Валентин Пикуль был потомственным моряком, что является маркёром двурушничества, особенно в России начала ХХ века.
Потомственным, не только потому что моряком был его отец, но и поскольку дочерью контр-адмирала Временного Правительства был и его первый литературный буксир Вера Кетлинская, совпис из числа переживших свои книги и активистка восстановления доброго имени отца. Что в советское время было совершенно невозможно по причине прозаической: полной исковерканности истории революций. Биографии Кетлинских очень скверные («туда бежали – за ними гнались, оттуда бегут – за ними гонятся»). Версий гибели польского моряка существует десятка полтора, подавляющая их часть крутится вокруг «красных-белых», но суть там в том, что человек по недоумению встрял в зазор англо-американского конфликта в стратегическом Мурмане, за что и поплатился.
Как и многих советских писателей, молодого Пикуля инсталлировали в литру через подставную книгу, написанную, вероятно, самой Кетлинской (она и в обычное время писала под псевдонимом В. Петров). Такое практиковалось и раньше, а после войны и до смерти вождя стало нормой. Повторюсь, что тогда советская культура находилась в состоянии подводной лодки, погружённой до треска обшивки. В мире менялось всё, единственной страной, где время грубо обратили вспять, оказался СССР. Правда жизни в перископе менялась как в калейдоскопе, предсказать политику даже на полгода вперёд было невозможно даже опытному фантасту, шутя оперирующему столетиями. А обычному романисту нужен хотя бы год, – не писать, а издавать написанное: риск рыбы-лоцмана, не угадавшей движение хозяина. Когда крупнейшие киты типа Федина и Эренбурга трепетно ожидали арестов, тремор килек никто и не замечал. Но писать для обеспечения прожиточного минимума, весьма, впрочем, максимального, люди не переставали. Риск пиратства на авансах и премиях был для флибустьеров от литературы делом благородным.
Сесть в тюрьму по выходу в свет книги можно было запросто. Но где салагу ещё простят поджопником (не уследили старослужащие), то заслуженному и рождённому до революции припомнят чего и не было. (Впрочем, всё и было.)
С морской темы Пикуль начал, и окончательно не сходил с неё потом никогда. Моряцкое дело корсарское, фартовое: «полундра», «тикай», «кто последний, тот отец». Печататься Пикуль принялся во флотских газетах, которым ставилось в обязанность повышать культурный уровень моряков. То есть, «Новый мир» матрос в руки не возьмёт: западло, а свою многотиражечку начнёт комкать, нет-нет да и замрёт, вчитается, а там – Пикуль! (Любителя футбола или шашек в «Совспорте» подкарауливал, например, коллектив авторов под сквозным брендом Евтушенко, а до войны из «Гудка» дудел целый оркестр хохмачей.)
Дебютный «Океанский патруль» Пикуль потом ругал страшно (не своё же). Ранг Кетлинской был кратно ниже покровителей Трифонова или Евтушенко, поэтому роман не снискал ни «сталинки», ни места своему автору в ареопаге советских писателей, но в сам заветный орден СП Пикуля приняли.
Приняли, присмотрелись и повели.
Вторая книга, впрочем, задержалась надолго. Аналогичные перерывы в раннем «творчестве» после успешного старта наблюдаются у многих советских литературных гомункулусов, например, Трифонова и того же Евтушенко. Увы, приходилось отрабатывать авансы на поприще лит-негров.
Украинца Пикуля окучивали по польской ветке советских выдвиженцев: Кетлинская сдала хлопчика под опеку Гансовским. (Сам контр-адмирал Кетлинский тоже делал карьеру по линии польской солидарности, но традиционное заискивание поляков перед американцами в пику англичанам его и сгубило.) Фантаст Север (тоже, конечно, моряк) на правах старшего учил его жизни, на его сестре Пикуля и женили. От поляков пошла у Пикуля тема «дурных» немцев – от Бирона до Гитлера. Вообще, немцы – это был самый яркий маяк Пикуля. Море – и немцы.
Союз был плотным, и дело даже не в том, что фронтовики упекли на пару в мордовские лагеря менее удачливого коллегу-ветерана, – историческая проза Пикуля и фантастика, которой занимался Гансовский – это, по сути, одно и то же. Ювенальный жанр о выдуманном мире, где никто не был. Читают про легионы Рима и армии клонов одни и те же дети.
Но.
В принципе, что фантастический, что исторический жанры могут быть вполне взрослыми, – но только когда автору измышленный мир необходим как фон. А когда задача автора ограничивается пространным объяснением про брички или глайдеры, тут надо тушить свет. Им.
Главная линия «во всём виноваты немцы» в СССР была допустима. Кто ж ещё? Никаких других идей у Пикуля не было: его романы из разряда сборников анекдотов про Чапаева, в общем, по фурмановской кальке и собранные, разве что не так скучно, а прямо по хамскому завету «будь проще, и люди потянутся к тебе». Не было там и изящной словесности, этой буржуазной ипостаси высокой литературы. Но советскому простофиле тем более зашло, в довесок приобретаемым на макулатуру макулатуре Дюма и Дрюона. Плюсом было разве что отсутствие оскомины ленинских тезисов и роли партии. Впрочем, Анна Иоанновна без троллинга Энгельса – уже немало.
(В советском мире всё должно было выглядеть солидно, солидным было и само слово «макулатура», ставшая мускулатурой привода литературного рынка целой эпохи. Сейчас это называется просто «трэш».)
Подвёл черту под своей литературной карьерой Пикуль именно трэшевым хауптверком «Нечистая сила». Цензурированную публикацию, вышедшую под ленинской маркой «У последней черты» отругал сам Суслов, незадолго до того подписавший решение о сносе Ипатьевского дома.
Роман хулили все – но по самым разным причинам. Почему он не пришёлся по вкусу власти, понятно: тему судьбы Николая II и его семьи принято было закрыть ещё в 1932, в рамках подготовки установления дипотношений с США, в которых пляски аборигенов у муляжной расстрельной стены вызывали гримасу отвращения (к Николаю отношение в США было самое уважительное). Распутина, как и Понтия Пилата, без своего контекста в истории не существует, а от николаевской эпохи к середине 70-х остались только бодрые рапорты о безоговорочной победе советской экономики над достижениями 1913 года. А тут – юбилей Николая, рождения и смерти. Нехорошо, т. Пикуль. И не то нехорошо, что вы о Николае пишете нехорошо, а то, что вообще пишете. Ну, как Берлиоз объяснял поэту Бездомному.
"Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем — простые выдумки, самый обыкновенный миф".
То, что дело именно в этом, говорит и судьба фильма «Агония», запланированного Госкино в 1971 после выхода оскароносного «Николая и Александры». Советская трэшевая лента шла туго и появилась только через десять лет, её сразу продали за границу, но в СССР не показывали ещё четыре года. Не надо. Даже плохого Николая – не надо. Ну, ужас, — но ведь не ужас-ужас-ужас.
Роман Пикуля и вовсе был основан на советском многотомнике «Падение царского режима», изданном в конце 20-х. Об уровне этого источника знаний говорит тот факт, что его редактировал профессиональный литературный жулик Щёголев, тот самый, что в соавторстве с Алексеем Толстым сфабриковал и издал скандальные «мемуары» Вырубовой, упаковал в архив фальшивые дневники Распутина. Подложные воспоминания опровергла сама советская власть, но масону это не повредило. Пушкинист числится основателем советской пушкинистики: своим скабрёзным хауптверком «Пушкин и мужики» (на самом деле «Пушкин и бабы») он задал такую планку, что под неё с гиканьем и свистом, с чинами и званиями на ура залетел легион местечковых литературоводов. Как и картины Тициана и Джорджоне, складированные в американских музеях, все работы Щёголева требуют сегодня тщательной перепроверки на фальсификации.
Примечательно, что Пикуль не обращал на это внимания и считал последний роман своим наивысшим достижением. Это, конечно, была правда, писал он его вполне искренне и с удовольствием. Орден советских писателей так и комплектовали, чтобы получающие баснословные гонорары за трэш назначенцы превозносили самозванцев от всего сердца.
Скажут, что ругать Дюма за неточное описание королей и мушкетёров – моветон. И книги Пикуля читались и продолжают читаться даже сегодня. Ругали же за неточности в «Войне и мире» Толстого. И проблема, конечно, не в этом. А в общем уровне литературы советских писателей, обратно пропорциональном тиражам, гонорарам и славе.
Когда караван развернули оверштаг, баржа с хромыми верблюдами выперла первой.