Игра в жизнь. Роман

Игра в жизнь.
Роман

Только не молчи, родная,
Только не молчи...
Звездочкой сверкнет, я знаю
Лучик твой в ночи.
Легкие шаги разбудят
Улиц сонных тишину!
Бесконечность ночи будет
Мне наградой за войну...

Предисловие автора
     В жизни мы переживаем множество ошибок и заблуждений, и самое большое наше заблуждение состоит в ошибочном представлении о том, что у нас ещё много времени впереди – жить нам и жить… И мы живем, откладывая на потом все, что только можно отложить; наверно, в глубине души мы уверены, что бессмертны и рано или поздно успеем все сделать и все познать. Но проходит время, и наступает в жизни пора, когда возникает  потребность оглянуться, даже побыть таким, каким был когда-то, вспомнить свои юношеские мечты - либо безумные, либо нереальные… Но мечты ведь такими и должны быть, верно? Иначе — это не мечты - это просто планы на завтра! В этот благословенный день к нам приходит озарение, и мы понимаем, что наше прошлое — незыблемая скала, нерушимая твердыня, а будущее — всего-навсего глина, из которой можно день за днём лепить жизнь. Наше прошлое, как бы оно ни отдалялось с прожитыми годами, живет в нас, ибо оно и есть наш либо злополучный, либо удачный опыт, который и придает нам сознание нашего исключительного значения или, наоборот, ощущение нашего удивительного ничтожества, но ведь это понимание и делает нас людьми. И это прошлое обожает иногда являться к нам в различных обличьях, чтобы напомнить о себе легким прикосновением и помешать нам окончательно свихнуться от нынешних удач и от нынешних страданий. И все же, если бы меня спросили, хотел ли бы я вернуться в прошлое, я ответил бы, что мне достаточно и того, что я уже однажды побывал там.
     Чем-то этот процесс напоминает  перебирание старых писем. Или чтение старых книг, не находите? Ведь всякий новый день входит составной частью в неделю, в месяц, потом в год, составляя единую, совокупную жизнь, но если ты не умеешь использовать минуту, ты зря проведешь и час, и день, и всю жизнь.  Моя жизнь – это и есть сумма моих дней, сложившихся из минут. Составить ее было отнюдь не  просто. Для этого каждый день в отдельности должен был преобразиться, найти точки соприкосновения с прожитыми ранее днями, стать их итогом, или развитием, или опровержением, или толкованием, или ссылкой на какой-то из них. У каждого человека есть право распоряжаться собственной жизнью, и поэтому каждый день для него — сотворение мира. Жизнь порой похожа на библиотеку: я хожу в нее и одолеваю книгу за книгой, хотя понятно, что, в сущности, продолжаю читать одну-единственную – мою жизнь. Каждый день — это новая страница, которая может быть полна сюрпризов. Но ты никогда не узнаешь, что будет дальше, пока не перевернешь страницу. А поскольку вымышленная среда из книг куда уютнее естественной, мы частенько пытаемся читать жизнь так, будто она тоже является художественным произведением. Почему? Да потому, что жизнь — вообще-то штука жесткая. И ей на нас плевать. Не то, чтоб она ненавидела нас, нет, но и любить - она ведь точно не любит! Жизнь упряма и цепляется за нас тем сильнее, чем мы больше ее иногда ненавидим. Но это – наша жизнь, наша книга, и нам ее проживать, перелистывая страницу за страницей.
     Вообще, надо признать, что жизнь – с ее неожиданностями, потрясениями, потерями и редкими счастливыми днями в итоге оказывается презабавной штукой, несмотря на то, что мы, проживая ее — таинственную, изобилующую крутыми поворотами, с безжалостной логикой, которую никогда не понимали и не принимали наши дети (еще не зная, что им предстоит читать ту же самую книгу), преследуем самые ничтожные цели. И нам крайне неприятно потом осознавать то, что наши потомки совершат те же ошибки, что и мы, а также то, что человеческая природа не меняется веками. Да, современные технологии сделали нас умнее, но не мудрее, и самое большее, что может получить от жизни человек, - это  познание себя самого, которое всегда приходит слишком поздно и приносит вечные сожаления и страдания. Но и здесь все предопределено – рожденный поэтом или художником, не может умереть продавцом туалетной воды или менеджером компании по продаже алкоголя.  Случается, однако, что человек пытается добровольно обмануться, убеждая сам себя в том, что он поэт. Или художник… И иногда ему это удается – ведь нам настолько свойственно обманывать себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь. И если бы было возможно прожить две жизни, можно было бы одну посвятить напрасным сожалениям и скорби. Но она, увы, одна.
     Это так, к сожалению… И все же есть в нашей жизни то, что заставляет нас подниматься после падений и ушибов, отряхивать пыль с колен, утирать кровь с разбитого носа и снова и снова, со свежими силами бросаться в омут жизни, рискуя, в который уже раз,  набить шишки и получить очередной щелчок по носу. И это – любовь! Приобретая возраст и опыт, зачастую оплаченный весьма дорогой ценой, любой из нас начинает понимать, что любовь и есть конечная цель нашей жизни сама по себе. Ибо все другое, с чем нас сталкивает жизнь, побуждает нас напрягать мозговые извилины, задаваясь извечным вопросом  «почему?», и искать на него ответ. Но три слова, произнесенные когда-то впервые каждым из нас, три слова - «я тебя люблю» - они не оставляют места для вопросов… Потому что это - окончательный ответ на все вопросы. Любовь — то же самое, что и жизнь. А по жизни ты можешь идти вперед или назад. Стоять на месте нельзя. У каждого из нас есть дар любви, но любовь — она ведь как драгоценное растение. Вы не можете просто принять ее,  поставить в угол и думать, что все происходит само по себе. Вы должны каждый день поливать ее. Вы должны по-настоящему заботиться о ней и развивать ее. Иначе, она зачахнет.
     До того момента, когда я впервые познал любовь, я был только телом. Хлеб, суп, котлета — вот что составляло все мои планы на день, а значит, и всю мою жизнь. Может быть, я был даже не телом — голодным желудком. Лишь желудком я чувствовал, как проходит время. Но в пятнадцать лет для меня ничего, кроме любви, в этой жизни уже не существовало. Сила ее поразительна и поражает уже при первом своем проявлении. Любовь вечна, потому что, несмотря на все ее жизненные выкрутасы,  она проста и понятна нам, ибо нет в ней ничего лишнего. Ее ритм, ее дыхание проникает сквозь все преграды, преодолевает любые расстояния. Любовь помогает человеку обрести себя, осознать свое тело. Кто-то из великих писателей сказал, что с любовью жизнь имеет цену, без нее — не стоит ломаного гроша.
     Но в то же время, никогда мы не оказываемся столь беззащитными перед лицом страдания, чем когда любим; никогда не бываем столь безнадежно несчастными, как при потере любимого существа или его любви…





 1. 
"С любимыми не расставайтесь"!
Не уходите, не прощайтесь,
Деритесь яростно, сражайтесь!
Как в бурю, в шторм за них бросайтесь!
Не разбивайте им сердца...

В любви идите до конца... 

     Вы не обращали внимания на то, что после бурно проведенной ночи мужика тянет пофилософствовать? Нет? Напрасно…    
     Я прикурил сигарету и, пододвинув пепельницу поближе к себе, ударился в философию. И первый вопрос был… Ну, да, конечно! Все о том же. Ведь в  сущности, что есть любовь? Игра! Игра горячих и безумных слов, игра мужчины и женщины. Игра в жизнь… И посему любовь – самая серьезная игра в этом давно уже обезумевшем мире.
     Я повернул голову и искоса взглянул на Наташу. Сказать ей об этом? А стоит ли тратить слова и время?
     М-да-а…
     Она словно почувствовала мои мысли и открыла глаза. Даже, нет же, не открыла – распахнула! И разметавшись на широкой кровати, на смятых простынях, мы вновь переживаем самые дерзкие фантазии, самые бесстыжие истории, о которых не принято писать даже в современных любовных  романах. И все это – есть жизнь!.. Не выдумка писателя, не пульсирующий ночными выстрелами бред юнца, не хвастовство потертых мужичков, повидавших на своем веку женщин. Это - настоящая жизнь! Наслаждение на грани с болью. Радость с толикой отчаяния. Сплетение бытия и небытия. А потом мы одновременно чувствуем приближение того сладостного мига, когда по телам пробегает дрожь, и наши тела расслабляются в неге…
     Мы долго лежим, бездумно глядя в потолок. Она положила голову на мою грудь и вдруг хрипло произнесла:
     - Боже, что мы делаем?! Какой ужасный грех совершаем!
     - Разве чувство к женщине может быть грехом? – я лениво цежу слова: мне совсем не хочется обсуждать эту тему. Но она ждет продолжения… - Если нам вдвоем хорошо, то все запреты и правила - условны. Или тебя волнует то, что будет с нами дальше?
     - Я не маленькая девочка... – она приподняла голову и попыталась поймать мои глаза своими. - Не будет никакого дальше. Это дорога в никуда! Еще несколько встреч, потом ты снова уедешь на свою войну, а когда вернешься, даже не вспомнишь обо мне! Вот и все... Быть твоей любовницей на какое-то время я не хочу!
     - Ты хочешь сказать, что ради меня бросишь семью? – я бесцеремонно перебил ее, зная больное место – привязанность к дочери. – Ты способна предсказывать будущее?
     В ее взгляде безумная тоска... Она смотрит серьезно, напряженно. Ибо вопрос - без ответа.
     Я пытаюсь поймать ускользающую мысль, но она только дразнит меня, виляет хвостом – и исчезает где-то там, далеко... Что-то не так, что-то я упустил, мне не хватает слов, и я не могу понять, где эта грань между разумом и чувством, золотая середина, где притаилась истина. А она все смотрит и смотрит на меня...
     - Дорога в никуда - это просто красивая фраза, – говорю я, еще не зная, что буду говорить дальше. – Ты не можешь увидеть весь путь, если стоишь в самом его начале. Он петляет, он извилист, он коварен и прекрасен одновременно. Мы на войне хорошо знаем, что нет никакого завтра. Есть только здесь и сейчас. Надо дойти до ближайшего поворота, чтобы понять, куда идти дальше. И с кем. В сущности, вся наша жизнь, если крепко задуматься, – это дорога в никуда. Но это не значит, что мы должны ложиться в пыль, не успев сделать первый шаг. Да! С точки зрения морали мы поступаем неправильно. С точки зрения нашего внутреннего мира, где есть только ты и я, мы только ступили в дорожную пыль, едва замарав ботинки. И мы готовы набить шишки на том пути, где ошибались тысячи до нас. Может статься так, что и мы ошибемся…
     Мне больше нечего сказать, и я замолкаю, отвернувшись к стене...

     Она ушла глубокой ночью. Медленно шла по пустынной гулкой улице, снова и снова прокручивая в голове его слова – «надо дойти до ближайшего поворота». И уже понимала, почему делают глупости даже самые мудрые женщины. И уже верила, что даже совершив очередную ошибку, не раскается и не пожалеет о содеянном...
     - Что ж, Андрей прав, - вслух размышляла она. - Судьба обычно прячется за углом. Как какой-нибудь грабитель, или шлюха, или… Не знаю, кто там еще. Но вот чего она никогда не делает - так это не приходит на дом. Надо мне самой  идти за ней!
     Она шла, не замечая ничего вокруг, погрузившись в воспоминания…О, она помнила их первую встречу так, как будто это было вчера. Это были первые серьезные отношения в ее жизни, впервые ее оценили как личность, а не просто предложили переспать и разбежаться. Впервые познакомили с родителями, причем с гордостью и по инициативе Андрея. С ним она впервые съездила отдыхать «на моря», впервые услышала «я тебя люблю, хочу от тебя детей и состариться вместе». И, конечно же, она растаяла как масло от таких фраз и от достойного отношения к себе со стороны парня, что тоже было впервые в жизни. А потом пришло время, когда она стала убеждать себя, что во многом не столько любила человека, сколько свою мечту, идею об отношениях и семье, которую она могла бы воплотить за его счет.
     - О-о, да ты заядлая эгоистка, подруга! – как-то сказала ей подруга Галина, с которой она поделилась своими мыслями.
     - Еще чего! – ответила она. – Только недостаток любви и уважения к себе может породить эгоизм. Я думаю, что тот, кто себя не любит, кто себя не одобряет, тот находится в постоянной тревоге. А я люблю себя! Эгоистка – это совсем другое! Она же просто вынуждена заниматься только собой, тратя свои усилия и способности на то, чтобы достать что-нибудь такое, ну, что есть уже у других. В душе у нее нет ни внутренней удовлетворенности, ни уверенности, она постоянно должна доказывать самой себе и окружающим, что она не хуже остальных. Разве я такая?
    - А разве нет, Наташка?! – рассмеялась Галка.
     Да, порвать с Андреем было совсем нелегко. А вот теперь она вынуждена бегать к нему на свидания украдкой, тайком от законного мужа… Ибо вместе с любовью всегда приходит боль, и чем глубже в ней тонешь, тем больнее.
2.
Я шел к тебе... Я полз, я крался!
Срывался, падал, разбивался.
Я сердце рвал свое в куски
В плену печали и тоски...
Я долго шел и... заблудился -
В лесу дремучем очутился,
Где нет любви и счастья нет!
Но почему?!
Лишь эхо мне в ответ...
   
     У каждого из нас на пороге возмужания была любовь. Если кто-то скажет, что не было, не верьте. Врет! У кого-то это была соседка, у кого-то одноклассница, кто-то был безнадежно влюблен в учительницу истории. Кстати, в девятом классе у нас треть пацанов-одноклассников была влюблена в преподавателя истории Светлану Ивановну – эффектную блондинку с невероятными формами.
     Мне было четырнадцать лет, когда я впервые влюбился, так сказать, «не по-детски».  Да! Я был безнадежно влюблен в женщину, которая была вдвое старше, умнее и даже выше меня ростом. Она была… моим репетитором по классу фортепиано, и занималась со мной у нас дома. Благо, жила она в частном секторе по соседству. Иногда, когда не с кем было оставить ее маленького сына Артура, я приходил к ней, и мы занимались у нее дома. Безоглядное преклонение перед нею и угнетало меня и восхищало одновременно. Ее звали Ирина Петровна, и она, наверно, была бы мне верным другом, если бы я сам все не испортил. Она любила после занятий поговорить со мной «за жизнь», возможно, она чувствовала во мне что-то близкое ей самой, ее одиночеству (она была, как говорила мама, «разведенкой»), и ее утратам.
     Со временем я начал задумываться. В глубине души я понимал, что со своей юношеской влюбленностью зашел в тупик, и у меня нет никакой надежды на то, что Ирина когда-нибудь перестанет видеть во мне мальчишку, который на пятнадцать лет ее моложе. Но остановиться я не мог: меня все больше и больше волновало ее присутствие. В конце концов, настал момент, когда, стоило ей присесть рядом со мной у пианино,  и я начинал ощущать чуть ли не физическую боль.
     Ирина Петровна была умной женщиной и, конечно, видела мое состояние. Но все ее попытки поговорить и поставить меня на место не приносили никакого результата.
     Честно говоря, где-то далеко в закоулках моего неокрепшего еще мозга я осознавал, что призрачный мир, который я сам себе создал, поместив в его центр учительницу музыки, может вот-вот рухнуть. Но мне и в голову не приходило, что я просто беглец, жаждущий затеряться в вымышленных мной мирах и взятых напрокат грезах, спасающийся от реалий жизни в своем выдуманном мирке.
      Очень скоро я заметил, что Ирина Петровна стала приходить на занятия именно тогда, когда дома был кто-то из домашних. А закончив занятие, сразу же уходила домой, под любыми предлогами стараясь не оставаться со мною наедине. Всякий раз, когда она приходила, тут же появлялась мама, усаживаясь в кресло с книгой в руках, или суетливая бабушка Хима, бросавшая на меня странные взгляды, которая принималась что-то убирать, переставлять, напевая себе под нос какую-то старинную песенку.
     Однажды я засмотрелся на нежные, слегка припухлые руки учительницы, когда она показывала мне постановку пальцев на клавишах пианино, до такой степени, что уже не слышал, что она мне говорила. И тогда она резко встала с табурета.
     - Ну, вот что, Надежда Александровна! – сказала она моей матери, сидящей в кресле. – Мне с вами нужно серьезно поговорить! А ты, Андрей, иди в свою комнату!
     И я понял, что мой мир сейчас будет разрушен…
     Что ж, я не ошибся. Вечером, когда с работы пришел отец, и мы сели ужинать, мама, как бы между делом, сказала отцу, что Ирина выходит замуж и больше не будет со мной заниматься.
     Это был страшный удар для меня. Я замкнулся в себе, погрузившись в юношеские переживания с головой.
     В день своего пятнадцатилетия я решился… Я купил вина, самого дешевого, на которое хватило моих накоплений. Называлось оно «Плодово-ягодное» и стоило один рубль и семь копеек. В хлебном я приобрел заварное пирожное за двадцать две копейки и, усевшись на лавку около музыкальной школы, устроил себе пир. Вино было сладким и пилось легко…
     Через полчаса я понял, что уже готов к решительным действиям, но оказалось, что встать с лавки для меня стало проблемой, почти неразрешимой. Но я преодолел ее и отправился к Ирине домой. Уже у палисадника ее дома я непроизвольно выпростал из себя весь свой праздничный ужин, и, странное дело, мне стало легче физически! Но зато я завелся психически…
      Вне себя от клокочущей во мне ярости, я вошел в дом. А надо сказать, что в те времена люди жили не так, как сейчас, и двери практически никогда не запирались. В конце коридора виднелась дверь в комнату Ирины Петровны, и я представил ее раскинувшейся в неге на постели во власти сна. Я вдруг живо вообразил, как мои пальцы скользят по женскому телу, о котором не имел ни малейшего представления, и кровь ударила мне в голову. Мне стало душно и стыдно, и я, рванув тесный ворот сорочки, повернулся, готовый уйти, готовый распрощаться с потоком напрасных иллюзий, но вдруг… услышал голоса за дверью. Мужской и женский…
    Во мне медленно нарастал кроваво-алый сгусток страсти, сокрушающий духовный настрой: мое нутро полыхнуло жаром необоримого волнения. Оно отяжелело, стало громадным и горячим. Это  потом я узнал, что именно так кровь поет свои пьяные песни...
     Дрожащими пальцами я взялся за ручку двери и слегка приоткрыл ее.
     В комнате, освещенной лишь двумя свечками, царил полумрак, но я увидел все! Нагое тело Ирины покоилось на белоснежных простынях, придавленное смуглым телом мужика. Руки этого монстра мяли ее груди. Пальцы Ирины впились в блестящие от пота ягодицы мужика, направляя его движения внутрь себя с дикой, животной страстью.
     Я отчаянно хватал ртом воздух, не в силах оторваться от гнусного зрелища совокупления своей возлюбленной с каким-то боровом. А он вдруг повернул голову и… увидел меня.  Взгляд его, обведенный несмываемой траурной каймой угольной пыли, вспыхнул злобой. Он вскочил с кровати…
      - Ты куда, Сережа? — простонала Ирина, все еще не открывая глаз.
      Не ответив ей, мужик схватил меня за горло и поволок по длинному коридору. Как  ни старался я вырваться, мне это не удалось – сила мужика, закаленного шахтерским трудом, умноженная яростью, значительно превосходила мои собственные юношеские силенки.
      Рывком распахнув входную дверь, мужик вытащил меня на крыльцо, словно тюк с тряпьем, и сильно ударил в лицо кулаком. От удара я упал. Когда я поднялся, рот мой был наполнен кровью и осколками разбитых зубов.
       - Ты кто такой, мерзавец?! – прохрипел мужик.
       - Не твое дело! – ответил я и сплюнул кровь на его голые ноги.
       Я даже не увидел последовавший за этим удар. Почувствовал только, будто кузнечный молот обрушился на мою грудь. Я сложился пополам и упал на колени, больно ткнувшись лбом в доски крыльца…
      С этого момента начался длинный путь к моему возмужанию, наполненный жизненными ударами, и сопротивлением судьбе…
3.
Мы приходили пропахшие потом,
Запахом смерти, тротила, свинца...
Мы нашу войну называли работой,
И этой работе не видно конца...
Семьи ломались, и дети-сироты
Нас забывали, не видя годами.
Обрушив на нас об Отчизне заботу,
Власть предержащие нас предавали!
Шарик земной своей кровью обмыли -
Наши тела - от Чечни до Афгана.
В скальных породах ребята застыли,
На перевалах в снежных саванах...
В бой уходя за Россию, за Веру,
Мы никогда ничего не просили.
Лишь бы Всевышний смотрел на нас сверху.
Только б нас дети наши простили...
 
     Она встретила Андрея когда была молодой, незамужней и полной надежд. Они познакомились на какой-то вечеринке, и он понравился ей сразу, с первого взгляда. За праздничным столом было много народу, но она видела только его. Она не знала, что так бывает, да и откуда было взяться знаниям и опыту в неполных девятнадцать.
     Он пришел с девушкой, и в сердце нежданно-негаданно больно кольнула ревность…
     Он пару раз взглянул на нее, и она почувствовала, как обдало ее жаром изнутри. Потом были танцы, и совершенно неожиданно он пригласил ее. И тогда она узнала, что его зовут Андрей. И она произнесла: «Наташа»…
     - А девушка? – робко спросила она. – Она не будет ревновать?
     - Нет! – твердо сказал Андрей. – Мы просто друзья. Здесь много моих друзей - и парней и девушек. А я знаю тебя. Заочно. Мне о тебе Валёк рассказывал. Он влюблен в тебя, знаешь?
     - Знаю, - печально произнесла она. – Мне бы хотелось, чтобы он не искал встреч со мной. Я не знаю, как ему это сказать. Он ведь такой… Большой ребенок. Мне не хочется обижать его.
     - А не надо ему ничего говорить, - сказал Андрей. – Мы теперь будем с тобой всегда рядом, и Валек сам все поймет. Да, чтобы для тебя не было неожиданностью – я был женат. И у меня есть сын.   
     Они долго гуляли по улицам, стараясь не говорить ни о Валентине, ни о бывшей жене Андрея и его сыне.
     Ночь была сырая и ветреная, но они не замечали этого. Была уже полночь, когда они подошли, наконец,  к ее дому. Почти всю дорогу они болтали ни о чем, не отваживаясь произнести то, о чем думал каждый из них. Они шли теперь на расстоянии, словно прячась друг от друга. Она шагала впереди, нервно выпрямив спину, зажав свою сумочку под мышкой, а Андрей шел за ней, как провинившийся школьник – со своим прежним опытом, с бывшей женой, он будто чувствовал свою вину перед девушкой.
     Несколько часов пролетели так, словно они пребывали в другом измерении. Это был волшебный мир случайных прикосновений и взглядов, которые повергали в небытие ее рассудок. И сейчас, когда их прогулка по ночным улицам подходила к концу, она с каждым новым шагом  приближалась к реальности, подстерегавшей их в сумерках улиц и проходных дворов, и колдовство постепенно рассеивалось, оставляя после себя лишь болезненное желание и беспокойство, которому не было названия. Имей она достаточный опыт в общении с мужчинами, она бы, безусловно, поняла, что ее попытки сдерживать эмоции и обрести благоразумие были лишь жалким отголоском той бури, которая бушевала в его душе...
      Они остановились у подъезда и посмотрели друг на друга, даже не пытаясь скрыть захлестнувшие обоих чувства.
     И Андрея вдруг прорвало:
     - Наташа, я офицер, и скоро уеду. Скажи мне сейчас, что ты ни разу не упрекнешь меня за мою службу, за необходимость срываться ни свет, ни заря и куда-то мчаться. Туда, где война. Где я необходим. Скажи, что стерпишь все мои отлучки. Скажешь «нет», и я уйду. И мы больше никогда не увидимся.
     - Мне всегда будет не хватать тебя, Андрей, - тихо сказала она. – Но сейчас я должна идти домой. Я никогда не приходила так поздно, и мама, наверно, уже извелась, ожидая меня. Мы ведь живем с ней вдвоем. Ой, вру! Еще кот Рубль! Наглый и рыжий!
     Они расстались, и каждый пошел своим путем, чувствуя легкое высокомерие от услышанного, какое обычно пробуждают в нас вещи, которыми мы, сами того не сознавая, более всего хотим обладать, но все еще страшимся признаться себе в этом.
     Дома она долго ходила из угла в угол, не находя в себе сил взяться за стирку. С большим трудом ей удалось заставить себя.
     Потом Андрей уехал, и очень скоро она поняла, почему прежняя жена не могла ужиться с ним…
      Два года они были вместе. Он уезжал, приезжал. Пропахший потом, порохом, кровью… Она боялась этих запахов, и уже не хотела от него детей, боялась оставить их безотцовщиной. Он часто говорил, что на учениях, что скоро вернется… Она не верила.
     Он позвонил, и ее сердце замерло. Она знала, где он сейчас. Догадалась, когда услышала в трубке грохот разрывов, скрежет и лязг проезжающего мимо него танка. Но эти посторонние звуки перекрывал его голос – такой далекий и такой родной. Она чувствовала его.
     Он не часто звонил. Иногда пропадал где-то месяцами, а иногда звонил чуть ли не каждый день. В эти счастливые минуты безмятежности и покоя она ощущала какую-то особую легкость, его голос баюкал и ласкал, как морская волна, нежно касаясь ее уха. Когда-то он сказал, что все у них будет хорошо! Он обещал! И она верила ему даже больше, чем себе! Боже, как же давно это было!
     Замечтавшись, она улетела куда-то далеко-далеко и перестала следить за разговором. Хорошо, что он с увлечением рассказывал ей что-то.
     Он будто из пулемета тарахтел в трубку какие-то глупости,  чтобы только поднять ей настроение! "Давай уже, отключайся что ли, а то сейчас приземлишься", – не зло подумала она.
     Но он с упорством канатоходца продолжал балансировать по скользкой дорожке, и она нажала клавишу отбоя…
4. 
А ты ушла, ни слова не сказав,
Не подарив прощающего взгляда!
Но вдруг мелькнут в толпе твои глаза,
И кажется, что ты со мною рядом...   
     Я остался один на один с ночью, с серо-лиловым небом над головой и закрытой перед моим носом дверью. Ощущая присутствие Ирины с другой стороны этой двери, я спрашивал себя, что же произошло со мной там, в полумраке коридора и освещенной свечами спальни. От порыва ветра закачался, мигая, уличный фонарь над головой, и я очнулся.  Махнув фонарю, как старому знакомому, рукой,  я пошел прочь со двора Ирины. Выйдя на улицу, я понял, что уношу с собой ее лицо, голос, запах, что они навсегда запечатлелись в моей душе. Я нес прикосновение ее рук, след ее дыхания по улицам, пустынным в вечерний час. Я шел домой, с трудом сдерживая желание насобирать камней и «разбомбить» любовное гнездышко женщины, которую безумно любил. Но больше всего я хотел дождаться того часа, когда шахтер-любовник выйдет из дома Ирины, и, бросив камень, попасть ему в голову. Прямо в висок. А ее… Я хотел бы возненавидеть ее, но не мог. Тогда я еще не знал, что ненависть — дар, который обретаешь с годами.  Я  вдруг увидел себя ее глазами, -  мальчишку, который считает, что завоевал весь мир за час и еще не знает, что может потерять его за минуту, за какой-то миг. Подходя к своему дому, полному безликих, спящих людей, которые рано утром поспешат прочь из своих квартир, устремляясь на свои рабочие места, я вновь и вновь представлял себе полутемную спальню и два голых тела на кровати, не понимая, что смотрю на мир глазами, обращенными в прошлое, которое уже никогда не вернется…
     Я даже остановился от осознания непоправимого, не понимая, что в этот миг я переступил черту – ту тонкую грань, которая отделяет мальчика от юноши, почти мужчины. Мысль билась в висках, желая сформироваться в слова, и, наконец, это произошло. Мы идем по жизни, встречая разных людей, не понимая того, что не бывает случайных встреч. Просто мы сами  порой принимаем людей вокруг нас за лотерейные билеты, которые служат лишь для того, чтобы осуществить наши абсурдные мечты.
     Отец сидел на кухне и хлебал суп. Он мельком взглянул на меня и не произнес ни слова.
     - Привет пап! – как можно приветливей произнес я.
    Отец мрачно кивнул и отхлебнул из ложки. Он был человеком сдержанным и, как все в нашем поселке, в котором жили шахтеры, до глубины души шахтером, горняком. Он  жил своей шахтой, хотя почти никогда не говорил со мной о своей работе. Я вырос с убеждением, что неспешное течение здешнего времени, весь этот мир безмолвия, нищеты и затаенной пьяной злобы, которая прорывалась в дни зарплаты на шахте и в праздничные дни, так же естествен, как вода, льющаяся из крана, и что немая тоска, которая сочилась из стен нашей «хрущевки», и есть проявление подлинной души поселка и его обитателей. И это была одна из самых коварных ловушек детства —  совсем не обязательно что-то понимать, чтобы это чувствовать. И когда разум обретает способность осознавать происходящее, рана в сердце уже слишком глубока. Но все это я понял лишь потом, с годами...
       Я сел за стол и пододвинул к себе хлебницу. Отец посмотрел на меня так, словно я вонзил ему в грудь кинжал.   
    — Иди, умойся! – сказал он. – Тебе уже пятнадцать, но ты не просто остаешься ребенком, ты ребенок, который считает себя мужчиной. В твоей жизни, сынок, будет много неприятностей. И долго их ждать не придется. Поверь мне!
      Пока я умывался, поглядывая в зеркало на свое разбитое в кровь отражение, я клялся себе, что больше никогда не увижу Ирину, не упомяну ее имени и не вспомню то время, что напрасно провел с ней рядом. По непонятной причине на меня вдруг снизошло умиротворение. Гнев, погнавший меня из дому, испарился. Но я боялся, что завтра он воротится и охватит меня с новой силой. Боялся, что ревность и стыд сведут меня с ума, пока детали нынешних ночных событий не канут на дно моей души.
     Я вошел в кухню и поставил на плиту чайник.
     - Сядь! – приказал отец.
     Я послушно плюхнулся на табурет.
     - Всего лучшего на свете приходится ждать! – сказал отец. - Есть тут один желторотый пацан, уверенный, что если он положили глаз на женщину, и она снисходительно улыбнулась ему пару раз в ответ, не оборвала, не возразила, то и дело в шляпе. Жалкий сопляк! Да она просто хорошо воспитана и не желала произносить в его адрес резкости. Пойми, Андрей, сердце женщины — лабиринт красивых ощущений, бросающий вызов примитивному разуму прохвоста-мужчины. Если ты действительно желаешь обладать женщиной, ты должен, в первую очередь стараться покорить ее душу. Ну, а все остальное, эта мягкая сладкая оболочка, лишающая нас - мужиков рассудка, приложится сама собой. Понял?
    Я кивнул головой в ответ, хотя не понял ничего из отцовской тирады.
     - М-да-а, - протянул отец. – Мне кажется, я знавал грудных детей, у которых было гораздо больше здравого смысла, чем у тебя. Еще раз тебе разъясняю, юноша: ты можешь быть у неё не первым, не последним и не единственным. Она любила перед тем, как полюбила снова, и наверняка полюбит еще. Это ясно?
     Я промолчал, ибо мне нечего было ему сказать.
     - Не ясно! – констатировал отец. – Сдается мне, что этот желторотик еще не раз и не два явит миру свою разбитую физиономию. Что ж, удачи тебе на любовном фронте!
     Отец ушел на работу в ночную смену, а я пил чай и кожей лица чувствовал его косой взгляд, брошенный от двери. Я очень хорошо знал этот взгляд: именно так он тысячу раз смотрел на меня, словно спрашивая, сознаю ли я, что творю...
      5.
На зыбкой грани сна и яви
Явился ангел мне с небес...
Взмахнув ресницами, мне звезды просияли,
И солнца луч над соснами воскрес.
Свечой пасхальною возжег зарю,
Прогнал туч серых завесь прочь.
За все, что было, я тебя благодарю!
Уходит ночь, уходит ночь...

     Когда она впервые попала к нему домой, в его холостяцкую «однушку» хрущевских времен, она удивилась тому аскетизму, с которым он вполне мирно уживался. В комнате была какая-то кровать, типа походной, телевизор на тумбочке и глубокое продавленное кресло. На стене, отделанной багетом под огромную картину, было развешено множество сабель, кинжалов, пистолетов, из тех, что она видела в фильмах о старинных баталиях. И книжный шкаф у другой стены, битком забитый книгами.
     Зато на полу была раскинута огромная медвежья шкура с головой и лапами, занимавшая все свободное пространство комнаты. И она поразилась огромным когтям зверя…
     Они сидели на шкуре, пили вино «Киндзмараули», которое Андрей купил по дороге в «Гастрономе», и болтали ни о чем. Она не могла сосредоточиться на разговоре, и что-то ляпала невпопад, ибо все ее мысли были о том, что сейчас должно произойти. О том, что это произойдет, она знала точно, потому что сама сказала Андрею, что отпросилась у мамы на всю ночь. Андрей в ответ на ее слова только улыбнулся и нежно поцеловал ее в припухшие от ожидания губы.
     До этого у нее уже был секс, вернее, попытка секса, которая ничего хорошего в ее душе не оставила. Это было на дне рождения одноклассника, ей было семнадцать лет, и она впервые в жизни попробовала вино. Вино было сладкое, терпкое, приятное на вкус, и девчонки пили его с удовольствием, наравне с мальчишками. Но когда ей захотелось в туалет, вдруг оказалось, что она не может встать. Ей стало смешно, и она расхохоталась. Потом все стали пытаться подняться со стульев, и началось веселье. Кто-то из девочек упал, повалив соседа, и в эту «кучу-малу» стали, уже нарочно, валиться все остальные. Под визг и хохот как-то неожиданно разобрались по парам, и каждая пара стала искать уединенное место, разбредаясь по комнатам, благо у родителей виновника торжества был большой дом. Вино вскружило голову, и ей самой захотелось попробовать, что же такое – этот секс. Такие они были – семнадцатилетние юнцы и девчонки из выпускного класса, – выпив вина и желая выдать себя за людей искушенных, они сразу же, даже для приличия не поговорив, отдались во власть секса. И она отдалась Вадику – хорошему, приятному мальчику. Но то, что произошло потом, только больно ранило ее. Вадик все сделал быстро, как-то скомкано, и, кроме боли, она ничего не почувствовала. Она мылась в ванной, смывая кровь с ног, и плакала, сразу протрезвев. И долго испытывала гадливость, уходя от любых разговоров о сексе, которые становились в классе все популярнее. Но как только кто-то из подружек заводил разговор на эту тему, она старалась поскорей уйти, или увести разговор в другое русло…
     С Андреем все произошло по-другому… К утру она обнаружила, что не знала о сексе ничего. Что за нелепыми комплексами, порожденными близостью с Вадиком, самобичеванием и самоограничениями, она не познала целую, пусть и небольшую, вселенную, которая, оказывается, была так близко. И воздвигла барьеры изо льда вокруг своей чувственности, отгородилась заборами от собственной страсти так, что непостижимым казалось  –  как за одну короткую ночь Андрею удалось сотворить с нею такое… Они лежали на шкуре, едва прикрытой скомканными простынями, и она никак не могла понять, что сделал с нею Андрей; как, каким образом он смог пробиться к ней, достучаться в запертую, казалось навсегда, дверь, проникнуть внутрь, разбудить в ней женщину и погрузить в этот мир настолько, что она сама себе казалась тающим в густой сладкой жидкости розовым леденцом, вся поверхность которого стонала и плавилась от нежности и счастья?!
     В ту ночь она впервые познала себя… Андрей разбудил в ней вулкан безумной страсти, вызвал непреодолимое желание любви, он довёл ее до эмоционального оргазма еще до того, как вошел в нее. Только теперь она поняла, что имели в виду подруги, говоря о том, что порой им трудно себя сдерживать, так сильно они хотят кого-то из мальчишек. Но она… Она никогда не хотела секса по-настоящему! До этого момента… Той ночью, отдавшись в полную власть Андрея, она успела побывать и королевой и рабыней, - он возводил ее на трон и низвергал в пропасть, сводил с ума непередаваемой нежностью… В ту ночь она мечтала принадлежать ему вся, без остатка. Ей хотелось, чтобы он покорял ее и обладали ею, делал с ее телом все, что ему угодно, насиловал и обожествлял ее, безжалостно срывая последние покровы приличия, доводил до безумства, до грани, до последней черты, за которой уже нет ничего, только жар, пот, страсть и напор, и запах его крепкого тела. Именно в ту ночь, а не ранее, она лишилась девственности по-настоящему. И, наверное, так это и должно было случиться с нею. Андрей за одну ночь разбудил ее тело, научил говорить с ним на одном языке и получать от него наслаждение… Что ж, наверное, ей повезло. Или наоборот… Но, Господи, какое же это счастье – прильнуть устами к его устам, замереть в его объятиях и видеть его потом, когда ты вся, изнемогшая, вся отдавшаяся ему целиком, покоишься на его широкой груди, а глаза, его и твои, затуманенные упоением страсти, тонут друг в друге.
     Она любила вспоминать ту ночь с Андреем. Любила вновь и вновь пропускать через себя всю эту дрожь, эту негу от его прикосновений, ощущение слабости,  любила свою любовь к нему. Она не страдала за ним, нет, она любила. Любила осень, хоть и клялась ему, что ненавидит. Любила дождь и дорогу, хотя всегда высказывала, что их длительные поездки ее утомляют. Любила все, что напоминало о нем. Она тысячу раз пыталась убежать от этих воспоминаний. Иногда у нее получалось...
     Что уж тут скрывать, а главное, от кого, - ее любовь к Андрею стала первым событием в жизни, указавшим на собственную слабость. Со школьных беззаботных лет она всегда считала себя сильной, способной выходить из тяжелых ситуаций, понимать объективную реальность и думать рационально. Так вот, расставание превратило ее в плачущую, ноющую и занудную истеричку, которая поначалу не видела смысла жить без любимого, ибо только в разлуке люди узнают, сколько любви таило их сердце, и слова любви дрожат у них на устах, а глаза наливаются слезами.
     Иногда она искренне увлекалась другими, даже позволяла себе строить планы на них. Ее обманывало собственное тщеславие. Женщины ведь всегда придают слишком большое значение даже одному единственному восхищенному взгляду. А мужчины стараются их в этом заблуждении поддержать. Так она и жила, горя желанием любить кого-то, любить так же сильно, как любила Андрея. Она охотно предавалась самому рискованному флирту на всех пирушках и застольях, куда ее приглашали подруги и друзья, но никогда не преступала ту зыбкую грань, за которой возможно было падение. В компании подруг она презрительно высмеивала мужской пол; часто была расточительна, ибо страстно любила танцы, сильные впечатления, острые зрелища, посещала кафешки с сомнительной репутацией. Отправляясь в такие заведения, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но никогда не позволяла мужчинам тронуть себя руками.
    Так бы все, наверно, и продолжалось, если бы… Однажды, одиннадцать лет назад, в порыве отчаяния она совершила поступок, который стал роковым для нее… После очередного отъезда Андрея на очередную войну, она была настолько зла и обижена, что решилась на совершенно безумный шаг. Она думала не долго, просто взяла телефон и набрала номер Валентина. О, это чертово изобретение человечества – телефон! Телефон... Какой странный механизм: издавая обыкновенный звонок, он может смешать все чувства человека! Через него проходит столько страстей, любовных признаний, ненависти, — неужели он нисколько не чувствует человеческой боли? Или эти телефонные звонки и есть сама боль, конвульсивная и невыносимая?.. 
     Валентин ответил сразу, как будто держал телефон в руке и ждал именно ее звонка. Вечером они отправились в ресторан, а оттуда – домой к Валентину. И уже лежа в чужой постели, она поняла, какую совершает глупость. Но, закусив до боли губу, решила идти до конца и сжечь раз и навсегда все мосты, которые связывали ее с Андреем.
     Вскоре она забеременела, и сияющий от счастья Валентин повел ее в ЗАГС…
     Они прожили пять лет, и все эти годы она изо всех сил старалась сберечь дом и семью.
     Но стоило Андрею позвонить, как она, забыв обо всем, мчалась к нему, нарушая правила движения, создавая на дороге аварийные ситуации.
     Валентин знал всё… Он мучился, страдал, пытался говорить с нею. Она каялась, проливала горькие слезы. Но Андрей приезжал, и она снова ехала к нему.
     Пять лет Валентин стоически терпел это немыслимое положение. Пять лет… А потом ушел, оставив ей с дочерью квартиру.
     Это было счастливое время. Так уж сложилось, что в стране и вокруг нее на какое-то время воцарился мир, и Андрею не нужно было воевать. Он ходил на службу, проводил какие-то занятия, гулял со «своими девушками»  по городу, летом возил их на море. У него везде были друзья – сослуживцы, и у них не было проблем с отдыхом. Их везде встречали с радостью. Ее дочь Дашка называла Андрея «папой», до обидного быстро позабыв Валентина – своего родного отца. А тот, зная бешеный нрав бывшей супруги, не стремился увидеться с девочкой.
     Но всему приходит конец. Она поняла, что ей предстоит разлука летом девяносто девятого, как только услышала в новостях, что в Дагестане идут бои с сепаратистами, вторгшимися в горы из соседней Чечни. Андрей несколько дней не приходил домой, - у них в отряде объявили казарменное положение.
     Его привез дежурный УАЗ.  Собравшись буквально за десять минут, Андрей уехал, не сказав ей ни слова, только чмокнув рассеянно в щеку. Он в мыслях был уже там, в горах…
     Она писала ему письма, но не знала адреса, куда бы их можно было отправить. И складывала их в ящик стола…
     «Я думаю о тебе все время, родной мой Андрюша! – писала она. - Думаю о тебе утром, идя по холодку в университет. Нарочно шагаю помедленнее, чтобы думать о тебе подольше. Думаю о тебе вечером, когда мне одиноко без тебя на вечеринках, где я напиваюсь, чтобы думать о чем-нибудь другом, но добиваюсь обратного эффекта. Я думаю о тебе, когда тебя вижу, и когда не вижу, думаю тоже. Мне так хотелось бы найти другое занятие, но я не могу. Если ты знаешь, как можно исхитриться тебя забыть, научи меня. Я провела без тебя худшие месяцы в моей жизни. Никогда и ни по кому я так не скучала. Мой родной, без тебя моя жизнь — зал ожидания. Что может быть хуже, чем зал ожидания, с неоновым освещением и холодным мрамором на полу? Человечно ли с твоей стороны подвергать меня этому? Вдобавок,  я в моем зале ожидания одна, - здесь нет  других страждущих, чьи кровоточащие раны успокоили бы меня; нет иллюстрированных журналов на низком столике, которые бы меня отвлекли; нет никакого автомата, выплевывающего талончики с номерами, которые дали бы мне надежду, что ожиданию придет конец. Ужасно болит живот, и некому меня полечить. Ты бы смог это сделать, просто положив ладонь на него. Это и есть состояние горечи от нашей разлуки: боль в животе, единственное лекарство от которой — ты».
     Три месяца от него не было ни слова, ни весточки. А потом по «ящику» дикторша бесцветным голосом сообщила, что российские войска вошли в Чечню, и готовятся к штурму Грозного.
     Она рыдала всю ночь, а утром позвонила Валентину…
     Андрея не было долгих три года. Она ничего не знала о нем, и это терзало ее душу. Трижды она ездила в отряд, но эта чертова секретность… Ей никто ничего не мог сказать об Андрее.
     Он позвонил из Ростова, из окружного госпиталя, когда она уже стала привыкать к тому, что больше никогда его не увидит. И тогда она сквозь душившие ее рыдания сказала, что снова сошлась с Валентином, и попросила больше не тревожить ее звонками. Она даже не спросила, что с ним, почему он в госпитале.
     Она всегда оставалась сама собой. Она позволяла себе все, чего действительно хотела, но вот только разрешить себе вернуть его она так и не решилась. Возможно, она была права: они оба изменились, они уже давно не те влюбленные из далекого прошлого, которые любили друг друга, они – чужие. Но так уж устроена жизнь: живешь, привязываясь невидимыми нитями к человеку, которого любишь больше жизни. Приходит разлука, и нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки, издавая унылые, печальные звуки. И когда эти нити обрываются у твоего сердца, ты испытываешь самую острую боль.
    Это была ее трагедия, и она не могла не понимать этого. Трагедия ее сердца, втесненная в небывалые грани психического единства вне места и вне времени - в одну душу с Андреем. Андрей… На этот раз она действительно хотела все закончить, разорвать, забыть. Но душа женщины, сломленной непомерной тяжестью пережитого, утончившейся до всепроницаемости, распахнувшейся всем терзаниям и мукам - и не только любовным, рвалась к нему, ломая все барьеры, которые она пыталась воздвигнуть между собой и Андреем.
     - О, Господи, в чем я стараюсь себя убедить?! – вдруг воскликнула она, с тоскою взглянув на замолчавший телефон, и две слезинки медленно выкатились из уголков ее глаз.
6.
Благодарю я тех, избавивших от грёз,
кто меня научил, стиснув зубы, страдать
и без слез боль терпеть, и смеяться от слез,
а упав, в кровь разбившись, вставать!
И от горя - запеть - это, мол, не всерьез,
и крылья расправив - взлетать!
Спасибо тем, кто научил прощать,
и, все преодолев, любить и жить!
Кто преподал, как в жизни побеждать.
К тому, кто слаб, на помощь поспешить...   
     Урок, преподанный мне шахтером-любовником, не прошел даром: я понял, что мужчина должен уметь постоять за себя. И я отправился в секцию бокса. Мир спорта, физических нагрузок и постоянного мужского соперничества поглотил меня целиком, как-то сразу затмив уплывающий в мареве степных далей образ моей возлюбленной Ираиды. Помимо бокса я увлекся тяжелой атлетикой, хотя тренер по боксу гонял меня из зала со штангами и гирями скакалкой, утверждая, что поднятие тяжестей закрепостит мои мышцы. Но я все равно, тайком от него, бегал в зал штанги.
     Я встречался с девушками-ровесницами, хотя ни одна из них не тронула мое сердце. Кроме одной, но об этом позже.
     Окончание школы было первым в моей жизни значимым праздником. Да и день тогда выдался чудесный: ясное лазурное небо, свежий прохладный ветерок, пахнувший весной и цветами акации, зарослями которой была окружена территория школы. И сейчас, окончив школу, я любил ее гулкие коридоры, любил парк, начинавшийся сразу же за школьной оградой,  любил струи воды из фонтана с ангелами, которые в этот чудесный день не пахли хлоркой. Я шел легким шагом по спортплощадке, снисходительно поглядывая на школьников, спешивших после торжественной линейки  домой, – им еще долго предстоит сидеть за партами; на учителей, собравшихся группой у входа в парк, – они тоже праздновали мой праздник, собираясь в парковую кафешку; на танец дворников, неторопливо и с таким тщанием орудовавших метлами, словно они взялись вымести из школьного двора все до последней пылинки, оставленной там четырьмя выпускными классами.
     К этому времени в городе стали появляться новые автомобили «Жигули», и у светофора на улице Кирова я увидел каких-то конторских, голодными глазами пожиравших новенький «жигуленок». В витрине универмага красовался плакат, возвещавший получение новых цветных телевизоров «Электрон», который, как утверждалось, в корне изменит нашу жизнь, и превратит нас в людей будущего…
     — Телевидение, молодой человек, - сказал вдруг седой дедок с двумя рядами орденских планок на пиджаке, встав рядом со мной, - это Антихрист, и, поверьте, через три-четыре поколения люди уже и пукнуть не смогут самостоятельно!  Человек вернется в пещеру, к средневековому варварству и примитивным государствам, а по интеллекту ему далеко будет до селедки из Сельпо.  Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умрет от хохота, банальных шуток Штепселя и Тарапуньки и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый. Ибо телевидение, юноша, — это такая развлекательная штука, которая позволяет миллионам людей слышать одну и ту же шутку в один и тот же миг и все же оставаться в одиночестве.
     Я лишь рассмеялся в ответ и пошел своей дорогой, не зная, насколько прав со временем окажется дедок…
      После школы я поступил в политехнический институт на специальность «строительство подземных сооружений и шахт». Надо же было такому случиться, что уже в первом семестре я подрался с двумя «братьями» из Республики Конго, и меня, чтобы не выгонять из института (уж больно отец просил о снисхождении!), перевели на заочное отделение.
     Отец тут же определил меня в шахту, и это было справедливо. Так я узнал, что такое подземный труд.  И труд вообще…
     Словами это описать невозможно. Просто нет таких слов. Но в моей памяти сохранилось черное пространство, ограниченное ребрами шахтной крепи, и в нем - мучительно-спутанный клубок людских отношений.  Два встречных потока - кичливых басов с одной стороны – эти только спустились под землю и идут в лаву зарабатывать свой тяжкий хлеб, и басов натруженных, устало-подавленных, - эти уже отработали свою смену и стремятся побыстрей сесть в клеть и подняться «на гора». Они перекрикиваются, иногда шутливо бранятся между собой. Это – шахтеры.
      Головокружительное верчение, мелькание ножей-захватов, грохот цепей и гусениц узко-захватного комбайна «Донбасс-1М», стон деревянной крепи под страшной тяжестью тысяч и тысяч тонн угля и пустых пород,  гул десятка буров, бьющихся в руках горняков, которые стараются поглубже вогнать их в угольный пласт, визг транспортерной ленты, на которую наваливают лопатами жирно поблескивающий в свете ламп-коногонок  антрацит, и угольная пыль, от которой нет спасения. Она проникает во все поры тела, оставляя вокруг глаз несмываемый траурный ободок. И черные лица, на которых глаза, как бойницы крепостей... Это – шахтерский труд.
     Там, в шахте, среди черных обнаженных торсов горняков происходит растворение человеческого «Я». Среди матов  в два-три этажа, громыхающих по рельсам вагонеток с углем, среди голых, как и тела лиц, на которых все черты стерты, спрятаны под слоем угольной пыли, перед взором предстает один сочный рот, белозубо распятый криком «давай!», широкий, как ступилище в пещеру, и мутно-беловатые глаза...
      И все это вместе превращается в плотные, странные человеческие ряды, сгрудившиеся у угольного пласта и слившиеся в один верещащий вопль всплесками необъяснимых и злых звуков большого, нечеловеческого труда, где каждое пробегающее мгновение задавливает затерянную в миллионах жизней жизнь.
7.
Я не плачу, родной мой, не плачу!
Это дождь обнимает меня, -
нагулялся бедняга по крышам,
ищет пристани так же, как я.
Одинокий, покинул он тучку,
нет любви у него, нет тепла.
Он продрог и он очень измучен…
Знать, его лишь одна я ждала!
Гладит нежно он волосы, руки,
по щекам ручейками течет…
Я не плачу, родной! То, разлуки
омывают дождем горизонт…
     Однажды, еще до того рокового дня, когда она позвонила Андрею и сказала те слова, после которых у нее уже не было пути назад, они сидели в кафе с давней подругой Галиной, которая была старше нее на четыре года. Погода была мерзкая – с утра шел, не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик; со стороны предгорий задувал плотный тягучий ветер, раскачивая верхушки деревьев; где-то неподалеку гремел оторванный с крыши лист жести.
     Чтобы укрыться от непогоды, они забежали в первое, попавшееся на пути кафе, и буквально упали на низкий диван перед широким столом.
     - Послушай, подруга! – говорила Галка, продолжая начатый еще в маршрутке разговор. -  Но если он любит тебя сейчас, что ещё не так?! Андрей не идеален, но ведь и ты тоже не идеальна! И вы оба никогда не будете идеальными вместе. Но если он заставляет тебя смеяться, радоваться в те моменты, когда вы рядом, тем более подумай дважды, прежде чем совершать глупости.  Если он даёт тебе возможность быть человеком, делать ошибки, держаться за него и давать тебе всё, что ты хочешь, чего еще тебе ожидать?! Да, милая, он может думать о тебе не каждую секунду в день, но он может отдать тебе часть себя, потому что знает — ты можешь разбить его сердце. Так не рань его, не меняй его, не анализируй и не ожидай от него того, что выше его возможностей. Улыбайся, когда он делает тебя счастливой, говори ему, когда он тебя злит, и скучай, когда его нет рядом.
     - Без любви жить легче! – вдруг выпалила Наталья, всхлипнув.
     - Да что ты?! – всплеснула руками Галка. -  Надо же – какое открытие! Жить без любви, моя дорогая, может быть и легче, но какой смысл тогда жить вообще? Нет смысла, понимаешь?
     - Я не могу так – жить в постоянном ожидании встречи. Да еще и думать – не ранен ли он, не убит… Я не нахожу себе места. Слишком поверила, что оно есть, и вот теперь, когда этого места не стало, ни одно другое мне не подходит. В кольце его рук, рядом с ним, в его сердце, в его жизни… Очевидный выход – искать себе место не в чужой, а в своей собственной жизни. Но ее пока не существует – без него.
     - А как ты хотела?! – воскликнула Галина.  – Ты пойми, подруга - каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдается – и вот она уже мать. Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни – всю вселенную! А что ты видишь вокруг?! Мужчин, в двадцать лет пресыщенных, с телами цыпленка-бройлера и заячьими душами, неспособных к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию! Разве твой Андрей такой?! Ну, скажи же, милая, по совести, разве каждая женщина в глубине своего сердца не мечтает о такой любви, как у вас с Андреем – единой, всепрощающей, на все готовой, скромной и самоотверженной?
     – Наверно, мечтает… Но я…
     – А вот, когда ее нет, такой любви, - женщины мстят! – перебила ее Галина. - И мстят безжалостно и всему миру. Ты этого хочешь - попирать мужчин, как презренных, низкопоклонных рабов? Хочешь превращать свои сумасбродные прихоти и капризы в мучительные законы для мужиков?  И все оттого, что ты, лично ты не умеешь преклоняться и благоговеть перед любовью, которую дал тебе Господь. Очень больно сомневаться в искренности тех, кого мы любим.  Так не делай же так, чтобы Андрей стал сомневаться в твоей искренности. Это мой тебе совет.
     В этот момент официант принес кофе и ликер, и подруги замолчали, потягивая терпкий, ароматный напиток.
     - Вот так и живем, милая! – Галина плеснула в бокалы ликер. – Так и живем… Как говорится, что имеем, не храним, а потерявши – плачем! А потом, спустя совсем короткий промежуток времени, вдруг понимаем, что это и было то самое важное, ради чего стоит жить. В этой бесконечной суете, работе, мыслях о заработке и выживании, кажется, современный человек стал забывать об истинных ценностях. О людях, которые его любят и ждут… Ни вещи, ни развлечения, ни успешная работа не принесут тебе чашку чая, когда ты заболеешь.  Только человек. Но кажется, сейчас он почему-то перешел на последнее место в пирамиде ценностей… Почему, чтобы осознать ценность человека, нам нужно его потерять? Ты не задумывалась?
     - Знаешь, Галка, ты конечно все правильно говоришь… Но вот такая я! Меня не надо любить потом… Когда-то, в будущем… Меня надо любить сейчас! И я хочу любить сейчас. Вот сейчас, сию секунду! А бесконечно ждать… Я не могу! Не могу ломиться в запертую дверь, даже зная, что иногда она открывается. Я знаю, что кроме тебя будут еще люди – и мужчины и женщины, пытающиеся заставить меня поверить, что проблема лишь во мне, пытающиеся запудрить мне мозги, заставить смотреть в зеркало и ненавидеть свое отражение. Но нет уж! Дудки! Я знаю, что я должна лишь улыбаться и любить. Продолжать улыбаться и любить, несмотря ни на что! И никому, никому, даже Андрею, не должна позволять разбить мое сердце. Вот так!
    - Дура ты! – вдруг сказала Галка, и глаза ее повлажнели. – Дура… Да, я знаю, какое это счастье, когда твой любимый рядом. Просто рядом…
     - Знаешь, да?! – Наташка перебила подругу. -  И я знаю! Но я хочу, хочу, чтобы он знал, как я выгляжу, когда просыпаюсь. Чтобы видел, как я потягиваюсь в своей нелепой пижаме. Чтобы он видел, какая я неуклюжая. Я хочу, чтобы он видел, как я делаю все повседневные вещи: от чистки зубов до чтения журналов и расчесывания — все то, о чем я не задумываюсь, когда делаю. Я хочу, чтобы он видел мои перепады настроения. Как я могу быть то счастливой, то несчастной. Как я могу быть слабой, будучи самым сильным человеком, которого он знает. Я хочу, чтобы он узнал меня полностью. Не потом! Сейчас! Я с ума схожу!..
     - Вот даже как! С ума она сходит! Я, подруга, давно живу. Но мне ни разу не приходилось встречать человека, который от любви лишился ума, но зато я видела много людей, которые от ума лишились любви. Как вот ты, дорогая! Когда-нибудь ты поймешь, Наташка, что нет сильных женщин, как нет и слабых. Кто может сказать, что слабая женщина страдает меньше или больше, чем сильная? Наверно, ты просто более эмоциональна, чем я, поэтому тебе требуется больше времени, чтобы прийти к логичным выводам, а не пороть горячку. Между чувством и мыслью ты успеваешь наломать дров и испортить все отношения. Мне кажется, что сейчас ты живешь  исключительно в этом промежутке, и времени рассуждать у тебя нет. А я исчерпала все свои доводы, и вижу, что абсолютно ничего не добилась. Вообще, я думаю, что мужчина с хорошей женщиной — счастливейшее из созданий Божьих, а без нее — самое несчастное.
     - Тебе легко рассуждать, когда твой Колька всегда рядом, всегда под рукой. А я не вижу Андрея месяцами. Не знаю, где он и что с ним. Из своей военной глуши он и звонить-то мне не может. И каждый его звонок… Каждый раз, когда я вижу на телефоне его имя, я хочу сказать ему, чтобы больше не звонил. И не решаюсь. Но когда-то я решусь…
     - Эх, подруга… Не надо бы тебе этого делать. Ведь измаешься потом. Изведешься.
     - Знаешь, Галка, я где-то прочитала такую мудрую мысль: «Жги свечи, пользуйся хорошими простынями, носи красивое нижнее белье. Ничего не храни для особого случая. Ибо этот особый случай — сегодня». Так вот, - это про меня! И я собираюсь впредь пользоваться в своей жизни только этой формулой счастья! Андрей говорил мне как-то, что мы живем, чтобы дать бой каждому новому дню. А я так жить не хочу. Не хочу воевать с собой. Я не знаю, как я пережила первые наши расставания. Я рыдала без перерыва, я не могла спать, я ничего не хотела. Я бросалась ко всем друзьям и даже малознакомым людям, рассказывала всем свою историю, надеясь, что может кто-то мне даст совет и надежду на его возвращение. Я перепробовала все, чтобы загасить боль. Я занялась спортом, я ходила к двум психологам, я напивалась и флиртовала с мужчинами, заводила новые знакомства. Я даже думала пару раз порезать себя ножом, чтобы хоть как-то сменить душевную боль на физическую, что ли. Ничего не помогало. Отпускало на немножко, а потом снова все становилось плохо. А потом, в какой-то момент я поняла, что я так больше не могу. Что я устала жить в постоянных мыслях о прошлом, устала чувствовать неполноценность оттого, что его нет в моей жизни. Я физически не могла больше существовать в этой «ломке» по нему, и все мое существо стремилось к состоянию, когда я не зависела от какого-либо человека, когда можно просто радоваться жизни и чувствовать себя полноценной. Устала я не от любви, нет, а от борьбы с собственной душой. Не умею я применяться к жизни, все хочется приложить к ней свое, а это «свое», воспитанное в мечтах, слишком хрупко и разлетается на куски при первом же столкновении. Понимаешь?
     - Послушай, подруга, что я тебе скажу. Да, любые отношения могут закончиться, хоть в настоящем кажется, что это — то самое, и на всю жизнь. Мужчина может уйти по разным причинам в любой момент, а ты останешься. Но ведь твой Андрей не уходит от тебя, нет! Такова его профессия – быть там, где опасно, где тяжело даже мужику. Мужчину ничем не удержишь, если он не хочет быть с тобой; а платить по счетам потом придется тебе. И с этим я согласна! Но Андрей не уходит от тебя! Он с тобою, даже если не рядом сейчас. Знаешь, на свете не так уж много людей, без которых хотя и можно, но не очень хочется жить.  Андрей твой как раз из таких. А ты… Ты его предаешь!
     - Ну, знаешь! – она поперхнулась от злости, неожиданно накатившей на нее. - Женщины созданы для того, чтобы их любили, а не для того, чтобы их понимали! И вообще, - вот ведь бывает такая плохая манера у некоторых людей: без спросу залезть в чужую душу и  объяснять всё, что видно в чужой душе хозяину этой души!
     Расстались они довольно прохладно, и потом долго общались лишь по телефону, перебрасываясь пустыми фразами ни о чем…
8.
Черного бархата тяжесть,
Старых картин ровный ряд...
Что-то сегодня мне скажет
Твой нежный и ласковый взгляд?
Он волнует своей глубиною,
В черный омут манит, с головой
Опуститься, забыв о покое.
Улететь в звездный мир золотой,
Где лишь мы. И алмазную россыпь
Бросит под ноги нам Млечный путь...
Стройный стан твой и легкая поступь,
И дорога из звезд - не свернуть
И не сбиться с пути. Это остров,
Где надежда, любовь... Где нас ждут...
     Каждый должен что-то оставить после себя. Сына, или книгу, или картину, выстроенный своими руками дом или сад, посаженный этими же  руками. Что-то, к чему при жизни прикасались твои пальцы, в чем после смерти найдет прибежище твоя душа. Люди будут читать твою книгу, смотреть на взращенное тобою дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив.
     К прошлому следует относиться безжалостно и спокойно. Те удары, которые нас убивают, не имеют значения. Имеют значение только те, после которых мы выстояли и живем. К этой мысли я пришел не сразу – понадобились годы и годы, чтобы прийти к познанию.
     Пришло оно не просто и как-то незаметно… Что ж, так устроена жизнь, что юность не кончается в один, какой-то определенный, день. И никто из нас не может похвастаться тем, что смог отметить этот день в календаре: «день, когда закончилась моя юность». Нет, не бывает так - она уходит незаметно — так незаметно, что с нею не успеваешь проститься. Так и случилось, что юношеские мечты и порывы как-то вот так – незаметно растаяли в тумане, и однажды, на зимней сессии я понял, что не буду горняком. Не буду строить подземные сооружения и шахты, а значит, я здесь – в политехническом институте занимаю чье-то место. Ну, не мое это! И я оставил институт…
     Потом был призыв на срочную службу и Афганистан. Там о жестокую реальность солдатского бытия разбивались юношеские мечты, там я стал тем, кем стал. Не сразу…
     Люди в армии становятся солдатами, а это уже другая ипостась человеческого бытия, и уже не смеют проявлять ни отчаяния, ни  радости. Только уставные взаимоотношения и никаких чувств. Долгая необходимость таить чувства, скрывать переживания со временем превращает их лица в настоящие маски. Иногда в маску превращалась и душа…
     Рутинная служба прерывалась выходами на караваны, где все человеческие страсти выползали наружу, словно черви после дождя, приобретая самые невероятные размеры и очертания. В один из таких выходов я чуть было не сломался… Нет, не физически, ибо к тому времени я был крепким молодым человеком, отлично подготовленным к службе.      
    Группа медленно продвигалась вдоль гряды невысоких  холмов. Идти в хаосе больших и малых камней было трудно. Разведчики мрачно поглядывали на макушки холмов, отчетливо проступавших на фоне звездного неба. Луна, забронзовев, переместилась на запад и светила уже не так ярко.
    Ночное светило вскоре скрылось за холмами, и они снова стали чёрными, хотя звезды заискрились ярче. Поднялись выше, и воздух сразу стал свежее. 
    Наконец, мы добрели до крайнего холма и увидели внизу, в глубокой котловине приземистые силуэты глинобитных хибар, спрятанных за высокими дувалами. Острыми пиками в небо вонзились минареты мечети. Лёгкий ветерок дул от кишлака в сторону разведчиков, и я уловил нежный аромат цветения.
     Дамир и Кямал по команде командира ушли к кишлаку, остальные залегли на холме, укрывшись за валунами. Я, как и все, упал на камни и поморщился, унюхав терпкий запах пропотевших маскхалатов и портянок: кто-то рядом снял берцы с взопревших ног… Я прижался к камням и почувствовал тянущий от них холодок, приятно охладивший живот и грудь.
     Я смотрел на небо и думал, что все это бессмысленно: никто здесь не появится, и никакой «войнушки» не будет, — просто взойдет солнце, и группа вернётся  на базу. Я слышал разговор командира с Крестом: он тоже не верил бородатым сказочникам из ХАДа, выдавшим очередную «дезу» о приходе каравана в кишлак Вардудж.
     Рассвело… В кишлачных садах залопотали райские вдовушки, и петух несколько раз подряд покрыл картавой бранью их ласковые любовные трели…
     Я, вроде бы на минуту задремал и резко вскинулся, услышав со стороны кишлака призывный вопль муэдзина. С меня вмиг слетела сонливость, и я схватил автомат.
     - Не спи, Эндрю, замёрзнешь! – с насмешкой взглянув на меня, сказал сержант Крест, которого на самом деле звали Колька Крестьянинов.
     Неспешно выползло из-за холма солнце, позолотив унылый прежде пейзаж, который немедленно начал оживать. В долбаном Вардудже пуще прежнего заорали петухи, замычали проснувшиеся коровы, взревел ишак, и небо воссияло лазурью, — ну, какая еще к черту война!
    Лейтенант Старов – командир группы хмуро глядел на кишлак сквозь линзы бинокля.
     — Соловей, —  хрипло сказал он радисту, — давай, отзывай наших с НП и вызывай сюда броню. Ни хрена здесь не будет!
     — Товарищ лейтенант, а может, караван уже в кишлаке? — предположил Крест и широко, с хрустом челюстей зевнул.               
      — Вряд ли! – Старов с сомнением покачал головой. - Им идти сюда от границы - ночь. Если они вышли вчера вечером,  должны были подойти сюда к рассвету. Очередная сказочка про «белого бычка»…
      Радист вызвал разведчиков, находившихся на НП в непосредственной близости от кишлака.
      На душе у меня воцарился покой, и я поднялся и отошёл за камни справить малую нужду. Возвращаясь, я поддавал ногой мелкие камни и печально посвистывал.
      —  Что, рядовой, в войну хотелось поиграть? — спросил лейтенант недовольным тоном.
      — Товарищ лейтенант, а может, духи всё-таки умудрились просочиться в кишлак? – не унимался Крест.
       — Тогда Дамир с Кямалом их заметили бы! Уймись, Крест!
       - Ну да! – сказал Крест. – Заметили бы… Если они, конечно, там не дрыхли...
     Старов промолчал, глядя в сторону кишлака…
     — Эй, Байрам! — Крест переключился на снайпера группы Садыхова. –Сколько у тебя насечек на прикладе?
     - Двенадцать! – ответил Садыхов, рассматривая кишлак в оптику СВД. – А что?
      - Наверно, хотел и сегодня добавить парочку?
      - Крест, блин, да уймись ты, наконец! - устало попросил лейтенант.
      Сержант обиженно отвернулся, сплюнув…   
   
       Через полтора часа подошла броня, и разведчики начали грузиться на БМДэшки.  Колонна тронулась в обратный путь.
      Дорога шла мимо другого кишлака, который в ночной темноте разведчики не углядели. От кишлака в их сторону мчалась «бурбухайка» с качающимся во все стороны кузовом, который, казалось, вот-вот оторвётся...
      - Ну-ка, притормози! – сказал Старов механику-водителю, и тот резко ударил по тормозам. БМД клюнула носом и встала, подняв облако пыли.
     «Бурбухайка» остановилась рядом, и из кабины выпрыгнул человек в форме офицера Царандоя. Он что-то быстро залопотал, размахивая руками и поминутно оглядываясь на кишлак.
     — Что он говорит, Садыхов? — спросил Старов Байрама, внимательно слушавшего афганца.
     - Говорит, что на рассвете в кишлак пришёл караван с оружием. Ночью они должны были выйти по мандеху к кишлаку Вардудж, но свернули не в то русло и пришли в кишлак Искатуль.  Теперь до ночи они будут отсиживаться в Искатуле.
     - А не могут они пойти сейчас, днём? – спросил Старов.
     - Говорит, что не пойдут! – перевёл Садыхов. – Отсидятся до темноты.   
    Лейтенант дотошно опросил афганца: сколько верблюдов, сколько людей, какое у них вооружение, и так далее, и только после этого связался со штабом, доложив об изменении обстановки.
     Получив ЦУ, лейтенант собрал сержантов.
     - Блокируем кишлак наличными силами и ждём десант! – сказал он. – Всем приготовиться! 
     Бойцы на броне оживились, предчувствуя бой.
     Колонна развернулась и цепью пошла к Искатулю, поднимая пыльные шлейфы за каждой машиной.
     — Будет заварушка, Эндрю! — крикнул, радостно скалясь Крест, хлопая меня по плечу тяжёлой ладонью. Я недовольно поморщился, но промолчал, зная неукротимый норов сержанта.
     На подходе к кишлаку колонна разделилась: две машины перекрыли дорогу, две ушли за сады, густо осыпанные белыми и розовыми цветами. Мне в ноздри вновь ударил душистый запах, и во рту сразу стало сладко…   
    Я откинулся спиной на башню, подставив лицо солнечным лучам и, надвинув на глаза панаму… Всё это – лунная ночь, запах цветущих садов,  чёрные холмы, трели райских вдовушек на рассвете и хрипатый мат петуха, разочарование; а теперь вот — солнце, пыль, лязг гусениц и копоть, и ожидание, и неизвестность: всё казалось нереальным, каким-то отстранённым лично от меня…  Ну, зачем мне, рядовому разведчику этот Искатуль? Зачем война? Смерть?
     Я зябко поёжился, втянув голову в плечи…
    Лейтенант приказал спешиться. Спрыгнув в пыль, разведчики облачились в бронежилеты и каски и попрятались за машины, опасаясь снайперов. Но кишлак выглядел вполне мирно: возле дувалов гуляли куры, старик прогнал по улице горбатую корову, там и сям, то и дело показывались любопытные мальчишки, они вытягивали шеи и таращили на запыленные машины шурави свои черные глазенки.
    Солнце плавало в жёлтом, раскалённом мареве, и было чертовски жарко… Разведчики курили, обливаясь потом в тяжёлых бронежилетах, настороженно поглядывая на глухие дувалы.
     Через час к кишлаку подъехали на четырёх БМД десантники. Посовещавшись со Старовым, командир десантников разделил своих людей, и  три серых ленты, ощетинившихся оружием, медленно потянулись в узкие улочки кишлака.
     Я шел вослед за своей группой и удивлённо оглядывался – с улочек мгновенно исчезли и куры, и мальчишки, и ишаки… Кишлак будто вымер. Был пуст и нем.   
      Броня не могла втиснуться в узкие улочки и осталась у окраины, надёжно перекрыв выходы.  Застучали приклады по дверям, и я от неожиданности вздрогнул… Бойцы быстро рассыпались по улицам, блокируя каждый дом.
       Кишлак молчал…   
      — Сюда! — приказал Крест и ударил ногой в крепкие ворота. Немного погодя, ворота растворились, выпустив костлявого старика с клюкой. Старик что-то пытался сказать, но Крест молча отстранил его и прошел во двор.
      — Эндрю! На входе! Дамир, – к сараям! — бросил он и побежал к дому. Сущенко, Стоянов и Садыхов, кинулись за ним.
     Они обыскали дом, но никого, кроме кучки женщин в паранджах и детей, набившихся в крошечную, самую дальнюю комнату, не обнаружили.
     — Пошли к сараям! — сказал Крест.
     Они не сделали и трёх шагов, как из ближайшего сарая ударила длинная пулемётная очередь. Крякнул и рухнул лицом в пыль Сущенко. Тяжело осел Стоянов…
     Я, услышав выстрелы, выскочил за ворота, за которыми всё ещё стоял старик и, схватив его за тощую руку, вместе с ним упал в пыль. Крест и Садыхов били по сараям, укрывшись за деревьями. Очередь прошлась по воротам, и я почувствовал, как больно стеганули по лицу выбитые пулями щепки.
     В кишлаке разгорался бой.  Стрельба доносилась теперь со всех сторон: бойцы поливали очередями окна, двери, крыши. Где-то рядом застучал пулемет, разорвалась граната, вслед за ней – вторая.
     Обдирая бортами глину с дувалов, в улочку с трудом протиснулась БМД. Из ворот выскочили Садыхов и Крест, неся на руках потерявшего сознание Стоянова. Я тупо глядел, как его подняли на броню и спустили в люк...
     - Вставай, сука! – гаркнул Крест, возвращаясь, и ударил меня ногой в бок. – Хули разлёгся?!
    Я с трудом встал и откинулся спиной на дувал.
    — За мной! — заорал Крест, и я, опомнившись, побежал за сержантом.         Рванули к следующему двору. Крест на ходу выпустил очередь по воротам и выбил их ногой. Из распахнутой двери дома громыхнул выстрел РПГ, обдав разведчиков горячей струёй, но граната ушла поверх их голов. Крест бежал в полный рост, поливая очередями дверной проём.  Он и Садыхов ворвались в дом, и я услышал одиночные выстрелы и пронзительный женский визг, оборвавшийся на самой высокой ноте… 
     Я в панике схватился за лицо и замотал головой, присев на корточки...
     — Ну? Что ещё, Андрюха? – устало спросил Крест, выйдя из дома. Он рывком поставил меня на ноги и оторвал его руки от лица. — Херня! Щепками посекло… Жить будешь, урод!
     Я протёр запорошенные пылью глаза и огляделся, не понимая, где я, и что со мной…
      - Очухался, чудак? – спросил Крест. – Вперёд!
      И мы снова куда-то бежали, в кого-то стреляли…
      Я уже ничего не соображал. В голове всё перевернулось…   
      — Эндрю, прикрой! Бей очередями по тому дому! — Крест ткнул пальцем в сторону дома и дал по его окнам очередь.
        Я упал за низкий дувал и  начал палить длинными очередями по соседнему дому.   
        Магазин мгновенно опустел, и я полез в подсумок за новым. Было жарко. На зубах скрипела пыль. Тело горело под громоздким бронежилетом. От запаха гари, пороха, пыли, смешавшихся с запахом цветущих садов, меня круто тошнило…
        Я выпускал короткую очередь, выжидал и, снова высовываясь из-за дувала,  посылал несколько пуль в окна большого дома, но никак не мог достать пулеметчика. Пулеметчик давал очередь из окна и уходил за стену. Перебегал к другому окну и бил оттуда.
     Расстреляв последний магазин, я сорвал с головы каску и изо всех сил стал бить ею о землю… Закрыв руками лицо, я завыл, размазывая по грязному лицу слёзы.  Чёртова жара! И так воняет порохом и цветами! И в ушах непрерывный звон, и в горле пересохло, и пулеметчик все лупит и лупит, и нет, и не будет этому конца! А-а-а! И вдруг я сообразил, что пулеметчик уже не стреляет…   
     Я осторожно выглянул и увидел, как из дверей дома во двор вышел широкоплечий, бородатый мужчина с поднятыми вверх руками, за ним сгорбившийся, прихрамывающий парень, а позади этих двоих шли Садыхов и Крест...
     — Они их взяли! — потрясенно закричал неизвестно откуда появившийся Дамир. – Взяли пулеметчика!
      - Ты-то откуда взялся? – удивлённо спросил я.
      - Тело Сущенко вместе с десантниками погрузил в броню и догнал вас! – ответил, помрачнев, Дамир.
      Пленных отдали подоспевшим десантникам…
      — За мной!! — заорал неугомонный Крест, и все трое побежали за сержантом.
     Они снова попали на ту улочку, где погиб Сущенко, и был ранен Стоянов,  и ворвались в тесный дворик.
     И здесь… Я увидел привязанных к дереву двух духов, на головы которых были надеты пыльные мешки. Крест подошёл к ним и сорвал мешки. Дамир молча подошёл к горбоносому, сухопарому афганцу в разорванной пополам длиннополой рубахе и ударил его в подбородок прикладом автомата. Горбоносый запрокинул от удара голову, по подбородку потекла струйка крови. Афганец  смотрел на них исподлобья, и на его заросших черной щетиной щеках бугрились желваки.
      Второй афганец даже не пошевелился…   
      — Это они наших  подстрелили? — спросил я.
      Садыхов кивнул.
      — Всё! — сказал Крест пленным. – Всё! Кирдык!
      — Давай быстрей, — тихо сказал Садыхов. — Пока офицеры не видели их. 
      Крест обернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
      - Давай, Андрюха! Мочи их! – сказал Крест, ухмыльнувшись. – Пришёл твой час!
      Я вдруг почувствовал, как у меня леденеет  под ложечкой. Противно заныло в затылке… Я сжал до боли зубы и посмотрел на Креста: что он говорит? Кому это он?
       — Ну! — крикнул Крест. – Чего ты ждёшь?!   
       Колонна уходила вверх по серпантину горной дороги, увозя тела троих погибших в бою десантников и троих разведчиков – Сущенко, Айвазяна и Исламова. В десантные отсеки было забито шестнадцать пленных духов и куча трофеев: мины, крупнокалиберные пулеметы, гранатометы, ящики с патронами и гранатами, солидный груз медикаментов — американских и западногерманских. Трофеев было так много, что большую их часть командованием было приказано взорвать, поскольку для их эвакуации нужно было снаряжать целую колонну грузовиков.
      Командир разведгруппы был хмур и зол: только что сообщили по рации, что по дороге в госпиталь скончался Стоянов — пуля порвала лёгкое, превратив его в кашу.  Это были первые потери за полтора года его службы в Афгане...
      Я забился в десантный отсек БТРа, в котором были свалены трофеи. Курил сигарету за сигаретой, и мне было плевать, рванет мина подо мной или не рванет.   
      Я помнил всё - звуки, голоса, движения. Помнил, как землю пробрала дрожь, как хрустнуло дерево ворот и щепки ударили в лицо. Как мы бегали по узким улочкам и убивали… Помнил горбоносого афганца, привязанного к дереву… Помнил, как Дамир выпустил короткую очередь, разворотив тому грудь.            
       А я? Я  не выстрелил во второго пленного... Крест орал на меня, угрожал… Но я не выстрелил. Ну, что стоило нажать на курок, что стоило?! Я обливался слезами и потом и просил отпустить меня. Отпустить… Куда? Домой к маме? Я, видно, совсем чокнулся в тот момент…
      Мою истерику прекратил Садыхов.
      Когда Байрам понял, что я не буду стрелять, что я скорее сам застрелюсь, когда он это понял, он подошел к афганцу и, выдернув из ножен штык-нож, перерезал ему горло…
     Меня немилосердно трясло на ящиках со снарядами, но мне было плевать на это…  Я затягивался очередной сигаретой и думал, что умирать мне, быть может, через тысячу лет! Мне хотелось умереть немедленно, вот сейчас. Сейчас. Но хитрый Крест отнял у меня автомат. Отобрал штык-нож. И показав кулак, запихнул меня в чрево БТРа.
     И, значит, жить мне ещё тысячу лет…
9.   
Это было давно. Может быть, в детстве.
Я где-то случайно встречала тебя...
Может быть, жил ты здесь, по соседству...
Но рядом с тобой я не вижу себя!
Как это было? Когда это было?
Даже не знаю - то сон или явь...
Солнце давно в моем мире остыло.
В реку времен я бросаюся вплавь:
И города, океаны, пустыни
Мимо мелькают, как калейдоскоп...
Помню тебя и глаза твои синие,
Но рядом себя я не вижу. Нон-стоп.
Тщетны усилия, лишь безысходность
Мозг пожирает, как пламя в печи...
К черту сомнения! Мне бы твой голос
Слышать всегда. Но кричи - не кричи,
Ты не приходишь. Ты - моя боль,
Ты наваждение, призрак, фантом!
Нет больше сил. На часах все ноль-ноль...
Память моя - старый, брошенный дом...
Все! Уходи!
Нет! Вернись, моя боль...       
     Она знала, что наделала кучу ошибок в ходе отношений с Андреем, но оправдывала себя, то отсутствием опыта,  то кучей комплексов и неуверенностей родом из детства. Она закатывала истерики, давила и пыталась переделать его в парня, который бы ее устраивал. Но прошло время, и она полностью растворилась в его жизни: ее перестали интересовать другие дела, она наполняла свои дни только мыслями и заботами о нем. Пока он был дома. Но когда он исчезал, уезжая в свои бесконечные командировки, ее переживания возобновлялись с прежней силой.
    Когда она решила порвать с Андреем, она заканчивала третий курс, и перед нею встал выбор — либо сидеть одной в пустой квартире, либо идти в университет, где хоть на какое-то время ее мысли переключались на учебу. К тому же она знала, какие надежды возлагает на нее мать. Она не могла сказать маме — все, я не буду больше учиться, потому что в моей жизни случилась такая трагедия. И ходила на занятия и делала домашние работы, убеждая себя, что это только ради мамы.
     Она не говорила матери о том, что решила порвать с Андреем и пыталась бороться со своими навязчивыми мыслями в гордом одиночестве. Чтобы как-то изливать то, что бушевало в ее душе, она завела дневник, куда записывала свои метания. Странно, но ей порой становилось легче от общения с листами бумаги, особенно, когда она перечитывала написанное ранее. В то же время, Наталья прекрасно понимала, что не одна она испытывала в жизни подобное. Что далеко не у всех получается гордо и спокойно принять расставание, закрыть дверь и идти дальше по жизни. Одной. Что почти все женщины в какой-то момент проходят через переживания потери, влекущие за собой чувство вины, бесконечные внутренние диалоги с тем, кого пыталась вытолкать из своего сердца, страстные желания взять телефон и позвонить ему и в слезах умолять вернуться…
     Прочитав несколько страниц дневника, она захлопывала тетрадь и… рыдала. Рыдала навзрыд, выпуская из себя всю боль, и ей немножко становилось легче.
     Наверно многим женщинам, кто прошел через расставание с любимым, знаком страх того, что больше никогда подобного счастья и любви не будет, что она разрушила любовь, и больше никто ею не заинтересуется. Она перебирала в памяти моменты былого счастья, и постоянно корила себя, представляя, как  легко Андрей найдет себе новую девушку, женится, будет счастлив. А она останется одна, либо выйдет замуж от безысходности. За Валентина, который до сих пор ее любит. Она знала это.
     Прошло восемь месяцев со дня их расставания. И она все же не выдержала и позвонила Андрею. Ей повезло – он был дома. Когда они встретились, на нее что-то нашло… Она вдруг разрыдалась у него на плече, неся сквозь слезы какой-то бред.
     - Наша любовь, Андрюша, это прошлое! – лепетала она. - А настоящая жизнь проходит мимо, пока я плачу и страдаю, а ты болтаешься по своим войнам. Жизнь слишком коротка, чтобы прожигать ее в тоске о прошлом. Я поняла, Андрей, что нельзя из мужчины делать кумира и лепить из него смысл жизни. Ведь что может быть мучительнее встречи посла долгой разлуки, когда все слова падают на землю, как мёртвые, а дух, который должен бы их оживлять, парит в воздухе, лишённый плоти? Это не высокие слова, а простая правда жизни.
     - Ты позвала меня только для того, чтобы сообщить мне об этом? – удивленно спросил Андрей. – А я думаю, что ты просто ищешь себе оправдание. Да, жить со мной – не мед ложкой хлебать, согласен. Но ты изначально знала, что я буду уезжать. Надолго. А сейчас ты стараешься убедить себя в том, что я совсем не тот,  которому ты когда-то отдала свою любовь. Что ж, я помогу тебе… Да, это правда. Мы влюбляемся, и с головой бросаемся в этот омут, теряем себя, плюем на свои личные интересы, пытаемся подстроиться под любимого, лишь бы не потерять человека. В какой момент ты вдруг подумала, что перестала быть нужной самой себе. Я прав? Когда ты позвонила мне восемь месяцев назад и сказала, что не хочешь больше быть со мной, я слушал тебя и не понимал, как родной и любимый мною человечек может быть таким жестоким и безразличным. Безжалостным. Но тебе ведь через это обязательно нужно было пройти, чтобы обрубить окончательно все надежды, чтобы понять, что это действительно не твое и бороться не за что. Ни ты не виновата, ни я - просто не судьба. Верно?
     Она в ответ лишь устало кивнула головой.
     - Я наивно мечтала, что все вдруг изменится и подстроится под все мои ожидания. Но ты…
     - Но я не оправдал твоих ожиданий? – Андрей широко улыбнулся. – Так? Да ладно, Наташка, не кори себя! Я ведь правда не готов измениться в ту сторону, в которую бы ты желала отправить меня. Я офицер, родная, и мой долг - защищать Отечество, как бы высокопарно это не звучало. А тебе бы нужно впредь смотреть на прошлое человека, чтобы понять, чего, хотя бы примерно, от него можно ожидать в настоящем. В прошлом я был офицером, им и останусь. Для меня война и любовь — вот две единственные вещи, ради которых стоит родиться и жить. Прости!
     Понимая, что она все окончательно испортила, она вдруг произнесла:
     - Но ты ведь не возненавидишь меня теперь? Я смогу хотя бы звонить тебе?
     - Звони, милая! – Андрей посмотрел на нее серьезным взглядом. – А я буду любить тебя. Всегда! Я тут написал тебе кое-что… Когда ты в крайний раз ушла от меня… Словом, прочтешь потом, на досуге.
     Он сунул ей в руку листок бумаги, сложенный вчетверо, резко развернулся и ушел. Андрей шел по улице, раздираемый смятением и тоской, ему хотелось развернуться и бежать к ней, бежать изо всех сил, сметая на своем пути все страхи и сомнения, но что-то сдерживало его, и он продолжал уходить все дальше и дальше, стараясь не замечать кричащий гул многотонного колокола в его груди. Он уходил, вдавливая в асфальт свое сердце…
    - Что ж, - произнес он в пустоту, окружившую его. - В любви как на войне. Горе побежденному...
     А она все стояла и смотрела ему вослед…
     Потом она шла домой под аккомпанемент нервной ночной музыки города, сплетающейся из подвывания ветра в антеннах домов, истерического лая какой-то собаки, шуршания шин по мостовой, скрежета трамваев по замерзшим рельсам, визга тормозов и металлического грохота грузовиков. И все, что сейчас окружало ее, - глухой мрак подворотен, лиловое молоко уличных фонарей, освещающих асфальт неживым светом, низкие рыхлые небеса, по которым бессовестно шарятся цветные неоновые пальцы магазинных вывесок, колючие звезды, косо выглядывающие из-за туч, нарезки желтых окон домов, за которыми проходит чья-то жизнь, пестрые клочья рекламных щитов – все это тяжким грузом давило на ее плечи, приземляя.
     Она остановилась около своего подъезда, у серой стены, расписанной дворовыми мастерами настенной живописи, и узнала, что «Колька - лох» и нужно «держать фасон – не опускать крыльев».
     - А когда-то я здесь парила птицей, пьяная от любви! – произнесла она и рванула на себя тяжелую дверь подъезда…
  10.
 Мы уходили в ночь, раскрасив лица гримом.
И знали наперед - вернемся мы не все...
У КПП березка. И мы проходим мимо,
Кивая ей прощально, как сестре.

Мы утром на рассвете из боя возвращались,
Встречала нас береза кудрявою листвой.
И каждый из бойцов, ее ствола касаясь,
Ей тихо говорил: "Ну, здравствуй! Я - живой!"

    На втором году службы в Афгане я был уже сержантом – заместителем командира разведвзвода, сменив на этом посту Креста, уехавшего домой, куда-то за Урал. Я прошел уже, казалось, все круги ада, и меня  трудно было чем-то испугать. Но я знал, что значит страх для разведчика, ибо причиной многих смертей в Афганистане была именно потеря страха. И когда комбат приказал мне по-простому провести беседу с «молодыми», только что прибывшими из Союза, я не стал строить их на плацу, а загнал в курилку.
     - Так, бойцы! – сказал я, прикуривая сигарету. – Я, конечно, понимаю, что вас «заинструктировали» еще дома, в родной части. Но послушайте внимательно, ибо то, что я сейчас вам буду говорить, я никогда, ни при каких обстоятельствах не сказал бы вам там. Но сейчас мы  в воюющей стране, где, как вы уже поняли из разговоров со сменяемым контингентом, стреляют. Причём, прицельно. Никто из вас не имеет боевого опыта, поэтому слушайте!
     «Духи», как мы называли молодых солдат, замерли, открыв рты.
     - Итак! – я прокашлялся, выгоняя из легких дым. – Кто-нибудь мне скажет, кто для солдата в бою самый главный союзник?
     Раздались разрозненные выкрики «автомат», «плечо друга», «командир», «сержант»…
     - Ясно! – подытожил я. – Открою вам военную тайну! Только никому не говорите в нашем родном Отечестве, что слышали это от командира, вроде меня. Так вот, братцы, самый главный союзник в бою – это… страх! Да-да, товарищи, вы не ослышались! Когда вы это осознаете и научитесь управлять своим страхом, вы станете настоящими бойцами. Дерзкими, но в то же время осторожными, поскольку страх будет вашей охранной грамотой.
     Далее. Вы понимаете, исходя из нашей дислокации, что боевые действия нам придется вести в горах и в «зеленке». Бой в горах имеет свои специфические особенности. Вкратце: зачастую вы не видите врага, так как он ведет огонь из укрытий. Это не значит, что вы не должны открывать ответный огонь. Вы стреляете в направлении противника в любом случае, чтобы лишить его возможности продвинуться ближе к вам. То, что я сейчас скажу,  конечно, расходится с положениями уставов и наставлений, но я вынужден это сказать, чтобы уберечь ваши жизни. Повторяю, звучит это нехорошо, но во многих ситуациях правильно будет открывать огонь на любое движение с направления противника, и стрелять во все,  что вызовет у вас хоть малейшее подозрение, малейшую угрозу. И при этом постоянно передвигаться, менять местоположение. И не нужно никогда стремиться проверить, поражена цель или нет. Выстрелил – откатился! Перемещайся, двигайся.
     «Духи», казалось, даже дышать перестали…

     - И еще, братцы… Вам очень понадобится выдержка. Чтобы вы поняли, что это такое, я расскажу вам историю. Однажды мы совершали налет на кишлак, в котором по информации наших союзников из афганской контрразведки, встала на отдых группа духов из десяти-двенадцати человек, в составе которой был уездный лидер душманов. Пленить Ахматуллу-Хана было, конечно, престижно и заманчиво, поэтому спецоперация была с ходу одобрена. В её проведении была задействована наша рота, порядка восьмидесяти человек. Группы блокирования, огневой поддержки, группы прикрытия и штурмовые группы заняли свои места, и по сигналу командира роты мы с разных направлений пошли в кишлак. И только там, за дувалами мы поняли, в какое дерьмо вляпались… Кишлак оказался густо населенным! Нас стали сдерживать группы селян, не давая продвигаться вглубь, а вскоре раздались автоматные очереди. Перестрелки вспыхнули почти повсеместно. А мы были зажаты дехканами. Лишены маневра. Судя по возникшей канонаде, духов было отнюдь не двенадцать человек, а значительно больше. Сами понимаете, что ни авиация, ни артиллерия в этой ситуации нам помочь не могли. И самое страшное, что афганцы раскололи, разорвали нашу группу, прижав к дувалам. Внезапно толпа схлынула, и мы оказались перед ощерившимся стволами отрядом духов. Как мы перелетели через дувал, я не знаю… Страх помог. Короче, в мгновенье ока мы перемахнули глиняный забор высотой под два метра. За забором нас оказалось трое… Не буду рассказывать, как мы перемещались по дворам, отстреливаясь, уходя от преследования. Скажу только, что было дальше. А дальше, уже под вечер мы оказались в загоне для скота, прикрытые каким-то мусором.
     Когда стемнело, бой стих. Повсюду слышалась афганская речь, и мы поняли, что наши вынуждены были отойти. Сквозь щели мы видели, как душманы сгоняли куда-то народ, видимо считая, что кто-то из кишлака их выдал… Потом слышали автоматные очереди… Вот так мы оказались на вражеской территории, и провели двое суток в этом загоне, зарывшись в мусор, ведя наблюдение через небольшое отверстие, а буквально в нескольких метрах  лежал труп девочки лет десяти.
     Кто-то из молодых охнул, тут же прикрыв рот ладошкой. На него зашикали…

     - Мы договорились, - продолжал я свой рассказ, - что если духи приблизятся к нашему убежищу, то будем отстреливаться до последнего патрона и, когда закончатся патроны, обнимемся и подорвем себя гранатой. Для того чтобы видеть, не подходит ли кто-либо к нашему укрытию, мы должны были постоянно вести наблюдения за улочкой. А нормальный обзор был только из одного места. И это место волею судьбы досталось Женьке Орлову. Он рассказывал потом, что ему пришлось наблюдать за улицей, но видел он только широко открытые глаза и курчавые волосы мертвого ребенка. Не знаю, как Женька не сошел с ума прямо там…
     Спустя двое суток в кишлак, уже покинутый духами к тому времени, вошли наши. Духов можно было еще нагнать, они ушли буквально перед приходом наших пацанов. Но картина зверств, совершенных ими в кишлаке, до того потрясла видавших виды разведчиков, что ни о каком преследовании даже мысли не возникло…
     Ну, а Женька… Он поседел за эти двое суток. Он изо всех сил старался спрятать виденное глубоко в своем мозгу, чтобы потом изгнать из своей памяти. Но вряд ли ему это удалось. Он ушел в себя, закрылся… И… стал искать смерти в бою. Кончилось тем, что его перестали брать на боевые.
     Вы спросите, к чему я вам рассказал про этот случай? Отвечу: вы должны быть готовыми ко всему. Даже к таким ситуациям, о которой я вам поведал. Война – это не прогулка! Это грязь, кровь и слезы. В войне нет романтики, есть тяжелый повседневный труд. Зачастую, на грани человеческих возможностей. Вот так-то! Есть вопросы?
     - А как сложилась судьба Женьки? – спросил кто-то из бойцов. – Он еще служит здесь?
     Я помрачнел, физически ощущая, как сереет мое лицо.
     - Хорошо, отвечу… - я говорил через силу, превозмогая себя. – Нет, бойцы, он давно, еще полгода назад демобилизовался. На гражданке он очень скоро стал наркоманом – прожил несколько месяцев в наркотическом угаре и умер от передозировки. Второй из нас стал, как и я, сержантом, он сейчас командир четвертого отделения нашей разведроты, с ним вы очень скоро познакомитесь. Это Анатолий Дембицкий. Он подготовлен, вооружен боевым опытом, силен.
     - А все-таки, что произошло в кишлаке? Что там сотворили душманы? – раздался голос.
     - Я могу только рассказывать, - всё тем же глухим и бесцветным голосом произнес я, - и это будут только слова. В реальности же  всё обстоит совсем по-другому. Когда происходят по настоящему страшные вещи, некоторые из них бывают настолько ужасными, что просто не могут быть поняты нормальным умом и уложиться в голове. Потому что… на самом деле не существует никакого способа, чтобы справиться с этими воспоминаниями. Мне кажется, что никто из нас, прошедших через ад, не может в полной мере совладать с этим, может быть, лишь гоня прочь от себя эти воспоминания… Да, я отвлекся… Что сотворили душманы? Духи пытали людей, пытаясь узнать, кто их предал. Пытали люто, жестоко. На глазах мужчин резали их женщин и детей… Потом резали мужчин. Этот ужас продолжался два долгих дня…
     Я бросил в урну давно погасший окурок и пошел прочь.
    - Я, конечно же, надеюсь, - говорил я сам с собой, - что вам, пацаны, не придется проходить через такие испытания. Но когда придет время, вы уж, пожалуйста, будьте готовы!    
11.   
Так и живем - от боя до боя,
Оружие успеть почистить бы...
Ох, не ценил я встречи с тобою,
А теперь - просто увидеть бы.
Не прикоснуться, нет! Не успею -
Снова в разведку идти нам ночью.
Только б увидеть - надежду лелею,
Просто увидеть тебя мне хочется.
Ты уж прости, что бываю редко,
Пороха запах, соляры, пота -
Искоса смотрит твоя соседка.
Что ж тут поделать - такая работа.
Кончится все, как и эта война.
Сердце мое устремится к тебе!
Стихнут метели - наступит весна!
Только люби - не противься судьбе...   
     Она жила и не жила без Андрея. На первых порах она просто бежала -бежала от себя, бежала от него, бежала от памяти, тонула в суете повседневности, постепенно понимая, что,  беги-не беги - спасенья нет. Душа разлагалась на молекулы и атомы  и скоро уже ничего не чувствовала.
     Все смешалось: звонки, ревность, страсть, любовь, мольбы в пустоту, воспоминания и реальность. Все в ее жизни стало каким-то мрачным комом, от которого она не могла отряхнуться, который душил ее, заставлял кричать по ночам и задыхаться от слез…
    - Нужно убедить себя в том, - говорила она, пытаясь успокоиться, - что в этом разрыве есть огромная красота, что такие истории нужно останавливать на самом взлете, чтобы не переживать отката, понижения температуры, первой капельки пустоты и скуки в глазах. Я потом смогу внутренне гордиться, что у меня была такая история, и что у меня хватило сил прервать ее. Только страсть и нега без всяких полуостывших гарниров. Вот она – добыча, с которой нужно уметь уйти, пока жизнь не отобрала ее и не превратила в прокисшее вино. Он ведь дал мне слово, обещал, что вернется, куда бы его военная судьба не забросила. Он обещал. А его нет уже сколько лет! Я его просила не уезжать, - не помогло. Сказала: весь мир кричит о моей любви к тебе. Даже горы и камни кричали: «Не уходи, Андрей!». Но он ушел. Вырвал мое сердце и ушел на свою проклятую войну. У меня внутри все горит, моя душа болит, мне теперь даже трудно дышать. Но я преодолею эту боль! Что будет больнее всего? Нужно просчитать сейчас. Удержать себя от возвратов, посещений, звонков.
     Порой ей это удавалось…
     Однажды она случайно наткнулась в старой своей сумке на сложенный листок. Развернув его, она увидела… стихи, написанные рукой Андрея. Она не сразу вспомнила, что он дал ей этот листок, когда они расставались, как ей казалось, навсегда.
     Она читала и перечитывала стихи, не утирая слез, потоком лившихся и ее глаз:
Темень ночи взорвет свет луны серебристой,
и я запах вдохну твоих терпких духов!
Зароюсь в твой локон - легкий, пушистый…
Я сегодня не жду отпущенья грехов…

Прочь рутину, дела, пустые раздумья!
К чёрту все!  Отключу в голове тормоза! 
Мы отважно провалимся в бездну безумья,
искупаюсь в твоих сумасшедших глазах!

Ночь плеснется дурманом, свежестью сада,
тонкий лучик запустит нам в окна Звезда…
Ты сегодня моя! Для души ты отрада!
Но кончается ночь. Краток путь в никуда…

Утром вновь окунусь я в  житейскую прозу…
Ты уйдешь по тропинке несбывшихся снов,
унося чуть подмерзшую белую розу…

Почему о любви не пишу я стихов?
     Она бережно свернула листок и спрятала его среди своих книг…
     И, может быть, именно тогда она и стала подумывать о том, что ей нужен мужчина – большой и сильный.  Скорее даже не муж, нет, а добрый, заботливый друг, тот, кому она будет дарить себя в редкие минуты слабости, который поймет ее, когда она уйдет в ночь, что бы вылечить свою душу одиночеством с терпким запахом грусти. И она подумала о Валентине.
     Со временем какая-то часть шрамов на душе зарубцевалась, но особо глубокие все еще давали о себе знать. Они прорывались и гноились вновь и вновь. И она уже знала, чувствовала, что это навсегда. Что она не испытает больше подобного чувства, никогда больше не найдет такие ладони, как у Андрея, которые будут согревать ее, такие губы, которые будут шептать: «от тебя пахнет осенью и садом, вымытым дождем...». Андрей  всегда оставался в ней, причинял боль, не покидал ее сердце и мысли.
     Она пришла к Валентину, потому что знала, - этот добродушный увалень будет сдувать с нее пылинки и исполнять любые ее прихоти. Она знала, что он всегда будет рядом - ее верный рыцарь Валентин -  да - друг, но даже не любовник, которому она отдавала иногда, по прихоти свое тело, но не душу. Он жалеет ее и искренне не понимает, что происходит с его супругой, от чего порой по ее щекам текут  слезы, а в глазах плещется бездонный океан боли и грусти. Она молчит. Ничего не говорит ему о своих переживаниях.
    Но снова приходит вечер, и музыка в наушниках окатывает ее волной воспоминаний. Снова слезы на глазах, и бросив все, она бежит в ночь. Она бежит по темным улицам, чтобы, обессилев от нагрузки, придти домой и упасть, избавившись от мыслей в голове. Но, Господи, как она устала бежать, бежать от воспоминаний, от Андрея, мысли о котором, подобно вязкому киселю из детских воспоминаний, не стряхиваются и не смываются. Она так и не смогла  научиться жить настоящим.
     Иногда ей казалось, все - молекулы собраны, раны зализаны. Ее прежняя любовь канула в вечность, забылась в суете дней. Она навсегда прогнала мысли об Андрее. Но жизнь – коварная штука… Сколько она сможет не думать о теплых ладонях любимого?  Ну, сколько? Месяц? Два? И вот она вновь ждет звонка…
     Она ничего не знала о нем, потому что их встречи были так редки, что она боялась задать вопросы, чтобы не потерять ни единой отведенной им минуты. Она боялась потерять эти чарующие мгновенья, которые уносили ее на много лет назад, где она была счастлива, где они «летали» вместе и были всем друг для друга. А другим казалось, что они единое целое на века.
     - А знаешь, милый, иногда мне даже легче без тебя, - после ночи без сна сказала она как-то Андрею. - Я возвращаюсь к той забытой жизни, когда ничьи звонки не теребят, и ниоткуда не приходят письма. Живу себе в блаженной пустоте и в ощущении свободы. Да, дорогой, я свободна так, что могу полететь... Вот только мои крылья у тебя остались! Каждый из нас ангел, но только с одним крылом. И мы можем летать, только обнявшись друг с другом.
     - Тебе придется быть сильной, Наташка! – сказал он.
     – Ну уж нет! Сильным всегда достается больше всех. Сильных бросают, потому что они сильные. Потому что они не будут прыгать из окна или кидаться под поезд. Они будут карабкаться и из последних сил пытаться наладить свою жизнь. Увольте. Это, конечно, прекрасное человеческое качество, но… Осенью, ну, когда я… я и подумать боялась тогда. И подумать боялась, что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче. Вот такая я слабая! Бог знает почему, но ты был мне ближе, чем когда-либо прежде.
     - Мы вообще очень виноваты все друг перед другом, – помолчав, продолжала  она. - Но только в разлуке чувствуешь это. Чтобы по-настоящему оценить объятия любимого человека, надо прежде узнать, каково без них. И потом — сколько еще осталось нам этих дней или лет вместе? Если и будут эти лета еще, то все равно остается их все меньше и меньше. Понимаешь? А дальше? Разойдемся по могилам! Так больно, так обострены чувства, так остры все мысли и воспоминания! А как тупы мы обычно! Как спокойны! И неужели нужна эта боль, чтобы мы ценили жизнь?! Завтра мы простимся, и утро застанет тебя уже в дороге. И мы снова расстанемся. Может, на год, может, на два. А потом…  будет вечер, и я позову тебя ужинать, мой родной.
    - Признаюсь, милая, в боях, в кровавой сумятице будней я часто забывал о тебе, чтобы совершенно неожиданно где-нибудь на ночлеге, в тихую минуту перед щемящей неизвестностью предстоящего боя вдруг вспомнить до пронзительной боли в сердце. Там, на войне не принято рассказывать о  своих женщинах, просто все знают, что другим не легче. Все одинаково страдают: кто от разлуки с любимой, кто – с матерью, кто с женой и детьми... Разлуки жгли, болью точили наши сердца, и никто ничего не мог сделать, чтобы облегчить эту боль. Иногда мне казалось, что я уже начинаю забывать про нашу медвежью шкуру, про то, как я иду домой, потирая руки от холода, нежданный, и вдруг вижу твой силуэт в окне, за занавеской, склонившийся над конспектом… А ещё реже, в редкие минуты, когда у нас появлялось время для полноценного отдыха, меня яростно начинало донимать одиночество, и мне почему-то начинало казаться, что ты обо мне тоже вспоминаешь, меня ждешь, и что мы обязательно встретимся... Я ведь любил тебя, когда мы были вместе, и полюбил ещё сильнее за годы разлуки.
     - Так мы пришли к тому, - рассмеялась она, - что должны благодарить безжалостную судьбу за то, что она разлучила нас в зените нашей любви, ибо мы страдаем, но страдания наши, ах, как красивы!
     - Так точно, милая! – серьезно произнес Андрей. – Потому что истинная трагедия любви – равнодушие – нас минует. Ибо равнодушие — страшнее войны. Равнодушие выпаривает из человека душу, как воду медленный огонь, и когда очнешься — останется от сердца одно сухое место.
     Андрей долго молчал, и когда заговорил, его голос звучал глухо, надтреснуто…
     - Любовь моя, я люблю тебя, не ради себя, не ради тебя, не ради нас обоих, я люблю тебя не потому, что моя кровь кипит во мне и зовёт любить тебя, я люблю и хочу тебя, потому что ты не моя, потому что ты — по ту сторону, на другом берегу и оттуда зовёшь меня перепрыгнуть к тебе, а я перепрыгнуть не могу, ибо, сколько бы я ни овладевал тобою, ты — не во мне, я тебя не настигаю, не постигаю тебя дальше твоего тела, твоей улыбки и, бывает, мучаюсь оттого, что ты меня любишь. Потому что, не может так продолжаться – ты любишь меня, но утром уходишь к Валентину, к своей дочери, а мост не может опираться только на один берег, ему нужна опора и на другом берегу! Для тебя процедура любви, наверно, слишком проста, и потому излечишься ты от любви раньше меня, хотя ты и любишь меня так, как я тебя не люблю. Ведь время нужно только для того, чтобы разлюбить. Полюбить — времени не надо.
     Она не нашла слов, чтобы ответить Андрею, просто лежала и плакала…
     А дни складывались в недели и месяцы, а месяцы складывались в года… И все в ее жизни шло своей чередой. Иногда она подчинялась гордыне и не брала в руки телефон – молчаливый свидетель ее измен мужу с Андреем. Она мучилась, грызла ночью подушку зубами, но что же делать – когда-то она сама загнала себя в этот тупик, разделив свою жизнь между двумя мужчинами, один из которых был отцом ее дочери…
     А пока… Серый город. Серые дни. Повседневность. Скука в жизни и тоска на сердце. Но это только до звонка Андрея…
     Она научилась жить и ждать. Ей казалось порой, что о разлуках она знает все, и могла бы написать о них целую книгу. Они ведь очень разные: замораживающие, когда вспоминались только невстречи, причиной которых была она сама. Были бабьи, когда смертельно хотелось, чтобы Андрей был здесь, рядом, вот сейчас, сию же минуту! Но были и похоронные, когда совсем, совсем теряешь надежду.
    И чем больше счастья предлагала ей жизнь, тем сильнее томила ее тоска, что Андрей будет лишен возможности разделить его с нею. Но чем меньше им двоим выпадало, тем большее блаженство судьба сулила, которое они могли бы делить, и тем болезненнее она ощущала, как они несчастны в разлуке! Она уже знала, что им суждено страдать, каждому в отдельности и, возможно, даже в одни и те же моменты, как будто сама разлука объединяет их.
     Она ждет и знает, что будет ждать звонка Андрея хоть сотню лет. Ждать не слов о любви, а ладоней и глаз, она все прочтет в них, она знает все о них. И когда этот звонок прозвучит, она помчится к нему на крыльях любви, чего бы это ей не стоило! Ведь глубоко внутри души каждый из нас знает вечные законы, и один из них состоит в том, что мы всегда будем возвращаться в объятия того, кого мы любим, независимо от того, расстаемся ли мы в конце дня или в конце жизни.
12.
Давно отгремели залпы войны.
Мы теперь уже не солдаты...
Но терзает, терзает чувство вины
За тех, кто погиб когда-то!
И теперь, спустя много лет,
Снятся нам бои, перевалы,
Пот и кровь, и Отчизне обет,
И друзья - полегло их немало...
И от ран умирая сегодня,
Когда битвы уже миновали,
Мы не просим у Бога ни дня,
И пощады попросим едва ли...

      Мне 20 лет, но кажется, что война состарила меня лет на десять… И я читаю заметку обо мне, написанную корреспондентом газеты «Красная Звезда» месяц назад, и не знаю, гордиться ли мне тем, что попал на страницу газеты, или выразить самому себе соболезнование. Он написал все, что хотел, в том числе, и о моей внешности: «… У него загорелое лицо с выгоревшими бровями, жёсткое и волевое. Углы рта прорезаны глубокими складками. Лицо кажется рябым – при подрыве БТРа разведчиков на фугасе его посекло мелкими осколками и камешками. Старшина курит «Приму», выуживая сигареты из мятой красной пачки, лежащей перед ним на столе»…
      
     Не знаю, как у кого, но у меня это описание не вызвало ничего,  кроме недоумения – зачем пытаться с первых строк интервью вызвать к собеседнику жалость…

    « - Расскажите, как вы попали в разведку? - ручка в моей руке слегка подрагивает от нетерпения: не каждый день выпадает удача взять интервью у  этих «засекреченных» парней…
     - Да очень просто все получилось, - говорит неторопливо старшина, затягиваясь горьким дымком сигареты. – В «учебке» это было. В один из дней в наш кубрик вошел лейтенант, как потом оказалось, командир взвода разведки. Он сказал, что ему требуется набрать во взвод двадцать человек, вкратце рассказал, что значит быть разведчиком. И сказал, что весь взвод после учебки пойдет служить дальше в Афган: кто хочет, мол, добровольно записывайтесь. Ну, я и записался…
     - И что, лейтенант оказался прав? Вы прямо из учебного взвода отправились в Афганистан?
     - Ну да! Причем, так получилось, что и попали мы в разведроту все вместе – рота тогда понесла жестокие потери… Воевать еще толком не научились… А уже через две недели роте поставили задачу: во взаимодействии с другими подразделениями разведчики ночью должны выйти к высоте, на которой располагался укрепрайон духов, и захватить его. Снега в ту зиму в горах было много. Шли по пояс в снегу. Устали очень, пока добрались до вершины… По сигналу ракеты бросились вперед. Духи, как будто ждали нас: мгновенно открыли ураганный огонь из всех видов вооружений. Голая гора - местность открытая, никаких укрытий не было, кроме снега. Это был мой первый бой. Укрепрайон нам захватить не удалось, его потом авиация раздолбала с воздуха… А мы потеряли семнадцать пацанов, которых тащили потом вниз на руках…
     - И какие впечатления вы вынесли из того – первого боя?
     - Я понял, что такое бой, как себя вести, не подставляя себя мишенью для противника, – тихо сказал старшина.
     - Расскажите о первом выходе на караван…
     - Первый выход?... – старшина вдруг криво ухмыльнулся. – Да-а… Первый блин…Было, значит так… Вошли мы в ущелье и дальше двигались по мандеху…
     - По мандеху?...
     - Ну, это русло высохшей речушки так называется. Так получилось, что мы оказались на открытом месте, ущелье там широко раскинулось. Короче, духи нас засекли и обстреляли с высот. Залегли. Одного пацана убило. Сзади, метрах в ста, было небольшое ответвление ущелья, мы туда отступили, там залегли. Наступила ночь. Говорю командиру: думаю я убитого нашего сюда приволочь, и автомат его забрать. Вместе со мной назначили ещё одного – Саню из Кемерова, фамилию не помню его. Поползли мы с ним. Автомат я забрал, за спину закинул. Убитого на плащ-палатку положили, потащили его волоком к своим в укрытие. Вдруг видим: по мандеху люди идут. Да так идут, что ни один камешек не скрипнет. Подумал, что командир нам подмогу отправил… А Саня спрашивает: «Стой! Кто идёт»? Остановились. Саня опять: "стой! кто идёт"? Оттуда в его сторону, на звук голоса – автоматная очередь. Мы за камни бросились, огонь открыли. Наши услышали, сзади им тоже огоньку поддали. Короче, всех накрыли.
     - Получается, что у духов более профессионально разведка была организована, – ходят тихо, вашу группу прошли так, что никто их и не заметил?!
     - Так это же совсем другой уровень! Их же в специальных лагерях готовили в Пакистане, в Турции. А какой из меня разведчик в 19 лет, без специального обучения работы разведчиком? И прочие в нашем взводе примерно такие же. Опыта не было… Это потом все пришло… А тогда нас утром забрала броня, вот и весь выход. Хотя, шестерых духов мы завалили и оружие их забрали. С перепугу…
     - А как к вам пришло решение стать офицером? 
     - В Панджшере это было. Войска большую операцию проводили, а нашу разведроту в резерве держали. Бой сильный был. Потом все стихло. Через пару часов к нам подходит ПНШ-1 – помощник начальника штаба по разведке. На меня показывает: пойдём со мной. Я взял автомат, китайский «лифчик» на шесть рожков, гранаты. Идём в 1-й батальон. Подходим с ним к палатке штаба батальона. Он в штаб, я у связистов остался. Выходит, даёт указание: «надо 6-ю роту найти! 6-я отошла, видимо, к соседям, но неизвестно где она». Пошёл я по оврагу, метров двести прошёл. Думаю: а что я по оврагу-то шарюсь, по кустам этим... Если здесь духи – они обязательно дозор выставили, как раз на него и напорюсь. Решил подняться на обрез оврага. Добравшись до вершины склона, услышал внизу тихую речь, не нашу: как бы наставления какие-то, или указания кто-то даёт. Присел, думаю: что дальше делать? Разговор всё тише, тише, вообще не слышно стало. Ещё посидел немного, поднимаю голову, смотрю вправо, откуда разговор мне слышался – нет никого. Влево смотрю, а там идут человек пятнадцать духов с автоматами, два пулемета у них… А я у них сзади теперь оказался. Если бы я немного раньше выглянул, они бы меня увидели.
     - Это как же так получилось, что и духи здесь ходят, и вы тут же?
     - Так ведь здесь не бывает чёткой линии фронта в виде траншей противников, наших напротив и нейтральной полосы между ними. Здесь эта линия проходит, так скажем, «по воздуху». После того, как духи Ахмад Шаха потеснили нас на этом участке,  они заняли наши окопы. А нашим солдатам пришлось держать оборону, лёжа прямо в открытом поле. В общем, увидел я духов, пригнулся, побежал в сторону реки. Смотрю: солдат идёт. А я экипирован-то совсем не по форме: серые шаровары, серая длинная рубашка, чёрная жилетка, чалма. Он увидел меня: сразу на землю плюхнулся – автомат в руках дрожит. Я тоже быстренько упал, кричу ему: «не стреляй! я разведчик 601-го полка!». Автомат за спину забросил: «смотри, у меня автомат за спиной, я встаю». Встал когда, вспомнил, что у меня за пояс трофейный «Кольт» засунут – увидит, примет за диверсанта. Быстренько застегнул жилетку на нижние пуговицы. Подхожу к нему, говорю, мол, ищу 6-ю роту по заданию ПНШ-1. Иди, говорит, метров сто по тропинке – там какие-то командиры сидят. Пошёл я в ту сторону, метров двадцать отошёл, оглянулся – он автомат на изготове держит, смотрит в мою сторону. У меня автомат всё ещё за спиной. Более я уже не оглядывался, ещё немного прошёл, перекинул автомат на грудь, продолжаю идти дальше. Вскоре увидел - под деревьями сидят командиры. Доложил, что сержант такой-то, такого-то полка, разведчик. Сказал, что ищу 6-ю роту. Один из них говорит: я старший лейтенант такой-то, заместитель командира роты, командир роты убит, за командира – старшина, потому что я ранен тяжело. Смотрю, у него грудь перевязана и рука на перевязи. Говорю, я выведу вас тем же путем, каким сам пришел. И вывел… И вот тогда подумал, что нравится мне это дело! Разведка… И решил учиться дальше. Жду вызова. 

     Я отложил ручку и посмотрел на старшину. На груди парня теснились две нашивки за ранения и ленточки: двух орденов «Красной Звезды», медалей «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За отличие в воинской службе»…
     Тяжелые руки в шрамах от осколков…
     И невыразимая грусть, застывшая в серых, усталых глазах, повидавших такое, что и в самом страшном сне не приснится»…

     Ну, и как я должен был воспринимать эту статью? Я негодовал. Ибо корреспондент сделал из меня какого-то бездушного монстра, которому нравится воевать.  И молил бога, чтобы эту статью не увидел отец и моя родня.  Потому что, лично мне, себя из газеты был жалко!
     Тогда я еще просто не знал, что ждет меня впереди…

13.
Прости меня, земля родная,
Что ни гнезда, ни саженца,
Ни семени в тебя не ронял я.
Не знаю, как сеется – пашется,
Лишь автомат в жизни знал я.
Простите меня, воды вешние!
Леса простите окрестные,
Что не такой я, как прежде,
Не узнают меня местные….

     Перед поступлением в военное училище командование предоставило мне краткосрочный отпуск.
     Я приехал в свой родной город и не узнал его. Вроде, все было как прежде - те же улицы, те же дома, те же терриконы, окружающие город, как молчаливые, все повидавшие сфинксы. А может быть, это город не узнал меня? Странно и грустно было после долгой разлуки видеть знакомые места: ты с ними еще связан сердцем, а неподвижные строения, скверы, улицы тебя уже забыли и не узнают, точно они прожили без тебя деятельную, счастливую жизнь, а ты теперь им чужой, одинокий в своем чувстве и теперь стоишь перед ними жалким неизвестным существом. Но я ведь действительно изменился,  стал совсем другим. Прежний я — мальчик, окончивший здесь школу, и когда-то впервые спустившийся в шахту, — исчез в языках пламени войны. Осталась лишь похожая на меня оболочка. Черное пламя проникло в мою душу и испепелило ее… И лишь мой город способен был излечить меня, поскольку возвращаться домой, всегда означает искать укрытия в знакомых закоулках.
     Я слышал свои шаги и думал, что эти шаги старше меня. Да, я устал. Устал от жизни и от каждодневного ожидания смерти. И я чувствовал, что это была усталость, которая начинается у того, кто в одночасье перестал быть ребенком, и длится потом уже всю жизнь, до старости и смерти. И все же ночь миновала! В небе ярко сияла утренняя звезда, обещая неизведанное, и  нужно было жить! Молодости ведь не свойственно долго предаваться унынию. Впереди у меня было десять суток праздной жизни, не считая времени на дорогу. После кипящего котла Афгана, казалось, ну что это для молодого человека?! Однако я многое успел за это время, например, женился. Это произошло так молниеносно, что никто из моих школьных друзей не успел опомниться.
     Мы с друзьями возвращались из парка, где сидели в кафе, потягивая пиво, как вдруг повеяло свежим ветром. Из-за террикона «пятнадцатой» шахты, искря электричеством, медленно надвигался полог мрачных, набухших дождем туч. Ближайшим местом, где можно было укрыться от непогоды, был автовокзал с его широким навесом над стоянкой автобусов, и мы побежали туда. С утра мы пили вино, потом пиво, и теперь меня слегка лихорадило. Лихорадило не только тело, в голове тоже все смешалось в кучу. Я поднял глаза к черному небу и увидел, как сквозь тучи потоками темной крови проливается гроза, погасив луну и бросая сумрачную пелену на крыши и фасады домов. И вдруг, пошлепав по асфальту ядреными, величиной с блюдце каплями, хлынул ливень. Я попытался бежать быстрее, но какая-то смутная тревога будто подточила меня изнутри, так что под спасительный навес, преследуемый дождем, я шел, еле переставляя вдруг налившиеся свинцом ноги. Хохоча и толкаясь плечами и локтями, мы сбились в кучу у газетного киоска, и я попытался привести в порядок мысли, бродившие хмелем. Рядом, взрыкнув для затравки бешеным зверем, грянул оглушительный раскат грома, и земля всколыхнулась у меня под ногами. Несколько секунд спустя уличное освещение, рисующее в полумраке очертания фасадов и желтые наклейки окон, стало постепенно меркнуть. Над превратившимися в сплошную лужу тротуарами перемигивались фонари и гасли, как свечи на ветру. На улицах, казалось, не было ни души, и чернота внезапного затмения изливалась зловонным дыханием из водосливов, стекая в канализацию. Ночь стала глухой и непроницаемой, дождь — саваном, сотканным из испарений.
      И вдруг со стороны тира, над входом в который тоже был оборудован навес, послышался звонкий девичий смех. Пацаны, словно охотничьи псы, почуявшие добычу, навострили уши.
     - Оп-па! – сказал кто-то в темноте. – Да мы тут, оказывается, не одни.
     - Я пошел на разведку, - сказал Димка Гусев и исчез в темноте.
     Вскоре он вернулся в компании трех девушек, которые ожидали автобуса на Ростов - одна из них ехала поступать в медицинский институт. Они были нашими ровесниками, только из другой школы, а их подруга абитуриентка – годом младше.
     Шел дождь, грохотал гром, а небо раздирали ярко-серебристые зигзаги молний. До автобуса был еще час времени, и мы болтали  ни о чем, и хохотали беспричинно. В огромной Вселенной, казалось, не было сейчас никого, кроме нас, и мы владели ею безраздельно.
     Включились фонари, и я, наконец, смог рассмотреть девушку, которая собиралась уехать в Ростов. У нее были длинные, темные волосы и красивые глаза, слегка затененные длинными ресницами. Она была по-девичьи стройна, но фигура ее обещала стать в скором времени весьма привлекательной. Она, ее звали Татьяной, болтала с подружками, отвечала на вопросы пацанов, а я все никак поймать момент, чтобы заговорить с нею.  Мне помогла погода…
     Около часу ночи диктор, хриплым спросонья голосом объявила, что все рейсы в связи со штормовым предупреждением отменены. И я тоном, не терпящим возражений, объявил, что провожу ее домой.
     В темном подъезде пахло сыростью, подгоревшим  мясом и котами. Откуда-то, из квартиры доносилась тихая музыка, а с улицы раздавался звук нескончаемой капели. На лестнице было темно, как в бездонном колодце. Отблески далеких молний проникали сквозь смотровое окошко над входом и разбивались о края ступенек. Мы на ощупь двинулись вперед, пока не наткнулись на первую ступеньку. Вцепившись в перила, стали медленно подниматься. Вскоре ступени сменились ровной поверхностью, и я понял, что мы добрались до площадки.
     - Здесь я живу, - сказала Таня. – Я дома. Не знаю, что сейчас будет с родителями, когда увидят, что я не поехала в Ростов. Они будут огорчены.
     - Завтра поедешь! – сказал я. – Но я заберу тебя оттуда.
     - Зачем? – спросила она, удивленно распахнув глаза, и белки ее глаз блеснули в темноте.
     - Ты выйдешь за меня замуж! – оповестил я Татьяну, как о чем-то давно решенном.
     - Ну, ты даешь! – сказала она, и я почувствовал, что она улыбнулась. – Мы знакомы с тобой чуть больше часа!
     - Для меня – достаточно! – сказал я. – Другого времени у нас просто не будет. Скоро я уеду… на службу. Надолго.  Поэтому все надо сделать быстро!
     - Андрей, все это на какой-то бульварный роман тянет, тебе не кажется? Ты вообще ничего обо мне не знаешь! Как ты можешь делать мне такое предложение?!
     Я провел рукой по ставшей вдруг враждебной, холодной стене, и тут открылась дверь, выпустив в подъезд широкую полосу электрического света, больно придавленного до этого дверью...
     Через десять минут я на кухне пил водку с ее отцом, который, как и все в этом городе, был шахтером.
     - Послушайте, молодой человек, - бубнил Иван, - я в личную жизнь Татьяны не лезу, тем более что и сам не без греха. Но! Если когда-нибудь у тебя будет дочь, а я такого счастья никому не пожелаю, ведь хотите вы того или нет, закон жизни гласит: рано или поздно она разобьет вам сердце… Так, о чем я? Да! Если в один прекрасный день у тебя у самого появится дочь, ты и не заметишь, как начнешь делить всех мужчин на две категории: на тех, кого ты подозреваешь в том, что они с ней спят, и на всех остальных. Кто скажет, что это не так — лжет как сивый мерин! Понял?!
     Его кулак с грохотом опустился на стол.
     Я печенкой чуял, что отец Татьяны на моей стороне, в то время, как ее мать о чем-то горько причитала в соседней комнате.
     - Мне, Андрюха, плевать, гений ты или нищий неудачник! Но если ты, как бессовестная скотина, обидишь мою дочурку… Когда свадьба?
 - Завтра мы с Татьяной все решим! – сказал я.
 - Завтра Татьяна поедет поступать в институт! – безапелляционно заявила, входя в кухню, ее мать. – А вам, молодой человек, пора домой!
  Все же мы договорились с Татьяной, что встретимся утром следующего дня во Дворце культуры, благо автобус на Ростов был только ночной.
  Дворец культуры был недалеко от моего дома, и через двадцать минут я уже входил в широкий вестибюль, отделанный холодным мрамором. Дежурная, читающая какую-то книгу, не удостоила меня даже взглядом, и я не стал спрашивать ее, где находится студия танцев, а решил сам разыскать ее.  Мои шаги гулким эхом раздавались в пустых коридорах, и у меня уже   промелькнула мысль, что Татьяна, возможно, подшутила надо мной, назначив встречу здесь, и сделала это, чтобы посмеяться над моей излишней самонадеянностью. Я нашел студию танцев на втором этаже ДК и распахнул дверь.  Разочарованно и, быть может, с некоторым трусливым облегчением окинул я взглядом пустой зал...
     Я вышел из сумеречного помещения и… увидел Татьяну. Она сидела на скамье, и ее силуэт четко выделялся на фоне фонтана. Я задержался у входа, чтобы рассмотреть ее, и на мгновение мне показалось, что я увидел девушку с картины Крамского «Незнакомка», так похоже было на нее отражение Татьяны, мечтательно смотрящей в никуда на своей скамейке у фонтана. Проглотив комок в горле, я двинулся вперед. Она услышала мои шаги по брусчатке, которой была выложена площадка вокруг фонтана, и подняла глаза, улыбаясь, словно не ожидала встретить меня.
     - Я думала, ты не придешь, — сказала Татьяна.
 - То же самое я подумал про тебя, когда увидел, что тебя нет в студии.
 Она продолжала сидеть на скамье, напряженно выпрямившись, сжав руки на коленях. Я спрашивал себя, как получается, что я чувствую ее такой далекой, читая каждую складочку ее губ.
 - Я пришла, чтобы сказать тебе, что ты сильно заблуждаешься в том, что я соглашусь выйти за тебя замуж вот так – неожиданно. И… Я уеду ночью в Ростов, что бы ты ни сказал мне сейчас.
Я смотрел на нее, как смотрят на быстро уходящий поезд, понимая, что всю ночь перед встречей блуждал в высях собственных фантазий, а теперь реальность со всей своей неумолимостью обрушилась на меня.
     - А я-то думал, ты пришла, потому что захотела меня увидеть, — в отчаянии я попытался улыбнуться.
 Мое замечание заставило ее покраснеть.
 - Я чуть было не пошла в кино. Чтобы только не встречаться с тобой, понимаешь? — сказала она.
 - Почему?!
 Татьяна молча посмотрела на меня. Потом пожала плечами и посмотрела куда-то вверх, словно пыталась на лету поймать ускользающие слова.
  - Потому что боялась: вдруг ты окажешься прав, — наконец произнесла она. – И я уже никуда не поеду…
  Я вздохнул. На большой площади перед ДК никого не было, только тишина и ощущение заброшенности, которые всегда объединяют малознакомых людей. Я почувствовал, что способен произнести вслух все, что взбредет в голову, даже зная наперед, что после этого нам не доведется больше разговаривать.
     - Пойдем ко мне домой! – выпалил я. – Поговорим там.
 Она взглянула на меня с сердитой улыбкой, и ее взгляд стал холодным.
 - Зачем? - спросила она.
 - Увидишь! – сказал я, лишь бы что-то сказать. – У тебя ведь нет парня? Ну, любимого?
 - А вот это не твое дело! - она больше не улыбалась. У нее дрожали губы.
 - Я для тебя почти незнакомец, — сказал я. - И мне хотелось бы, чтобы ты поближе узнала меня, а я тебя. Я ведь нравлюсь тебе. Скажи, что я ошибаюсь, и я уйду. Ты кого-то любишь?
 - Я же сказала, что это – не твое дело! Даже если и не люблю никого!
 - А я думаю, что ты кого-то любишь, но эта любовь безответная. Любишь на самом деле. И что ты не выходишь за меня замуж только для того, чтобы вырваться из дома и уехать подальше от этого города и твоей любви, туда, где она не причинит тебе боль.
В ее глазах заблестели слезы ярости.
- Ты не имеешь права говорить со мной так, Андрей! Ты меня не знаешь.
- Скажи, что я ошибаюсь, и я уйду. Ты его любишь? Скажи, что ты уезжаешь, а не бежишь!
Мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
- Я не знаю, — прошептала она, наконец. — Не знаю.
- Однажды кто-то сказал: в тот момент, когда ты задумываешься о том, любишь ли кого-то, ты уже навсегда перестал его любить.
Татьяна безуспешно пыталась разглядеть иронию на моем лице…
Она сидела на лавке, а я стоял перед нею истуканом. Не знаю, сколько продолжалась эта пытка…
- Афганцы говорят: не иди позади меня – возможно, я не поведу тебя. Не иди впереди меня – возможно, я не последую за тобой. Иди рядом, и мы будем одним целым…
- Это значит, что ты все еще хочешь, чтобы мы пошли к тебе? – спросила она почему-то осипшим голосом.
- Все еще хочу! – ответил я.
- Ну, так подай руку девушке, неотесанный ты служака!
Мы шли под небом, истерзанным воспаленными ссадинами вчерашней грозы. Шли, словно стараясь скорее привыкнуть к шагам друг друга, стараясь не говорить на ту тему, о которой думали, которая нас сейчас сближала. Она избегала моего взгляда и натянуто улыбалась. Я чувствовал, что она почти жалеет о том, что призналась мне в своей тайне около фонтана, и теперь ее собственные слова причиняют ей боль, гложут изнутри.
- Слушай, ты ведь не осуждаешь меня за мое почти признание о той, другой любви? — вдруг попросила она. — Не осуждаешь?
- Конечно, нет. У каждого в жизни бывают ошибки. Но о твоей я не расскажу никому!
Татьяна рассмеялась, но было заметно, как сильно она нервничает.
- Сама не понимаю, что на меня нашло. Не обижайся, но иногда гораздо легче говорить с незнакомцем, чем с кем-то, кто тебя хорошо знает. Интересно, почему?
Я пожал плечами.
- Наверное, потому, что чужие люди нас воспринимают такими, какие мы есть на самом деле, а не такими, как им бы хотелось нас видеть.
- Это тоже сказал кто-то из великих?
- Нет, это я только что придумал, чтобы произвести на тебя впечатление.
- А как ты воспринимаешь меня?
- Как загадку.
- Это самый странный комплимент из всех тех, что мне когда-либо делали.
- Это не комплимент, это, скорее, угроза.
- Объясни!
- Загадки для того и нужны, чтобы их разгадывать, чтобы узнать, что скрывается внутри.
- Возможно, ты разочаруешься, увидев, что внутри.
- Возможно, буду очень удивлен. И ты тоже.
- Я не думала, что ты такой нахал!
- Наверное, потому, что все свое нахальство я приберегал для тебя.
- Почему?
«Потому что я тебя боюсь!» - подумал я, но вслух этого не сказал.
Чтобы оттянуть время, мы зашли в молочное кафе рядом с универмагом. Сели за единственный столик у окна, и я заказал бутерброды с ветчиной и кофе с молоком, чтобы согреться.
- Мне только кофе с молоком, больше ничего не надо, спасибо, — сказала Татьяна.
Я же умирал с голоду и набросился на бутерброд, не думая о приличиях.
Обхватив обеими руками дымящуюся чашку, она, улыбаясь, наблюдала за мной со смесью любопытства и удивления.
- Что же такое ты собирался показать мне сегодня, чего я никогда раньше не видела? – спросила Татьяна.
- Много разного! – поглощая бутерброд, ответил я. - То, что я покажу тебе, имеет отношение к нашей дальнейшей жизни.
Татьяна кивнула, удивленно подняв брови.
- Ну-ну! Ты уже планируешь нашу дальнейшую жизнь?
- Конечно!
- Я недавно познакомилась с одним… персонажем, будто сошедшим со страниц романа, чтобы предложить мне жизнь из того же романа о предательстве и об иллюзии любви, и об утраченной дружбе. Это история о любви, о ненависти и о мечтах, живущих в каждом из нас. Верно?
- Примерно так пишут на обложках дешевых романов, Таня. Но на самом деле эта история так же реальна, как и то, что хлеб, который мне принесли, по меньшей мере, трехдневной давности. И как все правдивые истории, она начинается здесь и сейчас.
Татьяна улыбалась, как ребенок, которому пообещали показать фокус или загадали загадку.
Я допил последний глоток кофе и несколько мгновений молча смотрел на нее, думая, как сильно мне хочется спрятаться в этом прозрачном, ускользающем от меня взгляде. Я думал и об одиночестве, которое настигнет меня сегодня же ночью, когда мы с нею простимся, когда у меня не будет больше ни фокусов, ни историй, чтобы удержать ее рядом. Я думал о том, как мало могу предложить ей и как много мне от нее хотелось бы получить.
- У тебя уже мозги скрипят, Андрей, — рассмеялась  она. — Что ты там задумал? Расскажи мне лучше о себе.
Я начал свой рассказ с того далекого рассветного утра, когда, проснувшись, никак не мог вспомнить лица своей матери, которая ушла от отца с его водителем Гришкой, и все говорил и говорил, уже не останавливаясь, до того самого момента, когда очутился в наполненном тенями и мраком автовокзале. Татьяна молча слушала меня, внимательно глядя в глаза, без малейшего намека на осуждение или насмешку. Я рассказал, что так и не смог поцеловать ни одну девушку до призыва в армию, и как у меня дрожали руки, когда губы Татьяны коснулись моей щеки несколько часов назад. Я рассказал, что вся моя предыдущая история - она об одиноких людях, о потерях и о невозвратности былого, и поэтому я неожиданно для себя настолько погрузился в нее, что она переплелась с моей собственной жизнью.
- Так читатель забывает себя на страницах интересного романа, потому что те, кого он жаждет любить, — всего лишь тени, родившиеся в душе чужого ему человека, - закончил я свое повествование.
- Не говори больше ничего, — прошептала Татьяна. — Только отведи меня в то место, где родились твои печали.
На улице похолодало - дул ледяной ветер, пропитанный запахом угля. Мы шли ко мне домой, укрывая лица от порывов ветра. Лицо Татьяны было в нескольких сантиметрах от моего. Она улыбалась. И тогда, сам не понимая, что делаю, я вдруг наклонился и поцеловал ее, едва прикоснувшись губами к ее губам...
     Меня вдруг охватила странная, абсурдная уверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти, знакомые с раннего детства улицы, и даже враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади у музыкальной школы, я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казалась огромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотел обойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают нам дорогу. При этом ни один из них не поднялся в воздух. Мы осторожно стали пробираться между ними, а птицы расступались под нашими ногами и снова смыкались за нами. Мы на мгновение остановились, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и я вдруг подумал, что сегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.
Я поднял глаза и встретил ее взгляд. Она вдруг открыла сумочку и протянула мне  пачку писем.
- Это письма Игоря Киселева, с которым я встречалась, - сказала Татьяна. – Делай с ними, что хочешь.
Дома я быстро растопил печь, потому что ледяной ветер с улицы выстудил комнаты. Мы сидели у печи, глядя на весело разгорающийся огонь, и я бросал письма в топку. Мы смотрели, как бумага корчится на углях, как листки исчезают один за другим в клубах синего дыма. Татьяна встала на колени рядом со мной, на ее глазах были слезы. Я обнял ее и, почувствовав ее дыхание на своей шее, поднял на руки.
- Не урони меня, Андрей, — прошептала она.
Когда-то один из моих друзей, самый умудренный опытом по части женщин - Федька Синюгин объяснил мне при случае, что нет в жизни ничего даже отдаленно сопоставимого с тем моментом, когда ты впервые в жизни раздеваешь женщину. Он не солгал, но и не сказал всей правды. Он ничего не сказал о дрожи в руках, превращавшей каждую пуговицу, каждую застежку в почти непреодолимое препятствие. О притяжении подрагивающей бледной кожи и первом касании губ. Ничего не рассказал, потому что знал, что чудо случается только однажды, и эта тайна из тех, которые, будучи обнародованными, исчезают навсегда. Тысячу раз потом мне хотелось воссоздать атмосферу того первого вечера, когда шум дождя укрыл нас от всего мира. Тысячу раз хотелось вернуться и затеряться в воспоминаниях, от которых остался лишь образ, украденный у жара пламени: Татьяна, обнаженная и лежащая у огня, - ее влажное тело светится. Тот открытый, беззащитный взгляд врезался мне в память навсегда. Я склонился над ней и провел по коже ее живота кончиками пальцев. Татьяна опустила ресницы и улыбнулась мне, уверенно и смело.
- Я - твоя, — прошептала она.
Мне было двадцать лет, и нам обоим безумно хотелось жить…
    Прежде чем я успел сморозить какую-нибудь глупость, Татьяна прижалась губами к моему рту, и я на целый час исчез из этого мира. Она позволяла ласкать себя и наслаждаться собой с бесконечным терпением и глубокой нежностью, отчего я совсем потерял голову. В тот день всего за один час я изучил каждый изгиб ее тела вдоль и поперек, как другие учат молитву или приговор. Позднее, когда я едва переводил дух, она позволила мне склонить голову к ней на грудь и ласково перебирала мои волосы в наступившем молчании, пока я не заснул в сладких объятиях, положив руку меж ее бедер. Мы спали голова к голове и физически были рядом, почти одинаковыми были наши движения, позы, дыхание в одной и той же комнате, на одной подушке, в той же самой темноте, под то же тиканье будильника, при одних и тех же для обоих уличных звуках, при одинаковом расположении звезд; и ночь была одна для двоих, и одно для двоих объятие, но все равно мы видели разные сны и переживали совершенно непохожие вещи: я улыбался, радуясь свежему ветерку, а она в страхе от кого-то убегала; я что-то веселое рассказывал отцу, а она в это время уезжала в город Ростов...
14.
Выстлан алмазами Млечный путь,
И загадочен глаз Венеры…
Расплескал по небу мою грусть
Космос, не знающий меры.
Там каждая звездочка - дух
Мятежный и своевольный!
Там Марса факел не потух -
Мелькает огнем беспокойным…
Вечером Таня ушла собираться в Ростов, твердо намереваясь сегодня уехать, чего бы ей это не стоило. Ей очень не хотелось огорчать мать.
Я сказал, что приду проводить ее, но вряд ли она уедет и сегодня...
- Это еще почему? - удивилась Татьяна.
- Потому что ночью опять будет гроза, и все рейсы  отменят.
Она рассмеялась и от души хлопнула дверью, уходя.
Я вышел около одиннадцати вечера и понял, что мои самые мрачные предсказания сбываются. Улицы были пустынными под серо-ртутной луной, а на небе что-то черное, плотное угрожающее клубилось клочьями, собираясь в тучи, которые медленно ползли к луне, явно намереваясь поглотить ее. Я остановился и, подняв  голову,  увидел, как призрак бури расправляет черные крылья над городом. Белая молния вдруг вспорола полотнище небосвода, яростно громыхнул гром, и завеса, сотканная из дождевых капель, обрушилась на землю лавиной хрустальных кинжалов, пронзающих на своем пути деревья и кустарники. За миг до того как первая капля дождя коснулась поверхности, время остановилось, и сотни тысяч ярких, словно алмазы, слезинок повисли в воздухе...
Мне пришлось вернуться домой и взять плащ. Но это мало помогло - пока я добежал до автовокзала, моя одежда была полностью промокшей.
Татьяна была уже на автовокзале с матерью - их привез на автомашине сосед.
Мать, нахохлившись, сидела на чемодане, поглядывая на меня с неприязнью, а мы болтали о всякой всячине, узнавая друг о дружке что-то новое.
- Ты любишь читать? - спросила Таня. - Я очень люблю книги.
- О, это моя больная тема! - сказал я. - Мы живем среди шахтеров, и тяжкий каждодневный труд напрочь лишает их даже какого-то намека на романтику. С раннего детства, с того самого момента, как я научился читать,  единственными моими друзьями были слова, выведенные пером на бумаге. А печатное слово возбуждало во мне благоговейный трепет... В школе я научился читать и писать намного раньше, чем другие дети нашего квартала. Там, где мои товарищи видели на странице лишенные смысла буквы-закорючки, я видел свет, улицы и людей с их мечтаниями и терзаниями.. Слова и тайный их смысл завораживали меня. Книги казались мне волшебным ключом, открывающим двери бескрайнего мира, простиравшегося за пределами моего дома, улицы и томительных дней, когда даже я интуитивно чувствовал, что мне уготована незавидная доля шахтера. Отец никогда ничего не читал, кроме местной газеты, и его раздражали книги в доме. В них содержалось нечто, помимо букв, что было выше его понимания, и это его задевало. Он не уставал повторять, что мне нужно готовиться к труду горняка, что как только я закончу школу, он пристроит меня в институт, который окончил сам, и мне лучше выбросить из головы пустые фантазии, иначе я ни в чем не преуспею. Я прятал книги под матрацем и дожидался момента, когда он уйдет на работу или заснет, чтобы почитать. Однажды он застал меня за чтением - увлеченный книгой, я не услышал, как он пришел домой, и страшно разозлился. Вырвав у меня из рук книгу, он вышвырнул ее в окно.
Татьяна рассмеялась, наверно, представив, какой у меня в тот момент был вид.
- Потом, уже на войне, я понял, что книги — это заслон, который ты выставляешь от внешнего мира, сон, в который погружаешься, как в дурман, или мостик, который перебрасываешь к внешнему миру, занимающему тебя настолько, что ты хотел бы расширить его размеры, читая новые и новые книги.
Татьяна молча слушала, перебирая пальцами кружевной платочек.
- А на войне страшно? - неожиданно спросила она. До этого Татьяна не задала мне ни одного вопроса по поводу моей службы...
- Как тебе сказать? - я почему-то замялся. - Перед боем, да, страшно. Но в бою об этом уже некогда думать - надо воевать. Иначе, погибнешь. Но однажды мне было очень страшно... До ужаса, до коликов в животе....
- Расскажи! - попросила она.
- Мы пришли в кишлак, уже не помню названия. По информации  «хадовцев» - это такое КГБ афганское, кишлак был заброшен, но там  был оборудован большой тайник с оружием и боеприпасами. Мы пришли к кишлаку и обнаружили высокий глинобитный забор по всему периметру кишлака. Меня подсадили, и я, ухватившись за край забора, спрыгнул на другую сторону. И вот тут-то меня и ожидал сюрприз. Мой автомат был заброшен за спину, а передо мной... Черная тень с глазами, поблескивавшими, как жемчуг под толщей воды, лениво скользнула ко мне. Это была большая черная собака. Пастушья порода, которая в степи рвет волка. Зверь остановился в трех метрах от моих ног, и только тогда я заметил, что пес не один. Еще два зверя молча наблюдали за мной из-за низкого дувала. Одна из собак стала подкрадываться ко мне, прячась в тени, падавшей от дувала  справа от меня. Другой пес, самый крупный из трех, вскочил на полуразрушенную стену и  следил за мной с близкого расстояния. Сквозь оскаленные клыки струился пар его дыхания. Я медленно отступил, глядя животному прямо в глаза и не смея повернуться спиной. Шаг за шагом я отступил к забору, прижавшись к нему спиной. На стену запрыгнула вторая собака, и теперь они обе настороженно пожирали меня лютыми взглядами.  Я нашарил рукой рукоять автомата, прекрасно понимая, что я не успею привести его в боевое положение - собаки опередят меня. И вот тогда липкий страх горячим потом потек у меня между лопатками. Я знал, что, стоит мне отвести глаза и обратиться в бегство, животные мгновенно остановят меня.  Не успею я пробежать и десятка метров, как они собьют меня с ног и растерзают. Третий пес, тот самый, которого я заметил первым, выступавший, похоже, вожаком, припал телом к земле и стал медленно приближаться ко мне. «Ну, вот и все!» - подумал я.
В этот миг за спиной у меня вспыхнул свет, и занявшееся сияние осветило оскаленные морды трех псов. Собаки остановились как вкопанные. Я оглянулся через плечо и увидел лейтенанта Круглова. Он сидел верхом на заборе, свесив ноги, и, осветив собак фонарем, держал их на прицеле... Вожак стаи глухо заурчал, и вдруг бросился вглубь кишлака. Спустя мгновение две другие собаки убежали следом.
- Что, Андрюха, трухануло малость?! - засмеялся Круглов.
- Да уж! Думал - все, конец!
- Я бы на твоем месте в штаны наложил, - Круглов спрыгнул с забора. -
Уходить-то тебе некуда было!
     - А я бы умерла на месте от страха! - сказала Татьяна. - Я как-то видела волкодавов в передаче «В мире животных». Это действительно монстры! Расскажи еще что-нибудь.
     - Страшное - страшное? - улыбнулся я.
     - Не обязательно. Ну, что-то такое, характерное для тебя.
     - Я не люблю рассказывать о войне. Это не прибавляет бодрости, знаешь...
     - Почему же ты хочешь стать офицером?
     Я надолго ушел в себя...
     - Однажды, после принятия присяги на верность Родине, ты впервые берешь в руки боевое оружие. Это знаменательный день, праздник для молодых солдат. В Афгане я держал в руках свое оружие почти каждый день. И даже когда я спал или  думал, будто сплю, и смотрел на АКМС так, словно он содержал ответы на все вопросы, по крайней мере, на самые важные. Так вот, когда ты впервые берешь в руки боевое оружие, чувствуешь в руках его приятную тяжесть, в твою жизнь исподволь входят честь и верность. Навсегда. Даже если ты вдруг попытаешься забыть об этом. Со мной произошло именно так. Я думаю, что это моя жизнь, мой долг. И я не хочу ничего менять.
     - Даже если я попрошу тебя об этом? - хитро прищурившись, спросила Татьяна.
     - Даже если ты попросишь об этом. Это - святое для меня, и это не обсуждается.
     Тем временем, гроза ушла, и автобус на Ростов подали по расписанию.
     Я стоически терпел два дня, а потом поехал в Ростов и забрал ее прямо из общежития, благо она еще не успела подать документы в приемную комиссию.  Чемодан она выбросила в окно, а потом спустилась сама...
     А еще через два дня, за сутки до окончания моего отпуска, мы расписались. Отец каким-то образом сумел договориться об этом в ЗАГСе...
   
15.
Не зови меня, отец, не зови…
Не зови меня, родной, не трогай!
Слепая ярость,  вера без любви –
Мы идём нехоженой дорогой!
Мы летим в пожарах и крови:
Здесь мира нет уж много лет, нет Бога…
Не зови меня, отец, не зови!
Оглянешься со смертного порога -
Лишь зло здесь прорастает на крови…
Остались только годы и дорога…   
      А пока, проводив Татьяну, я медленно иду по улице. И вспоминаю. То, что хотел бы забыть навсегда… И, конечно, никогда и никому я не расскажу о том, что произошло со мной тогда, жарким июльским днем.
     Мы воевали в горах Панджшера. В горах не развернуть дивизию, не ударить по противнику с ходу. Поэтому открытых боестолкновений, таких, как положено по уставу,  здесь нет. Есть редкие схватки в каком-то одном месте, и тогда в этом месте льётся много крови. Штабисты после этих стычек  собирают её по каплям, соскребая мёртвое желе с гор, чтобы потом превратить эту кровь в победные реляции для больших командиров ограниченного контингента Советских войск в Афганистане. Да, в горах человек чувствует себя животным, - зрение, обоняние, слух и нюх обостряются до предела, иначе, шансов выжить у тебя нет!  И ты душой принимаешь совсем другое значение слова «война».  Здесь – в горах этим словом ничего не скажешь…
     Днём селения, разбросанные тут и там в горах, выглядят мирно: женщины, дети, запах кукурузных лепешек.  Смотрят не зло: если не добродушно, то безразлично. Мы же злые и уставшие. Многие из нас готовы перестрелять пол селения, дайте только повод. Но… ни слова, ни движения в нашу сторону. Обстановка, в конце концов, расслабляет. Вздутые красные глаза ничего не видят. Не хотят видеть.
     В заскорузлых берцах гниющие от пота вместе с носками и стельками ноги. Пропотевшие майки, стиснутые «лифчиками» разгрузочных жилетов, противно липнут к спинам. К вечеру становится прохладнее. Кто-то успевает немного поспать. У нас новый командир, и он надеется, что всё будет спокойно. Любой, кто попытается выйти из селения, будет расстрелян на месте – бодро предупреждает он жителей. Боже, как же хочется положить спину на твёрдое, вытянуть блаженно ноги, пошевелить сопревшими пальцами, почувствовать, как они дышат. Но к вечеру мы начинаем понимать – что-то не так. Лицо проковылявшего мимо нашего БТРа старика сосредоточено. Взгляд цепкий и тяжёлый. Но отдыхать надо, иногда это просто необходимо. Люди должны спать! Охранять наш сон выставлены самые надёжные солдаты.
     Им - врагам повезло, потому что мы были измотаны до предела. Часовых они сняли быстро и бесшумно. Когда это началось, воинами в селении стали все, независимо от возраста и пола. Они стреляли из чёрт знает где отрытых автоматов, забрасывали нас гранатами. Они ненавидели нас…

     Когда я бежал, случайно наступил на командира, и только так заметил его. Спастись самому было почти невозможно, а с ним и подавно. Но что-то заставило меня вернуться, взвалить его на плечо, и нести, пока хватило сил. Я не удержал его, и мы упали вместе. И дальше уже ползли.
     Очнулся я белым днём.
     Командир сидел, прислонившись спиной к дереву, и стонал, баюкая в руках простреленную ногу. У него много мелких рассечений на лице и на груди.
     - Ничего не стоило им подойти тихо, без пальбы и вспороть нам животы! – говорит он, заметив мой взгляд. – Интересно, кто-нибудь ещё смог вырваться?
     Я бинтую его перебитую ногу, приматывая к ней жердь вместо шины, и думаю, что с того времени, как мы принимали пищу, прошло трое суток. И замечаю троих подростков, медленно идущих на нас. Расстояние заметно уменьшается…
     - Крикни им что-нибудь! – стонет командир, заметно нервничая. – Крикни! Пусть убираются! Выследили всё-таки!
     - Стоять! – крикнул я, не сводя глаз со свёртка в руках одного из них.
     - Стреляй по ногам, что медлишь?! – сипел командир. – Стреляй, это приказ! Всю ответственность я беру на себя!
     Я стреляю…
     Пацан со свёртком падает, а остальные останавливаются и замирают, а потом вдруг срываются с места и бегут прямо на меня.
     Как так получилось, что они побежали вперёд, а не назад? Почему?! У меня тогда не было времени думать. Я дал очередь, не целясь, просто вдавив палец в спусковой крючок. Один упал мягко, и голова его легла на вытянутые вперёд руки. Второй умер на бегу, и его руки раскинулись крыльями за спиной. Но всё это я замечаю краем глаза, потому что вижу там, за пацанами черноту… Страшную и неумолимую…
     По дороге идёт женщина, одетая во всё чёрное, и её рот распят в крике…
     - Алла-а! Алла-аа! – кричит она и падает около детей. Она поднимает их, роняет, падает сама… Она кричит и воет, воет… Она делает несколько шагов ко мне и оседает на дорогу, на фоне кучки своих мёртвых детей. В её глазах такая тоска, такая глубина горя, отчаяния, законченности и неисправимости… В этих глазах столько жгучей ненависти и животного осуждения…
     Я не выдерживаю. И стреляю.
     - Этого можно было и не делать! – в звенящей после выстрелов тишине голос командира звучит набатом.

     А горы давят. Они всегда давят…
     Я положил автомат на дорогу и встал на него ногами. Я ждал. Ждал, что вот-вот из-за поворота выйдут о н и… Они выйдут и будут стрелять, не меняя выражения своих сухих лиц, будут рвать до дыр мою плоть. Я уже знал, что пулю почувствую раньше, чем она войдёт в меня. Я ещё не умер, но вся моя жизнь, маленькая, как ладошка ребенка, пролетела перед глазами. И я видел её, как пальцы на той ладошке: знакомые лица, подъезды и машины, мой кот Антрацит… Дорога над ущельем и люди… Они не стоят, а летят вниз, и тела их с противным хрустом бьются и нанизываются на камни…
     Ветер, смешивая тепло с прохладой, осушил моё лицо.
     Командир каким-то образом дохромал до меня и теперь тряс мои плечи.
     - Давай валить отсюда!  - сипит он, сухими, белыми от боли губами. – Нас найдут, вот увидишь!
     Я толкнул его, и он не устоял, завалился на раненую ногу.
     Наверно, было что-то в моих глазах такое, что его рука потянулась к кобуре. К новенькой, свежеоцарапанной кобуре. С размаху я ударил ногой по его руке. А потом бил и бил: в живот, в спину…
     Кто-то из нас ломался в этой войне и отправлялся на «гражданку», пополняя ряды алкоголиков и психбольных. Кто-то становился каменным… А может быть, они рождались каменными, и жестокость и бессердечие просто вылезли наружу и оскалились. У каменных, пришедших с войны, как правило, была тоже незавидная судьба – те же «психушки», а вероятнее, тюрьмы. Намного больше рядом было простых солдат, которые тихо приходили и тихо погибали. И только смерть уравнивала всех. Здесь я понял, что одинаковое положение люди занимают только в гробу.
     Штык-нож плохое приспособление, чтобы вырыть яму в тяжёлом, каменистом грунте. Штык и руки – вот всё, что у меня было. Я копал и копал, словно заведённый. Потом я носил и складывал в яму трупы детей и женщины. В эти минуты я был близок к помешательству.
     Закончив, я осмотрелся. Дорога, ведущая неизвестно куда… Горы – там, здесь, кругом… Тишина…
     - Ты жив?! – спросил я командира.
     Он пришёл в себя и пытался уползти от меня. Он полз, отчаянно и безрезультатно выгребая из-под себя землю здоровой ногой. Но прополз всего лишь метров двадцать. Я подошёл к нему и вынул из кобуры его пистолет.
     - Как ты сказал? - спросил я. – Всю ответственность беру на себя?

     Он не сказал ни слова. И я позавидовал тому хладнокровию, с которым он принял смерть.
     То, что случилось тогда… Тяжко… И больно… И об этом не знает никто… Я теперь нормальный человек, могу от души повеселиться в хорошей компании, могу выпить, иногда не в меру. Могу подраться. В моей жизни было мало событий, да я и не ждал их. Одно плохо… Часто на меня находят приступы бессонницы, и она изводит меня…
     Да, а вот теперь влюбился без памяти. Как-то оно все сложится?..

16. 
Осень стылая, дни унылые -
 Разливается грусть за окном...
 Первыми уходят сильные,
 Смелые, любвеобильные:
 Смерть махнула холодным крылом.
 И небо рассыпалось каплями,
 Омывая тела их дождем -
 Это ангелы в небе заплакали,
 Капли крупные звонко капали
 И сгорали под плотным огнем.
 Плачут ангелы, наши хранители,
 О судьбе, что прошла мимо нас.
 И приходят они к нам с молитвами,
 Закаляются нашими битвами,
 Умирая с каждым из нас… 
      В тот год Татьяна прогуляла институт, и поступила на следующий. Но уже не в медицинский, а в пединститут иностранных языков, и мне пришлось после срочной службы возвращаться в чужой для меня город. Но чего не сделаешь ради любимого человека?
      У меня перед поступлением в военное училище было два месяца отпуска на подготовку, и я использовал их в полной мере. Я сорвал Татьяну из института, и мы рванули на море. Было еще холодно, но когда-то мне еще представится такая возможность? В первый же день нашего пребывания в Сочи я, фыркая как морж, плавал в холодной воде (+15 градусов), а Татьяна сидела на берегу и хохотала. Потом на речке Пластунке мы жарили шашлыки из  кусков говядины, больше похожей на подметки от ботинок, и пытались жевать угольки, образовавшиеся на шампурах в результате моих кулинарных изысков. В итоге пришлось купить сосиски и поджарить их на шампурах - ну, чем не шашлык?! Но тут меня поджидала другая беда - я решил две бутылки «токайского» опустить в ледяной ручей, чтобы охладить, но едва мои руки коснулись воды, которая оказалась действительно ледяной, я выдернул их из студеной купели, но... уже без бутылок с вином.
     Тем не менее, мы прекрасно отдохнули, и возвратились с моря окрыленные. Татьяна вернулась к занятиям в институте, а я уехал поступать в училище.
     Когда я заканчивал первый курс, Татьяна родила малыша, которого мы назвали Денисом. Это был крепкий малый, умненький и смешливый. Когда он хохотал, смеялись все - знакомые и незнакомые. Его обожали наши соседи, и проблем с няньками у нас не было. Проблемы возникли с другой стороны...
     Когда вы молоды и влюблены, вас неминуемо настигнет такой ужасный пережиток нашего мещанского прошлого как ревность. И уже не важно, есть ли повод для нее, или его нет, она в корне испортит ваше существование. Наверно, все же какие-то поводы с моей стороны были, но бесили именно те моменты, когда поводов не было, а ревность была. Однажды я зашел к соседке за солью, а надо сказать, что была соседка примерно 56-го размера, с лунообразным лицом, на котором с трудом просматривались два маленьких глаза. Наши добрейшие соседи, конечно, не могли не заметить этот визит, и немедленно донесли о моем мнимом грехопадении супруге. Состоялся грандиозный скандал на пустом месте...
     Потом они стали происходить все чаще, и мне уже порой не хотелось ехать домой в отпуск, поскольку я знал, чем все закончится. Татьяна настаивала, чтобы я перевелся служить поближе к дому, и мне пришлось уступить. И хоть я служил все-таки другом городе, ночевать я приезжал домой. За двадцать километров. Если бы я знал, какую ошибку совершил!..
     К тому времени скончался свекор, и Татьяна выписала с малой родины свою маму, которая теперь жила с нами. И меня активно «воспитывали» уже не одна женщина, а две. Вы думаете, что сможете победить даже в словесной перепалке двух женщин?! Да никогда! Даже, если вам будет казаться, что вы победили, не обольщайтесь! Потому что вечером услышите каверзный вопрос: «Зять, а ты чего передо мной в трусах ходишь?!» А на все ваши попытки объяснить любимой теще, что вы в своей квартире, и можете ходить так, как вам удобно, прозвучит убийственная фраза: «Дочь, ты видишь, как твой муж ведет себя?! Да ему плевать на нас с тобой! Он все равно будет делать все, что ему заблагорассудится! Мы с тобой здесь пустое место!» Вы думаете, я сгущаю краски? Нет, я просто ищу себе оправдания, ибо я все-таки согрешил...
     Надо сказать, что армия - наша родная Советская армия к тому времени стала просто разваливаться. Благодаря бездумной политике «горячо любимого» генсека Горбачева было сорвано подряд два призыва граждан СССР на военную службу, и офицеры вынуждены были нести караульную службу, поскольку рядовых солдат в армии не было. Задержки по выплатам денежного содержания зашкалили за полгода, что привело к массовым увольнениям офицеров. Держались из последних сил лишь те, кто не видел себя вне армии, кто вместе со словами присяги открыл свою душу Родине, впустив в нее честь и верность долгу.
     Мы - офицеры ходили в караулы, охраняя боевую технику, вооружение и боеприпасы части. Сутки я находился  на службе, а потом в течение двух суток отсыпался и готовился к новым суткам службы. Появилось свободное время. Ну, и вышло так, что после очередных суток на службе я стал встречаться с секретарем комсомольской организации подшефного предприятия (в то время еще были и такие) - приятной незамужней женщиной. Конечно, она знала, что я женат, да мы и не рассчитывали на длительные отношения. И хотя происходило это в соседнем городе, моя теща каким-то образом выследила нас во время свидания и закатила грандиозный скандал с хождениями по партийным и комсомольским инстанциям со всеми вытекающими последствиями.
     Очень удачно подвернулась командировка в бывшую Югославию, и командование, чтобы не усугублять ситуацию, благоразумно отправило меня на войну. Сводный отряд миротворцев пришлось собирать с миру по нитке, соответственно сезону обмундировывать, вооружать по нормам ООН, но приказ был выполнен точно к поставленному сроку, и мы отправились за рубеж.
     Я никогда не думал, что мне суждено будет попасть чуть ли не в пещерный век, но я попал именно туда, где людям, чтобы выжить, нужно было позаботиться о воде, еде, тёплой одежде, лекарствах, топливе  и о многом другом, о чем наш народ знавал лишь во времена Великой Отечественной. Отбросить всякие хлопоты о мебели, телевизорах, обстановке и прочей ерунде, вроде автомобиля. Жители тогда еще Югославии заполняли водой все имеющиеся ёмкости заранее и регулярно пополняли, пока действовал водопровод. Но вскоре водоразборные станции  оказались взорванными, и люди стали рыть  колодцы.  Вода в них была не очень, но для приготовления пищи и стирки годилась.
     Когда мы прибыли в Белград, в магазинах уже ничего не было. Но в сельской местности еще оставались какие-то запасы продовольствия, и горожане мотались по селам, запасаясь мукой, маслом, солью, сахаром и спичками.  Мясо брали в любом виде. Мясо солили, вялили, сушили и коптили. Меняли всё, что можно, на продукты. Главная цель — выжить, и этой цели было подчинено все. Выезжая на патрулирование, мы с ужасом смотрели, как люди строят во дворах печки, создают запасы дров, накрывая их толстой  полиэтиленовой плёнкой. Этой же пленкой затягивали выбитые при обстрелах окна. Сотни людей, согнувшись в три погибели шарились по полям, подбирая оставшиеся после уборки посевы гороха, картошки, всего, что можно употребить в пищу.
     Однажды я разговорился с местным батюшкой, который довольно сносно говорил по-русски.
     - Наша задача, - говорил священник, — выжить и помочь выжить родным, друзьям, знакомым, соседям и так далее. Дети, старики, женщины смотрят на нас,  ловят каждое ваше слово, оттенки мимики. И нам нельзя показывать им свой страх, тревогу или уныние. Обязательно помогаем всем, кому требуется помощь. Я уже знаю из своего опыта, что если ты помогаешь больным, голодным, раненым, то твой голод, болезнь или даже рана не кажутся очень уж сильными. Я видел крепких здоровых мужчин, которые впадали в панику или устраивали скандалы из-за одного пирожка. Можете себе представить это?! Таких нужно сразу ставить на место, если нужно, то и хорошим ударом в челюсть.
     - Да ладно, батюшка! - воскликнул я. - Вы что же, били людей?!
     - Приходилось, сын мой! - скромно потупив очи, произнес священник. - Ибо самое страшное на войне — это слухи и паника. Если не пресечь панику сразу, в корне, вы уже не совладаете с толпой. Да, приходилось бить паникеров, чтобы пресечь панику. Было. Но теперь я уже знаю, что очень важно собрать вокруг церкви группу активных и деятельных людей, мужчин и женщин. После каждой бомбёжки или обстрела они должны обходить все подвалы и убежища, собирать раненых и оказывать им по возможности помощь. Страшное время, страшное, ибо сейчас больше всего ненавидишь не врага, а близкого человека. Друга, который разочаровал, впав в панику, брата, который предал, соседа, который на вас донёс шиптарам. А вообще, нужно как можно быстрее привыкнуть к войне. Я понимаю, что это неестественное состояние, но, к сожалению, люди всегда воевали и, кажется, будут воевать. Ваше тело само привыкнет к войне. Вы уже автоматически будете прятаться от обстрелов и взрывов. Больше всего опасайтесь мин и снайперов. Если вы переживёте первые дни и недели войны, то ваши шансы выжить резко возрастут. Да, господин офицер,  дожили мы до страшных времен, нет ничего хуже, как внутренняя война; теперь не будет угла мирному человеку.
     -  Батюшка, благодарю за ваши бесценные советы, но я уже повоевал на своем веку. Пришлось! Но, тем не менее, готов признать, что некоторые вещи, о которых вы упомянули, как-то прошли мимо моего внимания.
     Мы тепло расстались, не зная, что через неделю встретимся вновь. В тот день в селе, название которого я уже не помню, в том селе, в котором не проживало и тысячи жителей, хоронили двадцать одного человека — детей, женщин, мужчин.
     - Тяжело привыкать к потерям близких тебе людей! - сказал батюшка, узнавший меня среди солдат-миротворцев, охранявших похороны. - Я как-то подсчитал, что на этой войне погибло больше моих родственников, друзей, соседей и просто знакомых, чем живёт сейчас. Я не знаю, как я всё это выдержал... И как мне теперь врага своего простить?! Да, будучи христианином, я обязан Господом врагу все обиды прощать, и я прощу! Но лишь при условии, что его за два дня до этого повесят. Должен вам сказать, офицер, что первый человек, ответивший ругательством на брошенный в него камень, был творцом цивилизации. Теперь нет цивилизации. Нет! Все вокруг только и делают, что бросают камни… Больно видеть, как губят мой народ! Война — самая плохая школа, ибо она несет горе и неисчислимые беды людям. Конечно, человек, много испытавший, выносливее, но ведь это оттого, что душа его помята, ослаблена. Человек изнашивается и становится слабее от перенесенного. Он теряет уверенность в завтрашнем дне, без которой ничего делать нельзя; он становится равнодушнее, потому что свыкается со страшными мыслями. Наконец, он боится несчастий, то есть боится снова перечувствовать ряд щемящих страданий, ряд замираний сердца, память о которых не разносится ветром забвения…
     Там, в Югославии я впервые осознал, что европейское сообщество, так горячо рекламируемое Западом в качестве оплота демократии, — это погоня безумных людей за безумными целями. Они – эти демократы, делали все возможное и невозможное для того, чтобы стереть Югославию с карты Европы. Что ж, им это удалось…
     Но видя в нас защитников, сербы надеялись, что мы не бросим «братушек» в их почти безнадежной войне против всех.  На нас постоянно обрушивалось такое количество любви и всяческого внимания, что нам приходилось скрывать свою национальность. Но это было весьма сложно. Стоило произнести одно слово, как тебя уже вычислили: «Рус! Он рус!» И все лезут к тебе поговорить и рассказать о том, как они любят русских. Очень часто разговор касался позиции руководства России. Меня спрашивали: «Правда ли, что Ельцин - хорват?» «Да!» - говорю. «Католик?» - «Католик». Следует горестное восклицание, напоминающее всхлип. «И Черномырдин хорват?» - «И Черномырдин». – «И Иванов?» - «И Иванов». «О-о-о! Почему же у вас так много хорватов?!»  - «А кто знает?!» - я воздеваю руки вверх, как это принято у сербов, и в ответ звучит долгий заунывный стон.
     Русских там воевало очень много - почти в каждом подразделении были наши добровольцы. Одна группа действовала на самой границе, очень дерзко и решительно. Они ходили и в Албанию, атаковали американцев. Те вызвали на помощь вертолеты. А наши сбили один «Апач» из «Зори» - сербского варианта нашего РПГ «Муха». Около города Юница, где были жесточайшие бои, действовал еще один наш отряд из десяти человек, тоже очень дерзко и отважно. Один из его бойцов был ранен двенадцатью осколками. Шиптары подобрались к нему и бросили гранату. Доброволец сумел встать и застрелить двоих бандитов, прежде чем его добили выстрелом в голову.
     Я мог бы рассказать вам многое о шиптарах, но... Вообще, к чему это я так подробно о той своей командировке на войну? Да потому, что пока я болтался по полям и горам бывшей Югославии, которую буквально на наших глазах раздирали на мелкие куски, дома у меня происходил тихий развод. Да-да, из Югославии я, увы, вернулся уже холостяком... Мой первый брак распался. Что ж, так порой бывает, когда в семейные отношения вмешивается кто-то посторонний, и пусть даже это будет мать жены, и ничего, кроме блага для своей дочери она, пожалуй, не желала!
     Впрочем, в то время рушились не только офицерские семьи. Благодаря нескольким бездумным политикам, собравшимся в Беловежской Пуще, вероятно для того, чтобы на досуге повыпивать водочки под беловежские грибочки, рухнул великий и нерушимый Союз Советских Социалистических Республик - непобедимая доселе держава...
17.
Дороги, которые мы выбираем -
Это наши дороги...
О камни в дороге мы ноги стираем,
Переплываем пороги…
Но это наши дороги!
И я выбрал эту дорогу!

Мы кровью и потом своим окропили
Вёрсты этой дороги.
Дорогу к любимым мы напрочь забыли,
Здесь не  рождаются боги…
Но это наши дороги!
И я выбрал эту дорогу!
    Трудно жить в разлуке с близкими, не иметь возможности говорить на привычном языке, которым можешь выразить самые тонкие оттенки чувств и ощущений. Особенно остро я тосковал по сыну, которого любил, как наверно, все мужчины любят своего первенца - наследника рода. Но со временем я научился преодолевать боль сегодняшнего дня, вспоминая наше первое путешествие в Сочи и посещение «Луна-Парка» с его «американскими горками». Интересно, что бы я почувствовал, окажись  сейчас в кабине ярко-красного вагончика рядом с Татьяной? Наверно, вспомнил бы ее крики о том, что ей страшно, что ее тошнит, что она хочет спрыгнуть... Затем, ее нелепое требование, чтобы я немедленно остановил аттракцион. А я кричал ей в ухо, что рельсы — это и есть наша судьба, а вагончиком движет Бог.
     - Просто поверь в это! - кричал я. - И тогда кошмар станет восторгом! Эти «американские горки» надежно и бережно доставят нас в пункт назначения, а пока наше путешествие длится, гляди по сторонам, вопи от восхищения!
     И она доверчиво жалась ко мне, и уже веровала, что наше путешествие закончится благополучно, и мы будем жить долго и счастливо...
     Мы вернулись на Родину, выполнив свою миротворческую миссию в Югославии, которой уже не существовало на карте Европы, и попали в другую страну, ибо СССР тоже прекратил свое существование. Российский президент продолжил дело предшественника, разваливая армию, уничтожая технику и запасы оружия. И все это на фоне  растущих на окраинах бывшей империи сепаратистских настроений, грозивших разразиться военными громами.
     Но пока в моей жизни возникла мирная передышка, и я использовал ее с размахом. На ту вечеринку, сыгравшую столь неоднозначную роль в судьбе двух любящих сердец, я попал, в общем-то, случайно. Просто встретил на улице Веру Посредникову - девушку, которая служила у нас в строевом отделе делопроизводителем, и она сказала, что торопится на мероприятие к капитану Зуеву из городского военкомата. Я знал Валентина Зуева еще по училищу – даухметроворостого увальня с широченными плечами и душой ребенка, незамутненной командировками на войну, ибо военкоматских деятелей сия участь миновала. Мне было абсолютно нечего делать, и я маялся от скуки. Так почему бы не пойти к Валентину и не провести вечер в хорошей офицерской компании, тем более, с хорошенькой незамужней девушкой? Вера обрадовано чмокнула меня в щеку, и мы отправились в гости.
     Уже не помню, что мы  праздновали у Зуева, но там я встретил ее - мою Наташку. Причем, показал мне ее сам виновник торжества…
     - Андрюха, видишь девушку у окна? – тихо, почти шепотом спросил Валентин. – Очень  красивая, да?
     Наташа стояла у окна с группой молодых девчонок из военкомата и курила за компанию, просто выпуская дым изо рта. Я не заметил в ней ничего выдающегося, кроме беззаботного вида, о чем тут же доложил Валентину.
     - Ну, скажем, она не из тех редких красавиц, что разбивают сердца десятками по дороге в ближайший гастроном, - сказал я, лишь бы что-то сказать. – К тому же, сударь, она совсем ребенок! Не стыдно вам ухлестывать за старшеклассницами, товарищ офицер?
     - Ей уже девятнадцать! - Валентин почему-то сконфузился. – И я вовсе за ней не ухлестываю! Просто у нас общие интересы.
     - Да? И какие же, если не секрет? Почтовые марки? Фантики от конфет? – я дурачился, но Валентин все воспринимал всерьез.
     - Конечно, нет! – сказал он. – Мы катаемся на велосипедах – делаем большие переходы километров по десять. Нам нравится ходить в кино…
     - Ну, ты за руку-то ее хоть раз взял в темноте кинотеатра? – теперь шептал я, крайне невежливо перебив Валентина. – До поцелуев у вас, я так понимаю, дело еще не дошло?
     - Ты… - Валентин задохнулся. – Ты не смей! Она не такая!
     - Да ладно тебе! – я хлопнул его по плечу. – Я же пошутил!
     - Ну тебя к…! С твоими шутками вместе! – Валентин отошел к столу.
     Я посмотрел в сторону девушки и вдруг поймал на себе ее взгляд. Она улыбнулась мне краями губ, и я заметил, как порозовели ее щеки. Я улыбнулся в ответ… И подумал, что ее молодость, ее неискушенность по-настоящему привлекательны. Что ж, сам я давно отказался от любовных переживаний, да и не до того мне было в командировках. Но что-то меня тронуло в ней. Что-то такое детское и по-детски недоступное… Да, ее прелесть заключалась, наверно, именно в недоступности – так же, как и прелесть кошки, которая производит впечатление, будто ей все в этом мире безразлично, кроме самое себя, и которая умеет отстранять от себя все ей мешающее. Словом, я, вероятно, в тот момент просто позавидовал тому, что эта девочка сумела сохранить безмятежное душевное состояние, от которого я  уже давно отказался.
    Я вдруг подумал, что где-то уже видел ее, и вновь поднял взгляд: она пристально смотрела на меня, как будто тоже хотела что-то важное вспомнить… Но ведь видел же, видел!  Я все силился понять, где прежде встречал эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете торшера, и я вспомнил — мне часто снилась на войне похожая на эту комната с торшером в углу и  девушка с тревожными глазами. Да-да, именно ее я видел в своих снах, переступая зыбкую грань сознания, грань яви и сна. А сновидение, как известно, никогда не занимается пустяками; мы не позволяем, чтобы пустые мелочи тревожили нас во сне.  Я отыскал в кармане сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, — терпкий горьковатый дым заструился под потолок… Что-то беспокоило меня, пульсировало в висках, заставляло сердце гулко биться о грудную клетку…
     До сих пор я не знаю, что заставило меня подойти к ней, а потом увязаться провожать до дома. Не знаю, стоит ли возносить Господу хвалу за ту нечаянную встречу, или же посыпать свою - теперь уже изрядно поседевшую голову горячим пеплом за грехи мои тяжкие.
     У нас с Наташей было не так уж много времени, как оказалось. Но нашу первую ночь я помню так, как будто это было вчера… Мы пришли в мою холостяцкую «берлогу» и, выпив вина, уселись на медвежью шкуру, добытую мною на Камчатке. А потом… Потом мы провалились в дурманящий омут любви, который и сейчас стоит мелькающими кадрами в моей памяти. И я частенько в мыслях рассказываю и рассказываю Наташке о том, что я вижу: «я касаюсь твоих губ, пальцем веду по краешку рта и рисую его так, словно твой рот приоткрылся впервые, и мне достаточно зажмуриться, чтобы его не стало, а потом начать все сначала, и я каждый раз заставляю заново родиться твой рот, который я желаю, твой рот, который выбран и нарисован на твоем лице моей рукой, твой рот, который волею судьбы оказался точь-в-точь таким, каким я увидел его когда-то во сне.
Ты смотришь на меня, смотришь, все ближе и ближе приближая ко мне свое лицо, и глаза растут, растут и все сближаются, ввинчиваются друг в друга: и вот мы уже смотрим глаза в глаза; дыхание становится прерывистым, и наши рты встречаются, тычутся, прикусывая друг другу губы, чуть упираясь языком в зубы и щекоча тяжелым, прерывистым дыханием, пахнущим древним, знакомым запахом и тишиной. Мои руки ищут твои волосы, погружаются в их глубины и ласкают их, и мы целуемся так, словно рты наши полны цветов, источающих неясный, глухой аромат. Ты кусаешь меня, и легкая боль сладка; и мы вдруг  задыхаемся в поцелуе, и это мгновение – одно на двоих, и оно прекрасно. И  один на двоих этот привкус спелого плода, и я чувствую, как ты дрожишь, подобно луне, дрожащей в ночных водах».
     Жаль, что она этого не слышит…
     Мы пробыли вместе около двух месяцев, а потом вспыхнул осетино-ингушский конфликт. Нас перевели на казарменное положение, а через сутки, ранним утром - час на сборы и... марш-бросок на боевой технике в Пригородный район столицы Северной Осетии города Владикавказа. И уже вечером мы разводили противоборствующие стороны, спасая жизни женщин и детей, и рискуя при этом своими.   
     Когда мы в очередной раз расстались с Наташкой, я подумал, что это уже становится привычкой, и не ранит так больно как раньше. Человек — он ведь как кирпич: обжигаясь, твердеет.
     У меня был отпуск, который я рассчитывал провести с нею вместе, но она не брала телефон, а ехать к Валентину и втягивать его в наши разборки, я не счел для себя возможным. Все же как-то вечером я проехал и мимо дома Валентина и мимо ее квартиры - зафиксировал темные окна и... успокоился, поняв, что вопрос со своим отпуском Наташа уже решила...
     Я зачастил в "Уют", чтобы хоть как-то убить уйму образовавшегося у меня времени. И там состоялось мое знакомство с человеком, который смог разрядить накопившееся во мне раздражение, хотя, не скрою, поначалу он ничего, кроме неприязни во мне не вызвал.
     Его зовут Егор. Я знаю его совсем недавно. Городок наш мал, и этот кабачок под названием «Уют» служит местом сбора для всех воевавших, а их, прошедших Афган, Карабах, Приднестровье, Абхазию и другие «горячие точки», здесь немало. Егор - абсолютно седой, даже, скорее, белый мужик, завсегдатай кафешки: когда бы я ни зашёл, он всегда сидит за крайним столом в углу с бокалом пива.
     Я уже несколько раз пил с ним, и мне это не доставило удовольствия. Он входил в Афган одним из первых и во время боев в Кабуле  потерял ногу. Его  рассказы о том, что протез намного надёжнее, но нога болит точно в том месте, где осколок отсёк её, причём, болит нещадно, достали меня.  Кость у него гноилась, доктора в госпитале чистили её несколько раз, и все они – доктора – большие сволочи! Странно, что его нога каким-то образом пережила роды его жены…
     Он так же, как и вчера, и позавчера, и три дня назад сидит в своём углу, и мне ничего не остаётся, как сесть за стол рядом с ним.
     - Здесь толстые стены и темно! – говорит он, поднимая бокал в знак приветствия, будто мы расстались минут пять назад… -  Синдром беззащитности перед противником… Тараканий синдром… А у всех у нас – свои тараканы в голове… Без смеха! Телевизор и газеты притупляют и изнашивают нас. Я бы сказал, зомбируют, запуская в наши мозги дополнительные полчища  тараканов. Как вы можете стать чутким, если каждый день смотрите в новостях и читаете об убийстве тысяч людей в разных уголках мира, видите это на фотографиях, — и это массовое убийство преподносится нам так, словно это какая-то удачная игра. Когда вы читаете о таком впервые, у вас, возможно, защемит сердце, но постоянное повторение отвратительной жестокости притупляет разум, вырабатывая иммунитет к безудержному варварству современного общества, вы не находите? Радио, журналы, кино постоянно испытывают наши чувства на гибкость! Нас постоянно чего-то заставляют, запугивают, втискивают в систему, как будто мы безмозглые одуванчики! И как мы можем посреди этого шума, спешки и ложных идеалов оставаться чуткими, нормальными людьми? Нет, Андрей, неправильно это!

     Я молча пил холодное пиво. Мне вообще не хотелось разговаривать, а уж тем более, с ним. Потому что рано или поздно весь его монолог сведётся к ноге и её протезу. Но я ошибся.
     - Вы молоды, Андрей! – продолжал он, и я вдруг пожалел о том, что как-то по пьяни представился ему. – Да! Вы молоды! Посмотрите вокруг! Все вежливо зарабатывают деньги! Для борьбы с этим злом нужно иметь молодость, а молодость уходит на приобретение ума и всего остального. И денег в том числе! Война отняла у нас с вами это время!  И всё, в конечном счете, замыкается на этом, - в том самом круге, где вертятся деньги. И мы с вами не успели, да, не только я один! Андрей, вы оглянитесь вокруг: люди научились притворяться, что они счастливы, что они важные! Не верьте этому! Это клоунский приём! И чем более этот обман походит на правду, тем страшнее будут последствия!
     Его кулак с грохотом опустился на столешницу, и я едва успел подхватить свой бокал, подпрыгнувший от удара.
     - Вы посмотрите внимательно, Андрей! У вас две ноги, а у меня - одна! Зависть?! Зависти нет у меня! - он помахал своим прокуренным пальцем прямо перед моим носом. - Зависть — это религия серости, мой молодой друг!  Она бодрит посредственные личности, прислушивается к снедающим их страстям и в итоге разлагает душу. Зависть нашептывает оправдания собственному убожеству и алчности, приравнивая их чуть ли не к добродетелям. Зависть внушает уверенность, будто небесные врата открыты лишь для неудачников, кто не оставил по себе достойного следа, ибо растратил жизнь на неприглядные попытки унизить других, отвергнуть и по возможности уничтожить более одаренных соплеменников по той единственной причине, что они таковы, как есть. Ведь на ярком фоне таких личностей, как мы с вами, особенно заметны духовная нищета, скудоумие и малодушие посредственных. Блажен тот, кого облаивают идиоты, ибо те не властны над своей душой.  И вот эти потуги здесь  выдаются за закономерности. Но! Сумасшедшему нормально быть сумасшедшим! Святые, заметьте, не смогли спасти мир, поскольку все их проповеди ни к чему не привели, кроме образования больших и маленьких сект, развесившихся на больших и малых крестах! А деньги… О, деньги, они как лекарство! Как галоперидол или клозарил! Они помогают, смягчают существование! Деньги удерживают человека от соскальзывания! Понимаете?! Я вам не надоел со всеми этими мудрствованиями?
     - Конечно, нет, Егор! – я ещё больше, чем вчера считал этого человека странным. И опасным… - Продолжайте!
     - Андрей, вы же не будете против, если я угощу вас бокалом пива? - он как-то странно посмотрел на меня. – Курите?
     Егор протянул мне пачку чёрных сигарет, на которой я успел прочесть название – «SOBRANIE». Я закурил.
      – Прекрасный табак! Знаете, Андрей, моя оторванная нога -  это моя жизнь! Понимаете, - целая жизнь?!
     Я поперхнулся дымом и закашлялся.
     - Но что значит моя нога во временности человечества?! Ни – че – го! Щепки! Обратите внимание, - это очень важно: человеку нормально быть человеком! И нечего здесь придумывать! Верно?!
     - Да! – говорю я, лишь бы что-то сказать.
     - Мы с вами другие! – говорит он. – Не надо ничего придумывать! Иллюзии убивают настоящую жизнь! Семья, дети деньги – всё это выпивает нас, отодвигая настоящее! Понимаете?!
     - Нет! – говорю я. – Не понимаю! При чём здесь ваша нога?!
     - А вы думаете, Андрей, я понимаю?! Нет! Кругом ловушки! Это я знаю точно! В этом мире делается всё, чтобы человек как можно меньше успел побыть человеком! Как можно реже… Это трудно объяснить… Вы женаты, Андрей?!
     - На сегодняшний день - в разводе. А это вам зачем?
     -  А затем, Андрей, что возможно, подчеркиваю, возможно, вы вообще не полюбите! Ну, так ведь бывает! Ну,  не сможешь ты или не захочешь кому-то посвящать жизнь. А затем тебе, как и мне, исполнится сорок пять лет, и ты осознаешь, что уже не молод, и хор ангелов с лирами не спел тебе, и ты не прошествовал к алтарю по ковру из белых роз. Единственным доступным отмщением для тебя останется урвать у жизни наслаждение — удовольствия плоти, осязаемой и горячей, что испаряется быстрее любых добрых намерений. Одно лишь это подобно небесам в нашем поганом мире, где все обращается в тлен, начиная красотой и заканчивая памятью.
     - Извините, Егор! – говорю я, поднимаясь. – У меня ещё куча дел. Вынужден откланяться.
     Он схватил меня за рукав, перегнувшись через стол.
     - Мне кажется, что вы много себе понапридумывали, Андрей! – заторопился Егор. – Откажитесь от всего этого! Попробуйте, во всяком случае! Я не знаю, что там у вас стряслось… На войне… Но, впрочем… Делайте как знаете…
 
     Почему его словесный понос так угнетающе действует на меня? Я уже чувствую просто физический страх после его разглагольствований.  Он несёт чушь, но его слова заставляют меня мучиться, переживать. Я иду и, против воли, обдумываю слова Егора. И прихожу к выводу, что его бессистемный, горячечный бред имеет под собой почву. И что не так уж он безумен - этот одноногий калека. Ведь к войне привыкнуть очень легко, - прав был серб-священник, впервые сказавший мне об этом. Но вот отвыкнуть - невероятно трудно. Я долго не мог приучить себя раздеваться перед сном, не мог просто так выглянуть в окно — обязательно становился сбоку, чтобы не попасть под огонь. Осталась привычка держать в доме внушительные запасы еды, спичек и пару пачек свечек. И ещё много ненужных военных привычек. И до сих пор меня мучает бессонница. Обязательно встаю в два-три часа ночи, курю и слушаю тишину.
     На следующий день я снова иду в "Уют"... Странно, но я уже чувствую потребность в общении с ним.

     - Эй! – кричит Егор, едва завидев меня на пороге «пивняка», и салютует бокалом пива. – Я уж подумал, ты не придёшь сегодня! Андрюха, как же я рад видеть тебя! Что будешь пить?! Надеюсь, сегодня ты выпьешь со мной чего-нибудь покрепче?
     - Не кофе? – я улыбнулся ему, и мне почему-то стало легче. Не знаю, почему…
     - Покрепче кофе! Садись, Андрюха, я сам всё принесу!
     Он захромал к стойке, и его протез противно скрипел при каждом шаге.

     В этот вечер мы напились с ним до чёртиков…
18.
     Я знаю, что и сам много сделал для того, чтобы терпению Наташки пришел конец. Но так уж устроена наша офицерская жизнь, что человек в моем положении порой не волен распоряжаться собой, и вынужден плыть по течению весьма бурной реки, именуемой коротким, как выстрел, словом «война»… Ведь только на войне понимаешь бессмысленность понятия «время проходит». Время проходит?! Нет, братишки, время вечно! Проходишь ты…
    Наверно, никогда не забыть мне тот яростный бой в горном селении, в ходе которого я практически попрощался с жизнью. Несмотря на уверения старейшин и муллы в том, что они прогнали боевиков, те, на самом деле, никуда не ушли, а «зашкерились» в подвалах и заняли господствующие высоты. Командующий операцией все же проявил мудрость и не послал в селение войска, а, чтобы убедиться в правдивости слов стариков, отправил туда мою разведроту. На разведку…
     Соблюдая все меры предосторожности, мы медленно втягивались в селение, на узких улочках которого не было ни одной живой души. Я по опыту знал, чем это чревато, и передал по рации в штаб, что возможно боестолкновение. «Не паникуй раньше времени!» - это мне ответил сам командующий…
     Еще на подходе к селению природа приготовила для нас неприятный сюрприз – начался дождь, который усиливался по мере того, как мы приближались к крайним домам. Нас запустили в центр селения – мы дошли до майдана, по обе стороны которого располагались двухэтажное административное здание с небольшим сквером около него, напротив – магазин и школа. За школой высились минареты мечети.

     Разведчики, рассредоточившись вдоль заборов, растекались по майдану, прижимаясь к строениям.

    Неожиданно через улицу, прихрамывая, рванула, повизгивая от страха, худая, облезлая собака. У кого из бойцов не выдержали нервы, и тишину вспорола короткая очередь. Собака кувыркнулась через голову и забилась в судорогах…

     Шедший впереди командир взвода Николаев вскинул к плечу правую руку, сжатую в кулак. Все замерли, прислушиваясь, хотя за шумом дождя ничего слышно не было. Но что-то же он услышал…

    И в этот миг раздался одиночный выстрел. Лейтенант обвалился в грязь, как будто у него сразу сломались все кости. Я давно воевал и знал, что так бывает, когда человек умирает сразу.

    А еще через секунду по ним били в упор десятки стволов. С разных сторон ударили пулеметы, разрывая в клочья слабую человеческую плоть.

    Несколько бойцов ринулись в магазин, надеясь укрыться за его стенами, но строение оказалось заминированным. Внутри глухо бухнуло, а затем крыша медленно поднялась, выпустив из щелей выхлоп огня, и магазин с грохотом развалился, похоронив разведчиков под своими руинами.

    Капитан Самойлов из разведотдела группировки, пока я под огнем разбивал бойцов на группы, вжавшись в мелкий проем калитки, матом орал в рацию, требуя огневой поддержки. Но получил приказ на отход.

   - Какой отход?! – орал капитан. – Отступать некуда – вся улица простреливается сквозняком!

   - Капитан, побереги нервы! – сказал я. – Нужно рывком уходить в здание администрации. А вторую группу я отправляю в школу. Давай, командуй второй группой, капитан!
    Вышибив с ходу дверь, мы ворвались в здание, занимая позиции у окон. Очень кстати территория перед зданием и само здание администрации оказались для пулеметов врага «мертвой зоной». Но справа и слева вдоль улицы зона была действительно мертвая. В буквальном смысле…
     Я ушел на второй этаж и, вооружившись биноклем, осмотрел улицу, зафиксировав  четверых наших, не подававших признаков жизни. Боевики явно осмелели, видя только мертвых бойцов на площади, и, прекратив огонь, короткими перебежками стали подтягиваться с дальних позиций поближе к майдану. Расстояние для стрельбы по движущимся мишеням было еще великовато, поэтому никто из разведчиков не стрелял, ожидая команды.

     Когда первая волна атакующих пошла через площадь, я крикнул «огонь», и свалил чернобородого боевика с рацией на плечевом ремне разгрузки и перекинутым через шею ремешком бинокля, рассудив, что именно он командует штурмом, так как последний еще и вооружен был Стечкиным - излюбленным оружием чеченских командармов, плативших за пистолет любые деньги.
 
    Боевика тут же подхватили под руки подчиненные, с явным намерением вынести его с поля боя, но тут же все полегли под пулями разведчиков.

    Подпустив «духов» поближе, басовито зарычал «Утес», рассыпая веером тяжелые остроконечные пули, способные пробить броню боевых машин.

    Атака духов захлебнулась. Набегавшие из окрестных дворов боевики вовремя успели убраться восвояси. Упавшие же под огнем на мокрую землю, прячась за телами погибших, вяло постреливали, не решаясь подняться. Их выбили снайперы.

     Я сменил опустевший магазин автомата и услышал в наушнике хриплый голос командира 2-о взвода Дрокова:
     - Командир, «духи» лезут со стороны мечети, затаренные «Мухами»!
     Я покинул свой пост и направился к торцевой части здания, где держала оборону группа лейтенанта Дрокова.
    Выпущенный из гранатомета заряд, прилетев в угол между двумя этажами, врубился в плиту перекрытия, обрушивая ее. Я не дошел до места попадания пару шагов...  Прямо под моими ногами пол вдруг вспучился и разлетелся во все стороны клочьями разорванного бетона и кусками арматуры. Горячая тугая волна ударила меня по голове со страшной силой, мгновенно погрузив в невыносимо черную, взорвавшуюся вспышкой резкой дикой боли, темноту.  Осколки бетона и ржавые куски арматуры лавиной обрушились на меня, рассекая одежду и живую плоть смертоносной бездушной массой, как пушинку швырнув тело в невесомость…

     Потом я увидел, что лечу… Лечу легко и бесстрашно. Сознание вдруг ожило и отказывалось верить, что это конец…
    Я видел, как медленно приближается земля. Видел даже мелкие камни на ней, видел каждую былиночку, покрытую бисером дождя.
     Я увидел, как на земле, прямо подо мной вспушилось грязное серо-желтое рваное облако, которое вдруг превратилось в огненную астру, брызнувшую тысячами мелких зазубренных кусочков металла. Один из них пролетел так близко, что обдал лицо горячим потоком и оцарапал скулу.
     Земля теперь была совсем близко…
    Помимо моей воли, организм сам сгруппировал тело в полете, уйдя в кувырок над самой землей, погасил инерцию падения и размазал ее по земле. Я небольно приложился щекой к колючим камням и тронутой желтизной траве, покрытой мелкими, ослепительно сверкающими - до режущей боли в глазах, каплями…
    Я никогда не думал, что эта выстоявшая в утренних заморозках и прибитая холодным дождем трава может пахнуть так вкусно… Жизнью…
    И только теперь ко мне пришла боль. Она прокатилась по всему телу, нещадно рванув каждый нерв. Лишь потому, что почувствовал эту невыносимую боль, я понял, что еще жив.
    С трудом приподняв тяжелую, наполненную резкими сполохами боли голову, сквозь застилающую глаза мутную пелену, я увидел своих пацанов, которые стягивались вокруг. Я заворожено смотрел, как беззвучно подрагивают в их руках стволы, выплевывая выхлопы дымков, как веером разлетаются стреляные гильзы, выбрасываемые резкими движениями затворов, и падают на мой дымящийся бушлат...
     Затем снова возникло ощущение полета. Глаза открыть я уже не смог - веки, залитые запекшейся кровью, не позволили мне сделать это, но по резким, дергающим все тело рывкам, я понял, что меня несут несколько человек, бегом перемещаясь по неровностям почвы. Это движение вновь стегануло мое тело дикой болью, и я почувствовал, как медленно угасает сознание…
     Потом были долгих восемь месяцев госпиталей… Из окружного госпиталя, подлечив тело, меня отправили в Москву, чтобы долечивать голову.
    Сознание приходило ко мне ненадолго, урывками. И тогда я видел белый потолок над головой и штатив с какими-то приборами слева от себя. Потом мозг снова погружался во мрак. Эти путешествия сознания туда и обратно изводили. Я силился вспомнить что-то очень важное, но перерывы в сознании не давали мне сосредоточиться. Каким-то краем мозга я понимал, что все больше и больше времени провожу на той, другой стороне, и это пугало, - я опасался, что однажды могу просто не вернуться в светлый мир… И так и не вспомню то, о чем должен был помнить всегда.
     Приходили люди в белых халатах, что-то делали с моей головой, а я безучастно смотрел на них, ибо они не могли мне помочь вспомнить. После их ухода на некоторое время мне становилось легче, и я созерцал бездушный потолок, будто он что-то мог мне подсказать, а потом снова накатывала мгла, погружая меня в небытие.
    В какой-то момент я вдруг осознал, что моя правая рука оживает. Еще не веря своим ощущениям, я сжал и разжал пальцы…  Сомнений не было, - рука работала! Утром вокруг меня забегали, захлопотали люди в белых халатах, раз за разом заставляя меня сжимать пальцы в кулак…
     А вечером того же дня я вспомнил! Перед моим взором возникла Наташка – праздничная, сияющая. И я, как мог, жестами показал медсестре, что хочу писать, и она принесла лист бумаги, прикрепленный к картонке, и ручку. Но… Писать я, конечно, не смог.
     Прошло еще два месяца, прежде чем ко мне полностью вернулась способность двигать уже обеими руками, но говорить я еще не мог. И я стал писать… По два предложения в день.
     «Любимая, я понимаю, что однажды могу уйти безвозвратно в черную пустоту, которая так часто поглощает меня. Я бесконечно благодарен тебе за все, что было и еще будет у нас с тобой, за то, что ты сейчас ждешь  меня. Если завтра я все же уйду, Наташенька, и не буду в состоянии сказать, хотя бы в последний раз, что я люблю тебя, тебе передадут это письмо, и ты будешь знать, что я прошу у Господа только одного: чтобы ты была счастлива, чтобы все, о чем ты мечтаешь, стало реальностью, и, хотя со временем ты меня забудешь, хочу, чтобы однажды ты поняла, как сильно я тебя любил…»
     Тогда я еще не знал, что моя любимая не стала меня дожидаться. Что она снова живет с Валентином, воспитывает дочь и нашла себе достойное занятие - ударилась в бизнес. Так вот бывает в нашей беспокойной жизни: для меня Наташа — это неземная страсть и любовь всей жизни, а для Валентина — просто жена! Лишь узнав о том, что она вернулась к Валентину, я понял, насколько опасное это дело — к кому-то привязываться. С ума сойти, до чего это больно! Больно от одного только страха потерять того, кого любишь. И это нельзя сравнить с болью физической, с которой я уже сроднился, - это гораздо больнее… И тогда я осознал, что законы гражданской жизни отличны от наших. «На гражданке» человек всё делает наоборот: спешит стать взрослым, чтобы потом горько вздыхать о прошедшем детстве; тратит здоровье на то, чтобы заработать как можно больше денег, а потом тратит эти деньги на то, чтобы поправить здоровье; мечтает о будущем с таким нетерпением,  что пренебрегает настоящим, из-за чего не имеет ни настоящего, ни будущего. Словом, живет так, будто никогда не умрет, и умирает так, словно никогда и не жил. И еще, - в гражданской жизни человек никому не нужен именно в тот момент, когда ему очень нужна поддержка. Здесь ты вообще никому не нужен. И ты особенно остро начинаешь ощущать своё одиночество…
     А в нашей – военной жизни ты нужен всегда. Ибо офицер – это надежда и опора не только для солдат, которые тебе подчинены, но и, не побоюсь обвинения в высокопарности этих слов, - для Отчизны, которой ты присягнул на верность. Поэтому я решил служить до конца, каким бы печальным он не был. Хотя, конечно, я рассчитывал остаться в живых – с моим-то опытом.
     Самое трудное было – обмануть врачей, убедить их в том, что я вполне здоров и готов выполнять обязанности воинской службы. Не знаю, как это получилось, вероятно, кто-то из моих высоких командиров замолвил словечко, но я все-таки прошел военно-врачебную комиссию и вернулся в свой отряд. Отгуляв реабилитационный отпуск, я уехал в Чечню, к своим разведчикам, привычной для меня работе…
19.
     Без малого четыре месяца военная судьбина таскала меня по горам, и право на отдых мне дал случай, пожалуй, один из самых тягостных и горестных в моей жизни. Но обо всем по порядку…
     Приехав в город, ставший мне уже родным, я забросил сумку в свое холостяцкое жилье, загрузил стиральную машину своим прегрязным солдатским тряпьем и, переодевшись в спортивный костюм, отправился пить пиво. Как же я мечтал там, в Чечне выпить кружку холодного нефильтрованного зеленокумского пивка! Иногда у меня даже скулы сводило, когда я, грязный, насквозь пропотевший, пропахший кровью, порохом и толом, представлял себе запотевший бокал на столе и пару воблочек рядом с ним… 
     И вот «сбылась мечта идиота»!
     Открыв дверь кафе, я сразу увидел его на привычном месте. Егор сидел, понурив голову, покуривая, как обычно, свое черное «sobranie», а перед ним стояли в ряд, словно солдаты в шеренге, пустые бокалы из-под пива…
     - О-о, Андрюха! – заорал Егор, едва я ступил за порог «Уюта». – Как же давно тебя не было здесь! Я уж, грешным делом, подумал…
     Он осекся, прикрыв рот рукой.
     - Что я погиб в чеченских горах, не простившись с тобой?! - продолжил я, его мысль, усаживаясь напротив. – Не дождешься! Двадцать суток на спецоперации были в горах. Без передыха. Устал, не передать словами…
     Я кивнул головой буфетчице Ольге, и она, выудив из морозилки заиндевелый бокал, зажурчала пивом из сверкающего бронзой краника. Я с вожделением, глотая тягучую слюну, смотрел на наполняющийся пивом сосуд, предвкушая удовольствие, с которым сейчас опорожню его до дна.
     - Тебе снился дурной сон! – палец Егора вдруг обличающе уперся в мою грудь, ломая мой пивной настрой. – Тяжелый сон! Но ты…
     - Да, старик! – я перебил его, опасаясь, что он очень быстро сведет весь разговор к своей ноге. А мне нужно было выговориться. – Это было там, в горах, за пять суток до того, как нас, уже потерявших надежду вырваться из цепких объятий смерти, удалось эвакуировать вертолетами. В тот день после затяжного боя с преследовавшим нас отрядом духов, мы каким-то чудом  оторвались от них, уйдя в глухой отросток ущелья, который даже на карте не был обозначен. Выставив боевое охранение, мы рухнули на спальники, проваливаясь в сон, как в омут. И вот тут-то мне и приснилось…
     - Расскажи! – потребовал Егор. – Ты же знаешь, я могу толковать подобные вещи. У меня есть способности…
     - Тебе не придется ничего толковать, - сказал я, - ибо все, что мне приснилось, не могло не оказаться пророческим. Я увидел… На пороге старого бабушкиного дома, где прошло мое детство, со свечой в руках стояла моя мать в белых одеждах. Ее тень протянулась вверх по стене и, перегнувшись, легла на потолок, но потолочные балки сломали ее, будто перебили ей кости. Она протянула ко мне руки, и пламя свечи затрепетало, забилось в конвульсиях.
      - Мама, уйди, пожалуйста! – взмолился я. – Мне и так тяжело, а тут еще ты…
      - Ах, как нехорошо!..  – тихо, словно разговаривая сам с собой, произнес Егор.
     Но я не слышал его…
     - Она шагнула ко мне, и свеча, дернувшись слабеньким язычком пламени в последний раз, погасла, Я больше не видел маму, видел только смутно белеющий во тьме силуэт. Но я слышал!  Слышал, как мама заплакала. Она плакала, и плач ее вплетался в шелест дождя. Потом где-то далеко стали отбивать бой куранты. Они били беспрерывно, снова и снова, будто между ударом и ударом не пролетало и секунды. Понимаешь?
     Егор, напряженно глядевший на меня во время моего рассказа, утвердительно кивнул головой, хотя мне вовсе не нужно было от него подтверждения. Или соболезнования…
     - Потом я понял, что они отсчитывали – эти куранты… Когда мы уже вернулись в пункт временной дислокации… Там… Там меня ждала телеграмма от родственников. Мама умерла в тот день и час, когда приснилась мне. Я подсчитал. И на похороны я не попал, как ты уже понял. Ее похоронили, когда я еще был в горах Чечни. Командир дал мне пять суток отпуска, и я побывал на ее могиле через неделю после того, как ее гроб опустили в землю. Там стоит простой деревянный крест и было много цветов – мою маму любили, она всю жизнь проработала учительницей. И я подумал… Если бы я не прогнал ее тогда… Во сне… Могло ли статься…
     - Не могло, Андрюха! – твердо сказал Егор. – Не могло! Выбрось эти глупости из головы! Она приходила к тебе проститься. В последний раз посмотреть на тебя. Ты не мог ничего изменить. Потому что мы другие, и наши сны другие. Пророческие. Но как же, наверно, счастливы те, чья жизнь проходит без страха, без ужасов войны, для которых сон является благословением ночи и не приносит ничего, кроме сладких сновидений! Но не стоит им завидовать, Андрей! Мы не выбираем свою жизнь, мы приходим в нее солдатами. И это она нас выбирает.
     - Да?! А я всегда считал, что это я сам выбрал профессию офицера – защитника Отечества! – я подивился тому, как ловко Егор сменил тему разговора, уводя его от смерти моей мамы…
     - Да, нет же! – горячо воскликнул Егор. - Многие полагают, будто суть состоит в том, что можно однажды выбрать профессию офицера и обучиться ей. И выбирают, клянусь тебе, сам видел не раз. Но что из этого получилось? А?! Пшик! Разве можно выбирать между спокойной жизнью, скажем, бухгалтера и ежедневным риском офицера, уходящего на смерть?!   Разве наш выбор — это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора?! Не выбирают же ливень, который обрушивается на головы людей, выходящих из кинотеатра, и вмиг они уже мокрые до нитки! Нет, дорогой мой друг, это выше нас, и это кто-то решает за нас. Мы уходим воевать, и погибаем там, на войне, и калечимся, и теряем друзей. И, все равно, гордимся собой! И я горжусь тобой, Андрей! И завидую тебе!.. Ведь что я теперь?.. Вместе с моей ногой ушла и моя жизнь… А ведь многие вообще не ценят то, что имеют! Будь у меня сейчас две ноги – я ого-го! Я бы!.. А тут, блин, только и слышишь — у кого-то хлеб черствый, а у кого-то бриллианты мелкие. Ну, надо же! Цените что имеете, черти!
     Егор ухватил сильными пальцами кружку и долго пил пиво, выцеживая его маленькими глотками. А я молча смотрел, как мерно двигается в такт глоткам его кадык…
     Господи, ведь то, что говорит Егор, перескакивая с мысли на мысль,  – этот бессвязный бред… Порой мне кажется, что это речи сумасшедшего. Ну, или полусумасшедшего… Иногда его речи просто утомляют меня, раздражают своей сумбурностью. Но иногда я чувствую, как его слова елеем наполняют мою душу, утешая и успокаивая. Может, я уже и сам стал полусумасшедшим?..
     - И это все город – о-о, как же я ненавижу его! – Егор с грохотом опустил на стол пустой бокал. – Город страшен, Андрей, хоть ты, наверно, будешь со мной спорить по этому поводу. Но, поверь! Он страшен, ибо разрушает все и всех, и меня, в том числе. Он пожирает меня потихоньку, сладострастно, перетирает меж своих ярких огней и бумажных скатертей, заляпанных винными и пивными пятнами и жиром от шашлыков; он меня сжигает своим смрадным огнём, что вырывается в ночи из съеденных временем и непогодой подъездов и провонявшихся мочой подворотен. Поскольку ничто, Андрюха, так не тяготит нас - воинов, как наступающий вслед за бурей страшных военных событий мертвый покой бездействия — та спокойная ясность, где уже нет места ни страху, ни отваге, ни надежде… Все, братишка, заканчивается для нас в тот день, когда мы думаем, что пришли с войны!
     - Мы думаем? – переспросил я. – Или мы приходим? Ты же вот пришел с войны когда-то! Или думаешь, что пришел?
     - Нет, черт тебя забери! – Егор в ярости заскрипел зубами. – Я думал, что я пришел! Но я не пришел! Я остался там! В Афгане! Более того, я мертв! Что ты так удивленно смотришь на меня?! Да, я мертв! И ты мертв! Мы - офицеры погибаем вместе с первым нашим подчиненным, павшим в бою. Только до поры не знаем об этом. Ты, Андрюха, сейчас можешь этого не понять, прости. Ты поймешь, когда снимешь офицерский китель навсегда и повесишь его пылиться на вешалку. И изредка протирая пыль с золотых погон, ты будешь думать о том, что погиб еще тогда, в своем первом бою… Вот ты, Андрюха, ты боишься?!
     Я удивленно воззрился на Егора, - настолько неожиданно прозвучал его вопрос…
     - Ну, чего молчишь? Скажи, ты хоть чего-нибудь боишься?!
     - Да, наверно боюсь, - отвечаю я. — Я боюсь потерять близких людей. Теперь, правда, только одного человека – мою Наташку. Боюсь воспоминаний, которые, словно петля на шее, постепенно убивают. А еще я боюсь обнять человека, даже знакомого… А вдруг он, пока я его обнимаю, вонзит мне нож в спину…
     - А я что говорю! – вскричал Егор. – Ну, теперь ты понял?! Ничего же не изменилось, Андрей! Толпы чужих людей вокруг, и все учат тебя, как жить и что делать. И все при этом лгут. Мы лицемеры, Андрюха! Мы требуем бескорыстия от других, но это ведь чудовищная провокация: мы хотим, чтобы они пожертвовали своими желаниями ради наших. С какой это стати?! Мы смотрим друг на друга, как бы со стороны… Мы отстраненные созерцатели! Понимаешь?! А мне порою кажется, что между двумя людьми, разбивающими друг другу морды в кровь, больше взаимопонимания, чем между теми, кто смотрит друг на друга вот так, со стороны. Но так же не должно быть!
     Егор снова грохнул кулаком по столу, благо Ольга успела до этого убрать порожние бокалы.
     - И вот, мы приходим к тому, что у тебя, Андрюха, нет подходящего человека, у которого можно поплакать на плече. Ну, кроме меня, конечно! У тебя есть я, Андрей, но ведь другие плачут, прислоняясь к деревянной двери! Дверь хотя и не утешает, но зато не сует в нос рецепты, как надо жить, и не читает морали. У двери куда больше такта, чем у некоторых людей. Понимаешь, о чем я?!
     - Егор, иногда тебя трудно понять, - я решаюсь сказать правду, чтобы хоть немного приостановить трудноперевариваемый словесный поток собеседника. Я ошибся…
     - Ты никогда ничего не говорил мне о своей личной жизни! – Егор бесцеремонно перебивает меня. – А зря! Я должен открыть тебе глаза: опасность таится в том, что порой мы обожествляем боль, даём ей имя человека, и потом думаем о ней непрестанно. И страдаем, и болеем ею,  начиная сходить с ума! Потому что тот, кто несет в себе солнце, способен зажечь всех вокруг. Тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом. И они, в итоге, сгорают дотла! Ты не должен играть в этом пионерском костре роль сгоревшей головешки, Андрюха! Не пытайся выяснять отношения с людьми, которые тебя разочаровали. Молча оставь их - вместе со всем их барахлом наедине! Тебе же станет легче! Я понимаю, что тебе трудно забыть боль, причиненную твоей возлюбленной. Но ведь еще труднее вспомнить радость. Счастье – оно, брат, не оставляет памятных шрамов.
     - А есть у тебя, господин всезнайка человеческих душ, рецепт, как это сделать? Забыть! – я начинал злиться.
     - А ты думаешь, это трудно? Да все кладбища забиты людьми, свято верившими в то, что они незаменимы, что их некому заменить!
      - А я думаю, что никто не имеет права играть жизнью людей, даже ты, Егор! Нельзя просто так вторгаться к ним в душу, потешаться над их чувствами. Пойми ты - твое слово, взгляд, или просто даже нахмуренные брови не проходят бесследно, они будят в другом человеке какие-то ответные эмоции. И не всегда они положительные. Иной раз, скажу тебе честно, твои словоизлияния вызывают у меня отвращение.
     - Это потому, Андрюха, что невозможно, ну, или почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-то бороду! – спокойно ответил Егор. – Вот и ты, братишка, придумал себе, что я болтаю лишнее. Я тебе уже как-то говорил, что не надо ничего придумывать. Принимай погоду такой, какая она есть, ветер таким, каким он дует, дождь, таким, какой льет, а женщину - такой, какова она на самом деле. А ты любишь придуманный тобой же образ. Избавься от него, и ты увидишь, насколько легче тебе станет жить. Есть, пить, любить, ненавидеть — вот основные инстинкты, двигающие человечеством, все остальное — выдумки!
     Я ушел домой, попрощавшись с Егором кивком головы. И всю дорогу думал над его словами, все больше и больше убеждаясь, что я схожу с ума вместе с ним… Нет, не зря я считал его опасным…

    


Эпилог
Слезы? Нет, это дождь. Больно? Нет, все в порядке. Вместе? Увы, но мы врозь. Сны? Мне они не понятны. Память? Ее не сотрешь. Сердце? Разбито - не склеишь. Мысли? Они все с тобой. Чувства? Их не изменишь…

    Она любила ночь и безумные огни, расцвечивающие улицы с наступлением темноты. Она любила после работы, забыв обо всем, просто сесть в машину и выехать за город, на возвышенность, с которой город в сиянии разноцветных витрин казался каким-то сказочным, совсем не таким, каким виделся при свете дня.  Что-то пьянящее, притягательное, что-то несбывшееся из детских снов было в тех огнях…
     Она часть этого города. Она не знает, что такое отдых, она давно не боится сложных проблем в своем бизнесе и решает их с удовольствием, граничащим с остервенением. Она теперь может позволить себе все, но… иногда задумывается, зачем ей это?
     И тогда понимает, что вся эта мишура с бизнесом, деловыми контактами и сделками - лишь стремление забыться в работе, уйти от мыслей, чтобы не думать об Андрее.
     Как это может быть? Как?! Как может мелодия «шербургских зонтиков», которую они любили слушать вдвоем, делать больно? Как его любимый фильм «Горячий снег», случайно увиденный в телике подруги, вырвать рыдания, чуть ли не истерику из ее души? Где он сейчас, что с ним?! Тот, который ушел когда-то, не сказав ни слова…
     Было время, когда она просто замкнулась. Закрыла двери, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но проблема в том, что с каждым годом ты закрываешь всё больше дверей, пока в конце концов не задумываешься: а сможет ли кто-нибудь снова попасть внутрь…
     Теперь работа – её жизнь. Она принадлежит только себе. Но странным образом в ней, отнюдь не мирно, уживаются две женщины: одна желает получить от жизни всю страсть, всю радость, приключения, какие только может она дать. А другая хочет оставаться рабыней тихого повседневья, семейного очага, всего того, что можно без напрягов запланировать и исполнить. Она — мать и жена,  и любовница одновременно, и обе живут в ее теле и яростно сражаются друг с другом.
     Она останавливает машину у сквера «Юных коммунаров» и, прихватив из багажника плед, усаживается на лавку, прикрыв плечи пледом. Она сидит на лавочке, курит и не знает, что делать со своей жизнью. На часах около двух ночи…
     Редкие прохожие кидают на нее удивленные взгляды. Она сидит, завернутая в плед… и плачет. Давно, как давно она не была в его объятиях! Год? Два? Вечность. Звонит телефон, и она вздрагивает…
     - Где ты, милая? – голос Валентина звучит встревожено. – Я беспокоюсь!
     - Я скоро буду! – она пытается отвечать твердо, но голос предательски сипит.
     Она открывает «контакты» и видит его номер. Она смотрит на номер, смотрит так, как будто видит его впервые, и понимает, что даже если она грохнет сейчас телефон об асфальт, то память ее все равно услужливо воспроизведет его… Она всегда страдала и злилась, что эти бесконечные дни ожидания дают ей всего-навсего десять-двадцать минут любви и тысячи часов – чтобы думать о своем возлюбленном и представлять, как замечательно было бы, если б они сейчас хотя бы поговорили.

     Она садится в машину и едет к его дому. И вдруг вспоминает давний разговор с дочерью.
     - Ненавижу когда говорят: просто забудь его и живи дальше! Хорошо! Тогда вы просто оторвите себе голову, вырвите сердце и живите дальше... - произнесла она вслух, позабыв, что ребенок в машине, рядом с нею.
     - Кого ты должна забыть, мама? – дочь распахнула удивленные глазенки.
     - Иногда приходится прощаться с тем, кого любишь, милая... Это неизбежно, если ты растешь.
     - А все оставляют кого-нибудь, кого любят, когда вырастают? — спросила Дашка.
     - Почти все... А иногда оставляют даже самих себя. Наверно, это, в конце концов, одно и то же…
     Не надеясь ни на что, она набрала номер…
     - Алло, - он говорит тихо и хрипловато спросонья.
     Она молчит и давится слезами.
     - Ты еще помнишь меня? – говорит она, наконец.
     - Зачем ты спрашиваешь? – говорит он, и его голос обретает привычные оттенки нежности. – Ты все знаешь сама.
     - Ты… Ты не один? – вдруг спрашивает она, понимая бестактность своего вопроса. – Рядом с тобою жена, любовница… неважно, женщина?
     - Я один, - говорит Андрей. – Один!
     - Ты еще помнишь меня? – повторяет она тихо, как будто боясь, что кто-то услышит. – Давай увидимся…
     - Зачем? – в его голосе звучит боль. – Ты ведь замужем, а значит, я не тот, кто тебе нужен. К тому же, я никогда не принадлежал к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, а потом убеждает себя и других, что починенная вещь ничуть не хуже новой. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как это выглядело, когда было целым, чем склею, а потом до конца жизни буду лицезреть трещины. Извини, милая, но я не хочу больше рвать душу ни себе, ни тебе.
     - Послушай! – говорит она сквозь рыдания. - Не надо говорить, не надо вспоминать!  Просто давай увидимся. Я напротив твоего дома. Выйди!
     Она снова разворачивает плед, ее  знобит… Ей холодно? Или это холодное ожидание холодного мужчины?
     Андрей выходит в майке и спортивных штанах… Она смотрит на него, закусив губу, и понимает, что всегда любила только его и никого больше. Он не изменился, такой как был всегда. Она его так давно знает, так хорошо помнит. Она вдруг понимает, что маниакально его любит, боится этого ощущения и знает, что ей не избавиться от него. Что же делать? Жить дальше, приумножая капитал и убивая чувства?
     Она стоит у машины на высоких каблуках, в обтягивающем черном сарафане, напоминающем змеиную кожу… Она его ждет. Волосы растрепаны, глаза, уставшие от слез, и… сердце, растерзанное на части.
     Она слишком поражена, чтобы двигаться. Ей кажется, что если она пойдет ему навстречу, все клетки ее тела воспламенятся. Она вдруг подумала, что безумно любит его уже двенадцать лет.. Они были счастливы когда-то…
     Во время их разлуки  что-то странное произошло с её чувствами. Они  болезненно усилились, будто она была вынуждена отказаться от какого-то эликсира, поддерживающего ее жизнь. Теперь она не знала, что мучительней — жить с этой пустотой или вновь быть с ним.
     Он не скрывает восхищения от её сексуального наряда и вдруг… широко улыбается. Только он умеет вот так улыбаться, сразу же обезоруживая собеседника своей улыбкой.
     - Надо же, какая красавица досталась этому увальню Валентину! – говорит Андрей, и в его словах нет злости.
     - Да, - говорит она, робко улыбаясь, и протягивает ему руку. – Но ты ведь просто исчез. Без слов. Даже записки не оставил.
     - Нас сдернули по тревоге, - говорит Андрей, мрачнея. – У меня не было и двух минут лишних, чтобы написать тебе. Что ж, ты знала, что меня могут вызвать в любой момент, и я обязан буду все бросить и встать в строй. Я как-то говорил тебе, что войны будут всегда, потому что так устроены люди. Женщины — нет. Но мужчинам нужна война — и, поверь, не меньше, чем женская любовь. А моя профессия – война. Ты помнится, говорила, что готова к этому. 
     Она чувствует, как ноги становятся ватными… И понимает, что как бы глубоко она не прятала в себе самоё себя, - свои желания, опасения, откровения, желания откровений, страхи принадлежаний, независимые и охраняемые злыми псами недоверия территории искренности, ей не скрыться от этой любви…
     - Господи! – говорит она, и ее голова безвольно склоняется на грудь Андрею. – Ну почему мы начинаем чувствовать боль души, только когда болит? Необъяснимая штука — душа. Никто не знает, где находится, но все знают, как болит.
     - Ты похорошела, - говорит Андрей. – Стала еще более женственной, что ли…
     - Спасибо. Ты был тем стимулом, который сделал меня такой!
     Она берет его за руку и увлекает в машину. Она уже знает, чего хочет. Она хочет быть счастливой… Хотя бы раз за те беспомощные, одинокие три года, в течении которых она пыталась излечиться от зависимости… От него.
    Годы разлуки словно облетели, опали  с них, как шелуха, и прошлое властно вступило в свои права, обдавая обжигающим накалом прежних чувств…
     Андрей нежно обнимает ее. Он прекрасно знает, каково оно, когда болит… И пусть даже из-за её же ошибки или каприза, неважно…
     - Не делай мне так больно, как тогда… Не бросай меня! Пожалуйста!
     Они лежат на разложенных сиденьях, как нагрешившие студенты, и курят. Она мельком смотрит на приборную панель… Их счастье длилось ровно двадцать минут… Двадцать минут её счастья. Она знает, что завтра будет еще больнее, но лучше пусть так…
     Она его любит, она его всегда будет ждать. А он в очередной раз уйдет и не скажет «до свидания». Он снова сделает так же, снова лишит ее покоя. А она его простит. Ей надоело существовать в скорлупе, в которой она пыталась спрятаться от него, ведь все эти годы, куда бы она не посмотрела, она везде видела только одно – его рядом нет...
     - Знаешь, - говорит она и целует его лицо. – Я написала стихи. Они посвящены тебе, мой родной. Хочешь. Прочту?
     - Конечно, хочу! - говорит Андрей и целует ее глаза.
     Вот так, чувствуя его губы на своих веках, она и читала наизусть то, что выстрадала…

Ни деревянные ступени прошлого,
раскрошенные в пыльное крошево,
ни каменные пыльные настоящего,
пленяющие тихим изяществом,
ни ажурные кованые будущего,
не заменят мне тебя – такого будничного!
Выстрой мне лестницу до твоего далёка,
пусть будет она высокой-высокой!
Положи ступеньками нежность,
пусть уходит она в безбрежность!
Трепетность гордого сердца
пусть откроет мне свою дверцу!
Невозможность находиться порознь
пусть сломает твою гордость!
Свет счастья, летящий навстречу,
я замечу и я отвечу!
Протяни мне руку надежды,
ты мой милый, ты мой мятежный!
Проведи через мост разлуки
и избавь ты меня от муки!
Окутай музыкой страсти,
я твоя, я в твоей власти!

Закружи переходами вздохов,
и нальюсь я любовным соком!
И тогда... и тогда, наверно,
все воспрянет, что было тленно!
Невозможное станет близким,
и не хватит, пожалуй, жизни,
чтоб тобою мне насладиться!
Не могу я с этим смириться!
Наши тропы в одну дорогу
приведут к одному порогу…

Посмотрите, - держась за руки,
разорвав оковы разлуки,
уходят в свой мир двое...
Солнце тает в лазурном море…

     - Милый мой Андрюша! Все искупает одно живое, молчаливое прикосновение такого же непохожего, прячущего свои переживания внутри себя и прячущегося ото всех, такого теплого и родного… И я знаю, что ты сейчас скажешь!
     - Ничего не бойся! – говорит Андрей. – Я рядом! Но знаешь, бывает так, что в разлуке человек ближе, чем вернувшись после долгой разлуки. Потому что в памяти мы его храним, без малейшего изменения, а в живой жизни он возвращается пропахший новыми ветрами, с новыми мыслями, в новых морщинах, и ко всему этому надо будет заново приноравливаться. Ты не боишься этого?
     - Милый, когда ты рядом, я вообще ничего не боюсь!
КОНЕЦ