Роман Время Везувия, часть первая - Аня

                Часть первая


                А Н Я



   Да, я решила её уничтожить. Да, я хотела видеть, как корчится это жалкое существо у меня под ногами. Я хотела рвать, кусать, растерзать её тело, а потом забрать у неё то, что никогда ей не принадлежало. Я жаждала её крови, убить было для меня делом простым теперь. Просто!- с адским восторгом думала я.- Просто - стереть её, как карандашную линию, и никаких проблем. Если тщательно всё подготовить - никто ничего не узнает! Мне так легко стало, будто бы уже свершилось намеченное, и путь очистился! Я смотрела на неё издалека и наслаждалась: пусть она красивая, пусть стройная, скоро этого всего не будет, в пыль всё упадёт... заслужила ты, милочка! Это не зависть,- говорила я себе,- а справедливость чистая.- "И аз воздам..."- так, кажется...
   Потом я испугалась.
   Я испугалась, мир на две половины вдруг раскололся, и в узкой, тесной оказалась я, в чёрной; а там, в другой - свет, лица, дома, люди, люди, будущее. Мне захотелось кричать, вырваться, бежать, чтобы успеть за всеми, не отстать. Где бы я не появлялась, всё будто темнело, немело - улицы, стены, деревья, небо; то, что лежало во мне, невероятно тяжёлым было, давило, и ненормальное, коричневое, тёмное выплёскивалось из него на весь мир, очерняя его. Весь мир вдруг изменился и смотрел теперь на меня, ожидая. Я спрашивала себя: перетерпеть, может? всё пройдёт, может быть? Перебесится, нагуляется и... вернётся? Вадичек мой родной, вернись, останься со мной!- молила я сколько раз облака и звёзды, летящие по ночам надо мной, на колени готова была упасть... Нет, напрасно. Каждый вечер мне казалось, что он больше не прийдёт, исчезнет совсем и даже, наверное, не позвонит. Холодный страх тогда забирался в меня, моя любовь была огромной, как огненный шар, а мир, всё остальное в нём - маленьким, с ноготок. Надо решиться!- снова просыпалось злое во мне.- Не будет её - всё на место встанет, утрясётся как-нибудь. Сама, гадина, виновата,- кричала я в иступлении в стены и окна,- напросилась, нарвалась, теперь отвечать прийдётся, как миленькой!
   Я носилась, как обычно, по шумным улицам, заглядывала в витрины, входила в магазины, толкалась в автобусах, - в голове вертелось только одно: как? как устроить всё? Я выследила, где она живёт, подстерегала её. Проще всего было - в подъезде, ножом в рёбра ширнуть и - бежать. Нож я взяла на кухне, в сумочку положила его, здоровый, тяжёленный такой, точно каменный; точила специально, в кусок говяжьего мяса по вечерам вонзала, натренировывалась; из большого зеркала в коридоре на меня смотрело отражение - маленький чёртик с рожками. В мясо входит нож - трещит так нежно, мягенько, прямо на душе какое-то злое наслаждение просыпается; я, скорчив зверскую рожу, била, била, колола, воображала, что - её, и вправду - наслаждалась по-настоящему; думала- куда? в сердце, в грудь хотелось, побольнее чтоб, и - повернуть, крутануть ещё для мучения. А если в кость сдуру попаду,- пугалась,- Господи?
   Положила , в общем, в сумочку, пошла на задание.
   В подъезде злополучном пока стояла, ждала её, человек двадцать, как назло, повстречалось мне; по два раза - туда и назад - проходили некоторые. Когда её, паскуду, внизу через грязное стекло наконец-то увидела - во мне вдруг рванули нервы все, кипятком будто фуранули в меня, сумку дурацкую тотчас захотелось мне бросить и - бежать, бежать - чтобы духу моего здесь не было! Я полетела ещё выше наверх, затаилась там. Внизу бахнула на пружине дверь, застучали её каблуки, вздребезжали ключи, хлоп - и тихо. Я секунду ещё постояла, вырвалась затем стремглав на улицу и понеслась, как на стометровке. Свет везде буйствовал, синее небо орало, машины шипели шинами так, что дрожали мои перепонки. Сумка горела у меня в руках, я прятала её за спину, накрывала, проклятую её, локтем; милиционеры на посту как-то подозрительно на меня смотрели из-под своих чёрных козырьков. Проверят? Дура!- гнала я прочь от себя тяжёлые мысли.- Откуда знают они? Иди спокойно! И правда: стоило мне прекратить труситься, и мне уже не казалось, что нож сейчас выпадет на асфальт и зазвенит на всю улицу. Скоро мне удалось взять себя в руки, и дома, возле шипящей раскалённой плиты я размышляла. Я думала, что моё мероприятие должно быть подготовлено исключительно хорошо - никакого дилетанства , иначе можно запросто погореть. Это тюрьма, а мне на нары нельзя. Вот тогда я точно потеряю - его. Меня, конечно, увидят в подъезде, запомнят моё лицо и потом - запросто выследят. Я наверняка не убью, а только раню её, руки будут дрожать; нож, конечно, большой, но - глупый, не приспособленный к кровавым делам, им только бифштекс можно рубить, на землю в самый ответственный момент только так выскользнет. А если действительно врежу прямо в лошадиную её кость?
   Что если попробовать яд?

   Вадик мой муж. Мой самый родной, самый любимый на свете человек. Когда мы с ним расписывались, я пообещала себе: никому теперь его не отдам!
   У нас была очень романтичная свадьба - программа, цветы, шикарные автомобили, много гостей. Нас, как заморских шейхов, без конца возили по городу, машины громогласно, с триумфом клаксонили, заставляя всю улицу на нас с завистью оглядываться, и нам было безумно приятно, что сегодня весь мир вертится только вокруг нас, как весёлая яркая карусель. Мы хохотали, жмурились от счастья, и прямо в машине пили из горлышка пряное, как наши поцелуи, вино, целовались бешено, подставляя лица летящему ветру, жарко, взасос, никого не стесняясь, потому что - можно было, потому что уже почти были муж и жена, повзрослели как будто сразу на тысячу, на сто тысяч лет. Что началась настоящая жизнь, мы чувствовали; впереди - море, целый океан, бесконечность, и только хорошее, звонкое будет. Платье моё белое, драгоценное хрустело и ломалось подо мной, и мне было совсем не жалко его; оранжевая лысина водителя впереди сияла, как целуллоидная мумия, и мне от обилия счастья в груди хотелось её тоже расцеловать. Большой, радостный город, приветствуя нас, вспыхивал голубыми линзами стёкол, и в высоких окнах над нами, как властелин, катился добрый волшебник пушистый солнечный шар. Боже мой! И эта музыка из приёмника - трам-па-па! трам-па-па! - так была кстати, она как светлая, ласковая волна набегала, и становилось в сердце так весело, так радостно, так невообразимо горячо! Я к Вадику прижималась, он был всё теперь для меня; я представляла, как всё у нас дальше будет и - не могла, захлёбывалась от счастья и восторга. Вечер, только предстоящие этот вечер и ночь вертелись в голове, очень какими-то самодостаточными были в тот миг для меня.
   В загсе было всё, как в тумане, честно скажу. Руки, ноги вдруг стали трястись, язык к зубам точно приклеился - не могла им пошевелить. Вот где я пожалела, что слишком много пила. Мама в розовой элегантной кофточке с бумажым на ней цветком издали укоризненные взгляды бросала в меня. А когда наша очередь расписываться подошла, и расфуфыренная служительница, наконец, попросила нас вымолвить "да", мне вдруг стало безумно смешно, глядя на как она великую праведницу строит из себя, тоненьким голоском песню про белого бычка нам поёт, а у самой глаза были - во, злющие-презлющие, не то чёрная грусть, не то грубая насмешка в них поселилась на самом дне. Вот когда первый раз ко мне в душу ядовитые змеи сомнений заползли - правильно ли я делаю всё? И Вадька мой мне вдруг не любимым на веки-вечные времена человеком показался, а каким-то хитрым похотливым зверьком с горящими глазками, которому нужны лишь постель да еда, а на остальное - начихать ему. Не знаю, слала ли мне какие-то знаки судьба, или нет, но только потом оно так и вышло: я чуть было по его милости не осталась одна. Мне вдруг неудержимо захотелось бросить всё, закрыть руками лицо, убежать. Вот где мамины жаркие и влажные взгляды, ежесекундно бросаемые в меня, сослужили хорошую службу; казалось, она прекрасно понимала меня, её глаза теперь излучали абсолютные поддержку и любовь, и это мне очень здорово помогло овладеть собой.
   И ещё другие свадьбы там были, и невесты, точно белые лебеди, напыщенно плавали взад-вперёд, отражаясь в гигантских синих озёрах зеркал, густо осыпаемые из фотоаппаратов серебристыми молниями; и мне таким странным всё, вся жизнь наша, показалась - что всё одинаковое вокруг, от рождения и до самого конца: и дома наши, и квартиры в них, и мебель в квартирах - всё-всё, и невесты эти дурацкие тоже! Мы, люди, главное, все одинаковые, словно в одном инкубаторе выведенные, с душами, выкроенными под линейку, и в своей жизни никак, ни на вот столечко меняться не хотим - делаем всё по шаблону, движемся по раз и навсегда накатанной колее, стать самобытным и ярким, как-то выделиться на фоне других для нас - большая беда, так спокойно, так рассудительно нам кажется слиться с толпой. Я настолько прониклась отвращением ко всему происходящему в тот момент вокруг меня - вино ли выпитое так подействовало на меня, или отмороженная, дебильная толпа вокруг - что мне захотелось платье моё праздничное вдруг мне опостылевшее с себя содрать и голой среди всех этих чопорных халдеев очутиться,- пусть бы дьявольской смелости и чёрному юмору поучились у меня! Но я, конечно, не посмела: раздеться перед этими? Шутите! А через минуту я вообще уже что есть силы ругала себя, за то что, дура такая, думаю не о том, а думать надо только о возвышенном, о неповторимости момента, о дарах судьбы, о предстоящей великой вечной любви - и тому подобное.
   По дороге домой возлагали цветы к могиле героев революции,- вылезли из машины, короче, ноги размять. День, кажется, уже почти угас, солнце спряталось за крышами дальних домов, и красный, чуть дрожащий вечерний воздух наполнен был шелестами шин и тревожными криками птиц. Настроение у меня, надо заметить, уже было не то. Я прижималась к Вадиму, поднимала глаза к нему, улыбалась, как ненормальная, как будто спросить хотела его: не врёшь? не бросишь? любовь это у нас - навсегда? И надо отдать ему должное, он был добр и галантен со мной, не предал, не оттолкнул, не сказал, что устал или что ему хочется покурить и потрепаться в сторонке с дружками его; мы обняли друг друга да так и держались за руки до самого ресторана, будто застыли в счастливом полусне.
   Кабак мои родители выбрали самый-самый, громадный и белый, как теплоход, куш, как и положено в таких случаях, немалый выложили. Сели, наконец, все за стол, речи торжественные завели, выпили, а потом стали "горько!" кричать, целоваться нас заставлять, и мы это - ужас какой! - делали, как артисты или в цирке клоуны. И мне снова, пугая меня, показалось, что все лгут, что любовь напоказ ни в коем случае нельзя выставлять, не то - затопчут её, заплюют, шутом гороховым вырядят тебя, и ещё - что большая беда впереди меня ждёт; и я опять изо всех сил старалась страшные картины от себя прочь отогнать, доказывала себе, что я попросту очень устала, что завтра я отосплюсь, и всё видеться будет совершенно другим - лучше, чище, изысканней.
   В зале мы танцевали с Вадимом вальс, кружились, казалось, не касаясь подошвами пола, яркие нарядные люстры летали у нас над головой. Вначале страшно было: как это - свадьба? у меня - свадьба? не свободна теперь? Потом ушли прочь сомнения - светло стало, очень легко. Самая счастливая на свете была.
   И это - вот это всё хотела забрать у меня эта тварь чёрная? О, я бы стену железную зубами прогрызла - клянусь - чтобы этого не допустить.
 Нужен был чёткий план, и я принялась его вырабатывать. Правильно, всё нужно было сделать так, чтобы никто, ни одна живая душа, не могла бы меня заподозрить в злонамеренном, никто бы ничего не пронюхал. Лучше всего - соображала я - в мою тайну никого не посвящать; обязательно же кто-нибудь проболтается, и понесётся слух по всему городу; или завзятая подлость какая-нибудь грянет на голову. Всё должно было зависеть только от меня одной. Я очень была уверена, что дело у меня выгорит непременно - что-то прямо из воздуха мне так подсказывало: всё, всякую мелочь продумать, всё разложить по полочкам и прочное, железобетонное алиби изобрести!
   Так- как?
   Ножом нельзя - это ясно, ловкости у меня не хватит. Тут нужно уметь по окнам, по стенам лазать, как ящерица; мгновенно скрыться, взлететь, исчезнуть. И - ударить нужно так, чтобы - сразу , наповал. И потом опять - обязательно, говорю, свидетель какой-нибудь на голову явиться в самый неподходяший момент;  значит придётся и его... Достоевщина.
   Нож, в общем, решила оставить про запас.
   Может быть, действительно - яд? Втереться в доверии - то да сё - пригласить, скажем, в кафе, сыпануть в фужер с вином из напёрстка стрихнин, когда она отвернётся или как-то замешкается, и смотреть, как ненаглядная, ненавистная пьёт и от боли потом корчится; встать и тихо и гордо удалиться, победно покачивая бёдрами. Не оборачиваться, слыша позади стоны и мольбы о помощи... У меня сладко сжималось сердце: опять всё будет по-старому, и я останусь одна хозяйка над Вадиком, не будут разрывать мне грудь нестерпимые страдание и смятение от того, что нет впереди никакого у меня  светлого будущего, одна чёрная глухая стена.
                *     *    *
   Конечно, Вадик изменился. Он старался по-прежнему относиться ко мне тепло, даже с особой ласкою, говорил милые глупости разные, всякую забавную мелочь, от чего весело и занятно становилось, смеялся вместе со мной, но... Не то было всё, не то! Глаза его были - чистые холод, обман. Лицо улыбается, морщинки крошечные, добрые возле глаз, как обычно, играют, а глаза - ледяные, будто поскорее закончить хочет разговор, уйти.
   Рано уходил, поздно возвращался, когда я спала уже. Говорил - работа, дела одалели. Я сначала верила. И деньги большие у нас вдруг завелись. Думала: теперь заживём! Вещи дорогие стали покупать, телек новый вырос на тумбочке, цветной, импортный. Я очень радовалась. Но - говорю - чувствовала, что не такое всё, фальшивое... Привкус - дрянь, будто  на языке одно горькое. Потом как-то он совсем ночью не пришёл домой, просто - исчез до утра, и всё; ни звонка, ни предупреждения. Я с ума сходила, совсем в ту ночь помешалась от отчаяния. Дверь тихо открыл утром, был взволнован, как-то необычно, томно помят весь, руки мелко дрожали, запах спиртного от него; но - вижу - счастлив, светится весь, просто сияет.
   Сказал, что важную делегацию принимали; мол, устроили встречный банкет, поэтому и выпить пришлось; иностранные, мол, партнёры, долгожданный договор с ними и так далее. Но моё бабье сердце подсказало мне, в чём дело, прошептало, милое.
   Целый день он провалялся в постели, спал жадно, как убитый, разбросался на кровати, словно большое, сильное животное, получившее, наконец, желанное удовольствие. Я стояла над ним, возле двери, смотрела на него, и колючие, жгучие слёзы катились у меня по щекам. Вот и случилось-то, Вадичка, что всегда у людей случается,- думала горько я,- а я-то верила, надеялась, что у меня не как у других всё будет, а по-другому, по-доброму... Дура набитая...
   А потом у меня промелькнула мысль, что ошибаюсь я, стрела надежды пробила мне сердце! О, как я возрадовалась! Побежала скорее готовить ужин, улыбалась, хохотала от удовольствия, вкусненькое ему на стол подала, пусть, думала, полакомиться, когда проснётся. Прочь, прочь, говорила себе,- никакой ревности! Гадкая ревность засосёт, потом из неё выберешься; злится нельзя, твердила, нельзя превращаться в злобное животное. Верить людям нужно.
   День пролетел до самого глубокого вечера быстро. Я прыгала вокруг Вадика, резвилась, как ягнёнок, напилась вчистую, соблазняла голым чем-то из-под халатика его, заставляла себе ему подыгрывать. Он был, как всегда, неподражаем, остроумен и мил, и всё лил мне вино, подливал... И я пила, не пьянея, смотрела во все глаза на него... Наверное, я надышаться напоследок хотела любовью, сама себе лгала, где-та совсем глубоко во мне холодный камень лежал, толкался, гудел, волны от него тревожащие расходились - что уже свершилось непоправимое, и ничего не исправить теперь; будто машинка во мне какая-то механическая жужжала, работала, шестерёнки перекидывала, и острая стрелочка на табло всё ближе подкатывалась к красному, указывая на грядущую бурю.
   "Аня",- говорил он мне.
   Аня!- ужасалась я.- Аня!! А ведь он всегда, очень часто Аннушкой меня называл, его ненаглядной, единственной Аннушкой!
                *   *   *
   Войти в доверие к ней, к разлучнице, конечно, можно было и яду в бокал сыпануть - тоже. Но. Меня обожгла такая мысль: а если она меня рядом с Вадимом видела, если хорошо знала, как я выгляжу? Мы, бабы, по существу, очень злы, всегда хотим соперницу-жертву свою перед собой поверженной лицезреть и распятой, и руки от гвоздей в крови; сначала ничего не ведающей а затем - в ады страданий падающей.  Из бабьего тупого любопытство своего за нами подглядела из-за угла, лицо моё запомнила - и пропадай всё дело! Разумеется, когда подойду потом, заподозрит неладное и, наверняка, в глаза ещё посмеётся, что растяпа такая и затеяла непотребное. Отобьётся, расхохочется, тревогу поднимет. Но главное не это, это пережить как-то можно - тёрки-разборки с ней.
   Вадим не сможет больше юлить, ему придётся сразу выбирать, в ту же секунду, и совсем не факт, что в мою пользу всё повернётся, у меня не будет ни капли времени что-либо предпринять. Сцены ревности, мои вопли и слёзы не помогут, ещё больше его от меня оттолкнут; слёзы - это слабость, признак поражения; а любят гордых и сильных, так ведь? Я проиграю.
   Она красивая. Длинноногая, глазастая, яркая, даже - огненная, мужики таких любят. Одеваться умеет - горит всё на ней, дорогое очень, хорошо, одно к одному подобранное. Может, это Вадик вещи дарит ей?
   О! Жгучая зависть сидела во мне, я с каким-то садистическим удовольствием мучила себя, воображала даже то, чего вовсе  не могло быть. Дьявольские картинки измены, разрывая мне сердце, мелькали перед моими глазами. И вдруг всё во мне  переворачивалось, всё плохое и страшное уходило из моих мыслей, и с горизонта, издали, приходило, валилось громадное, как небоскрёб, сладкое и горькое чувство любви.
   Моя любовь к Вадиму пылала. Горело всё - небо, воздух, дома, деревья; горячее пламя скакало и рвалось, широкие его языки поднимались вверх, гремели. И всё это - всё кипение - как-то само с собой выплывало из-под той мерзости, которое обрушилась в последнее время на меня, вырастало из неё, оборачивалась из самой середины чёрного кипящего озера смолы, и - удивительное дело - очищенным выходило, сияющим, возросшим в сто раз, в тысячу!
   Нельзя было промахнуться, нельзя было ничего провалить - не имела я права такого.
                *  *  *               
   Как-то само собой решение ко мне пришло.
   Знакомый у меня один есть. Не то, чтобы знакомой, а так - десятая вода на киселе, учились вместе с ним в школе, в параллельных классах. Он после школы покатился, настоящим уркой стал. Но вроде бы окончательно приличия не потерял, во всяком случае казалось мне так  - что этакий джентльмен в белых перчатках, болтать не будет и заподлянки никакой не выкинет. Благородный разбойник, уверена была,- Робин Гуд местного разлива.
   В общем отправилась к нему, как дура последняя, позабыв об осторожности, разузнать, может, полезен чем будет. Самой-то вершить такие отчаянные дела, что я задумала, страшно - подсознательно, чего греха таить, на чужие плечи тяжкую ношу хотела взвалить.
   Поднялась к нему на этаж. Позвонила. Никто не ответил. Я толкнула входную дверь - странное дело, она была не заперта - вошла.
   В зашторенной комнате полу-темно, бордовым пятном на стене мерцал ковёр. Воздух насквозь прокурен, дышать тяжело. Я закашлялась, оглянулась и в углу комнаты увидела чьи-то ноги, задранные вверх на столе и стоптанные подошвы туфлей, волны брюк, колени. Из клубящейся фиолетовой глубины в меня с интересом сверкнули глаза, точно две чёрные вишни.
   "Здравствуй!"- тихо сказала я, непроизвольно к выходу попятилась.
   "Привет",- низкий навстречу мне, надтреснутый голос. Мне отчего-то сильно захотелось уйти, прямо в глазах побелело. Нужно действовать только одной! - снова взгремел набат в голове.- Не болтать, ни перед кем не раскланиваться! Не юродствовать!
   Он кнопкой зажёг свет в покосившемся набок дырявом торшере, ноги с грохотом сбросил под стол, сложил на груди крестом свои накачанные, мускулистые руки. Ну и булочки!- изумилась я; да такими целый взвод баб можно передушить...
   Ковёр за его спиной вспыхнул ярче, побежали по нему квадратики и ромбы. Маленькие раскосые его глазки внимательно меня изучали; круглое безволосое лицо, на низком лбу  коротко остриженные рыжие волосы. Вылитый Чингисхан.
   Я не знала с чего начать. Ты можешь для меня  убить одного человечка?- сразу хотелось спросить. А что потом ?- с ужасом думала. Ну, скажу это главное - а дальше? Предложу ему денег, они, такие, за деньги что хочешь сделают, деньги для них - бог; займу где-нибудь (где - я не знала ещё). Потом бы, конечно, пахала, как Папа Карло, чтобы долг вернуть - хоть уборщицей на вокзале, хоть кем - ногти свои распрекрасные посрезала бы, старушечью причёску с хвостиком завела б - только бы дело моё решилось!
   Итак, воображаю: ты сможешь убить?.. Он: ты что, милая,- фьють, рехнулась? Или: раздевайся, ложись в постель. Он всё время смотрел на мои торчащие из-под юбки голые коленки. Он вполне может потребовать мзду, какую захочет. Ты готова?- спрашивала я себя. Готова, готова, да!- звенел какой-то гадкий голос во мне.- На всё  наплевать!
   Я посмотрела на него уже под этим соусом. Он - ничего, с ним скучно в постели не будет. Не бзди, дева,- подбодрила я себя, дальше двинулась. "Слушай,- говорю, точнее - что-то во мне говорит.- Как у тебя дела?"- Издалека решила подъехать. "Нормалёк",- моё приветствие выслушав, проворчал он и снова уставился с вожделением на мои ноги. Мне вспомнились годы, пролетевшие, как один день,  после школы. Сотворив идиотское, романтическое выражение лица я сказала, что время летит так быстро! Он сухо, очень безразлично усмехнулся. "Чё те надо?"- прямо, в лоб спросил он, и какая-то гадкая, хищная улыбочка поползла у него на щеке. Я оказалась в дурацком положении. В тусклом зеркале на стене я не узнала себя: бледный, белый лоб, громадные испуганные глаза. "Дело, короче, одно есть",- я, наконец, перестала трястись, тоже воинственно сложила руки на груди. "Тебе вообще доверять-то можно?" - спросила я что-то типа этого. Бугры на скулах у него вздулись. Обиделся, значит. Я сказала, что мне экстренно нужна помощь. Сказала, что слышала - он может всё. В его маленьких злых глазах пробежали мягкие, тёплые искорки. Мне показалось, что деньгам он всё-таки отдаст предпочтение; бабло для них, для урок, святое.
   "У тебя оружие, пистолет, есть?"- спросила тоненьким, весёленьким голосом, так, чтобы полегче, поневесомей было. Он присвистнул, губы неприступно сжал, весь подобрался. Он,- мелькнуло во мне,- наверняка подумает, что я агент ментовский или что-нибудь в таком роде - выведываю, высматриваю, вынюхивю;  Мне до дрожи захотелось повернуться и из этой прокуренной берлоги бежать; вниз, вниз по лестнице и - прыгнуть на улицу.  Меня кольнуло, что до двери я могу и не добраться..."Ну ты давай, подумай,- пятясь, сказала я.- Нужно кое-кого замочить, и всё такое. Хорошие деньги плачу!"- это я уже, взявшись за ручку двери, ему крикнула. ... Всё поплыло у меня перед глазами, на мгновение все проблемы мои отдалились, мелкими стали в сравнение с тем, что прямо сейчас жизнь свою могу потерять.
   "Я ещё зайду как-нибудь!"- из последних сил крикнула и, спотыкаясь, выскочила вон.
   На улице жизнь двигалась густо и самостоятельно, я нырнула в этот свежий, чистый ручей с громадным наслаждением, дышала нежным, прозрачным, сладким воздухом - и не могла надышаться...
                * * *
   Один раз, если честно, и я сорвалась, был грех.
   Года два после нашей свадьбы минуло. Мы с Вадиком почему-то не ладили, перестали биться в такт наши сердца. Даже по мелочам резко спорили, отчуждение между нами во всех делах наших возникло. Я слова скажу, oн - два, мне страшно обидно становилось что не могу своё, очевидное доказать; чувствовала, что права, лезла на рожон с аргументами своими, кипятилась. Это сейчас я до самой последней точки ясно понимаю, что в семейной жизни споры и разбирательства - не только лишнее, но и крайне вредны, разрушительны. Главное - душа в душу чтобы и не не взрываться по пустякам, жизнь она гораздо больше, чем кухня или веник со шваброй, глубже, ярче, раскатистый. А тогда по глупости да по  молодости лет за лидерство боролась и, обманывая себя, говорила себе, что добра нам обоим хочу, а он не видит этого, не понимает, не верит мне.  Казалось, что ещё чуть-чуть поднажму и засияет перед нами истина - вот же она! Что только я знаю, где она, а другие - и он в их числе - не знают, не ведают.
   У нас на заводе курсы английского языка организовали, я подалась туда, просто - чтобы дома реже бывать. Нас, группу, собрали в управлении в большой комнате, притащили стулья, столы. Мы расселись, тетрадки вынули, карандаши и ручки, притихли, зашуршали страницами.
   Вошёл преподаватель, молодой, высокий, не очень и яркий, с начинающейся зализанной лысиной, представился мягким, даже нежным каким-то, негромким голосом, начал рассказывать. И так мне его бородка рыжая вдруг понравилась, высокий, чистый его лоб, нелепо измятый, весь в мелу пиджачок, брючки его, как у стиляги, узкие, что я и про лекцию забыла и про всё на свете - всё на него пялилась. "Холостой",- так он мимоходом почему-то о себе кокетливо сказал, призывно по-мужски улыбаясь, поглядывая при этом на меня, и это добило меня окончательно. Он пошутил, наверное, а я уцепилась за эти его слова, чёрт те что себе, дура, надумала: чем-то разбитным от него повеяло - свободой, наверное, голову мне вскружило, будто руки мне вдруг развязали, так долго за спиной связанные.
   После урока, дождавшись, когда все уйдут, я к нему подрулила, слово за слово - мы познакомились. Размахивая портфельчиками, погуляли по мокрым, блестящим вечерним улицам. Лампы под пышными зелеными кронами деревьев так ярко, празднично светились, в свете их лицо его казалось мраморным изваянием. Какой красивый!- ослепляя меня, казалось мне.- Прямо неотразим!.. Дальше всё само собой стало развиваться, покатилось, как ком... Если б день или ночь хотя бы прошли - время какое-то в общем - я бы, конечно, одумалась, расхохоталась от своей слабости и наивности и плюнула: моё-то счастье настоящим счастьем было, а это, внезапно пришедшее - так, пшик один... Мы поехали в тот же вечер к нему домой, чай пить. Выпили вина, потом, само собой, водки. У меня голова с плеч так и полетела. Я вперёд, в атаку пошла первая, он даже опомниться не успел, его рыжая бороденка мелькала передо мной и глаза, очень удивлённые, даже испуганные... Я потом, в конце всех дел, в сердце своём зарыдала, встряхнулась, но - поздно было. Больше ни на какие курсы, чёрт бы их все побрал, я не ходила. Мне наши ссоры с Вадиком такими мелкими показались после моего грехопадения, я думала, обжигаясь: как же я могла? Как до такого додумалась-докатилась? Какая же дрянь всё-таки я! Чего добиться хотела, что и кому доказать?
   Неделю я мучилась в аду своих переживаний, потом вышла, как из чистилища, совсем другим человеком - ноги Вадику мыла. Это, я думаю, любовь меня вела, это любовь я свою на крепость проверяла.
                * * *
   Вадик теперь часто по ночам где-то шлялся. Безбожно мне врал. Я от отчаяния тоже хотела романчик с кем-нибудь закрутить, но у меня не получалось; не нужен мне был никто, только - он. Не могла - и всё тут, полная прострация. Он, Вадик, сильный, высокий, умный. Руки нежные, мягкие. Другие мужики, когда он с ними рядом находится, меркнут все, минута - и все уже смотрят на него с завистью и восхищением. Он умеет красиво говорить, смеётся тихо, обворожительно, какая-то волшебная музыка слышится в его голосе. Он приходил домой, и все обиды мои к нему тотчас же улетучивались; я прижимала его к себе, словно цветок дорогой и радостный. Ни за что не хотела показать, что знаю всё и что очень боюсь потерять счастье своё.
   Часто я, подняв воротник пальто, в туман и под начинающимся дождиком торчала во дворе у ЕЁ окна, смотрела в него, так притягивающее меня к себе. Огненно-красный штора прикрывала его (каждую строчку на ней я запомнила, каждую складку выучила), скрывала за собой некое действо, которое мне так страстно хотелось увидеть, прервать. Со зловещей завистью видела я как они оба выскакивали из подъезда и неслись, как казалось мне, над землёй, над мокрым асфальтом и лужами, словно птицы на крыльях, говорили, повернувшись друг к другу влюблёнными лицами, без остановки, весело смеялись, крепко держались за руки. Я совершенно убитая кое-как тащилась за ними, прячась за углами домов и за деревьями, мокрая и несчастная, как бездомная кошка, сгорая от зависти и злобы. Вадим становился для меня всё больше недосягаем и оттого бесконечно желанным. Мне представлялось совсем уж невероятное: пусть бы даже втроём, в открытую, паровозом как-нибудь, только бы Вадьку и мне за руку крепко держать, пусть бы и она, стерва, рядом лежала! Я пугалась таких своих мыслей: втроём? да никогда! Сердце моё жадно требовало то, что принадлежало только ему одному, мне одной, билось нестерпимо, просило, рвалось. И следом хотелось мести - сейчас же, сразу!
   Я останавливалась, замирала, подставляла лицо холодным каплям дождя, страшным голосом, пугающим меня саму, хохотала в небо, хватала холодные стволы деревьев ладонями, щипала, царапала, ломая ногти, твёрдую кожу их; я знала, что рано ли поздно придёт отдохновение и ко мне, что разгрызу, разломаю, разрублю этот проклятый узел и получу свою законную награду.
   Возвращалась домой, быстренько переодевалась, грелась возле электрического камина, пульсирующего жаром, постепенно оттаивала от пережитого, шла на кухню к плите и, как преданная рабыня, готовила ему ужин. Так тихо вдруг на душе у меня становилась, умиротворённо, будто нет времени, закончилось оно,  и уже совершилось назначенное.
   Вдруг мне показалось, что просто надо подойти к ней и поговорить начистоту. Сказать твёрдо: отвали! не твоё, не хапай! Или даже - попросить вежливо, по-хорошему, по-человечески; а если не поймёт, тогда уже пригрозить, припугнуть, помахать ножичком у неё перед носом.
   Не выйдет, нет, - потом поняла я. Дело ведь не в ней, а - в нём. Она, смеясь, скажет: пусть сам он выбирает. Она, стерва, красивая, умная, знает толк в словах. Засмеётся злобно мне в лицо и скажет так: он сам знает, куда, в какую сторону, ему податься; да и сейчас, мол, не неволю ведь его, руки не выкручиваю. Не неволит, правда это, сам пошёл, - резало больно мне душу.
   Нет выхода!- кружилось, словно чёрный ворон, надо мной.- Только убрать её, ненавистную, с дороги... И я сделаю это.
                * * *
   Уркаган Славка этот, сам ко мне на улице подошёл, вынырнул внезапно перед самым носом у меня  из тёмной подворотни, дёргая своими необъятными плечами. Преградив мне путь, криво рыжими ресницами от солнца щурясь, спросил: "Так что ты там хотела, конкретно?" Навёл обо мне справки, наверное, и - успокоился. Мне надо было сразу, в эту же секунду решать - довериться ему или отшутиться, соврать по-правдоподобней что-нибудь. Прохожие вокруг, как ни в чём не бывало, бегали, дети шумели. А этот навис надо мной, рукой в стену упёрся над самой моей головой, глазами свёрлами режет насквозь. Мне, если честно, снова страшно стало. Я сказала, оглядываясь: "Давай отойдём в сторону!"- взяла его под руку, потянула, содрогаясь от неприязни. Его кожа была суха и шершава, как моечная губка.
   Во дворе мы присели на лавочку. Вечернее оранжевое солнце в синих окнах как-то неоправданно радостно блестело. "Понимаешь..."- замычала я, подбирая слова, мне очень трудно было начать. Он взял мою руку, как своё.
   Не отделаешься ты одними деньгами, милая,- тяжело усмехнулась я внутри себя. "Понимаешь,- я резко отдернула руку, спрятала её за спину.- Нужно одного человечка... того..."- я пальцем чиркнула себе по горлу. "Раз надо, сделаем!"- солидным басом сказал он, кажется, не слыша меня, и снова потянул мои пальцы к себе, стал весь елеем сочится. "Я заплачу!"- я снова брезгливо руку выхватила. "И много дашь?"- теперь в его кривых серых глазах прозвучало насмешка. Я уже готова была встать и уйти, так он мне был противен. Я бы так и сделала, сказала бы, что пошутила, крик бы подняла, если бы он дальше руки свои распускать стал; я уже и рот раскрыла, чтобы на помощь позвать, но что-то удержало меня.
   Я совершенно не знала, как такие скользкие дела надо обустраивать, тряслась от страха вся внутри. А вдруг, доверься я ему, он меня действительно подведёт, подставит? Допустим, деньги возьмёт и знать меня, видеть не захочет больше. Или вообще потом со своими страшными дружками меня - тоже того, как лишнего свидетеля... Я заставила себя посмотреть ему прямо прямо в глаза. Ничего определённого в них я не увидела. Тупая, наглая, самодовольная рожа. Я начала говорить теперь проникновенно: "Слава... (мне почему-то трудно было произносить его имя) Я не шучу, у меня большая проблема, и нужно её кардинально решить. Ты или, допустим, кто-то из твоих друзей могли бы... разлучницу мою... уби... убрать?"- я, наконец, почти произнесла это страшное слово. Так тяжело мне его было выговорить, язык мой словно чугуном налился! Он пугливо оглянулся по сторонам, голова его, точно буй на воде, подсела. "А у самой что - духу не хватает?"  Я с сожалением, честно кивнула. Это была чистая правда. Тряпка, наверное, я настоящая, чтобы бы я о себе до этого не думала. "Нет, смогла бы,- стала я врать, защищаться.- Просто у тебя, у мужика, это получится лучше, ловчее. Ты вон какой здоровый, а я..." "Слушай, детка,- сказал он мне таким тоном, будто я была его старинная подружка; меня это, если честно, возмутило.- Иди-ка ты лучше домой, и забудь о том, что наговорила тут..." Он сказал, с опаской снова оглядываясь через плечо, что жизни лишают только в самом крайнем случае, когда слова уже не действуют, или человек - падла последняя, конченая: предал, украл у своих и тому подобное; что, мол, запугать можно, физиономию до блеска начистить, пару рёбер ботинком сломать... Тут какое-то подобие жалости к ней, к шалаве этой, зашевелилась в моей груди.... Это что же этакое я удумала? На что замахиваюсь? Но потом вспомнила себя, стоящей, точно шелудивая собачонка, у неё под окном, в то время, как она с моим законным мужем... И вся жалость к ней тотчас ушла, осталась одна голая ненависть. "Уговоры не помогут!- сказала я то, в чём, если честно, совсем не была уверена; лишь страшной, кровавой мести хотелось мне. Он сверлил меня своими маленькими, солёными глазками. "Любовь? Ага... Ревнуешь?"- попал он в самую точку. Мне стало неловко; показалось вдруг, что этого - чувства, любви - для них, для урок, недостаточно, чтобы ощущать полноту бытия; что они понятия не имеют, что такое  настоящая любовь, ради которой хоть в омут с головой прыгай; для них только деньги, бабки имеют значение, бизнес на крови, честь какая-то особая воровская; любовь для них это что-то незначительное, ничего не стоящее, как - кусок мяса сожрать под бутылку водки. Их любовь - б.ядство, разврат. Он хмыкнул, замолчал. Перестал расспрашивать. "Значит, бабу надо замочить?"- наконец, спросил. Я кивнула. "Красивая?" Я дёрнула плечами, мне стало обидно. "Дурак, таких вопросов дамам не задают"- ответила я. Для солидности сказала, что могу расплатиться баксами. Ума не могла приложить, где я их раздобуду... Он сжал свои квадратные челюсти, поднимаясь, хрюкнул: " Подумаю."
                * * *
   Вадик мучился своей неустроенностью, это было заметно. Мне казалось, он хочет со мной начистоту поговорить, но едва он открывал рот, чтобы разоткровенничаться (я это по глазам его видела), я тотчас уводила разговор в сторону. По ночам в постели я из него отбивную делала, чтобы ЕЙ, стервозе, меньше досталось, и он глядел на меня с искренними восторгом и недоумением. На стол ему ставила самое вкусные блюда, какие только можно было придумать. Точно маг, я выпекала волшебные кренделя, строила многоэтажные, волшебные торты, рисовала кремом посвящение в стихах - да-да! - и его удивление и восторг росли в той же степени, что и количество и разнообразие блюд, сотворенных моими одухотворенными пальцами. Ему, я видела, нравилось моё неусыпное к нему внимание; мне показалось, что мне удалось вселить в него определённые сомнения, поколебать его волю к сопротивлению. Я ликовала! Он как-то вдруг сказал, что я очень хорошая жена, заботливая; это прозвучало так  чисто и искренне, и я задохнулась от нахлынувшего на меня счастья; минуту сидела, не зная куда я попала - на небо, в рай?
   А на завтра, к ночи, снова приехал пьяненький, нездорово возбуждённый, откровенно с помадой на шее и ароматом женских духов, которыми от него несло на километр - её, цветочное, так мной с некоторых пор ненавидимое. Я как всегда прикусила язык. Нельзя спрашивать, показывать своё неудовольствие - поедет, полетит скандал. Тогда, расходившись, хлопнет с чистой совестью дверью и - поминай, как звали. Только свежеиспечёный торт мне хотелось с размаха запустить в стену, бешено.
   Он улёгся спать. Подождав, пока он уснёт, я оделась, накинула на плечи плащ, прикрыла тихо за собой дверь. Полчаса (ночное дорогущее такси) - и я стояла перед её квартирой на коврике. Смотри-ка,- думала я,- и коврик у входа кладёт, значит чистёха, аккуратистка, прости Господи!.. Не споткнуться бы об него, когда, сделав дело, убегать буду...
   ...Я позвоню, она откроет. Я толкаю её в плечом, вхожу, на ходу широко распахивая железный рот своей сумочки, замахиваясь над ней приготовленным кухонным тесаком. Она тонко и жалобно закричит, голову закроет руками, своё бледное, искажённое ужасом, такое некрасивое в этот момент лицо. Ногой сбить её на пол и - резать, резать, кромсать!..
   Я тихонько щёлкнула замком: тускло сверкнула внутри сталь ножа.
   Снизу послышались шаги, кто-то, как на зло, вошёл в подъезд. Я жутко нервничала. Протянула руку к звонку. Отдернула, точно вдруг обожглась. А если она окажется сильнее, ловчее? Нет-нет, сегодня никак не получится... Завтра, потом...
   За спиной у меня прошёл человек, я не видела - кто. Я согнулась, пряча лицо, в стену уткнулась. Наверху хлопнула дверь.
   Тихо.
   Приглашённые слышались где-то голоса, беззаботный смех. Отовсюду веяло чужой сытой жизнью, неприятно, жгуче, многослойно. Жарили рыбу, по всему подъезду несло подгоревшей сковородой. Ночью - рыбу?- я рассмеялась. Всё не наедимся, пьём... О, какие же всё-таки животные мы!
   Дверь её мне показалось чугунной плитой, которую мне никогда не преодолеть. Я съехала вниз по стене, уселась прямо на холодный пол, слёзы горячим, колючим ручьём брызнули у меня из глаз.
   Дома Вадик спал в той же позе, даже не шелохнулся.
                * * *
   У нас с Вадиком - крошка-дочурка. Что за славное, прелестное существо! Конечно, всякий своего ребёнка хвалит, тут уж - закон; я тоже не исключение. Дети наши - это продолжение нас, мы их посему боготворим, прощаем им многое. А как, скажите, не восхищаться этими живыми пуговками-глазками, носопырками-растопырками, румяными щёчками, крендельками-ушками, золотыми, легчайшими завитушками? Милые, сладкие создания, душу свою за них не жалко отдать...
   Наша Сонечка замечательное существо, настоящий херувимчик. Симпотяжка, будущая топ-модель, очень умненькая, сноровистая, никогда не потеряется, всегда, что надо, ответит, да ещё с каким-то подтекстом, с юморком - вся в папу. Очень на Вадика похожа - его носик, глазки, лоб. Ей скоро стукнет четыре. Вадик просто души в ней не чает. Возиться с ней без устали, на новомодном компьютере учит её всерьёз. Вот она, дочурка наша ненаглядная, ещё держит его здесь, а так бы он давным-давно, думаю,  улетел.
   Сейчас с ней всё - тьфу, тьфу! - всё хорошо, но рожала я её тяжело, изрядно намучилась.
   Вадик вокруг меня все девять месяцев скакал, как кузнечик, буквально пылинки с меня сдувал. Стоило мне изъявить какое-нибудь желание, а он уже - нате, пожалуйста, получите и распишитесь! Я блаженствовала, посему все трудности, какие были, переносила чрезвычайно легко.
   Схватки начались неожиданно, ночью. Мне снилось, что меня раскалёнными железными зубьями распиливают надвое. Я подскочила, села, кручу вокруг головой, ничего понять не могу: где, что со мной?- за окном жёлтые лампы под ветром качаются... И тут - началось, нахлынуло! Боль была такая, точно меня вниз живота ногами дубасили. Вадик подхватился, зажёг свет, бегал по комнатам, водички холодной принёс, таблетку обезболивающую. Я закричала. Я испугалась так, что всё вокруг меня в маленькую, незначительную точку превратилось.
   Я будто бы в безвоздушном пространстве очутилась, вокруг - вакуум, пустота, ни стен, ни шкафа, ни окон - всё кануло куда-то, а подо мной, прямо под ногами, озеро бушующего огня разлилось.
   Вызвали скорую. Вадик, взъерошенный, как медведь, взад-вперёд шатался, весь от переживания зелёный. Докторица дежурная, как назло, оказалась молодая, больше нас волновалась. Боялась, это очень видно было, чтобы я тут же прямо у неё на руках не родила; торопилась, подгоняла, не давала толком собраться. Блестящая трубка на плечах у неё качалась, как змея ядовитая. Вадик в кулёк насовал всякой всячины и сверху книгу положил. Господи, я думала, какая книга, зачем? Тут бы живой остаться... Я кричала, Боже мой, ругалась матом. Вадик молчал, всё стоически вытерпел. 
   Стали спускаться по лестнице вниз. Я, кажется, совсем по-собачьи скулить начала. Вадька всё рвался на руках меня нести. Доктор умоляла не делать этого - опасно. Внизу у подъезда влезли в карету скорой помощи. Пожилой, бывалый водитель безучастно на меня взглянул, ухмыльнулся саркастически. Что смотришь, гад?- закричать хотелось мне.- Поезжай скорее давай, гони!
    Наконец, понеслись мимо ночные улицы города.
   В салоне - слабый свет, лица у всех такие страшные стали, как у злодеев, рты и глазницы - чёрные ямы. Пронзительно несло бензином, я боялась, что меня прямо на пол вытошнит. Быстрее бы,- думала,- Господи! Вадик руку мою схватил, слова какие-то на ухо шептал. Родной, глупый, какой родной человек!
   Водила за баранкой, видя моё паническое настроение, подключился меня успокаивать, стал тараторить без умолку. "Так,- говорит, точно это он был здесь главный.- Дышать надо размеренно, вдох - носом,  выдох - ртом, на счёт "два"... У меня таких, как ты,- ухмыляясь, говорит,- дорогуша, знаешь сколько тут на твоём месте сидело - не пересчитаешь..." Поглядывает на меня - глаза добрые, тёплые; чего злилась на него - не знаю... Я прямо папой его своим почувствовала...
   Светофоры жёлтое льют на перекрёстках, улицы совершенно пустые, стрелой мимо пронеслись. А если бы днём всё случилось? Застряли бы где-нибудь в пробке, пропала бы...
   Завертелись на мелких поворотах, фары чесанули по красной кирпичной стене. Забор, ворота. Всё, приехали, сейчас начнётся...
   Вылезли из машины, воздух в лицо хлынул свежий, прохладный, и - стало легче дышать. Голова от такой пьянящей чистоты кругом пошла. Докторица наша тонким пальчиком позвонила в звонок, чтобы открыли приёмный покой. Выползла сонная гвардия. Недовольны, гляди-ка, что потревожили их высочества среди ночи. Измятая со сна, бледная, как медуза, акушерка записала в тетрадь мои данные. Диктовал - Вадик. Я молча от безысходности плакала, переодевалась за ширмой в какой-то бесформенный балдахин. Поцеловались с ним на прощание, и меня потащили по лестнице на второй; подгоняли, грубо прикрикивали - конечно, видали они таких, как я, униженных и оскорблённых.
   В палате припала на кровать. Рядом такие, как и я, бабы, роженицы, орут, руки нервно заламывают. Я жутко стеснялась, сама не знаю почему; терпела, всё губы себе искусала; а потом думаю: что я - хуже? что я - железная? И тоже стала визжать, как свинья недорезаная. Когда совсем в бред опускаться стала, и ноги отнялись - меня забрали. Перевалили, как куль, на тележку и повезли. Я ни ногой, ни рукой шевельнуть не могу, а меня чуть не приседать заставляют, по щекам со звоном хлещут - ну издеваются! Шуточки дурацкие крутят между собой, хохочут, никакого внимания на мои призывы о помощи не обращают. Наконец, притащили в родильное. Опять - вставай, иди... Дуйся!- командуют, даже не глядят на меня;  лапки свои в умывальнике мылом тщательно трут.
   Лампы режут над головой, как настоящее солнце, как два.
   Мне так больно было, так! Силы все до последней капли кончились, из тела выпрыгнуть хотелось, убежать, улететь... Спасайте меня - просила, задирая в потолок глаза - ангелы!
   И вдруг их шлепки, толчки, насмешечки, окрики мне неприкрытой нежностью показались, несказанными любовью и теплотой; не бросят в беде меня, нет! Так легко стало, действительно - точно на крыльях полетела...
   Заверещал, запищал - слышу - тоненький голосок. Ах, неужели? Ах, это у меня ? Господи, пусть, думаю, всё хорошо  кончится!
   Наклонились надо мной белыми колпаками своими и масками. "Девочка у вас,- говорят.- Рады вы?" Рада ли я была? Да я была просто на седьмом небе от счастья!
   Но что это, что? Руку стали мне больно дёргать, жгутом перетягивать, шприцем в вену ударили; за голову крепко ухватили, поглаживают щёки, как-бы успокаивая... Всё поплыло у меня перед глазами... Боже, как Кити в Анне Карениной...- последняя моя мысль была. И дальше наступила темнота...
   Пришла в себя я палате; кругом серые, невзрачные стены, над ними лампы пульсируют неяркием и голубым, голубые вокруг пятна лиц, длинные больничные халаты... Бабы вокруг улыбаются: "Всё уже позади, милая,- говорят.- Маленькая осложнение у тебя было." Я вижу сразу - хороший мир, добрый; и мне хочется плакать..... Подумалось ненароком, что с дочуркой что-то нехорошее - так испугалась от этого! Метнулась к двери... Мне издалека, в окошко, показали мою малышку, завёрнутую по самые бровки, морщинистую, как крошечная старушка, и сердце моё успокоилось.
   Что-то там во мне, сказали, прилипло и не хотело отлипать, пришлось пинцетами отгрызать.
   Вадик под окнами до утра торчал, не смотря на промозглую сырость, как солдатик взад-вперёд под окном выхаживал; девки, соседки мои, в форточку прокричали ему, что всё с нами в порядке, и он, наконец, упорхал.
   Я думала всё время о нём, и, прижимая потом к себе нашу крошку, мир казался мне таким добрым и ярким, живым, горячим, точно благодатный огонь.
   Мир - добрый, люди злые.
                * * *
   Все заметили, что я другая стала - осунулась, подурнела, облазить, как старая метла, начала. Как могла, держалась, не хотела, чтобы горе моё видели. На вопросы отвечала, оскалив зубы, изо всех сил стараясь улыбнуться,- голова болит или зуб ноет, или Сонька чуть прихворнула, забот поэтому полон рот... На работе ко мне Валька, подруга моя, подкатила, говорит, схватив меня за руку,  вздёрнув по-деловому брови, ввинчивая в меня пристальный и тревожный взгляд: "Так, кончай ахинею нести! Что  - Вадик загулял?" Я просто опешила: как узнала она? "Ты что-то знаешь?"- я спросила с открытым ртом, от удивление у меня в затылке ломить начало. Она сказала, что в общем-то все в отделе у нас уже в курсе дела. Я просто обалдела, минуту слова не могла вымолвить, руками только плескала, как квочка крыльями. Знают - и молчат? Что за люди такие? Я впервые почувствовала звенящую злость на него, что - позорит меня, в открытую заблудил! И на этих всех - тоже, на всю Вселенную! Я разрыдалась. Валька стала меня утешать, прижала к себе тепло, как родную. "Что ты хочешь, чтоб мы с ней сделали, с вражиной проклятой, с разлучницей?"- едва скрывая волнение и гнев, спросила она. Я промямлила ей в мокрое плечо, что убить эту стерву мало. Валькино лицо сделалось каким-то крысиным, остреньким. "А что, давай её - это...  укокошим?"- сказала она странно ледяным тоном, в котором послышалось мне даже какое-то нечеловеческое наслаждение. Кажется, она не шутила. Ах ты, думаю, бедное создание! Я на шаг отступила от неё.  Бледная, худющая, длинный и широкий, почти мужской нос, злые, шевелящиеся на нём ноздри, Глаз - не видно совсем, одни щёлки на щеках блестят. Сколько ей лет? Тридцать? Может быть - тридцать пять? Старая дева, как же ты баб других красивых ненавидишь! Шипит, как змея настоящая. А, может, мелькнуло вдруг у меня, и вправду её предложением, её услугой, воспользоваться? Такая прыткая, она драться будет отчаянно и молчать будет, как рыба, и никаких денег ей не понадобится - просто за голый интерес в бой ввяжется. Но она,- кольнуло меня,- наверное, глупа и где-нибудь на пустом месте обязательно проколется... Она что-то мне говорила, я молча глядела на неё, в упор уставилась: это - Валька? Валька - это, подруга моя закодычная, всегда добрая и немного простоватая?
   Она как будто прочитала мои мысли. "Ты думаешь, что я - того, ненормальная, глупая?- она улыбнулась вдруг так тихо и одухотворенно, осветилась прямо изнутри вся, стала хорошенькой и даже красивой. Так заговорила, будто о давно наболевшем, заветном, давным-давно ею измеренном. "Я просто хочу тебе, как лучшей подруге своей, помочь."- сказала она. "Просто помочь?"- мне стало не по себе; она, словно демон, сидела передо мной, отрешенно и задумчиво глядела в стену. Лицо её сделалось вдруг сильным, светлым и красивым, профиль её, обращённый ко мне, светился; тонкие брови высоко, как острые сабли, взлетели.
   "У тебя тоже что-то подобное было?"- осторожно спросила я. Я подумала, что мне всё-таки крайне нужны союзники. Она долго не отвечала. Наконец, повернулась. Простое, бледное лицо. Глаза - два голубых невзрачных плевочка, совсем не накрашена. Показалось мне, что ли, всё?  "Почему бы хорошему человеку, душе родственной, в беде не помочь?"- она улыбнулась, теперь как-то криво, даже страшно, вымученно. Она сказала к моему немалому удивлёнию, что и у неё большая любовь была, которую бездушно похитили, как бы счёты сведёт за старое. Я совсем не поняла, почему меня она спасает - спасала бы себя? Решила смолчать, пусть, думала, расскажет всё сама, душу свою  изольёт мне. Стрелка часов на стене дёрнулась. Обеденный перерыв заканчивался. Отовсюду, со всех отделов, звенели чашки, ложки, собираемые до следущего чаяпития в шкафы. Где-то начала монотонна стучать печатная машинка. Она дотронулась к моей руке холодными пальцами и словно обожгла меня, снова в меня тяжело лоб уронила: "Приходи ко мне сегодня вечером, ладно? "
                * * *
   Дома, отерев руки о передник, я села к телефону, позвонила ей. Думала: что за добровольная помощница она такая выискалась? Она какую-то игру, наверное, затеяла. Какую? Это же не шутки - такими словами разбрасываться. Ну ладно - я, у меня это сейчас, очень наболевшее, я счастья своё теряю, а что она? Что - если у неё всё давно миновало, быльем поросло? Может, она в паутину свою меня завлечь хочет, игру затеяла какую-то хитрую? Может, она именно всех баб ненавидит и меня заодно с ними? Погубить меня хочет, утопить? А вдруг,- пугалась я всё больше,- она в Вадика моего влюблена и тоже отбить его у меня возмечтала?..
   Она там у себя сразу взяла трубку. Теряясь, сбиваясь, злясь на себя за это, я сказала, что не смогу сегодня прийти, очень, мол, занята. Я не могла её видеть, лица её, но снова мне в ту секунду показалось, что в её обличьи на меня демон-искуситель смотрит, прямо из-под руки моей, из воздуха. И голос у неё был снова такой нежный, умиротворённый, спокойный, пронизанный неким духом всезнания. Я поспешно, не прощаясь, бросила трубку, сердце у меня сильно стучало. Я долго сидела и смотрела в пустоту, думала: может, этого всего, что я удумала, не надо? Может, я окончательно падаю? Я начала размышлять, засомневалась; ко мне, надо мной словно какие-то тёмные, глазастые существа начали слетаться - почти видимые.
   Пришёл домой с работы Вадим. Поужинали, чем Бог, как говорится, послал, в светлой, горячей, разогретой моими стараниями, кухне. Соня, звоночек, крутилась у нас под ногами. Мы все крепко обнялись и сели в комнате смотреть телевизор. Я настороженно держала Вадима за руку, украдкой поглядывала на него, и мне было непостижимо страшно, что он прямо сейчас поднимется и негромко, но твёрдо, настойчиво скажет, что ему пора уходить по каким-то срочным делам. Мне так надоело боятся!
   Утром на работе Валя мимо меня пролетала, не задерживаясь, с гордо поднятой головой; я тоже в ножки кланяться ей не спешила. Мы сухо поздоровались и разошлись по своим рабочим местам.
   Погода на улице стояла замечательная, надо мной синим ярким огнём горело расткрытое от штор окно. Работать совсем не хотелось.  Я тяжело, словно ледорубом, чиркала карандашом, листала бумажки, совершенно не замечая их содержания; обнаружила в ящике стола потускневший клочок прошлогодний газеты, стала от нечего делать читать. Когда в бюро входила наша начальница, я начинала изображать бурную деятельность.
   В курилке мы, наконец, нос к носу столкнулись. Из раскуренного фиолетового, взлетевшего облака она спросила меня: "Ну что, милочка, сдрейфила?" Я не ответила, торопливо стала дым глотать, чтобы быстрее свалить и не разглагольствовать. Ну её с её безумными планами!
    "Подожди,- она схватила очень требовательно мою руку, в глаза заглядывала.- Рассуди сама: одна ты никак с делом не справишься. Я знаю - ты боишься, что я вру зачем-то тебе, что мне какая-то польза от тебя нужно, так? Выслушай меня, и ты всё поймёшь." Я что-то прямычала в ответ, стала локоть выдёргивать. Она вцепилась в мою руку, как клещами, качала головой из стороны в сторону, как бы осуждая меня, языком прицокикивала, пристыживая. "Поверь, вдвоём у нас всё получится.... Ты же любишь его, хочешь спасти? Одна голова хорошо, а две - лучше. Да у тебя и выхода другого-то нет, кроме как мне довериться..." Я спросила - почему, чёрт её дери, она так в этом уверена? Сказала - что киллера какого-нибудь найму, и дело с концом. Она совсем близко ко мне подплыла, и сама почувствовала, что линию переступила. "Киллера?- она заливисто засмеялась, отступила на шаг.- Да он, дурочка, тебе первой голову снесёт!" Я, ничего не говоря, вырвалась и полетела вниз по лестнице. "Вечером же приходи, дурёха!"- крикнула она мне вдогонку. И голос её был - сплошные нежность и вожделение. Может,- подумала я, вдруг снова чувствуя на коже её липкие, холодные пальцы,- она вовсе не по мужикам большая специалисточка? Ой-ой...
   Я ругала себя последними словами. Дура, дура!- говорила себе,- коза задрипанная! Не послушалась внутреннего голоса! Только одной нужно такие мутные дела решать, только с помощью ангелов, чтобы, если что,- концы в воду. А я уже, считай, двоих в свои дела сгоряча посвятила. Понесутся теперь слухи по городу, раззвенят-растрезвонят "доброжелатели", и - поминай, как звали, конец всему, сама, своими вот этими руками подтолкну Вадика уйти от меня.
   Тяжело было на душе, безысходность какая-то, точно стена, встала передо мной до самого неба, и от того наверное, решимость моя стала куда-то пропадать. Или, наоборот, мне начинало казаться, что я слишком медлительна, что сейчас же, немедленно мне нужно что-то кардинальное предпринять, чтобы победу одержать. Мне стало кристально ясно, что непременно нужен чёткий и одновременно неординарный план, и снова вспыхивало огнём у меня всё внутри, руки начинали чесаться, хотелось уничтожить её, разлучницу, растереть в порошок, растоптать, убрать раз и навсегда с пути своего!
                * * *
   К Славе идти в его логово я боялась, а встретиться нужно было. Я решила всё-таки на него ставку сделать. Кое-кого из своих друзей увидела, договорилась денег занять, на мой взгляд выходило более, чем достаточно. Неудобно было страшно, безбожно врала, что - бизнес решила открыть, что дело прибыльное и деньги скоро вернутся с лихвой. Покраснела, руками махала, как мельница; вертелась, как сойка; какие-то правдивые слова на ходу бойко выдумывала, клялась зубом, точно шалава последняя. Но уверенности стопроцентной, что верну долг в срок, конечно, у меня не было - наоборот: тратить легко, а вот зарабатывать... Но других вариантов днём с огнём было не сыскать. Хотя... Конечно, мне не поверили, вежливо отказали.
   Но как-то неожиданно я всё больше думала о ней, о Вальке... Как-то меня будто пронзало насквозь: она и есть настоящий помощник, бескорыстный, преданный. Может, это - подсказка ангельская, наводка волшебная их? И, главное, никаких денег платить не понадобится, о деньгах она даже не заикалась, не такой она человек, чтобы меркантильничать. Я в людях более-менее разбираюсь, вижу - кому нажива нужна, а кому - интерес. У неё по всей видимости - второе здесь. Что - я даже догадаться не могла. И - умна. Очень умная, теперь я это видела, перед ней я себя девчонкой чувствовала несмышлёной, неопытной. А что: продумать план действий с ней, посидеть, хорошенько помозговать и... Баба бабу всегда поймёт. Но что ей-то от меня  нужно?- не могла взять в толк. Если деньги - тут ясно, как день, всё было бы. Какую-то власть она надо мной получить хочет, вот в чём дело,- всё больше в это уверовала я. Она очень непростой человек, как я раньше этого не замечала? Хитрая бестия, настоящий чёрт в юбке. Но чем больше я размышляла над этим, чем больше находила слов сомнения, тем больше - парадокс - меня всё-таки тянуло к ней, тем сильнее крепла во мне уверенность, что бояться ничего не надо, что то моё, что мне кровно нужно было - всё перетягивает, и всю хитрость и лукавство её перебьёт-перетянет. Сама в конце-концов напросилась, никто не неволил её, что бы она там в тайне против меня не замыслила. Главное было - гирю неподъёмную с шеи своей сбросить, а там уж видно будет. Если дело моё выгорит, отблагодарю её по-царски, пусть что хочет требует потом, озолочу её...
   Но с деньгами с другой стороны всё проще, заплатил и гуляй себе; как бы остаёшься чистеньким. Деньги вообще определённость и ясность в отношения вносят, никакого тебе панибратства, чистый бизнес. Нанять, что ли, мурла этого?- снова мучилась вопросом я.- Нанять, и дело с концом.
   Снова он сам будто из-под земли передо мной на улице вырос. "Ну, пошли!"- с ухмылочкой сказал. Я опешила, встала как вкопанная, рот от неожиданности открыла. "Куда?" Он сказал - к нему домой. Сказала - пусть двигает вперёд, а я догоню его; не дай Бог увидят нас рядом, слухи покатятся. И опять небо как нарочно было золотом и берюзой обрызгано в предзакатный час, словно пожар, словно грозное предупреждение...
   На окнах всё те же запыльные шторы, ни на миллиметр не сдвинуты. Жёлтым рассыпался на грязном полу старенький торшер. Сели друг напротив друга на расшатанные стулья; я вздохнула, приготовилась слушать. На столике торчали бутылка водки, рюмки, закуска кое-какая была набросана и каким-то диссонансом звучавшее - коробка дешёвых конфет с нарисованными на ней то ли розами, то ли красными маками. Чиркнув спичкой, он закурил, снова недвусмысленно уставился на мои голые колени, ноздрями, как конь, затрепетал. Надо было домой заскочить, одеть брюки,- я подумала, но теперь поздно было.
   Он налил водки мне, потом себе, поднял рюмку. Я сказала - не рано ли пить? "Как хочешь,"- он криво усмехнулся и бодро, быстро слизал её содержимое, с умилением выдохнул дырками ноздрей. Я подумала: почему бы и нет? Половинку своей тоже одним махом выпила. Сразу стало легче на душе. Он, брякнув, немедленно нагрохал себе вторую, сейчас же вылакал. Я ему сказала - что было, конечно, неправдой - что деньги уже у меня. Пару тысяч ему хватит, в баксах? (Зачем советуюсь, думала, дура?) Он смачно хрустел огурцом, глаза его стали скользкими, хитро засверкали; громко сопел, жадно жевал хлеб, колбасу, смотрел в сторону, точно меня в комнате не было. Я очень волновалась, выцедила свою рюмку, не закусывая - никогда ещё со мной такого не было. Мне стало гораздо легче, я совсем развеселились, теперь темнота вокруг не пугала меня.  Мне даже этот обормот показался вполне человечным, этаким симпотягой, атлетом. Он спросил с нескрываемым вожделением, замерев, дёргая растопыренными ноздрями: "Деньги с тобой?"
   Я стала торговаться, сказала внушительным басом: "Вначале дело, деньги потом!" - потянула со стола кусочек колбаски, стала жевать; было страшно неловко, остро почувствовала - чужое, и сразу - колом встала в горле. Он, тряхнув лбом и ушами, рассмеялся. Сказал, что надо дать аванс. "Ты кинуху хоть смотришь американскую?- выдул с укоризной; предложил мне сигарету, мы закурили.- Видик,  говорю, смотришь?" Я кивнула, сто лет ничего путного уже не видела. "Помнишь, как там показывают?" Ещё показывают, что  хорошо обманывают, кидают,- я сказала, сползая куда-то под стол и в сторону - много выпила, голова кругом пошла; за край стола ухватилась. "Элемент риска, конечно, есть,- красиво отбросив обтянутый футболкой торс на спинку дивана, милостиво согласился он.- Но надо доверять партнёрам". Он тоже закосел, лоб его покрылся блестящий испариной. Заметив мои минутные слабость и смятение, он перепрыгнул поближе ко мне. Заплетающимся языком я сказала строго, что вот этого не надо, не советую. Он кулаки до красна сжал, отодвинулся. Я подумала: может хрен с этими деньгами - хи, хи - просто отдаться ему? Мне стало весело, потом страшно. Нет, сообразила, нужно только деньгами; другое всё задаром пройдёт, что я - гуманитарная помощь грёбаная?
   "И больше не выпрыгивай так неожиданно из кустов, хорошо?- пригрозила я; впрочем, получилось очень игриво, не страшно совсем. Резко встав, протиснувшись между ним и столом - сама не знаю, как это у меня получилось - я упорхнула.
   Мне казалось в тот миг, что я легко ухвачу этого жирного борова на крючок. Как жестоко я ошибалась!
                * * *
  Утром, когда я проснулась, тяжёлые сомнения снова набросились на меня. А не станет ли этот алкаш конченный попросту меня шантажировать, деньги из меня сосать? Ведь урки по-другому не могут: пока по миру человека не пустят, не успокоятся. Значит, и этот вариант нужно предусмотреть; но что я могу сделать, чтобы избежать этого?
   Я не знала, что делать, терялась окончательно. Затеяла - а теперь, получается, на попятную... Слабая, нерешительная, глупая женщина. Нужно только на добро надеяться, а меня куда кинуло, куда понесло?
   Вадик, как мартовский кот, бегал каждый день к этой своей прошмандовке. Я уже даже как-то к ней привыкать стала, и, честное слово, даже слабее ревновала, притёрлась, что ли, к ситуации. Думала: почему это? Дура я, что ли, последняя ? Или просто устала, надоело мне всё? Я поняла потом: её для меня будто не существовало уже, не живая она уже будто была, а ревновать к покойникам - глупость несусветная. В мыслях своих я её уже давно укокошила.
   Тут Сонька, как на зло, приболела, простыла в детском садике, и я нырнула с головой её врачевать, чаями медовыми и мятными отпаивать. Как только она умудрилась подцепить эту дрянь летом? Я как-будто повисла между небом и землёй, сидела дома, как последняя клуша какая-то, перестала свисток себе красить, глаза подводить; куховарила в рукавицах и переднике. Оборвала все связи с внешним миром, отфутболила всех подружек своих без разбора. Сонькой вдруг надышаться не могла, беспрестанно обнимала её, целовала, без умолку балаболила с ней.
   Вадик тоже вдруг всё больше дома сидел, и я грешным делом подумала - может, всё, конец моим мучениям? Дом наш вдруг наполнился теплом, светом, как в прежние времена.
   Вот что случилось потом - так больно по башке звездануло!
   Я из магазина заявилась вечером, тихо открыла дверь, думая о чём-то своём; положила ключи на тумбочку. Вадик что-то негромко бубнил  по телефону. Я прислушалась. Я услышала её имя - "Кира", и затаилась, как кошка, слушала, слушала... Он говорил сладким, елейным голосом, как-то даже услужливо, пошленько - что скоро уйдёт от меня насовсем. Он как бы оправдывался перед ней, обещал предпринять решительные действия, "газануть"- так он выразился. Боже, как я испугалась! У меня буквально сердце остановилось. Не чувствуя ни рук, ни ног, я снова тихо открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Постояла, приходя в себя. Теперь громко хлопнула дверью, чтобы он услышал, что я пришла. Он немедленно, порывисто выкатился в коридор, испуганно, кривенько улыбался.
   Бедный, бедный Вадик, бедная я! Я швырнула сумки на пол и крепко обняла его. В тот момент я так сильно любила его, что прямо в грудь себе втиснуть его хотела, простила бы его за его слабость, за его глупую мужицкую похоть - только бы он вернулся ко мне, только бы ответил мне взаимностью... Я должна быть сильной - именно я! Я защищу его, семью нашу, заслоню собой, обязательно сделаю это.
   Нужно во что бы то ни стало достать где-то деньги.
                * * *
   Я двинулась к Верке Скрябиной, к школьной подружке своей. Её муж - настоящий мажор, финансовый воротила в нашем городе. Мы как бы дружим с ними семьями, хотя уже давным-давно не виделись.
   Она открыла мне дверь, очень удивилась. Ярко наведенные глаза, чёрные волосы, разумеется, крашеные, напудренный носик - ничего, довольно бодренько смотрится.
   "Вера!"- прямо с порога я начала дрогнувшим голосом, слёзы предательски навернулись у меня на глазах.
   "Что-то случилось?"- не на шутку встревожилась она, пригласила, взмахнув проходить рукой.
   "Нет, нет... Я денег занять пришла, вы можете мне дать?"- ах, как стыдно мне было просить, просто жгло; от чего же сильно так?
   Я вошла.
   Хорошая, большая квартира. Чисто, светло, красивая дорогая мебель, мягкие ковры. Ароматно пахнет новомодным пластиком, импортной аэрозолью, деньгами пахнет большими. Это - вторая уже у них.
   "Милого" Женьки дома нет, надо ждать. Мы сели в мягкие, как вода, кресла, закачались в них. Уже почти год, как они сюда, в новую свою, въехали. Раньше жили у Веркиного отца, он уступил им свою двухкомнатную - совершил родительский подвиг; сам же в общагу забурился, как молодой, геройский там с общим на коридор санузлом мучился. Та, отцовская, была у них поскромнее, конечно,- без этого их нынешнего грандиозного, потрясающего воображение  размаха. Женя, прикупив обязательный бордовый пиджак нового русского, тогда устроился дилером в банк (верка его любовно "киллером" называла - получается, сглазила; если денег мне даст, точно - сам того не ведая - станет им), пахал, по его словам, день и ночь, чтобы выбиться. Теперь - замдиректора банка, большой человек. Честно говоря, я не слишком этому верила. Блат у него в верхах, по слухам, какой-то был, да и не чист, как, впрочем, и все теперь, на руку; к тому же банк это не завод, а пусть ты поначалу мелкая сошка в нём, но ведь это не слесарем у станка стоять? Мы ведь сами, люди, как зомби, деньги в банк несём, никто не неволит нас, сами, получается, плодим дармоедов и хапуг. Не знаю...
    Ребёнок ещё тогда у них только родился, отчаянно она его, последние гроши собирая, нянчила: пелёнки-распашонки и так далее... Ужас... В общем, разбогатели и поднялись на несколько ступенек выше в смысле житейском, обывательском - шмотки импортные, телевизоры-шмелевизоры японские, музычка, выставки, ресторации...
   Верка проигрыватель завела. Заскрипели громадные динамики, бахнули электрогитары и барабаны. Выпили, разумеется, по рюмочке за наше с ней здоровье и процветание, нежнейшим печеньем самозабвенно захрустели, приложились к импозантным чашечкам с обжигающе горячим кофе. На мгновение я обо всём на свете забыла, унеслись с Веркой, подзахмелев, в грёзы и воспоминания.
   Она притащила тяжеленные альбомы с фотографиями, мы листали их, прижавшись плечами; в них - не только наше с ней старое (мы, повторю, одноклассницы), но и их, с Женькой, новое: заграница, Италия, Рим, палаццо, святые развалины; Верка на палубе судна в норковой шубке вышивает с восторженно вверх задранным ртом, ногу в тончайшем чулочке показывает игриво; между пальцами тонкая сигаретка дымится; магазины, витрины переливаются, пылают, рестораны, холёные официанты, стараясь услужить, изголяются... Туманный высоченный Гонконг мне тоже понравился - небоскрёбы везде,  изумрудные и рубиновые стекла сияют; но и восточный колорит всё же остаётся, некая приземлённость  - пагоды, цветущие сады... Ах, счастливая! - думаю, тайком, с завистью поглядывая на неё... 
   Тут, как демон, соткавшись из воздуха, на пороге возник Женя. Мы так увлеклись разговорами, что не заметили его появления. Вот что я походу придумала сказать (что ещё можно было придумать?): что дело своё хочу открыть, но это пусть будет сюрприз для Вадика, нельзя ему ничего говорить; дело верное, отдача от вложений капитала будет немалая. Бойко затараторила. (Боже, мимоходом думаю, как шито всё белыми нитками, дешёвенький стандарт какой-то!). Женя, устало и недоверчиво клюя своим длинным тонким носом, всё сомневался, всё выспрашивал. Я униженно отдувалась. Сама не знаю, как выпуталась. Чувствовала -  краснею несносно, прямо сгораю от стыда. Промямлила что-то типа этого: мол, жарковато у вас тут, и коньячок этот разморил-раззадорил... Воротник блузки стала дёргать, уйти захотелось несносно, зашиться куда-нибудь в тёмный угол...
   Женя с кислой физиономией удалился в кулуары, вернулся с деньгами - тугая пачечка зелени, даже больше отстегнул, чем просила. У меня пальцы тряслись, когда перечитывала; сунула деньги в карман и - бочком, бочком..... Нужно было бы посидеть, поговорить из приличия, а у меня ком в горле стоит; да и деньги теперь у меня,- думаю,- что ещё здесь ловить?
   Ну всё, всё! - со злобным умилением думала я, скача вниз по лестнице - конец тебе, милочка.
                * * *
    Наконец, и к родителям моим известие принеслось.
   Мама закрылась со мной на кухне, излучала из себя неукротимые напор и решимость.   
   "Так, говори, что у вас с Вадимом стряслось?- грозным голосом вострубила она, подбегая ко мне и нервно взбивая у себя на затылке волосы, свёрнутые узлом. Я уже уходить от них собиралась, довольно поздно было.
   "Мама,- меня словно кипятком ошпарили.- У нас всё нормально, ясно тебе? Не надо лезть, куда не просят."- Повернулась к ней - почувствовала - с перекошенным, злым лицом, не удержала. Лезет чего?
  Она замялась, встретив моё ожесточённое сопротивление, не знала, с чего начать.
   "Тут вокруг такое говорят про вас..."- она с испугом теперь на меня глядела: может, наверное, подумала, я не в курсе происходящего прямо под боком у меня? Может - холодной водой сейчас меня отливать придётся?.. У меня и руки опустились: ну вот, уже слухи по всей округе пошли! Какой кошмар. Мне захотелось на неё кричать, ногами затопать. Я справедливо подумала: причём же тут она, мама моя? Мне из себя накопившиеся злость, моё горе выхлестнуть хотелось - хоть на кого, хоть на Папу Римского!
   "Ты сначала у меня спроси, а потом слушай разные со стороны выдумки!"- поспокойней уже заявила я.
   "Ну вот, я тебя и спрашиваю" - мама нежно погладила мою руку, губы её задрожали.
   Мне стало интересно. "А что говорят?" - меняя тактику, завиляла я хвостиком. Мне мамочку мою стало жалко. Я обняла её. Мама, отстраняясь, подавлено посмотрела в пол.
   "Разное люди говорят "- уклончиво ответила.
   "Мы с Вадимом свободные люди, что хотим, то и делаем! "- ни с того ни с сего выпалила я. Она разозлилась, брови её изломались.
   "Что значит - свободные? Ты что - с ума сошла, моя милая? Так, знаешь, куда можно зайти? Прямо распущенность какая-то!"
   Услышав шум, в кухню стал настойчиво ломиться папа, его громадные роговые очки с той стороны стеклянной двери тревожно пылали. И папа, наверное, всё знает; обсуждали, конечно, уже. Ну всё - сейчас с двух сторон наступление поведут, только держись! Дверь от его толчков погромыхивала, но предусмотрительно нанаброшенный мамой крючок крепко держал.
   "Так, я пошла! Хватит!"- предупредила я, чувствуя, что против напора двоих мне не устоять. Мама замахала на него крыльями. "Дай с дочкой поговорить, чего ты?"- метнула в него молнию она. Папа растерянно, нерешительно помялся, постоял за стеклом. "Вот скоро мне, я чувствую, нужно будет поговорить!"- грозно, невероятно густым басом сказал он, не найдя, очевидно, ничего лучшего. И его круглый живот в майке уплыл в комнату.
   "Мамуль,- нежно и вкрадчиво попробовала я говорить.- Я сама во всём разберусь, и потом мы с тобой это обсудим, хорошо?"- как бы косвенно я призналась во всём. Она меня отчаянно обняла. У мамы был пронзительный запах моего детства.
   "Знай одно, дочка,- тягагaя носом, уткнувшись мне в плечо, завздыхала она.- Здесь у нас с папой ты найдёшь полную защиту, чтобы не случилось."
   Я в охапку с гребла свежеиспечёные пирожки, малиновое варенье в банке, трескучие целлофановые пакеты со снедью, овощи и стала удаляться в коридор. Мама следовала за мной по пятам, невесело вздыхала.
   "Кто тебе донес?- спросила я, уже стоя в обуви у входной двери.- Очень интересно знать."
   "Да так, никто... Какая разница..."- уверилась теперь мама, что её самые худшие подозрения подтвердились. Она впала в привычное для неё состояния тревоги и ожидания, слова потеряли для неё всякий смысл теперь.
   Я ехала в пустом, гремящем, как пустая консервная банка, трамвае, смотрела на тёмный, вечерний, качающийся за окном город, и слёзы текли у меня  по щекам.
                * * *
   Валя решительно ко мне больше не подходила, я её почему-то как огня теперь боялась, сильнее даже чем этого сексуально озабоченного качка Славу. В бюро я вела за ней тайное наблюдение - странно, но меня к ней почему-то неудержимо влекло, точно магнитом. В нашей зачуханной институтской столовой в перерыв она пила только кофе, галантно и чопорно, как настоящая англичанка, оставив в сторону мизинец, почитывая газетёнку; а мужики наши институтские, поедая макароны с гуляшом, попивая из стаканов компот, громко вокруг жевали и причмокивали, как животные. Им - что главное? Правильно - пожрать да потр.хаться.
   Она, точно египетское изваяние, сидела; спина и грудь её выгибались другой - гордое, независимое существо, даже - хищное. Фурия. Внимательно, как и я, взгляды то и дело разбрасывала из-под лба. Посидит, посмотрит, потом - опять за чтение. Я теперь в ней открывала для себя каждый день что-то новое. И всегда она восседала за столом только одна, вот что удивительно,- никаких подруг, никаких собеседников; и - снова подчеркну - очень вдумчивая и спокойная, от жизненной суеты отрешённая.
   А бабы другие наши? Расфуфырятся, свистки себе ярко-красным наведут, щёки напудрят, ногти километровые наклеят и ходят, как павы, на мужичков елейно поглядывают. По мне не цвет ногтей главное, не размер бюста в лифчике, а - внутренняя дисциплина, выучка; как вышколен человек, какое он своё собственное, духовное отличие от других особей имеет.
   Она, Валя, сидела всегда одна, одинокая, сильная кошка, вещь в себе; ни на кого не смотрела, но мне всегда казалось, что смотрит она - исключительно на меня. Честно сказать, она мне начинала нравится. Может, ждала я от неё подспудно какой-то помощи - вот и мерещилось всякое? Мне почему-то казалось, что она очень проницательна, умна, зла даже не в меру, и посему, что ли, мужиковата. Баба, она глупая должна быть, в меру, конечно; податливая. Мужики наши её не любили, потому что превосходства над ней не чувствовали, побаивались. И опять мне нет-нет да и думалось, что она не такая, как все, то есть - с отклонением... в общем, ясно что; и никаких попыток сблизиться с самцами не предпринимает, не нужно ей это просто.
                * * *
   Она сказала мне, сверкая хитро своими зелёными колючими глазами, когда мы вдруг снова вдвоём с ней в курилке остались: "Думаешь, я по девочкам мастерица? Очень даже ошибаешься." Я была потрясена: она - что, мысли читает? Просто обалдела, пепел на рукав себе рассыпала. Тут же, конечно, сообразила: так они, эти, тебе и признаются!
   "Валя,- отрешённо улыбаясь, сказала я.- Я пошутила. Ничего такого я не хочу - в смысле то, что мы тогда с тобой говорили; мне от тебя совершенно ничего не надо. У меня всё в полном порядке, ясно тебе? Оставь, пожалуйста, меня в покое!"
   Видно было, что я ей очень больно сделала, она недовольно, страдальчески нахмурилась.
   Наверное, зря я так сразу концы рубить начала, совсем отталкивать её в моём подвешенном положении, конечно, было полной дуростью - а вдруг экстренно пригодится её помощь? А вдруг со Славкой меня ждёт провал? А вдруг... Я плыла по коридору к себе в бюро и думала обо всём этом.
   После работы я завалила в ближайшее от института кафе и тупо стала напиваться. Проглотила коньяк, потом пару экзотических коктейлей всосала в себя. Какие-то молодые козлы за соседним столиком стали клеится ко мне; я долго терпела их выходки, молчала. Потом сказала им открытым текстом: пошли вы... Их точно корова языком слизала - вот как надо хвосты рубить... Мне просто хотелось побыть одной, посоветоваться с ангелами; вот именно это - больше ведь, получается, не с кем было. Я пронзительно чувствовала своё одиночество.
   Хорошо было на улице, совсем не жарко. Солнце уже почти закатилось за горизонт, разлилось вокруг красное, нежное море. По асфальту шелестели подошвы людей, колёса машин. Негромкие слышались разговоры и смех, с завистью я оглядывалась на пролетающие мимо влюблённые парочки. Ветер ласково трогал лицо, шею, плечи. Мне казалось, что зелёное шапки деревьев преданно кланяются, приветствуя меня. И мне вдруг захотелось взлететь, освободиться от всех моих печалей и забот, весь город и весь мир обозреть одним взглядом! Я глубоко, до самого дна своего существа вздыхала, как будто желая очиститься. Под сердцем сидела острая колючка и мешала радоваться. Словно кто-то скрипучим голосом кричал с соседней крыши или даже прямо у меня под черепом, что скоро одна-одинёшенька останусь в целом свете, как перст. Кто там?- хотелось закричать в ответ.- Какого суёшься ко мне? Не отдам его, Вадима моего родного, никому, слышите?
   Я побежала, кусая губы, давясь горькими слезами, толкала прохожих; высоко задирая железные носы, визжали передо мной тормозами машины, водители злобно ругались, махали в меня кулаками...
    Ворвавшись домой (Сонька, как обычно теперь, у мамы с папой подвязалась), я схватила из серванта эти проклятые доллары, проглотила большой стакан холодной воды, постояла, поправляя волосы, возле зеркала...
   Я долго, с остервенением звонила в дверь, пару раз долбанула с размаху внизу ногой. Наконец, дверь провалилась. Лицо у Славы было серое, измятое, щёки жёлтой щетиной запачканы. Он криво присматривался, с явным недоумением дёргал бровями. Он не узнал меня! Пьян был до ужаса, еле на ногах держался. И снова мне уйти захотелось, повернуться и бежать!- словно силы какие-то в плечи меня подталкивали.
 "А-а, киллерша... Ну, входи..."- Он подвинул гору своего тела, пропустил меня внутрь.
   Темно. Удушающе несёт самогоном и ещё какой-то дрянью, дешёвыми духами. Квартира насквозь прокурена. Всё вверх дном перевернуто - на полу, в открытом настежь шкафу навалены тряпки, на скатерти разлилось целое озеро из опрокинутого стакана; с дивана содрана кожа пледа, белеет рыхлое, взъерошенное мясо простыней. Девка голая какая-то зарылась там с головой, пухлая колода ноги её наружу торчит. "Ну?"- его лицо стало принимать осмысленное выражение. Он с жадностью глотнул из бутылки воды. Я сунула ему в лапу деньги. "Вот, возьми,- быстро сказала я, страстно желая поскорее уйти, испариться отсюда.- Задаток, как договаривались. Пятьсот..." Я назвала адрес, дала внешнее её, Киркино, описание, как - выглядит, во что одевается; сказала, когда дома бывает. Девка с дивана вздыбила голову с рыжими патлами, ко мне пьяно, недовольно присматриваясь.
   Я предупредила его - что единственное условие - сегодня, в крайнем случае - завтра. Он нежным, трепетным движением своей громадной пятерни расплющил бумажки, пересчитал. И те исчезли у него в засаленном кармане. "Как-как, говоришь, зовут?"- переспросил он, показалось мне, без особого энтузиазма. Это слово обжигало мне язык, я выплюнула его быстро: "Кира". Kурва. Я оглянулась: комната шевелилась, словно ожившее доисторическое существо, ползла на меня. Запах стоял просто ужасный, я задыхалась. Чем они здесь занимались? Как можно в таком свинарнике жить, Господи? Слава, тяжело сопя, ждал, пока я свалю, терпел, просто физический мучился. Казалось, его вот-вот стошнит прямо мне на колени.
   "Всё сделаю, как обещал... будь спок... по высшему разряду... сегодня вечером, а как же?.. Бамс кирпичём по башке... А-га-га..." У меня в голове пронеслось: первым делом скотина эта в магазин за опохмелкой.
   Вечером, дома, сидя у телевизора, я прислушивалась к распахнутому настежь балкону: мне то и дело мерещилось, что откуда-то издалека доносятся истошные крики, хрипы предсмертной агонии; и мне казалось, что это она, Кирка, чёрту душу свою отдаёт. Я смеялась, ругала себя - слишком ведь далеко до её пенатов! Просто пьяная молодёжь где-то буянит...
                * * *
   Мне ночью после полосы шипящей чёрной тишины приснилось: пасмурно, никого, серые пустые улицы города. Низкое небо бежит над головой, стены и вдруг - дверь; куда и зачем? Чёрная трава затвердела, навсегда остановилась. Холодно так - будто в самую душу льёт ледяной ветер. И я знаю, что мне суждено жить в этих бегущих полосках-тенях всегда. Оборачиваюсь кругом (странно, у меня даже лица нет, нет глаз, вместо них - какая-то бесплотная сущность, дымное облачко, готовое вот-вот разлететься, растаять), и я не могу найти никого, ничего, только до самого края одна бесцветная линия...
   Я проснулась. Ужас горел у меня внутри, я готова была стать кем, чем угодно - хоть никчемной комахой, пусть атомом воздуха, только бы быть рядом с кем-то, служить кому-то, пусть даже дерьмо выносить... Слёзы полились у меня из глаз горячими нескончаемыми ручьями, в груди закрутила невыразимая ледяная тоска...
   Я обняла Вадика, целовала его сонного, ничего не понимающего, прижималась к нему. Щёки его от моих слёз были мокры, и я испугалась, что он вдруг станет ругать меня за мою душевную слабость; спросит меня: что это, зачем? Но он только тяжко, протяжно  вздохнул, отстранился и, повернувшись на бок, затих.
   Тогда я подскочила. Господи! Ведь её уже нет на этом свете! Меня стала терзать, жалить в самую душу оса - да больно, как больно! Нет человека, какой бы он ни был,- и в этом моя вина. И никак не сотрёшь теперь страшный грех, не загладить ничем вины,- думала я какими-то горячими, обжигающими кусками.- Отобранную жизнь вернуть невозможно... Я? Я?! Нет и нет! Она сама во всём виновата, она заварила кашу, ей и хлебать! А я - дома сидела, горбатилась возле плиты, с ребёнком возилась...
   У меня ладони стали ледяными, липкими, чужими какими-то. Сердце прыгало, как-будто хотело сорваться куда-то в самый низ и остаться там без движения. Одевая халат в темноте, я не могла попасть в рукава, психовала, шипела... Нет!- продолжала кричать я во всё горло без звука, давилась слезами.- Я не могла это сделать, я не преступница, я в школе на хорошо и отлично училась, грамота об этом есть! Институт успешно закончила!.. А кто же убийца?- зловеще шептали мне в уши какие-то мерзкие шепотки, гнусавили.- Ты и есть истинный виновник содеянного, палач, мясник, первоисточник зла!.. Я трясущимися пальцами запёрлась в ванной комнате, зажгла свет, с ужасом смотрела на себя в зеркало. Не лицо было - а свиное рыло: всклокоченные волосы, раздавшийся нос и вылезшие зубы... Воду на полную силу включила, и вода хлынула в раковину, точно кровь красная... Я что есть силы зажмурила глаза...
   Я снова оказалась в пустом городе... Никого, и серое, ватное небо... И это - теперь навсегда, и это - целую вечность тащить на себе... Ужас какой... Закрыв лицо руками, я зарыдала, глухо завыла, била, колола, щипала щёки, скатилась на пол, забилась там в угол, пила, глотала душную пыль. Мне казалось, что я должна, могу что-то предпринять, чтобы исправить положение, изменить ход вещей, искупить свою вину - землю, что ли, по-детски есть? на животе год лежать? Дышать через раз? Принести обет молчания или никогда не петь весёлые песни?.. И, точно червь извиваясь, я лизала пыль, втискивалась в стену и в пол, грудь моя не могла набрать в себя воздух, она сломалась; мне было наплевать - увидят ли меня теперь в таком виде; наоборот - мне даже хотелось этого. Пусть видят! Люди,- закричу во всё горло я, - простите меня, я не хотела!..
   Я очнулась. Вода в кране надо мной бешено шумела.
   Проснулся Вадик, на кухне звенел чашками. Вышла на свет, и страшно стало мне.
   "Что с тобой?- спросил он и, кажется, испугался. Бедный, бедный - он ничего не знает! Мне жалко стало его, его - пусть не ко мне - любви. Я будто сейчас летела впереди всех, впереди самого времени, видела всё для других закрытое и запретное. Кончилось твоё счастье, дорогой,- с ней, там; и будешь ли теперь любить меня - такую? Грязную, очень грязную...
   Не знала что ему сказать, отворачиваясь, мучилась. "Живот что-то схватил,"- пряча глаза, придумала я; закрыла дверь в ванную, погасила свет.
   Мы завтракали за столом молча. Он чуть испуганными и удивленными, расширенными глазами смотрел, напряжённо сопел. Думал, наверное, что я знаю всё, разнюхала, наконец. Только это, его шашни-машни, я знала, у него на уме. Мне вдруг снова ругаться захотелось, солонкой в стену с размаху запустить.
   "Живот - это честно?"- спросил он лукаво, делая круглые, смешливые глазки. Топорно пошутил: "Если я в чём-то виноват, то считай, что я уже раскаиваюсь." Странно, при этом думала я, вот оно - свершилось, больше нет её на свете, разлучницы, а облегчения никакого я не испытываю. Почему это? "Забудь,- резиновыми щеками улыбнулась ему я. - Прошло уже. "
   Уходя, возле двери, он холодными губами на прощание обжёг мне щёку.
                * * *
   Ноги мои костяными копытами стучали по земле; колючие камешки, обжигая, лезли мне в туфли; асфальт мускулистыми плечами грубо, нагло выталкивал меня прочь из этого мира. Я по какой-то словно начерченной передо мной мелом линии шла, и весь мир, люди, город отодвинулись в сторону. Мимо меня проплывали светлые, счастливые лица; губы на них говорили слова, но я ничего разобрать не могла. Пёстрые рубахи и блузки проезжали над моей головой, а куда - я не знала; никто никогда, чужой теперь здесь, в этом мире, мне слова не скажет. Машины двигались странно по диагонали прямо по крышам и падали куда-то в небо за угол. Светофоры все посходили с ума от злости, плевались красным огнём; дома, как гиганты, качали могучими каменными шеями и плечами, в их голубых стеклянных глазах стояли прозрачные, горькие слёзы. Мне роковую эту линию жгущим огнём начертили, хотела с неё соскочить, но куда б я не шла - она сама лезла мне под ноги. Цветные, разливистые картинки людей и улиц проезжали мимо меня, точно на экране в кино, передо мной же стояла одна холодная, чёрно-белая стена. Я, зажмурив глаза, без оглядки пошла через дорогу,- пусть я тоже погибну, пусть! - но ни одна машина не могла раздавить меня,- они проносились сквозь меня, точно я была соткана из пустоты.
   Я качалась в душной утробе автобуса, и мне казалось, что я бегу по спинам упавших домов, и солнце, махая локтями, бежало прочь от меня над старыми острыми крышами.
   Мне солнца теперь никогда не догнать...
   Во дворе её дома я встала под тем самым моим грустным деревом, не отрываясь смотрела ей на окна.
   Я стояла час, два. Стены потемнели, прямо на меня приехала синяя густая тень, по-вечернему стало прохладно.
   ...Она лежит прямо у двери. Возможно, кровь уже - чёрным на лестнице, глубокая липкая лужа из проломленной головы, блестит в ней перевёрнутый потолок. Кто-то сверху, с утра мимо промчавшись, ахнул, увидев, но никуда не звонил - всем наплевать! Всех волнует только своё. Потому что мир так устроен - "я, мне, моё", и мы не хотим в нём ни капли менять. ...Полуоткрыты глаза, посиневшие губы теперь не сладки, вместе с вылезшими зубами хотят прокричать что-то грозное, важное; шитый яркими нитками, дорогой халат приоткинут, голые выпали нога и живот, но это уже никого не соблазнит, а - страшно;  жизнь, вывернутая наоборот, напоминание всем о неизбежном. В комнате кричит во-всю телевизор - но уши её теперь не услышат ни звука; когда-то красивые уши, с которых убийца грубо сорвал дорогие серёжки... Пальцами била по стенам, по полу, сопротивляясь, под изломанными ногтями - грязь и кровь... Удивительными ногтями, ласкавшие много мужчин...
   Я курила сигарету за сигаретой без остановки, в горле саднило, перед глазами скакали оранжевые круги. ...Приедет милиция, вынесут труп в простыне на носилках. Следователь с лупой будет искать на газоне подозрительные следы и искуренные бычки. Потоптавшись в траве, опустив низко голову, из-за дерева выйду и сдамся. Скажу: это сделала я, только я! Берите меня... Надоело всё время думать о ней, всю мою жизнь - только она, она, у неё, с ней... В наручниках  меня, наконец, поведут в воронок. Вокруг соберутся старухи и дети, станут плевать мне вослед. И это будет только начало. Начало - чего? Конца.
  Вадик, плюнув, никогда не приедет ко мне в тюрьму, найдёт себе новую бабу.
   Я швырнула в песок сигарету, помчалась. Как будто очнулась от сна: я ещё смогу спастись, не упасть... Никто не узнает, кто это страшное совершил! А потом я уничтожу и это тупое, разожравшееся животное Славу, и никто никогда ничего не узнает... Растопчу его, на куски раскромсаю - сама! Ничтожная инфузория! А мне - мне, дорогой и любимой! - жизнь спасти свою надо!
   Я помчалась к Вадьке, к своему единственному заступнику. Это у него увлечение было, просто - глупая страсть; я часть его самого, жена его, родней родного человек; он всё поймёт, и у нас ведь ребёнок! Один вечер, одна ночь с ним! Огонь, объятия, поцелуи... А потом... Потом я признаюсь ему во всём, и посмотрим ещё, какое решение он примет...
   Я ворвалась домой, задыхаясь. Промчалась по комнатам - никого. Слава Богу! Звякнула на работу начальству, притворилась больной, и чуть в трубку не разрыдалась; придумала, чтобы алиби какое-никакое иметь, что сутки уже из дома не выходила - кашель, насморк и всё такое; плела, сочиняла, а потом просто бросила трубку. Всё было не так, из ряда вон выходящим. Мир изменился, предал меня. Или - я его?..
   Я немного крепкого выпила, лицо у меня стало гореть, мне значительно полегчало; наконец-то, чуть-чуть пришла в себя. Огляделась, и мир снова наполнился красками. Я думала о том, что у меня всё склеилось хорошо, удачно; не у меня руки в крови, я - чистая! Нет, Вадьке, пожалуй, я ничего не скажу - зачем? Пусть докажут ещё мою причастность к этому делу, огульно буду всё отрицать. Ну и что, что - любовница мужа? У нас современные, свободные отношения в семье... И потом  - ещё никто никого не поймал! Мало ли у этой стервозы было подозрительных отношений? Я вдруг вспомнила ту патлатую кралю на диване у Славки - и мне стало нехорошо... Вдруг она что-то слышала?.. Ах,  Господи... Решила - буду сидеть дома, затаюсь, и - будь, что будет! Чисто женская логика.
                * * *
   Вечером приехал домой Вадим и принёс с собой этот её  цветочный, приторный, паскудный запах. Страшное подозрение закралось мне в душу, точно острым стеклом полоснули по ней! Я, когда он проходил мимо, обнюхала его плечи, спину, клубящейся сладко-горький воздух, летевший за ним. Никаких сомнений, точно! Злость и ярость с новой силой заиграли во мне, всё  - ядовитая ревность, зависть, негодование - вернулось опять. Жива! Предательство!
   Потом я снова закрылась в ванной, скатилась на пол, закрыла лицо руками и отдохновенно зарыдала, давилась слезами, благодарила небо, за то, что так получилось - спасибо! Я подскочила, вертелась, как безумная, на носочках, танцевала, в полголоса напевала, снова улеглась, целовала твёрдый, холодный пол, точно чьи-то морозные щёки, из глаз моих излились целые светлые озера, я снова была чиста, снова была свободна! Как же это было хорошо! Обрызгалась водичкой из крана, вытерлась душистым полотенцем; из зеркала смотрела на меня розовая счастливая физиономия - я ! Ах!..
   Выбегая из двери, бросила ему через плечо, что мне надо к подруге, приказала Соньке слушаться во всём папу и покатилась, полетела в гремящих трамваях, в гудящих троллейбусах, пила из открытого окна сладкую вечернюю прохладу...
   У неё в окнах во-всю горел свет. Эти её красные,  красные, такие же кричащие и наглые, что и она, шторы!
   Я стояла, замерев, точно соляной столб, внизу на траве, верила и не верила глазам своим. Сердце бешено колотилось в груди. За шторами ничего разглядеть было нельзя - крошечная между ними щёлка, и - всё.
   Земля к ночи остыла, мне стало зябко. Касались кожи холодные пальцы стеблей. Скоро - сентябрь. Бордовое небо быстро темнело. Отовсюду звенели голоса счастливых мальчишек, летали их синие резвые тени. Кричали с балконов мамаши, зазывая домой. Мне тоже вдруг к маме домой захотелось, отведать борща в горячей её, натопленной кухне... Воздух был такой чистый, глубокий, казалось,- лился до самых звёзд, точно вода. И на самом дне - там, там - блестящие пятачки звёзд густо набросаны.
   Наконец, стало совсем темно. Вспыхнули над головой фонари, этажи. Дома словно исчезли, растворились в безмерном пространстве, чёрное небо бесшумно их накрыло.
    Я ничего не могла толком в окне разглядеть, просто - свет, и какие-то тени за шторами двигались. Я теперь сама, как мальчишка, влезла повыше на дерево, стена дома закачалась и ухнула вниз. Пылающий четырёхугольник окна на втором этаже совсем близко подъехал ко мне. Едва дыша, я лежала на твердой ветке. Где же ты, дорогая, выйди ко мне!- неприятно гудело во мне неугасшее, разгорающееся злое электричество. Вдруг, точно увеличенное на экране, поднялось передо мной: какой-то поджарый мужчина вздёргивал там у неё плечами, сидя в кресле. Вот - чуть повернулся, улыбаясь, взмахнул кому-то резко рукой; говорит, дёргая на губе чёрной полоской усов; чья-то тень промелькнула  над ним.
   И вдруг передо мной лицо - её; щёки, глаза, плечо, грудь, локоть взмахнул, хлоп  - и шторы закрылись. Я чуть с дерева не скатилась, мне показалось, что - вот, заметит меня, схватит прямо за горло!.. Я посыпалась вниз, разодрала все руки о ветки, шлёпнулась на четвереньки. Ах, гляди-ка,- жива! Прямо бессмертный Кощей!
   Во дворе дети разожгли высокий костёр. Огонь весело трещал, вверх до самых крыш сыпались оранжевые, юркие искры; бордовые тени стали странно и страшно извиваться на стенах. Дети, точно туземцы, танцевали вокруг бушующего огня, воинственно махали копьями-палками. Воевать,- подумала я,- это у нас в крови; с детства учимся не любить, а потом, когда вырастаем, остановиться не можем.
   Значит - жива... Досада брызнула у меня груди, душить проклятого Славку захотелось! Нажрался, проспал! Или.... Мне не хотелось верить в то, что меня снова обманули, за нос провели... Всё внутри перевернулось, и стало нестерпимо жаль, что она осталось жива. Опять сходишь с ума?- из воздуха ко мне принеслось ангельское, но вопрос я пропустила мимо ушей.
   А что за мужик там у неё восседал, м-м?
                * * *
   После работы я двинулась прямо к этой жирной, лживой скотине.
   За дверью долго возились, тень мелькала в глазке. Наконец, дверь открылась; он ядовито, гадко улыбался. Я прямо сказала ему, чтобы немедленно вернул назад деньги, сверкала гневно в него глазами, сжимала внизу кулаки. "Я передумала",- сказала я.  Сказала, что не надо со мной так шутить!
   В комнате у него сидели ещё двое. Она - та, с патлами, мымра, и какой-то незнакомый мне парень в джинсах. Рожа ещё та, явно бандитская. Этот жирный боров сходу мне заявил, что с сегодняшнего дня ставки растут. У меня в пальцах льдинки стали покалывать, челюсть так и отвисла - почувствовала я - от возмущения. Хотелось прыгнуть на него и исцарапать ему ногтями лицо. Эти двое одобрительно загоготали - наверняка рассказал им, гад, всё. Я сказала, что стоит мне шепнуть - их всех разнесут на куски. "Ну а что ж ты сюда ко мне припёрлась тогда?- Слава схватил меня за руку железными клещами своими и стал больно её выворачивать.- Сядь, кому говорю!"- толкнул он меня. Я упала на стул, ноги задрав. "Ещё пятьсот - и никто ничего не узнает,- важно раздувая ноздри, сказал он.- А со своими сердечными делами разбирайся сама." От беспомощности и обиды я зарыдала, слёзы так и брызнули у меня из глаз. Нужно было как-то выкручиваться, я стала врать: "У меня больше нет, честное слово". Тот, в джинсах, курносый такой, с чёлкой на лбу, играя омутнёнными водкой глазами, заявил без капли жалости: "День сроку тебе, шалава, а не принесёшь - пеняй на себя!"
   Мне показалось, что пол подо мной зашатался. Я поняла, что по самые уши вляпалась. Надо как-то вырваться отсюда теперь,- думала горячими, стремительными кусками.- А там что-нибудь придумаю обязательно... Мне хотелось немедленно Вадьке пожаловаться, чтобы он заступился за меня. Помогай жене давай, пентюх, шляпа! Ты думаешь, ты нужен ей, своей крале? Видала она таких! Впрочем, снова рванёт к ней, и потешаться ещё надо мной вдвоём будут...
   Подпрыгнув, без слов, я изо всех сил понеслась к выходу. Патлатая завизжала с дивана, подкинув вверх пухлые коленки: "Славка, да дай ей, как положено, хватай её!" Он поймал меня в свои стальные обручи-объятия, так сжал тисками ладонь, что в глазах у меня серебряные кольца заскакали. Я упала ему на грудь. Извергая волны перегара мне в лицо, он прохрипел, что не намерен шутить. Завтра до пяти вечера, мол, даёт сроку мне. "Хорошо."- пропищала я тихо, покорно и жалобно. "И смотри, чтобы без дураков! "- грозя, замахал он прокуренным пальцем у меня перед носом.- Свободна пока."
   И я ушла, стыд душной волной накрыл меня с головой. Мне себя было очень жалко. Никому в целом свете я не нужна - вот что казалось мне. Щёки горели у меня от обиды и возмущения, текли по ним колючие ручьи слёз (и откуда их столько во мне?). На меня с жалостью смотрели прохожие, оборачивались. Я представила, как это выглядит со стороны. Вот - несчастная.
    Меня, наверное, выгонят за прогулы с работы. И вот это ещё! Восхитительно! Ну и чёрт с ней, с этой работой!- у меня вдруг скакнуло вверх настроение, мокрые губы разъехались в широкой улыбке.- Уеду к бабке в деревню, буду картошку садить, огурцы-помидоры выращивать-поливать, Сонька свежим воздухом в кои-то веки подышит, молочка свеженького из-под коровки попьёт...
   Я потащилась в поликлинику к знакомой медицинской сестре, справку выпросить об ОРЗ.
                * * *
   Честно сказать, не люблю я свою работу. Вадькина мама говорит: вы там у себя только юбки протираете и, извиняюсь за цитату, бл.дством занимаетесь. Не знаю, как насчёт второго, а про юбки - это точно подмечено. Сидим, в потолок плюём от нечего делать. Никудышные, серые будни, как стенки на наших лестницах. Высшие заведения, институты и университеты все позаканчивали. А зачем? Я, например, почти уже ничего не помню из того, что в своём механико-математическом получила - все сопроматы эти, дифференциалы, эмцэ квадраты, тангенсы и котангенсы - бр-р... от одного названия тошнит. Учили нас маститые профессора, настоящее экзекуции на экзаменах нам устраивали - всё напрасно, утекло всё, все переданные ими знания, как песок через пальцы. Как волка не корми, а он всё в лес смотрит: зато с каким удовольствием мы по дискотекам, по общагам ошивались, шампанское вёдрами пили, целовались там с парнями до посинения, а потом, когда припирало - у отличников списывали, со шпор на чулках и манжетах, и - дело сделано! В зачётке - четвёрочка. А она, хорошуля, и стипендию принесёт, и пама с мамой на мозги капать, что безалаберная, не будут. А на поверку - никаких по-большому счёту знаний ни у кого из нас, выпускников, не было; так - поверхностное, пузыри.
   А то ещё и так - на лапу тет-а-тет преподу дашь, бабла в смысле, он, воровато оглядываясь, возьмёт, а потом нужную оценку в зачётке и выведет. "Хорошо, идите!" Исключительно зелень предпочитают теперь, в наши смутные времена, доллары в смысле,- никакого, ёкэлэмэнэ, патриотизма. На разные работы мы, выпускнички, потом повлезали, кто куда смог, на весьма далёкие от полученной специальности - кто продавцом в модном бутике, кто дилером в банк, а кто и вообще в бандюки подался, нерадивых граждан за грудки трясти. Меня, честно скажу, в наше исследовательское, прости Господи, учреждение мои старики устроили, низкий поклон за это им. Сидишь, ни хрена не делаешь, гав в окне ловишь. Как бы формально задание на день, на месяц, есть, получено, но на факт выполнения его можно смело наплевать, никто за проколы тебя с насиженного места твоего не выгонит. Пожурят за нерадивость, вот, пожалуй, и всё. Потому что у всех сегодня совершенно другие заботы; плевать всем на государство, на общее, у всех на первом месте - своя собственная шкура, бизнес. Все на стороне - шур-шур - разными грязными делишками занимаются. В курилке только одно и слышно - деньги, деньги! Бизнес, бизнес! На фига, мол, такая работа нужна, за которую три копейки дают? Может, мужикам и недостаточно, понятное дело - им семьи надо кормить; а мне, простой бабе, женщине, вполне хватает. Женщина вообще, считаю я, должна дома сидеть, борщи варить и детей воспитывать. А мужики - те уж пусть крутятся, как хотят, деньги делают.
  Выдержать это многочасовое сидение задом на стуле почти невозможно, под конец рабочего дня буквально засыпаешь - голова с плеч валится, в веки хоть спички вставляй. Чаёк там крепкий, кофеёк - это понятно, святое дело; но иногда так под конец дня начифиришься, что перед глазами алые кольца стоят. На бесконечных перекурах наговоришься, косточки всем перемоешь, но всё одно ещё несколько часов остаётся: куда девать их? Вот и сидим, в ладони зеваем. Единственная за что могут отругать - это за прогулы. Как бы дисциплину блюдут, но и здесь в силу сказанного - чистой воды очковтирательство.
   Говорят, в Америках-Европах женщины давным-давно в делание карьеры ударились. Что ни секс их, болезных, теперь не волнует, ни детей рожать-воспитывать они не хотят - пашут денно и нощно, по служебным ступенькам наверх поднимаются, к каким-то заветным, только им видимым целям движутся. А какова она, эта цель у них? А вот она: стать независимой, самостоятельный. А от чего, спрошу я, не зависеть, от чего отстоять? От мужика, от самца, значит, - больше не от кого. Но, скажите,- если ты не зависишь от мужчины, если вся твоя жизнь с ним порознь протекает - то на кой хрен, спрошу я, тебе вообще на этом свете ошиваться? Ты считаешь себя свободной? Ты теперь больше всех зарабатываешь? Ты крутая, как сам Бог, начальница? У тебя, как ты считаешь, всё в этой жизни схвачено? Но вот - ты неизбежно приходишь после работы домой, переодеваешься, устраиваешь свой тощий зад перед телевизором и ненароком вдруг подумаешь: приголубил бы, что ли, сейчас кто-нибудь, приобнял бы нежно за плечико; рассказать бы кому-нибудь, как живёшь, поплакаться в жилетку, что - безумно устала, что, в сущности, тяжело жить на свете и так хочется внимания к себе и тепла... Ан нет - одна, как перст, разглядывай себя целый вечер в зеркало, как морщины начинают ползти по щекам, как стареешь, и груди твои, точно дряблые тряпки, в лифе болтаются. Радуйся теперь своей независимости! Конечно, оно можно себе мужичка оторвать на ночь, на две; но он даже фамилию твою не спросит, отымеет за бабки и - ауфидерзейн, у него своя баба имеется где-нибудь на задворках, в его моржовом лежбище. Одна оскомина на зубах только останется...
   Наша начальница, Инна Игнатьевна, хоть и вполне деловая женщина, замечу, и стервоза настоящая, а мужичков весьма полюбливает, прямо всласть ими напивается; правда, по-своему, по-стервиному,- только вышестоящих по службе, с прицелом как бы на своё сладкое, сытное будущее; так что тут, у нас, у русских, как раз, независимость, в смысле - зависимость полная проглядывается.
   Думается мне так. Человек это как бы одна половинка только; вот - он народился на свет, и его задача теперь со своей парой соединиться. Вся жизнь самого начала это и есть бесконечный поиск пути к этому единству, невзирая ни на какие современные модные тенденции. Мужчина и женщина это, как ни крути одно целое, две линии, соединённые в итоге в одну, два разорванных росчерка.
   Мужики тоже гадами, конечно, бывают, тоже не подарочки. А - борись за счастье своё! Не то вскоре всем нам почкованием, как подножной траве, размножаться придётся, если в этой жизни на первом месте нажива, шмотки и жратва,  карьера настанут.
   Или я чего-то не понимаю?
                * * *
    И тут я расхворалась не на шутку. Взлетела температура, едва  с кровати могла подняться. Вот что проклятый стресс с человеком делает. Вызвали врача - молодая, деловая такая, в халатике белом выше колена, рецептик начиркала,- Вадик только на её голые ноги  и пялился. Эх, мужики, мужики...
   Неделю дома провалялась, с боку на бок, охая и ахая, ворочалась. Вадик - тут надо отдать ему должное -  не отходил от меня, хоть на время моей нежданной хворобы забросил свои любовные похождения. Нет худа без добра, правильно говорят.
   Телефон то и дело покрякивал. Вадик подойдёт - в трубку молчат, он на меня вопросительно смотрит, плечами дёргает; а мне снова плохо становится. Сидишь дома, кажется - что ты в полной безопасности, никто не тронет тебя; ан нет - дотянутся ручищами своими и сюда, от зла нигде не скроешься. Придут, ногами в дверь тарабанить начнут; из кровати вверх тормашками выбросят, раскалённым утюжком по животу проедутся...
   Когда выздоровела, не ходила, а бегала, чтобы только не стоять на одном месте, чтобы с ЭТИМИ нос к носу не столкнуться, чтобы не сцапали. Все места подозрительные за версту обегала, чуть стемнеет - я уже дома сижу, тихо, как мышка; хвостик под себя поджала и - ш-ш-ш...
   Но - достали-таки, выследили. В магазине в очереди когда стояла, вдруг припер сзади к стеклянной витринке мужичище, обдал бражной кислятиной в щёку, прохрюкал через зубы прямо в ухо мне: "Когда деньги будут, шалава?" (Они ко мне уже кличку эту жуткую приклеили). Я пошевелиться не могу, повернуться, чтобы увидеть, кто это. Мне так страшно стало, накатило: кругом люди ходят, жизнь неторопливая, обычная идёт, а для меня будто конец света наступил. И снова всё вокруг перевернулось, куда-то отодвинулось, в другое, светлое измерение, а я - в тёмном оказалась. Мне надо бы закричать, а я не могу, рот будто липкой лентой заклеили. Он, гад этот, так придавил меня собой, что я вдохнуть-выдохнуть не в состоянии. Продавец в отделе рядом заметила это безобразие, побледнела, глаза стыдливо опустила и молчит, руки у неё замерли, мелко трястись начали.  Очко, видно, оно у всех не железное...
   "Гляди,- шикнул,- дочка у тебя... Не то..." Отпустил и - двинул быстро прочь, шевеля квадратными плечами. А у меня в глазах сиреневые кольца рвутся - смотрю и не могу понять, кто это? Патлатый, руки длинные, возле колен болтаются, орангутанг настоящий...  И джинсы зачуханные  пузырятся; тот, из квартиры Славкиной, что ли?
    До меня вдруг дошло им сказанное... Сонька... Я ослепла от горя на мгновение. Поплелась на ватных ногах его догонять, но куда там - его и след простыл...
   Солнце, яркая зелень на улице, толпы счастливых людей; мороженое дети жуют, ветер в пышных кронах деревьев купается, шелестит листвой... И я, точно безумная, с выпученными глазищами ношусь туда-сюда. "Отдать им, что ли, оставшиеся деньги?- цеплялась за соломинку.- Может, и правда, - отвяжутся?"
   Вечером меня так и подмывало всё Вадьке начистоту рассказать. Мучилась ужасно; в ванне, собираясь с духом, минут двадцать сидела. Как начать разговор? "Когда я узнала, что ты мне изменяешь, я решила зазнобу твою - того..." Изменял, изменяет? Боже, какой позор, какой ужас...
   Нет и нет! Ничего ещё не решилось!
   Я расплакалась, сидя на железном ребре в ванной - я теперь часто плачу, беда... Тихонько выскользнула, возле трюмо обильно обсыпала нос пудрой, чтобы он не заметил, что у меня глаза от слёз красные, что я слабая...
   Решила всё-таки остаток не давать, они ведь не остановятся, сосать будут и дальше; а дочка моя - ничего они с ней не сделают, кишка тонка, просто блефуют... Милиции на всех, и на них тоже, хватит.
   Вот что дальше произошло.
   Сонька мне сказала спустя какое-то время после случившегося, что в садике её к забору подманил конфеткой какой-то дядя и попросил сказать маме, мне то есть, чтобы она, я то есть, принесла копеечку кое-кому; что, мол, я знаю, о чём это; так и сказали - "копеечку", чтобы ребёнок запомнил,- простенько, нежненько. О, как я рассвирепела! Прижала Соню к груди крепко-накрепко! Мой ребёнок, счастье моё - и эти упыри... Вот что я наделала! Я виновата! Мне показалось, что там, где деньги были спрятаны в серванте, остаток этот,- огонь зловредный запылал. Да что же я ещё думаю, что мешкаю?...
   ...Он захлопнул дверь за мной, закрутил все замки, возвышался наверху, как гора, от выпитого покачивался. Я сразу повела наступление: "Если что-то с моим ребёнком случится - пожалеете!"- ощерясь, стала лаять с яростью, которая  ещё кипела у меня в груди, ничего теперь, словно хмельная, не боялась. Швырнула деньги ему прямо в лицо, в его широко и жадно раздувшиеся, как у рысака, ноздри,- с размаху, посильнее. Повернулась и стала дёргать замки. "Открой!"- потребовала я. Он не спеша поднял с пола бумажки; я стояла повернувшись к нему спиной. Нельзя это!- мелькнуло во мне. Он схватил меня сзади за руку, твёрдой горячей шершавой своей лапой. Я стала лягаться. Совсем не ожидала, что могу так  сильно и безжалостно бить. Он отскочил, схватившись за голень, поглядел на меня с удивлением. Я за спиной у себя пыталась повернуть замок, задыхалась... Он двинулся на меня, как медведь, расставив лапы и зарычав, придавил меня к двери. Я совсем перестала дышать. Всё, конец... Мне почему-то стало неудержимо весело, залихватски даже как-то. Будто у самого края пропасти я оказалась и холодным ветерком дунуло в лицо - что терять-то теперь!? Он держал меня за руки, колени оказались у меня свободны. Что-то из воздуха мне шепнуло: бей!
   Получив удар в пах, он хрюкнул и поехал вниз, всем своим весом свис у меня на плечах. Мне спину точно гирей подломили. Мы покатились по полу. Он давил, не отпускал. Я ногтями ему за уши, по щекам, по глазам стала лупить, со жгучей, во сто раз возросшей яростью. Он заревел, оттолкнул меня, откатился прочь. Я сейчас же подпрыгнула, точно пружины вместо ног у меня выросли; стоя над ним, стала носком туфли пинать его в живот, по рёбрам. Снова кинулась к двери. Замки как по волшебству распахнулись. Я, точно в тумане, полетела вниз по лестнице, не верила, что со мной всё это происходит...
                * * *
   Наконец, решила, что обязательно нужно Вадьку подальше куда-нибудь увезти. Лето всё-таки, пора отпусков. Может - на море,- подумала? В Крым или на Кавказ. Дней на двадцать, на месяц для начала, а там видно будет. Да-да, на море - в синее небо, в зелёные волны! Главное, разлучить его с ней пусть на какое-то время, переломить ситуацию в свою пользу. Будем купаться, загорать, овощи-фрукты жевать свежие. Мне вдруг так захотелось на море, что даже душа заныла. Я стала вспоминать: солнце, босые пятки нежно галька кусает, холодная со льдом кока-кола из гостиничного холодильника... Лежишь где-то на отшибе пляжа в купальнике, ветерок нежно задницу гладит - и ничего не хочется делать, просто лежать и балдеть, даже думать лень. А вечером под фиолетовым тёплым небом - в шумное кафе или в ресторан за устрицами и креветками, шампанским упиваться. И много, много по ночам секса.
   Вадик долго сопротивлялся, отнекивался, синие наглые свои глаза в сторону отводил. Я чувствовала его появившуюся, почти осязаемую неприязнь ко мне. Никак не хотел сдаваться. Я не ослабляла давление. Он сопротивлялся, а я - обниматься, целоваться к нему лезла, сюсюкала, ночью спать ему не давала с экзотическими  сексуальными упражнениями. И - не выдержал, лапа, согласился-таки! Я ликовала! Маленькая, крошечная, но всё-таки победа! Стали собираться. Родители деньжат на дорогу нам подкинули. Моя мама тоже рада была, что так дело устроилось, всё на ухо мне шептала, чтобы я оборотов не сбавляла. Вадька с подозрением на нас косился, прислушивался. Пару дней мы паковали чемоданы, тромбовали в них коленями вещи. Настроение было очень приподнятое, в душе у меня ожидание полного счастья, долгожданного отдохновения воцарилось, а неизбежная нудная дорога восхождением в рай казалась. Вадик от меня и Соньки не отходил - я про себя это с восторгом отметила. Ну а Соня - та просто щебетала, как птичка-синичка, заливалась звонко и радостно.
   Наконец-то папа нас на своём стареньком, чихающем Жигулёнке повёз на вокзал; очки очень торжественно, внушительно сияли у него на носу. Я видела  - его так и подмывает спросить нас в лоб, пока мамы рядом не было,- что же вы, черти, такое  делаете? Он смущённо кашлял, мычал, но я ему не давала начать, болтала без умолку; показала ему внизу кулак, чтобы молчал.
   На вокзале людей было - тьма, и всё мрачные рыла и морды какие-то.
   Наверху ослепительно горел жёлто-белый шар, в небе - ни облачка, - хороший знак, значит - погода в ближайшие дни хорошая будет.
   Запах на вокзале стоит особенный - вы не замечали? Пахнет пылью, дорогой, большими расстояниями, и ещё чем-то сладко-горьким, зовущим, неуловимым.
    Мы вчетвером поднялись в вагон, еле протиснулись в узком проходе, влезли в душное купе. Папа последнюю попытку предпринял, чтобы мозги нам прочистить. Но тут Вадик, очевидно, что-то почувствовав, стал горячего трясти ему руку, благодарить за помощь.
   Состав дёрнулся, и мы поехали. Медленно поплыл в окнах вокзал. Немедленно отовсюду зашуршали пакеты, запахло свежими огурцами, копчёной колбасой и варёными яйцами.  Сосед наш тоже в сумку носом полез. Невероятно захотелось есть.
   Проводник бегал по качающемуся коридору, разорванному яркими полосками солнечного света, озабоченно махал локтями, что-то грозное выкрикивал. Соня, уткнувшись носом в окно, с удивлением смотрела, как мимо пробегают ахающие заборы, невысокие, сутулые домики. У Вадика вместо головы выросла спортивная газета.
   Наверху, над грохочущим миром - синее, синее небо, лёгкое, густое и сладкое, как мармелад. И я - вдруг совершенно успокоилась, сердце запело у меня в груди.
   Громадный серо-черный мотыль в алой фуражке с молоточками на ней  влетел к нам в купе, отобрал в длинный свой кошель билеты, потребовал деньги за постель. Я спросила дежурное: чай будут давать? Мотыль, проводник, стал пошловато мне улыбаться, тоже что-то дежурное заструил, уставился на мои голые коленки. Вадькины недовольные глаза вылезли из-за газеты. Ага, - подумала я,- агашеньки!
   Душный и грязный вагон хотелось по-хозяйски мокрой тряпкой обмакнуть, раскинуть пошире белые, мутные окна, впустить ветер и грохот стальных колёс.
   Матрасы и подушки были один сплошной ужас, влажные.
   Наш сосед, лысый пожилой мужичок, хрустя газетой, развернул на ней розовое с прожилками сало, красные громадные помидоры, вынул самогон в молочной бутылке, заткнутой самодельной пробкой. Многозначительно в нас бровями задёргал. С аппетитным треском стал ножом сало кромсать. Проглотив громадный, наполненный почти до краёв стаканище первача, смачно захрустев жёлтым, перезревшим, огурцом, он доверительно прошептал, сдерживая огненное дыхание, что основа его напитка - обыкновенная бузина, прекрасное, мол, средство от старческого маразма и гипертонии; что, мол, он сам строго по часам стаканчик в день пропускает, и - готово: начавшийся было у него недуг как рукой сняло. Предложил и нам отведать, и снова призывно заиграл кучерявыми бровями. Купе наполнилась запахом то ли уксуса, та ли жжёной резины. Мы обречённо кивнули. Я приготовилась к худшему, думала, что мне сейчас в горло соляную кислоту плесканут; вот повезло с попутчиком,- думала,- старый, самовлюблённый козёл. К моему не малому изумлению напиток оказался крепким, но довольно приятным на вкус. Пока мы поглощали угощение и давились слезами и предложенной нам холодной и каменной привокзальной курицей, мужик, нетерпеливо подпрыгивая задом на сиденьи, сочно причмокивал и по-отечески таращил в нас глаза. По его настоянию мы записали рецепт напитка. Вадик выпил ещё, я отказалась. Жуя сало и горький лук, они самозабвенно стали ругать правительство и президента. Я покормила ребёнка, спать её наверх отправила...
   Ночью, в тёмном купе и в бегущих полосках света мужик  раскатисто захрапел, и то в общем-то хорошее о нём впечатление вмиг улетучилось, хотелось врезать ему его же ботинком по лбу, прихлопнуть, как надоевшую муху. Злобствуя, с опухшими от самогона и бессонницы лицами, мы бесконечно бегали в  грохочущий тамбур курить. К утру у меня в голове всё переворачивалось и звенело. Когда стало светать, мы, уткнувшись носами в стенки, наконец приснули. Сквозь морок и туман я слышала,  что проснувшийся сосед, тряся стол, режет своё проклятое сало и, звеня стаканом, лакает самогон.
   Приятно покачивало, мягко стучали внизу железные колёса. Яркий солнечный свет, мерцая и вибрируя, заполнил купе, заиграл, запел в длинном зеркале на двери. Солнца вокруг наплыло столько, что всё купе, весь мир - загорелись жёлтым и голубым. Из приоткрытого окна прилетал свежий ветерок, наполненный угольными ароматами пробегающих мимо станций и утренней, душистой влагой. Шторки на окне в такт движению трепыхались; весело гоготали пассажиры,  с полотенцами на плечах шествуя принимать утренние ванны, пряно запахло зубными пастами.
   Мы, наконец, потягиваясь и зевая, поднялись.
    Проводник принёс утренний чай, прозвенел ложками и стаканами. Принялся было снова заигрывать ко мне, но, наткнувшись на суровый, осуждающий взгляд Вадима, быстренько ретировался.
   Белые квадратики сахара таяли в горячем буром крошечном водовороте. Божественное звучание вошло в тело и в душу вместе с первыми глотками. К нашему неудовольствию  мы заметили своего попутчика. Снова нам была прочитана лекция о пользе бузины и молодого чеснока и преимуществах колхозного строя перед новомодным фермерством. Теперь мы молчали, подавленно отворачивались в окно. Мне очень хотелось встать и уйти.
   К полудню мы вынули источающую сок мамину жирную курицу и жадно сожрали её всю, запивая из термоса холодным компотом.
   Деревьев за окном стало гораздо меньше, потекли голые, пожелтевшие от жары степь и овраги. Прибитые деревушки, точно полуживые существа, ползли по пригорком вверх и вниз. Белые и розовые облачка, как дым, лежали на горизонте, звали нас. Там, где-то там за горизонтом, было море. Вадик сидел рядом со мной, прижавшись ко мне боком. Я чувствовала себя на седьмом небе. О, если бы я сразу сообразила - я бы увезла его с собой на край света, похитила!
                * * *
   Мы поселилась в маленькой, сверху донизу залитой солнцем комнате у какой-то приветливой, добронравной пожилой частницы. Домик наш стоял на горе, и будто парил над городом. Синее море сверкающей громадной тарелкой лежало под нами внизу. Белые, режущие глаза искры широко рассыпались по воде. Лодочки крошечными пылинками там и здесь парили на водной глади.
   Бросив вещи и заперев на ключ дверь, мы сразу пошли купаться.
   На пляже двигались голые мускулистые коричневые люди. Мокрые и блестящие, как русалки, выпрыгивали из набегающих волн смеющиеся девушки. По небу летал пёстрый мячик. На разостланных полотенцах лежали толстые зады и лифчики.  Камешки с непривычки больно кусали за пятки. Рядом глухо хлопали волны, загадочно, таинственно шипели. Пассажирский теплоход, как белый, грациозный слон, встал у горизонта. У самой кромки воды резвились и повизгивали от ужаса и восторга дети; головы смельчаков, отчаянных пловцов, маячили среди волн далеко впереди за красными буями среди пены и брызг. Одинокие, стареющие городские дамы сидели поодаль в гордом одиночестве, сияя белыми, худыми спинами и морщинистыми животами. Море было нежное и тёплое, как молоко, слегка зеленоватое. Мокрые и счастливые, мы легли на тёплые камни. Щурясь, я смотрела в бездонное небо, там, в голубом водовороте, танцевала девушка, очень похожая на меня - худенькая и широкобёдрая - в рвущемся, восторженно поющем, бесконечном пространстве.
   Вечером, под чёрной, бархатной, примолкшей зеленью мы сидели в каком-то негромком кафе, ели устриц и пили шампанское. "Вадик, - восторженно сказала я.- И вот так - всю жизнь! Хорошо бы, правда?" Я была в тот миг переполнена разной сентиментальное чепухой. Играла лёгкая музычка, весёлая гирлянда электрических огней мерцала на пальме - зелёные, красная, синие мухи-огоньки. Шелестя подошвами, мимо нас пролетали прохожие, заглядывали белыми пятнами лица к нам, в наш маленький рай. И наверное, восхищались, завидовали...
   Слышно было море, как оно непрестанно, тревожно шумит.
  Он сжал мою руку, нежно погладил меня по лицу. А мне в тот момент больше ничего и не надо было. Я взяла его руку, прижала её к лицу, поцеловала тёплые пальцы, и у меня посыпалось горячее и колючее по щекам.
   Фиолетовые звёзды ярко и призывно вспыхнули наверху. Отражаясь, плыл месяц в воде.
   Ночью я его крепко прижимала к себе и чувствовала, что мы - одно целое, одно какое-то доброе всемогущее существо.
   Мы загорели, как негры. Камешки больше не резали безбожно нам пятки. Соня заметно подросла, вытянулась, научилась "плавать" - ездила руками под дну возле берега и всем окружающим лукаво демонстрировала своё мастерство. Мне страшно не хотелось возвращаться домой. Хорошо бы,- думалось мне не,- жить возле моря, лодку купить и сети. Каждое утро я бы к чистой, ясной воде приходила, смотрела бы в её слегка колышущийся глубину, на руглые в ней, поросшие мхом, камни,- как скользкая прозрачная медуза наслаждается прохладой и чистотой; как рыбы медленно подходят к причалу, когда рыбаков поблизости ещё нет (о, рыбы не так уж глупы!), подплывают и трогают колышущимися плавниками землю. Просто час или два сидела бы там возле светлой, живой воды и наблюдала за рыбами. Ветер так свеж, трепетен, глубок, волны так приятно холодны! И таким покоем вдруг повеет, таким успокоением! Ты сам словно большая умная рыба становишься и не знаешь, что будет впереди, просто  - смотришь и ждёшь. Я бы даже зимой к воде, кутаясь в шарф и в пальто, приходила на небо и волны смотреть...
   Иногда я думала о том, что с нами, со мной, произошло. Теперь мне всё казалось маленьким, как точка, незначительным, далёким, что осталось там, в громадном, сером, холодном городе.
                * * *
   Конечно, едва мы вернулись, он сразу помчался к ней.
   Мы ещё вещи как следует не распаковали, а он уже исчез. Я сидела, как дура, среди новых купальников и платьев и плакала, тёрла распухший нос. Будто враз гигантской чёрной кистью закрасили белое и светлое. Ангельские крылышки, которые, мне казалось, навсегда у меня выросли за спиной, - рассыпались, растворились.
   Я посмотрела на себя в зеркало. Чем я хуже её, ну - чем? Лицо, может быть, кругловато, бёдра слегка жирком обросли. В остальном - полный порядок, норма; надо худеть, что ж... Я решила начать прямо сегодня, загорелась этой идеей: разрушу старое тело, построю новое; ведь делают же люди из себя конфетку? Вот и выйдет новая, другая жизнь. Я облачилась в колготки, откопала в шкафу древний купальник, с трудом напялила всё на себя и стала прыгать и бегать по комнате, изображая из себя Джейн Фонду. Бедный дрожал на полу сервант, звенела в нём посуда. Проснулась уснувшая Соня и, выйдя из своей комнаты, удивлённо смотрела на меня. Я низко, к самому полу приклонялась, стараясь не сгибать колени, жутко мучилась. Соня весело скакала за мной, кривлялась, мы хохотали без удержу. Я не завтракала, не обедала, глотала один апельсиновый сок. В четыре часа я стояла в прихожей перед зеркалом и примеряла, насколько я могу ушить мои юбки и платья, получалось пока немного, но и это обнадёживало.
   В пять часов мне удалось ещё пару-тройку раз качнуть пресс (это Сонькино выражение).
   В шесть ноль-ноль я бочком подалась на кухню, решив пожевать сухарик и глотнуть чего-нибудь горячего.
   Через пять минут я сидела за столом с набитым ртом, издавая утробные стоны наслаждения. Передо мной находились: пакет сладкого йогурта, сдобная булка с изюмом и ветчина, пирожные в корзинках с ягодками на макушке - всё со следами моих жадных укусов, истерзанное зубами; и - сладкая груша, которую мы привезли из курорта. Я ела, ела, жевала, покуда у меня не выступили на глазах слёзы. Как хорошо, что безумные идеи рано или поздно кончаются! Я запрятала грустно взглянувшие на меня платья в шкаф и на балконе закурила сигарету. Сказала себе: я, конечно, смогу взять себя в руки; если полдня я терпела, значит и целый день и неделю выдержу, и даже месяц, но - только потом когда-нибудь, не сейчас.
   В углу мелодично замурлыкал наш новый импортный телефон. Честно, я стала ужасно боятся звонков. Вздрогнула.
   "Да?"- тихо спросила я, наблюдая через развивающуюся гардину на окне, не истлела ли моя сигаретка на подоконнике.
   Сразу бухнули: "Ещё пятьсот ты нам должна!"
   У меня всё оборвалось внутри. Захотелось шмякнуть с размаху трубкой об стол, чтобы у них там перепонки лопнули! Но я пожалела, конечно, импортную недешёвую красоту. Закричала в рожок что есть силы: "Слушайте, вы! Я иду в милицию, ясно вам...?"
   Мне с усмешкой ответили: "Никуда ты не пойдёшь, не дура ведь."
   Честное слово, сгоряча я готова была идти куда угодно, хоть в КГБ.
   Я-таки впечатала пластмассу в пластмассу, грохот получился порядочный.
   Пойду, хватит терпеть!
   На шумной вечерней улице, размашисто маршируя, я остановилась. Точно - дура я, что ли? Что я такое делаю? То есть - если копаться начнут - можно будет отовраться; сказать, широко от возмущения раскрывая глаза: никто никого убивать не собирался, что вы! Всё - ложь. Просто нагло шантажируют, нечисть вся эта, ребёнка похитить даже собирались. Но даже если деньги, тыщу мою, вернут и всех их накажут по справедливости, - планы мои враз рухнут - вот будет главный итог! Станут по инстанциям разным таскать, всему свету станет ситуации ясна, а уж злые языки подхватят, повсюду разнесут, растрезвонят, раструбят - только держись!..
   Я будто лбом в кирпичную стену упёрлась. Деньги верну - Вадима потеряю, он позора такого терпеть не будет, всей этой грязи, дешёвого разбирательства. Да и денег, наверное, мне тоже теперь не видать, как собственных ушей...
   Неожиданно для себя я вошла в церковь. Темно, повсюду огоньки мерцают, старушки богомольные в иконки беспрестанно кланяются, крестятся. Я просто хотела спросить у Господа: что же мне дальше делать?
                * * *
   Чем дольше я сидела дома, тем больше чернела моя душа. С Вадиком я почти не разговаривала, злилась на него по страшному. "Что с тобой происходит?"- как-то он меня спросил, чисто интуитивно держась на значительном от меня расстояние. Ещё бы мгновение и я бы заорала на него. Всё, хватит терпеть! Убирайся, гад, вон,- кричала бы я.- Видеть тебя не могу, рожу твою лживую! Как тебе не стыдно, как можно столько времени притворяться?.. Следом влепила бы ему оплеуху, драться бы полезла, царапаться, визжать бы стала... Я еле сдержалась. Ужас... Откуда только и силы у меня взялись, с дрожащей улыбкой на губах я ему сказала: "А вот обними меня, тогда всё узнаешь!" Он напряжённо ко мне подошёл, не знал, чего ожидать от меня.
   Дьявольская мысль вдруг закралась мне в голову. Я ему пропищала тоненько, нежненько так, вскинув к нему голову. "Вадик, у нас будет ещё ребёночек!" Странное дело, но он даже обрадовался; не прыгал, конечно, до потолка, но и уныния никакого в нём заметно не было - и вот это обожгло моё сердце надеждой. Приобнял меня очень мягко, тепло, на ухо что-то приветливое сказал.
   Я готова была врать, врать, только бы не упустить его! Как угодно...
   На улице меня повсюду атаковали эти подонки, угрожали страшными карами. Я их ужасно боялась, устала всё время трястись; повсюду мне мерещилось их свирепые рожи, их месть - за мою несусветную глупость наказание. Угрожали сами меня сдать в милицию, или под машину толкнуть, ножиками в подворотне порезать... Я подумала, что и в милиции у них, наверняка, свои подельники есть, и посадить могут вполне - меня... И к Сонечке моей уже своими грязными руками прикасались...
   Я лежала ночью в постели, и видения, одно мрачнее другого, теснились в моей голове. Я видела: выходит твоя, Вадик, Кирочка из подъезда, а ей на голову - бамс! - горшок с цветами падает.... Или такое: пошла наша девушка-красавица через улицу, задумавшись, не заметила красный свет на столбе вспыхнувший - бывает же такое неприятное совпадение - а тут иномарка как раз несётся, как сумасшедшая, низкая, приземистая, молния, а не машина, её и не видно совсем - и готово: мозги на асфальте... Или электропроводка дома прохудилась, выключатель на торшере, как нарочно, закоротил, одно неосторожное касание рукой и - о, бедная... Приснула в ванной после обильных сексуальных занятий, вода уже по подбородочек, и выше, выше подбирается; оп - и из воды только ступни ног торчат, мелко подёргиваются... Забыла - демон мозги тебе запудрил - конфорку газовую выключить, газ, точно гейзер, хлещет, шипит; час, два проходят, зажигаешь, красавица, сигарету, чиркаешь спичкой, и - ага, ослепительный взрыв, по глазам бьёт оранжевое пламя, привалена обломками бетонной стены...
   Я подхватывалась, трогала за руку Вадика - здесь ли он? Ко мне часто тот сон приходил, что я навеки одна. Снова и снова. Глаза откроешь - темень-тёмная, ничего не видно, не слышно, будто и не просыпалась вовсе, страшно. Заставляешь себя думать: вот то серое пятно - там окно должно быть, рядом с ним шкаф, стена, на стене картина-пейзаж... Прямо глаза на лоб лезут - так пристально всматриваешься... И начинаешь сомневаться, на каком ты свете вообще - на этом или уже на том? Вадик тихонько под боком сопит, дотронешься до него - тёплый, родной, и жизнь сразу смысл обретает, начинаешь понимать, что именно близкий человек это опора, нельзя его предавать, без него, без них - пустота...
   Меня на переходе, когда я замешкалась, чуть было машина не переехала, иномарка, как огонь красная.
                * * *
   Мой план был теперь такой. Заведу тебе любовника и буду рисоваться с ним везде, где ни попадя. Побогаче, пореспектабельнее чтобы был, естественно, чтобы деньгами меня с головы до ног осыпал. Буду кормить его завтраками, в переносном, понятно, смысле, никакой близости между нами не будет;  главное, чтобы все видели, что балдеем, кайфуем, амброзию большими глотками пьём. Вадик, само собой, заметит, занервничает и здоровая ревность разорвёт его мозги. Ведь ревность в каждом человеке сидит, дремлет, ждёт часа своего. Ревнуешь - значит, всё остальное - вторично, побоку; все другие страсти, обуревающие тебя до этого часа, немедленно уходят в сторону, тут уже закон. Это, ревность, такое сильное и чистое, огненное чувство, такой фейерверк и феерия - больше, чем наркотик присасывает. Заставить его, короче, нервничать, волноваться. Пусть тоже это, миленький, понюхает. Он должен, приревновав, кинуться сразу ко мне, никуда он не денется. Семья-то у него именно здесь, настоящее лежбище, он пока этого не понимает, резвиться на просторе, как жеребёнок. Нутром как бы своим он понимает, что здесь, дома, на этом фронте у него полный порядок, и - спокоен, вот результат моих самопожертвования и доброты. Семья это в реальности ты сам и есть, не станешь же плевать сам в себя? Ничего, придётся немного поколебать наши семейные спокойствие и благополучие. Опасно, конечно, рискованно - а вдруг это ещё больше оттолкнёт его от меня?
   На работе ко мне один ханыга давно клинья подбивает, назойливые знаки внимания оказывает. Начальник, между прочим, завотделом, пижон ещё тот - в галстук каждый день новый наряжается и одеколончиками импортными балуется. Жена у него имеется, само собой, но там у него по всей видимости облом полный, монастырь: прямо видно, что изнывает от полового воздержания...  В общем, решила я, кандидатура вполне подходящая.
   "Юрий Иванович,- очень вкрадчиво ему говорю, за бортик пиджачка его пальчиком трогая.- Вечером сегодня что делаете?" О, как он испугался! В этот галстук свой ярко-синий вцепился, тянет, будто петля душит его, глаза прямо на лоб вылезли. Стал испуганно  оглядываться. Народ, кто в офисе был, прямо опешили; замерли все, стали внимательно прислушиваться. А на меня будто огонь с неба снизошёл - так легко стало, я себя русалкой в лунном свете вдруг почувствовала, путаной-совратительницей. Голову гордо, высоко подняла, взбросила волосы. Пусть все будут знать! У меня дух прихватило, как будто я - лечу, будто ветер мне подол платья поднял. Так вот, значит, как это - прелюбодеяние! Ах, хорошо!
   Смотрю - а Юрия Ивановича и след простыл. Но в конце дня внезапно возник передо мной, за локоть меня тихонько трогает: "Аня, Анечка,- лепечет, краснеет до корней волос, запинается.- Это правда, то что вы сегодня сказали?" И всё оглядывается. Фу. Нельзя же всё время так... Трус какой! Я его по плечу погладила, пылинку невидимую с пиджака стёрла. "Полная правда,- говорю уверенным, сладким голосом,- абсолютная!" Тут  в дверь вся наша толпа как нарочно с перекура вырулила, а я стою и вроде как бы Юрия Ивановича обнимаю, повисла на нём. Снова все, точно громом поражённые, остановились, блестели плотским любопытством их глаза. Юрия Ивановича снова вверх подбросило, он побежал прямо в стену, а потом в дверь и к себе наверх по лестнице.
   Он ждал меня за проходной, вынырнул из-за дерева. О, велика ты сила любви! Он галантно, как испанский дон, проводил под локоть меня к машине, открыл передо мной дверцу своего новенького красного Жигуля. Я села, глазами призывно его тощую фигурку прострелив. Аккуратная короткая стрижечка, ровные седые височки, розовые, пухлые, как мармелад, щёчки; глаза маслянистые, карие. Синий галстук под подбородком горит, как молния.
   Он мягкими, короткими пальцами тянул, крутил руль, восторженно молчал, на меня томно поглядывал. Улица бежала навстречу, дома над нами двигались, вертелись. Когда мы выезжали со стоянки, я в зеркальце заднего вида заметила, что стайка наших женщин на забитой толпой остановке, вытянув носы, смотрела нам вслед.
   "Осторожней, осмотрительный нужно, Анечка,- получил меня новоявленный мой ухажёр.- Столько завистливых глаз, злых языков кругом, о! Я, между впрочем, женат, да и вы, кажется, - того, тоже..."- он кивнул на колечко на моём безымянном. Несколько свысока на меня поглядел, как учитель на нерадивого ученика. Ну и дурак же ты,- подумала я.- До седых волос дожил, а ничего в этой жизни так и не понял. Семья - это как золотое хобби: чем больше для неё, для него, делаешь, тем больше ими любуешься. Я ему сказала, что я не из пугливых, подмахнула, в общем, ему. Он глубоко, со сладким надсадом вздохнул, с удвоенной какой-то радостью, точно подвиг совершил, что-то праведное. Эти горе-любовники, я заметила, невероятно возбуждаются, победы свои будущие переоценивая. Фигушки тебе,- себе сказала,- ты у меня, козёл, попрыгаешь, позабавишься!.. Я будто бы ненароком юбку повыше закинула, колени мои голые вылезли, как две белые лягушки. Ей-богу, мне стало противно. "Смотрите на дорогу, Юрий Иванович,- сказала я, внутренне хохоча.- Мы вскочим в столб, так и не приступив к нашему мероприятию." Мне показалось, что у него хвост в штанах заюлил от радости.
   "Я вас повезу, Анечка, в очень хороший ресторан,- заговорил он, сюсюкая.- Вы, наверное, не знаете?" Он назвал адрес, улицу. "Знаю, конечно!"- многозначительно хмыкнула я; в первый раз о таком слышала; меня Вадик походами по кабакам не очень-то баловал. Мне вдруг стало нестерпимо обидно. Юрий Иванович, дергая губами, о чём-то мило трепался. Вези куда хочешь, жрать очень хочется!- мысленно его подгоняла.
   Замахав, как мельница локтями, Юрий Иванович вывернул машину, затормозил, колёса мягко ткнулись в бордюр.
   Сизые облачка лежали наверху над крышами, ветер толкал синие, густые шапки деревьев; темнело.
   Он откинулся на сиденье, снова глубоко, чисто и праведно вздохнул, уставился на меня. Изящный в общем-то его профиль, превратился в обычное ушастое и толстоносое лицо. В одну сторону криво и пошленько улыбался, будто уже в постель меня приглашал. Ага, сейчас, размечтался, старикашечка!
                * * *
   Юрий Иванович ревностно за мной начал ухаживать - сам выбрал стол, подвёл, отодвинул, приглашая сесть, далеко стул. Подтянув юбку, я уселась, сунула ноги под твёрдую, накрахмаленная скатерть. Была ещё довольно рано, и посетителей в зале было немного. Фактически, мы сидели одни. Громадная, хрустальная люстра, как гора, вздувалась наверху, сверкая и переливаясь - синими, малиновыми, оранжевыми молниями. Официанты двигались, как сонные мухи.
   Появились, наконец, закуски, салаты, Юрий Иванович мне вина налил.
   "Попробуйте вот это!"- со священным трепетом сказал он, отставляя далеко в сторону свой короткий мизинец и остренький локоток. Я отхлебнула. Вино, как вино, обыкновенная кислятина. Мне больше ликёры нравятся. "Ну?"- он блаженствовал, ловил каждое движение моего лица. "Просто замечательно. Удивительный вкус!"- я почтительно опустила уголки губ. Немедленно стала набивать колбасой рот. Глаза его коварно подернулись туманом, мне показалось, что он прямо сейчас хочет наброситься на меня. Он залпом проглотил свой фужер, раздувая ноздри, немедленно налил ещё. Не сводил с меня глаз. "Пейте же,- сказал он, рыча и задыхаясь.- Отчего вы не пьёте?" Никак споить меня решил,- хихикала я, поглядывая на него. Ела ветчину и хрустела овощами. Думала весело: выдержит ли стол в случае чего его нападение? Проворно схватила стеклянную ножку, пригубила, меня передёрнуло от кислого. Вот водки - да, я бы сейчас с удовольствием выпила. Юрий Иванович, перестав, наконец, смущаться, намекнул, что у него есть на примете одна совершенно пустая квартира, стал недвусмысленно подмигивать. Я сказала, что он для своего возраста слишком легкомыслен. В принципе на сегодня план у меня был выполнен. Принесли горячее, десерт. "Юрий Иванович,- слопав свою порцию, утерев губы салфеткой, я упала на спинку стула, утомлённо вздохнула.- Юра! Победа не должна даваться слишком легко, иначе вы искомой сладости не ощутите." Кажется, он понял мою мысль, несколько побледнел, но быстро справился с собой. Задумчиво поцокал вилкой по тарелке, кисло улыбнулся, хотел что-то добавить, но промолчал. Мне стало его жалко. "Я просто не могу,- быстро добавила я, примирительно положила руку ему на ладонь.- Сестра приезжает вечерним поездом, надо встретить." Я снова соврала. Какая к чертям сестра, ха? Юрий Иванович приободрился, немедленно предложил свои услуги, не хотел упускать ни малейшей возможность затащить сегодня меня в постель. У него, наверное, и правда, давно с женой секса не было. "У меня ведь машина,- ухватился он за идею, лицо его просветлённо сияло.- А потом - сразу в номера, французский вариант: два плюс один, а?"- он пытался шутить. Его полная физиономия совсем близко подъехала ко мне; кожа - слишком пористая, криво выбрит один бакен. Он наполнил бокалы. У него дрожали руки. Тебе бы с одной справиться, хвастун этакий,- подумала я. "Невозможно,- прямо и жёстко я посмотрела ему в зелёные глаза.- Муж." "В смысле?"- он испугался, далеко отстранился. "Мы едем встречать с ним". "А-а-а,"- с облегчением выдохнул он, сомнение мелькнуло у него на лице, он тяжело нахмурился, обиженно засопел. "Может быть, завтра, дорогой мой,- я похлопала его по руке, надо же было обнадёжить человека.- И мы полетим с вами в сказку!" "Да, да!"- воодушевленно вскричал он, захлопал рыжими ресницами. Мокрыми, прохладными губами, оттянув их вниз, он поцеловал мои пальцы. Я благодушно протянула руку; это - пожалуйста. В полном молчание доели остывшее мясо, салаты, я стала жевать виноград, плевать косточки - не оставлять же им, ресторанским прохиндеям. Юрий Иванович, давясь, допил красное; наверное, ему тоже было жалко бросать. "Что ж?"- он развёл руками. Мы встали. В наполнившемся людьми и шумом зале начал играть оркестр.
   Пока мы двигались к выходу, он прятал сдачу в карман, подняв глаза в потолок и вышёптывая губами, делая подсчеты.
   Было совсем темно. Огни окон и фонарей поднимались над нами - яркие, жёлтые и красные, синие. Юрий Иванович как-то стал мне гораздо ближе. Незаметно скосив глаза, я поглядела на него. Он задумчиво молчал, крутил руль, давил на педали. Мне захотелось его в щёку лизнуть... Так можно и сорваться,- одёрнула себя. Я попросила его подвезти меня поближе к дому.
   "Ну, давайте прощаться, - грустно сказал он, притормозив возле моего дома, мотор не гасил. Пригнув голову, я вышла. Окно у меня не горело. Его, Вадика, значит, нет. Соня ночует у мамы. Завтра - с ней, с мамулей моей, день разбирательства. Мне вдруг захотелось зашиться с Юрием Иванычем чёрт знает куда, горечь волной подступила к горлу. Я чуть-чуть задержалась. Он, выглянул, с удивлением поднял брови. "До свидания,- вернувшись с благодарностью пропела. Назвала его "мой любезный друг ", или "распрекрасный мой"- не помню точно, чтобы не падал духом, надеялся. Я быстро замаршировала, вытанцовывая, подёргивая бёдрами; я знала: он ничего не пропустит.
                * * *
    "Как ты можешь - просто смотреть, ничего не предпринимая?- стала возмущаться мама уже в прихожей, и, наливая мне в тарелку  жёлтый, наваристый, горячий суп, гремя половником, продолжала на кухне.- Чего ты ждёшь? Чтобы он сам ушёл? Ешь,- подвигала ближе она ко мне тарелку,- гороховый, твой любимый." Никогда я гороховый не любила, но она почему-то всегда, всю мою жизнь, его мне навязывала. Сонька в комнате влипла в бок к деду перед телевизором и нежненько там с ним ворковала. "Мама, пожалуйста, не начинай!"- засверкала глазами я в неё. Начинались морали. Я стала, как повелось у меня в последнее время, звереть. "Что - "пожалуйста", что - " пожалуйста"?- стала набирать обороты она. Наверное, сегодня она решила только наступать.- Ты потеряешь его! Ребёнок останется без отца!" Передо мной маячили её живот в фартуке и белые, натруженные, обвитие венами руки. "Ну и пусть,- я ей ничего не хотела доказывать; суп её, надо честно сказать, был действительно неплох.- Найдётся другой." "Да кому ты будешь нужна одна с ребёнком? Вон сколько красавиц молодых вокруг, незамужних, пруд пруди. Да на тебя и не взглянет никто!" В принципе она была права. Я призадумалась. Доела суп молча, сёрбала по дну тарелки ложечкой, выуживая остатки гороха. "Вкусный суп, спасибо,"- искренне сказала я, устала спорить с ней; в оранжевом абажуре, на лёгоньких шторах, вышитых узорами, мягко дрожал свет,- как-будто прямо из моего детства он лился, показалось мне; в душе сладко заныло. Я поднялась уходить. "Ну вот, чуть хочешь поговорить с тобой по душам, так ты сразу - бежать,- мама сердито ухватила меня за руку.- Нельзя же так!" Я ей сказала, что у неё неверные сведения, всё не так, по-другому. "С мужиками это бывает,- обернувшись, низким голосом сказала я, как закоренелая бандерша.- Погуляют, порезвятся на свободе и затем возвращаются... И он вернётся, никуда не денется." Мама озабоченно всплеснула руками, как квочка крыльями. Родинка мелькнула у неё под мышкой - такая знакомая, родная. "Он не любит её, с чего ты взяла?"- продолжала лукавить я, слыша себя словно со стороны. Я сказала, что папа наш, между прочим, был тоже не подарочек, не агнец божий. Я стала по-настоящему заводиться. "Ты говоришь очень жестокие вещи,- затягала носом мама, побежала к синему, прозрачному окну, вытирая краем фартука мокрые глаза. Лет сто назад, вспомнила я, мама нашла у папы любовную записку от другой женщины, был грандиозный скандал. "Извини,- подошла я, поцеловала её, снова повернулась идти.- Мне действительно пора." Она тяжело вздохнула, плечом упрямо дёрнула, не сдвинулась с места. Обиделась.
   Было очень тепло на улице, хорошо, ветер гладил кожу невидимыми нежными пальцами. Вечерело. Я медленно шла, наслаждаясь, думала о своём; Сонька болталась где-то сзади, знакомилась со всеми кошками и собаками, которые встречались нам на пути. Малиновое, розовое солнце катилось между домами за нами.
   Я вдруг увидела, как они, ЭТИ, стоят возле моего подъезда, издали наблюдая за мной, чернея злыми глазами. Они были похожи на стаю свирепых волков. И рыжая патлатая самка была на этот раз с ними. Слава, надув мускулы под футболкой, качнулся ко мне, опасливо оглянулся.
   Я остановилась, словно мне ноги подрезали. В голове пронеслись маршруты, куда в случае опасности нужно бежать - так, так и - так... Сделав шаг вперёд, я закрыла собой Соню. Не в силах была слова сказать, не то, что бы крикнуть; голос как будто ластиком стёрли.
   Он подошёл. Гора. Нахлынул нестерпимый запах сивухи.
   "Я сейчас закричу!"- сдавленно прошипела я.
   Кривая, насмешливая, злая ухмылка. Враг.
   Чёрные очки у него на носу горели на предзакатном солнце, как две капли яда. Но я всё одно видела сквозь их стёкла его глаза: два маленьких жадных уродца.
   Он сказал хрипло, что сегодня - последнее предупреждение. У меня ни капли сил вдруг не осталось, весь чудный, такой прекрасный мир, который горел только что надо мной, покатился куда-то в тартарары, пропал...  Думала, думала: надо же что-то предпринять, Господи!.. Вот если бы газ в квартире,- видение пронеслось во мне.- На куски их...
   "Ещё пятьсот и, так уж и быть,- точка,"- снисходительно и важно сказал он.
   Всё,- подумала, держась изо всех сил, чтобы не свалиться на асфальт,- надо идти к Вале.
                * * *
   Юрий Иванович весь день по пятам за мной ходил, буквально путался под ногами; глядел на меня просительно и приторно, как загипнотизированный кролик. С этим надо было что-то делать - сама ведь всё затеяла, надежду человеку подала.
   В тёмном переходе, когда мы остались одни, я ущипнула его нежно за ухо. "Какой вы настойчивый, неугомонный, однако!- утробно и призывно простонал я.- Когда вы рядом со мной, я чувствую себя на седьмом небе, в полной безопасности!" Переиграла и - едва не пырскнула. Юрий Иванович ничего не заметил, был приятно польщён, попытался наверстать упущенное; руки его стали уж слишком настойчиво обвивать мои бёдра. Я вырвалась, зашуршав чулками, как змея кожей. Сказала, что он забывает о конспирации, у нас вполне могут быть тайные недоброжелатели. "Да-да-да!"- с изумлением вскрикнул, закивав головой, мгновенно одёрнул руки.
   В конце коридора появились фигуры. Юрий Иванович стал тянуть, поправлять и без того идеально расположенный на груди свой пурпурный галстук, осыпанный блёстками.
  "А каковы социальные аспекты данной проблемы?"- строгим, деревянным голосом спросил он, далеко отступив на шаг от меня, косясь на проезжающие мимо профили и плечи. "Чего-чего?"- я расхохоталась. Мы снова остались вдвоём. Юрий Иванович засмущался. "Да это я так, для конспирации..." "Нервишки шалят..."- съязвила я. "Аня...- он с грустным, но решительным видом перегородил рукой мне дорогу - Скажите... Скажи - ты серьёзно со мной, или это всё шалости и баловство? Зачем?" В голубоватом свете окна его лицо было почти милым, очень привлекательным.  Неужели и правда влюблён?- честно сказать, я была польщена. Нет-нет,- тут же одёрнула себя.- Просто - флирт, они, мужики, это умеют, баки забить, красивыми комплиментами засыпать. Им попросту их яйца на мозги давят, вот откуда их красноречие. "Юра!- показательно строго сказала я, используя старый, избитый приём.- Давайте займемся любовью прямо здесь, сейчас?"  Кажется, это подействовало.
   Он смотрел мне вслед с нескрываемыми уважением и теплотой - я, едва сдерживая улыбку, обернулась.
   У меня духи, между прочим, Хлоя - последний писк моды; по шарам мужикам бьёт так - мама не горюй!..
   Вальку я выудила из курилки - только там её и можно было найти. "Валя,- начала я, царапая себе ладонь за спиной.- Я знаю, ты серьёзный человек..." - понесла я какой-то бред, мне нужна была хоть какая-то преамбула.
   У неё зубы начинают желтеть, она слишком много курит.
   Я судорожно размышляла - стоит ли говорить? Нет? В голове воцарился полный штиль.
   "Я по тому делу, помнишь? У меня крупные неприятности."- слова падали из меня сами, будто бы это не я их произносила, а кто-то другой. Она тепло меня взяла за руку, с облегчением, как мне показалось, вздохнув. Может, у неё просто привычка такая,- подумала я,- за руки людей лапать; по крайней мере это лучше, чем чужих детей похищать. Я сказала, что кое-где обожглась по собственной глупости, не знаю, как теперь выпутаться. Я готова была сама её обнять и расцеловать, лишь бы она снова подругой моей стала, лишь бы опереться хоть на чьё-то плечо. Этот взгляд её зелёных, лукавых глаз, нос её картошкой, неровно подрисованные брови, её показная, деланая чопорность, казалось мне, были во мне всегда, она как будто никогда и не выходила из моего сердца. "Ну, иди же ко мне!"- она крепко обняла меня, я на плече у неё разревелась. Наверное, мы были нужны друг другу - такое в жизни бывает, изначально, нечто сверху предначертанное.
   На меня вдруг очень тяжелое обрушилось: надо же кончать затеянное дело, сколько же можно тянуть?.. Уничтожить, убить?- мне снова показались эти шаги, совершение незначительными, лёгкими. Она же - ТА - обыкновенная шлюха, побирушка, отбросы общества; она семью мою законную разбивает... Миндальничала, на полу в пыли валялась под умывальником - дура набитая! Она - ТА - сорняк, наглая воровка, мешает нормальным, честным людям жить,  из-за таких, как она, все войны на свете и начинаются.
   Я вспомнила, что у Вадика есть настоящий пистолет - где-то дома у нас валяется - меня просто осенило! Как могла я забыть об этом?
                * * *
   Валя присела на окно, тихо слушала. Дым сигареты красиво стелился голубыми пластами у неё над головой. "Просрала деньги, глупо",- не слишком вежливо сказала она и улыбнулась. Это просто сразило меня, она - ещё улыбается?! На ней была розовая длинная юбка, открытая совсем маечка на почти плоской груди. Острое, худое её колено углом выдавалась под юбкой. На шее - золотистые завитки волос, серебряная цепочка с крестом; волосы её светились, как нимб, на фоне горящего белым окна.
   Всё это фигня, уверенно продолжала она; мол, очень просто всё уладить. Какой-то праздник в душе у меня воцарился от её слов. Поможет, думала, как хорошо! "Пойдёшь в милицию, и никаких гвоздей!"- она сильно, по-мужски, выдохнула дым в потолок, один глаз прищурила. Я не поверила своим ушам. Нельзя ведь привлекать к себе лишнее внимание, да ещё - так! Все свои карты открыть, что ли? Валя загадочно улыбалась тонкими губами. "Да наплевать! Наоборот - лучше будет, вот посмотришь." Честное слово, я так измучилась, устала, что даже думать не хотела, не могла. Просто - слушала, впитывала, как губка, слова в себя. Она говорила, покашливая, выплёвывая их вместе с дымом:
   "Эти подонки нахрапом, нахальством берут, на испуг, так? С ними нужно их же оружием воевать. Они ничего тебе не сделают, они - настоящие чмошники. Прекрасно они понимают, что денег у тебя фактически нет; чтобы отдать им, тебе нужно идти занимать, ты же не миллионер? Так они могут к любому подъехать со своими мансами; и что - любой им должен подчиниться? Платить им? И я тоже должна? Хрена лысого! Да они сами от тебя рано или поздно отвалят, когда поймут, что взять с тебя больше нечего. Ты просто ускоришь этот процесс; а вот твой ребёнок, угроза ему,- это действительно неприятно, с этим нужно резко кончать, и это станет твоим главным козырем. Ты, короче, идёшь в ментовку, говоришь там: что, мол, на тебя урки уличные наезжают, пронюхали, что у твоего мужа любовница завелась; грозят данный факт сделать достоянием общественности, шантажируют, деньги из тебя сосут, ребёнку твоему угрожают. Подключишь органы, они их быстро урезонят. Эти - мелкие сошки, им на водку и на хавку не хватает - вот и всё. А тут ты, дурёха, им подвернулась со своими проблемами. Нахальней, напористей надо, ясно тебе? В жизни- только так". Мне не почему-то мама вспомнилась, её нравоучения - ну просто один в один.
   Конечно, Валя была права: решительней нужно действовать, держать хвост трубой! Поверят в принципе мне, а не этим взбалмошным. Она говорила: "Этот вопрос ты уладишь, я надеюсь. Теперь давай слушай дальше... Тебе нужно мужа своего спасать? Нужно. Выход, как ты понимаешь, только один...- она понизила голос, наклонилось ближе ко мне, оглянулась.-... Уничтожить это никчёмное существо, эту твою... попрыгушку. Только так. И знаешь, если всё выгорит, на кого подумают? Правильно, на урок этих уличных. Гениальная комбинация!" Она буквально, как кролика, меня гипнотизировала. Меня даже ко сну потянуло, плечами дёрнула, чтобы очнуться. "Я понимаю, ты хочешь спросить, какой мой интерес в этом деле? Сейчас скажу...- Она ещё одну сигарету вынула из пачки, зло укусила её зубами; предложила и мне, но я отказалась.- Я помогу тебе - ты поможешь мне, простая арифметика."
   Как это?- я чуть встревожилась. Что взамен попросит?- старые подозрения снова вернулись ко мне; о, что угодно, только не это!.. У меня лицо от стыда вспыхнуло, я отвернулась.
   "Так мы двух зайцев одним выстрелом прикончим..."- продолжала она.- И, главное, никто ничего не поймёт..."
   На крыше дома напротив изгибались человечки-строители, носили вёдра, доски, варили в жбане на огне смолу; один оступился, покатился, вскрикнул, скрылся из виду... Я встряхнула головой: померещится же такое...
   "Ты меня слушаешь?"- наклонилась Валя ко мне, щёлкнула перед носом у меня пальцами.
   "Как это?"-  спросила я, с трудом возвращаясь к действительности.
   "А вот как: я убью для тебя, а ты убьёшь - для меня."
   Честно говоря, до меня не сразу смысл её слов дошёл. Я на неё вытаращилась. Признаться, намечтала себе, что просто дома в кресле буду сидеть, а мне известие принесут - кто только, вот был вопрос - всё, дело сделано, чик-чак, можете жить дальше спокойно...  Что, собственноручно кого-то должна убить?- я была просто шокирована. Как наивный ребёнок, я по-прежнему существовала в мире бесплатных услуг; но подарки дарить, увы, как видно, никто даром не собирается...
   К нам подходили люди, о чём-то спрашивали. Я что-то отвечала, шевеля резиновыми щеками, не сводила глаз с лица Валиного. Её глаза смеялись, лукавые искры сыпались из них.
   "Помнишь, я тебе говорила,- снова заговорила она, когда мы остались вдвоём,- что у меня тоже зуб кое на кого имеется, да ещё какой! Помнишь?"
    Дрожа вся от негодования она стала рассказывать, что и у неё тоже когда-то любимый мужчина был; счастливей дней, чем те, прожитые вместе с ним, у неё никогда не было; но вот как-то перешла ей дорогу одна знойная мегера, как с неба на голову свалилась; и - всё, кончилось счастье; отбила любимого у неё, женила на себе, ребёнка по-быстрому от него родила...
   "Он честный, порядочный человек, ребёнка своего никогда не бросит, вот и живёт с ней, мучается. Он не любит её, а любит меня, я это знаю, чувствую... И мне такая, как ты, очень нужна, я тебя долго, ой как долго ждала..."- Валя вся дрожала, прядь волос съехала ей на лоб, на глаза, это выглядело нехорошо, страшно; она хотела закурить, сломала в пальцах сигарету; я погладила её по руке, успокаивая.
   Я постепенно переваривала информацию: мне придётся убить человека... Как это страшно, Господи... Я никогда не смогу это сделать, наверное...
   "Всё будет очень просто,- с растрёпанными прядями на лице хриплым голосом продолжала тараторить она.- Мы как бы поменяемся местами и обеспечим себе стопроцентное алиби. А эти твои уроды нам ещё ой как пригодятся! Вся эта твоя история с ними будет работать на нас... Да это вообще - вот увидишь - скажут, что они сами и убили, чтобы на тебя всё свалить и деньги из тебя качать, бизнес такой у них. А ты - железобетонное алиби предъявишь: мол сидела в кафе, мороженое кушала при всеобщем стечении народа. Верняк! Соглашайся, Анька, дурочка!
   Я согласилась, у меня не было другого выхода.
                * * *
   Долго я стояла перед дверью управления милиции; тяжёлый, холодный камень лежал у меня груди, давил, мешал думать, смотреть. Серое, густо, грубо отштукатуренное здание - как и души их милицейские; не упросишь, не прошибёшь. Толпился на ступеньках народ, расступались почтительно все перед капитанами и майорами, важно спешащими по делам. Несчастные, затурканные мамаши, утирая платочками глаза, кидались им в след, отчаянно желая, может быть, напоследок перед судом утрясти назревшие проблемы с их взбалмошными чадами, просительно хватали ускользающие полы кителей и рукава; нет - бесполезно; просить, умолять - толку нет; крика их материнского сердца никто не услышит, разве только один Бог, но Он так далеко и высоко, что совсем непонятно, что Он такое, есть ли вообще... А денег на взятку нет, как нет... Денег нет, главное...
   Длинноногие, молодые львицы, излучающие запахи дорогих духов, скакали в коротеньких юбочках на каблуках - паспортисточки; жизнь для них пока - яркая бескрайняя полоса, без тёмных в неё вкраплений.
   ...Вальке хорошо, а у меня - дочка. Этот Славка ручищей своей махнет, как ковшом экскаватора, голову с плеч только так снесёт; у них, у этих, никаких тормозов, ничего святого! Зальёт глазищи и пойдет крушить, если что ему не понравится; плевать он хотел на милицию!..
   В насквозь прокуренном фойе, впадающем в протёртую ногами до ям лестничку на этажи, приглушённо гудели голоса. Завеса везде, глаза так и ест; курят много выпестованные начальнички в своих кабинетах, нервничают, а оно и есть почему - у самих ведь много грехов набралось, не откуришь, не отмоешь, не откричишь. За стеклом в будке восседал дежурный, какую-то бумажку отчаянно строчил. Вяло окинул меня взглядом, в глазах безразличие и - искрой - похоть. Телевизор работал в углу, кинуха круто заваренная американская шла;  конечно, нужны мы им...
   Куда мне? Так...
   Пошла на второй этаж, к следователю. Поднималась медленно по лестнице. Их серые мундиры мелькали сверху и снизу, как мышиные хвосты. В коридоре совсем мало света, точно бронированный каземат какой-то; пришёл сюда - привыкай к беспросветному мраку, тюрьма уже здесь начинается.
   Постучала в дверь, потом - сильнее. У меня дунуло, лизнуло холодком внутри. 
   "Здравствуйте!"
   "Здравствуйте!"
   Фуражка красная - маленький ракетодром, святыня - на стол аккуратно возложена; папки бумаг, красно-белая пачка хороших сигарет. Капитан. На ремешке за спиной, на спинке стула автомат, как цепная, злая собака. Показал рукой на стул, пристально взглянув. Голые ноги мои тоже успел липким взглядом облить. Что я буду ему говорить? Сердце так и скакало, неслось... Руки мои ходуном ходили внизу, никак удержать их не могла, охрипла.
   "Мне заявление написать..."
   "А что стряслось?"- не злобно, даже ласково теперь посмотрел, любезный оказался. Я и рот раззявила, разулыбалась.
    Я сказала, что меня шантажируют, требуют деньги, угрожают расправой мне и моему ребёнку. Кто?- холодно, даже показательно холодно спросил он; ни один мускул не дрогнул у него на лице. Я сказала - такие-то, проживают там-то. Он долго искал, открыв железный шкаф, перебирал картотеку, краем глаза следил за мной. Я, руки сложив на коленях, сидела, ждала.
   Он протянул мне чистый белый листок, привстав со стула.
   "Ручка у вас есть?- он смутился.- А то у нас, знаете, с канцелярией напряжёнка... Времена такие.." Ну вот, начинается, на взятку намекает,- безнадёжно подумала я .
   У меня ручки не было.
   Он долго искал по карманам, по ящикам. Красное, налитое кровью, лицо его мелькало то одной щекой, то другой.
   "А, вот!"- радостно воскликнул он, вытащив на свет Божий какой-то пластмассовый огрызок.
   Я стала писать косыми буквами, строчки двоились у меня перед глазами, своевольно уплывали в верхний правый угол; как не старалась, не могла их выпрямить. Заявление получилось крошечное. Поставила число, подпись.
   "А какие у злоумышленников мотивы, как вы думаете?- беря у меня листок, резко спросил он, прямо, пристально посмотрел. Такие снова вдруг холодные, жгучие глаза. Ни капли в них жалости. Я сказала, стараясь вспомнить заученное, что у меня дома неприятности - муж загулял (я долго подыскивала выражение; слова "изменял" не хотелось произносить); они, ЭТИ, как-то пронюхали; давили на то, что растрезвонят на весь свет; а, если дёрнусь, сами в милицию пойдут, скажут что уничтожить разлучницу хочу, из ревности. И самое возмутительное,- в сердцах сказала, - что никого не боясь, прямо среди бела дня действуют. "Уничтожить, то есть - убить?"- он спросил. Я кивнула. Мне неприятно было, что он так пристально смотрит на меня, с какой-то непонятной, ядовитой  ухмылочкой. Я вздрогнула. Он сказал, покрутив губами: "Но ведь такое просто так не вы думаешь? Как это - убить? Дерзко очень, путано!"
   Зачем я пришла сюда, Вальку послушала?- колоколом билась, носилась мысль во мне.- Да они меня как орешек расщёлкают! Я дёрнула плечами. "Не знаю,"- сказала. Хотелось броситься руками и головой на стол и зарыдать, рассказать честно всё. Как листок, дрожала. "Ну хорошо, ладно, допустим,- он перестал сверлить меня взглядом, отвернулся, занялся своими бумажками. Я сказала себе: не могут же они, в конце концов, под череп ко мне влезть. Надо только взять себя в руки, успокоиться.
   "А что ваш муж - он может побеспокоиться о вашей безопасности и вашей дочки?- сказал и снова глаза отвёл; сообразил, наверное, как это: "побеспокоиться", если - "гуляет"? Таких и дома-то, как пить дать, днями не бывает. У самого, видать, как у всех мужиков, рыльце в пуху.
   Капитан защёлкал зажигалкой, уткнулся носом в ладонь, долго подкуривал. "Ладно, идите, вы свободны. Разберёмся.- пробурчал.- Думаю, ничего они вам не сделают, спите спокойно. А вот денег им давать больше не нужно." Его голова утонула в синеватом облаке дыма. Солнце выкатилось из-за туч, уставилась своими жёлтыми очами в пыльное окно. "Мы вас вызовем,- напоследок сказал он.- Всего доброго! "
                * * *
   Они подловили меня, как всегда, прямо на улице. Хорошо, что  Соньки рядом не было. Слава стал наезжать на меня каменной своей грудью, оскорблял. Я чуть носом в асфальт не въехала. "Шалава, тварь, сдурела!- шипел он, размахивая у меня перед носом кулачищами.- В ментовку ходила? До тебя завтра не будет уже - размажем! Дочка сиротой останется!" Ничего они не сделают,- отчаянно отбиваясь, думала я.- Руки коротки. Размахивала внизу острыми туфлями, в колени, в голень ему целилась; откуда это у меня - боевая сноровка эта?
   Сонька!- я вдруг оглохла, ослепла.- Она ведь сейчас совсем одна в своём садике. Может, уже схватили, звери, её, где-нибудь в подвале мучают... Или под машину толкнут... Я стала что есть силы глупить его кулаками в грудь, в плечи, орала, как бешеная, словно в меня вошёл дополнительный заряд электричества; люди вокруг останавливались, оглядывались, но никто не подходил. Он присмирел, примолк, подёргивал, уворачиваясь, головой на бычьей шее; отбивал мои руки, пятился. Наконец, не выдержал, повернулся и быстро пошел прочь, бросил через плечо, зашипев, так сдувшийся мяч: "Посмотриш-шь!".
   Я побежала в милицию, скакала по трамваям, троллейбусам; сама шипела, локтями толкалась. Город висел надо мной, как чёрная скала, угрюмо безмолвствовал.
   "Дайте мне охрану,- ворвавшись к следователю в кабинет, кричала я.- Я боюсь за моего ребёнка! Они снова... "- и я, задыхаясь, сбивчиво поведала ему о случившемся.
   Он подскочил со стула, сигарета выскочила у него изо рта, губами в сторону прошептал ругательство. Налив из графина, сунул мне воду. Позвонил куда-то, говорил что-то долго, тихо в трубку. "Понимаете,- дав отбой, наконец, сказал он не очень любезно.- Заявление это ведь ещё далеко не обвинение. Пока что ничего не доказано. Ваши слова -  совсем не улика. Он, этот Костюк,  Станислав, всё отрицает. Наоборот, он утверждает, что именно вы - зачинщица, что это вы к нему приходили, заказывали убийство - да-да. У него и свидетель имеется. Говорит, никаких денег у вас не брал, клянётся и божится." "Как это - не брал? Врёт! Он всё врёт!"- продолжала орать я.  Я уже сама не верила в то, что было это. Точно в последние все дни бесконечный поезд грохотал мимо меня - оглохла. Капитан продолжал тем же холодным, отчуждённым голосом: "Кому прикажете  верить - ему или вам? Лично я склоняюсь..."- он хотел закончить, но не стал, за новой сигаретой полез. На лице - кривая, очень нехорошая улыбочка. Если я вот сейчас скисну - поняла я - мне не подняться. Пропаду. Повяжут. Засудят.
   "Что-о?!- злой, гадкий мотор начал работать во мне на полную катушку.- Разве они - люди? Где вы тут людей видите? Это же звери настоящие, ничего святого для них нет!" "Сядьте, сядьте, пожалуйста!"- капитан поднял руку, останавливая меня, опасливо отклонился; я вскочила со стула, готова была броситься на него.
   Я села, вся дрожа. Он стал в задумчивости маршировать по комнате. За ним синей рекой носился табачный дым. Мне вспомнилось страшная рожа этого Славы, меня передёрнуло. Из меня снова потекла река слов, теперь вполне искренне.
   "Вы не знаете, вы не видели их, они - настоящие уголовники, на всё пойдут, чтобы себя обелить. Я не за себя боюсь - за своего ребёнка!"
   "Да, да, да..."- бормотал он, искоса поглядывая на меня, вертел в руке зажигалку.
   "Я вот всё думаю, - сказал он, снова усаживаясь за стол.- Где вы им дорогу перешли? М-м? Вы что - очень богаты? Нет. Вы с ними как-то связаны? Тоже нет. Так что же? Может, вы  хитрите, Плотникова? " И - снова тяжёлый взгляд в меня пролил. Я будто у самого края глубокой пропасти стояла. Ну, Валька - ну, советчица! 
   Я недоумённо дёрнула плечами, лучшего ничего придумать не смогла. То жаркие, то холодные волны на меня нахлынывали. Да пошло оно всё!- хотелось встать и уйти, хлопнуть дверью.
   "Ну вот видите,"- капитан тяжело вздохнул, отвернулся в окно.
   "Но ведь она жива, эта... раскрасавица; и это именно я к вам пришла, а не они,"- я начала говорить взвешенно; какое-то даже безразличие на меня нашло.
   "Они деньги из вас качать начали, в это я могу ещё поверить, и вам это надоело; денег жалко стало? Надеялись, что, когда придёте сюда, поверит вам, а не им. Так? Честно скажите..."
   Я боялась на него глаза поднять. Никуда я не ходила, никому денег не давала, ни о чём не просила!
   Я поднялась, стул с грохотом упал позади меня. Слёзы брызнули у меня из глаз, я зарыдала. Он снова побежал к графину в полной панике. "Успокойтесь, успокойтесь..."- твердил, в голосе у него не слышалось никакого сочувствия.
   "Пришла к вам, думала поможете, а вы...- устроила настоящую сцену, ревела, как паровозный сигнал.- Да вы заодно с ними! "- вот что я ему прямо в лицо в отчаяние выхлестнула.
   "Да вы что, с ума сошли?" - испугался капитан, подлетев, нежно за плечи взяв, стал меня усаживать, теперь вполне добродушно, искренне. Вот это, милый мой, другое дело... Ты ведь тоже можешь быть в чём-то виноват, правильно? Страшно стало?
   Он вернулся за стол, долго молчал, крутил карандаш перед собой. За спиной у него в окне высокие деревья приветливо махали мне зелёными руками-ветками. Я сморкалась в бумажку, тягала носом.
   Наконец, он сказал, что мне не нужно бояться, что мне никто ничего не сделает, что у них, у милиции, всё под контролем. Они же, мол, не самоубийцы? "Подстроят несчастный случай,- парировала я,- и никто ничего не докажет !" Он в бессилии развёл руками.
   "Мы делаем всё возможное."
   "А как насчёт охраны?"- не отставала я. Он расплылся в улыбке лошадиными жёлтыми зубами: "Вы зарубежных фильмов насмотрелись. У нас нет такой возможности, все наши сотрудники заняты своими неотложными делами. Обратитесь в частное агентство, но предупреждаю - это вам в копеечку обойдётся." "А если у меня денег нет?"- с вызовом спросила я. "А у меня людей нет лишних,- его лицо стало непроницаемым, побагровело.- Штаты неполные, люди разбегаются, зарплату месяцами не платят. Бардак в стране." "А простые граждане причём же тут?"-  ехидно бросила я.  Он резко поднялся, стал швырять, перекладывать вещи на столе. Пообещал что-то предпринять в этом направлении. Потом повернулся ко мне спиной и углубился в чтение какой-то бумажки, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
                * * *
   Я к Вальке сразу побежала.
   "Ой, успокойся!- легко и весело она рассмеялась.- Ты подумай: зацепиться по-серьёзному ведь им не за что. Он, мент этот, хитрая лиса, он все варианты прикидывает сразу. Но любой суд будет на твоей стороне, потому что те - настоящие уголовники, упыри, а ты - добропорядочная женщина, мать. Они ведь и девочке твоей угрожали, так? Совесть у тебя чистая." Я сказала, что он вопросики такие задаёт, что запутаешься; и становится сразу видно - врёт человек или говорит правду. Он меня, сказала, быстро разоблачит. "У него глаза, знаешь, такие - у-у-у - до самого сердца прожигают. Я знаю, подозревает он только меня!"
   Валя думала, курила, смотрела, прищурясь, в окно.
   "Это и хорошо, что события такой оборот приобрели,- наконец, сказала она, посмотрела на меня ласково.- Чем сильнее накал, фурор, тем больше вероятность, что они, урки эти, не выдержат, заведутся, а, значит, могут в порыве отчаяние и её, кралю твою, пришпондёрить, чтобы тень на тебя бросить? Могут ведь? Ну вот. А тебе только того и надо, так?" Она неспокойная была, тоже психовала, я это видела. В самой глубине глаз её - было очень нехорошо, холодно. "Нет, они, конечно, её трогать не станут, тогда, наверное, прежде всего в их сторону посмотрят. Но и так тоже неплохо: жива, значит, всё ими сказанное против тебя - фейк." Она снова легонько дотронулась к моей руке; пальцы - ягодки мягкие, прохладные. "Ты, главное, не суетись, не паникуй, не надо..."
   Легко было ей говорить! Я снова этого капитана вспомнила, его тяжёлый, неласковый взгляд, его ко мне какую-то предвзятую подозрительность.
   Мы зашагали по-старому, вытертому линолеуму под бело-голубыми неоновыми плафонами.
   После работы двинули к ней домой.
   Она жила в серой, облезлой шестнадцатиэтажной башне, на самом её верху.
   Солнце вдруг скрылось за красными и синими тучами.
   Она наглухо задернула шторы, зажгла свет.
   Уютная, маленькая квартирка, буквально норка. Ни стандартных для старой девы салфеток под вазами, ни рюшек, не бахромы, ни набора слоников под стеклом - ничего подобного; зато много книг на полках, набитый разными бутылками бар  и кривоногая Пугачиха на всю стену; меблишка кое-какая низенькая. Всё.
   Она что покрепче из бара вытянула. Прозвенев, притащила стаканы. "А где же чай и бабушкино варенье?"- пырскнула я. "Подставляй стакан,"- приказала она. 
   Мы хорошенько напились. Болтали часа два без остановки - о сволочах мужиках, о безответной любви, о ненависти. Потом молча сидели, слушали музыку. 
   Она мне свои старые фотографии показала. Она в интуристе на флоте лет десять назад работала, маршруты её в зарубежные страны пролегали - большая роскошь тогда. Австрия, Германия, Чехия... Вот там, на судне она со своим мужчиной и познакомилась.
    "У Вадьки же есть пистолет!"- вскричала я, вспомнила. А не воспользоваться ли им?- предложила. Мне вдруг показалось, что если на курок нажать, пулю всадить - то руки останутся чистыми.
   Неделю назначили на подготовку нашего мероприятия. Всё, казалось, у нас получится; всё рисовалось в тёплых, радужных  красках.
                * * *
   Пистолет у нас дома всегда валялся в ящике письменного стола, тяжёлый, чёрный, и коробка патронов к нему. Не знаю, откуда Вадик его притащил,- подарок, что ли, ему; он ведь афганец, воевал, и боевые друзья у него с тех времён ещё остались.
   Выдвинула ящик, ещё один. Пусто, одни бумажки какие-то. Стала искать, перерыла весь дом. Пистолет исчез, как не было его. Спросила у Вадика. Он, кажется, немного встревожился; буркнул, что в военкомат отнёс, слишком опасно, мол, оружие дома держать. И глаза свои почему-то от меня спрятал. Честно говоря - мне легче стало: нет так нет, что-то другое придумаю...
   А пока мне нужно было обдумать наш с Валентиной новый план. Теперь я знала  всё или почти всё об этой её бабоньке, которую мне предстояло убрать (мне это шуткой казалось, чем-то нереальным, то, что никогда не сбудется) - возраст её, телосложение, причёска, лицо; каким маршрутом передвигается, в каком гастрономе отовариваться, где работает; следила за ней, вычисляла, оценивала. Мне даже это нравилось - моя новая роль охотницы, хищницы.
   Она совсем обыкновенная, невзрачная, серая, что ли, измученная, как все мы, жизнью. Я представляла её совсем другой - вызывающе яркой, дерзкой, взбалмошной, жгучей брюнеткой с ярко-красным светофором губ и огромными жадными глазами - такой же, как Кира Вадькина.
   Она не такая. Валька, когда рассказывала мне о ней, непроизвольно, наверное, приукрасила её; я понимаю - ненавидит её, она ей всемогущей Медузой Горгоной видится.
   Она маленькая такая блондиночка, с кудряшками над ушами, как болонка, шустрая, весёленькая, и глаза у неё озорные, светлые, пушистые, как два голубых кусочка ваты. Она беззлобно, покорно таскает домой пакеты с едой, изгибаясь под их тяжестью. Мне почему-то жалко стало её, чисто по-женски, наверное.
   Видела я и мужчину Валиного. Ничего такой - высокий, статный, ямка на широком выбритом подбородке, рыжие усы ёжиком, брюки, рубашечка хорошо отутюжены; ходит прямо, важно, голову несёт высоко, с достоинством, как настоящий породистый самец. Конечно, это всё внешнее, внутри человек может быть совершенно другим, чем он на первый взгляд кажется. Но общее впечатление он производил вполне благоприятное; что ж, понимаю Вальку - в такого легко влюбиться можно. Я не удержалась, ненароком сравнила: мой Вадим лучше! И не потому, что моложе, а середина у него - другая что ли, с невыразимой какой-то сладкой изюминкой.
   Бахну её по черепу кирпичом пару раз, из кустов выскочив, чёрные очки на себя напялю, чтобы никто не узнал; бахну и побегу что есть силы прочь. Это случится, конечно,- смерть - ну и что? Мало ли людей в городе, в стране каждый день умирает? Пришёл, значит, и её черёд, пусть не лезет, куда не просят её, не нахальничает. Просто кирпич на голову упал - бывает же такое?
   Наверное, оглянувшись, я увижу, как она поедет вниз и - яркое красное густое пятно разорвётся у неё под косынкой. Выпустит авоськи из рук, картошка, макароны, пакет молока, словно живые запрыгают по траве. Я не смогу сдвинуться с места, повернусь, буду стоять и смотреть - пропаду!
   А если она его любит? А если он, всё-таки, любит её? Может, они счастливы, Господи? Нет, нет!- твердила я, метаясь по улицам.- Она преступница, она взяла чужое! А мой Вадим? Разве у меня - не то же? Почему я и такие, как я, должны страдать? Какое мне дело до того, что у них, видите ли, отношении? Я - одна хозяйка его, одна его избранница. Его, Вадима, просто зельем опоили, он с закрытыми глазами живёт, как зомби...
   Значит, и эта такая же, как Кирка, волк в овечьей шкуре. Права Валя - охомутала и ездит на мужике, ложью, как паутиной, опутала. Он - старательный, трудолюбивый, бабки большие заколачивает, а ей, серой овечке,- хочется без особых стараний припеваючи жить, есть сладко и спать, вот и держится за него, вцепилась не отдерёшь мёртвой хваткой. А раз так, раз нарушительница - следовательно, наказание непременно последовать должно.
   С денежным мужиком можно и сумки на горбу из магазина таскать, преданность изображать.
   Валя вынула из сумочки, грохнуло об стол громадный, тяжёлый, отполированный до блеска новенький пистолет. Откуда,- я испугалась,- Господи? Она сказала, что сейчас всё можно купить и продать, даже душу.
                * * *
   С Юрием Ивановичем нужно было заканчивать. Да и он сам, кажется, начинал понимать, что у него со мной ничего не получится.
   "Аня,- то и дело начинал он серьёзно, повстречав в очередной раз меня в коридоре.- Зачем вы меня за нос водите?" "Я, вас?"- делала вид, что не понимаю, о чём он говорит, что страшно удивлена. И однажды он пошёл ва-банк. "Сколько ещё раз я вас должен в ресторанах потчевать, чтобы вы хотя бы меня к своим губам подпустили?"- он схватил мои руки, его губы к моей щеке вытянулись. Я притворилась, что обиделась, возмущена. "Нахал!"- прикрикнула, встряхнула декольте у него перед глазами; он зачарованно на мою грудь уставился. Нельзя человека, понимала я, грубо от себя отталкивать - нехорошо это,  ведь он ко мне с дорогой душой, если так подумать; сама ведь его заманила, своими женскими штучками околдовала... Стреляться он, разумеется, из-за меня не станет; но растрезвонить - растрезвонит из чувства мести, что Плотникова (то есть, я) пытаюсь его совратить, живую кровь из него пью, за чужой счёт по ресторанам ошиваюсь.
   Вообще-то, по правде говоря, у нас в отделе половина баб так делает.
   Стоп!- меня осенило, точно ладонью огрели по затылку. Ведь он - моё настоящее спасение, моё стопроцентное алиби! Как же я раньше об этом не подумала! Приглашу, когда надо будет, его в забегаловку, посидим, поохоаем... А Валька тем временем Кирку в подворотне кирпичом в висок или из своего пистолета - чик-трак... Поддержать его, Юрочку Ивановича, надо, недельку ещё его услугами попользоваться...
   Стала исполнять задуманное.
   Юрия Ивановича, вытащив его из кабинета, на глазах у всех присутствующих, лобызнула в густо запылавшую лысину . Все ахнули, зааплодировали, он весь залился краской, засиял, как пластмассовая мыльница, стал дёргать на груди изумрудную нитку галстука.
   Он целый день потом восхищённых глаз с меня не сводил.
   В ресторане я выбрала жареного с пером фазана и овощные разноцветные салаты, мясо под майонезом, бутылку золотого шампанского - надоело мне эту его кислятина пить и при этом восторгаться.
   Юрий Иванович всё никак не мог поверить: "Как это вы так смело, - в недоумении тряс он полными щеками и подбородком.- Подошли так вальяжно и... невзирая на многочисленных зрителей!" "Чего уж там..."- старательно жевала я божественно нежное мясо, старалась особо не отвлекаться. "Нет, с ума сойти! Поверить не могу!"- уставив округлившиеся, восхищённые глаза в стол, вспоминая чудесное, пел он свою песнь песней. Залпом высосал полфужера коньяку. Отхлебнув шампанского, я бросила небрежно: "Юрий Иванович, крылья любви и не туда ещё заведут, закинут." "Да-да-да..."- поддакивал он мне, поглощая один за другим фужеры, толчками, с какой-то боевой затаенной яростью. "Да вы ешьте, ешьте!- потребовала я, пугаясь: напьётся - тащи его на собственном горбу домой, ещё чего! "Да-да-да..."- тут же согласился он и с жадностью набросился на еду, его ухоженные лысина и бакенбарды стали лоснится от пота. Если он во всём такой страстный,- я подумала,- то - ой-ой-ой! 
   "Вы что, всё по команде привыкли делать?"- с изумлением спросила я. Он с набитым ртом посылал в меня восхищённые стрелы. "Если вы попросите, Анечка, - проструил он блестящими от жира губами.- Я в окно выброшусь." Я сказала, что в окно не надо, а вот коньячку меньше пить следует, нам ещё назад надо выдвигаться. "Плевать, поедем на троллейбусе!- грубо и развязно закричал он.- В номера!" "Ну раз так..."- стала заводиться я и плеснула ему в фужер волну коньяка, лошадиную дозу. На втором фужере его язык вдруг споткнулся. "Ты... самая... красивая...- клюя а носом в тарелку, начал бубнить он.- Хочешь, я разведусь? Мы поженимся... Нас обвенчают где-нибудь в степи, в церкви, на краю земли русской... Как у Пушкина, помнишь? Нет, я тебя украду... Умчу вдаль на скакуне..." Он стал без остановки икать, я ему водички под нос сунула; его разросшаяся розовая губа вылезла, как червь. Нет, это мне от тебя из окна прыгать придётся, болван этакий! Мне стало противно. Он хотел схватить мою руку, промахнулся. Кажется, он начинал понимать, что ни на что большее сегодня уже не способен, приуныл. "Поехали я отвезу вас домой?"- сказала я, поднимаясь, вдруг начиная испытывать к нему жалость . "Поехали."- сразу он согласился и - заплакал. "Ну-ну-ну..."- я погладила, потрепала его по лысине, он упал мокрым лицом мне на плечо.
   Машину вела я, у меня, между прочим, права есть. Ехала медленно в тёмной громаде города, приглядывалась. Юрий Иванович, осев глубоко в сидении, пытался командовать, что - вертеть, нажимать; сам крутить руль порывался. Его руки срывались с пластмассового кольца, и он, шлёпая, несмело наминал мне ногу, колено. Я не возражала. Пусть.
   Втолкнула его в подъезд, вызвала лифт. Он в криво торчащем на шее галстуке страстно промолвил речь о том, что целование на виду у всех здорово вдохновляет, очищает душу. На лестницах загудело эхо. Дверь лифта, задрожав, захлопнулась у него перед носом. Он плохо выглядел. Из шахты  полилась разбитная песнь.
   Было прохладно на улице. Я ехала домой в метро, в пустом, прыгающим и звенящем  вагоне. Меня Юрий Иванович так за вечер намассажировал, намял, что я Вадьке ночью устроила настоящую парную, с веничком.
                * * *
    С Валей мы отправились в ближайший лес потренироваться - поглубже и подальше. В пятнах рыжего солнца мерцали спицы наших велосипедов. Под резиновыми колёсами хрустели сухие дубовые ветки. Чистый, влажный воздух гудел. Чёрная, осыпанная листами земля блестела, как гуталин. Зелёные лапы деревьев вертелись над нами, дрожали. Жужжа, по своим делам мимо проносились жуки.
   На боку у меня болталась тяжёлая сумка, била, вниз тянула. ОН.
   Впереди летела пригнувшаяся худая, спортивная Валькина спина; колени её, одетые в синие джинсы, отрывисто шуровали. Я никак не могла догнать её, как не старалась. Сто лет в лесу не была - покоем и тишиной наслаждалась.
   В городе у нас много зелени, это правда; но растёт всё какими-то несуразными клоками; в каждом квартале - парк. Но по сути дела это какие-то разрозненные группки облезших, неухоженных дерев, ветки которых, отгнив, падают буквально прохожим на головы. Парк, сдаётся мне, это когда всё предельно ухожено; пусть их будет немного на город - два, три,  пусть пять, но зато они тихи, опрятны, широки, безраздельны, где и задом потрусить можно, спортом заняться, и полежать на солнышке в траве без штанов не стыдно. За деревом, как за человеком смотреть надо, тогда оно будет звонко и радостно петь. А у нас деревья, как люди - запущенные, беспризорные, глухие и слепые ко всему.
   В лесу же, где хозяйка - природа, всё по-другому; дикое, но не пугает, живое - но не бьёт. Волшебной тайной всё наполнено, зовёт к себе, притягивает. Хорошо! Солнце где-то наверху танцует, смеётся, а здесь, внизу, здесь - прохладно, дышать и дышать полной грудью хочется, раствориться без остатка в окружающем пространстве. Деревья качаются, о чём-то натужно шумят. Там наверху хозяин всего - ветер.
   Мы мчали по извилистым тропкам, виляли. Сперва на опушке мелькали голоногие мамаши с колясками; на пнях чуть дальше резвились алкаши с коричневыми кривыми рожами, ржали, забрасывая вверх свои лошадиные морды, о чём-то своём, о разбитном и пьяном.
   Узкая дорожка петляла, ныряла в пышные шапки кустов; листья, как живые ладони с шершавыми пальцами, назойливо лезли в лицо, щипались. Птицы вдруг все примолкли. Глубина почувствовалась, как в воде, бездонная - космос. Что там дальше, за тёмными стеной деревьев?
   Наконец, мы остановились на небольшой поляне, осмотрелись. Кругом было тихо, ни души. Мы вколотили в траву  кривой дрын, подвесили на него ржавую консервную банку. Аккуратно, чтобы вдруг не стрельнул, вынули из сумки холодный пистолетище, тяжёлый, как плита, и зубастый, злой.
   Валька быстро привела его в боевое положение, протянула мне. Я боялась к нему прикасаться. Отошла, вытянула руку, зажмурив глаза. Бахнуло так сильно, что я на секунду оглохла. Рука подлетела, как-будто её кто к себе потянул. Перед глазами от неожиданности оранжевые круги брызнули.
   Когда дым рассеялся, банка висела на месте. Мне стало казаться, что пистолет, словно живой, поворачивается у меня в руке, и чёрное, насмешливое его око целится прямо мне в лоб. Казалось, он мыслит самостоятельно, длинноносый, с угловатыми скулами...
   Ба-бах - мимо!  Банка на шесте даже не шелохнулась, точно её приклеили. Валька, уперев руки в бока, хохотала.
   Я стреляла и мазала. Меня это напугало. Да я попросту не попаду в её бабенцию,- дошло до меня, наконец,- мне нужно с одного выстрела, чтобы наповал. ...Поднимаю руку, вижу цель - белая её косынка: бах!.. Мимо! У меня закружилось всё перед глазами, слёзы задрожали в глазах. Успокоиться... Не дышать...
   Чирик - жалобно прозвучала банка. Я издала вопль ликования.
   Валя попала с первого раза, я даже ей позавидовала. Целясь, зажмурив один глаз, крепко уставив ноги, перехватив пистолет обеими руками, она была похожа на Робин Гуда. Глядя на её сильную, цепкую фигуру, я радовалась: уложит она Кирку на раз, только перья из той полетят!
   У нас кончились патроны. Мы повернули назад. Темнело.  На душе - какой-то злой праздник, ожидание чего-то большого и важного.
   Пистолета я больше не боялась, тихо и покорно он возлележал у меня в сумке, отдыхая после своих самоотверженных  трудов. Мне почему-то казалось, что он - именно мужского рода, мужчина; упрямый, тяжёлый и глупый, как все они.
                * * *
   Дни бежали за днями. Только иногда мне удавалось не думать о предстоящем кошмаре.
   Как-то в эти самые дни к нам в гости Вадькины друзья пожаловали, и я, забыв на мгновение обо всём на свете, готовила на стол, старалась во-всю, словно Рабыня Изаура ишачила, и - сварганил на наши с Вадиком последние гроши вкусненькое. То есть, конечно, вполне от души работала, хотелось именно сердце и душу свои в каждое блюдо вложить, работой их успокоить, расслабиться, надоело от страха, как зайчихе под кустиком, трястись. Были - человека три нашенские, городские; и эти заявились вместе с ними, тоже трое - заокеанские новоявленные стратегические партнёры; сейчас где только их нет, понаехали, почуяв лёгкую добычу, дармовую похлёбку и полную безнаказанность от своего непотребного хищничества. Честно сказать, моё отношение к ним теперь однозначно негативное. Это лет десять назад, по молодости, когда Миша-меченый начал нас всех за нос водить своими бла-бла-бла, я была переполнена всякими глупыми сентиментальностями - демократия, общечеловеческие ценности, заграница нам поможет; что  они, заграница,  обаятельнее, честнее нас,  добропорядочнее, что не только  передовые у них технологии, но и совесть пробы повыше нашей - в общем, обычная для того времени дребедень, засевшая в мозгах у нас, у людей, взращенных в наглухо законопаченной консервной банке, полнейшая иллюзия. А на поверку в итоге - облапошили они нас, как индейцев, купили и землю, и заводы наши за стеклянные бусы.
   Я смотрела на них - вот они скромно расселись на стульях под  стеночкой, голубоглазые, улыбчивые, молчаливые до поры до времени - прямо клещами лишнего слова из них не вытянешь; вещь, так сказать, в себе. Всё у них внутри; сидят, смотрят, слушают, молча калькулируют. Наши - те не так. У нас, у русаков, - всё наружу, всё вовне, насквозь каждого человека видно, точно стеклянного. Кричат, руками машут, выпьют и целоваться тут же лезут, брататься, адресами обменивается, песни горланят. А у них, у этих, глаза, всё - только в себе; видишь, что никакой дружбы к нам нет, никакой жалости, только - голый расчёт; прямо жуть берёт и оторопь, не по-человечески это как-то, думаешь, словно они этой магией денег своих окончательно заколдованы. Смотрит - и будто ценники повсюду вокруг себя развешивает: это - сто, это - двести, а это - тысяча ихних долларов. Я так думаю, что они там в своих Америках давно каждого человека планеты уже посчитали и взвесили; для каждого из нас прибыль их американскому кошельку откалькулирована, и теперь они только методично выполняют намеченное. А потом, по прошествию пары-тройки сотен лет скажут, весело гогоча за стаканом виски, что, мол, был такой народ, русские, очень непокорный и талантливый, взбалмошный, да вышел весь, превратился в золотые монеты и шуршащие купюры в их банках и сундуках. У них же, у янки, у бездушных ковбоев в остроносых ботинках и широкополых шляпах, война - в крови; спят они и видят, что весь мир, вся вселенная под них прогибается...
    Всю ночь, короче, не спала, куролесила. Гору разных вкусностей наизобретала, под конец с копыт буквально валилась. Когда гости прибыли, стол трещал от изобилия яств. Могучее куриные ноги плавали в морях соуса; дымился тушёный рассыпчатый картофель; глядела широкими удивленными глазами на гостей фаршированная рыба; сверкали мясные и овощные салаты; окорок, буженина, колбасы, сыры - всего не перечислишь. Ну и, конечно, беленькая - куда без неё?
   У нас, у простаков, и с едой всё по-другому, чем у них. Денег особо нет, а мы из кожи лезем вон, поляны накрывая, удивить и очаровать хотим заезжих гостей, безумствуем, демонстрируем чудеса кулинарного искусства. Гости потом разлетятся кто куда, а мы месяцами впроголодь дни коротаем; вспоминаем зато, мечтательно закатив глаза в потолок, что у нас всё круче было, чем у Ивановых, царственный и несказанно богаче, чем у Петровых с Федоренками.
   Ну и в гостях -  чего уж греха таить - любим хорошо, от души пожрать. Домой из гостей вернёшься - неделю потом на диетах и лёгоньких салатах отдуваешься. Это тоже уж как-то не совсем по-человечески. Впрочем, где ещё нам, нормальным людям, общаться, как не за обеденным столом под винцо и водочку?
   Как-то, расскажу, такой случай произошёл. Одна училка английского (школа её рядом с нашим домом стоит) мотнула со своим классом в Англию, что ли,- по программе обмена учащимися: они - к нам, мы - к ним потом, или наоборот. Разместили всех там на частных квартирах, какие-то деньги небольшие на карманные расходы государство выделило. Стали посещать учебные программы, то да сё, обычная рутина. И тут приглашает нашу эту училку к себе в гости один ихний профессор на свой день рождения. Наша прикинула: раз профессор, значит человек состоятельный - выставит угощение немалое. А раз так, кумекала дальше, там в гостях и отобедаю, а свои на завтра суточные решила потратить на разные импортные шмотки. Решила - сделала. Прикупила себе платьецо пёстрое какое-то, другие мелкие вещицы, бижутерию, подарок, как положено у нас, имениннику - статуэтку совы, символ мудрости. Является со свёртком назавтра. Сели в гостиной. Поговорили о разном на чистом английском, разумеется, языке. Музыку поставили приятную. Улыбаются друг дружке, жеманничают. Наша чувствует - живот начинает сводить, жрать хочется, со вчерашнего дня ничего во рту не было. Оглядывается с тоской по сторонам: ничего съестного на столах не выставлено, даже салата оливье захудалого! А в желудке уже целая революции громыхает. Хозяйка, жена профессорская, видать заметив что-то, поднимает тут свой американский тощий зад и уплывает на кухню, спустя минуту возвращается. В руках серебряный подносик тонкой работы, на нём - три ажурных чашки с чаем паром исходят и три же тоненьких, прозрачных кусочка торта. Угощайтесь, гостья дорогая,- приторно в улыбке расплывается,- пли-из! Она, наша, кусочек этот почти виртуальный не спеша откусывает и жуёт, манерничает, мизинчик отставила, а сама чуть не плачет: ей бы и пяти таких не хватило, чтобы насытиться.
   Или вот ещё история.
   Некая делегация, западные немчура на этот раз, прибыли в наш исследовательский институт обмениваться опытом по вопросам невидимых чёрных дыр и такой же вселенской чёрной  материи. Им, разумеется, встречный банкет организовали - стол накрыли по высшему разряду, жратве конца и края не видать, спиртное буквально рекой лилось. Немцы набросились на еду так, как будто неделю не ели, налакались спиртного до полуобморочного состояния, забыли, сволочи, что кровавую истребительную войну когда-то с нами начали. Спустя какое-то время, когда с конференциями и чёрными дырами было покончено, по отъезду в их фатерланд, вручили им по бутылке русской водки на брата в качестве презента. Затем - пожалуйте и наши учёные мужи в гости к ним. Никаких банкетов и гала-концерт в их честь, к изумлению последних, устроено не было; расселили всех по частным владениям, более чем скромненько. И один какой-то наш член потом такое рассказывал. Садит меня, мол, Ганц (или Фриц) в тесной своей кухонке за стол, снедь смехотворную на блюдечке выставляет в виде маслинок на палочке, и - хлоп -  вынимает из холодильника - чтобы вы думали?- ту самую бутылку водки, которая ему была у нас презентована, правда - чуть, самую малость, надпитую, и в рюмочку размером с напёрсток - кап дрожащей рукой, и следом, поспешно завертев пробку перед носом потрясённого нашего отечественного светилы, ставит бутылку обратно.
   В чём соль, спрошу я? Неоправданно роскошествуем, а зачем? Вот и вылетели в итоге итогов в трубу. Может, край у нас какой-то особенный - суровый да неласковый, и поэтому мы не такие, как все другие на свете,- душа нараспашку. Из дома своего, получается, проходной двор сделали.
                * * *
   А пружинка между тем дальше раскручивалась. Всё-таки добрались грязные подонки к моему ребёнку, к моему ненаглядному сокровищу (тут досадная промашка вышла, но об этом чуть позже скажу)! Вот когда я почувствовала, что смогу на куски любого порвать. Из сердца всё доброе сразу куда-то схлынуло, остался один стальной, несгибаемый стержень - жажда мести; вот на чём у нас, оказывается, всё держится - на кулаках и острых зубах. Краски ушли, мир стал чёрно-белый, призрачный. Очень простой путь передо мной вырисовался: двигаться прямо, не сворачивая, к намеченной цели, даже если по головам людей маршировать придётся.
   Соньки, когда я пришла её домой забирать, в садике не оказалось. Воспитательницы не на шутку переполошились. Никто не знал, куда она подевалась. Только что крутилась тут - и нету! Все углы обегали, обыскали - нет как нет. Я тотчас набрала мамин - какую-то ерунду ей несла, чтобы она, не дай Бог, ничего не поняла; и у неё Соньки не оказалось.
   Сразу меня обожгло - они.
   Я побежала по улицам, смотрела, смотрела... Лица людей, машины, дома, витрины - всё прыгало, вертелось передо мной, я во всех детей всматривалась, во все их косички и платьица, во все голоса детские звонкие вслушивалась. Нет ! Нет!!
   Тогда я схватила из тайника за батареей в соседнем подъезде наш белый пистолет, завёрнутый в тряпку, отправила его себе в сумочку, и будто гирю на шею мне подвесили. Жадные, пьяные руки касаются сейчас моего цветочка, моей девочки,- представлялось страшное мне,- мучают, душат её...
   Я взлетела на площадку, до боли в пальце давила, била звонок; зверея, стучала ногой дверь, разгоняя в подъезде гулкое эхо. Все слёзы у меня подевались куда-то, высохли; маленькая, слабая женщина осталось где-то там, за дверью подъезда, а здесь предстало существо, наполненные злобой и отчаянием, они без стука ворвались в меня и, казалось, навсегда теперь поселились во мне.
   Когда замок щёлкнул, я что есть силы толкнула ногой дверь. Длинное, блестящее выхватила из сумки, направила ему в грудь. Он поднял лапы вверх, стал пятиться. Я ругалась, кричала - где мой ребёнок? Требовала оставить нас в покое навсегда! Он, быстро придя в себя, криво усмехнулся, двинулся навстречу мне. Я дёрнула за крючок. Торшер на столе за спиной у него подпрыгнул и со звоном рассыпался. Слава присел, и жгучий испуг влетел ему на лицо. "Да не знаю я, где твоя дочка, дура!"- хрипло завопил.  С грохотом, сотрясая всю квартиру, скатился на живот, пыль стал лизать у моих ног. Тыча в него железным хоботом, я требовала, чтобы он поклялся, что ко мне, к семье моей, они на километр не приблизятся! "Подавись моими деньгами,- кричала вне себя,- только отстаньте от нас." Он злобно с пола смотрел. Я едва удержалась, чтобы затылок ему не разнести. Блестящее, могущественное существо у меня в руке просило: нажми на курок! Крючок под пальцем у меня зашевелился. Оглушающе бахнуло. Я надавила и молнией испугалась: вот, убийца теперь, свершилось! Из коврика на полу вылетели клочья, разноцветные полосочки на нём поменялись местами. Смазала опять, слава Богу... Слава затих на полу, накрыл затылок руками. Страха во мне совсем не было. Нельзя бояться! Нельзя никого прощать! Простишь - пиши пропало, дотянутся к горлу лапами грязными своими! Он поднял голову, в мутных глазах его сидела мольба о пощаде.
   Я скатилась вниз, в оранжевое, безумно орущее  небо...
   Соня гуляла возле нашего дома, я кинулась к ней, целовала её, как бешеная, гладила её по шёлковой головке. Она пропела своими алыми, сладкими губками, что нашла дырку в заборе и просто пошла чуть-чуть погулять. Я, напугав её, стала кричать, чтобы она больше так никогда, никогда не делала, держала её крепко - вот так, вот так!
                * * *
   Приятно быть сильной.
   В оружии, в твёрдом металле его, чистое зло запрятано. Пружинки, винтики, гаечки, детальки разные набьёт вместе чья-то умелая рука. И разнородные, когда-то безобидные уголки и точечки теперь начинают лязгать и кусать, как зубастая пасть.
   Под изящным изогнутым кожухом прячется теперь не бездушный механизм, а что-то другое, живое: ехидный, хищный лик глядит на тебя, и глаза скорей отводишь. В руку его взять - оно, существо это, всегда прохладное, сколько не жми его, не приглаживай, точно болотный змеёныш. Возьмёшь, присожмёшь в пятерне - и немедленно входит в тебя некая немеряная сила. Ты теперь стала крепче, сильнее, выше, могучей. Ты - совсем другой человек. И природные злость его, ненасытная жадность к убийству, к жертве передаются тебе; ты - ядовита, заразна теперь, склонна ломать всех других, подчинять их себе, безропотно склоняют головы перед тобой. Другой человек - хуже, злее, решительнее, вот оно что. И мир вокруг тебя тоже немедленно меняется в худшую сторону.
   Я влюбилась в свой белый, сверкающий пистолет, заболела им, как малые дети болеют искусной игрушкой, всегда теперь он был у меня под рукой - в сумке за косметичкой. Он как бы теперь всегда лежал у меня на ладони, готовый к действию. Я стала смотреть на мир другими глазами, надменно и свысока; говорила другим голосом, низким, грубым, напористым; думала совсем по-другому, резче; смеялась всемогуще, всезнающе. И, странное дело, передо мной все почтительно расступались, как-будто действительно чувствовали что-то большое, исходящее от меня, власть над собой. Передо мной - словно морские воды сходили прочь, раздавались, и я шла посуху твёрдой походкой. Мне было безумно весело, я ликовала, почти ополоумев... Пистолет мне громадную силу придал, теперь мой единственный друг, мой спаситель... Вспоминала, как здоровенный бугай покорно валялся у моих ног, и приятный холодок лизал мне пальцы и грудь. Уничтожу, если надо, любого, сотру,- вот так я думала.
   Больше ОНИ не подходили ко мне - как отрезало.
   Что-то теперь глухое и смутное зарождалось во мне - какая-то новая, невиданная доселе ещё сущность. Я будто становилась другим человеком; будто вместо сердца у меня вырастал холодный камень, не способный жалеть и миловать. Будто кто-то издалека, из-под земли, лил в меня чёрный злой взгляд. Я часто оглядывалась, смотрела по сторонам: нет, никого, ничего... Подует холодком на секунду, и потом пройдёт...
   Я не следила больше за Вадиком, не бегала по пятам за ним, не психовала. Знала - скоро закончится всё, не вечно верёвочке виться.
   Я часто запиралась в ванной комнате, но не плакала теперь - нет, а, тихо улыбаясь, вынимала из сумки своего нового друга, сверкающего, холодного, скользкого и скуластого, гладила его, разговаривала с ним. И злая, могучая энергия всё глубже входила меня. Источая из себя ядовитую улыбку (видела своё отражение в зеркале), я крутила и крутила в голове: беру после работы под мышку Юрия Ивановича, мчимся с ним в ресторан, гуляем там с ним, неистово балагурим, чтобы бросилось всем в глаза; возвращаюсь домой и - свободна уже! Утром ко мне нахлынет милиция, будут кричать, пальцами возле лица моего с укором трясти, засыпят вопросами. Пусть. А я буду сидеть, в сторонку губами посвистывать - у меня ведь алиби железобетонное. Что? Что вы говорите? Убита? Кто? Когда? Ах, это вы хотите спросить - когда? А мне наплевать! Я тут совершенно не причём. Ищите. Плохо, очень плохо работаете. Вечером вчера что я делала? Это моё дело. Вы настаиваете? Ну, что ж - в ресторане была с сослуживцем своим, свидетелей - уйма. С кем конкретно была? Пожалуйста...
    А Юрию Ивановичу я, возможно, потом за эту услугу любовь свою подарю, отдамся ему, пусть порадуется.
   Ну, а потом уж - я, моя очередь; конечно, не кирпичом теперь, а - вот этим, скуластым, сверкающим...
   С Валей мы так договорились: сначала - она, а спустя какое-то время, чтобы в глаза не слишком бросалось странное совпадение - я.
                * * *
   Мне Валька с хитрым видом шепнула на работе: "Приезжай сегодня ко мне"- и подмигнула рыжими своими ресницами. Я спросила - зачем?- интересно же. Она махнула рукой, дальше побежала: мол, узнаешь потом!
   Целый день я думала, что случиться могло? Что-то мне недоброе померещилось во взгляде Валькином.
   Она открыла дверь, на губах кривая улыбочка. Как обычно - сигарета в зубах. "Ну, входи." Она стала о чём-то тараторить, я молча ждала. Мы, как обычно, выпили кофе. "Аня,- каменным голосом сказала тут она.- Давай лучше сделаем так. Давай разыграем, кто первый должен  это.... ну это самое... сделать?" Ах, вот оно что! Мне стало невыносимо обидно. "Как?- всё поплыло у меня перед глазами.- Мы же договорились?.." Валя недобро усмехнулась, выдала со злостью: "Так будет справедливо, согласись. Бросим жребий, и всё тут,"- и куда-то ушла, заметая пол длинными полами халата, шуруя в рукавах тощими локтями. В общем-то, она была права. Ни у кого не должно быть преимущества. Я вслушалась в себя - там, в самой глубине неправедное лежало: она своё сделает, а я - так или иначе проволыню; больной притворюсь, или вовсе на какое-то время исчезну; а, может, и не надо будет уже ничего мне делать - мало ли что? Может, Валькина пава сама вдруг нежданно копыта протянет. Я гнала от себя эти мысли, прятала их глубоко под спуд, но у меня ничего не получалось - я явно собиралась стать предательницей,- да, как это не ужасно было осознавать. Это было сильнее меня - инстинкт самосохранения.
   Она, кажется, по-настоящему разозлилась, расплескала из себя, пробегая мимо меня в другом направлении, как будто прочла мои мысли: "Да, не верю тебе! Хоть бы и так. А почему я верить должна? Пусть будет по справедливости!" Дальше она закричала в бешенстве, напугав меня: "Обещала быть первой, да!.. Слово чести ей дай.... Обещала, но беру теперь обещание назад!" Она скакнула в кухню, красным пожаром халата трепыхнув мне в лицо, притащила оттуда спички. "Короткая спичка - та из нас первая. Длинная - соответственно..." Я подумала: мне не повезёт, и нужно будет идти первой, я ведь страшно невезучая... А потом опять стало настойчиво жалить меня: если ей сначала идти, я - лягу на дно, затаюсь, не буду своё исполнять... Предательство? Ну и пусть... Всё в моей душе перекосилось, что происходит со мной?
   "Давай я сломаю,- потребовала я, беря бразды правления в свои руки, выхватила коробок.- Ты будешь первая тянуть, раз такая умная!" А почему  я ей теперь должна доверять? Спички подменит, или как-то по-другому смухлюет, она такая. Сломав спичку, я за спиной перемешала, вытянула перед собой ладонь. Лицо у неё стало чужое, хищное, она не решалась брать. Я вдруг подумала: если мне в голову такое лезет, то ей, наверняка - тоже. Быть первой поэтому - дело пропащее... Волки мы позорные... Она, бросив вперёд руку,  выхватила длинную. Лопнули, покатились малиновые круги у меня перед глазами, покачнулась земля под ногами...
   Я бросилась проверять, на мгновение почудилось, что - длинная у меня в ладони осталась. Нет... Значит, всё-таки мне начинать... Я не смогу, конечно - нет! Мне Вадика теперь никогда не вернуть...
    Валины щёки раскраснелись, вспыхнули. Она радостно затараторила, как-будто ничего, никакого разлада между нами только что не было. Она сочувственно, по-дружески хлопнула меня по плечу. "Не дрейфь, - хмыкнула. - Всё будет чик-пик!"
   Она весело налила мне полстаканчика коньяка. Так жгуче неприятна она стала мне, такая мерзкая! Мне хотелось встать и уйти, ещё - с размаху в щёку ей залепить, крикнуть: "Пошла ты! Обещала - а теперь? Засунь эти спички себе знаешь куда?" Что я тут,- думала,- делаю? Мне домой надо, к семье.
   Я, дернув подбородком, выпила. Просто вода - ничего не почувствовала.
  Через мгновение стало тепло, хорошо. В груди появилось много доброго, Валю вдруг захотелось обнять, пожалеть, ей ведь тоже непросто. Кого-то прибить?- пожалуйста! Легко! Дружба превыше всего.
   Скорее бы через всё это пройти.
   Я ещё себе налила, полнее, быстро выпила. Валя тем временем говорила: "А вот теперь я скажу тебе:  хочешь, я буду первой? Пусть ничего этого не было - ни этого разговора, ни жребия? Принимаю удар на себя." Наверное, это был хитрый ход с её стороны, но я тогда ничего не заметила. "Нет, не хочу,"- я обняла её, казалась себе настоящим героем. Дура!- из глубины прожгло меня, но я как-будто ничего не услышала. Она налила ещё по стаканчику. "Молодец! Выпьем давай!" Слёзы умиления хлынули у меня из глаз. Только где-то самой глубине во мне гудело что-то тяжёлое, тревожное, грозное.
                * * *
    Иногда в прошлое оглядываясь, вижу у себя за спиной где-то очень далеко, в розовом тумане маленькую, грустную девочку.
   Это - я.
   Белое короткое платьице, косички, голые, вечно разбитые коленки.
   Когда я была совсем крошкой, я думала, что кучерявые облака наверху можно лопаткой копать и сыпать их в пластмассовое яркое ведёрко. Сидя на колючей, тёплой траве, я смотрела, как они нежно плывут в вышине, вытягивают шеи, превращаясь в длинных жирафов в голубых шарфах. Я знала, что все сказочные герои именно там, на самом верху проживают.  Думала, что облака и твёрдыми, как сухой песок в песочнице, могут быть, и по ним можно каблуками сверху шагать и даже прилечь на них в случае усталости.
   Как-то я прихворнула, и меня в детское отделение на первый этаж поликлиники поместили; почувствовав себя лучше, я повадилась бегать к взрослым в какую-то палату наверх, раздавала им  жёлтые карандаши, заставляла их строго, как настоящая докторица, температуру мерить, и все послушно карандаши под мышки себе совали, умиляясь и радуясь мне; а один дядька-балагур всё время карандаш себе под колено вставлял, и мне казалось, что он ненормальный; я терпеливо, испытывая одновременно  испуг и сострадание, объясняла ему, что так делать нельзя, что я - тётя доктор, и меня нужно слушать. Он громадным зубастым ртом надо мной хохотал, как злой всемогущий божок.
   Такой глубокой дымкой детство подёрнуто, волшебной прозрачной вуалью - глаза закроешь, представишь, и - можно руками всё наново трогать...
   Тогда всё вокруг казалось таким громким, именно - настоящим, никакими беготнёй и нервами не заполненное, горело.... Мне так хотелось скорее вырасти! Время так чудовищно медленно бежало! Топталось на месте. И я, наконец, смирилась с тем, что никогда не стану большой, хотя так непередаваемо сильно хотелось.
   Какая-то жестокая, некрасивая девочка во дворе - такие найдутся всегда - рассказала мне, что каждый должен в конце концов умереть, и я дома в тёмной кухне горько рыдала, мне казалось, что - всё, завтра наступит страшный конец, и я никогда, никогда не стану большой. Я не могла себе представить, что такое смерть, как это - ты был, и тебя больше нет и не будет никогда... Услышав мои завывания, в кухню примчались перепуганные родители, зажгли свет. Узнав, в чём дело, они стали меня успокаивать, говорили с какими-то жалобными, беспомощными, фальшивыми улыбками на губах, что ЭТО очень и очень не скоро ещё произойдёт, что жизнь штука длинная, счастливая и прочее. Но ведь произойдёт? Значит, я не вечная?- спрашивала я, с мольбой глядела на них мокрыми от слёз глазами. И я ещё сильнее стала реветь. Насилу меня успокоили, откормили пряниками и конфетами. Я как-то изменилась, повзрослела, что ли, в тот вечер и в ту ночь, вымахала, как бамбук, только в духовном в смысле, конечно.
   Теперь-то прекрасно знаю, что часто жизнь человеку не нужна,  в том смысле, что люди беспечно и бесцельно проживают дни и года, подаренные им свыше...
   Простить нельзя, простишь - разорвут на кусочки, всё, что нажил, вынесут, очень быстро на улице окажешься с голым задом. За своё счастье надо бороться, отбивать его с боями, чтобы никому зариться на него было неповадно. Вот так.
   Когда чуть постарше стала, меня девчонки старшие из-за какого-то пустяка побили во дворе, набросились, как дикие свирепые кошки, да потом ещё раз, потому что смолчала, не дала сразу сдачи. И вот однажды, когда кончилось моё детское терпение, я начала вести  боевые действия против своих обидчиц. Я их лупила всех поодиночке, поджидала в разных местах - лупила и лупила: ногами, кулаками, тягала за волосы, невзирая на шлепки и зуботычины, которые при этом сама получала - пока они от меня не отвязались, и стали обходить десятой дорогой.
  Я тогда дала себе клятву быть сильный, давать всегда сдачи - любому, невзирая, как говорится, на личности.
   Судьба теперь меня испытывала, проверяла, потому что нельзя слова просто так на ветер бросать, обязательно потом так сложатся обстоятельства, что брошенные речи придётся действием проверять. Ничего,- знала,- я смогу, всё выдержу.
   Деревья в нашем старом дворе были тогда совсем невысокие - зелёные прозрачные облачка, но они мне казались такими большими и важными, соединёнными с громадным сияющим миром тысячами невидимых кровеносных сосудов.
                * * *
   Пару дней до намеченного мной удара оставалось - часы, минуты в общем-то. Пистолет я ветошью вылизала так, что отражение носа и щёк своих в его сверкающих боках видела. Валька на мозги мне капала - надо, мол, обязательно чистить, не то осечку в самый ответственный момент даст; она даже научилась по-военному его разбирать и собирать, очень ловко это у неё получалось.
   Выходило: мой стальной друг и девять к нему патронов. Девять -  хватит, хоть одним авось да попаду; впрочем, потом ещё один контрольный в голову нужен - так Валя меня учила. Завернула его мягкую бархатную тряпочку, как в кафтан, в сумочку спать положила.
   И всё казалось мне, что не со мной это происходит - наваждение какое-то: в трамвае еду - не я , в метро - тоже, и даже Вадик мне не каким-то далёким стал, несвоевременным, чужим.
   Лангеты и цыплята Юрия Ивановича мне в горло не лезли.
   Заглядывая мне в глаза, он робко, с тревогой спрашивал: "Что такое, лапочка, что происходит? Вы такая скучная. Вам еда не нравится?" Я у него к тому моменту уже лапочкой была.
   Он, наконец, поставил вопрос ребром: "Сегодня или никогда,- волнуясь, сказал он, на белой сорочке алый галстук пальцами заструил.- У меня есть свободная квартира и ключи от неё."- Он вынул из кармана в круглой мягкой ладони белую сверкнувшую точку и юркий скелетик-брелок. Ах, как скелет меня этот напугал!
   "Так что же вы раньше об этом молчали!"- наигранно возмутилась я, судорожно думая, что дальше мне предпринять; лучезарно разулыбалась ему - надо держать его перед собой на задних лапках, не то - упорхнёт; кажется, он уже со мной двигался на форсаже, терять интерес к делу начинал. Он с воодушевлением поднял тост. "Я хочу выпить,- заявил он неожиданно серьёзно, запнулся, смущённо замолчал.- За любовь..."  Чёрт возьми,- я потрясённо уставилась на него.- Да у него, кажется, там, под пиджаком и рубашкой настоящий пожар пылает. Мне стало совестно, неловко. Вот в чём секрет, оказывается - "чем меньше женщину (мужчину) мы любим, тем больше нравимся мы им"! Ай да Пушкин! Хорошо, учту и это.
   "Да-да, именно за любовь!- он поймал мою руку, впился в неё горячими губами.- Может быть, вы, женщины, не так сильно чувствуете, вы более практичные существа; но мы, мужчины, мы - импульсивны, по-настоящему искренни, мы горим, как порох - такова природа наша; мы с ходу бросаемся головой в омут - так почему же надо скрывать то, что есть, заложено в сердце, и - проявилось, вспыхнуло, взорвалось? За любовь! И пусть она всегда будет взаимной!"- он глазами жадно засверкала, ловя мой взгляд. Я одобрительно кивнула, негромко ладонями зааплодировала.
    "А почему Вадька не ревнует?- тем временем думала я.- Ведь ему же наверняка "доброжелатели" донесли о моём романчике? Странно."
   Мой план был по-прежнему прост: накачать его, Юрия, под завязку коньяком, а там - там, была я уверена, всё пойдёт по накатанному сценарию.
   Первую рюмку он проглотил бравурно и торжественно, не сводя с меня очарованных глаз. В носу у него, заметила я - б-р-р - густо растут чёрные волосы. ...Сяду за руль, стукну машину об дерево, будто бы ненароком, забудет он и о ключах и о квартире. Честно сказать, я уже устала от него отбиваться,- какой настойчивый, непоседа!
   "У нас носы похожи, Юрий Иванович, знаете, что по этому поводу говорят?"- спросила я, наивно и кукольно расширяя глаза. Он, бедненький, жевал в этот момент лангет, чуть не подавился, промычал что-то невразумительное, замахал головой. Он вилку и нож бережно, аккуратно на скатерть положил, сначала покраснел, потом побелел, проглотил, наконец, кусок. "Что?"- тоненько спросил провалившимся, млеющим голосом. "Что если парень и девушка похожи,- продолжала я дико лукавить,- значит, счастливы будут в совместной жизни - примета такая." Ему от моих слов было очень приятно, расплылся в умилении, стал скатерть руками гладить, застенчиво опустил глаза. "Вы - девушка, конечно, а вот я уже далеко не молод". "Ну что вы! Вы такой ещё ничего себе бодрый мальчишечка!"- снова подбодрила его я, примирительно похлопала по плечу. Он вспыхнул вот восторга, схватив, много раз oбцеловал мне запястье, плямкая от плотского удовольствия. Больше пить к моему сожалению он не стал.
   В машине вкусно пахло бензином. Город  начинал зажигать огни.
   Поехали. Дома, задрожав, стали падать прямо на нас. Юрий Иванович снова приступил к моему колену. Я предупредительно вильнула машиной. "Прекратите, что это вы!"- не удержала злобу я в голосе, прикусила язык. Юрий Иванович сразу притих, в окно уставился. Он боялся, что я ему и сегодня откажу.
                * * *
   В пустой квартире было темно, витал странный, незнакомый, горьковатый запах. Едва слышно стучали железными колёсами за окном трамваи. "Где у них здесь свет зажигают, чёрт возьми!;- зло, весело возмутился Юрий Иванович, стал шарить рукой по стене, исполосованная жёлтыми полосами уличных фонарей. "Не надо свет,"- сказала я мрачно. Я уже всё решила. Я поймала, подтянула его к себе. Он слегка  упирался, трусливо тёмное лицо отворачивал. "Расслабьтесь,"- пробурчала ему в ухо, обжигая дыханием. Шуршала одежда. Юрий Иванович был тёплый, горячий, как нагретый на солнце валун, от нетерпения дрожал. Выпирал внизу круглый его живот. Юрий Иванович его старался поглубже вжимать, сопел. Я стянула наверх через голову платье. Боже, - думала, - что я делаю? Я стала говорить себе, чувствуя, что это ложь, ложь: ведь, в принципе, не можем же мы всё время только с одним каким-то близким нам человеком разговаривать, комплименты ему отпускать и тому подобное; мы ведь и с другими людьми при этом общаемся, не считается же это изменой? А секс - в чём разница? Да ни в чём. Никакой разницы нет. Любовь, другое ведь, не секс,- чистые отношения. Я думала  только об этом, честно, больше ни о чём. Никакого кайфа не было.
   В тёмном окне летали фары машин, гудели моторы, словно далёкий рой гигантских ночных пчёл.
   Раскрасневшийся Юрий Иванович включил свет. Чёрный бугор в углу оказался шкафом с книгами и стеклянной посудой. Книг было очень немного, покосились все в бок одна на другую. Красненькие, жёлтенькие корешки...
   Он, щурясь под лампой, задёрнул окно шторой. Рубашка распущена, трусы в цветочек, голые полные ноги.
   А он, наверное, с ней сегодня, Вадичка. Теперь квиты.
   Нет, ничего не произошло, я такая же осталась, какой была. Я к нему, к Вадику, всей душой летела, даже в тот момент. Плевать, через что мне пройти придётся,- лишь бы его вернуть, лишь бы всё было по-старому, я к нему двигаюсь всё время...
   Как-то мы с Вадиком возвращались  домой с моря, загорелые, отдохнувшие. Хороших билетов в кассе из-за пика сезона не оказалось, купили обычный плацкарт, да ещё - боковые, да ещё - совсем возле туалета. Не дорога была, а сплошное мучение. Дверь над головой бьёт, как хлопушка, озабоченные пассажиры туда-сюда бегают; затхлый сигаретный дымище из тамбура туманом висит, глаза ест; льётся из неисправного, забитого туалета непередаваемый аромат испражнений; с одного конца вагона в другой подвыпившие пассажиры перекрикиваются - уснуть нереально. Плакать хотелось, честное слово...
   И тут забавный случай несколько сгладил наши мучения. Перед нами стало разворачиваться действо, которое повергло нас сперва в изумление, затем же доставило несколько минут почти эстетического наслаждения, продемонстрировав полную неодолимость страстей человеческих.
   Напротив в купе на нижних полках оказались двое - он и она, молодые, как и мы, ребята, может, даже чуть помоложе, совершенно, очевидно, друг с другом незнакомые. Когда поезд тронулся в путь, они уткнулись носами в развёрнутые книжки детективов. Затем, отложив в сторону чтиво, они завязали между собой оживлённую беседу. К ночи, когда квадраты окон совсем сделались чёрными, они уже сидели рядом друг с другом, весело толкались и хихикали, как будто знали друг друга сто лет. Соседи их по купе, два угрюмых пожилых мужика, налакавшись самогона, забравшись наверх, бодро захрапели (ещё и это ко всему прочему!). Мы с Вадиком, конечно, не спим (я внизу, он надо мной), ворочаемся с боку на бок, страдаем. Вагон, качаясь, потихоньку затих. Постукивали мерно колёса. Проводник пригасил свет. Эти, напротив, оглядевшись, улеглись на одной полке, накрылись сверху простыней и стали под ней копошится. Я Вадьку толкаю - давай смотри... Он сверху головой машет, улыбается: вижу, мол. Эти двое разошлись не на шутку - прямо Везувий настоящий, уже и места им мало - полочка-то узкая, на одного лежачего пассажира рассчитана! Простынь от их любовных стараний вбок съехала, из-под неё голая и розовая, прыщавая задница юноши вылезла, коленями барабанят в перегородку, стоны сладкие раздаются...
   Утром в сияющем из окон солнце бодрая очередь выстроилась в туалет зубы чистить. А эти, напротив, спят, как младенцы; намаялись, болезные, за ночь, губки бантиком...
   Потом, когда поезд прибыл на конечную станцию, они, Ромео и Джульетта эти, разошлись, даже не попрощавшись, на лицах у обоих - пустота, бесчувственность; разве что только - след неловкости, смущения...
   Мне почему-то в тот момент именно это вспомнилось.
   Я - такая же? Распутная?
   Юрий Иванович на кухне сооружал поздний ужин, что-то громко струил оттуда, весёленькое рассказывал.
   Чужой, просевший диван подо мной, холодный. Я вскочила, будто меня ужалили.
   "Юрий Иванович!- крикнула я звонким, наигранно весёлым голосом.- Вы меня любите?
   Он прибежал, жирные руки в масле в стороны оттопырил.
   "Да, да, да!- он был в фартуке, кинулся передо мной на колени, целовал мне голую ногу. Конечно, мне было приятно, но главное - мне нужно было знать, что он мне ноги и руки будет с усердием лобзать и там, в милиции, и там будет кланяться.
                * * *
   С утра сердце у меня начало колотиться, как мяч.
   Соньку в садик вела, жадно думала: не пойду на работу, к чёрту её - надоела! Подготовлюсь к делу получше, посижу в одиночестве, покумекаю... Вообще, ничего не хотелось, опять как-будто залихорадила, приболела... Бежать... Исчезнут к чёртям собачьим из города!
   Солнце било из-за облаков неистово, люди делово сновали туда-сюда, а я - будто одна очутилась посреди чёрного глухого пространства. Упала на скамейку в парке, час, наверное, сидела, в голове - звенящая пустота. Деревья бесшумно трепетали листами, без звука рядом со мной проплывали трамваи, мелькали ботинки и туфли прохожих, их рубахи и блузки, брюки-клеша мелькали среди стволов деревьев и жидких кустов; крутились, как круглые тарелки, колёса машин и спицы детских колясок; пробегающие собачки махали ушами и кончиками хвостов, с удивлением оглядывались на меня. Как будто они все - там, далеко, в другом измерении.
   Мне к маме хотелось крепко прижаться. Где ты,- думала, давясь слезами,- моя мамочка?!
   Подойду, выхвачу пистолет, из стального его хобота выплюну свинцом один раз и другой... Внезапно выпрыгну из кустов, из-за угла, дёрну крючок... Правую руку чуть вверх, прищуриться... Бац!.. Надавить, а потом - ещё раз для верности. Выстрелить и сразу - прочь... Бежать, лететь, со двора во двор, запутать следы, ни на кого не смотреть, смешаться с толпой... Пистолет, дружка своего суженого, выброшу сразу, избавлюсь. А - жалко, привыкла уже к нему... Хотя - ещё пригодится...
   В офисе у нас пахнет сырыми стенами и потолком, потными носками и прокисшим кофейником.
   Ко мне, трясся юбками, подбежали несколько наших баб. "Где ты ходишь?- наклонились надо мной их тяжёлые испуганные лица.- тебе звонили, из милиции!" Господи, ну и что? Чего волноваться-то? Я уставилась в яркое голубое окно, будто ничего не слыша.
   Меня позвали. Я взяла протянутую мне телефонную трубку на волнистом шнуре. Оттуда прозвучало: срочно явиться в управление, явка - строго обязательная. Да что такое у них там стряслось?- очнулась я.  Может, Валька, как и обещала, первой отчаялась?.. Вряд ли...
   Проглотила из чашки горький кофе, пошаталась по офису. Хотелось курить.
   Со мной народ наш разговаривал ласково, меня жалели, смотрели на меня с жалостью. Пошли все вон, надоели мне! Тоже мне - сердобольные, одна большая семья! Ничего, скоро всё переменится...
   Вальку найти не смогла. Сказали - с утра была, видели, где сейчас - не известно. Не хочет, видно, меня лицезреть, что ж. Спряталась, ждёт, выжидает; дома, конечно, коньяк трескает.
   Не хочется, если честно, в милицию ехать, иметь с ними дело противно. Они ведь не могут обеспечить защиту, мучают только.
   Капитан показательно нежно за плечи меня усадил, ходил молча кругами надо мной. Точно ворон кружил, высматривал. "Где вы были вчера вечером?"- спросил вкрадчиво, однако чувствовалось в нём внутреннее волнение. У меня сердце подпрыгнуло, а потом скатилось в самый низ: с Киркой что-то? Всё-таки - Валя? Вопросы, вопросы, закрутились передо мной. Она такая, Валька, она может, она - сделает! Сердце бешено заколотилось от радости.
   Что ему сказать? Я начала несвязанное что-то бормотать, думала, думала... Слишком неожиданно, странно всё это было, эта ситуация. "В ресторане,- говорю; что теперь-то скрывать?- в ресторане." "С кем? Кто-то подтвердить может?" "С человеком одним, с другом." Он брови удивлённо до самых ушей вскинул. Да что случилось у них, чёрт всех возьми?- теперь начала волноваться уже я. Я не удержалась; с чрезмерным ноткой надежды в голосе ляпнула: "А что такое? Кого-то... - что?" Капитан гадкой улыбочкой искривил рот, искоса посмотрел, нотки железной убеждённости зазвучали в его взгляде. Как же ты не любишь меня, умная милицейская бестия... "Пожалуйста, назовите." Ну, Юрий Иванович, простая голова, пришла твоя очередь... Я назвала, и - ледяным спину овеяло: а вдруг, полоснуло, этот слизняк от правды откажется? Капитан, лукаво посматривая на меня, стал вертеть угловатым пальцем диск телефона. "Найдите и привезите,- приказал он строго своим подчинённым в трубку, зло укусил с жёлтыми искуренными зубами пластмассовое кольцо.
   Точно - Кирка... Мне и страшно было, и сладкое в душе появилось, как мёд, оттого  что решилось уже всё. О судьба, до чего же ты лукава, переменчива!
   "Скажите, Анна Георгиевна, как вы это сделали?"- тихо, вкрадчиво спросил майор, но мне почудилось, будто чугунная гиря на пол грохнулась. Я ахнула. Ай, как здорово, что Юрий Иванович меня вчера погулять пригласил, ай как замечательно! Не отшила его - как в воду глядела! Спасибо вам, ангелы,- ведёте вы меня, ни на миг не оставляете.
                * * *
   О! Мы снова с Вадькой помчимся на белом, гудящем теплоходе в Стамбул.
    Каюта люкс, только мы, я и он. Шампанское под рокот волн каждый день! Сплетёмся руками, как крыльями голуби. Он снова поверит в меня, ещё сильнее станет любить. Только мной будет дышать, только меня, как криничную, чистую воду пить. Я и он.
   Куда хватит глаз - бурное синее море, могучие волны рвутся навстречу. Взберёшься на палубу - брызги со звоном сыпят в лицо, свистит в ушах ветер, шатаются, точно пьяные, переборки.
   Я люблю, когда шторм - тревожно и весело. Теплоход вымирает, бледные, встревоженные пассажиры страдают в каютах; бродишь по коридорам одна, как привидение, всё - только твоё, всё изогнутое пространство; в барах, пользуясь случаем, бармены натирают до блеска стаканы, спиртное - бесплатно, музычка из колонок негромко долбает. Столики все свободны - садись за любой. То влево, то вправо в иллюминаторах весь мир наклоняется, вот-вот, кажется, встанет вверх дном, и - становится страшновато.
   В порту по одходу вздымаются у причалов громадные краны, провожающие за парапетом машут ладошками и платками, зелёные волны деревьев взбираются вверх по склону к самому городу, к высоким окнам старинных домов; новый вокзал сверкнёт антрацитом панелей и стёкол. До свидания, родная земля! Конечно, мы скоро вернёмся.
   В море небо, вода - одно целое. Чайки дрожат крыльями над головой, и - ветер, ветер, он всюду. С грохотом трепещут на реях флажки. Вдвоём интересно на море смотреть; взявшись за руки, просто молчать...
   И вот, наконец,- великий Босфор. Разноцветные коробочки-домики, точно игрушечные, взбираются на каменистые лбы берегов, светлая изумрудная вода струится за бортом. Длинный мост, как сплетённые руки, повиснет над нами, на мгновение закрыв солнечный свет. Моторные лодки, полные рыбаков, тут и там, чёрные усачи из них приветливо машут туристам - и нам с тобой тоже - натруженными руками. Сильные мужчины должны кормить свои семьи, это - нужно, это - закон. И ты, мой дорогой, ты тоже такой, сильный и умный, моё неотторжимое, мой неоспоримый.
   Прижмусь сильнее к тебе, скажу: смотри, это и есть наше счастье!
   Там, в древнем городе, пропахшем солёным запахом моря, мы найдём какой-нибудь ресторанчик. Там везде говорят по-русски. Ты так любишь всё, чем одаривает море, что так умело готовят носатые и усатые толстяки, под кружечку пива. Это - восток, земля любви и трудного счастья, где витает запах острого перца и сладкой халвы, сюда очень легко попасть, но так трудно, влюбившись, отсюда уехать. В Grand bazar сверкают золото и парча, в красных тюрбанах и широких штанах ювелиры без устали нежно трут, начищают браслеты и кольца. И ты купишь в подарок  - о, я знаю - что-то такое, от чего у меня закружится голова, прихватит дыхание. А я - я одарю тебя тем, чем переполнено моё сердце - любовью, в золоте месяца из окна... И потом, соскучившись по родному городу, мы, полные воспоминаний и новой, нежной любви станем возвращаться назад, в наши серые, высокие улицы...
                * * *
   Я гневно бросила капитану, брови прихмурила: "Что - сделала? Что за грязные намёки?" Он, в упор уставившись на меня, возбуждённо, радуясь, что в самую десятку влупил: "Как вам удалось избавиться от них? А? А? С кем в преступный сговор вошли, фамилии, адреса? Куда оружие после совершения преступления дели?"- и глазами своими мутными давай меня сверлить. Их? "Кого это - "их"?"- у меня на мгновение всё перемешалось в голове, куда-то в обратную сторону крутиться начало. Капитан с возмущением пшикнул, руки по сторонам разбросал. Я заорала: "Что-то с моими - с Соней, с Вадимом? Говорите!" Он, негодуя, махнул в меня своей лапищей, отошёл; из угла комнаты негромко произнёс: "Что вы? конечно же нет." У меня отлегло от сердца. Кирка - дальше думала -кто-то ещё в тот момент с ней был? И Валентине пришлось... Как Раскольникову... "Бросьте прикидываться!- выдал капитан теперь с нескрываемым раздражением.- Будто вы сами не знаете!" Я поняла, что он просто признание из меня хочет выдавить, на "слабо" берёт.
   Я сказала как можно спокойнее, что знать ничего не знаю, о чём это он? Это была чистая правда. Он тяжко вздохнул, покидал в меня кустами бровей, неспеша закурил. Я попросила сигарету; морщась, подожгла её из его рук. "Лепихов и его дружки вчера вечером убиты, застрелены,- сказал он негромко, отворачиваясь в окно, выдавая из ноздрей сизый столб дыма, и вдруг, повернувшись, засверкал в меня глазищами, кинул в мою сторону корпус.- И вы об этом прекрасно осведомлены, не так ли? Да? Да?" "Славка? Этот?"- я поверить не могла. Он, оказавшись совсем рядом со мной, уставился в меня, в самую мою душу. Он кивнул, продолжая вглядываться  мне в лицо. А - эта? - неудержимо хотелось спросить, крикнуть мне. Она - жива?.. Т-с-с!- я себя осекла.- Сумасшедшая! "Подозрение падает прежде всего на вас,"- сурово, грубо припечатал он, восторженно-печально кивнул головой. Сверкнуло вдруг надо мной: надо теперь от пистолета во что бы то ни стало избавиться, наверняка с обыском заявятся... Господи! "Да я и стрелять-то не умею, оружие в руках никогда не держала, куда мне?"- соврала я и рассмеялась; как получилось это у меня - засмеяться? Смеялась и думала, думала - куда его, проклятый, деть можно? В старый тайник в соседнем подъезде сунуть? Он лукаво смотрел на меня, молчал. "У меня же алиби!"- тут с гордостью и облегчением заявила я, вспомнила. Он мрачно сказал,- посмотрим, снова отвернулся. И это его окно ещё, как прожектор, мне -прямо в лицо.
   Их всех уложили очередью из армейского автомата, где-то на выезде из города, прямо в машине - кровавая каша. Допрыгался, доигрался! Вот он - бумеранг. Их бандитские разборки. Конкуренция. Дерутся пауки в банке, всё жрут не нажрутся. У бандюков разговор короткий: чик бритвой по горлу, и - в колодец. Вот это был оборот! Нельзя лгать - платить за ложь придётся сторицей. А - я? Мне стало не по себе, в глазах всё побелело. Капитан плеснул в стакан водички. Я долго, чтобы потянуть время, глотала.
   Наконец, привезли Юрия Ивановича. Вошёл угрюмый нижний чин, доложил. Его ввели, горе любовничка, до крайней степени напуганного. Руки он держал за спиной, как-будто уже арестованный. Увидев меня, он с изумлением остановился, лысеющая голова его дёрнулась, присела в плечах. Он выхватил платок из кармана, судорожно вытер взмокревший лоб.
   "Повторите, пожалуйста, Юрий Иванович, ваши показания - где вы были вчера вечером?" "Дома был,- быстро проговорил Юрий Иванович, воровито отворачиваясь в  угол, в стену.- Дома, где же ещё?" Он на меня виновато взглянул, и его глаза снова в сторону отлетели, точно ошпарились. Я вся закипела. "Юрий Иванович,- сказала я громче, чем надо было, и резче.- Здесь по-другому поводу собрание. Придётся вам во всеуслышание правду сказать!" Он подавленно молчал, тер растрёпанную рыжую лысину. "Юрий Иванович,- шоколадным, ласковым голосом прошелестел капитан, Качкаев его фамилия.- Всё, что вы здесь сообщите, разглашению подлежать не будет. Так где вы были, говорите, вчера? И помните: за дачу ложных показаний..." "Я дома был, - совсем слабо промычал Юрий Иванович, бледнея. Капитан с триумфом взглянул на меня, высоко и победно вздёрнув могучие свои брови. Я вскочила, губы у меня дрожали. "Да скажите же вы правду, наконец! - теперь кричала я, извиваясь.- Мужчина вы или нет в конце концов?" "Кто подтвердит, что вы вчера вечером и ночью дома оставались?- повернув голову, спросил у него следователь. "Жена,"- Юрий Иванович начал уменьшаться в размерах. "Да она от тебя откажется, если узнает, что ты вчера вытворял, мерзавец такой!"- пищала я вне себя от негодования, мне хотелось туфлей, острым каблуком ему в его потный лоб треснуть. Юрий Иванович отмахнулся от меня, повернулся уходить. "Подождите! - Качкаев взял трубку. Он попросил Юрия Ивановича дать ему номер его правоверной. "Где она сейчас? На работе?" Юрий Иванович замер у входа, держась за ручку двери; его острые уши настороженно торчали и пухлые щёки. "Не надо никуда звонить,"- мрачным, раздавленным голосом сказал он. "Почему же?- трубка протяжно гудела в ладони майора. "Я весь вечер с ней был,- еле слышно прошептал Юрий Иванович, кивнул виском на меня. "С кем? " Юрий Иванович дрожащим пальцем на меня показал. Ах, подонок такой... "С которого по которой час? " " Весь вечер... " " И? " " ...и всю ночь... "
                * * *
   Меня отпустили. Я была просто в ужасе, дрожала вся, как листок. Помчалась стремглав домой, схватила пистолет, завёрнутый в мягкую тряпку, и вынесла его, как нашкодившего котёнка за ухо, скорее вон. Я бежала по улицам, прижимаясь к стенам, точно тень. Любой попавшийся на пути милиционер, видя меня такую, непременно остановил бы меня и легко обнаружил мою страшную ношу. Прыгнула в такси, велела лететь во весь опор, и всё оглядывалась, нет ли хвоста за мной. Пожилой таксист непринуждённо болтал, лез в душу, мешал сосредоточиться, я не могла, не хотела его слушать, злилась.
   Квартал до Валиного дома я не доехала в целях конспирации, заплатила, оставив сдачу, выскочила.
   Долго, долго звонила возле её двери, психовала. В крохотной точке глазка мелькала тёмная тень - это явно было заметно. Прошептав проклятия, я готова была уже уйти.
   Вдруг дверь провалилась, появилась она - очень недовольная, даже не скрывала этого. В эти последние дни она вообще старалась со мной как можно реже видеться. Понятно - ждала назначенного, чтобы... Чтобы - что? Умыть руки? Наверное.
   "Всё пропало!"- в отчаянии вскричала я, пытаясь прорваться в квартиру. Она дикими глазами смотрела на меня, шипела, как чайник, от злости. "Войти можно?"- уткнулась ей в плечо я носом. Злобно сверкая глазами, она нехотя отступила, толкнула. В прихожей я сразу вынула пистолет, сунула ей. "Спрячь пока это у себя,- сбивчиво залопотала под её тяжёлым взглядом.- А то.... Они... Чэпэ... Отложить дело надо..." "Это ещё почему? Какое чэпэ?"- тихо спросила она, но мне показалось что она на меня заорала. Я рассказала правду, чуть-чуть только всё в свою пользу приукрасив (О Юрии Николаевиче). "Теперь нельзя,- сказала ей.- Слишком много внимания. Опасно." "Ах, опасно, видите ли...- ехидно передразнила она меня.- А, может, наоборот,- самое время?" Она своей волей подавляла меня, я открыла рот, примолкла. Будто зависла между небом и землёй, не знала, в какую сторону податься; начали дело, и нужно было его кончать, зачем тогда надо было вообще всё затевать? Теперь вся надежда была только на неё, на Валю, я превратилась в её рабыню - как скажет, так и сделаю...
   От неё густо несло коньяком, она уже хорошенько набралась. Вот-вот, мне казалось, и она с кулаками на меня наброситься. Я пожалела, что сгоряча припёрлась к ней. Нужно было свёрток просто в кусты выбросить - и дело с концом. "Пойми,- начала оправдываться я, мелко, униженно дёргая плечами.- Сейчас у меня такое состояние, что всё из рук валится. Я просто засыплю всё дело!" Вот тут она по-настоящему вышла из себя, закричала, что - у меня всегда проблемы, что я тяпа-растяпа, чмошница и дура набитая, что с моими кривыми руками только на паперти сидеть... Растрепались волосы у неё по лицу. Зачем она так ?
   Она швырнула обратно мне пистолет, точно перчатку. Я едва успела поймать свёрток. Он больно меня хлестнул по руке. "Пойди и сделай это прямо сейчас - то, что сделать должна!- ощерив зубы, зарычала она, поехала на меня своей тощей грудью. Она с ума сошла, я сейчас уйду, так нельзя!- от обиды и возмущения я вдруг перестала видеть и слышать. Она грубо схватила меня за плечи, толкнула в кресло, сунула мне в ладонь стаканчик и тихо, вкрадчиво теперь, как струйка воды, зажурчала: "Тебя этот твой Слава, гореть ему в аду, ничему не научил... Смотри сюда..."
   Я шла по улице, думала: что она имела в виду? Просто пугала, наверное. Выпитый коньяк разливался тёплыми иголочками по всему телу, нежно туманил голову, принося некую романтическую мечтательность. На плечо давил ремешок сумки, в которой лежал тяжёлый пистолет. Права Валя - не надо откладывать в долгий ящик, лучше сразу, сегодня, сейчас! Она психует, ей хочется в своём давнем любовном приключении точку поставить, я её ох как понимаю. Я тоже не в себе, тоже готова по любому поводу орать. Пройдёт.
   Сегодня я это сделаю, а завтра, или чуть позже - она.
   И всё.
                * * *
   Было ещё достаточно рано - совсем светло; по голубому ясному небу  носились ласточки, тревожно верещали. Я ещё вполне успевала сделать ЭТО. На душе было легко. Эту воздушность я искала давно. Выстрелить? Чпокнуть кого-то?- улыбалась я.- Да, нет проблем, пожалуйста! Поднимаю руку, завожу металлическую собачку, и - бах! Готово! Такая лёгкость, приподнятость, наверное, успех сопровождают. Сегодня у меня всё получится - так я чувствовала, песенку какую-то мурлыкать начала.
   Вечернее солнце разлило яркие полосы на горизонте: жёлтые, оранжевые, алые. Я засмотрелась туда, представила: что я облако к и плыву незнамо куда наверху. Половина неба вдруг стала серой, почти чёрной, заклубилась вся. Ударил порыв ветра. Деревья нагнулись так низко к земле, что, казалось, сейчас сломаются; листья на ветках все затрепетали, забились, кольца пыли полетели по асфальту, прохожие заторопились, надулись пузыри юбок и брюк. Красные трамваи под совсем чёрным теперь небом тревожно пылали.
   А, может - нет? Сорвётся дело, и я попадусь?
   Стало вдруг очень тихо, голубого наверху теперь не было. Деревья стояли прямо, замерли, точно прислушивались к чему-то. Я увидела: она, Валькина болонка, прыгнула с подножки трамвая, спешила, поглядывая на небо, тащила как всегда набитые едой авоськи, газовая косыночка съехала на затылок. Светлый, приятный костюмчик. Тихо, умиротворённо улыбается в предвкушении семейного счастья-уюта. Смотри, не споткнись!..
    Я - потихоньку за ней, за плотными кулисами кустов, сокращаю между нами расстояние. Тяжёлые, редкие капли зашлёпали по земле, листья на ветках стали дёргаться, приседать. Запахло мокрой, сбитой пылью. Дождя только не хватало! Хотя... Я сунула руку в глубокую сумку. Ручка пистолета сама влезла мне в ладонь. Палец плавно лёг на крючок. Стена воды хлынула с неба. Маленькими шажками она подплывала прямо ко мне, по сразу начавшийся грязи, срезая, очень удачно для моего дела.  Кругом - никого. Надо - сейчас!- стала подгонять себя я.
    Дождь хлестал теперь во-всю, в лужах подпрыгивала вода, стены домов накрылись влажной стеной тумана. Прохожие кинулись врассыпную, кто куда, заспешили. Одна я стояла, выйдя из кустов, как изваяние, в росчерках дождя, вся мокрая, с оледеневшей кожей лица и шеи, с размазанными на глазах волосами.
   Я подняла тяжёлую руку.
   На покатых её плечиках - фонтанчики, всплески воды; элегантный костюмчик вмиг потемнел. Метров десять между нами осталось... Семь... Пять... Её ухо, тонкая белая шея, синие жилки на ней; фиолетовые баклажаны из сетки торчат, взбух, точно чья-то отрезанная голова,  шар капусты... Комья грязи клочьями сыпятся с её каблучков... Мокрые волосы мои съехали на глаза, мешают смотреть ...  Вот острая мушка уткнулась прямо ей в лоб...
   Ту-дух, трах! Что это? Гром, гроза? В руке у меня вспыхнула молния...
   Пистолет толкнул меня в обратную сторону. Она с удивлением на лице остановилось. Косынка на шее у неё подлетела, красное взбугрилось под ней, брызнуло в разные стороны. Ухо, шея, белая вверх рука... Круглые баклажаны смешно поскакали в траве, босоножек один, сорвавшись с  ноги, зашагал сам собой задом-наперёд, будто ожив, её голые из-под юбки колени, ляжки с глухим стуком рассыпались на земле, кисти рук, как птицы, вспорхнули.... Она успела всё-таки посмотреть на меня, и взгляд её погас...
                * * *
   ...Пять метров... Три... Палец мой будто окаменел, я быстро опустила руку.
   Она поравнялась со мной, я отвернулась. Уловила запах её духов - жасмин или что-то подобное, сладкое. Эти побирушки сильнее всего цветочное любят, ангелочками небесными прикидываются. Мокрый ветер толкнул меня в грудь, будто просил уходить. Повернуться, уйти? Плюнуть на всё?
   Талия у неё пояском прихвачена - тонкая, почти даже осиная; вертится на носочках, когда идёт, прямо танцует, гляди-ка, точно Майя Плисецкая.
   Я поскакала кругом, чтобы снова её обогнать и встать у неё на пути. Стена грохочущей воды скрыла её от меня.
   В ушах у меня гадко звенело. Я влезла, втиснулась в мокрые, холодные кусты, лицо, локти все изодрала. Опять: её плечи, голова, волосы, лоб, глаза, розовая, прилипшая к кофте косынка; ножки - топ, топ - меленько перебирают... Тридцать шагов, пятнадцать, десять... Из зарослей вышла. Палец снова встал на крючок, подняла вверх свою тяжёлую ношу.
   Дождь, точно росчерки карандашом, всё вокруг синее, серое. Вода холодными линиями заливает глаза. Я не дышу, мне кажется - нажимаю...
   Шея, губы висок, капли видны на лице - уже совсем близко... Я быстро опустила руку, спрятала пистолет за спину. Она мельком взглянула на меня, во взгляде её блеснуло недоумение. Прикусив губу, я отвернулась. Спаси меня, Господи!
   Так - куда дальше? Целый дом стрелой обежала кругом, как на крыльях летела - никогда так быстро не бегала! Хорошо, что ливень и - вокруг никого, а то бы давно милицию вызвали.
   Вот она! Я встала к толстому дереву, прижалась к его шершавой коже. Пахнет густо лесной  влагой, скорой осенью. Скоро - всё станет червонным, золотым, ударит первый мороз.... Мне почему-то стало радостно от этих вечных картинок, сердце тепло и густо в груди трепыхнулось. Я подумала - а вдруг тюрьма, серые грязные стены, зуботычины, насмешки сокамерниц... Какая осень, какие улыбки, Господи?
   И из стены воды - она , вдруг прямо передо мной очутилась.
  Она остановилась, смотрела в упор на меня, стала, что-то подозревая, хмурится. "Девушка, что вы хотите?"- спросила, невнятно, натянуто улыбаясь. Вода катилась у неё по лбу, по щекам. О Боже!
   Я, низко пригнувшись, опрометью поскакала прочь, лицо у меня от стыда вспыхнуло, горело. В подъезде - удобней всего,- подумала. Пусть будет - в подъезде!
   Шум потопа, моря воды остался за дверью. Здесь слабо, приглушённо гудело, звенела совсем рядом водосточная труба. С юбки у меня - лилось. Стала карабкаться наверх, задыхаясь. Устроилась на площадке у холодной скользкой стены. Вон, там дальше,- её квартира, у двери которой я столько раз, прислушиваясь, стояла. Я видела сквозь мутное стекло, как она внизу, неловко изогнувшись, нырнула в дверь. Меня стали обжигать тяжёлые, завистливые мысли - она спешит домой, к семье, такая счастливая! Наверное, её с нетерпением ждут. Потом отругала себя: не думать ни о чём, у меня тоже семья; в этом новом, суровом мире я должна беспокоиться только о себе. Она долго топталась внизу, отряхиваясь от воды; наконец, появилась. Я втиснулась в тень, в самый угол, сжимала внизу холодное и тяжёлое - её смерть. Она поравнялась со мной, заметила, повернулась прямо ко мне; душой, я видела, она уже была дома - ясно, одухотворенно улыбалась. Её лицо мгновенно изменилось, побелело. "Что вы собираетесь делать?"- тихо спросила она, глядя на пистолет, спиной без сил привалилась на перила. Я прегродила ей путь, длинное дуло упёрла ей в грудь. Она от испуга ничего не соображала, обрывки мыслей прыгали у неё в распахнутых широко глазах. Потом лицо её поехало вниз, наполнилось животным страхом, и только одна мысль продолжала гореть в её обезумевшем взгляде: бежать! Мне нужно было только дёрнуть пальцем этот чёртов курок, я была уверена, что сделаю это, смогу. Желала в тот миг одного  - увидеть её страдание; мне страстно хотелось знать, как ведёт себя жертва в последний миг своей жизни, что за слова говорит, какие жесты её. Наверное, насладиться своей властью хотела, не над ней, разумеется, над этой никчемной амёбой, а над той, главной,- моей разлучницей, над Киркой.   
   Потом я вдруг внезапно провалилась в её глаза, словно каким-то водоворота туда всосало меня; я вдруг предельно ярко увидела, что там, в глубине, за солёным пластом её страха, за идиотской авоськой с куриными ногами и баклажанами, за домашними сервантами и креслами, телевизором, тёплой, нагретой телами, постелью - там есть некое малое пространство, малое на первый взгляд, которое вдруг проваливается, разрастается, бежит вширь и вглубь, вверх, разрываясь громадным, сверкающим, словно тысяча солнц, пламенем, и что если оттуда, из этих невероятных глубин обернуться, поглядеть назад, то всё пройденное и прожитое, все эти простые жизненные картинки, мелькающие перед нами, покажутся такими второстепенными, такими не важными, совсем игрушкой,- что вся жизнь, страсти, эмоции, смех, слёзы, само страдание - это только одна сторона мироздания, и очень незатейливая, простая, иногда вычурная; а есть ещё и другая! И вот эта другая в тысячу, в миллион раз важнее всего другого; и в каждом из нас это архиважное есть, наличествует. Есть это некое магическое око, этот тоннель, что ли, наверх, к свету, к настоящей, а не вымышленной реальности.
   И в ней, я отчётливо ясно увидела, что в этой простой женщине, кого я почти собачонкой считала, болонкой, не человеком - ничем, и в ней это есть. И потом я как бы вернулась в себя, пролетев в одно мгновение тысячу километров, преодолев одним махом громадное расстояние. Я подумала с удивлением: что это у меня в руке? Зачем это?
   Мягкий, такой податливый крючок стал каменным.
   Она закричала так громко, пронзительно, что эхо тысячами отголосков зазвенело, запрыгало под потолком. Она, попятившись, споткнулась, упала на свою сетку, скатилась на лестницу, пытаясь удержаться руками за каменные ступени; глухо застучали, поскакали вниз синие и красные овощи, капустный качан. Двери соседей стали приоткрывается.
   Закрыв лицо рукой, я бросилась вниз, поскользнулась и грохнулась на колени, пистолет, словно живой, запрыгал, загремел о ступени.
   Она визжала и визжала, не давая мне опомниться; теперь, безусловно, она перешла в наступление.
   В тот ужасный миг, унося прочь свои ноги, я поняла - то, что внутри нас так огромно, но почти невидимое, нам не принадлежит; мы сами себе тем самым не принадлежим; мы - это нечто большее, чем просто тело, плоть.
                * * *
   Я три дня сидела дома, носа на улицу не показывала. Вадик, недовольно поглядывая на меня, в трубку бурчал, что я приболела, в постели почти бездыханная лежу.
   Я всё ждала, что вот-вот к нам милиция вломится, от каждого шороха за входной дверью и телефонного звонка у меня замирала душа, начинало бешено колотиться сердце. Ни думать, ни говорить сил у меня не было.
   Перетащила телевизор в спальню, влезла в постель и, укрывшись до самого подбородка одеялом, смотрела все программы подряд,  целый день пялилась в экран. К изумлению своему я вдруг увидела, что мир очень, очень большой, гораздо больше нашего города и нашей улицы, нашего переполненного кислыми физиономиями исследовательского института; что на свете так много интересных, добрых людей. И ещё мне показалось, что вокруг развелось слишком много политики и дутых, самозваных политиков; что этим людям доставляет великое удовольствие - править, командовать такими же, что и они человеческими существами, причём - почти всегда эти - выскочки, драчуны, болтуны и лгуны, серые овечки в подавляющем большинстве своём, завистливые и злые создания; громадное удовольствие этим доставляет ругаться и оскорблять друг друга, беспрестанно лезут они в телекамеры и к микрофонам, выпячиваются, вытесняют из окружающего их пространство других, тех, кто поколоритней, поярче, изысканней, чьи речи льются, как золотая река, потому что яркое и независимое этих выводит из себя, бесит, тупых и невзрачных узурпаторов. Самое важное  в жизни для них - плести интриги, строить закулисные дрязги, подставлять подножки другим. А ночью сауны с голыми девицами и алкоголь.
   Но как-то так оборачивалось, что из яркого, из молодёжи, из милых глупостей, из каких-то незначительных мелочей, из всего на свете красивого - вопреки стараниям злых, враждебных сил - слагается, ткётся весь громадный мир, а напыщенные, красные рожи - хоть прикуривай от них - злобствуют, дуются, но ничего поделать с этим не могут. Не в их власти  - жизнь остановить, под себя её подмять; так - маета одна.
   Вадик, видя моё состояние, ничего по дому мне делать не разрешал, говорил, что отлежаться мне надо, что я на работе и на домашнем хозяйстве переутомилась, переусердствовала. Очень мне было приятно, была ему благодарна за это. Никуда, кстати, не исчезал по вечерам, и этот цветочный запах духов меня теперь не преследовал. Как это понимать, что это?- спрашивала я себя и боялась на эти вопросы ответить.
   Кстати, Вадик неплохо готовит, и Соньке нравится, главное. Индейские блюда,- как их он называет,- всё строго и без излишеств.   
  Как-то утречком я пошла прогуляться - выползла на свет Божий, как бледная медуза, какие-то тряпки на себя напялила.
   Людей на улице было мало; всё кругом было зелено, жёлто, свежо, трепетало в радости проснувшийся жизни, терпкий аромат поднимался от земли. Синее бескрайнее разлилось наверху. Я засмотрелась. Подняла голову и увидела, что там, наверху, под самым летящим куда-то небом, на этажах, тоже люди живут. И мне стало очень горячо и приятно, что люди - повсюду, что уже и непомерную высоту обжили, освоили. Поняла, что одиноким в этой жизни быть невозможно - даже если тебе очень и очень плохо,- найди глазами окна, как они рассыпаются сверкающими четырехугольниками повсюду, и к тебе тотчас придёт, что ты - малая частица общего, такая же, как все; и что счастье именно - быть вместе со всеми, разделять со всеми ту широкую и длинную полосу, которая зовется жизнью. Счастье просто в воздухе разлито, одно общее для всех, и нужно только вдохнуть, принять в себя частицу его, никто не может помешать нам сделать это. Живи, цвети, радуйся!
   Солнце пело наверху, и солнечно, светло было у меня на душе.
   Я раз и другой, третий повернула между домами, мне вдруг захотелось то злое место увидеть, где роковая стрельба из автомата произошла, меня так и тянуло к нему. Будто голос меня звал, эхо слабое. Какая-то мембрана прозрачная у меня в груди дрожала. Мне и спокойно теперь было, что исчезли, как испарились, мои обидчики, и жалость в груди вставала - жаль становилось их просто как живых, жаждущих жить существ. Я представляла, как крошится стекло и гнётся металл, стонами наполняется пространство...
   Там, за кругом троллейбуса, на котором я прикатила на окраину города, на объездной.
   Низкий заборчик частного владения. Жиденькие деревца. Истоптанная кругом трава, асфальт крошевом неубранного ещё стекла засыпан. Цветы кто-то на тут же на бордюр положил, уже присохли совсем - гвоздики. Они горели, как кровь, уже запекшаяся. И - чёрные пятна на асфальте, присыпанные песком. Мне показалось, что под ними земля поднимается, шевелится. Ах!
                * * *
   Валька на работе ко мне подошла и с размаху влепила оплеуху; кричала, на весь коридор, как ненормальная: "Ты и сама не знаешь, что ты наделала! Всё, ты счастье своё просрала!" Мне страшно стало. Ведь правда - что со мной-то дальше будет? Ну и пусть!- тут же сказала себе.- Пусть всё идёт как идёт. Чуть-чуть в последние дни передо мной небо от туч приоткрылось, и оттуда огненно-ярким ударило, радостным солнцем. Я как-будто гигантский путь прошла-отмерила, выросла над собой, повзрослела; мне ясно увиделось то,  чего раньше я видеть не могла, будто прозрела: нельзя никому зла причинять, а если к тебе зло направлено, то - надейся, терпи... и изживёшь его.
   Я не знала, что ответить ей, отворачивалась, опускала глаза. Мы стояли у окна, молча курили. Она расплакалась, ревела. Лицо у неё стала совсем маленьким, мне жалко стало её, захотелось приголубить, прижать к себе, по головке нежно погладить. "Пистолет отдай!- утерев нос, потребовала она - Я своё буду решать, а ты решай своё, уж как тебе захочется! "
   Я подумала, что моя жизнь рушится. Я - слабая, нерешительная, бестолковая, копейка цена мне.
   Ушла раньше с работы. Мне что-то начальник наш вслед говорил, но я даже не обернулась.
   Грохнула сзади институтская дверь. Уныло поплелась по улице.
   Кругом - люди, люди, веселые, беззаботные; взявшись за руки, летали влюблённые. Мне завидно стало. Завидовала их, молодых, чистоте и свежести, почти детским наивности и непорочности. Не знают, не понимают, что впереди поджидает их, их взаимные чувства - испытания на прочность. А ведь - так. Слёзы побежали у меня по щекам. Вот если бы мне помчаться с самого начала,- просветлённо думала,- начать сызнова жизнь - у меня бы тогда комар носа не подточил, уж я бы постаралась; каждый шаг-шажочек я бы обдумывала, каждое решение тысячу раз взвешивала, не то чтобы соломкой, а периной дорогу бы себе устелила. Двигалась бы осторожненько, не напирала бы, не давила ни на кого - зачем? Испортить можно всё дело, грубость выставляя на первый план, из стороны в сторону дёргая; ни в коем случае нельзя навязываться, обижать - насильно ведь мил не будешь. Такую золотую серединку найти, чтобы всё пело и играло вокруг - тогда получится.
   Они, не стесняясь, обнимались, целовались, ворковали, наплевав на все моральные устои на свете...
    Я думала, что у меня единственный шанс на свете ещё остался окончательно не пасть: не возвращать Вале оружие, а  - выбросить его как можно скорее, пока непоправимое не произошло! Я даже обрадовалась, точно мир передо мной искривлённый снова ровным стал. Да-да, пойти и решительно сделать то, что суждено.
   Странное дело, горячим пылало у меня в груди; я знала теперь, что никому никогда никакого вреда не принесу, нет и - точка.
                * * *
   Я вернула ей железное чудище. Она даже в дверь меня не пустила - коленом выпихнула, убийственной волной из глаз меня окатив, ошпарив. Зверски дверью у меня перед носом хлопнула. Еле на ногах, бедолажная, стояла. Ещё спьяну в себя выстрелит,- ненароком подумалось мне. Впрочем, её проблемы.
   Ну вот и всё. Дверь её закрылась, и такое желанное будущее передо мной в прах рассыпалось. Получится так, как говорила мне моя мама: я в итоге останусь одна-одинёшенька, никому ненужная, буду маяться с ребёнком, выбивать алименты у Вадима, постарею, потолстею (или похудею от горя), превращусь в злую кошмарную мегеру, вот в такую, как Валька. Мужичками стану перебирать, забулдыга какой-нибудь завалящий в итоге мне достанется, рожу от него ещё девочку, он меня бросит ради какой-нибудь молоденькой фифы, я его прокляну, но еще горше я буду проклинать саму себя и всю свою никудышнюю, неудавшуюся жизнь. Мама меня вконец запилит, будет без конца плакать на кухне, станет из-за обрушившийся на наши бедные головы невзгод ещё сильнее по вечерам ругаться с папой, совсем озвереет; решительно бросится искать мне жениха и притащит, наконец, этого лысого придурка из сороковой квартиры, который ещё со школьной скамьи в меня влюблён, и ходит, идиот такой, по улицам в длиннополом сюртуке и с тростью, как граф Монте-Кристо.
   Я стала звонить, тарабанить в дверь ногами, умаляла Валю открыть. Как вода на голову нахлынуло, что я - одна осталась в целом свете, что лишилась враз всего, и не дверь передо мной стоит, а каменная стена до самых небес поднялась. Она так и не открыла.
   Юрий Иванович вызвал меня к себе в кабинет. Он сидел чёрный, как туча, потом встал, снова сел, туфли на каблучках из-под стола наружу с грохотом выбросил. Сложил руки на груди, строго нахмурил брови. Отгородился от всего мира, значит. Прямо Нерон, Гай Юлий Цезарь, лаврового венка только на голове не хватало.
   "Вы понимаете..."- начал задумчиво, печально, даже трагически. Он сказал что всё хорошо обдумал, взвесил. Сложившиеся обстоятельства не позволяют ему больше быть легкомысленным, и опять же - жена. Я,- говорит,- женатый человек, семьянин. (Раньше, подумала я, гадёныш плешивый, думать надо было; где твоя такая архиважная для тебя семья раньше была?)
   "Я не смогу больше с вами встречаться,"- категорично заявил он, глядя в сторону. Мне захотелось подурачиться.
   Я подошла, уселась к нему на колени, обняла за шею. Моя Хлоя, как крупнокалиберная гаубица, ударила в него, и он тотчас поплыл, его деловая хватка мгновенно ослабла; я прижалась грудью ему в плечо, точно острый нож в него вонзила, его руки сами нежно прихватили меня за талию, расклеились его каменные кулаки. А что - отобью Юрия Ивановича? Уж лучше чем алкаш какой-нибудь законченный. Пусть жена его меня ненавидит, как я ненавижу - ТУ - на дерьмо исходит от ревности. Идея мне очень понравилась.
   В его глазах промелькнул страх; они бегали под взметнувшимися бровями, точно два серых пузатых таракана. "Ну, что же вы сдрейфили,- подзадоривала я,- а, Юрий Иванович, Юрочка? Ведь вы же так любите малинку-клубничку? Ну, давайте прямо сейчас - поза лотос? Поиграемся?" Он в панике задёргался подо мной, стал на дверь пялится. Я его крепко за плечи схватила, посадила ему помаду на лоб. В дверь постучали, кто-то вошёл. Юрий Иванович, чудовищно страдая, жалобно, беспомощно выглянул у мен из-под руки. "Ах, извините, я, видно, не вовремя!"- прошелестел изумлённый женский голосок, розовый пошленький смешок прозвучал. Ну, Юрий Иванович, держитесь теперь - у вас новая жизнь начинается, наполненная большими испытаниями. Вы готовы терпеть? Он грубо оттолкнул меня, взвизгнул, как кисейная барышня. "Да отпустите же!- прошипел.- Пусти!" "Теперь не отвертитесь,- мурлыкая, как кошка, сказала я.- Вот он, факт на лицо. Поэтому  давайте уж оставим всё, как есть?"- я протянула ему руку для примирения. Он был просто раздавлен, заметно осунулся. "Ведь я же вам нравлюсь? " "Если честно - очень"- после некоторой паузы сказал он, очень тепло пожимая мне ладонь.- "Вы такая... такая..."- он защёлкал в воздухе пальцами. "Какая же?"- игриво спросила я. "Необыкновенная, что ли, просто умница... С вами так интересно!"- он восхищенно на меня поглядел. И вдруг выражение его лица совершенно поменялось, сделалось злым и встревоженным. "Что вы делали в милиции?- строго спросил он.- Туда просто так не вызывают!" Я показательно-развязным тоном сказала, придав голосу низкие ниточки бандершы, что дюжину-другую рэкетиров ухайдокала; вторглись, мол, на мою территорию, вот и поплатились жизнью потом - мои тайные воздыхатели постарались. "Но у них на меня ничего нет." "У кого?"- Юрий Иванович от моих слов позеленел, ох, как он испугался! "У милиции; никаких улик против меня у них нет, так - одни подозрения." Юрий Иванович замахал руками, стал съезжать вниз по спинке стула. "Вы ещё шутите!"- он возмутился. Да, с таким тяжело вместе жить. Возможно, его жена даже рада будет, что от такого избавилась, спорить не станет - отдаст всего с потрохами, вздохнет с облегчением. Хотите? Берите!
   Я сказала, взяв со стола канцелярские ножницы, помахивая ими: "Нет, не шучу. Какие шутки? Если вы, говнюк этакий, ещё раз ко мне сунетесь, я вам точно что-нибудь отрежу или отстрелю. Ясно вам?" Такая злость вдруг вам не поднялась, мне его во прихлопнуть захотелось, как вредную, назойливую муху. Он вскочил и, прикрыв ладонями низ живота, почти без чувств снова рухнул на стул.
                * * *
   Через пару дней с самого утра весь наш институт шумел, как растревоженный муравейник. "Слышали?- говорили, ахая и охая.- Валя Хрусталёва повесилась." Валька? Она? Наша Валька? Я не могла поверить. Первого попавшегося схватила за рубаху и потребовала рассказать. Говорили, она стреляла три раза в какую-то женщину (вот так, решилась всё-таки, сумасбродная!- дошло до меня.), ранила её, прибежала домой, схватила верёвку, ну и так далее; клочок только какой-то написала в оправдание. У бабы той неизвестной рана тяжёлая, но не смертельная, жить будет; сейчас без сознания.
   Какая же ты дура!- обливаясь слезами, бежала я по коридору и твердила: "Дура, дура, дура набитая! " Нельзя было допускать этого, нужно было оставить всё, как есть,- ничего ты, подруга, изменить уже не могла! А теперь и вообще - катастрофа...  Я забилась на чердаке в пыльный угол, рыдала без остановки. Мне всё казалось, что - вот она по коридору идёт, моя Валька, метёт своей пёстрой юбкой по стенам. Я не могла понять: как это - её нет нигде? Это разрывало мне сердце - нигде, никогда...   А ведь со мной тоже такое могло произойти...         
   Мне представлялось, что она, точно Вера Засулич, гордо оставив руку, стреляет в одутловатого генерала в фиолетовых эполетах... Господи, какой генерал!- я со всей силы лупила себя по щекам, чтобы образумится.
   К обеду перерыву всё снова утряслось, устаканилось; наговорившись, наобсуждавшись, все сотрудники снова яростно скучали, зевали, дымили на лестнице, носили с этажа на этаж ненужные никому бумажки и здоровались за руку с пролетающими мимо сослуживцами.
   Думала, думала до безумия, все слёзы выплакала. Вот теперь бы я прижала Валю к своей груди! Получается - призрак бы прижала; раньше нужно было думать! Отговорить во что бы то ни стало её! Глупость несусветная какая-то получается: чтобы мы поняли, как дорог нам человек, этот человек должен уйти....
   Так легко было страшное совершить на словах, а на деле - получилась тяжесть неподъёмная. Как это - убить человека? Я это, слава Богу, вовремя поняла; а вот она... Не сладкая месть теперь ей не нужна, не её такой распрекрасный возлюбленный, не будущее, как мечтала она, с ним благополучие; вот как страшно судьба распорядилась... А я для неё соломинкой спасительной была, вот она за меня и ухватилась...
   Мне как-будто кто-то в ухо шептал: не надо, не делай страшного, пожалеешь потом... Что - преступление совершаю, и не отмыться от содеянного никогда, что бы не думала потом, как бы не кричала в свою пользу, не клялась и не каялась! Получается, я одной ногой в аду уже стояла. Нельзя мстить, вот что хотел мне сказать тот волшебный голос. И я осталась по эту сторону - там, где свет; а на той стороне рушилось всё,  горело, рогатые тени извивались, чёрными тучами небо было затянуто. Я на этой стороне осталась, и в этом моя победа... Я ничего не потеряла, только выиграла. И даже если Вадька мой драгоценный, мой родной, горе моё луковое от меня уйдёт, я буду любить его ещё больше; смотреть издалека, радоваться его счастью и - любить. А, может, и кончится между нами любовь, найду тогда новую... А пока - буду на коленях стоять, молить Бога беспрестанно о милости Его; может и дойдут к Нему молитвы мои.
   Нельзя мстить, к тебе же и вернётся - зло, страдание, да сторицей ещё! Надо научиться прощать. Воюешь - значит, где-то гнилинка в тебе сидит, обман, выходит - ты виновата. Сами на себя мы не обижаемся, ошибок своих не замечаем, мимо плохих качеств в себе проскакиваем, мимо гадостей всех, какие в нас позасели - из-за эгоизма нашего слепого, и - готовы сломя голову с кулаками броситься на наших обидчиков, не понимая, что сами наперво где-то нанесли обиду, наплевали в душу сочно кому-то. А настоящей, бескорыстной любви-то и нет.
   Я в зле уже утопала, как в чёрной кипящей смоле, обросла, точно скверной, им. Только помыслила переступить черту, а уже целые водовороты зла вокруг меня завертелись-заклубились; деньги, жизни людей засосало в бездонную прорву, высоко поднялись чёрные, гнетущие протуберанцы. Люди, поддавшись на искушение совершить злодеяние, демонами становятся, они потом только на крови чужой, на страданиях людских жить могут. Или - в петлю.
   Эх, Валька, ведь ты же умная какая! Ты же всё видела, всё прекрасно понимала. Курила бы свои длинные сигареты, попивала бы свой коньячок, снимала бы мужичков потихоньку...
   Жуткую вину я на себе чувствовала за всё произошедшее, непомерную грязь в душе, так хотелось от этой грязи избавиться! А пистолет - его надо было тогда скорее в реку выбросить, и дело б с концом... А я... На что-то ещё надеялась...
   Нет, Валька - ты святая. Да! Твоя любовь до неба и выше, по страсти любовной ты глупость совершила, а, значит, - прощение тебе с небес сразу пришло, никакой вины на тебе за то нет; никто не посмеет тебя ни в чём обвинить. А будут только завидовать тайно в глубинах своих, что не способны на такие громкие поступки, какие ты совершила; не узнают никогда в себе такой широты, такого бешеного простора. И никого ты в итоге не погубила, кроме себя, да и это только тело своё, а душа чистая осталась. А жертва твоя  скорее всего ничего не поймёт, проклинать тебя будет, но это от страдания пережитого; но и её потом начнёт точить зерно сомнения; рано или поздно ей самой ясно станет, что именно она не права, с её того давнего поступка всё началось, а значит, ей и отвечать за всё, сполна, перед Богом придётся.
   Она не могла убить - Валька, как Пушкин не мог.
                * * *
   Лето, наконец, кончилось. Было грустно смотреть, как белое, жёлтое, точно проседь, появляется в шапках деревьев, и блеклые листики, сорвавшись с веток, кружатся на ветру, падают на землю и засыпают. Тёмные, прохладные, спокойные и тихие вечера опускались на город; красненькие весёлые огоньки проносились по дорогам, жужжали моторы, шебуршали по асфальту колёса. Необыкновенное небо стояло наверху, высокое, точно вода, бирюзовое, ясное, прозрачное. Потом выползала из-за длинных ниток туч луна и показывала незатейливым фонарям, как нужно работать.
   Днём яркие, красные или зелёные зонты кафе колыхалась на площадях, но вдруг солнце, тускнея, накрывалось пологом облаков, и весёлое красное, оранжевое становилось сначала лимонно-жёлтым, а затем совсем гасло. Подошвы прохожих шелестели по мокрому, холодному асфальту, и синее и зелёное небо на короткий миг загоралось над домами.
   Потом выпрыгивала из туч белая Луна, и начиналось её тихое, безмятежное пение.
   В моей личной жизни произошли значительные перемены. Вадик по вечерам был теперь всё время дома,  со мной.  У меня дыхание перехватывало - так я была счастлива. Наверное, в этом мире есть что-то такое, какой-то отзывчивый, добрый механизм: если не делать зла, терпеть, то все невзгоды в конце концов сами собой минуют. Я - через всё прошла, всё вытерпела, и по праву заслужила награду. У меня было такое чувство все эти последние дни и недели, изначально, так сказать,- что должно будет всё по-доброму закончится. Я ждала, только и делала, получается, что - ждала этого!
   Конечно, так и вышло - он, Вадик, разлюбил её. Да и любовь ли то была? Так - страсть, похоть, мимолётное. Нагулялся, набегался, отвёл душу, и - домой, к семье. Увлекла красавица его на миг с головой в водоворот страсти, и он поддался, но - задохнулся в безвоздушном пространстве, не вытерпел, вынырнул. Не стану его винить, возьму его таким, какой он есть. Возможно, я настоящей, чистой любовью своей её, Киркины, колдовские чары пересилила; моя-то была настоящей, а её - подделка, картонка. От любви не уходят, к любви возвращаются.
   Мама мне больше моралей не читает, разве только - чуть-чуть, чтобы сцементировать успех, как она выражается. Когда я прихожу к ним с папой домой, она садится на кухне за стол напротив меня и, подставив под щёку ладонь, с благоговением смотрит, как я поглощаю её гороховый суп и тефтели, ставшие мне вдруг милыми, и слёзы умиления блестят на её добром и всё ещё красивом лице. В такие моменты папа молчит, но я знаю, что большая половина маминых слов - его произведение. Он по-прежнему сидит в большой комнате на диване и смотрит футбол по телевизору, выкрикивает свои любимые замечания: "козлы-козловские" и "мазилы"! Его очки больше не излучают тревогу в окружающее пространство, он счастливо и умиротворённо улыбается.
   Соня растёт не по дням, а по часам, и у неё скоро выпадет первый зуб.
   Первую часть долга, половину его, я уже вернула; пришлось Верке и её мужу снова врать: мол, подвели компаньоны, дело прогорело и и так далее. Скоро отработаю другую половину. Мне Верка свои новые фотографии заграничные показывала: Париж и Лондон - потрясающе! Всё на улицах этих городов отутюжено, блестит, переливается, не то, что у нас, пропащих, - грязь, разруха. Она говорит, что в жизни там всё выглядит немного слабее, не так ярко и навязчиво; но мне кажется что она специально так говорит, преуменьшая - жалеет меня, и чтобы я не так сильно ей завидовала.
   И ещё потрясающее! У нас с Вадиком будет ещё один малыш. Это так здорово! Живот у меня стал заметно расти, я ем теперь всё подряд и в огромных количествах, особенно моё любимое - вишнёвое варенье и солёные огурцы из маминых банок. Только иногда меня пугает мысль: может, это Юрий Иванович постарался, негодник какой? Я начинаю считать, считать, и получается, что это, конечно, не так.
                * * *
   Вскоре после случая с Валей меня вызвал к себе в управление капитан, который уже стал майором. Мне теперь было совсем не страшно. Вряд ли меня узнает эта Валькина - ей там, наверное, все мозги пулей отшибло; ей сейчас не до этого, ей бы сейчас банально с того света выкарабкаться. Теперь уже ничего плохого со мной случиться не может, я это чувствовала.
   У капитана-майора на длинном, некрасивом, собачьем его лице было отчеканено, что он большой сюрприз мне приготовил. Ну, чего вызывали?- с порога выпалила я. Он вежливенько провёл меня в комнату, посадил на стул. Вынул из ящика стола сверкающие наручники и положил передо мной. И всё смотрел, смотрел на меня, глазами из-под с триумфом вверх вскинутых  бровей сверлил. Я в него тоже в ответ круглыми, выпученными глазами уставилась, нажелала всякого. Минуту мы находились в этих неприятных, гадких волнах, густо разлившихся из нас и вокруг нас. "Так - что?"- зубами нагло проржала я, на глаза накинув чёлку волос. Он сказал с коварной на губах улыбочкой, что это он меня хочет спросить - что? У вас что - пластинку заело?- весело съязвила я. Честно, мне надоели эти его сыщицкие приёмчики. Его тонкие фиолетовые губы совсем с лица исчезли; он выдавил из себя, очень заметно внутренне ликуя: "Что-то вокруг вас слишком много трупов появляется, а?" Я подумала, он про несчастную Вальку сейчас начнёт говорить; мне в сердце миллион ледяных иголок прилетело, вонзилось - так жалко мне её стало!
   Он спокойным, безмятежным голосом сообщил, что Вакуленчук мертва. "Кто-кто?"- переспросила я, волосы зашевелились у меня на голове. Я ахнула. Это - Кирка... Разные сценарии у меня в голове за секунду пронеслись: тоже Валькина работа? Несчастный случай? А, может,- Вадим?.. От последней версии мне стало просто плохо. Зачем теперь-то, Господи?- подумалось мне. Никакой особой радости от произошедшего во мне не было - тихо в душе, почти полный штиль.
  Утро за окном стояло белое, осеннее, чистое и свежее.
   Мне стало жарко в кофте, в застегнутом на все пуговицы пальто. Я стала расстёгиваться. Сложила пальто на коленях. Теперь боялась взглянуть майору в глаза.
   Он спросил, где я была вчера вечером, с кем встречалась и так далее. Я сказала - где же? - дома сидела. Он самодовольно засмеялся, сказал, что это плохое оправдание. "Придётся вас задержать на неопределённое время,- как конь, забросив высоко своё плохо выбритое длинное горло, проржал он. "Я здесь совершенно не причём,"- сказала я совершенно спокойно;  потом  я взорвалась, кричала, что они права не имеют меня задерживать, что это полный произвол; какие у них доказательства? что просто роковое стечение обстоятельств, что я сейчас встану и уйду... "Тише, тише!- недовольно поморщившись, сказал он.- Ладно, - он угрюмо подсунул мне какую-то бумажку.- Подпишите." Это было обязательство не покидать город, являться по первому требованию следствия и так дальше. Я чиркнула. Это - можно, пусть разбираются, ищут.
   Только когда я ушла, до меня, наконец, дошло - Кирка мёртвая, нет её больше на свете! Собирают урожай чёрные, злые вихри... Она погибла вчера вечером; дружки её закадычные тело её нашли, якобы. Мне майор показал в мутном целлофановом пакете маленький, пузатый пистолетик; спросил: не знаю ли, чей?- к самому лицу моему наклонился, бровями зашевелил. У меня ухнула вниз вся середина, когда я ЭТО увидела. Конечно, я узнала, тысячу раз - да.
   Это был пистолет Вадима.
                * * *
   Что ж, теперь я знаю, кто это сделал. Вадим её... рассчитался, в общем, с ней. Значит - было за что, так он рассудил, это - на его совести.
   Разлюбил её. Так всегда у мужиков бывает - напрыгался, наупражнялся. Уйти хотел, а она его не пускала, когтями своими за горло прихватила. Может, и шантажировала чем. Например, тем, что с иностранцами снюхался, что передаёт им важные государственные секреты. Закрыл рот ей самым верным способом.
   Я думаю, что это так и есть, что какие-то делишки с заезжими зарубежными гостями он ведёт. Откуда это мне известно стало, спросите? Да вот откуда. Деньги у нас стали водиться большие. Поездки за рубеж стали планировать, не в Париж, не в Лондон пока что, а - в Турцию да в Египет, на горячем пляжном песочке поваляться, косточки погреть, южным солнышком насладиться.
   Перешептывался с одним из них у нас дома, пакетиками какими-то обменивался. Я сказала ему - так, чтобы проверить: а не будет ли у тебя пятьсот баксов, Вадичка; мне как раз часть долга отдать нужно было. И он без лишних вопросов - что, как, зачем? - пошёл и из своего загашника деньги вытащил.  У меня и челюсть так и отвисла. Он сказал, типа: премию за совместные разработки с этими его американцами получил, валютой причём. То копейки жалкие со своего завода всё время приносил, а тут вдруг... Чушь полная! У них вокруг их завода - заборище до небес, видеокамеры, муха незамеченной не проскочит. Значит, есть что охранять и от кого тоже. Краснорожие вохровцы у ворот торчат с кобурами на боках; там, огурцы, понятное дело,  для закуски запрятаны, но тем не менее.
   Раз такое дело, я стала за ним, за Вадиком, подглядывать. Профессор этот его, Джонсон, зачастил в последнее время к нам домой. Сидят на диване и тихо за рюмочкой переговариваются. А потом - раз, Вадик ему бумажки какие-то суёт, оглядываясь по сторонам; а тот ему пакетик, туго набитый чем-то. Ясно чем - деньгами, долларами этими их проклятыми. Мне всё видно в щелку между шторами; кран на кухне включила, будто бы на кухне посуду мою; а сама... Бедненький Вадичка, в новую историю теперь вляпался! Выражение лица у него было, когда он у Джонсона деньги брал,- такое жалкое, несчастное, даже брезгливое. Что ж, неприятно такими делами заниматься, можно понять его... Но времена сейчас трудные, надо же как-то выживать, семью кормить. Так что я к этому делу спокойно отношусь. Каждый теперь крутится, как может, как может из нищеты выкарабкивается. Были когда-то Родина и честь, да - сплыли, увы. Теперь только и слышишь на каждом углу: Америка, Америка... На Америку молятся, на доллар их всемогущий и цацки разные. Новая эпоха, новые подходы, знамения, собственная шкура на первом месте - вот какие дела.
   Вот и получается - совесть, честь, мораль на задний план жизни уверенно отодвигаются. А генералы, политики всех мастей, губернаторы - все те, кто сегодня управляет нами, как посмотришь, прямо невинность сама; поучают нас, грешных, как нам на этом свете надо жить, талдычат из своих программ и телевизоров. Они, что ли, из общей кормушки не тащат? Не тащат они, я спрашиваю? Да и раньше, при совке - это ещё подумать надо - за ширмой любви к родной земле у большинства из нас любовь к собственной персоне скрывалась... Всё перемешалось на этом свете, и что-то новое и страшное по-моему вырисовывается: какой-то один общий громадный монолит на всей планете - и снизу наверх теперь никак, никогда не выбьёшься. Нам, людям, космос скоро обильно осваивать, кому там наши мелкие человеческие дрязги нужны? А мы всё ссоримся, всё ругаемся, на голову друг другу с ногами лезем...
   Пару раз слушала разговоры Вадькины по телефону - это уже совсем недавно было - с Киркой его, он по имени её называл. Невнятно бубнил в зажатую в ладони трубку, оглядываясь в сторону кухни, моей в последнее время цитадели. "Ничего ты не сможешь сделать... Руки коротки у тебя..." Или так: "Им, дружкам твоим, не удастся ничего доказать..." Да так и есть, точно,- она его хотела прижучить,  к ногтю прижать, а он не давался, отбрыкивался.... Знаете, как бывает: только-только любовь цвела, а потом вдруг - бац - чистая друг к другу ненависть! Он тоном теперь таким ледяным с ней разговаривал, нехорошим. Выхода, говорю, у него другого не было. Вот почему, допёрло теперь до меня, пистолет у нас дома пропал, вот истинная причина его исчезновения - использовал его по прямому назначению. Оставил оружие на месте преступления, чтобы тень подозрения на саму Кирку бросить: мол, самоубийство совершила; отпечатки в пальцах свои платочком вытер, хитро!
   Они и его, Вадика, в милицию тоже уже вызывали, расспрашивали - что да как, да почему? Конечно, он отоврался. Теперь с нас и взятки гладки, ищи-свищи теперь! Не беспокойся, дорогой, я тебя никогда не выдам! Я приму всё так, как есть, понесу этот крест на себе. Ведь я сама хотела этого - смерти её, разлучницы. Счастье своё бабское за мой счёт устроить хотела? Не получается - отвали в сторону, смирись. Нет? Тогда - получай!
   Что ж, свершилось на небесах назначенное...
   Шпион - так шпион, даже интересно, весело! Гляди-ка: всегда такой тихий, покладистый, чистюля, никакой тяги к приключениям. А тут... Вот она, жизнь наша сегодняшняя.
   Всё, всё! На этом дело должно закончится! Круг судьбы замкнулся. Все - и я тоже - ответили по счетам. Жизнь повернула теперь свои тяжёлую поступь в другую сторону, и пусть дальше всё у всех будет хорошо! Как важно на этом свете вовремя одуматься, понять, что ошибка совершена, найти в себе силы простить. Всегда нужно помнить, что за тобой сверху всевидящее око следит; в любую минуту  высшие силы могут к ответу призвать - о да, поверьте! Не сегодня, так - завтра. И наработанный нами груз, всегда при нас остаётся, и плохое всё - тоже; здесь оно за спиной, ждёт, и ответить за содеянное рано ли поздно придётся. А Вадьке скажу непременно, чтобы бросил шутки шутить, это ведь не игрушка - с государством в прятки играть, побаловался и - хватит. Не то вымостит себе дорожку - понятно куда.
                * * *
   У нас тут в подъезде история одна поучительная произошла.
   Соседка на первом вздорная проживает - скандалистка и склочница конченая. На первый взгляд посмотришь - баба как баба, высокая, крупная, статная, седой столб волос на голове, платье, извините, на заднице не мятое; следит, в общем, за собой. Но характер, говорю, у неё ещё тот... Весь наш подъезд затерроризировала, прямо житья от неё нет. Видно под старость демоны её вконец обуяли... Всё ей не нравится, всё вокруг неё, видишь ли, не так, как ей хочется. Спускаешься по лестнице, слышишь - внизу шум на площадке; значит уже вцепилась в кого-то зубами. Постоишь, переждёшь, пока не утихнет скандал, послушаешь, посмеёшься.
   И за склочный характер такой судьба-злодейка наказала её, чтобы неповадно было людям жизнь почём зря портить.
   Страдает она всё время одним и тем же: педагогические раздумья, духовные веяния свои окружающим поверяет, поучает уму-разуму. А по-моему - так просто мозги людям пудрит, энергию из них вампирит. И все терпят, молчат, точно языки попроглатывали, только бы с ней не связываться, стоят перед ней по стойке смирно, покорно выслушивают. А если что вякнешь в ответ - точно сожрёт, дерьмом вымажет с ног до головы - с неё станет. Только одна я этого не делаю, не покорствую ей, пролетаю мимо, если уж повстречаться придётся, и даже не поздороваюсь. Для неё меня как бы посему не существует. Ну и слава Богу.
   Уличная детвора у неё - недоумки и дебилы, шумят под окнами, покоя ей не дают. Молодёжь, кто постарше,- развратники и алкаши, "родители на них спину гнут, а они..."; все соседи - зловредные мерзавцы, загадили весь подъезд, забили канализацию, топают в квартирах своих так, что штукатурка на голову сыплется, люстра на голову вот-вот свалится... Пассажир в транспорте нынче пошёл сволочной - в автобус войти нельзя, чтобы грубо не толкнули, место пожилому человеку, заслуженному учителю на пенсии, никто не уступит... И тому подобная требуха. Всё плохо, короче у неё. И даже погода, дождь и солнце, на неё ополчились. Только и слышно от неё - бу-бу-бу, бо-бо-бо...- уши заткнуть хочется.
   "Не мелите ерунды! Я много лет педагогом проработала, и вот что я вам по данному поводу скажу..."- так она начинала свою проповедь, нависнув над несчастной жертвой, отчаянно пытающейся улизнуть, загораживая ей дорогу и парализуя волю к сопротивлению.
   Муж её, отставной офицер, подполковник - не кто-нибудь, кривоногий тихий старикашка. Трудяга, каких мало - весь день напролёт без устали под домом туда-сюда шастает, возит на видавшей виды тележке своей какой-то нехитрый скарб из квартиры в погреб и в обратном направлении, поскрипывают ржавые колёсики. Чуть утро - он уже выдвигается; слышишь через дрёму, как он, хлопнув подъездной дверью, покашливая, удаляется в сторону частного сектора. Мишей его зовут. "Миша, иди сюда... Миша, иди туда... Миша, подай это.... Миша, подай то..."- только и слышно строгие приказания его взбалмошной супруги. Я так полагаю, что он с утра пораньше - хвать свою железную подругу о двух колёсах и - скорее на улицу, хоть в непогоду, хоть когда. Лицо у него унылое и покорное, забитое, плечи удрученно вниз опущены, и в глубине его сереньких выцветших глаз - беспросветная тоска.
   А между тем в их семье не всегда так было - такое одностороннее унизительное подчинение.
   Служил он в своё время где-то в Германии - почётное и комфортное по тем временам место службы, все военнослужащие буквально рвались туда, как на курорт. Он - молодой офицер, она, естественно, рядом с ним - верная жёнушка. Германия Германией, а выпить, как и все военные, он любил. Даже больше того - пил безбожно, до умопомрачения. Налакается и - давай супруге зубы считать; чуть что не по его - так и кулаком в морду! Видать, она уже тогда склонна к философии была. Поговаривают, гонял её, как Сидорову козу. И - шёлковой сразу делалась, тишайшей. Трагикомедия.
   Понятное дело, за это, за беспробудную пьянку, его и попёрли из рядов доблестной. Вернулись они домой с гордо поднятой головой и не с пустыми руками, сувениров на зависть окружающим навезли немерено, и - одеяло шерстяное с подбоем несказанной какой-то расцветки, кремпленовые платья, женские туфельки на каблучках, мужские костюмы в модную ёлку, фентифлюшки приятые разные и прочее и прочее. Весь квартал бегал на это роскошество смотреть. Квартиру новую трёхкомнатную присмотрели, ну и зажили по-новой.
   Только спустя какое-то время всё резко переменилось. Потому ли, что по здоровью пить Миша бросил, или военная удача попросту изменила ему - не известно сие. Да только теперь супруга его стала полновесной хозяйкой в доме, стала им по-генеральски командовать, летал он у неё, точно новобранец.
   А совсем недавно, на днях притащил наш Миша с торжественным лицом на своей труженице-тележке прямо к подъезду новый, сияющий белыми огнями импортный унитаз и бережно, точно бесценное сокровище или какое невиданное, волшебное животное, вознес его в квартиру. До самого вечера того дня у них наблюдались движение и необычные мерцания огней, слышались грубые строительные шумы, бряцанье разводного ключа.
   На следующее утро всем жильцам подъезда было безапелляционно заявлено, что системой отныне пользоваться следует крайне осмотрительно и труба на всех этажах должна быть заблокирована решётками, и что в случае засорения её картофельными очистками - виновник будет неизбежно выслежен, разоблачен и уничтожен. Грубо себя вела, вызывающе.
   Тут уж все жильцы натурально переполошились: ври, ври, да знай меру!
   И как нарочно наша канализационная труба вдруг прохудилась самым жестоким образом - дом-то старый, прогнило всё, штукатурка в подъезде по углам сыпится, хозяин в лице городских властей совершенно отсутствует. У них там внизу, на первом - настоящая катастрофа, со всего стояка чистое дерьмо под давлением из очка хлынуло, не остановишь. И вот что удумали Миша и супруга его, бывшая училка: в финское своё бело-мраморное сокровище сунули красно-синий резиновый мяч, чтобы остановить зловонный поток, так прочно вбили, точно врос он в очко, а сами тем временем в ЖКО за помощью и поскандалить ринулись.Ну и по законам физики, которые никто не отменял, порвалось там, где тонко. Хрясь - и треснуло их чудо заграничное со звоном, трещина побежала в палец, и вся дрянь со стояка в ещё большем количестве им весь пол в квартире залила. Наказала судьба за все пригрешения.
   Вернулись они с каким-то алкашом сантехником, смотрят - такое дело, драгоценной покупки их более не существует, деньги буквально в трубу вылетели, это наша - бряк тут же в обморок; Миша стремглав бросился в телефонную будку звонить ноль три, возвращается, а супруга на столе стоит и голову в петлю просовывает - еле успел вытащить. А куда горе-сантехник подевался никто до сих пор не знает, и пять червонцев рублей с серванта пропали.
   И фамилия у них, у этих двоих, по Гоголю говорящая - Хлевнюк-Кусакины. И смех и грех, ей-Богу.
   Ладно, поздно уже, пора ложиться спать. Пойду.
   А на улице во-всю снег идёт.



1997