Как он появился на тут, уже никто не мог припомнить. Яркий, с блестящей пористой кожурой, он лежал на столе одного из преподавателей и, казалось, всем своим видом бросал вызов скромной обстановке кафедры, характерной для военного заведения.
Участи быть съеденным в первый момент своего появления он счастливым образом избежал, равно как этого не произошло и в последующие несколько дней. Наверное, виною всему было то место, которое он занимал на видавшем виды дерматине стола: оно находилось у самого его края, по соседству с другим таким же образчиком мебельной индустрии времён развитого социализма. Некоторым образом на это оранжевое чудо претендовал и третий стол, примыкающий к первым двум своей широкой стороной. Все вместе они создавали общее пространство «штабного стола», на котором можно было свободно разложить морскую карту внушительных размеров в масштабе, близком к натуральному; впрочем, это занятие здесь почти никогда не практиковалось.
Довольно мудро с из стороны, думал наш герой, с одобрением взирая на тактичную щепетильность местных преподов. Не хватало, чтобы из меня сделали яблоко раздора. Да и не яблоко я вовсе. Апельсин – гораздо симпатичнее. Хотя это обстоятельство не помогло моим соплеменникам – давеча им повезло значительно меньше. Выходит, применительно к нашему брату эта их поговорка «не место красит человека» не прокатит. Кстати, это «прокатит» они, наверное, у нас умыкнули.
Через пару недель, прочно обосновавшись в центре «штабного» стола, он несколько поблёк и ужался в размерах, потерял былой глянец и слегка порыжел, а потому уже не внушал более аппетита. Об этом можно было судить по полным равнодушия взглядам местных кафедралов: многие из педагогов регулярно подбадривали себя чашечкой растворимого кофе, и слово это, переделанное кем-то в шутливое «кофедрал», было здесь на слуху.
Хотя утрата товарного вида отчасти уязвляла его самолюбие, это обстоятельство также способствовало дальнейшему безопасному пребыванию его на потёртой обивке столешницы, с которой он успел отчасти сродниться. И действительно, его уже воспринимали, как нечто привычное и даже законное, как неотъемлемую часть интерьера кафедры. И как знать, продлись всё это несколько дольше, он мог бы вполне претендовать на то, чтобы его включили в опись имущества и присвоили инвентарный номер. В пользу такого развития событий говорило и полученное им прозвище – «Апельсец», если бы не одно нелепое обстоятельство, вмешавшееся в их размеренный ход…
Впервые этим именем назвал его один из местных «столоначальников», коренастый усач Николай Николаевич. Прозвище слегка покоробило его – в нём слышался некоторый оттенок пренебрежения, если даже не прозрачный намёк на легендарного пушного зверька. Гораздо уважительнее звучало бы «апель-сэр» или, хотя бы, «апель-сан», учитывая восточные корни его европейского имени «апель-син», дословно означающего «китайское яблоко». А это… Ну, да ладно, пусть будет, смирился он. Сам вижу, что уже не первой свежести. Хорошо хоть, что ему хватило такта не добавлять «д» в окончание, а то было бы совсем уж обидно…
Понятие «штабной» применительно к столу было довольно условным и перекочевало сюда, скорее всего, с командного факультета: там оно волне оправдывало своё название. Но и здесь, на сугубо инженерной кафедре, далёкой от командно-штабных игр и планирования морских операций, такой стол тоже был не лишним. На нём было удобно развернуть «простыню» для составления расписания, подготовить демонстрационный плакат, а, главное, оперативно сервировать всем необходимым для обмывки очередного воинского звания, чествования именинника или небольшого банкета по случаю завершения учебного года. Нельзя сказать, что последние было каким-то особым праздником – так, рядовая веха, эпизод. Вместе с тем оно предваряло начало коллективного отпуска, что определённым образом обязывало.
Более ответственные мероприятия обычно проводились в помещении лаборатории, подальше от начальственных глаз. Там можно было позволить себе нечто большее, нежели чем просто рюмку-другую под дежурный тост и щуплую маслину. Да и где же, как не в лаборатории, уместнее экспериментировать с плохо смешиваемыми, а нередко и с горючими жидкостями, педантично расставив их на миллиметровой бумаге и окружив себя лаборантками. То есть, формально соблюдя должное наукообразие, разбавить процесс чредой лирических отступлений, романтическим флёром и даже элементами гусарства. Нет-нет, никакого безрассудства и шампанского из туфельки, всё чинно и пристойно… Но все «оперативки», как называл их Борис Васильевич, заместитель начальника кафедры, балагур и душа коллектива, проводились именно в преподавательской.
Возможно, наш оранжевый приятель и появился здесь после одной из них. И, незаметно освоившись, вскоре тоже ощутил себя «штабным», примкнув к обществу нескольких перекидных календарей, письменных приборов, а, главное, к телефону, этому центру всеобщего притяжения.
Своё приобщение к штабному сословию он воспринял с воодушевлением. Во этом слове он улавливал принадлежность к чему-то элитному, из ряда вон выходящему. Сродни тому, что слышалось в названии той звучной роли, которую ему определили без особых раздумий – роли пресс-папье.
С ней он справлялся неплохо, придавливая собою один из углов бумажного полотна, превращаемого кем-то из преподавателей в очередное учебно-методическое пособие. Другой, как правило, прижимал телефон.
Делал он это без особого труда – процесс обезвоживания лишил его былой, идеально круглой формы, образовав на суховатом, выцветшем тельце несколько досадных, и в то же время полезных для его нынешней функции пролежней.
Иногда он пробовался на выполнение более ответственной функции – удержания целой стороны плаката. Но справлялся с ней далеко не всегда: в таких случаях Апельсец с лёгким грохотом перекатывался по столу, вовлекаемый в своё лоно скручивающимся листом непокорного ватмана.
Если первое время его подспудно тревожили происходящие в нём перемены, то вскоре он смирился с неизбежным и даже стал испытывать некоторую гордость. Потому как мало кто из его соплеменников мог похвастаться таким поворотом судьбы – большинство из них традиционно послужило звеном в пищевой цепочке, а некоторые и вовсе заканчивали свой недолгий век в затхлой утробе мусорного бака. А он всё ещё жив, и хоть не совсем здоров, и выполняет общественно полезную функцию. К тому же пребывает в окружении интеллигентной, прилично одетой публики – морская форма с каждым днём нравилась ему всё больше и больше.
Вот и сегодня он привычно прижимает край листа с расписанием учебных занятий, над которым уже не первый день усердно корпит Николай Николаевич. Заполнение этой простыни – задача не самая благодарная. Надо и о себе не забыть и по возможности удовлетворить пожелания коллег. Ибо неучтивость к ним тебе же боком и выйдет, когда очередь составления расписания перейдёт к тому, кто обойдён твоим вниманием.
Над плечом Николая Николаевича склоняется Александр Петрович.
– Коллега, – несколько протяжно, укоризненным тоном нарушает он тишину помещения, до этого прерываемую только сопением заполняющего. – Раз ты мне рисуешь третью субботу подряд в этом месяце, то изволь, пожалуйста, отводить для этого только первую пару часов. Отчитал с утра пораньше и – адью. Как говорится, с чистой совестью – на сво-бо-де.
Он произносит это слово, чётко разделяя его по слогам.
– То есть занимаюсь, как говорила моя бабушка, сво-ими бо-гоугодными де-лам. Улавливаешь? А ты эдак мне весь день на части рвёшь, не говоря о личной жизни.
Апельсец косится на Петровича своим единственным чёрным глазом. Подобный разговор он слышит сегодня уже не в первый раз.
– Ну, скажем, покуситься на вашу личную жизнь мне не по силам, как бы я ни старался…
Усач хитро подмигивает коллеге. В последнее время Алекандр Петрович проявляет интерес к новой лаборантке. Этот факт он тщательно скрывает, впрочем, как и остальные аспекты своей личной жизни. Да и вообще, женат ли он? Но от наблюдательного взгляда Николая Николаевича едва ли что-нибудь укроется.
– А про утреннее время вы, Александр Петрович, с Виктором Язеповичем договаривайтесь. Ему тоже пораньше свинтить надо. Дача – дело святое. Подрезка побегов, прополка озимых, закатка маринадов, – перечисляет он не без доли иронии. – Сами понимаете.
Про образцовое хозяйство Язепыча наслышаны все.
«Да, эти, пожалуй, между собой договорятся», прикидывает рыжий. В чём в чём, а в специфике отношений Язепыча с Петровичем он уже успел немного разобраться.
Петрович уже не первый год кропит над докторской. Делает это неспешно, с чувством и расстановочно, правда, подчас замещая глубину проработки материала обширностью его охвата и дотошным академизмом. Лишних формул избегает, налегая больше на теоретические осмысления и философские обобщения, словно речь идёт не о сугубо физических явлениях, а об универсальных принципах мироустройства.
Докторскую пишет и Язепыч, его младший коллега. Этот вгрызается в суть проблемы, делая упор на математику, одолевая тройные интегралы с помощью компьютера – недавно на кафедре появилось и такое чудо. Апельсец не совсем понимает, в чём тут суть, но нутром чувствует, что если попытаться перевести это на те же яблоки (на себе показывать не хочется, тем более, что пришедшая на ум аналогия сейчас ничего хорошего бы ему уже не сулила), то речь, видимо, идёт о противопоставлении ручной сортировки урожая механизированной процедуре. Или наоборот. Но, в данном случае, Петрович с его педантизмом ему больше по душе. Если бы не одно обстоятельство – его темперамент.
У Петровича имеется ряд принципиальных разногласий со своим молодым коллегой. И не только по сути проблематики и методологии исследования, но и по ряду жизненных установок. И когда доходит до этих установок, начинается... Эти ваши распоясавшиеся демократы довели страну до карточной системы, и даже водка нынче по талонам! Как не демократы? А кто же, по-вашему?
В таких ситуациях нашему приятелю становится не по себе, и хочется стать совсем неприметным. Впрочем, нешуточный запал Петровича не настораживает не только его: заводится он быстро, а там и до беды недалеко. Но если другим это грозит не так сильно, то для него это может оказаться критичным, как тут выражаются. Ибо можно во мгновение ока стать дополнительным аргументом в споре, и не только в качестве примера этого самого упадка, но и в качестве предмета для метания. А этого бы не хотелось.
Было бы сейчас заседание кафедры – другое дело. Правда, там они тоже не упускают возможности задеть друг друга, но тогда их реплики прикрыты наукообразием и не столь агрессивны, а потому можно расслабиться и погрузиться в свои мысли. А подумать всегда есть о чём. Например, о том, как бы ещё оказаться полезным тому же усачу, к которому Апельсец питает искреннюю симпатию. Потому, как именно этот педагог проявляет о нём неподдельную заботу. Он всегда ощущает приятное тепло, когда тот берёт его в руку – Николай Николаевич нередко грешит этим, особенно когда пытается сдержаться. Чаще всего это происходит на партсобраниях. Интересно, а что он делал в таких случаях до его появления?
Вот и сейчас Апельсец с тревогой наблюдает со своей позиции, как Петрович прищуривается, глядя на расписание, и взгляд его становится колючим.
– Я думаю, Николай Николаевич, вы способны урегулировать вопрос самостоятельно.
Он возвращается на своё рабочее место, садится на стул и демонстративно громко пододвигается к столу, наполняя помещение кафедры неприятным скрипом.
Николай Николаевич с раздражением откладывает карандаш в сторону. Уже всё почти срослось, а тут – на тебе, снова тасуй предметы с фамилиями и складывай из них новый паззл. И при любом раскладе всё равно найдутся недовольные!
Он берёт резинку и начинает ползать по простыне, недовольно приговаривая что-то неразборчивое.
Апельсец раздосадован. У него затёк один бок, и он уже давно рассчитывал сменить позу. «Сам же сетовал на то, что ветераны освобождены от этой рутинной функции», внушает он эту мысль составителю расписания. «Так воспользуйся этим и не утруждая себя чрезмерно. Бумерангом всё равно не вернётся».
Похоже, что эта идея посещает и Николая Николаевича, и он, слегка подправив сетку занятий, окидывает взором свою работу. Но в глазах его всё равно сквозит неудовлетворённость. Она не укрывается от Вадима Борисовича, профессора кафедры.
– Николай Николаевич, если у вас есть проблемы, ставьте мне субботу, любое время.
Вадим Борисович известен готовностью прийти всем на помощь. Ко всем он проявляет отеческую заботу. Это и понятно – он эту кафедру и создал когда-то. Апельсец помнит, как на прошлой неделе Олег Николаевич, новоиспечённый доцент кафедры, тщетно пытался перехватить какую-то смешную сумму до получки, и ни у кого почему-то не нашлось такого пустяка. Ни у кого, кроме профессора.
– Сколько? – спросил он, повернувшись в сторону нуждающегося.
Прозвучала цифра. Вадим Борисович, щёлкнув замком сейфа, достал из него портмоне и отсчитал купюры.
– Держите.
– Вадим Борисович, огромное вам спасибо.
– Перестаньте. Как говорил Константин Станюкович, для хорошего человека дерьма не жалко, – улыбнулся профессор.
– Отдам буквально через три дня.
– Да не волнуйтесь вы, всё нормально. Вернёте, когда будет удобно.
Во, человечище – подумал тогда рыжий, не в силах скрыть улыбку умиления, обозначившуюся в одной из складок своей кожуры.
Зря злоупотреблять великодушием профессора Николаю Николаевичу претит. Зачем портить ему выходной?
– Вадим Борисович, не беспокойтесь, всё в порядке. Решим вопрос.
– Ну, смотрите.
Вадим Борисович берет папку и выходит. У него лекция в поточной аудитории.
В помещение тут же заходит Борис Васильевич, заместитель начальника кафедры. Такое впечатление, что он только и ждал этого момента в коридоре.
– Так, господа офицеры, никто не забыл? Сегодня чествуем нашего профессора по поводу его круглой даты. Сбор в пятнадцать ноль-ноль в лаборатории. Будет командование факультета, однокашники юбиляра, прочие почётные гости. Прошу не опаздывать. Вадим Борисович – наше всё.
С этим все согласны, и лишь Вячеслав Игоревич, до мозга костей шпак, о чём говорят его погоны с красными просветами, и большая умница по части загнуть интеграл, с лёгкой ухмылкой бурчит себе под нос, что наше всё – это, скорее, Александр Сергеевич. Апельсец слышит это непочтительное бурчание, и оно его задевает.
"Это у вас, у выпускников универа, может, Александр Сергеевич в авторитетах." Апельсец догадывается, кого тот имеет в виду. Он даже как-то слышал, что Вячеслав Игоревич цитировал что-то из своего кумира, называя это высокой поэзией. Так ведь и Борис Васильевич тоже в поэзии кое-что понимает. Тем более, что он сам недавно открыл для себя её, правда, с неожиданной стороны. В стихах зама – Апельсец это чётко уловил – одни существительные. Типа «печень, сердце, лишний вес, внуки, пенсия, собес, дачка, жучка, банька, грядка, речи, памятник, оградка». Народу нравится, да ему они тоже по душе. Всё ясно и складно, а, главное, лаконично. А что вы хотите – на флоте по-другому нельзя. Там, как говорит Николай Николаевич, бабочек не ловят. Нет, наше всё – это профессор.
Апельсец чувствует, что ему ужасно хочется оказаться на чествовании юбиляра. Он не раз замечал, что, когда в коридоре раздаются звуки неспешных шагов ветерана, раньше всех появляющегося на кафедре по утрам, его косточки перестают ныть и ткани наливают соком. При этом он испытывает странное, незнакомое доселе чувство, и если бы он тоже был человеком, то, наверное, назвал бы его сыновними.
Борис Васильевич ещё раз обводит глазами подчинённых и даёт последние указания.
– Все приготовились выступить с речью?
Вопрос риторический, не предполагающий ответа – Апельсец это уже усвоил. Дидактический приём, как они выражаются. Также, как и то, что Борис Васильевич, по традиции ведя торжественное мероприятие, никого не обойдёт вниманием, даже если кто-то с непривычки сорвал голос в большой академической аудитории или оказался здесь случайно.
Да и вообще, замнач кафедры – человек уникальный. В какой-то момент внезапно утратив былой интерес к алкогольным напиткам, он с прежним усердием возглавляет любое застолье, обходясь единственной рюмкой сухого вина и, похоже, получая от процесса не меньшее удовольствие. С таким талантом, да в сомелье престижного дегустационного салона – цены бы ему не было. Впрочем, здесь он тоже хорош. Под его излюбленное «праздник продолжается» с назначением очередного тостующего и команду «прошу наполнить» банкет движется в должном направлении с неотвратимостью парового катка. Никто не увернётся.
И пусть этот директивный стиль ведения застолья не каждому по вкусу, во всём должен быть порядок. Ведь разве способны эти доценты с кандидатами отклониться от канвы лекции, проявить изобретательность и сказать что-нибудь толковое? И, хотя, Апельсец, ещё в первый же день, во время оперативки, почувствовал всеми фибрами своих долек, тогда ещё упругих и налитых соком, глухое недовольство этим окружающих,– дескать, любой, здесь сидящий, может высказаться проникновенно и к месту, но сделать это не по команде, а по зову души и сообразуясь с обстановкой, – он согласен с замом. Эх, мне бы сейчас с десяток мандаринов, я бы быстро навёл порядок и построил их по ранжиру, заводится Апельсец: недаром понятие "ранжировать" произошло от "Orange".
Кстати, у Бориса Васильевича вон какое лицо румяное – видать, тоже из наших! Правильно, надо всех в тонусе держать!
– Олег, песню отрепетировали с Ольгой? – словно поддерживает его запал зам. – Впрочем, за вас я не беспокоюсь.
Но вот настаёт назначенное время и все направляются в лабораторию. Апельсец с сожалением провожает их взглядом и порывисто вздыхает. Севшая было на него муха в испуге взмывает вверх.
Через несколько часов на кафедре появляется Олег Николаевич. По нему видно, что мероприятие прошло успешно – песня спета, правильные слова сказаны, профессор доволен, «кофедралы» расслабились и перешли на свой любимый напиток. А ему надо успеть освежить в памяти основные положения утренней лекции. Он открывает конспект и начинает перебирать слайды. Снова наступает тишина.
Дверь кафедры снова распахивается и на пороге появляется Юрий Чепелев, сотрудник учебного отдела. Будучи выпускником кафедры, он тоже принимал участие в застолье и, судя по всему, изрядно в этом преуспел. Нетвёрдой походкой он подходит к телефону и начинает вращать его диск. Судя по всему, звонит домой. Так и есть – из трубки доносится раздражённый голос его жены.
– Да буду я скоро, одеваюсь уже, – примирительным тоном успокаивает он её и нажимает на клавишу отбоя. Его взгляд медленно скользит по столу останавливается на нашем приятеле. Апельсец нутром чувствует, что это ничего хорошего ему не сулит. Его опасения оправдываются: через мгновение он оказывается в руке у Чепелева, а ещё через мгновение – в кармане его тужурки.
«А тёмную то за что» – лёгкий ужас холодит остатки его соков, а сердцевина устремляется в область предполагаемых пяток. По телу проносится лёгкая судорога. Вызванный ей странный импульс в области кармана слегка тонизирует Чепелева. Он с удивлением ощупывает тужурку, озирается вокруг и тут замечает Олега Николаевича, отстранённо наблюдающего за происходящим.
– У меня дочка больная, – словно оправдывая жест клептомании, выдавливает из себя Чепелев: ничего лучшего ему в голову не приходит. Он, одёргивает тужурку с попыткой придать своим шагам уверенность направляется к выходу.
Олег пытается осознать увиденное. Он живо представляет себе сцену встречи Чепелева с женой, вручение ей «гостинца» и реакцию супруги. Да уж… Мысли о лекции уходят на второй план.
Зато Апельсец, услышав последнюю фразу, воспринимает её с явным облегчением. Он переводит дух. «Ну вот, и мне нашлось настоящее занятие – не то, что это тупое отлёживание боков на казённых бумагах. Развлекать больного ребёнка! Какой заботливый отец!»
На кафедре появляются остальные преподаватели: кто - за фуражкой, кто – за портфелем. Николай Николаевич с недоумением озирает осиротевший стол.
– А где Апельсец?
– Отправился в последний путь. Лечить дочку Чепелева.
В помещении наступает тишина. Все пытаются осмыслить услышанное. Первым реагирует Николай Николаевич. Он снимает фуражку, которую уже успел надеть, и демонстративно склоняет голову. Этот жест, как и осознание произошедшего, воспринимается дружным смехом. Через несколько секунд, словно опомнившись, усач присоединяется к остальным.
И лишь один профессор улыбается с лёгкой грустинкой – знакомый ему недостаток бывшего подопечного так и не изжит с годами. Так пусть же он останется единственным и никого сильно не обременяет. А что до этого, мягко сказать, фрукта, так ему уже давно здесь не место.