Во что бы то ни стало! Часть 1

Во что бы то ни стало! Часть 1
Предисловие
   История об одной эвакуации из блокадного Ленинграда. Основано на воспоминаниях. События дополнены художественным вымыслом.
Эпиграф
«В мир приходит женщина,
Чтоб цветам цвести,
В мир приходит женщина,
Чтобы мир спасти»
Л. Р. Петракова
Блокада
   Шёл апрель 1942 года. Первая тяжёлая зима была позади, и сколько горя она уже принесла. Не измерить ничем. Дети совсем исхудали. Их у Вареньки было трое: Миша, десяти лет, и Галя с Ниной по пять лет. И вот уж не ожидала она такого удара от судьбы, как болезнь и смерть горячо любимого мужа Ивана. Вот тогда всё окончательно и оборвалось в её душе. Сколько ни успокаивали её родные, такие же измученные ленинградцы, она не находила себе места, но больше прятала горе в себе, как всякая волевая и сильная женщина. Вдобавок ко всему — чудовищная усталость от постоянного напряжения. Жизнь в ожидании смерти. День и ночь слушай как стучит метроном, а потом, как завоет сирена, — хватай детей и беги в убежище. И теперь уже одна.
   Ещё год назад война казалась немыслимой, невозможной. Казалось, что всё образуется, все мировые угрозы — это шутки. И город жил, смеялся, встречал выпускников, радовал белыми ночами и цветущей сиренью. Даже, когда грянула война, — кто бы мог подумать, что враг так быстро окажется у стен великого города?
Война
   Война — это страшно, горько, безысходно. Здесь обнажаются души, продуваемые всеми ветрами бытия и времени. Здесь насквозь видно каждого. Никто не укрывается от войны, когда рушатся прежние связи — их хочется сделать ещё крепче, ещё сильней, хочется встать на место выбывшего. И даже не страх быть убитым, сколько страх увидеть убитыми своих родных, детей.
   У войны не женское лицо. У неё вообще нет лица. И этим она страшна. Ещё никто на земле не вывел от неё лекарство, антибиотик. Но то, что война — страшная болезнь человечества, пострашнее чумы, холеры или пресловутого ковида — это факт. Если бы я был Богом, или другим целителем, то первое, что я бы сделал — это лишил бы человечество возможности воевать. Но как это сложно — отделить маленькое от большого, шуточное от гротескного? Как возникает та грань, перейдя которую, одни люди считают себя в праве убивать других людей, провозглашать своё превосходство? Устраивать геноциды целых народов? Доколе и война будет героизироваться?
   И всё же, раз она случилась, то Виктора Астафьева не следует читать, а читать Твардовского. Но когда война кончилась — говорить о ней беспощадно, не смягчая красок: «Помним? Гордимся? Враньё. Ничего мы не помним. Особенно главного. Что гордиться нечем. Только скорбеть», — так говорил Астафьев. И как же не вспомнить великие слова неординарного китайского философа пятого века до новой эры Лао Цзы из трактата «Дао дэ Цзин»: «…Если убивают много людей, об этом нужно плакать. Победу следует отмечать похоронной процессией» Войну в мирное время нужно проклинать. Вот чему должна научить нас история.
   Война накладывает неизгладимые отпечатки не только на души, но и на лица, на помыслы людей. Война неизлечимо старит молодых, делает их слишком взрослыми, разочаровавшимися в мире, лишает способности удивляться.
Варенька
   Ей минуло только тридцать лет. И всё налаживалось так, как хотелось: хорошая работа, хороший муж, прекрасные дети — сын и дочки. Миша ходил в ленинградскую школу, а малышек нужно было ещё поднимать. А Варенька была рукодельница. С детства любила шить. И где она только брала выкройки модных платьев? Накупит, бывало, цветастых тканей в магазине, и нашьёт всем своим — детям и близким. Вот, и Аннушке, сестре мужа тоже сшила яркое, заметное — живи и радуйся!
   Всё это было. Было накануне. Теперь это лишь вспоминалось как рай. А теперь — даже церкви прятали свои купола, то и дело выла сирена, а что было пережито за эту первую зиму и весну — страшно вспомнить.
   Страшно, безнадёжно кусала Варенька свои тёмно-русые косы, которые научила её плести ещё мать, когда в апреле от болезни и истощения умер Ваня. Уходя от детей в другую комнату, она плакала одна, чтобы никто не видел её в минуты слабости, пока не завыла сирена…
   Что составляет гордость женщины? Конечно, — это её будущее! Её семья, дети, муж, её верность, её любовь… её косы, сплетённые как судьба в тугую нить. И вот, какая-то страшная сила хочет всё это у неё отнять. И сила эта хочет сломить её силу. Будущее становится туманным, мужа похоронила. А как хотела она его видеть в новой сшитой рубахе! Как хотела! А он говорил, что будет надевать её только по праздникам. Вот и довелось. Одела она своего Ваню в эту рубаху в последний путь. И лежит он теперь в общей могиле, вместе с сотнями тысяч таких же ленинградцев. Нужно ли прощать такое?
   Оставшись наедине с детками, и глядя на себя в зеркало, осунувшуюся и исхудавшую, она хотела было отрезать насовсем свои косы, раз некому их любить. А он так любил её за эту природную русскую женственность. Но тут вошла Нюра, сестра мужа, и только успела её остановить.
— Что ты, Варя, не делай этого!
— Зачем они мне? — пытаясь казаться равнодушной, сказала Варя.
— Как зачем? Это же твоя память о нём! Не дури, Варя, подумай о детях! Разве можно теперь падать духом, ведь ты всегда была для нас примером стойкости!
— С чего ты взяла? Я вовсе и не падаю духом! Я-то всё вытерплю, а вот дети…
— Я всё узнала, Варя. В ближайшее время будет организована эвакуация по Ладоге. С детьми нас эвакуируют в первую очередь!
— Как ты себе представляешь эвакуацию под обстрелами?
— Здесь шанс выжить становится меньше. Надо идти на риск. Детей нужно спасать.
   Как всё это оставить? И она взглянула на фотокарточку мужа, большой аккордеон с перламутровыми клавишами, на котором он играл по праздникам, и многое, многое, что нажито теперь обесценивалось, передавая свою значимость лишь этим светлячкам жизни — малым детям. «Их нужно спасать во что бы то ни стало!» — застучало в голове молодой женщины. А косы? Косы и вправду надо оставить... до конца дней своих.
   Брат мужа решил остаться. Он был старше, и детям его было уже по восемнадцать. Будут защищать Ленинград. Брат Николай служит водителем «Катюши», и бьёт фашиста на южных подступах в районе Красного села в составе 125 Гвардейской дивизии, а сын его, Виктор, восемнадцати лет, служит радистом Бодо при штабе Рокоссовского.
   Эвакуация
   Эвакуация началась. С Ладоги сошёл лёд и начался новый этап спасения ленинградцев. Брали с собой только самое необходимое. Пока есть силы нужно спасать детей. Встретились с Нюрой и её дочкой на эвакопункте. Сколько же там было детей — сирот — целые группы детских домов, укутанных, одиноких, исхудавших. Инвалиды, немощные, старики, женщины, такие же как они, с детьми. Никто не кричал, не шумел. Крик отбирает силы. Но те, кто командуют, зачитывают списки, кажутся энергичными. Сели в поезд. До станции Борисова Грива езды два часа, а там, как стемнеет — посадка на баржу, и далее по Ладоге. Но путь до станции растянулся на два дня.
— А уж, если Ладогу пройдём, — успокаивала её Нюра, — то всё, мы в безопасности, мы среди своих, среди огромной страны, правда, Галенька? — шевелила она свою дочурку.
— А ну, как нас бомбить начнут? — сокрушалась Варенька.
— Так что делать? Ты молиться умеешь?
— Да.
— Вот и молись. Только тихо, шёпотом.
   Белые ночи — предательские. В них никуда не укрыться. Как они с Ванечкой любили гулять... Где всё это? Теперь такие ночи угнетают. Так хочется темноты, где ничего этого не видно — ни стонущих, ни измождённых, ни этих проклятых язвящих бомбардировщиков с крестами на крыльях.
Через Ладогу
   В вагон натолкалось уйма народу, сидели и в проходах на вещах, но никто не кричал, не ругался. Протиснулись санитары, следом два энкэвэдшника в синих фуражках, потом вагоновожатые. Они всех окликали: мертвые есть? Можно ли к этому привыкнуть? Наверное, нет. Рядом с Варенькой оказался тщедушный худой старичок. Он разговорился.
— А я и не надеюсь уже вернуться. Вы в эвакуацию, а я в ссылку.
— Как так? — спросила Варенька.
— Я немец, мне велено убраться из города, несмотря на мой возраст и заслуги. Неблагонадежный элемент.
— Так вы же без охраны!
— Мне? Охрана? — и старик рассмеялся, — ну, разве чтобы меня не убили.
Он что-то еще говорил, но она уже не слушала. Мерный стук колес и скрипы переездов сморили ее, и она уснула. Проснулась она от того, что кто-то трепал ее за плечо. Это была Нюра. Весь вагон пришел в движение, значит приехали.
Людей было много. Кто-то считал детей, кто-то нес на руках. Варенька в такой толчее и сумерках не спускала глаз со своих. Люди шли по лесу. В сторону Ладоги. Уже чувствовался свежий ладожский ветер, пахнущий тиной. На самом мысу было тоже оживленно. Кто-то зачитывал списки, кто-то направлял и распределял по баржам. Провожающих не было. Когда баржи были укомплектованы, то на берегу остались лишь защитники города — военные, санитары, водители и вещи тех, кто уже не смог покинуть свой город. Их грузили в машины.
— Мама, а зачем немцы хотят нас убить? — спросил Миша, когда баржи тронулись в путь.
— Потому, что мы не такие как они.
— Мы лучше их?
— Лучше.
   Вдруг откуда—то издалека послышалось гудение, оно быстро нарастало и превращалось в рёв моторов. Девочки заткнули уши и зажмурились. Варенька закрыла ладонью Мише глаза. Вот оно, началось. Первые взрывы упали далеко от них, но самолёты пошли на второй заход. Она всё видела. В какой—то момент ей показалось, что она увидела самого летчика в кабине и встретилась с ним взглядом.
— Неужели это человек? — подумала она, — что в нём осталось человеческого, внушённого ему их пресловутой цивилизацией, раз он так просто направляет свой пулемёт в сторону беззащитных детей?
  Но самолёты с крестами шли на второй заход, и у всех, кто это видел, сжались сердца: бомба попала прямо в баржу перед ними. Разлетались тела, обрывки металла, клубы взрывной волны взмыли в небо. А там, там, в небе была такая бездонная синева, и так хотелось стать птицей...
Баржа пошла ко дну. И только сейчас она заметила, что откуда-то с рубки строчит наш пулемёт, и вот уже один самолет врезался в воду. Но вот грохот моторов усилился и появились самолёты со звёздами.
— Молись, Варя, что нам, бабам остаётся делать? За наших лётчиков молись!
— А разве можно за коммунистов молиться?
— Можно, за всех можно, — кричала Нюра, прижимая свою дочку.
   Всё закончилось слишком быстро и бой переместился далеко в небо. Выжившие баржи шли дальше. Долго смотрели на плавающие вещи погибших. На это раз их смерть миновала. К ночи причалили к берегу Большой земли. Стояли грузовики, кто-то крикнул: еду раздают, и все побежали туда. Очередь. Всем досталось по куску хлеба. Ели, собирая каждую крошку. Кому—то становилось плохо. Прибывших распределили по зданиям, сказали ожидать, всех перевезут на грузовиках к поезду. Велели набираться сил и еды. А где их взять то? Маленьких деток сажали в грузовики первыми, и увозили к поездам. Детские дома, дома малюток. Господи! Сколько же их, переживших такие страдания, детей, оставшихся без детства? Вот Сашенька, вот Нюрочка — голодные, завшивленные, без родителей, — можно ли не воззвать к тебе, Господь, если ты есть: за что? За что страдают безвинные? Но так сложно устроено бытие, что виновного тоже не найти? Нет, он есть — этот безумный фанатик, развивший идею превосходства немецкой расы. Безумец.
   Покрыл позором свой мир на века, доколе будет длиться род человеческий, и ныне его наследники принимают игру безумства, чтобы оправдать свое прошлое своим отличием от нас. Им нужна теперь свобода извращений и поклонения Сатане. Вот они — потомки Гитлера, они не хотят раскаиваться в своих злодеяниях. Для них — это добро, а зло — мы. Потому, что мы другие. А что нужно делать, чтобы избежать суда истории? Нужно все время эту историю писать самим. Вот и примазался тогда «добрый запад» к нашей Победе над «злым», а после и начал писать свою историю. И выходит по их теперь, что злой был прав, а мы нет. Вот и ополчились они теперь вместе в веке 21— против нас. Но и мы не лыком шиты. Есть у нас и ракеты, и оружие возмездия, и дружественный Китай.
На большой земле
   Вот и пристань Кобона. По скользкому, наспех сколоченному трапу, спустились на бревенчатую платформу. «Только бы не упасть!» — думала про себя Варя, а сама оглядывала открывшуюся местность. Отряды красноармейцев, грузовики, ящики со снарядами — всё загружалось на такие же баржи, готовые к отправке в Ленинград. Там, вдалеке по берегу подвозили какие-то трубы, копошились рабочие в серых ватниках. Это была жизнь. «Всё для фронта! Всё для победы!» — так сказал Сталин по радио ещё в июле сорок первого. Их встречали с жалостью и изумлением. Протягивали скудную пищу, хотя, делать это им запрещалось! Неужели самое страшное позади? На берегу валялась целая груда вещей — мешков, чемоданов, свёртков, доехавших уже без своих хозяев. И по обочинам лежали окоченевшие трупы.
   Местные жители помогали обессилевшим ленинградцам сойти с трапов. Какой-то мальчишка, лет двенадцати, помогал нести носилки — так они были легки.
   Эвакопункт располагался в здании школы. Отстояв очередь, Варя и Нюра с детьми, получили обед и сухой паёк на два дня пути. Отойдя в сторону, и глядя на окоченевшие трупы, они стали разворачивать еду. Каждому полагалась буханка белого хлеба и горсть варёной картошки в мундирах.
— Что вы делаете? — окликнул их строго какой-то военный медик, — посмотрите вокруг, вот они — сразу принялись есть, и все умерли! Начинайте помалу! Идите в здание церкви, там выдают кипяток.
— Мама, мы не будем есть? — заплакали дети.
— Нам всё есть нельзя. Это на всю дорогу.
— Куда мы пойдём?
— Вон там, купола видите? Туда и пойдём.
      Удивительным был храм снаружи. Варя давно не была в церкви. Здание было неухоженным, неживым, и всё же от него исходило тепло какой-то надежды, какой-то утраченной тоски. Бросалось в глаза, что здание совсем не пострадало от бомбёжек, тогда как остальные постройки Кобоны выглядели весьма плачевно.
— Местные говорят, что фашисты не бомбят церковь. Идите туда, там безопаснее дожидаться отправки эшелона, — сказал какой-то прохожий.
   Люди толпились, сквозь узкий притвор проникая в церковь. Утвари не было, лишь кое-где на стенах проглядывали фрески с изображением ангелов и чудотворцев. Стены были пусты, а окна наспех заколочена досками. От того внутри своды отдавали гулкостью и эхом голосов. Под самым куполом ласточки свили себе гнёзда. Пахло сыростью. От самоваров на расставленных нарах, шёл пар. Здесь же и заночевали. И вправду, оглушённые ночным налётом, люди слышали совсем рядом взрывы, рёвы моторов, но храм Николая Чудотворца даже не дрогнул. «Вот чудо!» — говорили шёпотом. И уже было слышно, как рёв моторов стал другим, наползать один на другой, выстрелы участились, и вскоре всё стихло. Лежали на полу, укутавшись одеждой. Утром шли на поезд. А кто-то так и остался лежать неразбуженный.
Эшелон
   Деток подсаживали в вагоны. Добрые упругие руки подавали их наверх, и такие же руки принимали их. Там их рассаживали по нарам и полкам, и они сбивались в кучки, так теплее и не страшно. Пахло горящим углём и варёной картошкой. Господи! Как же она пахнет! Никогда не забыть этот запах простой варёной русской картошки. Даже без соли, прямо в мундирах. Расселись и Варя с Нюрой и детьми.
   Стук колёс убаюкивал. Мысли уносились куда-то вглубь себя, и думалось, что всё самое страшное уже позади. «Не ешьте сразу много, иначе вам смерть!» — говорили оголодавшим блокадникам. Но кто знает дозу этого опасного лекарства, которое даёт и жизнь, и смерть?
   На первом же переезде Вареньку замутило. Страшные боли в животе раздавались по всему стонущему телу так, что она стала терять сознание. Разносили кипяток, пахло варёной картошкой, а её тошнило. «Господи, если я умру, что станет с моими детьми?»
— Нюра, — застонала она, — мне плохо, я умираю! Береги, милая, моих деток!
   Нюра всполошилась и побежала к вагоновожатым, а дети тихо заплакали.
   Явился врач, начальник эшелона и санитары. Варя была уже без сознания. Она распласталась на лавочке навзничь и не подавала признаков жизни. Врач взял её запястье и нащупал пульс.
— Всё ясно. Это анорексический шок. Её нужно срочно госпитализировать, иначе она умрёт. Далеко до ближайшей станции?
— Пол часа езды.
— У неё трое детей, — спохватилась Нюра.
— Им не с кем здесь остаться?
— Есть, я сестра её мужа.
— Вам придётся дальше везти их одной.
— Мама, мама, — закричали дети, — не оставляй нас!
— Соберите её документы и вещи. На станции её будем оставлять. — и, уже обращаясь к своим сотрудникам, — нужно сделать обход вагонов — кого будем ссаживать с поезда ещё. — И, снова вернувшись к разговору о детях, он стал успокаивать, плачущих детей:
— Мама вас непременно найдёт. Ей нужно просто полечиться. Здесь мы ей помочь не сможем ничем. Анна, вы будете оставлять на каждой станции следования записку у дежурного. Варвара будет следовать по вашим запискам, и обязательно вас настигнет. Не вы первые, кто так спасается, сказал начальник поезда. Санитары стали выносить Варвару в тамбур, а Нюра обняла вмиг осиротевших, но ещё надеющихся, детей.

.....................
Продолжение: http://proza.ru/2023/07/15/1232