На четвёртый день утром, выбравшемуся на улицу осиротевшему банщику, лёгкий морозец приятно освежил куражливую голову, но тошнота не проходила. Быстрая ходьба немного утомила бравого матроса, пока он разгребая клёшем снег, добрался до городского отдела милиции, дыша всей грудью, трезвея. Его замутнённое нутро понемногу отошло и как следствие притупилось, и рвотное состояние. Мороз и ледяной капустный рассол своё дело сделали. Там, в кабинете у Василия Потехина он подробно описал весь ход тех, ещё трёхдневной давности событий, не обрисовав ни лиц, ни внешних данных тех работяг, что аккуратно выносили из пивной рецидивиста папу Карла. По окончанию допроса поставил подпись и тут же поспешил побыстрее откланяться. При этом, когда его недвусмысленно спросили о том, что не запомнил ли он всё-таки случайно кого-нибудь из тех рабочих, что были в «бабьих слёзах», Семён с прежней прямотой ответил.
- Помню, что их было много. Да и был я уже изрядно под градусом и на лица их не обращал никакого внимания. Главным вниманием был для меня мой сосед по столу, вот я его пакостную рожу запомнил навсегда, – встал он, чтобы уйти.
А на вопрос, куда это он так спешит, то сей уважаемый товарищ и добросовестный по уговору посетитель Потехинского кабинета с уверенностью ответил, что пора ему уже обратно возвращаться на службу, на свой корабль, а военкомате он всё ещё не был, затем с облегчением покинул этот причал более, чем серьёзного в городе заведения.
- Счастливой дороги! – пожелали ему вослед.
- И вам удачи, – нехотя откликнулся страдающий сушняком поминальщик.
В военном же ведомстве, куда торопился попасть после посещения отдела милиции вынужденный отпускник, попытались было сделать ему строгое замечание, за то, что он в назначенный срок не явился, опоздав со своей отметкой, как и обязан был согласно устава по прибытию на место действовать неукоснительно, но нарушитель военного порядка там хмуро обронил им в ответ просто и ясно.
- Я не гулять, приезжал, а на похороны!
Флотского красавчика поняли и безропотно проштамповали ему все его документы и поставили сразу обе печати: и на прибытие, и на убытие одновременно. Теперь сам себе хозяин Сёмка, не спеша, уже добрался от греха подальше пешком до старенького в городе вокзала. Сел, бирюком, дождавшись рабочего поезда, в полупустой вагон и тихо отчалил. Рабочими поездами в те годы назывались вместо нынешних электричек железнодорожные обшарпанные бегунки в три, четыре плацкартных вагона с локомотивом паровозной тяги. Они то и развозили в области рабочую массу людей по городам да посёлкам. Кто-то ехал на работу, кто-то с неё, кто-то, просто, направлялся по делам своим, а кто-то и вовсе, как
Семён, покидал эту данную местность, не надеясь скоро вернуться. Других путей-дорог, да и транспорта самого, тогда более подходящего в области в то время не было.
А все ограниченные по ширине, прорубленные для конного сообщения, разбитые в непогодь телегами за пару сотен лет таёжные большаки для современных машин пока ещё не подходили. В те годы на всём Урале о ровных, заасфальтированных между городами и иными поселениями дорогах даже и слыхом не слыхивали. С ранней весны и до поздней осени месила колёсами по ухабам в распутицу грязь шоферня на своих трёхтонках, матом чертыхаясь в дороге на все лады. Зато зимой была благодать. От порога и до порога туда и обратно в любой конец по прокатанным в две колеи крепкие зимники не доставляли им, матёрым ездокам никаких хлопот. Как по рельсам бежит себе, урча мотором, гружёный и нет бензиновый самокат, чадит натужно в пути, выпуская из выхлопной трубы смрадный дух свой и – вся ему не долга. А вот для перевозки людей в те годы пассажирского таки в уральском регионе транспорта пока не существовало. Тележные перевозки канули в лету, а заменили их рабочие дымящие трубой чугунные бегунки по железной дороге.
Следуя от станции к станции, паровоз труженик, предвестник будущих электричек, коптил всю дорогу небо нещадно вовремя и по расписанию, обеспечивая полную доставку созидающей силы на производство и её же возвращая, эту уставшую мощь домой обратно. Так вот и сновали по рельсам туда-сюда, словно игрушечные эти старые вагончики между населёнными пунктами. Пыхтели понукаемые паром все дни напролёт, покрикивая в пути короткими гудками, напоминая тем самым людям, что без них они и ни туда, и ни сюда, и ни куда вообще. Рано утром и вечером всегда в определённые часы в этих поездах народу было в вагонах не протолкнуться, а в остальные часы уже ехало так себе. Вот и в этот раз пассажиров много, раз-два и обчёлся, и одинокого, мающегося с похмелья ухаря в чёрной парадной матросской форме качало и мутило жестоко, почти навыворот.
- Хорошо, что знакомых никого не видать, – тупо промелькнула хромая мыслишка в разлохмаченной голове, – а то было бы стыдно и ведь не оправдаешься, не отвечая на их пустопорожние вопросы из любопытства.
- Но зато и приставать не станут к нему, привязываясь с расспросами, – в ответ тут же пробухало в груди перегруженное алкоголем сердечко старшего матроса.
Добрался злой на себя путешественник с грехом пополам на куцых перекладных до областного города, не встретив никого знакомых, и там, наскоро осилив в привокзальной пивной парочку кружек прохладного напитка, взял по военному литеру билет и пересел на поезд дальнего следования. Сидя хмурым бирюком у окна в купе плацкартного вагона, он вдруг вспомнил, как меньше года назад ходил он с тремя старослужащими его уральскими земляками в увольнение в день седьмого ноября, и лицо исказила тупая гримаса отвратной горечи, до икоты взбудоражив нездоровый желудок поездного путешественника, а был то случай довольно-таки казусный. И тогда его так же, как и сейчас мутило и выворачивало всё его нутро наизнанку, лёжа на голом матрасе матросской губы, и так же ему постоянно хотелось постоянно пить, не насыщаясь холодной влагой, и так же мучила предательски в течение всей отсидки бескомпромиссно безжалостная совесть.
- Баба Таля, – обратился как-то Сенька к бабушкиной сестре не за долго до своего призыва, – а чё такое совесть ты знаешь, – услышав, как она строго отчитывала за что-то младшую дочь свою Маринку, выговаривая ей это малопонятное, но часто произносимое
известное в народе библейское слово.
- А как же, – простодушно ответила вторая после бабушки нянька.
- И чё? - вперил взгляд в свою вторую няньку маленький прохвост.
- Совесть – это сообщённая весть, – перекрестила лоб три раза верующая душа.
- Весть то об чём, бабушка Таля? - заныл канюк.
- О пришествие Иисуса Христа, Господа нашего. О чём же ещё...
- Так это поповские заморочки, – отмахнулся глуповатый недоросль атеист, – а я-то думал дурачок…
- Чево ты думал, крещёная твоя башка, – замахнулась на внучатого племянника не на шутку осерчавшая родственница ухватом в руках.
- А я чё был крещён чё ли, бабачка Таля?
- Я тебе дам бабочку, – сердито последовало в ответ.
- Хорошо, не бабачка, а бабуля, – повинился хитрован, – я был крещён?
- А то как же, – бабахнула о пол железной рогатулиной строгая бабка, – и не серди меня, богохульник, – отставив ухват, вышла она во двор.
Не знал тогда Семён что, в раннем возрасте он переболел жуткой детской болезнью под названием «Корь». Две недели его, мальчишечку, мытарила жуткая заразная хвороба.
Сыпь и покраснения по всему телу, высокая температура, сопли, слабость, учащённое, как у пойманной рыбы на берегу резкое дыхание и никакого улучшения. Каждый Божий день к нему приходила детский врач и делала нужные уколы, но маленькому Сёме становилось всё хуже и хуже. Наконец, на излёте второй недели она бабушке с матерью сообщила, что пик кризиса уже наступил и что к утру их чадо либо, окончательно сдавшись болезни, уже умрёт, либо переборет свой недуг и выживет, а это, значит, что пойдёт на поправку. И он, малыш не поддался жуткой заразе. Осилил недуг, выдержав проверку на живучесть.
Его с рождения оказавшийся сильным и выносливым организм одолел таки это зло, вирусную проказу и победил её, смертельную напасть. Не дал он болячке захомутать уже до могилы ослабевшего мальца. А еще через две недели бабушка взяла окрепшего внучка, да и снесла его в единственную в городке тогда действующую церковь. Там и окрестила в тайне от власти ненаглядного своего Сенечку, как бы наложив тем самым на него христов оберег от хвори и прочих напастей в жизни. Но будучи ещё маленьким, двухгодовалым и забывчивым от возраста ребёнком, Семён этого не помнил, а, значит, и знать не мог о том, что испытал на себе святую купель.
- Вот тебе и совесть, – упрекнул себя сообразивший вдруг безбожник, – и чего она даёт эта сообщённая людям весть. Не подскажешь мне, баба Таля, – крикнул ей вслед он доморощенный теолог.
- Десять заповедей Божьих, – оглянулась недовольно родная вторая бабушка.
- Десять заповедей – этт чё? – не унимался въедливый пупок.
- Возьми Библию то и прочти. Вот и узнаешь, – последовал краткий ему ответ.
- А где её взять то?
- Кого взять то, безбожное дитятко? - всплеснула руками бабушкина сестра.
- Библию вашу эту!
- Библия не моя, – покрутила пальцем у своего виска строгая вдова Чистякова.
- А чья же?
- Христова!
- И где она хранится?
- У Христа за пазухой, - Маринкина мама.
- Ну честно, баба Таля, - надулся гусь на погонщика.
- Спроси у своей бабушки Нади, она и подскажет!
И понял он вдруг, шутник пустоголовый, что совесть – это прежде всего чистая и в помыслах своих душа настоящего человека, в которой нет места для лжи и кривотолков, и для разных там недобрых и подлых затей.
Гауптвахта – на сленге служивого, морского контингента просто губа представляла из себя две длинные, весьма вместительные каменные кишки одноэтажных и приземистых строения, будто вытянувшаяся на земле, прилегшая отдохнуть парочка сторожевых собак, положившая себе на лапы отяжелевшие с устатку морды. Окружённые высоким дощатым забором добротные каменные бастионы под общей крышей были, как о них рассказывали знающие из местных старожилов, когда-то конюшнями ещё при царе богатея из китайцев, то ли корейцев, то ли кого-то ещё, но точно из представителей юго-восточной расы, а меж ними возвышалась каланча в два этажа, в которой внизу в гараже стоял начальственный с открытым верхом старенький виллис, а за стеной располагались продовольственный склад и кухня. Сама ж контора руководства этим исправительно-воспитательным учреждением находилась выше этажом с железной лестницей снаружи. В двух же длинных однотипных перестроенных под многоместные кубрики лошадиных стойлах отбывали наказание сами, собственно, морячки, провинившиеся по службе согласно уставу и званиям. Первый чудо барак был сделан для отсидки младшего офицерского состава, а второй и самый длинный изолятор был приспособлена для пребывания матросов и старшин, но прогулку на свежем воздухе все совершали и те, и другие, конечно, сообща.
И вот там, на этой самой гауптвахте на следующий день после того, как солдатский патруль задержал в одном из продуктовых магазинов города молодого матроса Раскатова, про его цирковые выкрутасы уже знали все сидельцы, и паче чаянья, сама администрация. Дело-то было из рук вон какое необычное, выходя за всякие там обычные рамки приличия и нормы ограничения мослом обглоданным выпирая сквозь тощий бушлатик наружу. Сам то Сёма, как честный человек, будучи из тех, кто привык, дав слово, держать его, от этого правила в молодости не отступал никогда. Он хорошо помнил, что трусы долго не живут. И вот группа корабельных служак уволенных в краткосрочный отпуск на берег покинула
судно, и в городе расползлась в разные стороны, кто-куда. Осталась неделимой только их уральская четвёрка – салага и трое предстоящих в декабре дембелей.
Прошвырнулись они вразвалочку, не спеша, по главному проспекту города, съели с
удовольствием по стаканчику пломбира и подрулили к кинотеатру. А там показывали уже порядком поднадоевших «Весёлых ребят». Остановились, и Рэмка Бабаев говорит, как бы обращаясь сразу ко всем.
- Пойдём в кино?
- Пойдём, – подмигнули ему его кореша.
- Тогда мы поступим так, – обнял Сёмку за плечи Бабай, – купим четыре билета на пятичасовой сеанс и пока время есть, ты, Сёма, сходишь в магазин!
- Зачем, – не врубился тот.
- Так праздник же сегодня, – улыбнулся Рэм.
- И чё? – не мог сообразить необразованный салага.
- Отметить бы надо, – пояснила ему в голос братва.
- Как отметить то? – всё ещё недоумевал молодой гидроакустик.
- Мы щас втроём поднимемся в кинотеатр, купим там в буфете по стакану на брата томатного соку, сядем за стол где-нибудь в углу и, зашхерившись, будем ожидать тебя!
- А я? – опешил фуфел-дуралей.
- А ты, – сделал паузу корабельный старшина Бабаев, – видишь книжный магазин, – показал он клешнёй напротив кинотеатра.
- Вижу,– мотнул головой корабельный недотёпа.
- Перейдёшь дорогу и справа от магазина повернёшь налево и пойдёшь там, по этой улице прямо. Метров через сто или сто пятьдесят увидишь магазин и купишь нам там две банки водяры. Засунешь их под бушлат, чтобы не было видно и вернёшься сюда, – Бык, – Отпустил Семёна ушлый центровой, – сбегай в кассу, купи билеты и один отдай салаге!
- Ща, Рэм, – кинулся тот вверх по ступенькам перед кинотеатром.
- А это деньги тебе на водку, – вынул из карманы плотно свёрнутые купюры явный спонсор загульной компании, – не дрейф, – успокоил его земляк, – мы в тебя верим, Сёма!
И двинул посыльный на свой страх и риск пытать судьбу. Идёт, таращится слепо в разные стороны по незнакомой улице, ища нужную пристань, и видит шлёндра морская за перекрёстком слева в сторонке крупными буквами искомую надпись «Продукты», а прямо по курсу поодаль от неё как на зло солдатский патруль пасётся. Но, не замедлив хода, кум в бушлате спокойно завернул на перекрёстке в магазин, надеясь на то, что днём то на него не обратит внимания этот патруль. Зашёл в продмаг, а там очередь оказалась. Стоят себе бабы судачат между собой, и продавщица отпускает товары, не торопятся.
- Женщины, – взмолилась морская душа, – две бутылки мне водки взять позвольте. Я очень тороплюсь, бабочки вы мои дорогие. Разрешите мне по случаю без очереди тут у вас праздничным напитком отовариться.
Во Владике, так моряки называли Владивосток, мореманы самый уважаемый народ от рядового матроса и до адмирала А потому, никто из женщин препятствовать вежливой просьбе нежданного гостя не стал.
- Бери, сынок, – посторонились понятливые покупательницы.
Вынул Сенька из кармана плотно сложенную бумажную мелочь, разгладил в руках и выложил их на узкий с витриной по верху деревянный, обитый жестью прилавок.
- Без сдачи две, – смело выдохнул он.
Взял своими ручищами поданные ему поллитровки за горлышко, отошёл в сторону, чтобы спрятать свою покупку, но тут в продмаг и ввалился, запыхавшись, этот патруль – два солдата срочника, сержант и капитан с ними за старшего. И все четверо, с красными у них погонами на плечах, то есть гарнизонная служба.
- Предъявите документы! – потребовал громко от Семёна капитан, направившись в его сторону решительно.
Сержант и солдатики за ним в хвост опасливо выстроились, всё ж таки матросы, не их епархия, значит, ухо надо держать востро.
- Побойтесь Бога, супостаты! – преградила дорогу патрулю одна из покупательниц.
- Отойдите, гражданочка, в сторону, – пригрозил ей офицер, – и не мешайте нам по долгу службы исполнять возложенные на нас, согласно устава свои обязанности!
Сухопутные служаки не долюбливали моряков за их привилегированность в городе Владивостоке, а потому выпавший случай показать полосатым тельняшкам и клешам, кто здесь в доме хозяин, для солдатского патруля было не только делом чести, хоть и кратким, но актом возмездия из чувства мести. И серые шинели имели самые, что ни на есть на сей счёт серьёзнейшие намерения, чтобы лишний раз с упрёком доложить глухому начальству портового гарнизона о вседозволенности флотских лихачей. Но претендент на гауптвахту не стал дожидаться решительных действий со стороны патруля, когда они возьмут его все в кольцо, солдаты и офицер, и отберут покупку. Он тут же, воспользовавшись возникшей
заминкой, принял неординарное решение.
- Другого то случая то не будет, – подумал он, – а поручение выполнить нужно, – и подпрыгнув, как кенгуру, растопырив по сторонам ноги пятками вверх, бушлатная душа с размаху вдарил донышками зелёных бутылок о каблуки своих матросских ботинок да так, что пробки с этих горлышек пулей отскочили в разные стороны и, приземлившись, успел ещё и крутануть в руках сразу обе поллитровочки и сунул их столь непривычным образом на раз откупоренные посудины себе в рот. Такого в городе ещё никто и никогда, и ничего подобного не видывал, чтобы две опечатанные сургучом узкогорлые закупорки почти что одновременно, как ветром сдуло бы от ловкого удара, словно бы и не было их вовсе, и всё бутылочное содержимое винтом, как в яму пролилось в матросскую глотку. От такой вот дерзкой и невообразимой выходки патруль да и все присутствующие в магазине бабоньки вместе с их продавщицей разинули рты. А шустрый в бушлате проглот вылил из бутылок всю обжигающую глотку жидкость в себя до дна, проглотил её и опустил свои руки вдоль тела, теряя равновесие, и промычал, пьянея, – всё! Берите, братцы, меня, вот он я. Ваш со всеми своими потрохами!
- Ай да молодец, – невольно отозвалась похвалой загомонившая очередь.
А молодец выронил из рук опустошённую тару и едва не упал, всем своим телом во весь рост запрокинувшись на спину.
- Какие мы тебе братцы, – подхватили патрульные солдатики пьяное тело матроса.
солдатских руках, дескать, несите милые меня, а я своё задание выполнил.
- Иэх! – смрадно выдохнул он.
Знал он, конечно, салага морские законы неписанные. То, что возложенное на него поручение, он хоть и выполнил, но не до конца и с него за это могут спросить, хотя то, что ему заказали он всё-таки купил. А вот то, что не отдал покупку патрулю, выпив водку, за это его ещё не только похвалят, не востребовав возмещения убытков, но в добавок то ещё и нальют, зауважав дополнительно при случае. Напрасно ждали его кореша в буфете. До половины сеанса сидели и цедили по глотку томатный сок. Не явился Сёмка обратно и им пришлось на коробку возвращаться не солоно хлебавши. А сам виночерпий два дня после возлияния с выкрутасом ничегошеньки не ел, а только пил воду и жадно, взахлёб, тем он и спасался. Лишь на третий день горемыка пошвыркал в обед немножко камерной баланды под названием борщ, тошнотно отцеживая ложкой непонятного цвета горячую без навара, щедро посоленную жидкость. Эта солёность и спасало молодого циркача от желания тихо за углом казармы изрыгнуть остатки сладкого снадобья из отравленного им желудка.
Об этом немыслимом фортеле произошедшем в одном из магазинов Владивостока уже на следующий день, конечно, не только весь город знал, но и все части приморского, пограничного гарнизона. Это те же женщины, сами покупательницы из магазина вместе с их продавщицей, приукрасив само событие, разнесли эту новость по соседям, друзьям, по родным и знакомым. А те мужьям, а мужья сослуживцам при встрече, так вот и сработало сарафанное радио. Да и патрульные, не скупясь на похвалу и удивление, так же радостно раззвонили об этом проишествии по всем воинским сухопутным подразделениям. Кто бы что не говорил, а совершить такое надо было ещё и суметь, так как не каждый сможет вот так виртуозно откупорить бутылки в прыжке. Это вам ни хухры-мухры, а номер похлеще булет циркового.
- Тут нужны особые, натренированные умения и сноровка, – полагали меж собой в разговорах любители посудачить. Так же думали и все служивые чины Владивостока, что рядовые, что начальственные.
Короче говоря, на гауптвахте после этого Сенька был в надлежащем почёте и у тех, кто отбывал наказание, и у тех, кто присматривал за наказуемыми. Даже сам, суровый их старшина гауптвахты, белорус Язь Поликарпович его уважал и не тревожил строжайший смотритель караульной службы в первые дни этого понравившегося ему трюкача, видимо, любил Язь то, сам приложиться время от времени к стаканчику. Он, старый служака, кум
арестантский и сверхсрочный холостяк, знаючи понимал, что такое просто приложиться и глотнуть в сласть желанного напитку и совсем другое дело, приложиться так, как сумел в магазине это сделать сидящий у него на гауптвахте шустрый корабельный салага.
- Знатно заварганил, – прикладывался после службы старшина, вспоминая с тихой завистью, вечером выходку своего подопечного, – мастер, однако, – завидовала его душа.
Через десять суток, придя в себя окончательно, бодрый, как откормленный в ощип деревенский каплун, бравый выпивоха вернулся к себе на корабль и лихо доложил по всей форме о своём прибытии вахтенному офицеру.
- Из увольнения вернулся, отсидев десять суток на гауптвахте за пьянство во время краткого отпуска в город, матрос Раскатов, – и вытянулся во фрунт в ожидании строгого решения от дежурившего по кораблю ответственного чина.
- Опоздавший матрос, – поправил прибывшего вахтенный начальник, – но о твоих похождениях нам, господин ловкач, уже всем известно, – изобразил подобие улыбки, как бы с пониманием хитровато прищурив глаза, ещё вчерашний кадет. – греби давай отсюда, клоун, и держи у себя на румбе курс прямиком в капитанскую каюту!
- Есть держать у себя на румбе курс к капитану, – щёлкнул каблуками прибывший на судно виновник досужих россказней в гарнизоне.
- Ну докладывайте, – встал из-за стола хмурый командир военного судна.
После странного, сумбурного объяснения провинившийся матрос второгодок и его подчинённый тихо, как нашкодивший непослушный ребёнок добавил.
- Виноват, товарищ капитан. Больше не повторится!
- Ты что дитя малое, неразумное, – перешёл на «Ты» вознегодовал военачальник, – больше, видите ли, у него не повторится. Ты матрос срочной службы, взрослый, наконец, уже человек, а туда же – больше не буду, малолеток несмышлёный!
- Так точно!
- Что так точно?
- Матрос срочной службы и взрослый человек, а не малолеток несмышлёный!
- Понятно, – выдохнул тяжело нахмуренный человек в погонах, – любишь водочку то, взрослый человек?
- Никак нет! – отчеканил подчинённый.
- Не любишь, а пил, – не поверил руководитель морской боевой единицы, – зачем?
- Замёрз я, товарищ капитан, – на моргнув и глазом, выдал ушлый гость его.
- Складно врёшь, – последовала в ответ ненаказуемая ухмылка.
- Никак нет, товарищ, капитан, – включил сломанную пластинку его акустик.
- Значится, согрелся…
- Так точно. Согрелся!
- И как часто вы будете согреваться, матрос Раскатов, в дальнейшем, – снова вдруг возникло обращение на «Вы».
- Больше никогда, – смело парировал названный на «Вы» корабельный индивид.
- Что, значит, никогда?
- До окончания службы, товарищ капитан!
- Такой ответ мне нравится, – повеселел слегка кавторанг, – а выдержать то данное мне своё обещание, силы-воли то хватит?
- Хватит, товарищ капитан!
- Точно?!
- Не извольте сомневаться, – заверил на старинный манер начальника не мальчик, а уже взрослый и ответственный мужчина.
- Я верю вам, – прозвучал вслед твёрдый ответ.
Водочку повинный герой, и в самом деле, в жизни не очень-то жаловал. И совсем не потому, что она горька была, а потому, что последствия после потребления выплывали мучительным похмельем, хоть и пил он её до срочной службы всего несколько раз. А сам трюк его в магазине с бутылками был и для него, самого исполнителя, такой же случайной на удачу счастливой неожиданностью.
- Но имейте в виду, – смягчился командир, поверив своему подопечному, – слово у матроса – закон!
- Так точно, товарищ капитан, закон! – щёлкнул Сенька звонко каблуками.
- Хорош, молодец, – снова последовала добрая улыбка, – заладил, как говорливый в клетке попугай. Так точно. Так точно. А што там точно то?
- Не подведу, – браво приложил руку к бескозырке дерзкий виновник нарушенной в увольнении уставной дисциплины.
- Надеюсь, – отозвалось опять одобрение в ответ, – ступайте в кубрик и запомните, товарищ матрос. На первый раз я вас прощаю и наказывать пока воздержусь, но учтите, – пригрозил с обещанием своему корабельному слухачу хозяин капитанской каюты, – ещё раз и пощады от меня не ждите!
- Есть учесть, – лихо крутанулся на каблуках и вышел щёгольским шагом, дерзкий безобразник.
Нравился командиру этот бравый его матрос. Сдержанный и исполнительный. Но, главное, что акустик он был от Бога. Обладая хорошим слух, этот старательный крепыш с характером, овладев профессией, не имел до этого случая никаких замечаний по службе и по своей специальности, который не был ранее замечен, что является ярым любителем по причащаться, как дьяк морской в старину с рюмочкой перед иконой с узким горлышком в надпалубной каюте.
- Жаль, – подумал про себя боевой командир, – если он, этот матрос пристрастится к спиртному, – хорошего тогда от него не жди!
Но ошибался в мыслях своих старый морской служака. Сёмка Раскатов слово своё умел держать, дав его раньше однажды.
Отобедав, на похоронах все родные поминальщики разошлись, и три дня, как один день после этого в пустом доме копошилась баба Таля за хозяйку, дожидаясь, когда же он её двоюродный внучок закончит, наконец, понужать эту, как она говорила, зелёную жабу. Ждала себе тихо и безропотно, когда же насытится, зальёт свою непоправимую утрату он от донышка по самое горло, затушив тем самым это пожирающего человека пламя скорби, и прекратит один, усердствуя, бороться со стаканом. Но тот всё пил и пил, никого в баню к себе не подпуская. И все эти три заправочные дня и ночи его преследовало одно и тоже, с постоянством повторяющееся, как заезженная патефонная пластинка, странное видение, будто он, ещё маленький Сенечка, в окурат перед самой школой, где-то с полгода до этого пацан и его бабушка, взявшись за руки куда-то идут, а на улице то зима, но денёк задался солнечный и погожий. Вот идут они с бабушкой радуются чему-то, а бабушка молодая да весёлая, красивая женщина. Снег искрится у них под ногами, стелется пушистым ковром и совсем не обжигает босые ноги. А они всё идут да идут. Лёгкий морозец румянит щёки обоим ходокам. И говорит ему его милая бабуся.
- Куда же ты ведёшь меня, внучек мой, Сенечка?
- Это не я. Это ты меня, баба, ведёшь, – отвечает ей пострел.
- Устала я штой-то, родимый, – остановилась вдруг его родная душа, – помоги мне, дружок, до места добраться!
- Куда бабуля добраться то, – осведомился, не поняв её, любимое чадо.
- Сам увидишь, – улыбнулась вдруг не молодая, а постаревшая разом нянька.
И вот уже Сенька, выбиваясь из сил, тащит за лямку детские саночки. А в саночках то сидит, нахохлившись, замёрзшим коконом незнакомая вовсе ему старуха.
- Ты куда это меня везёшь, негодный мальчишка, – зло спросила, сверкнув своими пустыми глазницами незнакомая бабка.
- Туда, где тепло, – ответил ей уставший ребёнок.
- А где это тепло? – допытывалась враждебно злючая карга.
- Не знаю, – устало волочил за собою саночки малолетний извозчик.
- Не знаешь, а везёшь, – продолжала наезжать на него неугомонная баба-яга.
- Так я тебя, баба, никогда не брошу, – заверил её старательный пацан.
- Знаю я, што не бросишь, – отозвалась вдруг та омерзительным хохотом, – только до тепла то нам с тобой не дойти, милок, замёрзнем в дороге оба!
- Да ты и не бабушка моя! – бросил натужную лямку добровольный бурлак.
- Ишь, какой зрячий, – зашлась ещё громче приблудная злюка и тут же пропала.
И вот уже видит загулявший в нетопленной бане матрос, тёплое лето балует землю в самом разгаре. Лёгкий ветерок, забавляясь, шуршит в буйной зелени вокруг, безобразит. И идут они снова вдвоём с бабушкой по высокой, взявшись за руки, траве и Сенька уже не пацан, а старший матрос Тихоокеанского флота, и щёгольская бескозырка его полощется в разлёт лентами на ветру, радуясь светлому дню. Его клёш колокол ходко стрижёт по пояс траву, приминая к земле её. Идут они с бабулей, переглядываясь, а вокруг ни души, и лес не лес, а глушь зелёная непроглядная всё больше и больше сжимается вокруг них.
- Где это мы, баба, с тобой, – оглядывается по сторонам бравый моряк. И обомлел. Слева от бабушки он, моряк при полном параде идёт, держась за её родную руку, а справа от неё идёт другой – маленький пацанёнок, но как две капли похожий на него же, но не на мелкого Сеньку, в его раннем детстве, а на долговязого подростка.
- На синем озере мы, внучек, – отвечает ему вещая кормилица.
- Страшно, баб, – говорит ей похожий на Сёмку мальчишка.
- А ты не бойся, – подбадривает его флотская душа.
- Скоро придём, – утешает весело их провожатая, – и все страхи сразу там у вас то и закончатся. И так хорошо там станет нам, как никогда, поверьте!
- О чём ты, бабуль? – не понимают свою нянюшку разновозрастные её попутчики.
Но тут впереди и в самом деле показалась тихая синяя заводь в форме правильного круга, глубокий омут Кокшаровского озера, на берегу которого стоит то ли сарай какой то или уж старая заброшенная заимка, то ли ветхая часовенка, но без купола. Стоит оно, это временем и безразличием порушенное строение и пялится пустыми окнами-глазницами с немой укоризной неприятно. Сруб весь почернел. Деревянная крыша скособочилась. Да и дверь входная распахнута настежь, входи, кто хочешь, любой, но оглядывайся…
- Чё это, баба, – насторожились её ходоки.
- Домовина моя, – слишком озорно отозвалась бойкая старушкеция.
- А почему она тогда такая старая? - не унимаются пугливо два её попутчика.
- Так и я немолода, – смеётся весело бабушка Надя.
- А зачем мы сюда пришли? - возник вопрос.
- Морошки подсобрать, - последовал ответ.
- Для чево она тебе, баба, морошка то?
- Как это для чего, – удивилась игриво шустрая ягодница, – мне на радость, а вам – на счастье, да и мамке вашей туда в мир иной на вечную память...
- Так ведь для морошки то, бабушка, и время пока ещё не пришло, – отвечают ей в голос оба родные её внучата: тощий губошлёп и возмужавший матрос.
- Разве, – удивилась мамкина мамка, – а вы посмотрите-ка лучше вокруг, может, вы чего и увидите. Обрящите мне нашу яготку то целебную!
И пьяный старший матрос таращится послушно затуманенным взором вокруг себя, ища царскую ягоду морошку, но вместо неё видит он странный какой-то лес сухостой. И стоит этот лес, будто в тумане. Топорщатся в белёсой пелене повсюду корявые да голые с сучками кручёные стволы и ветки. И только к старому бревенчатому срубу, что на берегу болотного озерка стоит, ведёт широкая и незамутнённая тропа, залитая солнцем. А вокруг туман плещется молочными волнами.
- Странно... – пытается преодолеть пьяную болтанку банный поселенец.
И видит он, как по этой залитой солнцем тропе идёт одна, не оборачиваясь, бросив внуков своих, босая вся светящаяся в лучах света прозрачным сполохом его родная бабуся любимая, но не бабушка, а девица. И эта лесная неприглядная хибара, куда она молодая и летящая над землёй девица-краса, Сёмкина нянюшка удалялась, вдруг начала непонятным образом изменяться. В глазах у вялого выпивохи закружилось всё, завертелось колесом, и приобрела эта лачуга уже ясные очертания могильного памятника, того, что поставили на погосте нынче покойнице Щёкиной. Только памятник этот, куда она его родная душа так ходко стремилась, по размерам был, почему-то больше оригинала. И посредине его пусто зиял распахнутый, как вывих, отдающий холодом мрачный проём, будто специально кого-то дожидаясь. Вошла живая девушка-бабушка в этот проём, обернулась всем телом назад и помахала внукам рукой. А в руке у неё бумажка какая-то.
- Вот я и дома, – донеслось откуда-то из пустоты.
- Ты куда это, баба?! – закричал ей вслед обескураженный в двух лицах внучек.
- Пора мне, родные, – отозвалась их потатчица детских забав, – заждались меня уже там, – и медленно стала закрывать на старинный лад тяжёлые двухстворчатые двери этой, как бы личной домовины, очень похожей на памятник её на кладбище заброшенной в лесу постройки.
- Я с тобою, бабуля! – взорвалось отчаянно детское сердечко, и полетел пацанёнок беззащитной горлицей вслед за любимой кормилицей.
- Нельзя тебе со мной. Рано ещё, – остановила жестом божья дщерь бегунка и уже окончательно закрыла за собой, то ли двери, то ли врата, – живите праведно и легко, и не плачьте, – донеслось оттуда, из-за сомкнутой наглухо преграды, больно лязгнув в сердце увесистой железякой – щеколдой изнутри.
- Ба-буш-ка! – бросался и матрос вслед за поникшим пацанёнком.
И поравнявшись с мальцом, просыпался перегруженный водкой бедолага, выпивал и снова всё повторялось сначала, стоило только ему закрыть глаза. Так и шли в жутком и безвольном угаре в разнос отпускные матросские дни. Стакан – и боль забытья. Виденье – и стаканище. Большой глоток – и очередная круговерть сюрреализма. Картина затухает – и снова порция хмельного. Так все денюжки до копейки, что подобрал на похоронах, на улице Семён, забулдыга в тельняшке, спустил по прямому их назначению, пуская в расход свои силы, нахлёстывая зло строптивого коня своего от природы могутного естества.
В кубрике, отсидевшего на губе сослуживца, встретили как героя. Весь корабль во всех подробностях знал о необычном его прыжке. Народу понабилось под самую завязку. Всем хотелось на коробке услышать про известные подробности из уст самого ловкача.
- Как ты это умудрился так, о каблуки то эти обе полбанки откупорить, – окружила умельца любопытная братва, корабельные сослуживцы.
- Молча, – ощерился недовольным котищем прыгучий трюкач.
- Поня-атно, – дружно всхохотнула шалая до новостей компания.
- А пил-то как, не морщился? – наседали, хлопоча, неугомонные полосатики.
- Взахлёб, – прозвучал немногословный ответ.
- Ну и как ощущения?
- Как видите!
- И не захлебнулся?
- Не получилось...
- Ты хочешь сказать нам, што запросто мог?
- Хочу сказать вам, што не успел!
- Не успел захлебнуться или допить?
- Утонуть – зло парировал молодой акустик.
- Утонуть в пустом пузыре надо умудриться, - съехидничал кто-то из задних рядов.
- А ты пробовал? - агрессивно отреагировал на ехидство Рзмка Бабаев.
И в кубрике сразу наступила тишина.
- Утонуть не успел, – нарушил тишину радист и сосед по кубрику старшина первой статьи Пашка Рузуваев, – а деньги братве отдать, ныряльщик ты наш, успеешь? – весёлым басом громыхнул он на весь кубрик.
- Как только, так сразу, – не заставил себя ждать с ответом вчерашний арестант из гарнизонной гауптвахты.
- Ну ты даёшь, – вслед Сёмке дружно сыпанули морячки.
- Не надо ничего мне отдавать, – успокоил толпу присутствующих земляк акустика Раскатова старослужащий матрос Бабаев.
А морской народец скалится, не унимается. Бродит во флотских головах хмельная бражка. От праздного любопытства будоражит шальные души страсть к приключениям, с явным откровением желая подробностей, и ждёт от рассказчика щекотливых потрясений.
- Ну осилил ты, Сёма, литряк, – ярились, завидуя, его сослуживцы, – это ж надо два пузыря в одну харю разом, не запнувшись, вылакать. А дальше то как?
- В смысле? – отозвалось эхом в кубрике.
- Небось, не успел наш Семён из магазина выйти, как ему все руки тут же у порога оттоптали, – предположил с намёком кто-то из набившихся в кубрик слушателей.
И бушлатная полундра сыпанула дружно весёлой шрапнелью.
- Знамо дело, – пропечатала ржаньем полный кубрик народу прямым приговором матросская колготня.
- Да нет, – парировал спокойно новоиспечённый бенефициант, – было всё как раз в тот миг совсем наоборот!
- Это как это, значит, наоборот?
- А то и значит, что, когда я уронил пустые бутылки, меня сразу же и принял в свои тёплые объятья как есть почтительно, будто самого дорого друга, оберегая моё бренное и нетрезвое тело солдатский патруль и доставил меня аккуратно и по назначению туда, куда строго в уставе ему предписано с превеликим уважением и тщанием, как говорил товарищ старшина Язь Поликарпыч!
- Ну, а после того?
- А после того я был уже как все. И головой, и нутром, и жаждой шибко маялся!
- И Язь тебя сушёную воблу за всё это время ни разу даже не назначил на работу по кухне? – не поверила сухо корабельная служба.
- Это его любимое развлечение ранним утром отправлять новичков на сухопутный камбуз чистить картошку, – со знанием деда громко прозвучала честная добавка.
- Жалел меня товарищ старшина, – осёдлывая лежанку, признался Семён.
- Ой, ли… – усомнилась ушлая матросская компания.
- Честное слово! – перекрестился, шутя, городской скиталец, – жалел как родного!
- Знаем мы, как Язь жалеет нашего брата не губе, – откликнулся за Сёмку кто-то из толпы присутствующих, – пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву!
- И то верно, – согласились озвученным доводом единодушно морячки, – ему да не знать все прелести праздника.
- С вечера не радуешься, а утром – жить не охота, - пршелестел по кубрику, шутя, многозначительный смешок.
А вот что такое удивительные метаморфозы с похмелья, знавали многие на коробке служивые, особливо его дедовский состав. Поэтому и все вопросы о после праздничном с утра отходняке прекратились, давая вернувшемуся с отсидки братухе отдохнуть. Но ещё долго потом вспоминали матросы на кораблях и солдаты в гарнизоне, при всяком удобном случае про незабываемый в магазине ловкий выкрутас с выбиванием сургучовых пробок в прыжке и выпиванием содержимого сразу из двух пузырей одновременно. Поговаривали даже, что были после этого отдельные попытки повторить Сёмкин фокус матроснёй уже с других посудин, но все их старания к всеобщему сожалению оказывались безуспешными. Подпрыгивать то, конечно, подпрыгивали все, но чтобы попасть дном обеих бутылок себе по каблукам и пробки выбить из горлышек о свою обувку, никому ещё повторить пока так и не удавалось.
Кто-то, подпрыгнув, не смог вывернуть, как должны быть, ступни своих ног, кто-то самонадеянно скаканув, не попадал донышками бутылок себе в каблуки, а кому-то и вовсе не хватало силёнок при ударе, попав хотя бы в один из каблуков, чтобы опечатанный пыж вылетел из горлышка в сторону. Так что Сёмин рекорд до конца его службы так и не был превзойдён – устоял непогрешимый. Тут, ведь, дело то было не в прыжке с выкрутасами, а в страхе, что не будет выполнено данное поручение. Боялся порученец хват и попрыгун оказаться в глазах товарищей балаболкой, который только и умеет, что впустую бросаться словами, не выполняя обещанного. А что это значит? А то, что его авторитет на корабле, да и на флоте в итоге, будет подмоченным.
Не думал Раскатов, что это шалое винное его приключение получит в дальнейшем продолжение, но с невыбиванием пробок из бутылок, а с опорожнением этих вот пузырей. Сорвалась его душенька в хмельную пропасть, закуролесила в безрассудном кураже, чтоб унять глухую боль безутешной утраты. Захватила эта круговерть горемыку в раздрызг, но ненадолго. Три дня и три ночи понужал он горькую беспрерывно. Не затянуло в омут это болотное дно ослабшую в горе душу. Отпустил развратный дурман покаянный разум. Не смог Сенька себе позволить, дав капитану слово, утонуть, не просыхая, в хмельном угаре. Закончил он, устав цедить, всё содержимое купленной впрок поллитровой стеклотары и с остервенением взял себя в руки. Разорвал жаркие объятия полюбовного акта, зная все его
последствия, но и легче ему, двойному сироте так и не стало. Сгорела душа его от горя и боли, превратившись в холодный пепел, утратив радость в восприятии жизни.