень выразительна звуковая организация многих стихотворений Ф. И. Тютчева. В его «Весенней грозе» — даже без машины, «невооруженным ухом» — слышно, как «гремят» явно доминирующие Г, Р, Б:
                Люблю грозу в начале мая, -
                Когда весенний, первый гром,
                Как бы резвяся и играя,
                Грохочет в небе голубом.

И действительно, частотности этих звуков особенно резко превышают норму, а общий звукосодержательный тон стихотворения получил признаки «яркое» и «сильное».

Иногда мои студенты играют с ЭВМ — пытаются угадать, какие характеристики она выдаст для очередного стихотворения. Выигрывает тот, чьи предположения оказываются ближе к машинным результатам. И вы знаете, угадывают они очень часто. К их и моей радости. Потому что в игре есть серьёзный смысл — по сути дела это ещё один способ проверить, соответствует ли содержанию звуковая форма анализируемых стихотворений. Ведь студенты, предсказывая признаки, опираются, конечно, на общее содержание произведения, а машина — лишь на содержательность звучания текста. Так что соответствие решений человека и машины говорит о соответствии значения и звучания стихов. А частые угадывания указывают на то, что такое соответствие — скорее всего, закономерность.

Можете и вы принять участие в игре. Текст — одно из самых знаменитых стихотворений Тютчева. Прочитайте его внимательно и выберите из лексикона компьютера те характеристики, которые, по вашему мнению, машина должна дать этому стихотворению.

                Я встретил вас — и всё былое
                В отжившем сердце ожило;
                Я вспомнил время золотое —
                И сердцу стало так тепло...

                Как поздней осени порою
                Бывают дни, бывает час,
                Когда повеет вдруг весною
                И что-то встрепенётся в нас,—

                Так весь обвеян дуновеньем
                Тех лет душевной полноты,
                С давно забытым упоеньем
                Смотрю на милые черты...

                Как после вековой разлуки,
                Гляжу на вас, как бы во сне,—
                И вот — слышнее стали звуки,
                Не умолкавшие во мне...

                Тут не одно воспоминанье,
                Тут жизнь заговорила вновь,—
                И то же в вас очарованье,
                И та ж в душе моей любовь!..

Выбрали признаки? Сознаюсь, игра была с подвохом. Дело в том, что на этом стихотворении у моих студентов компьютер выиграл — он оказался проницательнее. Студенты предсказывали признаки «прекрасное», «нежное», «светлое». Но машина выдала только одну характеристику, но какую — «возвышенное»! Это стихотворение Тютчев написал почти в семьдесят лет. И оно, конечно, не о юношеской любви — пылкой, нежной и страстной. Оно именно о любви возвышенной. Попробуйте найти в лексиконе машины другой признак, который так же точно описывал бы впечатление от этого стихотворения. Пожалуй, ничего лучше не придумаете — так тонка и точна, так совершенна настройка звучания этих чарующих строк.


Искусно и разнообразно выполняет звукосодержательную инструментовку своих произведений А. Блок. В стихотворении «Сольвейг» — счастье любви и весны, радость светлого труда:

               Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне,
               Улыбнулась пришедшей весне!
                * * *
              Я смеюсь и крушу вековую сосну!
              Я встречаю невесту — весну!
              Пусть над новой избой
              Будет свет голубой —
              Полно соснам скрывать синеву!
                * * *
             Слышишь песню мою?
             Я крушу и пою
             Про весеннюю Сольвейг мою!

Характеристики звуковой содержательности соответствующие: «яркое», «сильное», «светлое».

Но совсем в ином тоне звучат блоковские строки:

             Как растёт тревога к ночи!
             Тихо, холодно, темно.
             Совесть мучит, жизнь хлопочет,
             На луну взглянуть нет мочи
             Сквозь морозное окно.
                * * *
              Всё равно не хватит силы
              Дотащиться до конца
              С трезвой, лживою улыбкой,
              За которой — страх могилы,
              Беспокойство мертвеца.

Вырастают частотности звуков X, Р, К, Т, и в соответствии с их значимостью общая тональность стихотворения получает характеристики «темное», «устрашающее», «угрюмое».


Стихотворение В. Маяковского «Нате!» звучит «темно» и «страшно» по мнению компьютера, и с этим нельзя не согласиться:

                Все вы на бабочку поэтиного сердца
                взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
                Толпа озвереет, будет тереться,
                ощетинит ножки стоглавая вошь.

В ином звуковом ключе написан «Левый марш»:

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.

Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Содержательность фонетической аранжировки этого произведения получила характеристики «яркое», «бодрое», «стремительное», «сильное».

Этот общий звукосодержательный тон создан интересно организованной игрой звуков. В стихотворении часто повторяется ключевое, главное слово "левой". И частотность звукобукв этого слова, особенно Й и Л', резко превышает норму — в 9 раз для Й и в 7 раз для Л'. По результатам эксперимента Й — самая «быстрая» и «подвижная» из всех звукобукв. Следовательно, нагнетение Й в тексте стихотворения вполне оправданно: её значимость усиливает признак «стремительное», необходимый для создания большей звуковой выразительности марша революционных матросов.

Но с Л' дело обстоит иначе. «Нежная» и «слабая» содержательность этого звука противоречит общему звучанию произведения. Сложная получается ситуация: слово "левой" нужно, а звук Л' — не
нужен. Что делать? По «машинным» результатам мы можем заключить, что звуковое чутьё художника подсказало ему правильное решение: ведь признаки «нежное» или «слабое» не оказались в числе доминирующих.

Но куда же девалась «слабая» значимость резко доминирующего Л? Оказывается, неподходящая значимость этого звука как бы забита, подавлена содержательностью других доминирующих звуков с противоположной, «сильной» значимостью. В противовес Л' увеличена в три раза против нормы доля максимально «сильного» Р, а также достаточно «сильных» В, О, 3, Г. И хотя «сильная» значимость сложена из менее заметных превышений нормы, чем у Л', все же коллективное давление «сильных» звуков обеспечило им ведущую роль в общей тональности «Марша».


ЗВУКОВЫЕ УЗОРЫ

До сих пор речь шла о стихотворениях единой тональности. В каждом из них явно выражено одно какое-либо настроение, и звуковая ткань таких стихотворений как бы однотонна, одноцветна. Иначе говоря, звуковая организация их выполнена в одном ключе: если стихотворение радостное, то во всём его тексте доминируют «радостные» звуки, если оно печальное — весь текст ориентирован на «печальное» звучание.

Но ведь часто в одном стихотворении переплетены разные настроения, и тогда его экспрессивно-образный строй становится сложным, многозвучным. Скажется ли это на звуковой организации текста? И как в этом случае анализировать его фонетическую значимость?

Да, таких «многозвучных», «полифонических» стихотворений много. Их звуковой рисунок, конечно, усложняется, звуковая ткань расцвечивается, становится узорной и требует более глубокого, более тонкого анализа.

Вот одно из непостижимых созданий поэтического таланта Пушкина — волнующе-прекрасное стихотворение «Я помню чудное мгновенье...». Нельзя не почувствовать тонкой музыки его звуков, нельзя не заметить очаровывающей мелодики его звучания. Но компьютер не уловил этой мелодики — для текста всего стихотворения не выдал ни одной характеристики. В чем дело?

Оказывается, во всем тексте одновременно и с одинаковой силой доминируют звуки с контрастной содержательностью: и «нежные», «светлые» В', Н', Л', И, Е, и «тоскливые», «грустные», «темные» Г, X, Ж, Ы. В результате разнонаправленная значимость контрастных групп звуков как бы взаимно уничтожается. Как быть? Как разобраться в этом переплетении звуковых линий?

Наверное, вы уже нашли правильную тактику анализа? Нужно посмотреть, в каких местах этого стихотворения господствуют, доминируют звуки с одной содержательностью и в каких — с другой.

                Я помню чудное мгновенье:
                Передо мной явилась ты,
                Как мимолётное виденье,
                Как гений чистой красоты.

В этих строках с единым настроением компьютер сразу уловил общую тональность звучания и охарактеризовал её признаками «нежное» и «светлое» в соответствии с содержательностью доминирующих Е, Н', В', М.

Затем тональность меняется. Появляются ноты грусти, которые всё усиливаются от строфы к строфе:

                В томленьях грусти безнадежной,
                В тревогах шумной суеты
                Звучал мне долго голос нежный
                И снились милые черты.

                Шли годы. Бурь порыв мятежный
                Рассеял прежние мечты,
                И я забыл твой голос нежный,
                Твои небесные черты.

                В глуши, во мраке заточенья
                Тянулись тихо дни мои
                Без божества, без вдохновенья,
                Без слез, без жизни, без любви.

Точно следуя за сменой общего эмоционально-образного содержания, меняется и значимость звукового оформления этих строк. Теперь она характеризуется признаками «минорное», «угрюмое», «тёмное», а доминируют X, Г, Ж, Ы.

Но в последних строфах вновь создается первоначальная эмоционально-образная мелодия, причем её звучание усиливается:

                Душе настало пробужденье:
                И вот опять явилась ты,
                Как мимолётное виденье,
                Как гений чистой красоты.

                И сердце бьётся в упоенье,
                И для него воскресли вновь
                И божество, и вдохновенье,
                И жизнь, и слезы, и любовь.

Возвращаются признаки «нежное» и «светлое», но положительные (плюсовые) показатели для них увеличивается, т. е. эти характеристики становятся более яркими, более выраженными. Это происходит за счет того, что к доминирующим звукам первой строфы (Е, Н', В') здесь присоединяются еще очень «нежные» и «светлые» И и Л'.

М. И. Глинка тонко почувствовал переплетение тональностей стихотворения и точно выразил этот рисунок в музыке своего знаменитого романса. И в этом слиянии многозвучного содержания
стихотворения со сложной значимостью его фонетической формы и с глубоко содержательной музыкой романса — в слиянии этих трех линий, выполненных но единому рисунку, одна из тайн совершенной гармонии творения двух гениев.


Очень часто бывает и так, что в стихотворении обнаруживается какой-то один доминирующий звуковой тон, соответствующий основной экспрессивной линии произведения, но на этом «однотонном» фоне переплетаются узоры контрастных звуков, создавая особую игру звуковых оттенков.

Общий тон стихотворения Блока «О, весна без конца и без краю...» охарактеризован компьютером как «яркое» и «радостное». Но такие признаки соответствуют только общему фону выраженного в стихотворении настроения. На этом фоне идет сложная борьба чувств, происходит столкновение контрастных образов.

О, весна без конца и без краю—
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха — позорного нет!

Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах тёмных окна,
Чтоб мои воспалённые взоры
Раздражала, пьянила весна!

Принимаю пустынные веси
И колодцы земных городов!
Осветлённый простор поднебесий
И томления рабьих трудов!

И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...

Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами — хмельная мечта!

И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученье, за гибель — я знаю —
Всё равно: принимаю тебя!


Это гимн жизни. Но жизнь сложна и полна противоречий. В ней плач и смех, в ней удачи и мучения, возвышенное и низменное. Поэт приветствует хмельную весну жизни, но приветствует «звоном щита», готовясь к битве с ней, «ненавидя, кляня и любя».

Сложность содержания подчеркивается сложным набором контрастных доминирующих звуков, причем господствующие отклонения от нормы, как правило, резкие, напряженные. Среди доминирующих и самые «грубые» Р, Д, и самые «нежные» Ю, И, самые «темные» X, Ы и самые «светлые» Ю, И, 3.

Текст стихотворения невозможно расчленить на отрывки с каким-то единым настроением, чувства и образы переплетены неразрывно. Соответственно и линии контрастных звуков образуют сложно переплетенный узор, пронизывающий всю звуковую ткань произведения.

Компьютер в таких переплетениях не разберётся, а мы можем только "на глаз" (или "на слух) заметить наиболее явную инструментовку звуков текста. Проследим хотя бы за линиями двух наиболее заметных доминант — Ю и X. Мелодия Ю светла, мажорна: "узнаю, принимаю, приветствую, встречаю, любя". А вот мрачная, минорная линия X: "в завесах темных окна, колодцы земных городов, томления рабьих трудов, в змеиных кудрях, на холодных и сжатых губах".

Противоборство линий создают и другие контрастные звуки, подчеркивая контрасты светлых и мрачных тонов в стихотворении.


Тонко и удивительно красиво оркестрована мелодия пленительного стихотворения С. Есенина «Я помню, любимая, помню...». Его звучание завораживает игрой тонов и ритмов, и кажется, что сам смысл речи передается не словами, а непонятным образом возникает из поэтической музыки звуков:

Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос.
Не радостно и не легко мне
Покинуть тебя привелось.

Я помню осенние ночи,
Берёзовый шорох теней,
Пусть дни тогда были короче,
Луна нам светила длинней.

Я помню, ты мне говорила:
«Пройдут голубые года,
И ты позабудешь, мой милый,
С другою меня навсегда».

Сегодня цветущая липа
Напомнила чувствам опять,
Как нежно тогда я сыпал
Цветы на кудрявую прядь.

И сердце, остыть не готовясь
И грустно другую любя,
Как будто любимую повесть
С другой вспоминает тебя.

На первый взгляд в этих строках не заметно какой-либо особой звуковой организации, какого-то особого подбора звуков. Их мелодичность кажется естественной музыкой речи. На самом деле звуковой рисунок этого стихотворения выполнен с ювелирным мастерством и математической точностью.

Это, конечно, не значит, что поэт высчитывал частотности звуков. Никакое специальное конструирование звуковой мелодии не заменит музыки чувств в душе поэта. Стихи вылились из его души, и в этом смысле они естественны. Но совершенное поэтическое чувство звука, как камертон, проверяет тональность каждого звука и помогает соблюсти нужные пропорции. Поэт, пожалуй, и сам удивился бы, глядя на результаты машинного анализа, в которых проявлены, вычислены эти пропорции, эти закономерности звукосмысловой оркестровки его произведения.

Общая тональность оркестровки получила признаки, полностью соответствующие эмоциональному и образному содержанию: «прекрасное» и «нежное». Но на этом фоне развиваются две противопоставленные темы — «любимой» и «другой». Соответственно, в едином регистре развиваются и две контрастные звуковые линии.

Не будем пытаться постичь все богатство звуковой инструментовки стихотворения. Выберем лишь две наиболее заметные звуковые доминанты и проследим за вычерченным ими звуковым рисунком.

Этими доминантами оказались две контрастные звукобуквы Ю и Г. В их противопоставлении «нежная» и «прекрасная» содержательность подчеркнута заметнее, поскольку для Ю отклонение частотности от нормы составляет +5,7, тогда как для Г — только +3,9. Но все же и Г доминирует в тексте над всеми другими согласными. На протяжении всего текста эти доминанты ведут напряженную борьбу, подчеркивая столкновение двух основных тем стихотворения.

Все расчёты в книге приведены, но здесь, в сетевом варианте, я их привести не могу, но можно по тексту проследить движение скоплений этих двух звуков.

В первой строфе звучит тема «любимой». И эта тема подчеркнута сильным доминированием Ю, поддержанным, кстати, «нежными» Л' и Н'. Но когда в третьей строфе появляется тема «другой», то сразу
резко возрастает частотность Г. В пятой строфе тесное переплетение обеих тем поднимает обе частотности, но все же линия Ю выходит на первый план, что соответствует смысловому и эмоциональному тону заключительных строк:

И сердце, остыть не готовясь
И грустно другую любя,
Как будто любимую повесть
С другой вспоминает тебя.

Как видим, в каждой строфе четко доминирует одна из контрастных звукобукв, переход к смене доминант проходит плавно, без резких скачков. Линия Ю — это гармония симметрии. Угловатая, асимметричная линия Г возмущает эту гармонию, пытаясь её сломать, разрушить. Линии разбегаются, сходятся, сплетаются в борьбе и не уступают до конца, хотя Ю всё же побеждает. Рисунок движения частотностей гармоничен, напряжен и экспрессивен. И что самое главное — он буквально изображает развитие тем и динамику эмоционального тона стихотворения. Какой должна быть сила таланта, чтобы создать эту мелодию звуков, так гармонично слитую с музыкой слов!


ОНЭ-ДОНЭ-РЭС

Однажды участница нашей группы принесла для анализа стихотворение для детей, и тут оказалось, что это просто «золотая жила».

Правда, программу пришлось несколько перестроить — приспособить машинный словарь для описания детских стихов и перейти со звукобуквенного анализа на чисто звуковой (ведь такие стихотворения пишутся для детей, которые еще и читать-то не умеют, значит, поэт ориентируется только на звучание). Работа, конечно, основательно усложнилась: теперь нужно было транскрибировать (т.е. записать звуками) каждое стихотворение, а поскольку на телетайпе машины нет знаков транскрипции, то тексты приходилось кодировать цифрами. Но мы были вознаграждены за скучную подготовительную работу: машина выдавала такие «правильные» характеристики, что невольно казалось, будто она наловчилась-таки понимать смысл стихов. Судите сами.

Из стихотворной сказки К. Чуковского «Тараканище» были взяты отрывки, в которых рисуются относительно самостоятельные картины с разным экспрессивным содержанием, разным настроением.

Начало сказки:

Ехали медведи
На велосипеде.

А за ними кот
Задом наперёд.

А за ним комарики
На воздушном шарике.

А за ними раки .
На хромой собаке.

Волки на кобыле,
Львы в автомобиле.

Зайчики
В трамвайчике.

Жаба на метле...

Едут и смеются, 
Пряники жуют.

«Машинные» признаки: «веселое», «маленькое», «радостное». Это характеристики звуков отрывка, но разве не возникает ощущение, что это описание содержания? Действительно, картина веселая, настроение радостное. И звери-то — вовсе не хищники, а просто веселые маленькие игрушки. Иначе — как львы и медведи оказались бы в одной компании с комариками и зайчиками?

Но вот резкая смена событий:

Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый Та-ра-кан!
Таракан, Таракан, Тараканище! .

Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
— Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую.

Сразу же меняется и звуковой рисунок. Его содержательность определяется теперь звуками совсем иного типа, что видно прямо-таки «невооруженным глазом»: смотрите, сколько здесь шипящих, свистящих, твердых согласных, сколько звуков Р; а среди гласных так и мелькают У да Ы. Неудивительно, что машина выдает признаки «противный», «угловатый», «трусливый», «злой». Но ведь это же точный портрет Тараканища! И противный он, и угловатый какой-то, как все членистоногие. И злой — рычит, кричит, проглотить собирается. Даже «трусливый» и то верно — не может таракан львов да крокодилов напугать.

Но звери всё же испугались:

И сидят и дрожат под кусточками,
За болотными прячутся кочками.
Крокодилы в крапиву забилися,
И в канаве слоны схоронилися.
Только и слышно, как зубы стучат,
Только и видно, как уши дрожат.

Стыд и позор! Слоны и крокодилы струсили перед «жидконогой козявочкой-букашечкой». И признаки звучания соответствуют этой картине: «противное», «трусливое».

Постепенно логика сказки делает своё дело. Сначала ситуация казалась комичной, но в конце концов оказывается, что события принимают серьёзный оборот. Начало второй части звучит совсем уж трагически:

Вот и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому.
(Чтоб ему провалиться, проклятому!)
А он между ними похаживает,
Золочёное брюхо поглаживает:
— Принесите-ка мне, звери, ваших детушек,
Я сегодня их за ужином скушаю!

Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут!
В каждой берлоге и в каждой пещере
Злого обжору клянут.
Да и какая же мать
Согласится отдать
Своего дорогого ребёнка —
Медвежонка, волчонка, слонёнка,—
Чтобы несытое чучело
Бедную крошку замучило!
Плачут они, убиваются,
С малышами навеки прощаются.

Это уже не «козявочка-букашечка». Это деспот и злодей. Прочитайте сказку детям, и вы заметите: пока идет первая часть — ребенок смеётся, но в начале второй — затихает, а то и заплакать может.

В создании такого эмоционального тона принимает участие также и содержательность звуков. Прежде всего, здесь выделяются характеристики персонажа, которыми сопровождалось его первое появление в сказке (во втором отрывке): «злой», «угловатый», «противный». Но даже порядок следования признаков в зависимости от числового веса здесь иной. Для первого портрета наибольший числовой вес имел признак «противный», здесь же на первое место выходит признак «злой». Признака «трусливый» теперь вообще нет, зато добавляются характеристики «страшный», «грубый», «сильный». Как видим, в этом наиболее напряженном месте сказки звуковой рисунок становится особенно выразительным.

Но маленький читатель недолго остается в напряжении — вскоре наступает счастливый конец:

Только вдруг из-за кусточка,
Из-за синего лесочка,
Из далёких из полей
Прилетает Воробей.

Прыг да прыг,
Да чик-чирик,
Чики-рики-чик-чирик!
Взял и клюнул Таракана —
Вот и нету великана.
Поделом великану досталося,
И усов от него не осталося.

То-то рада, то-то рада вся звериная семья,
Прославляют, поздравляют удалого Воробья!

Звуковой тон стиха снова становится радостным, мажорным. Как и в начале сказки, выделяются признаки «веселое», «радостное», но добавляются оценки героя: «хороший», «добрый».

Когда шёл анализ, мы почему-то ожидали, что здесь будет получен признак «маленький» (ведь воробушек!). Но машина была другого мнения — этого признака не оказалось. И, пожалуй, правильно: какой же маленький,— страшного великана победил!

Анализировали мы и другие стихотворения К. Чуковского. И почти всегда звуковая канва этих стихотворений была соткана в удивительном соответствии с их содержанием.

Может быть, еще и поэтому так естественно и непринужденно заучивают дети его стихи, так живо и восторженно они их декламируют. И даже не декламируют, а прямо-таки распевают. Ведь дети очень хорошо чувствуют, чутко улавливают содержательность звуков речи. Ребенку ещё трудно проникнуть в тонкости смысла стиха, и тогда звучание для него приобретает особую важность.

Мы живём на Занзибаре,
В Калахари и Сахаре,
На горе Фернандо-По,
Где гуляет Гиппо-по
По широкой Лимпопо...

Половины слов ребёнок здесь не понимает, а заучивает с удовольствием, потому что его пленяет игра звуков, рифм и ритмов. Как в бессмысленной считалке

Онэ-донэ-рэс
Квинтэр-финтэр-жес
Онэ-донэ-раба
Квинтэр-финтэр-жаба.

Конечно же, детские поэты должны учитывать эти особенности восприятия речи ребёнком, а потому и в стихотворениях для детей особенно важна тонкая и точная организация звуковой формы в соответствии с содержанием.


НЕЛЬЗЯ ДЕЛАТЬ ИЗ МАШИНЫ ЛИТЕРАТУРНОГО КРИТИКА

Итак, обнаружилась ещё одна функция содержательности звуков речи. В поэтических произведениях эта содержательность используется как особое изобразительно-выразительное средство, помогающее теснее слить форму с содержанием, выразить содержание ярче, полнее. Оказывается, звуки стиха — не безликий строительный материал.
Хорошо сказал Э. Багрицкий: «...каждая буква стиха похожа на клетку в организме,— она должна биться и пульсировать... В стихе не может быть мёртвых клеток».

А ведь некоторые думают, что стихи — только ритм и рифма. Нет, этого недостаточно. Недостаточно эпитетов и метафор, недостаточно даже одних только мудрых мыслей. Поэзия — высшая форма организации языка, когда содержательно всё важно: и глубина значения слов, и ритм, и рифма, и полная смысла музыка звуков. «Как много значит в стихах,— замечает С. Маршак, - не только каждое слово, но и каждый звук, каждая гласная и согласная».

Не нужно, конечно, считать, что в любом стихотворении талантливого поэта непременно должна играть какую-то роль фонетическая значимость. Отнюдь нет. Поэт волен в каждом случае отобрать из неисчерпаемого арсенала языка нужные ему выразительные средства, и это не обязательно будет содержательность звуков.

В нашей работе компьютер далеко не всегда высказывал удачные «суждения». Нет-нет, да и окажется, что «мнение» машины резко расходится с суждениями человека. Предложены для анализа стихи, казалось бы, разудало-мажорного тона — «Ой, полна, полна коробушка» Н. А. Некрасова. А компьютер выдаёт для них признаки «тёмное» и «угрюмое». В чем дело? Может быть, в том, что это отрывок из действительно глубоко минорной, страшной поэмы «Коробейники»? Может быть и на этот отрывок распространяется общий «тёмный», «тоскливый» звуковой тон, созданный для поэмы в целом?

Чего только не перепробовали мы из Некрасова. Машину как будто зациклило на одних и тех же признаках; «минорное», «печальное», «темное», «тоскливое», «угрюмое», «устрашающее». Задаём печальное стихотворение «Прощанье» — получаем «печальные» характеристики его звуковой формы. Задаем, казалось бы, нежное стихотворение-комплимент, посвящённое любимой женщине, «Ты всегда хороша несравненно...» — снова получаем: «тоскливое», «угрюмое». Создаётся впечатление, что в звуковой палитре Некрасова нет других нот, кроме минорных. Но ведь недаром его называют «поэтом печали»! Звучание его стихов как бы настроено на одну тональность, один регистр. И если даже в конкретном тексте лексика рисует мажорные картины, значимость звуков стиха всё же создает «за кадром» минорный аккомпанемент.

Так что, видимо, звуковая организация поэтического текста может не только ограничиваться рамками конкретного стихотворения, но и охватывать целую поэму, цикл произведений и даже творчество поэта в целом.

Бывает и так, что компьютер или вообще не дает никаких признаков звучанию стихотворения, или эти признаки случайны, никак не соотносятся с содержанием. Такие «отрицательные» результаты анализа ни в коем случае нельзя расценивать как недостаток в организации звуковой формы произведения — просто поэт нашёл другие выразительные возможности, использовал иные художественные средства языка.

Был у нас такой смешной случай. Приш/л к нам на семинар поэт. Слушал, слушал про автоматический анализ стиха и говорит:

— Это кощунство — стихи на машине анализировать.
 А докладчик не растерялся:
— Давайте,— предлагает,— ваши стихи попробуем. Тогда вы скажете нам, что машина уловила правильно, а что нет.

Отказываться поэту неловко — получится, что машины испугался. Выбрал он стихотворение. Докладчик спрашивает:
— Какими, примерно, признаками вы охарактеризовали бы его содержание?
Тот подчеркнул в машинном словаре признаки «сильное», «величественное», «бодрое», «радостное». Начался анализ. Смотрю, нервничает поэт — ждет машинного решения. А она печатает: «тёмное», «тоскливое», «угловатое», «слабое».

По-моему, поэт обиделся. А напрасно. ЭВМ — не электронный критик. Никакая машина не поймет и не почувствует поэзии — для этого ей нужно стать человеком. И вовсе не для того мы анализировали стихи, чтобы машина сказала, хорошо они написаны или плохо. Это было бы действительно кощунством. Невозможно это, да и ни к чему. Постижение красоты поэтического творения, глубины его смысла и гармонии звучания затрагивает тайные струны нашей души, доставляет человеку эстетическое наслаждение. Зачем же в этом заменять себя машиной?

Совсем иные результаты автоматического анализа стиха для нас важны. Они важны как ещё одно доказательство того, что фонетическая значимость действительно существует, что проявляется эта значимость не только в звуковом строении слов, но и в специальной организации звуковой формы поэтических текстов. И эта особая, подсознательная значимость звуковой организации текста становится доступной компьютеру.

Причем учтите еще и то, что наша программа — первый опыт автоматического анализа фонетической содержательности текста. Этот опыт, конечно, ещё очень мал, и методика анализа ещё груба, несовершенна. Скольких важных особенностей звуковой организации стиха эта методика не учитывает!

Совсем не учтен важнейший компонент организации — ритм, пульс стиха, само его дыхание. Не учтена и рифма, придающая стихам особое звучание. А ведь эти компоненты наверняка как-то влияют на реализацию содержательности звуков. Вероятнее всего, «опорные» звуки ритма, и прежде всего ударные гласные, более информативны в стихе. Подчеркнуто содержательны, видимо, звуки, образующие рифму. И тем не менее даже при таком весьма ограниченном и приблизительном анализе фонетической значимости обнаруживается порой удивительная гармония звучания и значения в поэзии. Это говорит только о том, что поэты очень тонко чувствуют и весьма эффективно используют в своем творчестве содержательность звуков.

Значит, языку необходимо такое свойство звуков речи. Оно помогает работать и развиваться слову, позволяет создать особые приемы организации художественной речи, оно добавляет языку силы, яркости, выразительности. А то, что машина способна проникнуть в такие тонкости организации и функционирования языка, подкрепляет идею построения языкового искусственного интеллекта.



Глава 7. ЦВЕТНАЯ МУЗЫКА СТИХА

                Семь вкусов спектра пробует язык.
                Б. Ахмадулина

КАКОГО ЦВЕТА ЗВУК А?

Как-то попался нам на глаза сонет французского поэта Артюра Рембо «Гласные». Привожу его в переводе А. Кублицкой-Пиоттух:

А — чёрный; белый — Е; И — красный; У — зелёный.
О — синий: тайну их скажу я в свой черёд,
А — бархатный корсет на теле насекомых,
Которые жужжат над смрадом нечистот.
Е — белизна холстов, палаток и тумана.
Блеск горных родников и хрупких опахал!
И — пурпурная кровь, сочащаяся рана
Иль алые уста средь гнева и похвал.
У — трепетная рябь зелёных волн широких,
Спокойные луга, покой морщин глубоких
На трудовом челе алхимиков седых.
О — звонкий рёв трубы, пронзительный и странный,
Полёты ангелов в тиши небес пространной —
О — дивных глаз её лиловые лучи.

Что это — странная фантазия поэта? Или какая-то особенность восприятия звуков тонко организованной поэтической душой? А может, гласные действительно «окрашены» в восприятии всех носителей языка?

Решил провести немудреный пробный эксперимент, который вы легко можете повторить и сами. На доске в строчку пишутся шесть гласных Е, О, Ы, У, И, А. Сбоку в столбик — названия шести цветов: красный, чёрный, синий, жёлтый, зелёный, белый. Задание информантам: напишите, в какой из шести цветов, по вашему мнению, окрашен каждый из гласных; если не можете решить,— пишите наугад. Экспериментатор не должен ничего объяснять и, конечно, ни в коем случае не приводить никаких примеров, доказательств или собственных соображений в пользу тех или иных решений. Информанты работают самостоятельно и безымянно.

Уже первые результаты просто ошеломили: против А почти все
написали «красный», И для большинства «синий», О — «жёлтый» или «белый», Ы — «чёрный».

Стоит ли говорить, что вся наша группа немедленно переключилась на звукоцветовые эксперименты. Мы проводили их во множестве, применяя разные методики, опрашивая всё новых и новых информантов. Проверяли и перепроверяли результаты, пока наконец окончательно не убедились в том, что гласные звуки речи в нашем восприятии вполне определенно и в основном для всех одинаково окрашены, хотя мы этого не осознаём.

Если учесть ещё и результаты измерения значимости гласных по «световым» шкалам из таблицы 1 («светлый — темный» и «яркий — тусклый»), то для гласных звуко-цветовые соответствия можно охарактеризовать так:

А — густо-красный
Я — ярко-красный
О — светло-жёлтый или белый
Е — зелёный
Е — желто-зелёный
Э — зеленоватый
И — синий
Й — синеватый
У — темно-синий, сине-зелёный, лиловый
Ю — голубоватый, сиреневый
Ы — мрачный тёмно-коричневый или чёрный

Цвета гласных получились, правда, совсем не такими, как у Рембо, но мы забыли пока про сонет — ведь нам открылось новое и невероятно интересное свойство гласных. С согласными дело обстоит сложнее— много звуков, и работа очень усложняется. Пока можно только вполне определенно сказать, что Р четко воспринимается как «тёмно-красный».

Трудно сказать, от чего зависят эти «цветные» свойства звуков. Возможно, что А и Р ассоциируются с красным цветом потому, что входят в слово "красный". Причем звук А в этом слове ударный, так же как И в слове "синий", а О в слове "жёлтый". Но почему тогда У — «сине-зелёный», а Ы — «коричневый»? Может быть потому, что У и Ы — самые «тёмные» из гласных, и для них выбираются цвета потемнее?

А возможно, и наоборот — слово красный стало обозначать цвет, потому что в нем был ударный «красный» А? Ведь когда-то это слово не имело никакого отношения к цвету, а означало «красивый». Мы же до сих пор говорим "Красная площадь", "красна девица", имея ввиду отнюдь не цвет. А соответствующий цвет назывался  «червонный», и в этом слове нет ни одного А. Слово синий тоже когда-то не обозначало «небесный цвет», его значением было — «блестящий». Не «синий» ли И придал этому слову цветовое значение?

Но тогда откуда взялись первоначально цвета звуков? Может, А потому «красный», что это самый громкий, самый сильный, а следовательно, и самый «яркий» звук? Он и ассоциируется с самым броским, самым ярким цветом.

Заметьте ещё, что особенно чётко, в чистые цвета окрашены только три звука — А, И, О. Но ведь и все богатство цветов и их оттенков можно получить смешением в разных пропорциях трёх цветов — красного, синего и жёлтого. Нет ли здесь удивительного соответствия между природой цвета и звуковым устройством языка?

Вопросы, вопросы... И пока нет ответов. Но одно ясно: звуко-цветовые соответствия существуют. А раз существуют, значит, должны где-то использоваться, проявляться. И конечно, прежде всего, эта интересная особенность звуков должна проявиться в поэзии.

Например, поэт пишет о синем небе. Поэтический талант, чувство языка помогают ему отобрать наиболее выразительные языковые средства, чтобы картина получилась яркой, зримой. Тут бы и заставить речь самим звучанием своим вызывать в глубинах подсознания читателя синий цвет. Для этого в стихотворении должны быть подобраны такие слова, в которых много звуков соответствующего цвета, т. е. звуков И. Поэт, конечно, может не осознавать этих звукоцветовых соответствий, но тонкое чутье художника подскажет ему, что подбор именно таких гласных усиливает нужное эмоционально-образное впечатление.

Как проверить эти предположения, мы уже знаем. Нужно подсчитать частотность звуков в интересующем нас стихотворении и посмотреть, каких гласных будет больше нормы, а каких меньше. Программа для компьютера теперь упрощается, потому что нужно считать не все звуки, а только гласные. Среди гласных наиболее заметны в тексте, конечно, ударные, поэтому и в «цветовой» программе подчеркивается роль ударных (они удваиваются при счете). Из старой программы анализа звучания стиха оставлены некоторые «нецветовые» признаки гласных — «радостное», «печальное», «тихое» и др.

Первым по новой программе анализировалось стихотворение Есенина из цикла «Персидские мотивы». Вот его начальные строки:

Воздух прозрачный и синий,
Выйду в цветочные чащи.
Путник, в лазурь уходящий.
Ты не дойдешь до пустыни.
Воздух прозрачный и синий.

Три раза здесь назван синий цвет (считая «лазурь»). Значит, по нашей гипотезе в этом стихотворении должен доминировать «синий» И. Так и оказалось: И доминирует, превышая норму почти в три раза!

Может быть, эти странные соответствия звука и цвета не что иное, как случайное совпадение? Возьмем другое стихотворение Есенина:

Выткался на озере алый цвет зари.
На бору со звонами плачут глухари.

Здесь заметно увеличена по сравнению с нормой частотность У и А. И снова подбор гласных точно соответствует цветовой картине, нарисованной в этом стихотворении словами: тёмно-синее вечернее небо, подсвеченное угасающим красным,— это и есть вечерняя заря. А общий эмоциональный тон?

И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска весёлая в алостях зари.

И здесь все точно: «грустный» У и «радостный» А — «тоска весёлая». Нет, это не случайность. Это рука мастера, это творение таланта!

Но всё же трудно поверить, что поэт, сам того не зная, выстраивает математически точные соотношения между частотами звуков, их окраской и цветом тех явлений и предметов, которые описывает в стихотворении. Попробуем «просчитать» на компьютере ещё что-нибудь из Есенина. «Синее» стихотворение у нас уже было, «алое» — тоже, теперь поищем «зелёное»:

Зелёная причёска,
Девическая грудь,
О тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?

Стихотворение буквально переливается разными оттенками зелёного цвета — от светло-зелёной листвы берёзы до тёмного ночного блеска зелёных отсветов озими под луной:

Луна стелила тени,
Сияли зеленя...

Наверное, вы, читатель, даже в приведенных строчках заметили явное скопление Е. Действительно, стихотворение инструментировано в основном на этот звук. Есть даже строчка, где из гласных употреблены почти одни только Е:

Что шепчет тебе ветер?

И компьютер, конечно, свидетельствует, что зелёный Е четко доминирует среди гласных в этом стихотворении.

Да, поэтический талант включает в себя и поэтическую интуицию, сверхсознание поэта, которое помогает ему не только создать нужные образы, подобрать нужные слова и рифмы, но и заставить саму ткань стиха звучать музыкой звуков и гореть красками живописи.

О таком воздействии поэзии на все органы чувств писал Шарль Бодлер в стихотворении «Соответствия»:

Подобно голосам на дальнем расстояньи,
Когда их смутный хор един, как тьма и свет,
Перекликаются звук, запах, форма, цвет.
Глубокий, тёмный смысл обретшие в слияньи.


«Цветные» стихи есть, конечно, не только у С. Есенина. Проследим за игрой звукоцвета в стихотворении А. Вознесенского «Васильки Шагала». Словами в нем создается в основном сине-голубой васильковый колорит:

Но его синий не знает соперников.
...
Их витражей голубые зазубрины.
...
Непобедимо синий завет.

И в звуковой ткани стихотворения безраздельно господствует синий И, резко, более чем в 4 раза, превышая норму.

Однако это лишь общая звукоцветовая доминанта. На ее фоне разворачивается интересное движение звукоцветовых линий.

Обратим внимание сначала на заголовок стихотворения: в нём два слова, каждое из которых как бы заявляет одну из двух главных тем стихотворения. Словом "васильки" обозначена тема родины, словом "Шагала" — тема художника. Но в этих словах обнаруживаем лишь два гласных: звук И — в слове васИлькИ (т. е. в теме родины) и звук А в слове ШАгАлА (т. е. в теме художника).

Два звука — И и А поведут в дальнейшем звукоцветовое сопровождение двух основных тем, а цвет звуков сразу подскажет взаимоотношение тематических линий: синий И — голубые цветы родных полей и голубое небо; красный А — тревожный цвет оборванной кровной связи с родиной, трагедия оторвавшегося от родины художника. (С какой глубокой душевной проницательностью почувствовал эту трагедию поэт! Ведь десятилетия спустя умиравшему в Париже Марку Шагалу казалось, что он находится в родном Витебске.)

Главные слова и главные звуки заголовка пронизывают затем всё стихотворение, ведя в гармоничном единстве смысловую, звуко-смысловую и звукоцветовую линии произведения. Причём поэт резко выделяет, подчеркивает эти линии, контрастно, без переходов сталкивая их, как цветные стекла в витражах.

Заметьте, как только звучит тема родины, так сразу же появляются васильковые скопления И, причем этот гласный занимает большинство ударных позиций:

Милый, вот что вы действительно любите!
С Витебска ими раним и любим...

* * *
Кто целовал твоё поле, Россия,
Пока не выступят васильки?
Твои сорняки всемирно красивы,
Хоть экспортируй их, сорняки.

Но вот появляется тема художника, и витраж вспыхивает красными А, на которые перемещаются и ударения:

Лик ваш серебряный, как алебарда.

* * *
Как заплетали венок вы на темя Гранд опера, Гранд опера!

* * *
Ах, Марк Захарович, нарисуйте...

Невероятно, но здесь наблюдается даже предельное скопление красных А, когда в строчке нет больше ни одного другого гласного звука:

Марка Шагала, загадка Шагала...

И часто контрастные линии смысла, звука и цвета сталкиваются буквально построчно:

Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
Всё васильки, всё васильки...

Зная «расшифровку» звукоцвета в этом стихотворении, вы сразу вспомните основной колорит шагаловской живописи.

Свет должен быть собственного производства.
Поэтому я делаю витражи

написал А. Вознесенский. И действительно, в компьютерных расчетах как бы проявляются цветные картины стихотворений, написанных «витражных дел мастером».


Исследование «стихоцвета» — область настолько новая и необычная, что реакции каждого, кто знакомится с результатами анализа звукоцветовых соответствий в поэзии, почти всегда одинаковы:

— Этого не может быть,— говорят обычно.— А все ваши подсчеты — не более чем парадоксы статистики.

Конечно, не всегда упоминание какого-либо цвета в стихотворении ведет к повышению частоты соответствующего гласного. Так и должно быть — ведь не обязательно в любом «цветном» произведении поэт должен использовать именно эффект «звукоцвета». Но совершенно невероятно, чтобы соответствия, «вычисленные» для всех приведенных здесь стихотворений, были бы лишь результатом удачного совпадения цифр.

Однажды студенты принесли на занятие стихотворение А. Тарковского «Перед листопадом»:

Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь жёлтой листвы за окном.
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моём.

Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потёмках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнём, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, ещё рассыпается гравий
Под осторожным её каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В жёлтом, и синем, и красном — на что ей
Память моя? Что ей память моя?

Предполагалось, что в этом печальном стихотворении об осени в природе и в душе человека звуки должны гореть осенними красками.

Полученные результаты звукоцветового анализа настолько поразительны, что я не решаюсь сообщить их вам в готовом виде. Поэтому приведу результаты расчетов хотя бы по упрощенной схеме, и цветная картина этого стихотворения проявится на ваших глазах. Конечно, эти предельно упрощённые расчёты будут довольно грубыми, приблизительными, но общую тенденцию они всё же отразят.

Будем считать
Е вместе с Э,
Ё с О,
Ю с У,
Я с А.
Чтобы знать долю каждой такой звукобуквы в тексте, нужно посчитать общее количество букв в нем. Их 463, если считать за две все ударные.

Звукобукв О и Ё насчитывается в стихотворении 90 (не забывайте, что ударные удваиваются при счете). Следовательно, их доля в тексте: 90:463 = 0,194, в то время как эта доля нормально должна составлять 0,109. Следовательно, в тексте стихотворения О + Ё почти в два раза выше нормы: 0,194:0,109 = = 1,78. На втором месте по превышению нормы оказался звук Ы, на третьем — А + Я. Количество звуков И точно соответствует норме, а число остальных гласных меньше нормального.

Итак, в звуковой ткани стихотворения доминирует прежде всего О, затем Ы и дальше А. Да ведь это и есть жёлто-коричнево-красная осенняя гамма цветов! Однако в какой-то мере это было предсказуемо. Именно такого результата мы и ожидали. Не так ли?

Но что это за строка в последней строфе: «В жёлтом, и синем, и красном...»? Неужели поэт подсказывает нам цвета картин, изображенных в первых трех строфах? Посмотрим внимательно. Действительно, в первой строфе прямо назван жёлтый цвет. Вторая строфа «тёмная» (в потёмках за полкой), «серая» (мышиная стена), может быть, со стальным синеватым отблеском «холодной иголки». В третьей строфе "пожар за окном", значит, красный. Точнее, красно-жёлтый пожар листвы за окном. Но если так, то не сопровождаются ли эти цветные картины соответствующим звукоцветовым аккомпанементом гласных?

Правда, это было бы уж слишком. Не стремился же, в самом деле, Тарковский изготовить наглядное пособие по изучению звукоцветовых соответствий в стихе. И все-таки, без особой надежды на успех, я предложил студентам «просчитать» первые три строфы.

Считаем первую: да, «желтый» О на первом месте. Норма превышена в 2 раза! Пока все подтверждается.

Во второй строфе еще одно подтверждение. Доминирует «тёмный» Ы и «синий» И. Больше ни в одной строфе стихотворения частотности этих букв не превышают нормы. А здесь Ы — в 3 с лишним, а И — почти в два раза. Правда, О тоже больше нормы, но не нужно забывать, что этот звук создает основной цветовой фон для всего стихотворения. И его частотность превышает норму во всех строфах.

Ну что ж, решающее слово за третьей строфой.
Кто-то из студентов посчитал первым и крикнул: «Красный!» Мы сидели потрясенные. Все точно: «В желтом, и синем, и красном...» Как поразительно выполнена звуковая ткань этого стихотворения! Как глубоко содержательна игра звуков и красок в нем! Как точно его звуковая форма соответствует содержанию!

Я самозабвенно увлекся анализом звукоцвета в поэзии Арсения Александровича Тарковского, и в компьютерных расчетах засверкали дивные самоцветы его стихов. Иногда, глядя на машинные распечатки, я просто не мог поверить ни компьютеру, ни себе: то, что получалось, было невероятно, непостижимо, необъяснимо.

Судите сами. В Третьяковской галерее вы можете видеть одно из самых замечательных творений В. Сурикова — картину «Утро стрелецкой казни». Это трагическое полотно, обвиняющее царя Петра в войне против собственного народа, выполнено в тёмных дымно-серых и пасмурно-синих тонах. На мрачном фоне кроваво вспыхивают красные пятна одежды людей, едва пробивается полоска рассвета и теплятся огоньки свечей в руках привезённых на казнь стрельцов.

Под впечатлением от картины А. Тарковский написал стихотворение:

ПЕТРОВСКИЕ КАЗНИ

Передо мною плаха
На площади встаёт,
Червонная рубаха
Забыться не даёт.

По лугу волю славить
С косой идёт косарь.
Идёт Москву кровавить
Московский государь.

Стрельцы, гасите свечи!
Вам, косарям, ворам,
Ломать крутые плечи
Идёт последний срам.

У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы.
Сынки мои, сынки!

Представьте себе, компьютерные расчеты показывают, что рисунок гласных в стихотворении А. Тарковского создает ту же цветовую гамму, в которой выполнена картина В. Сурикова. Наибольшее превышение нормы дает темный Ы, затем красный А и тёмно-синий У. Неужели это не случайно? Неужели поэт не только словами вызывает то же горькое и трагическое чувство, что и художник образами, но и звуками — ассоциации с цветовым колоритом картины? Действительно трудно поверить!

Но вот еще одно подтверждение столь удивительного взаимного проникновения, взаимоотражения произведений искусства. Стихотворение «Пускай меня простит Винсент Ван Гог» написано А. Тарковским под впечатлением от знаменитой картины Ван Гога «Звез-
да и кипарис» (или «Дорога в Провансе»). Оно заканчивается так:

Стою себе, а надо мной навис
Закрученный, как пламя, кипарис.
Лимонный крон и тёмно-голубое,—
Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь,
Когда б чужую ношу сбросил с плеч.

А эта грубость ангела, с какою
Он свой мазок роднит с моей строкою,
Ведёт и вас через его зрачок
Туда, где дышит звёздами Ван Гог.

Прочитайте внимательно третью строчку — в ней поэт определил основной колорит картины Ван Гога: яркий лимонно-жёлтый цвет причудливых небесных светил, жёлтые хлеба в поле и густой тёмно-голубой тон неба.

Среди гласных в стихотворении четко доминируют О и У. Но ведь это жёлтый («лимонный крон») и тёмно-синий («тёмно-голубое»)! Те же цвета и даже в той же последовательности! Да, действительно: «Он свой мазок роднит с моей строкою».

Что ж, как ни поразительно, приходится поверить в то, что поэтическая интуиция мастера соединяет в своем «сверхсознании» выразительность колорита красок с выразительностью звуков речи, показывая нам тем самым единство разных видов Искусства в его воздействии на человека.

Арсений Тарковский, разумееся, не специально подбирал именно такие звуковые рисунки своих стихотворений. Он и сам был удивлен результатами компьютерных расчетов, когда о них узнал. Его поэтическое зрение и поэтический слух, его талант художника подсказали ему правильный выбор звуковых пропорций для создания нужной тональности цветной мелодии стихов. Но сверхсознание раскрывает поэту и читателю глубины поэтической интуиции, выводя ее на сознательный, «зримый» уровень. И хотя поэт не ставит намеренно задачи подобрать цвет звуков под колорит картины, подсознательно он делает это, а сознательно пишет в одном их своих стихотворений:

                Я ловил соответствие звука и цвета...

И действительно, его стихотворения просто поражают разнообразной игрой звукоцвета, богатством колорита и математической точностью звукоцветовых соответствий.

Вот одна из его удивительно зримых картин, созданная не кистью художника, а средствами языка.

                ДОЖДЬ

Как я хочу вдохнуть в стихотворенье
Весь этот мир, меняющий обличье:
Травы неуловимое движенье,

Мгновенное и смутное величье
Деревьев, раздражённый и крылатый
Сухой песок, щебечущий по-птичьи,—

Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу Ингула.
Там я услышал первые раскаты

Грозы. Она в бараний рог согнула
Упрямый ствол, и я увидел крону —
Зелёный слепок грозового гула.

А дождь бежал по глиняному склону,
Гонимый стрелами, ветвисторогий,
Уже во всем подобный Актеону.

У ног моих он пал на полдороге.

Рассмотрим внимательнее звуковые краски произведения. В нём и словами и звуками буквально вылеплен «зелёный слепок грозового гула». Основной тон картины создают тёмные сине-зелёные У, как грозовые тучи с тёмными нотками Ы и синеватыми небесными просветами И. Зелёная гамма поддерживается многочисленными ударными Е и Ё. Есть даже жёлтый мазок ударных О как раз в том месте, где появляется жёлтая деталь пейзажа сухОй песОк.

Словесно-звуковая живопись, к сожалению, не может быть достаточно динамично изображена на статичной иллюстрации. Ведь на самом деле цветовое изображение должно играть на экране дисплея, подчиняясь текущим подсчетам компьютера буквально по каждой строке, строфе и т. д. Это должна быть живая картина, развернутая во времени, тоже должен быть «мир, меняющий обличье» вместе со звучанием стихотворения.

Тогда бы мы увидели и услышали, как зелёные Е создают «травы нЕуловимоЕ движЕньЕ» или рисуют «мгновЕнноЕ и смутноЕ вЕличьЕ дЕрЕвьЕв», как ударные О высвечивают жёлтое пятно сухого песка, как раздается первый гул грозы и выплывают тёмные сине-зелёные У и И «на берегУ ИнгУла», как сверкают в тучах тёмно-синих У молнии красных А, когда звучат «первые рАскАты грозы», которая в «бАрАний рог согнУлА Упрямый ствол», и поэт «Увидел кронУ — зелёный слепок грозового гУла».

Как-то уже довольно давно, когда работа шла еще на громоздких ЭВМ, для которых вся информация набивалась на перфоленте и вводилась в машину через фотоввод, я «просчитывал» стихотворение А. Тарковского «Синицы»:

В снегу, под небом синим,
                а меж ветвей — зелёным,
Стояли мы и ждали
                подарка на дорожке.
Синицы полетели
                с неизъяснимым звоном,
Как в греческой кофейне
                серебряные ложки.

Могло бы показаться,
                что там невесть откуда
Идёт морская синька
                на белый камень мола,
И вдруг из рук служанки
                под стол летит посуда,
И ложки подбирает,
                бранясь, хозяин с пола.

Синее небо с зеленоватым оттенком в просветах меж ветвей деревьев, морская синька и белый камень мола — вот ярко-синяя с белым цветовая гамма стихотворения. Значит, в тексте должен доминировать синий И, не так ли? И вдруг по машинным данным резко доминирует мрачный Ы.

Конечно, далеко не в каждом стихотворении любого поэта словесное описание цвета непременно должно сопровождаться соответствующим подбором звуков. Для языка такие жёсткие требования невыполнимы. А для языка поэзии — тем более, ведь звукоцвет лишь один из интуитивных художественных приёмов, делающий стих более ярким, зримым, впечатляющим. Нельзя требовать, чтобы именно этот приём постоянно и неукоснительно применялся в любом случае.

И всё же машинный результат анализа «Синиц» обескуражил меня — слишком уж резкое противоречие между звуком и цветом. И у кого? У тонкого мастера поэтического звукоцвета. Не может, думаю, такого быть. Стал пересчитывать вручную, и что же: безусловно доминирует единственный гласный, а именно синий И! А на перфоленте при внимательном ее осмотре обнаружилось маленькое масляное пятнышко, бумага здесь просвечивала, фотоввод принимал пятно за перфорацию — вот машина и ошибалась.

Казалось бы, после таких случаев просто невозможно сомневаться в существовании звукоцветовых соответствий в поэзии. Но этот феномен столь необычен, что даже для самого себя пытаешься найти доказательства ещё и ещё. К тому же некоторые возражавшие говорили так: поэтическое творчество очень индивидуально, каждый великий поэт своеобразен, не похож на другого, а у вас получается, что и С. Есенин, и А. Тарковский, и А. Вознесенский, и А. Твардовский «окрашивают» звуки одинаково.

На это, правда, можно возразить, что все они используют одни и те же звуки русского языка. Но все же аргумент сомневающихся, согласитесь, серьезен.

У А. Тарковского и А. Вознесенского есть стихотворения с описанием сирени. Стихотворения, ни в чем не похожие по манере, стилю письма, по языковым средствам описания. Как ни в чём, казалось бы, не похожи друг на друга два этих разных поэта.

В стихотворении А. Тарковского «Сирени вы, сирени...» цветы, как на старом живописном полотне, будто написаны кистью мастера, зримо и узнаваемо. А. Вознесенский в стихотворении «Сирень Москва — Варшава» подчёркнуто модерен, резок, неожидан. И хотя для обоих поэтов сирень, по цвету, разумеется, сиренева, все же словами этот цвет выписан по-разному.

Если у А. Тарковского это "сизые гроздья", то у А. Вознесенского "сирень пылает ацетиленом". Если для А. Тарковского это "лиловый гуд", то у А. Вознесенского "гроздья гудят махрово, как микрофоны из мельхиора".

Но, обратите внимание, даже здесь, всего в нескольких словах, описывающих цвет сирени, уже есть сходства в образах: и в том и в другом стихотворении соцветия сирени названы гроздьями, а звуковой ассоциативный образ от них — гуд.

А как со звукоцветом? Если он есть в этих стихотворениях, то в их звуковой ткани должны доминировать сиреневый Ю и тёмно-синий У, не так ли? Ну, может быть, ещё зелёный Е — ведь листья сирени зелёные, да и в стихотворениях зелёный цвет присутствует: у А. Тарковского это трава, а у А. Вознесенского зелёная люстра букета.

Что ж, посчитаем. У А. Тарковского точно так и есть — доминируют в равных пропорциях У + Ю и Е. Теперь у А. Вознесенского. И здесь то же самое! Доминируют те же звукобуквы, и тоже почти в равной пропорции, разве что У + Ю заметнее, чем Е.

Значит, звукоцветовые соответствия в подсознании разных поэтов сходны. Да и могло ли быть иначе? Можно ли представить себе, что для подавляющего большинства носителей одного языка звуки окрашены одним образом, а для какого-либо поэта они имеют совсем другие цвета? Ведь в таком случае звукоцветовой эффект, созданный в стихах такого поэта, не будет воспринят подсознанием большинства читателей.

Да и вообще такие изначальные, глубинные, корневые свойства языка, как связь между звуком и смыслом, звуком и цветом, не могут быть слишком индивидуальны, напротив, в них всегда будет больше коллективного, общенационального.

Однако некоторые индивидуальные черты здесь отнюдь не исключаются. Так, при основном колористическом сходстве звукоцвета в «сиреневых» стихотворениях А. Тарковского и А. Вознесенского, в звукоцветовых картинах есть и существенное различие, которое касается интенсивности, выпуклости звукоцветового письма.

У А. Тарковского звукоцвет приглушен, он выполнен как бы в пастельных тонах, тогда как у А. Вознесенского он интенсивен и ярок. Это хорошо видно по величинам отклонений частотностей
доминирующих звукобукв от их нормальной (ожидаемой) частотности в речи. В тексте стихотворения А. Тарковского это отклонение и для У + Ю, и для Е составляет величину 0,40, тогда как в стихотворении А. Вознесенского частотность У + Ю отклоняется от нормы на величину 2,7, а частотность Е — на величину 2,5. Как видим, превышения частотных норм у А. Вознесенского гораздо резче, чем у А. Тарковского, хотя их направления и пропорции те же самые.
Могут обнаружиться и нюансы индивидуального восприятия зву-коцвета разными поэтами. Так, например, О — гласная света. Для А. Тарковского это прежде всего солнце, и О в его стихотворениях, как мы уже видели, жёлтая. Для А. Вознесенского символ света — снег, о чем он так и пишет:

...выпадает белая магия — «снег».
Всё по сравнению с ним — тускло,
всё вызывает оскомину,
и кажется жёлтым дневной свет.

Поэтому О для А. Вознесенского — белый звук. (Вспомним, что и по ответам информантов О может быть и белого, и жёлтого цвета.) То, что О у А. Вознесенского — символ снега, хорошо видно в стихотворении «Очищение»:

Расчищу Твои снегопады,
дорожку пробью к гаражу,
по белоцерковному саду
машину свою вывожу.

Тебя соскребаю с асфальта,
весь полон минутою той,
когда Ты повалишься свято
меня засорять чистотой.

Такое покойное поле —
как если чернилами строк
я ночью бумагу заполню,
а утром он — белый листок.

Но к чёрту весёлой лопатой
счищаю Твою чистоту,
чтоб было Тебе не повадно
 вторгаться в ту жизнь, что веду.

Не нужно чужого мне Бога,
я праздную тёмный мятеж.
Черна и просторна дорога,
свободная от небес!

Мой путь всё вольней и дурнее.
Упрямо моё ремесло...
Приеду — остолбенею —
всё снова Тобою бело.

Это стихотворение о борьбе света и тьмы целиком построено на контрасте светлых и тёмных образов. Снегопад, белоцерковный сад, заснеженное поле противопоставляются автомобильной дороге, асфальту и даже чернилам на листе бумаги. Высокое и низменное сталкиваются как святая чистота природы и «тёмный мятеж» технического осквернения Земли, как духовность и бездуховность жизни.

И весь ряд противопоставлений сопровождается борьбой двух доминирующих гласных — светлого О и тёмного У. Выбор тёмного У (а не Ы) представляется вполне оправданным. Получается как бы контраст света и тени на сугробах, когда тень получает подсветку от снега и становится тёмно-синей. И в содержательном плане удачно — контраст с Ы был бы слишком резок, мрачен, трагичен, тогда как стихотворение звучит светло, оптимистично, и последнее слово остается за снегом: природа заглаживает следы вольной дури человека. Такое звучание подчеркивается также и тем, что светлый О обрамляет стихотворение, начиная его (Очищение) и заканчивая (белО), причём последний О ещё и ударный, как светлый восклицательный знак.

Пожалуй, вполне достаточно примеров, чтобы показать, что эффект звукоцвета в поэзии, несомненно, существует.

Но все же расскажу еще одну прямо-таки детективную историю, поразившую меня тем, что колорит картины был правильно предсказан компьютером по звукам стихотворного текста, когда сама картина была мне ещё неизвестна.

Произошло это так. Я задался вопросом, один ли Арсений Тарковский обладает таким удивительным свойством соединять звуки поэзии и краски живописи. Может, это уникальный, единственный в своем роде феномен — способность «переводить» колорит картины в цветные звуки?

Чтобы ответить на этот вопрос, я уже специально искал стихотворения, написанные под впечатлением от произведений живописи, и сразу же натолкнулся на яркое стихотворение А. Блока «Гамаюн, птица вещая», где поэт описывает картину В. Васнецова:

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облечённых,
Она вещает и поёт,
Не в силах крыл поднять смятённых...

Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых...

Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

Расчёт звукоцвета показал, что в стихотворении среди гласных наиболее заметно доминируют «красные» А и Я, затем «тёмный» Ы и «тёмно-зелёный» У. Но и словами создана та же цветовая картина: пурпур заката, кровавые казни, пожар, кровь. Зловещие тёмно-красные тона различных оттенков подчеркивают трагические пророчества, к несчастью сбывшиеся затем в полной мере.

Ясно, что звуковая и словесная цветовые гаммы находятся в полном взаимном соответствии. А как с красками картины? Ни в одном из наших крупных музеев я этой картины не видел. Пошел в музей В. Васнецова, оригинальный дом в русском стиле, построенный художником по собственному проекту в старом московском районе возле Самотеки. Ни в экспозициях, ни в запасниках нет этой картины. Обратился к искусствоведам — нашли мне несколько репродукций, но, к моей досаде, все они чёрно-белые. А где сама картина — никто не знает.

Наконец, в одном из каталогов читаю, что она в музее Махачкалы. Художница Л. Мистратова сделала по компьютерным расчетам цветной слайд, и, конечно, очень захотелось сравнить его с картиной. Но поездка в Махачкалу все никак не получалась. А тут как раз коллега из Дагестана приехал. Я попросил его сделать цветную фотографию картины и прислать ее мне.

И вот получаю конверт. Представьте себе, с каким трепетом я его вскрывал. Ведь, по сути дела, это была самая жёсткая проверка теории — проверка её предсказывающей, прогнозирующей силы. И не только теории, но и способов расчета звукоцветовых соответствий. Это как в астрономии: если небесное тело сначала вычислено, а потом обнаружено в расчётной точке, то лучшего доказательства правильности расчётов просто не может быть.

Было от чего мне поволноваться! Однако стоило только взглянуть на снимок, как сразу же стало ясно: на слайде та же гамма красок, в которых выполнена картина художника. Слайд только более трагичен, резче и жёстче его краски. Что ж, и XX век, в который со страхом вглядывалась птица, оказался ещё более жестоким и кровавым, чем могли даже предположить гениальные провидцы.

Итак, гамма красок картины В. Васнецова описывается словами в стихотворении А. Блока, поддерживается содержательной музыкой звуков, которая выявляется компьютером, и вновь превращается в краски, оказывающиеся сходными с первоначальным образцом.

Это кажется невероятным. Но вдумайтесь во взаимопроникновение разных видов творчества — музыки звуков, поэзии слов и красок живописи, почувствуйте гармонию их слияния, и вы постигнете единый смысл Искусства!


А как же все-таки быть с сонетом Рембо? Почему он «окрасил» звуки так странно? Этот вопрос сидел как заноза, покоя не давал. Конечно, заниматься выяснением звукоцветовых соответствий во
французском языке было слишком сложной задачей, но ведь перевод-то русский. Навязал ли Рембо переводчице свои цвета гласных? Это нетрудно проверить.

Будем рассуждать так. Цвета гласных в сонете названы дважды — один раз прямо, а второй раз косвенно — в «расшифровках» цветовой содержательности каждого звука. Если на подсознание переводчицы оказали давление прямые названия цветов гласных, то в строчках-расшифровках она должна нагнетать именно те гласные, которые расшифровывает.

Например, в строчках

А — бархатный корсет на теле насекомых,
Которые жужжат над смрадом нечистот...

должен доминировать по частотности звук А. Тогда мы поверим, что для переводчицы А — чёрный.

Считаем. И что же? Доминирует вовсе не А. Резко доминирует Ы, превышая нормальную частотность почти в 2,5 раза! Невероятно! Сознательно переводчица пишет: А — чёрный, а подсознательно — нагнетает в строчках действительно «чёрный» Ы.

Значит, А должен быть и у нее «нормального» — красного — цвета? Проверим «красную» расшифровку:

И — пурпурная кровь, сочащаяся рана
Иль алые уста средь гнева и похвал.

Пожалуй, и считать нечего. Здесь почти нет И, зато строчки явно перенасыщены А: чего стоит хотя бы "сочащаяся рана". Но все же посчитаем. Так и есть — доминирует, конечно, А. Его частотность превышает норму в 2,3 раза, тогда как И гораздо меньше нормы. Всё правильно: А — «красный».

Что же касается И, то его частотность, как и «положено», выше всего именно в «синей» расшифровке:

О — звонкий рёв трубы, пронзительный и странный,
Полёты ангелов в тиши небес пространной —
 О — дивных глаз её лиловые лучи.

Поразительно прочно закреплены у нас в подсознании звуко-цветовые соответствия! Переводчицу не сбили «неправильные» подсказки оригинала, она организовала звучание «цветных» строк в точном соответствии с действительной «окраской» звуков.

Кстати сказать, по наблюдениям французских психологов, звук А и для французов «красный». Так что Рембо в сонете или продемонстрировал свои сугубо индивидуальные ассоциации, или просто соригинальничал. Говорят, что поэт сам смеялся над теми, кто всерьез принимал эти стихи.

Но мы решили не поддаваться на его розыгрыш, и студент из нашей группы В. Шапиро в пику Рембо написал на тему его сонета собственную вариацию с «правильными» цветовыми расшифровками гласных:

Я вижу яркий свет, когда кричат,
Я слышу крик, свет яркий созерцая.
Все звуки светятся, и все цвета звучат,
И ныне я их тайны раскрываю.

А — красная рубаха палача,
А — ахает толпа, на казнь взирая.
Ы — чёрный бык, мычащий по ночам.
 О — осень: крона клёна золотая.

Е — это свежесть молодого лета,
Зелёный переплет Есенина и Фета.
И — птичий свист над синею рекой.

У — это грустный свет зелёно-синих
Очей её, глубоких, как пучина.
У — это гулкий цвет волны морской.


НЕМНОГО НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

В наших экспериментах результаты звукоцветового анализа стихотворений машина печатает в виде набора признаков. Например:

«Отговорила роща золотая...» - жёлтое, коричневое, минорное

«Воздух прозрачный и синий...» синее, сине-зелёное, тёмное,
минорное, нежное, тихое.

Но такие характеристики машина может выдавать не только для всего стихотворения, но и для любой его части — для каждой строфы, например, или даже для каждой строки. Значит, можно получить не только статичную «цветную фотографию», но и динамическую картину игры цвета, заданной гласными стиха!

Наша машинная программа позволяет получить цвет только «теоретически», а нельзя ли устроить так, чтобы вместо печатания названий цветов машина каким-то образом их реализовывала? Зажигала бы цветные лампы, например. Ну, а если есть цветомузы-кальные установки, где музыкальным звукам соответствуют определенные цвета, то почему бы не сделать обратный переход? Гласные стиха рождают игру цвета, а теперь пусть эта игра рождает игру музыкальных звуков!

Такое устройство можно было бы назвать цветомузыкальным интерпретатором стиха.

Разумеется, даже в научной фантастике нельзя предположить, что машина, анализируя гласные стиха, нарисует сюжетную картину или исполнит самостоятельное музыкальное произведение. Она может создать лишь сопровождение, лишь фон для стихотворения. Таких основных элементов художественного произведения, как линия
для живописи и мелодия для музыки, это сопровождение будет лишено. Значит, порожденный каким-то стихотворением цветовой и особенно музыкальный фон сам по себе, отдельно от этого стихотворения, пожалуй, не будет иметь никакого смысла. Да этого и не нужно. Наша цель — выявить, усилить все художественные возможности поэтического произведения, а не заглушать его самостоятельными произведениями других жанров.

Интерпретатор может быть устроен по-разному. Можно подавать цветные пятна на экран прожекторами. Очень красиво выглядела бы игра света на экране, собранном из прозрачных колонн. Видимо, можно было бы приспособить для этой цели и лазерную установку.

А может быть, и не стоит стремиться к тому, чтобы цвето-музыкальным сопровождением управляла непосредственно электронная машина. Такое сопровождение может оказаться слишком машинным, бездушным. Пожалуй, более интересный цветомузыкальный фон для стихотворения можно создать, если машинные результаты анализа использовать лишь как подсказку, как канву для творческой работы человека. Машинные характеристики звуков, строк и строф можно записать в виде нот, и тогда получится партитура сопровождения, по которой аккомпаниатор может творчески формировать звукоцветовой фон с помощью какого-либо цветомузыкального инструмента.

Ну а в самом общем виде можно по машинным характеристикам звукоцвета нарисовать абстрактные картины.  Художник Л. Мистратова разработала оригинальную технику живописи на слайдах, что оказалось очень удачным способом интерпретации поэтического звукоцвета. И в первом и во втором изданиях книги "Звук и смысл" были помещены типографские отпечатки с некоторых таких слайдов. Конечно, многое в этих иллюстрациях — от фантазии художника, но все же основные соответствия, выявленные расчетами, здесь соблюдены. Кроме того, реальное звукоцветовое сопровождение декламации представляло бы собой живую игру движущихся красок, а на картине цветовой фон можно изобразить лишь неподвижным, статичным. Это, несомненно, снижает зрительное впечатление от интерпретации, но, может быть, рисунки дадут хоть некоторое представление о характере возможного звукоцветового аккомпанемента.

Недавно в Московском дворце молодежи проходил необычный вернисаж. Странности начинались уже у самого входа. Обычно на выставках картин одна из главных забот устроителей — освещение: в залах должно быть много света. Здесь же, наоборот, полутьма, и, хотя, как обычно, картины в рамах развешены по стенам, свет не падает на полотна, а исходит от них. Более того, через некоторое время вы замечаете, что живопись не статична — цветные пятна и линии картин медленно движутся, тонут в глубине холста, выплывают на поверхность, смешиваются в туманной дымке, тают или резко и ярко проступают во всех деталях. Медлительная игра света и цвета завораживает, создавая действительно живопись — живое письмо красками, линиями, формами.

Возле некоторых картин, расположенных в отдельных уголках зала, звучит музыка, иногда негромкий голос читает стихи. Столь оригинальный способ представления картин создается специальной проекционной аппаратурой, очень удобной, компактной. Она незаметна и может быть укреплена на потолке или под картиной.

Картины Л. Мистратовой тоже демонстрировались на той выставке, и было очевидно, что именно так их и следует смотреть: оригинальный способ представления добавил им пространства и движения, сделал их многомерными, выявил их внутреннюю сущность, наглядно показав пульсацию звукоцвета в стихе.

А что касается иллюстраций в книжке, то здесь остается надеяться лишь на воображение читателя, который должен представить себе движение красок на этих картинах, соответствующее «движению» звуковых и образных линий стихотворений.

Чтобы лучше понять, о чём идет речь, и чтобы разобраться в том, как текст конкретного стихотворения мог бы управлять цветомузыкальным устройством или интерпретироваться аккомпаниатором, давайте подробно проследим за процессом преобразования звукового рисунка в цветовой и музыкальный по тексту очень выразительного в этом отношении стихотворения Есенина «Отговорила роща золотая...». В качестве иллюстрации к сетевому варианту я поместил обложку первого издания книги, где как раз представлен отпечаток со слайда Л.Мистратовой к этому стихотворению. Так что словесное описание процесса вы можете "расцветить", следя за сменой красок на этой иллюстрации.

На ЭВМ «просчитывается» текст стихотворения, и по частотам гласных машина находит доминирующие во всем тексте звуки, а по характеру расположения ударений задает общий музыкальный ритм. Характеристики доминирующих гласных определяют основную гамму и эмоциональный тон всего стихотворения. По характеристикам «мажорное — минорное» и «светлое — темное» задается общий музыкальный и световой тон, как бы регистр, в котором будет исполняться вся интерпретация. Характеристики «громкое — тихое» и «яркое — тусклое» определяют силу звука и интенсивность цвета.

Если доминирует не один, а несколько гласных, то первый (с частотностью, превышающей норму в наибольшей степени) задаёт цветовой тон верхней части экрана, второй — нижней. Интенсивность цвета каждого из этих гласных пропорциональна величине отклонения его частотности от нормы.

В стихотворении доминируют гласные О и Ы. Ими и задан общий регистр интерпретации. Это минорный регистр, потому что первый доминирующий — «минорный» Ы. Но не трагически минорный, а скорее светло-печальный, потому что второй доминирующий — «мажорный» О. Те же гласные задают и основной цветовой фон — желтый сверху, темнеющий до коричневого внизу.

Характер включения общего цветового фона зависит от места первого ударения (ударные заранее отмечаются в тексте). Ударное начало — резкое включение, далеко отстоящее от начала ударение — свет разгорается медленно, музыка нарастает постепенно. От — го — во — рИ — ла... Ударение далеко от начала, только на четвертом слоге, поэтому цветовой фон будет зажигаться медленно.

На общем фоне развивается дальнейшая игра красок и музыкальных звуков.

Каждый ударный гласный «высвечивается» обязательно. Ударные определяют и характер музыкальных аккордов. Из безударных влияют на интерпретацию не все, а лишь те, которые относятся к доминирующим во всем произведении, в строфе или в строке. Так, все Ы и О будут «высвечиваться» независимо от того, ударные они или нет.

Гаснут цвета звуков не сразу, поэтому, если звук повторяется подряд, каждый новый импульс наслаивается на не успевший погаснуть старый, и цвет разгорается с каждым разом все сильнее, крепнут и аккорды этого звука.

Поэтому три безударных гласных О в начале строки

                Отговорила роща золотая...

медленно зажигают жёлтый цвет на общем желто-коричневом фоне. Затем кратко сверкает «голубой» ударный И, и на фоне негромких, печальных аккордов звучит высокая, чистая нота.

Всё ярче разгорается жёлтый цвет, всё громче звучат печальные ноты, и в конце строки на экране вспыхивают оранжевые пятна — А на жёлтом фоне.

Но уже в следующей строке:

                Берёзовым, весёлым языком...

жёлто-оранжевый цвет мрачнеет: на экран наплывают тёмно-коричневые пятна Ы. Музыка становится тревожнее и глуше.

И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит коноплянник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Осенние краски продолжают играть на экране, но постепенно они заволакиваются тёмно-синими тучами — это скапливаются звуки
У в словах "голубым", прудом, стою". Затем три ударных И подряд — "один среди равнины" — создают яркий голубой просвет, громко звучат светлые аккорды, но тут же снова сгущаются тёмные У в словах "журавлей, дум, о юности", причем У становятся ударными и картина всё больше мрачнеет, в музыке глухими раскатами звучат басы.

Строфа заканчивается вспышкой на темном фоне ударного «красного» А ("не жаль"), и не успевает он погаснуть, как красные молнии врываются на экран:

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

В этом месте стихотворения собрано самое большое количество ударных А подряд. Их пять, считая конец предыдущей строфы. Сверкание «красных» А, поддержанное звукоподражанием ("растраченных напрасно" звучит как раскаты грома), разыгрывается на мрачном фоне, созданном нагнетанием У в словах "души, сиреневую, в саду".

В музыке звучат громкие, резкие ноты (нарастание ударных А) на фоне низких, рокочущих аккордов. Более резким становится и ритм, потому что ударения, которые в первой строфе были расставлены редко и удалены от начала строк, теперь располагаются компактнее и сдвигаются к началу.

Здесь, в кульминационных строках стихотворения, звуковая форма наиболее полно соответствует содержанию. "Не жаль..., Не жаль..., Не жаль...",— пытается убедить себя поэт. Но никто, да и он сам этому не верит — человек встречает свою осень не так, как природа свою. Если лучшие годы жизни прожиты напрасно — можно ли об этом не жалеть? Трагические противоречия бушуют в душе поэта, грозой врываясь в звуки стиха.

Но постепенно цвет и звук становятся спокойнее, светлее, только иногда еще вспыхивают отблески красного в ударных А, на фоне «тёмных» Ы и У:

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья.
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком...
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.

С последними строками на экране зажигается первоначальная гамма желто-красных цветов, но теперь они глуше, темнее, а музыка печальнее. Ударный И и два Ы в словах "милым языком" создают в самом конце стихотворения тёмно-синее пятно, на котором кратко вспыхивает жёлтым последний ударный О, как одинокий осенний лист, высветленный солнечным лучом на фоне хмурого неба.


Так вот в чем один из секретов колдовского очарования этого стихотворения! Его звуки — партитура волшебной игры красок, игры, точно следующей за развитием образного и экспрессивного содержания произведения.

Разумеется, такая «партитура» не специально написана поэтом. Его сверхсознание продиктовало ему нужный выбор звуков, а теперь эта звуковая гамма влияет на наше читательское подсознание, вызывая в его глубинах нужные звукоцветовые ассоциации, образы, представления. Мы их не осознаем, но они все равно влияют на наше восприятие, вызывая ощущение чуда, непонятного проникновения стихов в самую душу, в сердце читателя.

Может быть, такое явное выведение звукоцвета на реальную игру красок огрубляет тонкие подсознательные звукоцветовые связи, возникающие у каждого читателя индивидуально, но зато оно наглядно показывает устройство стихотворения с этой точки зрения и особенно убедительным образом доказывает неслучайность соответствий звука и цвета в поэзии.


Глава 8. ОТ ЗВУКА - К СМЫСЛУ

                В гармонии соперник мой
                Был шум лесов, иль вихорь буйный,
                Иль иволги напев живой.
                Иль ночью моря гул глухой,
                Иль шёпот речки тихоструйной.

                А. С. Пушкин

РОДНИК ЯЗЫКА

Как же возникло важное и нужное свойство звуков речи — их содержательность? Чтобы проследить за этим процессом, нужно углубиться в самые истоки языка, теряющиеся в смутных далях времени.

Язык человека, конечно, возникал не на пустом месте, его истоками были сигнальные крики тех животных, которым судьбой было уготовано стать людьми. Но ведь их крики уже были значимыми: одни означали тревогу, другие — призыв, третьи — сигнализировали о пище, как и сейчас у животных. Значит, содержательность звуковых сигналов возникла еще раньше. Откуда же она взялась? Очевидно, выросла из содержательности звуков природы.

Обратите внимание — звуки природы не звучат сами по себе, они сопровождают какие-то явления: извержение вулкана или бег воды по камням, сверкание молнии или трепетание листьев на ветру. А явления эти небезразличны даже нам, не говоря уже о животных. «Предчеловек» был почти полностью зависим от природы. Одни ее проявления угрожали его жизни, были опасными, страшными; другие, напротив, были безопасными, приятными, успокаивающими.

И вот что любопытно: опасные, устрашающие явления природы сопровождаются, как правило, звуками одного акустического типа, а безопасные—прямо противоположного. Извержение вулкана сопровождается низкими, сильными, немелодичными (грохочущими, шумными) звуками. Рычание и рев хищных зверей, раскаты грома, грохот горного обвала, шум урагана и шторма — все это звуки того же акустического типа. А с другой стороны, пение птиц, журчание ручья, звон капели, крики мелких животных — звуки другого рода: высокие, негромкие, мелодичные. Быстрые действия и движения сопровождаются краткими, резкими звуками, медленные — протяжными, плавными.

Связь «явление — звук» реализуется многократно. Как же должна реагировать высшая нервная деятельность любого существа на воздействие этих двух постоянно связанных факторов? Несомненно, должна ответить образованием условного рефлекса. По Павлову.
Звенит звонок — собаке дают пищу. И так несколько раз. Наконец, достаточно только звонка, чтобы у собаки началось выделение желудочного сока. Но ведь звук нельзя съесть. Собака реагирует на звук, как на само явление, как на пищу.

Точно такой же рефлекс выработан в нас великим экспериментатором — природой: на звуки мы реагируем, как на явления, этими звуками сопровождаемые. Причем на разные звуки — как на разные явления. На низкие, шумные и громкие звуки —- как на опасные, страшные, тревожные явления; на высокие, негромкие, мелодичные звуки — как на приятные, безопасные явления.

Вот где была заложена первоначальная возможность наделить звук значением: в восприятии животного и человека устанавливаются связи между типами звучания и типами предметов, явлений и действий. Да как прочно устанавливаются! Иногда даже вопреки всякой логике. Скажем, от ворона и филина никакого вреда человеку — одна только польза. Но в людском поверий «ворон беду накаркает», а филин совсем уж жуткая птица, и в любой сказке от него только зло. За что же их не любят? А за то, что крики их — звуки низкие, громкие, немелодичные. Звуки страха и опасности. Вот и сделали из них пугала ни за что ни про что.

Эти рефлексы стали уже безусловными, они живут в нас и сейчас. Вы читаете эту книгу. И если вдруг сейчас за окном раздастся страшный грохот, вы моментально забудете про чтение и встревоженно броситесь к окну. Почему? Ведь сам по себе звук вам ничем не угрожает. Однако весь ваш организм прореагирует на этот звук не как на звук, а как на опасность. А если послышится негромкое, мелодичное пение? Реакция будет совсем иной. Это вас не встревожит — такие звуки не сулят ничего страшного.

Более того, даже создания рук человеческих как будто бы специально поддерживают, подкрепляют рефлексы именно такого типа. Ну что бы автомобилю или бульдозеру не петь канарейкой? Так нет же — рычат как тигры.

Так и создана для нас природой первоначальная «отприродная» содержательность звуков. Целая область нашей духовной жизни основана на этой содержательности — музыка. В ней нет ничего, кроме звуков, но кто скажет, что звуки музыки незначимы для нас, бессодержательны? Какие тонкие движения души, какие сложные и сильные чувства выражает музыка! Часто даже слово не может с ней в этом соперничать.

Но вернемся к нашему «предчеловеку». Он-то тоже произносил звуки. Распространялись ли и на них выявленные нами рефлекторные связи? А почему же нет? Ведь это тоже звуки. Среди них были, конечно, низкие и высокие, громкие и тихие, мелодичные и шумные. А поскольку акустические характеристики уже обладали определенной содержательностью, то «отприродная» содержательность и становится значимостью звукового сигнала. Здесь пробивается первый росток значения. Ведь звук теперь не обязательно должен связываться со звучащим предметом. Произнесенный звук имеет собственную содержательность, и это позволяет указать данным звукам на любой предмет, соответствующий такой содержательности, независимо от того, звучит сам предмет или нет.

С первым ростком значения возникают и две основные силы, определяющие жизнь носителя, выразителя значения — знака. Одна из этих сил — тенденция к мотивированности, другая — тенденция к произвольности. Тенденция к мотивированности — порождение природы, тенденция к произвольности — порождение разума.

Мотивированность старается сохранить связь знака с предметом, с материей, стремится сохранить знак таким, чтобы его форма соответствовала его содержанию. Для знака это важно, потому что улучшает условия его функционирования. Но степень мотивированности знака имеет пределы — нельзя, чтобы мотивировка стала слишком жесткой. Потому что слишком жесткая, абсолютная мотивировка намертво свяжет знак с предметом и не оставит ему свободы для изменения, для развития. А поскольку знак и все множество знаков, вся знаковая система должна всё же развиваться, начинает действовать тенденция к произвольности, которая стремится оторвать знак от конкретного предмета, дать ему свободу изменяться, развиваться.

Когда значение только ещё «прорастает» из первоначальной, «отприродной» содержательности звуков, эти тенденции неравносильны: «естественная» мотивированность почти полностью властвует над знаком, тогда как тенденция к произвольности едва начинает проявляться.

Но это ещё не языковое значение. Это только общая содержательность тех звуков, которые едва начинают превращаться в звуки речи. Это содержательность тембра голоса, интонации, ритма. Чтобы было яснее, о чем идет речь, скажу, что содержательность такого типа сохранилась и до сих пор. Если, например, к вам по телефону обращается иностранец на неизвестном для вас языке, то, не видя его жестов и мимики, не понимая ни единого слова, вы всё же по тембру голоса, по интонации, по ритму его речи поймете, говорит он что-нибудь приятное или ругает вас на чём свет стоит. Эта информация будет получена как раз через «доязыковую» значимость звучания.

Но с течением времени в процессе развития и «человеческой» организации звуковых сигналов начинают формироваться и по-настоящему языковые типы значений. Постепенно всё более чётко формируются звуки речи, и они начинают вбирать в себя, начинают оформлять в себе всё более конкретные, всё более специфические значимости звучания в соответствии с акустическими характеристиками каждого отдельного звука речи.

Скажем, гласные оказываются более мелодичными и потому в общем более приятными, чем согласные. Шумные согласные вроде X, Ш, Ж оказываются более «страшными», чем звонкие, такие, как Б, Д, Г, взрывные (К, Г, Б, П) —более «быстрыми», чем фрикативные (Ф, Ш, С), и т. д.

К тому же эти значимости поддерживаются ещё и произносительной мотивировкой, которая оказалась сходной с акустической.
Например, громкие звуки уже по своим акустическим свойствам приобретают значимость «сильные, агрессивные», а тут ещё и артикуляция помогает: их произношение требует более энергичной работы речевого аппарата, и это добавляет им «силы». Взрывные, такие, как Б, Г, К, или дрожащие звуки, такие, как Р, требуют быстрой работы органов речи, и это поддерживает уже существующую у них значимость «взрывной, дрожащий» — значит, «быстрый, активный».

Так возникает и постепенно закрепляется в языке фонетическая значимость. Она пока не соотносится с предметом или понятием, а имеет довольно расплывчатый характер. Такую содержательность можно описать только с помощью признаков: «страшное» звучание, «нежное» звучание, «быстрое» звучание и т. п. Именно такой фонетико-признаковой значимостью, вероятнее всего, обладали первоначальные комплексы звуков, которые ещё нельзя назвать словами. Следы этого этапа развития языка сохранились, пожалуй, только в междометиях и экспрессивных выкриках вроде Ах!, Ух!, Ой!, Ха! и т. п.

РОДОСЛОВНАЯ СЛОВА

Звуковые комплексы с первоначальной фонетико-признаковой значимостью постепенно, в результате постоянного употребления, оформляются всё более чётко. И всё более определённо за ними закрепляется «своё» значение. Другими словами, фонетико-признаковая значимость как бы сгущается, и в первоначальной расплывчатой туманности вырисовывается более или менее уплотненная сфера, к которой приложимы уже более определённые признаки, типа «большое— маленькое», «светлое — темное», «округлое — угловатое», «тяжелое — легкое» и т. п. Как будто из разреженной туманности постепенно формируется планета под названием «Значение».

Это приводит к формированию первообраза слова. Из общей фонетической значимости выделяются наиболее чёткие и жизненно важные признаки, различные комбинации которых и порождают фонетико-признаковые первослова. Значение таких слов не столько сознается, сколько чувствуется, воспринимается не как понятие, а как образ.

Слова такого типа сохранились в разных языках. Называют эти слова звукообразами или идеофонами. Например, в одном из африканских языков есть слово boho-boho. Это не предмет, не действие, не признак. Так изображают звуками походку полного, тяжело ступающего человека. А идеофоном dengele-dengele изображают неуклюжую, покачивающуюся походку человека с длинными, тонкими ногами. В нанайском языке о мелькающем предмете говорят: сэри-сэри. А японцы что-то жесткое и шершавое изображают звукообразом дзарадзара.

Есть звукообразные слова и в русском языке. Так, идеофон boho-boho можно было бы на русский примерно «перевести» тоже идеофоном — топ-топ. Конечно, действительный перевод здесь просто невозможен — ведь это звуковое изображение, где содержание передается самими звуками слова: смените звуки — изменится и содержание. Это хорошо видно на примере таких слов, как прыг-скок, тяп-ляп, хвать, бряк, хрясь и т. п. Как вы истолкуете, что такое хвать? Или хрясь? Как переведете на другой язык? Это не понятие, это именно изображения образов звуками.

Значение таких слов «размыто», а морфологические признаки не сформированы. Что это — глаголы? существительные? прилагательные? Можно ли определить их падеж? или вид? время? Нет, это ещё не полноценные слова. Отсутствие у них формальных признаков «нормальных» слов заставляет с особым вниманием относиться к их звучанию. Воспринимающий, не найдя у таких слов никакой морфологической «зацепки», не без оснований возлагает особые надежды на их звуковую форму. И она действительно подсказывает правильные решения.

На таком «первобытном» языке идеофонов мальчишки иногда рассказывают о каком-нибудь потрясшем их фильме: «А они — та-та-та-та, бах-бах! А он ему — бац, а тот — плюх, а он — хоп на машину и р-р-р!»

Итак, идёт формирование планеты Значение. Но не забудем, что идёт оно в поле силовых линий, созданных противоборствующими тенденциями к мотивированности и произвольности слов. Можно представить себе процесс примерно так. Если Значение — планета, то вращается эта планета вокруг Предмета, для названия которого и формируется Значение. На планету действует, с одной стороны, сила притяжения Предмета (это тенденция к мотивированности), а с другой стороны, сила, порожденная движением, развитием Значения (это тенденция к произвольности). Совместное действие этих двух сил и обеспечивает «вращение» Значения вокруг Предмета. Причем Значение не падает на Предмет, не сливается с ним, но и не может совсем оторваться от него.

Идеофоны ярко мотивированы фонетически, они как бы испытывают мощное притяжение того, что обозначают. Скорее даже можно сказать так: они еще не совсем обозначают, они скорее выражают, изображают собой, своим звучанием какие-то впечатления, образы, представления.

Но по мере того как их постоянное употребление «обкатывает», отшлифовывает их, для них очерчивается всё более определённый круг значений. Они уже приобретают более определённую форму и тогда перестают быть идеофонами, а всё более становятся словами привычного нам типа: прыгать, прыжок, скакать, топать, топот, хватать и т. д.

Фонетико-признаковая туманность осознается всё более полно и тем самым уплотняется, создавая ядро планеты Значение. Так формируется более четкое и осмысленное понятийное ядро значения, так завершается формирование полноценного Слова.

А от звукооценочных признаков остаются лишь окружающие это ядро ореолы «атмосферы»: более плотный — признаковый, разреженный — ореол фонетической значимости. Например, топот: понятийное ядро — «шум, стук, производимый ударами ног при ходьбе, беге»; признаковое значение — «что-то громкое, быстрое, грубое, глухое, неприятное»; фонетическая значимость — «быстрое».

Всмотритесь внимательнее в этот процесс рождения слова, и вы заметите, что изначальная, «отприродная» звуковая значимость явилась сначала источником значения, а затем своего рода катализатором его формирования.

Сама фонетическая значимость в ходе этого процесса померкла, потускнела в разгоравшемся свете яркого понятийного значения. Сильное и чёткое понятийное значение делает ненужным осознанное обращение к значимости звучания. Свет понятийного ядра как бы заслоняет собою бледный фонетический ореол от говорящего и даже от исследователя.

Но это не значит, что ореол исчезает вовсе. Нет, он существует и, как мы видим, оказывает на нас хотя и незаметное, но сильное влияние. Скажем, слово задира. Разве его звучание менее «изобразительно», менее «жестко» и «шершаво», чем дзарадзара? Просто понятие «драть» осознается нами более четко, и мы в первую очередь реагируем именно на понятие, не вслушиваясь специально в звучание, не оценивая его сознательно. Но скрытое действие звучания, поддерживая понятийный образ, помогает функционированию этого слова, оживляет, расцвечивает его значение.

Однако язык, сформировав понятийное значение, не останавливается в своем развитии. Напротив, языковая система бурно развивается по разным направлениям. А это укрепляет тенденцию произвольности в языке, которая действует всё более заметно, оттесняя, ослабляя тенденцию к первоначальной фонетической мотивированности.

В свою очередь, мотивировочная тенденция, стремясь сохранить соответствие формы слов их содержанию, находит для этого новые пути: порождает другие виды мотивировки — смысловую и морфологическую. Так: прыгает кошка, прыгает мяч, прыгает давление, прыгает изображение на экране и т. п.— всё это порождение смысловой мотивировки: прыг - прыгать, прыжок, прыгун, попрыгунчик и т. п.— слова, созданные морфологической мотивировкой.

Эти виды мотивировок более сильны, более определенны, чем фонетическая, потому что вполне осознаются нами. Если мы знаем, что такое "прыгать", то нам не нужно объяснять, что такое прыгает мяч или прыгает давление, что такое прыжок или прыгун,— мы это и так хорошо поймем. Мотивировки такого рода связывают слово уже не с предметом, а с исходным словом, т. е. являются вторичными.

Это — «военная хитрость» мотивировочной тенденции: раз нельзя сохранить непосредственную связь с предметом, то сохраняется связь с исходным словом. И «военная хитрость» оказывается очень эффективной: постепенно развитие значения переключается в основном на «новые», вторичные мотивировки, базируется на них все более решительно. Процесс формирования новых слов на базе фонетической значимости постепенно затухает и наконец почти прекращается вовсе.

Действительно, как в наше время в развитых языках образуются новые слова и значения (неологизмы)? Почти исключительно путем переносов по смыслу и конструирования новых слов из старых «кирпичиков» — корней, суффиксов, приставок, окончаний. Например, как образовалось слово для названия искусственного аппарата, вращающегося вокруг Земли? Было слово спутник, которое обозначало «человек, который совершает путь вместе с кем-нибудь». Когда был запущен в космос искусственный аппарат, «сопровождающий Землю», «совершающий путь» вместе с ней, то произошёл перенос значения и этот аппарат получил название спутник. Перенос значения понятен каждому, кто знает исходное значение слова спутник, и поэтому смысловые мотивировки нового значения ощущаются нами вполне явственно.

Или пример со словом прилуниться. Оно образовалось из морфологических частей при-, -лун-, -и-, -ться. Все это старые, хорошо известные говорящим «блоки». И новое соединение этих блоков дает вполне понятное, морфологически мотивированное (хотя и новое) слово. Тем более, что уже есть модель такой «сборки блоков» — глагол приземлиться.

Где уж слабой, неопределенной, неосознаваемой фонетической мотивировке тягаться с такими мощными мотивировками, как смысловая и морфологическая! Не удивительно, что в нашем языке примеров образования новых слов на основе фонетической значимости почти нет. Разве что изредка писатели в художественных произведениях оживляют этот древний способ словообразования. Так, на фонетическую значимость опираются иногда детские писатели, придумывая имена сказочных персонажей: Бибигон, Бармалей, Кара-бас-Барабас. Английский писатель Дж. Свифт в описаниях фантастических путешествий Гулливера тоже использовал этот принцип, причем иногда так успешно, что придуманные им «фонетические» слова стали даже интернациональными, например слово лилипут, удачно построенное из «маленьких» звуков. Можно встретить такие примеры и у современных писателей-фантастов. Скажем, слово "скорчер" — по звучанию «сильное», «грубое» и «страшное» — стало в фантастике почти общепринятым названием некоего мощного оружия.

Примеры намеренного отказа от смысловой мотивировки и использования только фонетической можно наблюдать в современной поэзии. У Вознесенского есть стихотворение со странным названием «Скрымтымным». Это типичный идеофон, построенный на основе фонетической значимости.

Поэт так истолковывает «значение» идеофона:

«Скрымтымным» — это пляшут омичи?
скрип темниц? или крик о помощи?
или у Судьбы есть псевдоним,
тёмная ухмылочка — скрымтымным?

Чем мотивированы именно такие «значения» этого звукосочетания: «скрип темниц», «темная ухмылочка», «крик о помощи»? Рассчитайте его фонетическую значимость, и вы получите: «темное», «страшное». Явная фонетическая мотивировка, точно раскрытая поэтом! Обращение к «первобытному» способу словопроизводства в этом стихотворении вполне оправданно. «Скрымтымным языков праматерь»,— пишет автор, и речь здесь идет о «вырастании» значения, а следовательно, и языка из первоначальной содержательности звуков.

Своеобразный поэт начала нашего века В. Хлебников часто экспериментировал в своих стихах, как бы испытывая самые разные выразительные возможности языка. В его творчестве «прошла испытание» и фонетическая значимость. Есть у него стихотворение, которое интересно для нас тем, что построено на выявлении фонетической значимости искусственных идеофонов. Пожалуй, это своего рода поэтический эксперимент со звуковой содержательностью:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Теперь мы можем точно сказать (и даже вычислить), о каких это соответствиях идет речь в стихотворении,— это соответствия звучания и значения. Звук Б — самый ярко выраженный из губных (губно-губной звонкий, как говорят фонетисты). Поэтому на его основе поэт образует идеофон "бобэобе", описывающий губы. Вээоми — «красивое», «округлое» звукосочетание, поэтому оно выбрано для передачи «песни очей». Характеристики комплекса пиээо — «женственный», «подвижный» — подходят для описания бровей. Идеофон лиэээй — «светлый», «красивый» — передает впечатление от созерцания лица на портрете соответствий. А звукокомплекс гзи-гзи-гзэо мотивирован звукоподражательно — так имитируется звон цепочки украшения.

Иногда такие «искусственные» слова строятся на базе фонетической и морфологической мотивировок. У В. Каменского есть такие строчки:

Жри ховырдовыми шшоками,
Раздобырдывай лешша.

«Слова» ховырдовые и раздобырдывать мотивированы и фонетически (звуки в них подобраны «грубые», «темные», «страшные»), и морфологически (поскольку грамматически оформлены).

Легко убедиться, что форму даже для таких, казалось бы, совершенно произвольно придуманных «слов» нельзя считать немотивированной относительно заключенного в них «содержания», нельзя думать, что этим звукосочетаниям можно придать какое угодно «значение». Для этого нет необходимости даже вычислять их фонетическую значимость. Достаточно попытаться произвести взаимозамену «слов» в отрывках: «ховырдээй пелся облик» или «жри лиээйовыми шшоками». Попробуйте сделать это, и вы сразу почувствуете, что с нежными и возвышенными словами "пелся облик" никак не сочетается «грубое» звучание "ховырдээй". И наоборот, в «грубое» окружение «жри шшоками» просто невозможно поместить «нежное» прилагательное "лиээйовый".

Но конечно, и фонетическая, и морфологическая значимости — это лишь ореолы значения. Сами по себе они не могут создать полноценно значимого слова. Поэтому даже в поэзии изолированное употребление этих значимостей наблюдается крайне редко. Как правило, в создании неологизмов поэты опираются на все три типа мотивированности с явным перевесом в сторону смыслового и морфологического.

Вспомните, у Маяковского в стихотворении «Война объявлена»:

Громоздящемуся городу урОдился во сне
хохочущий голос пушечного баса...

Неологизм "уродился" создан смысловым и морфологическим путем: уродливо снился. Хотя и звучание его — «громкое», «грубое», «страшное» — точно соответствует «построенному» значению.

В знаменитой сказке английского писателя Льюиса Кэрролла «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса» есть стихотворение из «Зеркальной Книги». Вот оно в переводе Д. Орловской:

БАРМАГЛОТ

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

О бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик,
А в глуше рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!

Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.

Он встал под дерево и ждёт,
И вдруг граахнул гром —
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнём!

Раз-два, раз-два! Горит трава!
Взы-взы — стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч!

О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
 Хвалу тебе пою!

В этом необычном стихотворении использованы, пожалуй, все возможные принципы построения слов.

Чаще всего при этом обыгрываются смысловая и морфологическая мотивированности. «Слово» Бармаглот построено из морфологических «обломков» слов Бармалей и глотать по модели "живоглот". "Хливкие" сложено из хлипкие и ловкие, "шорьки" — шарь и хорьки, "пырялись" — ныряли и прятались, "хрюкотали" — хрюкали и хохотали и т. д.

Во многих таких случаях используется еще и фонетическая мотивировка, дополнительно подсказывающая оценку слова. Бармаглот, рымит — звуки «сильные», «грубые», «темные». Хливкие — звучание «слабое», «хилое»; глуща — звучание «темное», «страшное».

Часть новых «слов» построена по принципу морфолого-фонетической мотивированности, например: варкалось, мюмзики, барабардает. В первом примере сильнее морфологическая мотивировка, так как здесь явно ощущается морфологический «обломок» от слова смеркалось. А в двух последних случаях ведущая роль принадлежит фонетической значимости: мюмзики — звуки «слабые», «нежные»; барабардает—«сильные», «грубые», «большие».

Заметьте, что в последнем примере используется ещё и содержательность ритма слогов, и поэтому мы очень зримо представляем себе, как огромная голова чудовища, тяжело подпрыгивая, ба-ра-бар-да-ет с плеч.

Есть в этом стихотворении и другие неологизмы. Попытайтесь выяснить принципы их построения и тем самым «расшифровать» их.

Новые слова можно отыскать не только в художественных произведениях. Они постоянно появляются и в обычной речи. Создаются неологизмы, как правило, на базе смысловой и морфологической мотивированности. Но при этом не исключаются и возможности фонетической мотивированности слов. Если слово четко мотивировано в смысловом отношении, имеет «прозрачную» морфологическую форму да еще и фонетически выразительно, то его общая мотивированность от этого только выиграет. Следовательно, увеличится жизнеспособность слова, оно будет лучше функционировать в языке. А это, в конечном счете, для слова самое важное.


БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

Применив «военную хитрость», мотивировочная тенденция нашла новые пути проявления — смысловой и морфологический. В результате у этой тенденции стало три возможных способа действия (вместе с фонетической мотивированностью), и ее позиции в борьбе с тенденцией к произвольности чрезвычайно укрепились.

Но и тенденция к произвольности не собирается отступать. Слишком явная и жесткая мотивировка ограничивает свободу развития слова, не дает слову оторваться от конкретного предмета или от конкретного слова. Поэтому тенденция к произвольности постоянно атакует мотивировочную тенденцию, расшатывает, ослабляет все виды мотивировки. Особенно уязвимыми в этой борьбе оказываются, как ни странно, смысловая и морфологическая мотивировки.

Смысловая мотивированность постепенно ослабляется в результате затемнения, забывания «смысловой родословной» слова. Мы уже «забыли» цепочку смысловых переносов, например, для слова бюро. Нужен специальный этимологический анализ, чтобы установить, что когда-то это французское слово обозначало название ткани. Такой тканью покрывали столы, и поэтому столы тоже стали называться бюро. Столы стояли в учреждениях, и учреждения получают то же наименование (бюро заказов, справочное бюро). В учреждениях за столами сидят люди — название переходит на них: всё бюро в сборе.

Смысловая мотивировка сильна, но неустойчива, активна, но непостоянна. Ее сила в сочетании с неустойчивостью и непостоянством ведет к произволу и угрожает анархией в развитии значения.

Расшатывается и морфологическая мотивировка. Она наиболее широка, но расширение владений не проходит даром — оно ведет к ослаблению силы ее действия в каждом конкретном случае. Например, в «Попутной песне» Глинки поётся о том, как «мчится пароход, мчится поезд в чистом поле». Что за странность? Как это пароход может мчаться в поле? Оказывается, сначала пароходом называли паровой локомотив (т. е. паровоз), а теперь — только паровое судно. Значит, в словах паровоз и пароход мотивированным можно считать только общее значение «движимый силой пара», но конкретные — «паровое судно» или «паровой локомотив» — оказываются произвольными.

Приставка пере- может обозначать не только «движение через что-то» (переход), но и «повторное действие» (переделать). Так что слово переходить может быть понято и как «пересекать улицу», и как «сделать иной, повторный ход» (в шахматах). Пальчик— это «маленький палец», но лётчик— вовсе не «маленький лёт». Так что и суффикс -чик неоднозначен. Ну а когда морфологическая форма подсказывает лишь грамматический класс и некоторые грамматические признаки слова (как в "глокой куздре"), то конкретное значение, конечно, уж и совсем не угадать.

Морфологическая мотивировка может стать настолько общей и слабой, что в некоторых случаях значение слова даже начинает
своевольничать, вырываться из-под власти морфологической значимости и не только не считается с нею, но и противоречит ей. В результате в языке обнаруживаются весьма курьезные случаи.

Например, оказывается, что такие «мужественные» слова, как мужчина, воевода, старшина, юноша, имеют... женское морфологическое оформление. Правда, мотивировочная тенденция противится такому своеволию. Поэтому таких слов немного, да и тем, которые есть, живётся в языке не слишком вольготно: слово мужчина ещё держится, а вот воевода уже ушло в пассивный запас, старшина — в профессиональную лексику. Особенно не повезло слову юноша. Мало того, что «женственное» звучание мешает его жизни, так к тому же и грамматическое значение у него «женское». Вот и погибает слово на наших глазах из-за двойного — фонетического и морфологического — несоответствия его формы содержанию.

Слабость морфологической мотивированности проявляется также и в том, что морфологическая родословная довольно быстро забывается и только специальный этимологический анализ помогает нам узнать, что первоначально ошеломить—это «ударить по шлему (шелому)», что сосед — это «рядом сидящий», а предмет — «брошенный перед».

Слово может утратить мотивировку и по другим причинам. Например, один из крупных и сильных хищников назывался когда-то примерно как рыктос. Почувствовали фонетическую мотивировку? Рыкающий, рычащий зверь! Хищник этот был опасен; встреча с ним была страшной. И чтобы не привлекать к себе его внимания, люди старались не произносить его имени. А вместо него придумали имя покрасивее, чтобы угодить страшному зверю. Поэтому назвали его иносказательно, описательно — медоед. Это его новое имя было мотивированным уже морфологически. Со временем звучание слова изменилось, оно стало произноситься как медведь. Морфологическая мотивировка погасла, а содержательность новой фонетической формы не только не соответствовала прежнему значению, но и противоречила ему, так как звучит это слово «нежно», «красиво», «безопасно».

Но не кажется ли вам, что теперь слово вновь становится фонетически мотивированным благодаря изменению его признакового значения? Медведя мы теперь чаще всего встречаем отнюдь не на охоте, не на лесной тропе. И для огромного большинства из нас он теперь уже не грозный хищник, а игрушечный плюшевый мишка, добродушный сказочный персонаж, забавный зоопарковский зверь или цирковой артист. Так что его «хорошее», «безопасное» звучание уже не противоречит его новому признаковому значению. На этот сдвиг сейчас уже реагирует и морфологическая мотивировка, поддерживая новое признаковое значение: во всех «безопасных» ситуациях мы чаще всего заменяем слово медведь словом мишка, придавая ему дополнительный «уменьшительно-ласкательный» оттенок.

Этот пример показывает, что фонетическая мотивировка хотя и слаба, почти неосознаваема, но зато устойчива и постоянна. Это скрытая пружина жизнедеятельности слова Какая-то иная сила может временно сжать эту пружину и как бы устранить её действие, но как только влияние иной силы ослабевает, фонетическая пружина начинает действовать вновь.

Разумеется, и фонетическая мотивировка, как и любая другая, не является жёсткой. Она очерчивает лишь некоторую «зону притяжения», лишь некоторый круг наиболее предпочтительных соединений звучания и значения. Иначе говоря, если мотивировка реализуется по линии звучания, то в результате устанавливается лишь общее соответствие значения и звучания, но в рамках этого соответствия остаётся достаточно простора для произвольного выбора.

Скажем, звуковой комплекс "лилия" лучше всего подойдет для называния чего-либо «нежного», но выбор того, что именно из «нежных» явлений или предметов будет так названо, произволен. И то, что так назван именно цветок, не предопределено заранее звучанием слова — это вполне могло быть и что-либо другое.

Как видите, взаимодействия и противодействия мотивировочной тенденции и тенденции к произвольности сложны и многообразны. Жизнь слова протекает как бы между двумя силовыми полюсами — полюсом мотивированности и полюсом произвольности. Одни слова располагаются ближе к полюсу мотивированности, другие — ближе к полюсу произвольности, третьи — в зоне равновесия этих сил. А ведь на слова действуют еще и многие другие силы, управляющие развитием языка. Поэтому слова между полюсами находятся в постоянном движении. От полюса мотивированности слово может перекочевать к полюсу произвольности, и наоборот.

Но действие всех многочисленных сил, определяющих функционирование и развитие языка, не приводит к хаосу или полной случайности результатов, поскольку все эти силы направлены к одной цели — обеспечить наибольшую эффективность функционирования каждого элемента языка. И всё, что служит этой цели, сохраняется в языке на любом этапе его развития.


Глава 9. ДЛЯ ЧЕГО ВСЕ ЭТО НУЖНО

Когда эта книга готовилась к первому изданию, в ней была заключительная глава с таким названием. Однако весьма уважаемый мною филолог, прочитав рукопись, посоветовал снять главу как «ненаучно-фантастическую» и даже слегка пошутил по поводу моих необоснованных прогнозов. И действительно, многое, о чем я тогда писал, трудно было себе представить в конкретной реализации. А про искусственный интеллект рассуждали только писатели-фантасты. Я и сам не был полностью во всём уверен, а потому главу снял.

Однако развитие кибернетики идёт столь стремительно, что за десять лет после выхода первого издания книги не только осуществилось многое из предполагавшихся практических возможностей фоносемантики, но и возникли такие, о которых можно было только смутно догадываться. Так что сейчас эта глава, с добавлением новых материалов, входит в книжку с полным основанием.

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

Практическое использование научных теорий — дело совсем не простое. Говорят, что наука — это способ удовлетворения своей любознательности за счет государства. Шутка шуткой, а в ней скрыт вопрос — для чего нужны научные теории? Ответ, казалось бы, ясен: для того, чтобы применить их на практике, получить от них практическую пользу.

Но значит ли это, что каждый ученый, разрабатывая научную теорию, должен точно представлять все возможности её применения? Оказывается, далеко не всегда. Если, например, ученый разрабатывает теорию создания какой-то вакцины, то он, конечно, с самого начала точно знает не только область практического применения полученных результатов, но и совершенно определенно представляет аспекты и тонкости такого применения. Да и вся медицинская наука очень чётко и непосредственно ориентирована на практику.

Но когда математик выводит новую формулу, он не всегда думает о том, где эта формула может быть использована на практике. Бывает и так, что учёный даже отдаленно не может предположить, где, когда и зачем понадобятся его теоретические изыскания. Скажем, Лобачевский не мог указать область практического применения своей геометрии. Не мог знать, что именно по законам геометрии искривленного пространства будут летать космические корабли. Тем более не догадывались об этом его современники, считавшие странным чудачеством занятия ученого «бесполезной» научной теорией.

В гуманитарных науках дело обстоит еще сложнее. При защите диссертаций по любой науке существует обязательное для диссертанта формальное правило: он должен сам определить «практическую ценность» своей работы (то-то досталось бы Лобачевскому — скорее всего, не защитился бы). Так вот, специалистам по техническим наукам это требование выполнить очень просто, а гуманитариев оно просто в дрожь бросает. Ну как определить практическую ценность исследования прилагательных в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»? Вот и пишет загнанный в угол диссертант, что эта самая ценность состоит в возможности включения его наблюдений в спецкурсы и спецсеминары по языку И. С. Тургенева. Получается вроде так, как если бы видеть практический смысл закона Ома в том, что этот закон можно изучать в школе.

Что греха таить, в области гуманитарных наук много пустопорожних исследований, от которых нет никакой пользы. (Одно утешение, что и вреда гораздо меньше, чем от физических или химических теорий, порождающих ядерную или ядохимикатную практику.) Но, с другой стороны, нельзя от гуманитарных наук требовать той же практической выгоды, что и от технических. Технические науки и возникли как обслуживание практики, они изначально и однозначно направлены на решение конкретных практических задач. Гуманитарные науки потому так и называются, что направлены на человека (от франц. humanitaire — человечный), на его душу и разум, на ту его сущность, которая отличает человека от животного.

И в этом случае по-другому понимается практическая польза. Она не в том, чтобы увеличить поголовье скота или разработать экологически чистый автомобиль, а в том, чтобы развивать интеллект человека, делать человека более мудрым, более гуманным, а значит — вести его к той цели, ради которой он и появился на Земле. Более того, как раз гуманитарные науки и должны «очеловечить» вышедшую из-под контроля людей технику, иначе практическое применение технических теорий может привести человечество к самоуничтожению.

В один из периодов нашей истории популярной была песня со словами:

Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца — пламенный мотор.

Так вот, задача гуманитарных наук — вернуть этому монстру со стальными руками и механическим сердцем его человеческий облик, его тёплые, живые руки и доброе, отзывчивое сердце.

Другое дело: пока трудно сказать, как очеловечить технику, как сблизить гуманитарные и технические науки. Сейчас не только не заметно этого сближения, но, наоборот, науки все больше обособляются и даже в каждой из них идет дробление на мелкие направления. По этому поводу Бернард Шоу сказал, что человечество знает всё больше и больше о всё меньшем и меньшем, так что скоро мы будем знать всё... ни о чём. В этом парадоксе угадываются тревоги современного науковедения: действительно, знание дробится на всё более узкие, всё более специализированные научные области, которые развиваются вглубь, теряя связь между собой.

Скажите: кем был М. В. Ломоносов по сегодняшней научной классификации? Лингвистом? Или литературоведом? А может быть, химиком? Или минералогом? Да ведь он ещё и стихи писал, рисовал картины... На самом деле он был энциклопедистом, т. е. человеком разносторонних, всеобъемлющих знаний.

А сейчас даже в пределах одной науки существует множество направлений, настолько разъединенных, что представитель одного направления не понимает представителя другого. И это вполне объяснимо: каждая область знаний активно развивается, научный материал стремительно накапливается, и уже ни один человек не в состоянии овладеть всей суммой знаний даже в области одной науки, не говоря уже о нескольких.

В результате получается, что левая рука науки не ведает, что творит правая. Изобретателю аэрозольных баллончиков и в голову не могло прийти, что заключенный в них газ будет «съедать» озоновый слой атмосферы, делая нас беззащитными перед жестким излучением солнца. Супругам Кюри даже в кошмарном сне не могли присниться атомные взрывы в Хиросиме или последствия Чернобыля. Примеры можно умножать без конца. Но ведь так не может продолжаться!

Не знаю готовых рецептов, но возможно, что теперь появился путь, который в XXI веке позволит успешнее преодолевать противоречия такого рода. Думаю, что такой путь открывает компьютер.

Сейчас много споров вокруг этого интеллектуально-технического детища XX века. Одни считают его очередным техническим злом, более страшным, чем все предыдущие, поскольку до сих пор машина угрожала лишь телу человека, его физическому здоровью, тогда как компьютер механизирует и разум, лезет в самую душу человека.

Другие полагают, что это первая машина, способная оказать не физическую, а интеллектуальную помощь человеку, что она возьмет на себя «чёрную» работу по освоению накопленных людьми знаний в самых разных научных областях, освободит разум для творчества, для решения общенаучных проблем, снова позволит стать человеку мыслителем-энциклопедистом. Возможно, компьютер объединит гуманитарные и технические знания, поднимет человека над границами научных направлений.

Будет ли так или снова мы обманемся в наших надеждах на технику? Как знать... Но в области фоносемантики подобные процессы, мне кажется, идут уже вполне определенно.


ЗДРАВСТВУЙ, ЧЕЛОВЕК!

Техника возникла и развивалась для того, чтобы увеличить наши физические силы и возможности. Человек медленно передвигается — автомобиль увеличивает скорость его передвижения во много раз. Человек не умеет летать, плохо плавает — самолет несёт его быстрее птиц, корабль помогает переплыть океаны. Человек не может поднять тяжёлый груз — за него это делает кран.

Компьютер — первая машина принципиально иного типа: он увеличивает не физические, а интеллектуальные возможности человека, и вот уже вплотную подходит к постижению основы человеческого интеллекта — языка.

Уходящий XX век был веком энергии, т. е. силы. Непотому ли он оказался таким жестоким? Приближающийся XXI век откроет новый путь — путь информации. Куда он нас приведет? Конечно, информация, как и сила, может быть направлена и на созидание, и на разрушение, она может служить и добру и злу. И всё же сам принцип развития с опорой на информацию, а не на силу, более гуманен, более человечен. Ведь уже сейчас человечество начинает все больше осознавать, что «горячие» проблемы лучше решать не силовым путем, а информационным (путем переговоров).

Главное средство передачи, хранения и переработки информации — язык. Вот почему он необходим компьютеру. И чем более полноценен язык, тем выше информационная мощь компьютера. Так что машина учит язык не для того, чтобы поболтать с человеком (хотя и в этом есть свой глубокий смысл, скажем, при изучении иностранных языков), а для того, чтобы стать человеку опорой в новом, информационном веке.

Компьютер на первых порах осваивал язык довольно успешно. Ведь ему ничего не стоит запомнить всю лексику, все правила грамматики. Он очень быстро научился писать (хоть на экране, хоть на бумаге), а сейчас учится всё лучше говорить.

Один из первых отечественных синтезаторов речи начал свой монолог с приветствия: «Здравствуй, человек!» Эта обычная, казалось бы, фраза в данной ситуации глубоко символична: впервые машина обратилась к человеку с помощью речи, впервые она поприветствовала его как друга, впервые пожелала ему добра и здоровья!

Так что же, выходит, компьютер уже владеет русским языком? К сожалению, нет. Когда ваш знакомый говорит вам «здравствуйте!», вам и в голову не приходит задуматься над тем, понимает ли он, что говорит. Само собой разумеется, что понимает. А вот с компьютером все обстоит совсем по-другому. В том-то и заключается сложность обучения компьютера, что машина не понимает ни того, что говорит, ни того, что пишет, ни того, что говорят и пишут ей. Более того, компьютер, сколь бы совершенным он ни стал, никогда не будет мыслить в нашем, человеческом понимании этого слова, никогда не будет понимать язык так, как это дано человеку. Он сможет лишь «делать вид», что понимает, лишь имитировать понимание.

Дело в том, что человеческое мышление -— это порождение наших целей, стремлений, желаний, проявление нашей духовной жизни. Чтобы машина мыслила так же, как человек, она должна иметь такое же тело, такую же кровь, те же стремления и желания, те же возможности и ограничения, ту же физическую и духовную организацию. Иначе говоря, она должна быть просто-напросто... человеком. Но имитировать какие-то аспекты мышления компьютер вполне способен, и этого достаточно, чтобы стать могучим информационным помощником человека.

Может компьютер имитировать и понимание языка. Только для этого недостаточно владеть фонетикой, морфологией и синтаксисом. Главное — оперировать с языковым значением, т. е. имитировать владение языковой семантикой.

Но даже такая задача оказалась чрезвычайно сложной, и на её решении заметно притормозилось сейчас стремительное и триумфальное развитие кибернетики.

Фразу «Здравствуй, человек!» компьютер не сам придумал и не сам изъявил желание её сказать. Ему эту фразу напечатали на клавиатуре создатели синтезатора речи, машина только прочла её вслух. Но в принципе можно заложить в компьютер программу, по которой он, услышав от вас (или прочитав) слово "здравствуйте", как бы «сам» поздоровается с вами. Это будет уже имитация понимания вашей речи.

А если вы скажете ему не «Здравствуйте!», а «Привет!» или «Доброе утро!»? Чтобы он вас «понял», нужно в его память ввести все эти формы приветствия, и не только эти. Мы можем поприветствовать другого человека самыми разными словами и выражениями:

Здравствуйте! Здравствуй! Здорово! Привет! Приветствую! Приветик! Доброе утро! Добрый день! Добрый вечер! Я вас приветствую! Мой вам привет! Разрешите вас поприветствовать! Позвольте с вами поздороваться!Рад вас приветствовать! Рад с вами поздороваться! Здравия желаю!

И еще многими другими способами.

Ну хорошо. Помучились мы немного, внесли в память все мыслимые формы приветствия. Всё? Ничего подобного. Как быть, если приветствие сопровождается и другими словами? Скажем, «Привет, дорогой!» или «Здорово, железяка!». Дать указание компьютеру, чтобы он реагировал только на известные ему слова приветствия, а других слов просто бы «не замечал»? Но тогда могут возникнуть самые разные непредвиденные казусы. Допустим, в какой-то ситуации вы говорите компьютеру:

— После приветствия "здравствуйте" нужно ставить восклицательный знак.
А компьютер отвечает вам на это:
— Привет!

Да и во многих других случаях компьютер не сможет даже поздороваться разумно.

Если, к примеру, поздним вечером нашему компьютеру, умеющему здороваться, сказать Доброе утро!, он не заподозрит подвоха и бесстрастно поприветствует вас в ответ. А человек?

Представьте себе, скажем, такую (разумеется, совершенно невероятную) ситуацию: вечером на уроке ученик заснул. Учитель громко произносит его фамилию, он просыпается, и учитель говорит ему:
— Доброе утро!
Ответ «Доброе утро!» или «Здравствуйте!» будет здесь не только совершенно неуместен, но даже дерзок. Корректным был бы ответ «Извините!» или «Прошу прощения!».

Конечно, можно обучить компьютер по часам определять, когда утро, когда вечер. Но такие семантические задачи придется решать почти с каждой другой формой приветствия. Какое множество разнообразных значений можно вложить хотя бы в форму «Приветик!».

Можно, в конце концов, и вовсе не здороваться с компьютером, это в общем-то ни к чему. Но ведь это простейшая, стандартная речевая ситуация. И если даже в ней компьютер в языковом отношении оказывается не на высоте, то что же говорить о дальнейшем течении диалога!

Нет, пример с приветствиями показывает, что прямое, «лобовое» решение проблемы «осмысленного» речевого общения с компьютером не получается. Нельзя заранее дать компьютеру готовые речевые подсказки на все случаи жизни, нужно основательно обучать его языковой семантике.


СЕМАНТИЧЕСКОЕ ЯДРО И СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОРЕОЛЫ

Конечно, центральной, основной, наиболее важной частью значения слова является понятийное ядро. Но оно окружено ореолами качественно-признаковой и фонетической семантики. Только вместе, в единстве все эти аспекты составляют полноценное значение слова. И хотя компьютеру особенно важно освоить именно понятия, нельзя забывать и о других сторонах значений слов.

Понятийное ядро—самая определенная, явная, осознаваемая всеми говорящими часть значения слова. Понятийные значения слов достаточно полно и подробно описаны в толковых словарях. Казалось бы, ничего не стоит «объяснить» их компьютеру. Действительно, нетрудно заложить в память компьютера словарное определение:

Дом — здание, строение, предназначенное для жилья, для размещения различных учреждений и предприятий.

Теперь по простенькой программе на вопрос "Что такое дом?" компьютер скажет:
— Дом — это здание, строение, предназначенное ... и т. д.

Но пытаться говорить с такой программой — всё равно что беседовать со словарем. Никакой беседы, кроме словарных определений, не получится. Можно сказать, что такой способ описания понятийных значений обеспечивает компьютеру имитацию знания их, но не обеспечивает владения ими.

У человека знание слова и владение им, по сути дела, одно и то же, поскольку человек понимает значение слов. Для компьютера это, оказывается, разные вещи: он может «знать» значение слов, но не знать, как их употреблять в речи, т. е. не уметь оперировать ими. Причем речь здесь не о правилах грамматики, не о том, как правильно соединить слова в предложении (этому компьютер можно научить), а о том, как построить осмысленное предложение, как словами выразить мысль.

Только способен ли справиться с такой задачей компьютер, если мыслей-то у него и нет? Вот в чем дело! Понятия — это то, что понято, осмыслено, а как раз понять, осмыслить что-либо компьютер не в состоянии. Потому и не поддается компьютеризации такой как будто бы простой, очевидный аспект значения слова. Работа в этом направлении идет, но в основном она все еще никак не выйдет за словарные рамки. Компьютер производит различные операции со словарными материалами, но выйти со своим огромным словарным запасом в живую речь никак не может.

Ну что ж, с понятийными ядрами дела у компьютера пока не очень ладятся. А может, и неспроста? Может, не с того компьютер начал? Ведь чтобы добраться до ядра ореха, нужно сначала разгрызть скорлупу. Так не заняться ли сначала семантическими ореолами? Возможно, это и будет путь к семантическому ядру.

Очень и очень существенную роль в действующей, функционирующей языковой семантике играет качественно-признаковый ореол. Ведь когда мы говорим, то для нас и для слушающих зачастую важны не только и не столько понятия, сколько оценки, суждения, которые характеризуют наши представления о понятиях, передают наше отношение к ним.

Например, когда мы говорим "силач", то мы подчеркиваем, что это нечто сильное, а конкретно это может быть и человек, и трактор, и кран. В нашей речи "гора" — это не только «значительная возвышенность» (как определяет словарь понятийное ядро этого слова), это что-то вообще большое (отсюда выражение "гора фактов"), что-то тяжёлое (поэтому говорят "гора с плеч"), что-то неподвижное (отсюда выражение "гора с горой не сходятся"), что-то трудное для преодоления ("умный в гору не пойдёт") и т. д.

А каково различие между словами "борьба" и "драка"? Толковый словарь так определяет их понятийные ядра:
БОРЬБА (1-е значение) — рукопашная схватка двоих, в которой каждый старается осилить другого.
ДРАКА — ссора, стычка, сопровождаемая взаимными побоями.

Если ориентироваться только на эти определения, то различия этих слов кажутся незначительными. В конце концов, драка тоже «рукопашная схватка, в которой каждый старается осилить другого». Но ведь мы никогда не допустим в речи замены этих слов одно на другое, например, в выражениях "борьба за мир" и "они затеяли безобразную драку". Мы чувствуем, что, кроме понятийных значений, здесь есть что-то ещё. Для нас борьба — нечто возвышенное, благородное, а драка — низменное, отвратительное. Иначе говоря, у этих слов при сходстве понятийных ядер резко различные качественно-признаковые ореолы.

Или такой пример: разведчик и шпион. Вполне может оказаться, что это один и тот же человек, всё дело в том, кто его называет — «свои» или «чужие». Понятийно это «агент разведки», но если он свой, то разведчик, тогда он «хороший, смелый», а если чужой — то «плохой и зловредный» шпион.

Ну хорошо, разведчика от шпиона компьютер отличит, но что это нам дает для содержательной беседы с машиной? Оказывается, кое-что любопытное намечается.

Допустим, в памяти компьютера есть такой словарь качественно-признаковых значений:

Башня — большая, высокая, тяжелая, неподвижная.
Весельчак — хороший, веселый.
Заяц — быстрый.
Лягушка — маленькая, слабая.
Мячик - маленький, легкий, подвижный.
Пенек — низкий.
Преступник — плохой, опасный.
Трактор — большой, сильный, тяжелый.
Черепаха — медленная.

Компьютеру задана такая программа:

ДЕЙСТВИЯ: дружить, прыгнуть, поднять, догнать, справиться, сдвинуть.
МОЖНО: хорошее, низкое, легкое, медленное, слабое, подвижное.
НЕЛЬЗЯ: плохое, высокое, тяжёлое, быстрое, сильное, неподвижное.

Теперь поговорим с компьютером. Мы спрашиваем:
— Можно ли дружить с преступником?
Компьютер по своей программе находит действие «дружить» и обнаруживает, что можно дружить с чем-то хорошим и нельзя — с чем-то плохим. Он нам так и отвечает:
— Нет, нельзя.
— Почему? — допытываемся мы.
— Потому что он плохой и опасный.
— А с весельчаком?
— С весельчаком можно, он хороший и весёлый.

Что же, совет компьютера вполне разумен. Продолжим беседу:

— Можно ли догнать зайца?
— Не стоит пытаться, он быстрый.
— А черепаху?
— Не составляет труда.

Точно так же компьютер объяснит нам, что мы легко можем поднять мячик и не можем — тяжелый трактор, нам не стоит прыгать с башни, поскольку она высокая, а вот с пенька — пожалуйста, это не опасно.

На том же материале можно построить программу, по которой компьютер будет сравнивать предметы и явления и легко установит,
что весельчак лучше преступника, заяц быстрее черепахи, а трактор сильнее лягушки.

Как видим, компьютер, не зная понятийных значений слов, не имея ни малейшего представления о том, что такое башня, мячик и заяц, беседует о них так, как будто он понимает, о чём идет речь. Иначе говоря, он неплохо имитирует именно владение семантикой слов, что нам и нужно.

Конечно, наш пример показывает сам принцип работы компьютера с качественным ореолом значения. А если вдаваться в детали беседы с компьютером, то здесь всё не так-то просто. Вот компьютер считает, что с весельчаком дружить можно, потому что он хороший и весёлый. Но ведь хорошим и весёлым может быть и что-то другое, например карнавал. Тогда совет машины дружить с карнавалом выглядит странновато. Или не дружить с ужасом, поскольку он плохой и опасный.

Такой семантический конфуз машины в данном случае возник из-за того, что мы дали ей возможность опираться лишь на один аспект значения слова — качественный. Подключение сюда еще и понятийного ядра сразу же заметно повысит «сообразительность» компьютера. В простейшем варианте для этого можно задавать словарь машине не списком, как мы только что сделали, а разбив его на понятийные группы. Например, образовать группы «человек», «явления», «состояния» и т. п. Например:

ЧЕЛОВЕК: Весельчак — хороший, весёлый. Преступник — плохой, опасный.
ЯВЛЕНИЯ: Карнавал — хороший, весёлый. Лето — хорошее, приятное.
Радуга — хорошая, красивая.
СОСТОЯНИЯ: Радость — хорошая, весёлая. Ужас — плохой, опасный.

В компьютерной программе нужно закрепить глагол "дружить" только за группой «человек», а к другим группам подобрать иные подходящие слова:

дружить («человек»): можно, нельзя
нравится (человек, явления): нравится, не нравится
приятно (состояния): приятно, неприятно.

Теперь на вопрос:
— Можно ли дружить с карнавалом? — компьютер ответит:
— Дружить можно с человеком, а карнавал может нравиться, потому что он хороший и весёлый.

С такой программой компьютер способен и на более тонкие языковые реакции. Если вы его спросите:
— Нравится ли вам ужас?—то он вполне резонно ответит:
— Лучше сказать, что ужас мне неприятен.
Разговор, как видим, уже гораздо больше похож на беседу с человеком.

Как и следовало ожидать, чем большее число аспектов семантики охватывает компьютерная программа, тем эффективнее компьютер оперирует с языковым значением, тем лучше он имитирует понимание человеческой речи и владение ею.

А ПРИ ЧЕМ ЖЕ ЗДЕСЬ ФОНОСЕМАНТИКА?

Вопрос резонный, потому что в этой главе автор как будто отклонился от основной темы книги. Но на самом деле это не так. Напротив, автор старается расширить узкую проблематику, ввести её в круг общих идей и проблем, показав её место и роль в целостной семантической системе языка и особенно в сфере практического использования семантических теорий, что было бы невозможно сделать без тех предварительных (очень беглых) пояснений, которые даны в предыдущих разделах главы.

Теперь нам уже ясно: для того чтобы лучше обучить машину языку человека, нужно помочь ей в освоении всего сложного спектра семантики. И фоносемантика здесь тоже пригодится. Хотя это и далеко не главный семантический аспект, всё же он тоже играет в семантической системе языка важную роль, и без его учета компьютер упустит какие-то семантические тонкости, которые могут иногда оказать существенное влияние на формирование общей семантики слова, высказывания и даже целого текста. И наоборот, владение ещё и этим ореолом значения усилит имитационный эффект компьютерной речи, приблизит её к человеческой.

Чисто техническая выгода также и в том, что для обучения компьютера фоносемантике не потребуется особых трудов: две таблицы да несколько формул — вот и вся премудрость. Освоить такую информацию компьютеру ничего не стоит, зато посмотрите, каких результатов мы добиваемся столь малыми усилиями.

Как мы помним, фоносемантика — ореол подсознательный, почти не осознаваемый людьми. Они оперируют им интуитивно, подсознательно. Значит, обучая компьютер фоносемантике, мы как бы конструируем какой-то аспект языкового подсознания, языковой интуиции компьютера!

Машина, наделенная такой фоносемантической интуицией, могла бы оказывать помощь человеку везде, где его работа связана с задачами усилить языковое воздействие на читателя, слушателя. Она могла бы выступать консультантом при сравнении, отборе, придумывании самых разнообразных имен, названий, наименований. Пригодились бы ее расчеты и для специалистов в области рекламы, для переводчиков.

Но все же опора только на одну фоносемантику не дает особенно важных и интересных приложений теории. Лишь включение фоносемантики в единую семантическую систему языка раскрывает возможности этого ореола. И неудивительно: в книге несколько раз подчеркивалось, что разделение ореолов — искусственный приём, годный лишь для их описания, тогда как в живом языке все аспекты значения функционируют в неразрывном единстве, даже в сплаве, где трудно, а порой и невозможно отделить один компонент от другого. Компьютер и здесь должен быть имитатором — оперировать всеми аспектами семантики в их единстве.

На первых порах он не сможет этого сделать без помощи человека. Поэтому придется конструировать не чисто машинную, а человеко-компьютерную систему переработки языковой семантики.
Какие-то фрагменты этой системы уже существуют, компьютер их уже освоил и вполне успешно сотрудничает с человеком, оперируя языковой семантикой.

Например, компьютер способен «сортировать» понятийные определения слов, предложенные человеком, находить в них общее и различное, соединяя слова в семантические группы. Иначе говоря, машина как бы выполняет те операции, которыми мы только что занимались, выделяя понятийные группы слов типа «человек», «явление» и т. д.

Полученные компьютером от человека оценки качественно-признаковых ореолов дадут возможность машине (как мы видели выше) имитировать понимание характеристик, предпочтений, сравнений, т. е. производить семантические операции со словами внутри больших понятийных групп.

Учет фоносемантических ореолов сделает имитацию более тонкой, позволит компьютеру различать семантические оттенки уже внутри качественно-признаковых групп слов.

В этой трехступенчатой схеме человеко-машинной переработки семантической информации есть вот какая сложность. Описание качественно-признакового аспекта значений слов требует большой экспериментальной работы. Если вы внимательно читали книжку, то уже знаете, как измеряется содержательность звуков. Работа, согласитесь, трудоемкая. Качественно-признаковый ореол каждого слова измеряется примерно по той же схеме: те же шкалы, тот же опрос информантов, только стимулом служит не звук, а слово. И статистическая обработка такая же. Но звуков-то всего около пяти десятков, а слов— десятки тысяч. Представляете себе объем работы?!

Однако вспомним, что у многих, очень многих слов качественно-признаковый и фоносемантический ореолы взаимно соответствуют. И если измерение качественного ореола должен выполнить человек (затратив на это немалый труд), то фоносемантический ореол компьютер вычислит сам. А раз они находятся в соответствии, то, может быть, освободить человека от ручной работы, не заставлять его экспериментально «измерять» качественный ореол, а принять за описание этого ореола те данные, которые компьютер вычислил для фоносемантики?

Если, например, для слова жуть компьютер вычислил характеристики фоносемантики «плохое, темное, страшное», а для слова очарование — «хорошее, прекрасное», то есть ли смысл экспериментально, с помощью информантов проводить измерение качественного ореола тех же слов? Едва ли. Ведь и так ясно, что мы получим те же самые характеристики. И компьютеру не нужно задавать никаких новых оценок, достаточно указать ему, что оценки фоносемантики следует использовать для описания качественного ореола.

Правда, это только в случае взаимного соответствия ореолов. А ведь есть слова (хотя их гораздо меньше), у которых наблюдаются противоречия между ореолами. Вспомните "яд" или "юношу". Но и здесь есть выход. Компьютеру следует «объяснить», что в таких случаях полученную оценку фоносемантики нужно использовать для описания качественного аспекта как бы с «обратным знаком». Иными словами, если для звучания слова юноша получены характеристики «слабое, женственное», то для описания его качественного значения нужно взять противоположные признаки — «сильное, мужественное».

Ну а если между ореолами не просматривается никаких определенных взаимосвязей, в дело должен вмешаться человек и решить, какие указания давать компьютеру.

Кстати, сигналы взаимосоответствий ореолов или противоречий между ними очень просты: достаточно в случае соответствий отметить признак знаком «плюс», а в случае противоречий — «минус». Конечно, расстановка таких знаков тоже дело довольно кропотливое, но все же это неизмеримо проще, чем экспериментальная работа с информантами.

Сведения об отношениях между семантическими ореолами нужны не только для того, чтобы облегчить труд человека. Сам факт гармонии или дисгармонии ореолов очень важен для оперирования с семантикой слов, поскольку компьютер, опираясь на такие сведения, сможет выбрать более точное, более уместное и более выразительное слово в каждом конкретном случае, а значит, будет имитировать в своей речи даже эмоции.

Сейчас вопрос об имитации в компьютерной речи эмоций пока не стоит. До эмоций ли?! Хоть бы простейший смысл речи научилась улавливать машина! Но по мере того как речевое общение с компьютером будет развиваться, от выражения эмоций в речи не уйти. Потому что в настоящей, живой человеческой речи невозможно отделить мысль от чувства, логику от оценок, рациональное от эмоционального. И если мы хотим управлять машиной с помощью речи и ждём от неё полноценной речевой обратной связи, то мы должны обучать её настоящему, полнокровному языку человека.

Проблема эта, как мы видим, очень непроста. И сейчас уже формируется целое научное направление (можно назвать его кибер-лингвистикой или лингвокибернетикой), одной из главных задач
которого становится конструирование языкового искусственного интеллекта, предназначенного для компьютерного оперирования языковой информацией. Одним из элементов такого интеллекта может стать и фоносемантика.

И вот что любопытно. Понятийный и качественный семантические аспекты языка только ещё изучаются в кибернетическом плане, ещё нет даже определенного представления о том, как передать их компьютеру, а фоносемантике (для русского языка) компьютер практически уже обучен.

Нет ли здесь аналогии с возникновением и развитием человеческого языка? Не проходит ли и компьютер тот же путь, который когда-то уже прошел человек? Вспомните главу «От звука — к смыслу». Язык человека возникал на основе содержательности звуков природы, т. е. на основе отприродной фоносемантики, затем фоносемантика «сгущалась», образуя качественно-признаковые ореолы, внутри которых формировались понятийные ядра слов. Не исключено, что и машине будет удобно изучать семантику именно так — от звука к смыслу. Во всяком случае, первые шаги на этом пути она уже делает.

Исследование языкового подсознания, психологические методы анализа языка, киберлингвистические направления в языкознании — всё это не только позволяет получить для науки и практики новые факты, но существенно дополняет некоторые основополагающие принципы языковедческой науки.

Как это ни странно, но именно компьютер, который «мыслит» жестко, ультимативно, по принципу «или — или» и способен употреблять лишь слова ДА и НЕТ, открывает в области фоносемантики перспективы принципиально нового научного подхода к осмыслению и изучению сложного, многозначного, многоаспектного человеческого языка.

В духе времени такой подход можно назвать альтернативным, а более точно и строго — вероятностным, когда вместо однозначной формулировки законов рассматриваются тенденции, действующие с той или иной степенью вероятности.

Ведь как принято сейчас в описаниях грамматики языка? Есть правило, а из него — множество так называемых исключений. Например, все существительные, оканчивающиеся на -а, -я,— женского рода; исключения — мужчина, дедушка, папа, юноша, воевода, старшина, дядя. Резонно спросить, почему же эти слова отнесены к исключениям? Если уж на то пошло, то мужчина или дядя — самые «мужские» слова в русском языке. Гораздо более мужские, чем, скажем, маникюр или чулок. Так не резоннее ли считать правилом оформление именно слов мужчина, дядя и т. п., а форму всех остальных исключением?

За рассуждениями об «исключениях» так и слышится желание придумывающих законы: эх, исключить бы из языка все эти исключения, тогда придуманный закон был бы всеобщим и полным!

Но для языка слова мужчина и дядя никакие не исключения,
они не менее «законны», чем женщина и тётя. Язык лишён болезни большевизма: считать правым лишь большинство, а меньшинство третировать и уничтожать.

Другое дело, что разные явления в языке разновероятны. Иначе говоря, при новом подходе рассуждение становится таким: если существительное оканчивается на -а, -я, то с большой долей вероятности (можно это даже подсчитать) оно окажется словом женского рода, но с некоторой долей вероятности оно может оказаться и словом мужского рода.

Кто-то, возможно, подумает: ну какая разница, так ли рассуждать, сяк ли, всё равно мужчина останется мужского рода, а женщина — женского. Но обратите внимание на разницу в принципах рассуждений. При «законотворческом» подходе мы придумываем закон, загоняем в его прокрустово ложе как можно больше фактов, а уж те, которые никак не помещаются, отсекаем в исключения. При «альтернативном» способе мышления мы все факты считаем равноправными, равноценными и равнозаконными для языка и описываем тенденции, по которым живут и развиваются эти факты. Думается, такой подход лучше отражает сложность, неоднозначность, подвижность живого языка.

Соответственно меняются критерии оценок научных теорий. В рамках однозначного подхода если в теории утверждалось какое-либо положение, то все наблюдения должны были это положение подтверждать (допускалось разве что лишь несколько «исключений»). Новый подход предполагает охват всех наблюдений, как подтверждающих какое-либо положение, так и противоречащих ему. Главное — все эти наблюдения понять и найти им место в теоретических построениях.

Возникает момент относительности теоретических суждений. Лишается смысла подбор фактов для подтверждения такого, например, суждения: «Отношения между звучанием и значением в языке произвольны». Или противоположного: «Отношения между звучанием и значением в языке мотивированы». Оба этих утверждения становятся и истинными и ложными одновременно, поскольку более глубоким оказывается суждение о том, что в языке действуют и тенденция к мотивированности языковых единиц, и тенденция к их произвольности. И задачей теории становится не выбор и утверждение одного из альтернативных суждений, а рассмотрение обеих этих тенденций.

Чтобы было яснее, о чем идет речь, вернемся еще раз к сложным взаимоотношениям между звучаниями и значениями слов.

Сейчас мною подготовлен к изданию фоносемантический словарь на 12 тысяч существительных русского языка. Из них особенно яркой фоносемантикой обладает лишь около 4 тысяч слов. Значит ли это, что фоносемантики не существует, что 8 тысяч — слова «законные», «нормальные», а 4 тысячи — «исключения», «аномалии», «отклонения от нормы»?

При жестком однозначном подходе так и пришлось бы считать, если выдерживать «законный» принцип последовательно и до конца. Но при вероятностном, многовариантном подходе фоносемантические слова не только не считаются исключениями, но напротив, оказываются особенно ценным материалом, поскольку позволяют обнаружить и изучить целую новую область языковой семантики.

Поведем наблюдения дальше. Из тех 4 тысяч существительных, которые отобраны в словаре как наиболее фоносемантические, лишь 2,6 тысячи характеризуются соответствиями значений и звучаний. Иначе говоря, существование фоносемантической мотивировочной тенденции в языке подтверждается в первую очередь именно этим массивом слов.

Около 900 существительных характеризуются противоречиями между звуком и смыслом, т. е. это факты против фоносемантической мотивированности.

Еще около 500 слов составляют как бы переходную группу: какие-то из выданных компьютером фоносемантических характеристик соответствуют общей семантике слова, а какие-то противоречат ей.

Ранее подобные случаи в книге не рассматривались, поэтому приведу ряд примеров.

Слово бабочка оказалось по звучанию «быстрым, ярким и подвижным» (прекрасное соответствие значению, не правда ли?), но в то же время «большим, грубым, мужественным и сильным» (а это уже явные противоречия).

Слово балда получило характеристики звучания с одной стороны «большое и грубое», что соответствует значению, а с другой — «хорошее», что противоречит ему.

Герой — звучит «ярко», но «плохо и низменно».
Кривляка — «подвижное» (соответствие), но «хорошее» (противоречие).
Таракан — «активный», но «большой и могучий».

Итак, в процентном соотношении слов с соответствиями значений и звучаний примерно 65%, с противоречиями — 22% и «переходных» — 13%. Чисто количественно подтверждается более сильное действие мотивировочной тенденции в отношениях между значениями и Но дело даже и не в процентном соотношении. Возьмем, например, группу «переходных» случаев. Мы решили, что балда не может иметь положительной оценки. Но ведь у А. С. Пушкина в «Сказке о попе и работнике его Балде» именно Балда выступает как «положительный герой». Получается, что поэт как бы чувствуя «хорошее» звучание слова, сдвигает в положительную сторону его значение, восстанавливая гармонию семантических ореолов.

Сходный процесс происходит со словом таракан в сказке К.И. Чуковского «Тараканище», где из козявочки и букашечки таракан вырастает до размеров могучего и злобного тирана, в результате чего устанавливается соответствие между значением и звучанием слова («активный, большой, могучий»).

Получается, что переходная группа слов — это ближайший резерв фонетико-мотивировочной тенденции. В конкретном тексте у слов такого типа могут актуализироваться, становиться значимыми, важными те или другие признаки содержательности звучания, и тогда слово переходит в группу соответствий между звучанием и значением.

Группа противоречий тоже не застывший список слов, а живой, подвижный пласт.

Вот, скажем, слово херувим. Его значение — «ангел», а в переносном смысле — «красивый человек». Но звучит оно как «плохое и отталкивающее». Как видим, в его значении нет ничего плохого или смешного. Тогда почему же сейчас оно если и употребляется, то исключительно в насмешливом контексте? Трудно найти этому какие-либо иные объяснения, кроме того, что мы подсознательно чувствуем несоответствие красивого смысла и некрасивого звучания, что и создает юмористический эффект. Выходит, что теперь у этого слова уже нет противоречий между звучанием и значением и, пожалуй, его можно было бы перевести даже в группу соответствий.

Или такой пример. Слово идиот обозначает «человека, страдающего слабоумием, а в другом значении это «дурак, болван, тупица». Звучит же оно как «хорошее, красивое». Казалось бы, явное противоречие звучания и значения. Но основа этого слова идио — в древнегреческом языке дала жизнь и таким словам как идиос — особый, идиома — своеобразное выражение. Так что в слове идиот есть как бы второй подсознательно-ассоциативный план: особый, своеобразный, ни на кого не похожий человек.

Не это ли побудило Ф. М. Достоевского именно так назвать свой роман? Князь Мышкин действительно с одной стороны (для большинства окружающих) слабоумен, но с другой — по большому человеческому счету — как раз нормален и человечен в окружении идиотов. Достоевский как бы оживляет в подсознании читателя фоно-семантические и ассоциативные представления, самим названием произведения подсказывая психологическую и социальную проблематику романа. С этих позиций можно было бы сказать, что роман является полным описанием всей глубины понятийного ядра, семантических ореолов и ассоциативных значений слова идиот.

Иногда противоречия между звучанием и значением слова как бы намеренно обыгрываются говорящим. Например, недавно вошло в наш язык слово рэкет. Оно звучит необычно, на иностранный манер, а по фоносемантике оценивается как что-то «хорошее, красивое, безопасное и величественное». Значение этого слова — «вымогательство». Но низменные представители новой «профессии» не хотят называться вымогателями — это неромантично и пошло (как оно на самом деле и есть). То ли дело рэкетир — этакий Робин Гуд, борец за социальную справедливость. Фоносемантика как бы помогает преступникам «облагородить» значение, сдвинуть его в нужную им сторону.

Бывает и так, что слово попадает в группу противоречий, но у него есть синоним, который оказывается в группе соответствий. Так, слова смарагд и изумруд обозначают один и тот же яркий, красивый драгоценный камень. Но слово смарагд звучит как нечто «грубое», а изумруд как нечто «гладкое». Естественно, первое слово попадает в группу противоречий, а второе — в группу соответствий. Но заметим, что слово смарагд почти вышло из употребления, тогда как изумруд активно функционирует в языке. Следовательно, соответствие звучания и значения для слова изумруд можно считать гораздо более показательным, чем противоречия этих аспектов для слова смарагд. Более того, выявленное противоречие можно считать свидетельством не в пользу тенденции к произвольности, а в пользу тенденции к фоносемантической мотивированности.

Ну хорошо. В группе фоносемантически ярких слов (4 тысячи) фонетико-мотивировочная тенденция доминирует. А что же в остальных 8 тысячах слов — вообще никакая тенденция не действует? Или там действительно связь звучаний и значений полностью произвольна?

Прежде всего, не будем забывать о том, что предложенная в данной книге методика выявления связи между звучанием и значением — это лишь один из возможных способов анализа такого сложного семантического явления. И можно быть абсолютно уверенным в том, что далеко не все тонкости фоносемантики улавливаются такой методикой ее анализа. Так что 4 тысячи слов — это только сливки, самый верхний, самый заметный фоносемантический пласт лексики. В других словах фоносемантика упрятана глубже, и нужна более тщательная переработка «лексической породы».

Кроме того, мы уже знаем, что лексика между полюсами мотивированности и произвольности находится в постоянном движении. И если сейчас кажется, что относительно какого-либо слова фоносемантика нейтральна, то через некоторое время она вполне может оказаться четко соответствующей значению.

Возьмем например, слово колхоз. Его фоносемантика —нечто «грубое и устрашающее». Еще совсем недавно мы посчитали бы, что эти признаки безразличны по отношению к значению данного слова. А сейчас? Грубое внеэкономическое принуждение к труду в колхозах, устрашающий развал колхозного сельского хозяйства страны — все это позволяет полагать, что в ближайшее время качественно-признаковый ореол слова колхоз резко изменится и будет соответствовать содержательности звучания. Тогда в нашем словаре слово перейдет в разряд фоносемантически ярких.

Наконец, «безразличная» для слова фоносемантика часто используется писателями, да и просто в разговорной речи, чтобы создать новое переносное значение специально для данной речевой ситуации. Примеры тому — всякие нежные и ласковые обращения типа лапонька, ласточка, солнышко, зайка, птичка, котик и т. п., или, напротив, грубые и оскорбительные прозвища типа дуб, дупло, шкаф, бочка, бревно и т. п.

Такие слова в прямых значениях не имеют фоносемантической поддержки, но в переносных приобретают ее, становясь фонетически мотивированными.

Думаю, вы уже убедились в том, что зачастую не так-то просто решить вопрос о типе взаимоотношений между звучанием и значением слова. Поэтому можно полагать, что 8 тысяч слов, фоносемантику которых нам пока трудно расшифровать,— это база, почва, на которой растут и расцветают фоносемантические цветы. Отцветая, они снова превращаются в почву, которая вновь порождает цветы. И так вечно.

Выявляя и анализируя тенденции в жизни и развитии языка, мы глубже постигаем не только сам язык, но и тесно связанную с ним, отраженную в нем действительность, нашу жизнь, которая в конечном счете и составляет предмет любой науки.


НЕСКОЛЬКО ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ СЛОВ

Вы прочитали эту книжку и узнали о новом, неизвестном вам, а еще недавно неизвестном и науке свойстве языка — фонетической значимости его элементов. Оказалось, что звуки речи — не просто «кубики», из которых строятся слова. Оказалось, что и сами звуки — живые клетки единого организма. В них уходит корнями самая сущность языка — значение. Оно отнюдь не возникает неизвестно откуда на уровне слова, его истоки — в звуках речи, и глубже — в звуках природы.

Сложно устроен язык, многообразны законы его жизни, многолики и порой неуловимы проявления этих законов. Но язык — самое ценное достояние человека, самое важное его творение, главное орудие в сложном труде развития разума, развития человеческой цивилизации. И чем лучше мы будем знать это орудие, тем лучше оно будет нам служить. Поэтому лингвисты и стремятся постичь тайны устройства языка.

Может быть, вы с любопытством прочли рассказ о путях постижения одной из этих тайн? Может быть, вас заинтересовали лингвистические проблемы, о которых шла речь? Во всяком случае, окончив школу и выбирая дальнейший жизненный путь, поразмыслите и о пути в науку о языке. Не скрою — он труден, этот путь. Нужно знать до тонкостей родной язык, владеть другими языками, не забывать и математику, да еще и на электронных машинах работать. Трудно. Но интересно! А легких путей в Науку нет.