-1-
Грех
Красное солнце пробило себе дорогу между вершинами горбатого хребта и разлилось по небу бордово-лилово-золотой рекой, из-за чего кучевые облака, подсвеченные переливами и застывшие над горами, возымели избыточную рыхлость-пухлость. Они приобрели очертания воздушных островов с экзотическими городами, кидающими ввысь резные треугольные башни, сверкающие шпили, невесомые купола неведомых соборов и фигурные крыши сказочных домов.
Так наступил новый день… Из окна однокомнатной квартирки, что на пятнадцатом этаже, великолепие южного утра не без восторга созерцал некий Караваев Лев Кириллович, мужчина преклонных лет, бывший военный, отставник на пенсии. Он давно стоял у окна лоджии, неотрывно наблюдая рассвет, – эффект замедленной съёмки, не в кино, а наяву. Глаза слезились, но он упорно, с нарастающей увлечённостью следил - мгновение за мгновением - как является миру великое Светило.
Говорят, кто увидит восход солнца, тому Господь спишет один грех. Может, не лениться, да взять за правило: ежедневно встречать красные восходы. Глядишь, изымутся из архива небесной канцелярии все дела, заведённые по твоим грехам, сотрётся из памяти вселенной зло, что ты совершил за жизнь, – какое по несознательности, а какое и с намерением, - авось, очистится твоя совесть? Просто-то как!
Лев Кириллович, размышляя об этом, старался вспомнить, откуда он знает поговорку о списании грехов?.. Что-то знакомое крутилось в мыслях: то ли в книге какой вычитал, то ли в кинофильме каком услышал… Ах, да, в известном советском фильме «Три тополя на Плющихе» - старик-пастух с назиданием говорит о подкупающей примете главной героине. Как, бишь, её звали-то?.. Нюра? Ну, конечно, Анна Григорьевна, Нюра… Замечательный фильм. О любви. Так незамысловато – о любви. А может, наоборот, замысловато?..
Обыкновенная деревенская женщина (может, и необыкновенная?) едет в Москву продавать на рынке домашнее мясо. На вокзальной площади садится в такси… Через знакомство, через разговоры «за жизнь» между водителем и пассажиркой возникает чувство … Глубокое чувство, о значении которого ни Анна, ни этот таксист - хороший человек, повидавший в свое время немало горя, - пока что и не догадываются…
И ведь нет в фильме никакого натурализма, непотребных слякотных сцен, как в современном кино, любовных надрывов и страстей, но зритель очень хорошо понимает, что в судьбу двух простых людей, точно таких же, как сотни тысяч вокруг, пришло нечто небывалое, сильное, потрясшее её и его душу, неискоренимое, но, увы, несбыточное. Пришло то, что перевернуло в сознании Анны самое представление о счастье, что дало ей понимание возможности существования совсем другой жизни, нежели той, которой жила она уже несколько лет, - её, вероятно, настигла истинная любовь, какая бывает лишь один раз … Теперь же Караваев вспомнил ещё и Веру Шеину из «Гранатового браслета» А.Куприна…
«М-да…, так о чём это я, - Лев Кириллович снова бросил взгляд на пунцово-малахитовое небо, ставшее торжественным, - надо встречать восходы. Небо красно поутрУ – моряку не по нутрУ. Будет ветер!» Он прошёл на кухню, держа в голове мелодию Пахмутовой из вспомнившегося кинофильма. «И музыка пронизывает насквозь, улетаешь в детство… Мама, папа… воспоминания…», - он поставил варить кофе. «Грехи, грехи…», - продолжался внутренний монолог.
Был в его жизни один грех, который не простит никакой, пусть самый справедливый и гуманный судья небесной канцелярии. Даже если Лев Кириллович встретит и миллион солнечных восходов, - не спишется! Ведь он сам, лично, его себе не прощает - по сей день расплачивается, видать, до смерти своей предстоит его душе мытариться, а может быть, мытариться и после смерти.
Что ж за грех-то? Предательство. Обман доверия. Доверия женщины, которая его беззаветно, от всего сердца любила. Иной скажет: банальность, глупость, избитый сюжет, мало ли, как в жизни складывается, - обычная история, и вообще предательства не существует, была любовь – да смыло её волной времени… Ан нет, дорогие господа-товарищи… нетушки! Есть предательство. Лев Константинович знает, что есть. Страшное, чёрное, подлое, позорное, трусливое.
Тебе доверили сердце свое, чувства свои, любовь свою, дух и тело. Тебе доверили тайну свою выстраданную, тебе верили, верили словам твоим красивым и благостным, и в тебя самого верили - в силу твою, в честность, в благородство твое, а ты веру эту святую облил помоями. На поверку вышло, что нет в тебе любви-то той, высокой, пафосной, о которой кричал, нет и не было ни грамма, что дела твои со словами твоими узорными расходятся по разные стороны – одна пустая говорильня вышла. «Я осознал, что люблю… Хочу, чтобы ты всегда была в моей жизни…», - болтун, как только твой язык поворачивался плести эту лживую околесицу… Зачем говорить, кидать на ветер слова, а после - не в открытую, нет, - а за спиной «любимой» сходиться с другой, и снова болтать то же самое? Караваев со слезливой злостью сплюнул в раковину и смыл из крана.
Только ведь получилось в итоге, что помоями зловонными испачкалась не обманутая женщина, а ты. Не отмывается грязь вонючая, уж сколько годков не отмывается! Да стыд так и гложет внутри, так и гложет. И сны мучают тяжёлые. И лицо её грустное, не исчезая ни на мгновение, стоит дымчатым призраком перед тобою… Всегда. Даже когда долг свой с женоюв в постели отпускал, видел в темноте эти призрачные глаза, наполненные слезами… Кого обманул-то? Самого себя. От самого себя пытался бежать – да не убежал, так и остался с самим собой один на один.
Вернуться бы назад, к той роковой минуте, к той предельной черте, которую переступил, за которой – чужая боль… Вернуться, чтобы поступить иначе - больше не переступать. «Тебе обязательно вернется моя боль», - сказала она тогда не от обиды, не от желания отмщения, а просто объективности ради, потому как всё-всё нам возвращается рано или поздно: и добро, и зло. Но зло, прилетающее обратно, во сто крат сильнее и горше.
Что на что променял – поди теперь разберись. Однако же всю свою жизнь не мог избавиться от любви к Марине. Не забывал… Не в силах был забыть. Где она теперь? Жива ли?.. Он и прощения-то нормально попросить у неё не сумел – все в письмах каких-то ржавых, трусливых. Разве так просят прощение?!
А боль действительно вернулась: жена загуляла с его родным братом. Больно и есть, что бросила, отпихнула за ненадобностью. А сейчас он остался один. Дети – сын и дочь – живут самостоятельными жизнями, выросли, повзрослели, улетели, у самих давно семьи и собственные дети … К матери с отцом они по-разному относятся, но, травмированные родительским разрывом, переживают за всё, каждый по-своему, хотя внешне вроде бы смирились.
Жена… Почему? Зачем? Чем взяла? Длинноволосая блондинка, весёлая, лёгкая, печёт тортики и булочки. Клялась, что любит его без памяти!.. Его, единственного! «Мой король» называла! А вот, поди ж, - с братом связалась!.. Надо признать, так же легко и весело изменила! И снова без памяти любит, теперь уж брата!.. Теперь уж брат – «король»! Противно, но и смешно одновременно! До дикости смешно. И не нужно. Наступил час – стало одно нужно: Марину. Ту, далёкую, неповторимую…
Он залез на антресоль, откуда из кучи шмотья и хлама достал сокровенную коробку, - подобная бывает у детей, где они хранят разные «сокровища», - отыскал фотографию и всмотрелся в знакомые добрые глаза, доверчивые, любящие, одухотворенные. «Господи святый, - замотал полулысой головой Караваев, - любил ведь я её, и посейчас люблю», - вердикт и мокрые от скатившихся слез щеки.
Лев Кириллович, глядя на фото молодой женщины, повернувшей навстречу зрителю слегка наклонённую голову с аккуратно уложенной стрижкой тёмных волос, был, как говорят наши современники, «на своей волне»: бархатные, как у преданной лошадки, глаза мягко-глубоко остановили на нём взгляд, словно спрашивали, хорошо ли протекает его жизнь? Так ли, как она желала ему в последнем своем письме – «будь здоров и счастлив!»
Вместе с тем её, хоть и «фотографические», глаза, бывшие когда-то до одурения дорогими, звали его в прошлое, затягивали пением Сирены в омут сладкой далёкой жизни, усыпляли всякую бдительность, принадлежность к сегодняшнему дню и возрасту. Одурманивали до органической плотской неги, до забытья, зазывали улететь в то давнее счастливое время, которое цвело их взаимопритяжением, пылало трепетной страстью, книжным романтизмом и неодолимой вечной верой в нескончаемость перерождающего душу чувства, имя которому – любовь.
«А счастье было так возможно, так близко…», - возвышенно бороздила парусным фрегатом по волнам его «образованных» мозгов пушкинская фраза. Её глаза на фото вторили: Лёвушка, зачем же, для какой надобности ты взял и разрушил, сломал, как тонкую веточку, наше с тобою счастье? Это было так давно, однако вопрос именно сейчас и повис в пространстве комнаты. Лев Кириллович совершенно внятно услышал её голос, словно Марина, вернувшись оттуда, из прошлого, сейчас находилась здесь, рядом с ним, в тесной квартирке, только невидимая, и её можно отыскать – по дыханию, по какому-то неуловимому движению, оставляющему еле ощутимое колебание воздуха.
Он поводил перед собою руками, как сумасшедший, – вдруг голос ему не мерещится, вдруг она действительно стоит чуть поодаль, ещё секунда – и прикоснётся к нему, ответит пожатием доброй руки. Между прочим, заметил себе Лев Константинович, до грандиозности противоположными были голоса этих абсолютно не похожих друг на друга двух женщин: звучащий колокольным серебром, на средних регистрах, притягательно-приятный голос Марины, и в противовес ему – по-поросячьи визгливый, высокий и отрывистый – порой до неприязни – голос жены.
«Молчи, салага, я лучше знаю, что делать», - это её любимое «салага» постоянно жалило и оскорбляло Льва Кирилловича, так как он был на одиннадцать лет моложе Ларисы. «Салага» … Что-то низкое, пренебрежительное к собственной личности испытывал он, когда слышал грубое рыбье прозвище. В этот момент рабское, унизительное чувство, зовущее к возмущению, поселялось внутри – он ненавидел слово «салага», а заодно с ним и Ларису. А вдобавок ненавидел себя: здоровенный мужик, офицер ВДВ, имеющий авторитет на службе, готовый, как говорится, ко всему на свете, застрял в плену у какой-то «моей маленькой девочки», которая совсем и не «маленькая» («маленькой» называл, потому как рост имела сто пятьдесят семь сантиметров, напротив его роста – в сто девяносто!), которая крутит им на все триста шестьдесят градусов по окружности.
Всё-таки однажды Лев Кириллович решил высказать обиду и попросил жену не употреблять в отношении него не нравящееся ему слово, вызывающее оскомину. Но Лариса в ответ лишь рассмеялась. Рассмеялась,правда, тупо, без задней мысли, обратив его просьбу в какую-то плоскую, совсем не смешную шутку, отчего Лев Кириллович ещё больше рассвирепел.
Его бесили и другие словесные «выходки» жены, например, слащавые эпитеты в адрес сына. В один прекрасный день она вдруг стала называть маленького Сёмочку «наш компотик». Почему компотик?! Компотик, компотик! Лев Кириллович никак не мог вразумительно объяснить, чем именно выводит его из себя, в общем-то, безобидное, ласкательное, «мамочкино» словечко – «компотик»? Но, произнесённое поросячьим Ларисиным фальцетом, оно обрезАло уши, полностью лишало слуха, рождало гнев «под ложечкой». Помнится, как-то раз он, не выдержав, на отрицательном подъёме, рявкнул ей, комично притопывая ногой:
- Не смей моего сына называть этой сгущёнкой, этой мерзкой сахарной патокой, фальшивкой, абракадаброй! Ты что, не можешь для ребёнка других слов подобрать? Или просто скажи: сынок!
- Лев, что с тобой? – жена, не ожидая поворота, среагировала вполне серьёзно, он заметил, что даже увлажнились её глаза водянисто-голубого цвета. – Как хочу, так и называю СВОЕГО ребёнка! Он МОЙ ребёнок!
- Да, но это и МОЙ ребёнок! – сопротивлялся Лев. – И он не компот. Поняла?!
А ведь всё объяснялось до невыносимости прозаично: Лев Кириллович не любил Ларису. Он её не любил! Никогда не любил! Он, вероятно, лишь заставлял себя думать, что любит. А в реальности – не любил! Как и следовало ожидать, Лариса в один прекрасный день поняла, что её, оказывается, всегда обманывали в чувстве, и обманывают посейчас. Но ей как-то опять повезло - не пришлось слишком долго оплакивать потерю любви, да к тому времени и чувство ко Льву поостыло, так что неудивительно, что в результате нашёлся «заменитель». Благо, далеко ходить не пришлось, лишь до многоэтажки в соседнем дворе – к родственничку, кровному братишке, жуткому ловеласу, что был двумя годами старше Льва. Лев Кириллович застал их под Новый Год, прямо днём, 31 декабря, – до сих пор держались в слуховой памяти томные, протяжные стоны жены…
Лев Кириллович сел за письменный стол, поставив фотографию перед собой и подперев щёки руками. «Интересно, какие у нас с Мариной были бы дети? - подумал он. – Какими бы они были? Верно, красивыми. И сколько бы их было? Кто они, не родившиеся? Девочки, мальчики, или те и другие? А если бы Лариска не сообщила о том, что у неё будет ребёнок, женился бы я на ней?» Почему он вообще выбрал Ларису, взял её в жёны? Лев Кириллович пытался вспомнить ту самую минуту, минуту принятия, безусловно, наиважнейшего мужского решения. И не мог. Потому как в действительности он никакого предложения-то ей не делал – она сама себя ему предложила. Он молчаливо смотрел на неё – кстати, некрасивую – а после её слов «давай жить вместе» и подтягивания лица вперёд, к его лицу, прикоснулся к тонким, продолговатым, но всё же «не тем» губам.
Лариса обхватила его одной рукой за крупную юношескую шею, притянула к себе и впилась в его губы смачно, долго, цепенея от поцелуя. Он видел, как она автоматически опустила веки, прикрыла глаза. Своих он не закрывал, зато, целуясь, с интересом наблюдал за Ларисиным «поведением». Она зашлась от счастья, а он, как было им отмечено про себя, не испытывал в тот момент ни малейшего наслаждения. Никакого. Вечером же Лариса явилась в его квартиру, которую Лев снимал в старом трёхэтажном доме, и осталась у него навечно.
Лев Кириллович махнул на всё рукой: Лариса, так Лариса, – какая разница, кто?! Несимпатичная: вытянутый, словно крысиный, с горбинкой нос, близко к которому посажены водянистые серо-голубые глаза; тонкой, невыразительной полосой – бледные губы выше квадратоподобного подбородка, широковатые скулы, и от носа к губам – загнутые складки кожи, как у стареющей женщины; выпуклый до крутизны лоб, который не мешало бы прикрывать чёлкой, но Лариса всегда держала его открытым, крашеные волосы-блонд длиной до лопаток. Кожа лица часто покрывалась вспышками акне неизвестного происхождения, которые Лариса густо замазывала тональным кремом.
Она весьма активно пользовалась косметикой, дёргала и красила бесформенные брови, приклеивала искусственные ресницы или наводила чёрной тушью свои, подмазывала рот, следила за маникюром. Завивала волосы, но чаще схватывала их резинкой в хвост на затылке. Лев Константинович категорически не переносил одну её причёску под жутким названием «мокрая химия»: закрученные, отданные под диффузор, а затем политые лаком, волосы выглядели до такой степени «мокро», что вся Лариса вместе с ними напоминала облезлую кошку, вытащенную из воды. Она старалась «выглядеть» ещё и потому, что работала в школе учителем английского языка (когда-то именно Лариса подготовила его, совершенно не воспринимающего ненавистный ему английский, к вступительному экзамену!).
Пожалуй, лучшее в её физическом «экстерьере» были ноги – длинные, правильной формы, с округлыми коленками, выползающими из-под мини-юбки, вызывающие у мужчин обыкновенное животное желание. Но, несмотря на их длину, её полный рост составлял всего сто пятьдесят семь сантиметров.
Нрава она была весёлого, жизнерадостного, прочно стояла на фундаменте высокой самооценки и хищнической закалки женского характера. Есть такие индивиды женского пола: вроде ничего особенного не представляют, ни внешне, ни внутренне, но ах, как ловко умеют подать себя под нужным соусом. У них обыкновенно всё складывается хорошо, как по-накатанному: и в работе сплошь удачи, и в личной жизни наполненность. По крайней мере, так видится всем окружающим.
За Льва Лариса уцепилась хватко, прочно – кинулась ему на шею, как воздушная гимнастка с площадки на трапецию. Опутала, как спрут, сжала мёртвой хваткой и не отпускала ни на миг: только мой, а если нарисуется другая, - разорву в клочья! Он же, будучи совсем «салагой» на её пробивном жизненном фоне, махнул на себя рукой. Мол, не хочу ничего менять. Только позволил себе поставить ей безапелляционное условие: чтобы бросила курить. Эх, Лев Константинович! Не знал ты ещё об одной вещи! Лариса дважды разоряла чужие семьи, уводя мужей. Одну семью разбила основательно (супруги развелись), а в другой посеяла хаос, когда конфликты между мужем и женой приобрели необратимый характер. Как выпуталась из этих «сентиментальных романов» и душераздирающих скандальных трагедий, она, видно, уже не помнила - бог ли дьявол послал ей очаровательного Льва, в которого влюбилась по уши!
Выйдя замуж, Лариса успокоилась, потом стала матерью, что на время осадило её разгульный пыл, вернуло в русло нормальной, природой положенной женской сути. Наверное, она любила Льва, ведь он был мужчина «что надо», как такого не полюбить: молодой, высокий, физически безупречный, натренированный военный, «взрослый» не по возрасту, философ по натуре, нежный и адски завлекущий в постели. Она с ума сходила от желания иметь от него сына, что и случилось, и после чего она уже нисколько не сомневалась: он категорически «только её», она его никакой гадине не отдаст! Лариса понятия не имела, что в его сердечной плоти неизвлекаемым осколком гнездилось сильное, истинное, до драматизма неискоренимое чувство - не к ней, а к иной женщине, - вселенскую силу которого он сам, вероятно, полностью не оценивал, не мог по тогдашнему недомыслию оценить!
Ларисе казалось, что мечтания её исполнились, счастье так и выливалось из рога изобилия! Однако счастье – птица вольная, ей порой нужен корм, что не по нашему карману. Сколько ни уверяй себя в чужой любви, но если любви нет, то конец, естественно, случится, и он будет смертельным во всех отношениях.
Связь стала утончаться, наконец наступили времена открытой непереносимости. Лариса раздражала Льва всё больше и больше, раздражала её «крысиная» внешность, её английские фразочки-поговорки, её бедный и плоский юмор и ещё, и ещё.
Особенно Лев дёргался при слове «О КЕЙ», которым она сопровождала практически все речевые обороты. «Купи по дороге домой хлеба, ок?» , «Забери Семёна с тренировки, ок?!» , «Шикарно сидит костюм, ок!» А когда она с детьми – сначала с маленьким сыном, позже с маленькой дочкой – разучивала свои дурацкие английские детские песенки, он готов был застрелить её из табельного оружия. Неужели русских песен для детей не существует?! Он понимал, что его раздражения никуда не годятся, но остановиться не получалось. Хорошо, что дети владеют английским языком, просто отлично! Однако... Эта англомания, царящая везде в его семье и возводимая в культ, убивала.
Дальше становилось хуже и хуже – терялись темы для разговоров, не совпадали взгляды на бытовые и общественные вещи, к тому же менялись внешние характеристики, потому что Лариса, будучи старше, и старела быстрее, чем он. Запутавшие их когда-то нити, запутавшие хаотично, стали прогнивать с увеличивающейся скоростью. Лариса осознавала давно, что любовь её - безответная, была такова всегда, с самого начала, и есть ныне.
Настал день, когда Лариса заметила, что ею недвусмысленно интересуется Григорий, старший брат мужа. То ли оттого что братья были друг на друга похожи, то ли от внутреннего своего одиночества и горестной злобы на Льва, стремления причинить ему ответную боль, Лариса стала реагировать на Гришины намеки. Всё закончилось так, как и должно было закончиться. А физическая связь бесследно не исчезает. Стоит ей осуществиться, как двоих начинает безостановочно тянуть друг к другу. В общем, снежный ком покатился… Покатился и докатился до известного окончания.
Караваев, бреясь, уставился в зеркало: ну и рожа! Заныло сердце, закололо, не хватало воздуху. «Какой же ты, Лёвушка, трус», - повторил он вслух давнишние честные слова Марины. Он представил её почему-то сидящую на разоренной постели, понурую, мрачную, подавленную до отчаяния от постигшего её разочарования и с тем выражением в потухших глазах, какое бывает у людей, вернувшихся с похорон. Он сейчас очень хорошо понимал её, пережившую предательство самого близкого и любимого друга. Наверняка тогда она говорила себе: «Оказывается, я любила совсем другого человека, создала его в своём воображении и любила». И корила себя за то, что наивно, даже оголтело поддалась миражу, иллюзии. Иллюзия – страшное зло!
Лев Кириллович вышел на улицу. Порыв сильного, но теплого ветра подхватил его под руки. От неожиданности он еле удержался на ногах и непроизвольно приземлился на скамейку. Ветер то стихал, то вновь нарастал, раскачивая ветви дворовых деревьев. Шумела вокруг зелень развесистых чинар, черемух и лип, что-то пели пирамидальные тополя вдалеке – с них начиналась роща, на опушке которой был возведен жилой микрорайон, в воздухе сильно пахло морем. Лев Кириллович взглянул на небо и увидел, что нет там больше волшебных городов, что облака сменились туманной серой пеленою, плотно затянувшей небесную высь, отчего небо стало низким, и вот-вот пойдёт дождь.
Мимо него торопливо прошли две девушки лет девятнадцати-двадцати. Одна натягивала поводок, подгоняя миловидную собачку – йоркширского терьера.
- Булька, скорее, не то под ливень попадем! – единственное, что услышал Лев Кириллович, когда девушки поравнялись с лавочкой, где он сидел.
Маленькая собачка быстро перебирала лапками, еле успевая за хозяйкой. Девушки о чем-то невесело говорили – не расслышать при шуме ветра. Лев Кириллович обратил внимание на их озабоченные лица, быстро промелькнувшие пред его очами, но всё равно подумалось так, как, по обыкновению, думается пожилым людям относительно молодежи: «Молодые, счастливые – все дорожки открыты, всё впереди».
Девушки вместе с собачкой стремительно-суетливо вбежали в один из подъездов противоположного дома и скрылись за дверью.
(Продолжение следует)