Когда к нам в деревню нагрянули цыгане, родители нас, детей, сразу начали стращать историями о ворованных ребятишках, превращённых в зубастых цыганят. Дескать, цыгане воруют детей и лошадей, да так, что оглянуться не успеешь. Естественно нам сторго-настрого запретили приближаться к этим людям. Но любопытство же...
Первый раз мы побежали смотреть, едва они расставили шатры. Я была бойкой, как говорят — оторви и выбрось, сразу полезла знакомиться со всеми, коней гладить... А цыгане глядят на меня, пальцами показывают, хохочут между собой, сверкая белоснежными зубами, и что-то по-своему говорят. А я дёргаю за разноцветный подол ближайшую женщину и спрашиваю:
— А вы этих коней украли? А где? А у кого?
А наша ребятня на окраине цыганского лагеря топчется и руками мне машет:
— Замолчи! Иди сюда! Кому говорят!
В конце концов, одна у нас, постарше, Алиса, подбежала ко мне, схватила на руки и бегом обратно. Цыгане хохочут, улюлюкают, Алиса покраснела вся, в глазах слёзы... Сунула меня моему старшему брату, а он размахнулся и отвесил мне крепкую затрещину. Лагерь взорвался хохотом. Ребята схватили меня за руки и бросились к деревне.
На полдороге встретилась мать, увидела меня и подняла крик:
— Да что ж вы за черти, всю девку ободрали, изуверы!
— Я просто упала, — поторопилась я объясниться, — все бежали, а я упала, а остановиться некогда, вот и протащили по дороге... Я подорожник прилеплю, мам.
Брат понял, что взбучки не избежать и, чтобы отвести от себя беду, вытолкнул меня поближе к матери:
— Она к цыганам побежала. Мы хотели догнать, да не успели. Отбирать у них пришлось, еле ноги унесли.
Все вокруг укорзненно молчали, глядя на меня, как на предательницу. Хотя все знали, что брат врёт. Мать схватила меня за шиворот и потащила домой, приговаривая:
— Упала она... Подорожник ей приложить... Я тебе, паразитке, крапиву приложу! Я тебя розгами приложу! Я отцу скажу, он с тебя три шкуры спустит!
Я прилежно ревела. Мать всегда пугала расправой, когда злилась, но самое большое, на что она была способна, это шлёпнуть полотенцем или запереть в сарае. По тяжести моей вины, я понимала, что получу второе, а ревела для мамы: ей же надо знать, что она не зря кричит, надрывается.
Отец приехал рано, привёз новости: тётя Паля померла. Вся деревня собралась у нас в избе, послушать, что отец расскажет. Ему пришлось выйти на крыльцо.
Он присел на перила и рассказывал, а люди на улице примостились кто куда. Те, кто в избе остался, распахнули окна и тоже слушали.
— Она же еще в прошлом году сказала, в начале лета: после следующей Пасхи, как озимые взойдут, освобожу я вам клеть да лавку. Ну, дескать, помирать собралась: на лавке-то в клети спала она, когда не холодно, а на зиму летнее туда выносила. А потом, как узнала, что внучка её на сносях, говорит: в крестный ход пойду, всем святым буду молиться всех заступников и угодников упрошу, но только бы мне правнучку увидеть.
— А как она знала, что будет девочка? — спрашивает кто-то.
— Ты до ста лет доживёшь, тоже будешь знать наперёд, — отозвался кто-то. Никто не засмеялся, все были очень серьёзны. Тётю Палю знали во всех деревнях окрест, уважали и любили.
— Вот и жила себе тихонько. А как озимые взошли — начала слепнуть. Всё молилась, чтобы господь позволил ей хоть краешком глаза увидеть правнучку. Говорила, что в долг живёт, за это у неё небо отнимает зрение. Чтобы не засиделась.
А внучка родила три недели назад, и молчит. И вся деревня молчит — так порешили — мол, не увидит Паля девочку и ещё проживёт... Вот и не сознаются. И вот, спустя эти три недели, Паля ослепла. Зрение слабло потихоньку, а тут раз — и тьма кромешная. Ох, как она закричала утром, когда проснулась и поняла, что совсем не видит... И кричит на детей, на внуков — вы-де скрыли от меня девочку! Поняла, значит.
Ну, деваться некуда. Принесли ей правнучку. В руки вложили. И девочка в её руках спокойная-спокойная. Паля к ней лицом наклонилась, а та её ручонкой трогает за глаза. И тут, говорят, Паля прозрела. Впилась взглядом в младенца, и говорит: вижу её! Вижу! И выдохнула: теперь и помирать можно. И внучка видит, что руки бабкины ослабли, подхватила дочку, люди к Пале кинулись — а она уж не дышит. Вот так. Услышал бог праведные молитвы старицы...
До поздней ночи у нас в доме обсуждали новость о чуде: о прозрении слепой перед смертью. Цыгане померкли на фоне этих разговоров, и меня никто больше не ругал.
Я помню эту тётю Палю. Она была маленькой как школьница, и очень серьёзной. И всех, кто к ней заходил, обязательно поила чаем.
Говорили, что раньше, после войны, тётя Паля жила в землянке, в лесу. Её отец сошёл с ума после двух контузий. Она прятала его в лесной чаще, чтобы никто из жителей деревни от него не пострадал. А когда он умер, она вернулась, но ещё несколько лет регулярно ходила в лес, уносила туда продукты, даже последние. Ходили слухи, что её отец — не единственный, кто скрывался в лесу после войны. Но прямо её никто не спрашивал, а сама она молчала об этом.
На следующее утро мать заперла меня в сарае, чтобы я не убежала к цыганам. Я честно вопила на всю улицу, и потом битый час колотилась в двери, чтобы у неё не появилось желания меня проведать. А потом вытащила потайной гвоздик в задней стенке сарая, и протиснулась в щель между досками, обдирая локти о неструганые края, обжигаясь крапивой и рискуя головой.
Короткими перебежками я добралась до курятника, отдышалась в его тени, и сиганула через забор.
За забором в траве спала собака Мира. Я её не увидела и приземлилась сверху. Глухо рявкнув, Мира взвилась в воздух, а я полетела стрелой прочь, боясь перевести дыхание. Собака стелилась следом, словно тень от пролетающей птицы. Мы пересекли деревню, прижимаясь к заборам, выскочили на луга по просёлочной дороге, проскочили две канавы и родник, и тут я кувыркнулась в траву и захохотала во всё горло.
Мира схватила меня зубами за подол платья и начала трепать, мотая головой и глухо рыча. Я хохотала, катаясь по тёплой земле, то отбирая у собаки подол, то обнимая её большую рычащую голову. Наконец, Мира устала, залаяла на меня звонко, пронзительно, начала хлопать меня лапами и совать свою морду мне в лицо. Я отбивалась, пока были силы, но скоро сдалась, перевернувшись на живот, закрывая лицо ладонями по обеим сторонам, подставив неугомонной собаке голую шею. К цыганам мы пошли вместе.
У шатров уже паслись наши ребятишки. Они боялись подойти ближе, но и уходить не хотели. В центре цынганской стоянки кочевники устроили пляски: все собрались в круг, играли на гитарах, бубнах и губных гармошках. А в центре кружились плясуны. Фейерверк ярких красок: цветные кофты и подолы, красные рубахи, белые зубы, золотые серьги, полированные инструменты — всё сияло, сверкало, блестело... От одного взгляда на них голова кружилась и земля под ногами качалась, словно плот на реке. Мира испугалась непривычного шума и прибилась к ребятам, толкавшимся поодаль.
А я как заворожённая, пошла в круг. Ребята наши собаку увидели, а меня — не сразу, и, едва заметили, начали кричать, но я их не слышала. Какая-то цыганка начала что-то громко говорить по-своему, и мне уступили дорогу. Я вышла в круг и закружилась в танце. Круг моментально опустел и стал шире. Цыгане что-то мне выкрикивали, явно одобрительное, хлопали в ладоши, смеялись...
И тут та же женщина, что освободила мне путь, вытолкнула в круг мальчишку, постарше меня. Он был нарядный, во всём шёлковом, блестящем, и в начищенных сапогах с пряжками. Мальчишка смотрел на меня сердито, словно хочет драться.
Женщина взяла меня за плечо:
— Перепляшешь его — подарок тебе дам, дорогой, красивый, — сказала она, улыбаясь, — он у нас лучший!
Заиграла музыка под смех и улюлюканье, и мы пошли по кругу, примеряясь и к музыке, и к друг к другу. Мальчишка вдарил каблучками в землю и пошёл вприсядку. Я не осталась в долгу, закружилась так, как во всей деревне только я умею. Музыка казалась всё громче, мелькание красок всё быстрее, а мы плясали так, как бывает раз в жизни. И тут мой соперник упал. Я не поняла — как, но видела, что с маху он опустился на одно колено, раздосадованно стащил картуз с головы и швырнул в пыль. А я продолжала написывать вокруг него круги, любуясь взлетающими рваными полами своего платья.
Меня поймала та же цыганка. Она подхватила меня на руки и подбросила вверх, потом поймала и поставила на землю. Она хвалила меня, говорила много каких-то слов, перемешивая языки, и вела меня за руку в самый большой шатёр.
Когда мы вошли внутрь, мне показалось, что там тьма кромешная, и холодно, и тихо. Как в могиле. Но потом глаза привыкли к полумраку, и я увидела что шатёр, как снаружи, так и изнутри, покрыт коврами. Ковры были везде: на полу, на стенах, даже на какой-то лежанке посередине. У стен стояли сундуки. А звуки с улицы доносились, но приглушённо.
Из одного сундука цыганка достала несколько цветных сарафанов и большого леденцового петушка. Она сунула эти сокровища мне в руки и, держа за плечо, вывела снова на улицу. Я увидела наших ребят: они были бледные и испуганные. Конечно, это на словах они могли бы отобрать меня у цыган, а на деле — вон — позеленели.
Я светилась гордостью и счастьем. Молодой мужчина присел передо мной на корточки, перебрал длинными красивыми пальцами наряды в моих руках, глянул на цыганку, но я не поняла — одобрил он её щедрость или осудил, а потом заглянул мне в глаза и сказал:
— Приходи к нам. Хочешь — приходи. А хочешь — насовсем оставайся.
— Мне насовсем нельзя, — вздохнула я, — мамка прибьёт.
— Не прибьёт. Мы тебя спрячем, — цыган широко улыбнулся, подхватил меня на руки, и вынес из лагеря к нашим ребятам.
— Она у вас — победительница! — объявил он торжественно, — если увижу на ней свежие синяки — сам всех поколочу...
Дети испуганно уставились на него, а он захохотал и пошёл обратно к шатрам.
Мы летели домой, что есть духу. Адреналин вскипятил наши юные головы, но пробежка кое-кому прочистила мозги.
— Ребята, стойте! — закричал мой брат. Тот, что в прошлый раз врал про цыган матери.
— Чего ещё? — послышалось со всех сторон.
— А что дома-то скажем?
Тишина повисла над полем.
Ребята тоскливо смотрели в сторону деревни: вон она, луга перейти осталось. А там ремни, розги... У кого что.
— А поди выкинуть их, эти сарафаны? И молчать. Не ходили никуда...
— Куда тебе — выкинуть? Тогда все прибьют, и родня, и цыганщина...
— Ребзя, пошли, а? Темнает. И без сарафанов получим...
Мы брели по лугу, придумывая какую-нибудь правдоподобную ложь о нашей встрече с цыганами. И так увлеклись, что не заметили Васькиного отца, который, видно, припозднился с покоса, куда-то заходил, и сейчас умывался в роднике. Потому мы его и не видали — он в траве сидел, склонившись к воде. Разговора он нашего не слышал, но своим внезапным появлением здорово напугал. Все притихли.
— Откуда бредёте, пострелёнки? — добродушно спросил он, — Вась, у тебя комар на носу!
Васька схватился за веснушчатый нос и все засмеялась.
— Дядь Сань, а мы гуляем, — важно и издалека начал самый младший мальчик в нашей компании, мой сверстник, Антошка.
— Гуляете — это хорошо, — признал мужик, и тут увидел в моих руках цветные цыганские тряпки, — а это что? Украли где?
— Нет, мне подарили. Цыгане. Я их мальчика переплясала, и они мне подарили, — сразу же, как на духу, выложила я. И опять повисла звенящая тишина.
— Прям переплясала? — не поверил дядя Саша, и тут все ребята начали кричать наперебой, как здорово мы плясали с тем нарядным мальчиком, а у него даже сапоги с каблучками и пряжками, а я такая молодец, разделала его под орех.
— Устала, небось? — спросил мужик и поднял меня на руки, — ишь ты... Маленькая да удаленькая. А петуха чего не ешь?
— Я его Нютке несу, она маленькая, ей нужнее...
— Ишь, ты, маленькая... А ты больно здорова, что ли? — улыбнулся мужик.
Как мы пришли в деревню я не помню — я уснула привалившись к широкому плечу дяди Саши. Васька потом говорил, будто папка его так рассказывал о моей победе, словно сам там был. Он так хвалил меня, что родители загордились: наша-то — цыганёнка переплясала! А петуха спрятали до утра под салфетку: проснётся — сама Нютке отдаст, обеим будет в радость.
С тех пор мы в табор бегали беспрепятственно. Меня там привечали немного больше остальных. Только тот мальчишка встречал и провожал каждый наш визит, а после и вовсе заявил: я на тебе женюсь! Вырасту мужиком, вернусь в эту деревню, найду тебя, и женюсь!
Но так потом и не вернулся.
А ещё была у нас девочка одна, последыш: все её братья и сёстры уже большие, школу заканчивают, и тут она родилась. Её родителям уже впору внуков нянчить, а тут — дочка.
Назвали девочку Дарьей, как подарок судьбы, но водиться с этим подарком всем было некогда: у взрослых людей всегда мало времени и много дел, особенно в деревне.
Присматривала за Дашей бабушка, которая перестала поспевать за непоседливой внучкой, как только той исполнилось пять лет. Вот и придумала старушка девочке занятие: дала ей выхаживать маленького телёнка, чтоб прижалась возле него и никуда не бегала. А как тёлка подросла, послала внучку пасти питомца. Тёлка была тихая нравом, спокойная, с мамкиного вымени рядом с Дашей, поэтому оставить её с ребёнком было вполне безопасно. Зато девочка далеко не убежит, одного телёнка не оставит, вот и присматривают друг за другом.
Даша назвала тёлку Стешей и везде таскалась с ней. Конечно, девочке хотелось поиграть со сверстниками, походить с девчонками по грибы и ягоды, искупаться в реке... И она бежала за всеми следом и тянула за собой на верёвке Стешу. Над ними смеялись, от них скрывались и прятались, но то и дело кто-нибудь, сжалившись, брал Дашу с собой, выбирая такое место, чтобы можно было привязать юную коровку пастись, пока Даша играет или купается.
И вот, когда цыгане раскинули свои шатры у леса, и все ребята стали бегать на них смотреть, то за ними, конечно, и Даша с тёлкой увязались. Девочка с коровой произвела фурор среди цыганского племени, было много смеха, шуток, но встретили необычных гостей приветливо, и Дарья повадилась ходить к цыганам каждый день. И тут же у неё оказались подружки, неожиданно оценившие выгоду дружбы с Дашей, жаждушие её сопровождать.
Мы ходили разными компаниями, про нас так и говорили: пастухи и плясуны.
День за днём мы все играли с цыганскими детьми, крутились среди взрослых, носили им молоко и яица, которые брали дома втихаря, понимая, что родители таких щедрот не оценят. Мы рисковали попасться и быть опозоренными, но желали хоть чем-то удивить и отблагодарить радушный приём.
Я водилась с мальчишкой-плясуном, мы бегали на карьер кувыркаться в песке, он научил меня стоять на руках. А Даша особенно сдружилась с одним мальчиком постарше, Яцеком. Он был старше года на три, и никогда не смеялся над Стешей. Играл на скрипке и бубне, показывал фокусы с платком и шариком, и любил гулять. Они с Дашей уходили в лес, отпускали Стешу с привязи пастись, и гуляли рядом, или просто сидели на поляне, болтая о разном, рассказвая о своей жизни.
Деревенские будни сильно отличались от кочевого образа цыган. Всем нам, ребятам, было интересно делиться друг с другом простыми деталями своей повседневности и удивлять ими собеседника. Мы поражались их шатрам, а они удивлялись нашим печкам. Мы содрогались при мысли о мытье в ледяном ключе, а у них кружились головы от наших жарких бань. Они умели поймать зайца в поле за полчаса голыми руками, а мы им носили молоко в кувшинах и сметану в горшочках...
Так продолжалось почти три месяца, пока не случилась беда.
Однажды Даша пришла к шатрам, а Яцек уже ждал её:
— Пошли, что покажу, — сказал он и повел девочку в лес.
Там, где поляна заканчивалась и начиналась чаща, дети привязали тёлку к молодой берёзке, а сами углубились в лес. Немного погодя кусты словно разверзлись перед ними, и взорам открылась огромная поляна, местами алая от спелой лесной земляники. Ягод было так много, что глаза разбегались. У Даши даже захватило дух. Яцек стоял рядом и улыбался:
— Бери, ешь! Я угощаю! — засмеялся он, и они принялись собирать ягоды в рот.
— А можно я завтра приду и наберу немножко для бабушки? — робко спросила Даша.
— Конечно, — Яцек беспечно улыбался, — это же ваш лес, ваши ягоды, зачем спросила? Мы уедем послезавтра. А они останутся.
— Как уедете? — девочка едва сдерживала слёзы, — насовсем?
— Да, как всегда, насовсем. Ты не грусти, ты хорошо живёшь, только по-другому. И я хорошо живу, но по-своему. Плакать не надо, ведь хорошо, что мы встретились.
И Даша не стала плакать.
Спала Дарья на чердаке — там не жарко. Девочка поднялась рано утром — ещё до рассвета, и на цыпочках прокралась прочь из избы. Она хотела добежать до леса к первым лучам солнца, набрать земляники, вернуться к утренней дойке, и оставить ягоды бабушке на столе. То-то она удивится! А чтобы никто не хватился, она оставила Стешу в хлеву, как будто сама ещё спит.
Скоро все поднимутся и пойдут работать, а бабушка будет доить. И только бабушка вернётся в дом до обеда, больше никто не зайдет, вот придёт и увидит ягоды... Даша так мечтала сделать любимой няне такой волшебный сюрприз, что была невнимательна в пути и пропустила поворот в чащу. А когда опомнилась и свернула, то в предрассветных сумерках не заметила высохшее русло ручья, оступилась в него, и покатилась вниз, на дно крутой балки. Дно оказалось каменистым. От серьёзных травм девочку спасла палая листва с прошлых лет, мох и дёрн, но нога провалилась между камнями и застряла намертво.
Дашу охватил страх, она начала кричать и очень быстро охрипла. Рассвет она встретила в самом плачевном положении: обездвиженная, испуганная, без голоса и сил.
Хватилась Даши, конечно, бабушка. Обычно во время дойки девочка уже прибегала с куском хлеба для Стеши и забирала её гулять. Но тут не явилась даже к концу дойки. Проводив коров в стадо, бабушка полезла на чердак и не обнаружила там внучку.
Искали все, кто оказался поблизости, но поиски были бесплодны. Тогда кто-то припомнил цыган и их привычку воровать детей. Казалось бы, мы столько времени пропадали в их таборе — кому и как могла прийти в голову подобная мысль?! Но отчаяние не рассуждает.
Бабушка побежала к шатрам и к своему ужасу увидела, что кочевники явно складывают свои пожитки.
— Верните девочку! — кричала бабушка, — украли и сразу намылились! Верните ребёнка матери!
Никто не понимал, о какой девочке речь, и только Яцек бросился бежать к лесу. Он один знал, куда собиралась Даша на рассвете. Но прибежав на поляну, мальчик не нашел никаких следов своей подруги. Он кричал, звал её, и не знал, что она плачет в полном бессилии, так как слышит его зов, но не может ответить, ведь голос она сорвала слишком рано.
Мальчик вернулся в тяжких раздумьях, и увидел, что конфликт его семьи с жителями деревни только набирает обороты. Деревенские уже перерыли все шатры, а сборы цыган стали гораздо поспешнее. Дело клонилось к массовой драке, и приезжие решили срочно покинуть место своей стоянки, пусть даже на ночь глядя.
Яцек обежал конфликтующих стороной, и быстрый как ветер, полетел в деревню. Не доходя до первых дворов, он увидел Стешу, привязанную к колышку. Яцек схватил верёвку, обнял тёлку за шею и быстро, спотыкаясь, путаясь в словах, стал объяснять ей, что Даша пошла на поляну за ягодами и потерялась.
— Пойдём, милая, пойдём! Ты найдёшь её, я знаю, ты же её любишь! — бормотал мальчик, отступая к лесу.
Стеша, подумав, медленно двинулась за ним, а когда Яцек пошёл быстро и уверенно, тёлка тоже ускорилась, и пошла трусцой, так что верёвку тянуть нужды не было.
Уже темнало. Яцека звали, не могли найти. Весь скарб был погружен в телеги, люди рассажены или расставлены вдоль обоза, не хватало только этого мальчика. Однако ждать его не стали.
Цыгане выдвинулись прочь, а жители деревни прочёсывали место их стоянки, соседние поля, и саму деревню. Вот только тут и заметили, что пропала корова девочки. Кто-то припомнил, что цыгане варили мясо, когда бабушка пришла к ним в поисках внучки. В пропаже и девочки и телёнка обвинили их — "фокусников и проходимцев", и хотели даже броситься вдогонку верхом, и наказать обидчиков, только не могли придумать, чем их покарать.
Пока вся деревня гудела, собравшись на окраине, из вечерних потёмок вырисовался силуэт чего-то большого и неспешного.
Все затихли, замерли, силясь рассмотреть или угадать, что это приближается. А это Яцек тихонько вел тёлку, боясь, как бы она не оступилась, а на спине её лежала, держась за коровью шею, Даша. Нога ее посинела и опухла, голос уже даже не хрипел, его совсем не было. От пережитого страха, от голода и жажды, девочка совсем обессилела, и одному богу известно, каких трудов стоило мальчику освободить её и погрузить на тёлку.
В полной тишине они приблизились к толпе, и встали.
— Стеша нашла. Я бы не нашёл. Она за земляникой пошла и упала в овраг. С ногой что-то, — сказал Яцек и протянул веревку ближайшем мужику.
Люди опомнились. Из толпы выбежали мать и бабушка, схватили девочку, понесли в избу, старшие дети гладили Стешу, девчонки плакали, кто-то достал сухарь и дал тёлке, которая с благодарным видом приняла угощение. А Яцек повернулся к толпе спиной и пошёл в ту сторону, где ещё недавно стояли цыганские шатры.
Отец Даши догнал его:
— Ваши ушли. Ты знаешь, куда?
— Как куда... По дороге. Мы всегда идем по дороге. Я всё равно их догоню.
— Подожди, — сказал мужчина и пошёл к дому.
Но Яцек ждать не стал, он двинулся дальше.
Дашин отец нагнал его верхом, посадил перед собой и поскакал догонять обоз. С собой у него был мешок с яблоками, домашним творогом, хлебом и сыром.
Обоз двигался медленно, и на лошади догнать его было несложно. Когда цыгане заметили приближение всадника, они остановились. Мужчина спрыгнул с коня, ссадил с него мальчика и обратился ко всем присутствующим с извинениями, словами благодарности и признательности.
Он сам объяснил, что случилось, рассказал, как Яцек спас девочку, догадавшись пойти по следам с коровой. Он извинился за глупые подозрения и отдал мешок тому цыгану, который стоял впереди всех. Цыган в мешок не заглянул. Он протянул руку к мальчику, и когда тот подошел, крепко сжал его плечо, и протолкнул к обозу, в толпу. Он молча кивнул головой в ответ на пылкие речи благодарного отца и повернулся к нему спиной. Толпа моментально растаяла: каждый занял свое привычное место, и обоз двинулся дальше, медленно исчезая в ночной тьме.
Отец Дарьи стоял неподвижно, пока ночь не поглотила кочевников полностью, вместе с лязганьем металлической посуды и цоканьем копыт.
Спустя многие годы, корова Стеша продолжала быть легендой в деревне. Уже взрослая Дарья берега эту корову до самой её глубокой старости, так и не отправив на убой, а оставив в хлеву доживать свой век на покое. И мы все знали эту историю, и гордились Дашей, и рассказывали своим детям, а потом и внукам, об этом случае с цыганами, вместо сказки на ночь.
Однако гордость вызывала тетя Даша, а после уже и баба Дарья, у всех наших жителей ещё и тем, что умела показывать фокусы с платком и шариком.