Во вторую нашу встречу, Татьяна жадно поглощала яблоки. Она ела их в перерывах между лекциями и даже потихоньку на лекциях. Я смотрел на нее, и мне тоже хотелось яблок. Я долго терпел, потом не выдержал и попросил:
– Танюша, дай разочек куснуть.
Она как-то странно поглядела, и от этого ее взгляда мне вдруг стало не по себе. Откуда мне было знать, что она уже носит в себе плод их странной любви...
И я, кажется, даже благословил их любовь, точнее ее любовь к нему. Как мне тогда казалось, я очень понимал Татьяну. Но это вовсе не означало, будто мне расхотелось вкусить от ее яблока. И все-таки я поступил крайне легкомысленно, выпрашивая яблоко у беременной женщины, пускай даже у той, которая считалась близким другом. И дело тут, конечно, не только в яблоке: у женщин в подобном положении вообще не следует ничего просить. Дурная примета. Давать можно, а брать - нет. Вероятно, это поверье каким-то образом увязывают с предстоящими родами.
А если бы она сама?.. Быть может, тогда следовало бы принять ее дар. Но во вторую нашу встречу, она ничего не предлагала. Татьяна была всецело поглощена тем миром, который по ее воле уже зародился и развивался внутри ее...
Тем не менее, эти дурацкие яблоки, поедаемые ею с необыкновенной жадностью, не давали мне покоя.
Вот она незаметно обняла припухшими ладошками румяный плод, с немыслимыми предосторожностями поднесла его ко рту, и вдруг остервенело впилась в его тело маленькими, острыми своими зубками. И я ощутил аромат антоновки, хотя, конечно, это была не антоновка. За это я вполне мог поручиться.
Татьяна судорожно и явно с большой неохотой оторвала, наконец, яблоко от челюстей, на секунду замерла, уставившись с набитым ртом на преподавателя, и в такт его словам принялась жевать. Удивительная связь происходила между нами: она ела, а у меня бурно выделялись желудочные соки. И я не знаю, что отдал бы за то, чтобы она позволила мне один единственный раз надкусить ее яблоко И пускай это не антоновка, я не в силах больше сдерживаться, я закрываю глаза и точно наяву, перед моим взором во всей объемности встает мой маленький родной хуторок, утонувший в осеннем листопаде.
Вот мой дом, а во дворе - старая антоновская яблоня, я под нею – три женщины. Я слышу их голоса:
– Ты самая молодая, Полина, тебе и полизать. Будешь трясти, а мы станем с земли подбирать Потом поровну поделим.
– Я что-то неважно себя чувствую, голова кругом идет… Может кто-нибудь из вас? Полина неуверенно смотрит на женщин.
– Да будет тебе, Поля. Никак струсила? Полезай, молодая ведь…
– Ну, бабы, коли что, ловите!
– Поймаем.
И она полезла. Вначале неуверенно цепляясь за толстые, кое-где уже прихваченные мхом ветви, и вот уже все быстрее, увереннее…
«Мама! Погоди, остановись! - кричу я изо всех сил. – Не слушай их, мама. Убьешься и тогда…»
Она не слышит, потому что меня еще нет. Ни там, ни здесь: я еще не родился. Только спустя три года я проникну в нее, и она даст мне жизнь.
Но я все равно кричу, уже зная о том, что вот сейчас она доберется почти до самой вершины яблони и одряхлевший от времени мшистый сук не выдержит ее тяжести, и пять-семь метров, отделяющих ее от земли, станут для моей будущей матушки долгим полетом в бездну. И полет этот будет продолжаться несколько дней и ночей, пока к ней полностью не вернется сознание. И, вероятно, по той же причине потом, периодами, и почему-то обязательно осенью, в середине октября, на протяжении не столь уж продолжительной жизни время от времени ее будет уносить неудержимый в своей дикости полет. И она станет страдать до конца жизни. Будет ли это следствием ее падения со старой яблони, или иные причины из ее расхлестанной жизни скажутся, однако матушка моя незабвенная уйдет в мир иной сорока восьми лет от роду.
По логике вещей я обязан был на всю жизнь возненавидеть антоновские яблоки, но, увы, я не чувствую к ним даже малейшей неприязни. Иногда я этого стыжусь, точно сознательно предаю память о матери.
«Мамочка-аа!» - шепчу я. Но она уже сорвалась и падает, падает в черную бездну…
Я открываю глаза от слабого толчка в бок и вижу прекратившую на миг жевать Татьяну. На секунду она неотрывно всматривается в меня, а потом вдруг принимается ненасытно жевать свое дурацкое яблоко. Но вот прожевала, проглотила и вопрошает одними губами:
– Что случилось? Кричишь, как резанный!
– Разве я кричал? – хлопаю глазами.
– Хорошо, в перерыве поговорим. Давай слушать, а то заметит – на экзамене припомнит… Говорят, точно зверь, лютует.
– Ерунда. Предмет плевый, подумаешь, история философии. Пятак получу – делать нечего.
А у самого сердце не на месте – вот-вот оборвется…
***
Сейчас середина осени, и тогда - в первую, во вторую и третью наши встречи – тоже стояли осени, середины октябрей… И все они были не очень веселыми, хотя у меня и нет оснований считать их вовсе уж грустными. В конце концов, это же встречи, а не расставания. А впрочем, за ними ведь следовали всегда расставания Но я почти не грустил по поводу тех разлук .И вообще, все эти встречи и чувства - пустяки такие, к чертям чувства! К тому времени я уже был не свободен. И Татьяна, я точно знал, готовилась стать матерью, и у нее уже тогда был почти муж. Тот самый художник. Но она врала: ему не «что то около шестидесяти», как она настойчиво утверждала, а ровно семьдесят пять ни меньше, ни больше! Юбилей у старикана – даже знаменитого.
А мне тридцать, а Татьяне - тридцать два. Но это сейчас, нынешней осенью, спустя пять лет после первой нашей встречи. А тогда? Художник мог бы запросто сгодиться нам в дедушки…
Но вообще-то во всем виноват вот этот дурацкий, впрочем, со вкусом оформленный художественный календарь-справочник «СТО ПАМЯТНЫХ ДАТ» за 198…год. Какой леший дернул меня купить его! Ну был бы я хоть художником-любителем тогда еще понятно. А так? Совсем он мне ни к чему. Разве что аккуратно поставить на полку - пускай бы листали дети или жена. Я-то чего сунулся в него? Художников у меня все равно нет знакомых. К тому же там одни знаменитости, и почти все они давным-давно покинули свой бренный мир. Однако не удержался, с подленькой мыслишкой воровато полистал и надо же! Я и не верил до конца, что ее старикан и в самом деле весь из себя сиятельный, просто величина в художественном мире – учился у Фаворского!
Да… Все верно, все сходится, в смысле известности. Только вот о том, что тогда ему было около шестидесяти, Татьяна явно заливала. Она, как ей казалось, очень ловко скостила своему кумиру десяток лет. Зачем ей понадобилось это? Ведь любая тайна когда-то вскрывается, всякая ложь высвечивается. И теперь я знаю, что этой осенью в середине октября ему исполнилось ровно семьдесят пять лет. Татьяне – тридцать два, ее маме – пятьдесят пять и моей матушке исполнилось бы ровно столько, если б она не покинула безвременно этот сложный мир. А мне тридцать.
Я занимаюсь нудным подсчетом, и разум мой поглощает серая тоска, а потом, безжалостно расправившись с разумом она, точно цепная собака, набрасывается на мое разбитое тело, жадно вгрызаясь н каждую клеточку.
И мне вдруг хочется выть - тоскливо, надрывно, подобно шакалу в ледяную лунную ночь, где-нибудь околевающему в насквозь промерзшей степи. И я бы обязательно завыл, если бы вдруг оказался в степи или хотя бы в глухом лесу. Но, увы, я обитаю в самом банальном провинциальном городишке, в тесной квартирке, и меня окружают мои дети и жена, и досужие соседи, которые не захотят понять моего воя.
Если я верно понял, Татьяне опостылела провинция. Она более не желала, по ее признанию, участвовать в представлении третьесортных манекенов. Поэтому и вырвалась из затхлого мирка, но еще некоторое время он безжалостно преследовал ее и в этом прекрасном, большом и свободном от условностей городе. Мне кажется, я тебя понимал, Татьяна.
Но только ли психологическая несовместимость с обитателями небольшого городишки явилась причиной твоего ухода. Или твои претензии – ничто иное, как жалкая ширма, коей пыталась ты прикрыть свой великий грех? Татьяна! Откуда мне было знать, где правда, где ложь?
Тогда я изо всех сил пытался верить тебе, я и сейчас до конца ничего не понимаю. Если бы мне все стало ясно, я смог бы позабыть о тех наших встречах осенью, в середине октября. Я постарался бы вообще вытравить из памяти все встречи, произошедшие осенью, и если бы мне это не удалось, я нашел бы на Земле уголок, где никогда не бывает осени, и остался бы там навсегда.
Как мне хочется сейчас предаться веселым воспоминаниям о наших встречах. И видеть перед собою лишь яркие цвета и мягкие оттенки погожей осени в пору бабьего лета, хотя, насколько помнится, в Москве в середине октября не случается бабьего лета, ее томление проходит здесь несколько раньше. А может, я просто не замечал? Зато оно буйствует в этот период е моем провинциальном городке, где живу я волею судьбы вот уже тысячу лет беспросветно..
Но долой грусть-тоску!
Я хватаю справочник «СТО ПАМЯТНЫХ ДАТ» и с досадой выбрасываю его через распахнутый зев форточки в объятия нудного дождя.
«Так тебе!» - приговариваю злорадно и, наглухо задернув портьеру, включаю настольную лампу. Так-то лучше …
***
Первая наша встреча случилась давно. И не в кафе «Лакомка», где нам понравилось бывать, и не в шумном общежитии, и не в аудитории института, куда мы приехали из разных мест Союза на осеннюю сессию, и даже не в уютном крошечном дворике нашего любимого Литинститута, а, как ни странно, в курилке. Пускай ради бога, сей факт никого не смущает: тогда, равно, как и теперь, почти все курили, что почему-то считалось и считается престижным.
Татьяна судорожно затягивалась сигаретой, и я нервно глотал дым, готовясь к величайшей экзекуции – экзамену по теории языкознания. Он войдет в историю моей жизни, как некое кошмарное испытание, ибо заветный «уд» я смогу получить лишь после третьего захода. Но тогда я еще не ведал, что меня ожидает впереди. Тем не менее, нечто недоброе, вероятно, уже подозревал, иначе не глотал бы столь ненасытно сигаретный дым, точно перед концом света.
И она подолгу задерживала в себе дым, словно надеялась, что миллиграммы проглоченного никотина пробудят в ее маленькой голове знание предмета.
Все было бы в ней прекрасно, если бы не эта совсем небольшая голова и не очень густые волосы на ней. Быть может, из-за редких волос голова и казалось такой несообразно маленькой. Но лишь тогда, в первую нашу встречу, меня несколько смутила непропорциональность головы и тела. Потом эта незначительная деталь уже не так бросалась в глаза и не казалась столь существенной, наверное, потому, что в этой головке теснилась уйма всевозможных умных мыслей. И я не переставал одно время удивляться: как такая умненькая маленькая головка не раскололась до сих пор от роящейся в ней в громадном объеме информации.
– Волнуешься? - кивнул на дымящуюся сигарету, слегка подрагивающую в длинных пальцах.
– Ну, вот еще! Просто спешу на одну встречу, но экзамен задерживается. Спихнуть поскорее и бежать...
– Думаешь, это так просто? Кошмар, что за экзамен!
– Пустяки! – выдохнула дым. - Мне бы только ворваться в аудиторию – даже готовиться не стану, – тревожно скользнула глазами по маленьким часикам. – А ты боишься? – удивленно вздернула светлые брови. – Жаль, некогда – помогла бы. Слушай, а может тебе лучше использовать шпоры?
– Нет, – провел я шершавым языком по сухим губам, – в момент засекут. Не умею пользоваться шпаргалками...
– Ну, тогда надо было зубрить...
И она пошла к аудитории, отворила двери и скрылась – уверенная и совершенно спокойная. А когда через некоторое время на негнущихся ногах туда вошел я и взял дрожащими руками билет, Татьяна уже торопливо дула на открытый листок зачетки, стараясь, чтобы воздух попал именно на ту графу, где стояло свеженькое, еще пахнущее чернилами «отлично». А я уже знал, что непременно завалю, поскольку более невезучего человека на курсе не было. Мимоходом взглянув в мой билет, Татьяна возбужденно зашептала: «Сущие пустяки. Запросто ответишь без подготовки...» Нервно дернув головой, я побрел к свободному столу. Похоже, я был жалок, и она предложила: «Ну, хочешь, я еще чуть-чуть задержусь и сделаю шпору?» – «Спасибо, – благородно отказался я, – не хватало из-за меня здесь торчать. Иди, все равно не воспользуюсь...»
И она ушла. А я остался. Дурак. Лучше бы вернул тот злополучный билет и пошел с ней. Быть может, тогда все сложилось бы иначе. Но как, как иначе? Что я мог ей предложить? Ведь тогда я уже имел все, что должен иметь нормальный человек в двадцать пять лет – семью, разумеется, с детьми. Пускай еще совсем маленькими, но они уже были, были…
На бульваре по-разбойничьи хозяйничал вечер, а меня преследовал естественный животный инстинкт: где бы перекусить – все равно чего, лишь бы насытить пустой, недовольно урчащий желудок. В таких вот низменных размышлениях свернул на улицу Горького и совершенно случайно наткнулся на кафе «Лакомка». От сердца немного отлегло, и будущее показалось мне не таким уж бесперспективным
И тут я заметил Татьяну. Она сидела за свободным столиком, печально уставившись в жидкий букетик худосочных, немало потрепанных, осенних цветов, чужеродно смотрящихся в шикарной вазе. Когда я приблизился, Татьяна устало кивнула. Но кажущаяся усталость не могла скрыть блеска ее глаз. Я знал причину такого блеска – голод. Правда, была еще одна, но я ее тут же исключил, ибо запаха спиртного не было и в помине.
– Ну, как? - лениво поинтересовалась Татьяна.
Естественно, ее интересует экзамен. Мы ведь еще ничего не знаем, друг о друге, и дела наши, кроме институтских, для обоих покрыты мраком.
– Срезался! – улыбнулся я.
– А ты молодец, Митя
– В смысле?..
– Ну, не особенно расстраиваешься, – пояснила она. – В нашем возрасте вредно переживать по пустякам.
– В возрасте?! - хмыкнул я. – Ты считаешь, двадцать пять – это возраст?
– Мне гораздо больше. Я уже старуха. Причем это было сказано без какого- либо даже самого малейшего намека на кокетство. Нет, на старуху она не походила: на год, от силы – два, постарше меня. Не больше. Но откуда мне было знать, что уже тогда она умышленно добавляла себе годы, чтобы окружающие считали, будто ей довольно прилично за тридцать. То, что она молодо выглядела, ее вполне устраивало, но вот годы – ее двадцать семь! – Татьяну явно раздражали.
Я впервые столкнулся с таким парадоксом, чтобы женщина, умышленно... Это было выше моего понимания. Но она уже тогда, вероятно, думала выйти за него замуж и по возможности хотела хоть как-то приблизиться к нему... Набавив с десяток лет себе и скостив столько же ему, она полагала таким образом сократить дистанцию лет на двадцать. Этим уже никого не удивишь, поскольку это совсем не должно бросаться в глаза – вполне солидный брак.
Ловко! Но это я понял потом, а в первую нашу встречу, в кафе «Лакомка», я заказал все самое калорийное, что было в возможностях дарованного нам судьбой заведения. Мы с жадностью приступили к поздней вечере.
Несмотря на голодный блеск в глазах, Татьяна скоро насытилась, я же продолжал поглощать, в общем-то, больше детскую пищу, состоящую почти сплошь из десертов. В другой раз и в иных обстоятельствах я и не посмотрел бы на это богатство, но голод – не тетка. В конце концов, нам принесли по тройной порции мороженого и по дымящейся чашке черного кофе, и мы принялись не спеша болтать.
По праву джентльмена я предоставил возможность выговориться ей, чувствуя, как она нуждается в этом. Что-то грызло Татьяну, не давало покоя, тревожило, ей требовалось с кем-то поделиться сомнениями, и, может, еще раз утвердиться в верности своего решения, впрочем, как выяснилось, еще не достаточно оформленного в законченную жизненную программу. То были лишь наметки, но и из них можно было понять, чего хотя бы она не хочет.
– Ты, Митя, четыре года работаешь в районке?
Я утвердительно кивнул, не удивляясь, откуда такая информированность. Каждый из нас, естественно, где-то работал. Подавляющее большинство приехавших из периферии, – в районных или городских газетах, а некоторые и в многотиражках, что считалось особым шиком, поскольку там можно было, учитывая ничтожную загруженность, «творить».
– А я семь лет. Надоело до чертиков! Разумеется, к работе у меня почти нет претензий. Она по-своему увлекательна, но сколько можно! Я родилась и выросла в З., теперь вот там же работаю. Иногда, кажется, что тоска исходит из усталости. Но я пробовала отдыхать. Нынешнем летом побывала в Крыму. Время провела великолепно. Но вернулась в З. и еще муторнее на душе стало. В принципе городок наш ничего, симпатичный...
– Ну и Подмосковье...
– Все это так, – несколько раздраженно согласилась она. – Но иногда мне кажется, я задыхаюсь в З... Я не знаю, как это объяснить, но день ото дня все более душно становится там и далее оставаться попросту невыносимо. Я уже не говорю о том, что надо жизнь свою как-то устраивать. Может, время свое упустила, только сдается мне, что теперь никого в своем городке и не встречу.
– Ты не замужем? – сорвалось у меня.
– Вот видишь, Митя, и ты удивляешься. Увы, я свободна и, представь, не радуюсь этому. А сегодня зашла в издательство, договорилась о практике, оттуда заскочила в театр тут неподалеку. Окончательного решения пока нет, но похоже, мне повезет, и я смогу работать в костюмерной. Я ведь немного шью.
– И ты считаешь, это выход? Тебя это устроит?
– На обозримое будущее, да, а там видно будет. После окончания института, быть может, возьмут в издательство, но это пока лишь предположения.
– А жить, где станешь?– опустил я ее невольно на грешную землю. – Надеюсь, ты не собираешься ежедневно добираться из своего З. Путь не ближний.
– Разумеется. Думаю, З. без меня отлично обойдется, как впрочем, и я без него. Здесь сниму что-нибудь подходящее. Дороговато, правда. – Она назвала сумму, и я невольно присвистнул: этого мне вполне хватило бы для уплаты за благоустроенную квартиру в моем провинциальном городке вперед за полгода. Не ведая точно, сколько она собирается получать в костюмерной, я тем не менее справедливо полагал, что после уплаты за жилье, ей останется должно быть, не более двадцати рублей.
– Конечно, будет нелегко, – словно угадав мои мысли, вздохнула Татьяна, – но попытаюсь каким-то образом выкрутиться. Я все-таки неплохо шью, может, это даст что-нибудь дополнительно…
Не знаю, уж не собиралась ли она параллельно открывать частную мастерскую, только жизнь ее в недалеком будущем представлялась мне не очень заманчивой. Тем не менее она шла на это, считая перспективу зацепиться в Москве все-таки заманчивее размеренной жизни в ее родном З.
– Потом, у меня матушка, – выдвинула она последний козырь, – она не совсем здорова, мне надо каким-то образом устраиваться здесь, чтобы потом по возможности перевезти и ее. Может, повезет… Если ему удастся, тогда все решится…
Я больше ничего не понимал. Взглянув пристальнее в ее лицо, сообразил, что она чертовски замоталась.
Даже в полумраке кафе лицо ее казалось издерганным и жалким, в грустном взгляде затухал усталый огонь, неутомимым пламенем горевший последние дни, а может, месяцы или годы, заставляя метаться в поисках нужного ей пути, и вот огонь утратил силы и уже когда собрался вовсе угаснуть, она, кажется, набрела на желанную тропу, которую так давно и усердно искала. И теперь, прежде чем решиться на последний шаг, она пыталась еще раз выверить все, дабы не совершить ошибки. Тогда-то мельком я и узнал, что у нее кто-то есть, и ему может что-то улыбнуться, а может, и нет... При худшем исходе Татьяне еще долго придется платить энную сумму за жилье.
Конечно, в таком возрасте у нее должен кто-то быть, но почему он предпочитает ее руками таскать из огня каштаны? Кто он? Чем занимается? А впрочем, какое мне до всего этого дело! Перед тобою обнажили кусочек души – радуйся доверию. Есть потребность утешить – поспеши, не видишь надобности – помолчи. Но далее, чем тебе позволили, не суйся. Это неприлично, Дмитрий. А девушка она славненькая, умненькая и, кажется, совсем не слабая.
– Идем на свежий воздух, – прервала мои беспорядочные мысли робкого спасителя-одиночки Татьяна. – Посидим в скверике. Или... Митя, а не сходить ли нам на последний сеанс?
Я неуверенно пожимаю плечами. Очередной экзамен через два дня, в общежитие возвращаться не хочется. Но она по-своему истолковывает мою неуверенность.
– Если не горишь желанием, не настаиваю – одна пойду Без разницы какой фильм: посижу, отдохну..
И тут я предлагаю ей, кажется, пошлость, но от чистого сердца, то есть, хочу сказать, без всякой задней мысли
– А может, в какое-нибудь вечернее кафе или ресторан?
– Спасибо. Я сыта, спиртного совсем не пью. Что же мы станем там делать? Доводить порядочностью своей до бешенства предприимчивых официантов?
Я согласился с ней, и мы отправились в «Россию». Там действительно можно было вполне прилично отдохнуть, если повезет с билетами. Нам повезло.
***
На другое утро в институте мы встретились почти на правах старых добрых друзей. И с того дня на всех лекциях сидели рядышком. Иногда тихонько перешептывались, если был не очень строгий преподаватель, не способный выставить за двери. Временами я замечал, как едва приметная тень пробегала по лицу Татьяны, она вздрагивала, словно сбрасывала с себя неприятный груз невеселых дум.
В такие минуты я всячески старался ее отвлечь, отпуская какую-нибудь плоскую колкость в адрес лектора, на что она грустно улыбалась.
Не знаю, что со мною случилось, но я не мог спокойно лицезреть ее страдания. А в том, что ей плохо, я почти не сомневался. И причина ее неуспокоенности крылась, вероятно, не только в том, что ей опостылело жить в З. - этот подмосковный городишко, где я ни разу не бывал, но знал о нем лишь от Татьяны, меня почему-то тоже раздражал...
– Ах, Митя, каждый норовит сунуться в душу и считает это в порядке вещей. Меня прямо-таки бесит этот их пещерный интерес. Мне отвратительно чье-либо участие, да и почему я обязана отчитываться перед досужими соседками? Только лишь потому,
что выросла на их глазах? Но это еще не дает основания...
«Но просто так не сунутся, – размышляю я, – если нет на то веских причин, хотя случается, что и просто так – от нечего делать, от серой тоски. Мне плохо, дай и тебе попытаюсь разбередить душу, чтобы и ты узнал, почем фунт лиха. Не перевелись участливые людишки, особенно в глухой провинции».
– Да они мне завидуют. Жутко!
«Но ведь и зависть должна на чем-то основываться. Коль Татьяна не перестает уличать в косности взглядов если и не большинство обитателей З., то, по крайней мере, близкое окружение, тогда и вовсе не понятно, чему они могут завидовать? Тому, что, быть может, через энное количество лет из нее получится хороший литературный критик? Но ведь это даже не поэтесса. Поэтесса – для них более понятно: могут позавидовать потенциальной славе и тому, что несет с собою слава. Но будущий критик! Для них это равносильно... мухе, липнущей к чужой славе, Иначе они не в состоянии истолковать сию профессию. Если это вообще для них профессия», - так рассуждал я про себя, не смея, однако, возразить или хотя бы поделиться сомнениями.
А она тихо, а потому почти незримо для стороннего глаза металась в нашу первую встречу. Ее прямо-таки раздирали внутренние противоречия и сомнения. Но она честно пыталась отыскать выход из тупика.
***
А во вторую встречу Татьяна, не переставая, грызла яблоки. Откуда мне было знать, что она их так любит. Привез бы ей чемодан антоновки: той осенью ее уродилось необычайно много. И разве идет сочная и душистая антоновка в сравнение с этими жесткими и наверняка безвкусными, хоть внешне и привлекательными импортными яблоками? Но я, ни о чем таком не подозревал. А, впрочем, мог бы догадаться в каком положении она окажется и что ей непременно захочется яблок. Вон она как она впилась в плод!
... Бедная моя матушка, она тоже любила яблоки. До последнего часа мечтала вволю поесть антоновки. Но так случилось, что жили мы в местности, где и самые невзрачные яблочки не родились.
И, наверное, не обязательно носить в себе плод, чтобы непременно желать яблок. Ведь когда бедная моя мама полезла на старую антоновскую яблоню, она еще не носила меня в себе. Ей просто хотелось яблок. И невзирая на предчувствие, она... И потом, говорили, долго не могла без содрогания глядеть на спелую антоновку. И даже, когда в ней появился я, она тоже не хотела яблок, а просила спелой болотной клюквы. А может, это уже мне хотелось? Странно... Во мне совершенно отсутствовала информация об этой ягоде, да и не только о ней...
Я прикрываю веки и окунаюсь в прошлое, свидетелем которого по-прежнему не могу быть, поскольку меня все еще нет. И если, вопреки здравому смыслу, каким-то чудом я и вижу прошлое, то не иначе, как через посредство матушки. Она уже носит меня под сердцем, но до моего рождения целых два месяца. А может быть, несколько часов...
Стояла слякотная осень. Неустанно моросил промозглый дождь. Тяжело нависшие над хутором тучи, казалось, вот-вот обрушатся на островерхие, покрытые тускнеющей красной черепицей, крыши домов, и придавят все живое. Темно-серые стены гнетуще давят на душу. А дождь, не переставая, моросит. И казалось, от него некуда спрятаться: ни в доме, где от старых стен более чем через полуметровую толщу прокрадывалась сырость, и оттого воздух в комнатах стоял тяжелый и густой, ни тем более – в сарае, куда поневоле приходилось идти Полине за дровами.
Когда она при отворила дверцу в дровяник, ей показалось, будто из ближнего леса пахнуло дымом. «Неужели торфяные болота тлеют...» – мимоходом подумала Полина и зябко сжалась. Ей захотелось поскорее набрать дров, внести их в дом и укрыться за толстыми стенами, а там уже – истопить печь и прилечь на кровати, окунувшись в благостное тепло. Или нет, вначале она все-таки дойдет до соседки и попросит кружку клюквы. Хоть и не очень удобно, однако ничего не поделаешь, может и не откажет.
«Не удосужилась сама на болота сходить. Клюкву нынче, поскольку таскали – ведрами! – с сожалением думает Полина. – Как забеременела, вовсе обленилась. Хоть бы ведра три набрала, и того, пожалуй, хватило».
А дождь бесконечно шуршал по плоской крыше дровяного сарая, где было так сумеречно, что приходилось на ощупь, сидя на корточках, выбирать поленья посуше и укладывать их на руку. Набралась увесистая охапка дров, и от долгого сидения в неудобной позе занемели ноги.
«Что ж это я, – остановила себя Полина. – Надолго ли этого хватит? – Она пошарила в темном углу и нашла веревку. Выбрала место посуше, решив увязать побольше поленьев. – Так-то лучше», – шептала она. Уж больно не хотелось идти по дождю еще раз в этот неуютный сарай.
Полина, изловчившись, попыталась закинуть вязанку за спину. Она не помнила, как утробно охнула, как примчалась на крик запыхавшаяся соседка, как, помянув господа бога, снова куда-то исчезла. А когда вернулась, сарай вдруг наполнился запахом керосина, тускло засветилась спичка. Полина поняла, соседка пытается зажечь фонарь. И последнее, что вырвал из сумерек ее помутневший взор, был большой сверток в руках соседки.
Острая боль захлестнула все тело до последней живой клеточки, и Полине на миг показалось, что сейчас она задохнется и умрет. И чем пронзительнее прорывалась эта мысль, тем скорее хотелось умереть, чтобы отступили муки.
Но вот боли на какой-то миг отошли, и Полине вдруг показался прекрасным этот нудно моросящий дождь, и хмарь, стоящая во дворе уже несколько дней, и комнаты в доме, пускай сырые, но ведь там можно жить...
Боль вернулась с еще большей силой и так внезапно, что Полина закричала, не помня себя:
– Ма-ма -аа!
– Ааа, – сдавленным эхом отозвалось в дровяном сарае.
Это родился я...
– Семимесячный! Выживет ли, Полина? – причитала соседка. Мне кажется, я слышал те причитания. Теперь, по прошествии стольких лет, я отдаю себе отчет в том, что это абсурд: ничего подобного я не мог слышать, тем более, что первые недели после рождения провел в теплой духовке среди подушек.
Однако, когда мне приходится бывать на хуторе, я всегда хорошо представляю и дом, и сарай, и, точно наяву, слышу причитания...
Когда наступает осень, я люблю приходить сюда, где давно уже никто не живет. От домов остались заросшие бузиной развалины. И теперь уже трудно узнать среди заброшенной пустоши место, где некогда стоял наш большой дом со старой антоновской яблоней во дворе. А чуть дальше дремал изумительный пруд с огромной раскидистой ивой на берегу. Но сколько не пытаюсь, мне не удается отыскать, ни пруда, ни ивы, ни яблони. Пруд, скорее всего, высох. А с ним погибли ива, лишенная влаги, яблоня... Какое-то время она еще росла, я это еще хорошо помню, но вот яблок с нее я так и не попробовал. Говорили, в последний раз она одарила хуторян урожаем в ту осень, накануне моего появления на свет...
От тщетных поисков я устаю и подолгу сижу среди тишины, любуясь лесом, где на мшистых болотах росло много клюквы. Две или три осени подряд мать брала меня на болота, и мы запасали кислой ягодой на зиму
– Мама, смотри, сколько клюквы – тьма-тьмущая!
– Остерегайся, сынок: не то угодишь в трясину…
– Ты только погляди, какая она спелая, надави чуть посильнее – соком брызнет...
Старое болото, укутанное бурым мхом, оседает под ногами.
Мама нагнулась над кочкой, обирая с нее клюкву. Она подвязала к поясу бидончик,
и ловко, двумя руками сразу, выбирает ягоды. А у меня в руках поллитровая банка, которая все время мне мешает: то, увлекшись, потеряю ее где-нибудь, то вдруг невзначай опрокину, и клюква рассыплется в мох, а уж выбирать, ее оттуда хуже нет…
***
… А однажды пришел человек, скинул с плеча вещмешок и поцеловал маму, а мне дал полную горсть леденцов.
– А чем ты угостишь ...дядю? - спросила мать.
– Отца, Полина, – поправил человек.
– Отца... – повторила она и заплакала.
– Это она от радости, – шепнула соседка, – беги, Митенька, в подвал да принеси-ка наших ягод.
Я сидел в подвале и дрожал. Не от холода. Здесь было душно и пахло плесенью. Я никак не мог поверить, что и у меня теперь есть отец, и никто из пацанов не посмеет меня обозвать, будто я… И мне не нужно будет драться, прятаться и реветь где-нибудь потихоньку, чтобы не видела мама, потому что узнав о причине моих слез, она плакала еще больше.
– Па-па. Отец. Папа! – шептал я, торопясь поскорее привыкнуть к новому для меня слову. «А Вовка Милованов зовет своего отца «батей», – вспомнил я. – Ба-тя... батя! Нет, уж лучше «отец». «Папа» – годится разве что для девчонок...
– Валька, Вовка, у меня отец объявился! – с радостным воплем выбежал я наутро во двор.
– Ври! – не поверил Вовка.
– А вот и правда, – запрыгала Валька. – Сама видела, как тетя Полина встречала на большаке дядю солдата...
– И медали у него есть? – заинтересовался Вовка.
– Как у генерала! – закатила Валька глаза. – Даже больше.
На крыльцо вышли мать и… отец. Он был в шинели.
– Сынок, мы скоро, до магазина дойдем и обратно, – мать улыбнулась. И они скрылись за домом, торопясь к большаку.
– А где медали, а? Набрехал, байстрюк!
– Сам ты гад, – замахнулся я и с такой силой дал ему в нос, что Вовка даже хрюкнул. – Вот тебе, гад, за все, – повторил я с ненавистью, повернулся и побрел к дому. Но не успел взойти на крыльцо, как резкая, обжигающая боль пронзила голову. Что-то звякнуло о порог. Ничего не соображая, я нагнулся и нащупал осколок черепицы. К нему прилипло несколько волосков. А за ворот рубахи уже пробиралась теплая и липкая струйка крови...
Когда я обернулся, посреди двора стояла одна лишь Валька и ревела во весь голос.
***
...Холодный пронизывающий ветер пытается сорвать с могильного холмика венок. Глухо звенят листья, сработанные из жести. И этот звон придает погосту и без того печальную картину. Я стою у могилы матери.
Прошло более сорока дней после ее кончины. На сороковины я не успел..,
– Отец, подай сумку.
– Чего это я, в самом деле, – засуетился он. – Пришли мать помянуть… А что это, Митя?, – достав из сумки баночку красных ягод, спросил отец и вдруг как-то сразу сник и сжался.
Я первый раз видел, как он плачет. Он не плакал даже тогда, когда хоронили мать. А может, тогда я попросту не видел его слез, ослепленный горем?
Он рассыпал по могильному холмику горсть спелой клюквы.
«А ты чем угостишь... отца?»
«Принеси ему наших ягод…»
– Отчего она спелая такая, сынок?
– Под мороз попала…
Глухо звенели жестяные листья и цветы на ветру, и звон, ударяясь о надгробные звезды и кресты, улетал в холодную пожухлую степь. И какими-то чужеродными казались переспевшие ягоды клюквы на погосте, затерянном в холодной ковыльной степи.
Два человека, пришедшие помянуть третьего говорили о жизни - отец и сын.
… Нет, я никогда не чувствовал себя «байстрюком», хотя слово это в свой адрес, правда, чаще несколько в иной интерпретации, мне приходилось слышать не раз, и не только от Вовки Милованова. Я слышал его до тех пор, пока отец не решился, наконец, вместе с нами покинуть лесной хуторок, крошечную мою родину и не увез нас в ковыльную казахстанскую степь. Там мне уже никогда не приходилось слышать этого слова.
И я, вероятно, позабыл бы все грустные эпизоды из отрезка жизни, проведенной на хуторе, если бы не дорогое для меня воспоминание о том дне, когда к нам пришел дядя солдат, и с его появлением в моем лексиконе прибавилось еще одно столь желанное слово «отец». Я был мал и не подозревал, что у каждого, даже самого крошечного человечка есть документ, удостоверяющий его личность, свидетельство о рождении. И если бы я это знал и мог бы в четыре года читать, я сумел бы… А впрочем, там и читать-то было нечего, ибо в графе «отец» стоял прочерк. Об этом я узнал позднее и, кажется, не особенно расстроился. Он смог для меня стать отцом. Низкий поклон ему за это …
***
– Митя, звонок! Что с тобой сегодня? Уснул? – Татьяна тормошит меня изо всех сил. Я открыл глаза, все еще оставаясь в плену невеселых воспоминаний.
Действительно, что это со мной? И все детство и мать, мать и детство… Странно, думаю я, нежели все оттого, что давненько не было случая побывать на своей малой родине, затерянной в прибалтийских лесах. Надо было побродить… и потом надолго исчезнут видения. Так бывает. Кстати, там ведь отличные грибные места. Но теперь уже и поганок не осталось – откуда им взяться глубокой осенью? А соберусь-ка я да махну по клюкву ягоду, возьму с собой сына, пускай поглядит на мою родину, побродим, он легонький – болото выдержит, а мне те места с детства знакомы…
– Митя, – прервала мои мысли Татьяна, а не сбежать ли нам с лекции?
– Зачем и куда? На улицах дождь и слякоть. – киваю в сторону громадных окон.
– Побродим, – неопределенно пожала она плечами и вдруг смутилась, – Митя понимаешь, у меня яблоки кончились .
– Веская причина, чтобы сбежать с лекции.
– Но понимаешь...
– Конечно, Танюша. Идем.
Она оживилась, подхватила матерчатую сумку, в которой могло бы свободно поместиться два-три килограмма яблок, и мы воровато двинулись к выходу.
– Отличный ты человек, Митя, все-то понимаешь с полуслова, – подбрасывала она мне леща, – не то, что другие...
– Я себе на уме, недаром имя такое – хитрый Митрий. Кстати, а не заглянуть ли нам в «Лакомку»?
– Но прежде все-таки заскочим в «Дары природы»...
– Ты обещаешь мне, что не станешь поглощать свои яблоки в кафе?
– Они тебя раздражают, Митя? – остановилась Татьяна. – Если это так, то... я могу вообще не покупать.
Вообще без яблок она не могла. Это я прекрасно видел по ее лицу. Но ради принципа, вероятно, могла бы пойти на такую ужасную жертву. Но я знал также и другое: без яблок там, в кафе, ее хватит ненадолго. Не высидит и часа: станет настойчиво рыться в своей безразмерной сумке, отыскивая несуществующее яблоко, и все наше посещение скомкается, а мне бы хотелось, чтобы оно оказалось таким же уютным, как и в прошлую нашу встречу. Поэтому я вполне бодро говорю:
– Вначале мы все-таки приобретем чудодейственные плоды для будущей мамаши, а затем уже...
– Вот это по-джентельменски. Представляю, как должно быть, счастлива твоя жена, да и детки: ты такой добрый, заботливый, все-то понимаешь. Ты прелесть, Митя!
- Не знаю, - пожимаю плечами.
– Чего ты не знаешь, Митя? Что ты прелесть и что жена твоя счастлива? Я знаю это наверняка. Я была бы счастливая. Но, увы, не переплелись наши пути-дорожки...
– А что с того, если бы и переплелись? Я не смог бы тебе устроить Москву. Или ты придерживаешься мнения, что с милым и в шалаше рай?
– А что? В этом, может быть, что-то есть.
– Возможно... Вот, кстати, и твои Дары. А вообще, могла бы черкнуть пару слов, описать свое положение, я прихватил бы чемодан антоновки – вкуснее и совсем даром.
А в кафе она пристала ко мне, словно репей:
– Расскажи-ка, друг мой Митя, что тебя так терзало на лекции, будто душа твоя разрывалась от болей неимоверных?
– Как-нибудь в другой раз. Лучше поплачься о себе.
– Что теперь плакаться? К чему стремилась, то, кажется и приобрела. Давай, Митенька, выкладывай, что тебя гложет? Я о твоей жизни почти ничего не знаю, а мне интересно. Слышала от ребят, есть у тебя отличные рассказы. Дашь почитать! Ну?
И я стал рассказывать Татьяне о том, что мне пригрезилось во время лекции. Она внимательно слушала подперев кулачком подбородок, и несмотря на то, что в ее сумке покоилось целых три кило яблок, за время моей исповеди так и не надкусила даже самого малого. Может мой рассказ так увлек ее, а может, помнила – яблоки немытые. А когда подошла к концу моя грустная исповедь, она только и произнесла, вздохнув:
– Да-аа, веселенькая история.
Мы долго молчали. Я прихлебывая уже остывший кофе, она лениво ковыряясь ложечкой в запотевшей вазочке с пломбиром. И никто из нас первым не решался нарушить молчание. А может нам и без того было хорошо и покойно? Вот так сидеть в маленьком уютном кафе и молчать. А ведь нам могло бы быть хорошо всегда, если бы...
– Митя, я нынче проходила практику в издательстве. В большинстве своем там трудятся довольно пренеприятные девицы, но есть и вполне приличные дамы – те постарше и, кажется, влюблены в свое дело. Девицы отпадают: они, кроме всего прочего, похоже, еще и дуры, а вот дамы... Хочешь, я поговорю кое с кем? У тебя есть рассказы. Если наберется на небольшую книжку…
– Не знаю, Татьяна. Честное слово... я как-то не думал их предлагать...
– Но ты все-таки принеси их мне. Они такие же грустные, как эта история?
– Увы, – усмехнулся я невесело, – пессимистические, не все, конечно, но в основном – не без грусти. И потом этот треклятый натурализм... В общем, достается мне на семинарских занятиях по творческому мастерству...
– А тебе не кажется, что слишком много выпускается разноцветного барахла или макулатуры? С радостным повизгиванием, безудержным хохотом и телячьими восторгами, и все это тонет в оптимистическом хлопанье розовых ладошек. Поражаюсь, подчас люди с именами такую белиберду на постном масле предлагают - диву даешься. Начиталась за практику, до сих пор челюсти сводит. Ну, я одному и дала рецензию – долго будет вспоминать Таню-практикантку!
– Говорят, ему вернули рукопись после твоей рецензии. Это правда?
– Ты бы видел, Митя, как его вдруг задергало. «Всю жизнь идет безо всяких, а тут соплячка без роду-племени зарезала!..» – это он обо мне. Несколько дней хохот стоял, а мне выдали блестящую характеристику, в будущем году – опять к ним.
– Ты могла бы там и остаться?
– Говорю же, не все по-настоящему влюблены в книгу. Я так не могу: мне нравится, когда все горят. Понимаешь?
– А как у тебя в личном плане?
Похоже, этот вопрос застал Татьяну врасплох: иначе она так прямо не ответила бы:
– Плохо...
– Что так?
Однако она уже спохватилась, улыбнулась бодро: пускай ей будет плохо, но она не желает, чтобы ее жизненную программу признали несостоятельной...
– Собственно, не так и плохо, как может показаться. Не все сразу. Пока снимаю комнату, работаю все в том же театре, но скоро уйду – обстоятельства, сам понимаешь…
– А он как же?
– Кто, Митя?
– Муж, разумеется.
Она улыбнулась, но я успел заметить, что подбородок ее задрожал.
– Мужа пока нет, Митя. То есть он, конечно, есть, но живет отдельно: он – в мастерской, я – снимаю угол в гордом одиночестве. Так вот. Если есть деньги, делится со мною. Но они у него редко водятся.
– А как же?.. Ну, все это? Потом-то как?
– Видно будет. В конце концов, еще жива моя матушка. Но, может, повезет. Все сложнее, нежели предполагалось.
– Но тебе обязательно надо рожать? Ты его очень любишь, мужа своего? Точнее...
– Любовника? Нет, Митя, для этой роли он несколько староват. Хотя он ничего: вполне бодренький человечек...
И тут меня осенило: «Старикан, – она так и хотела сказать - ста-ри-кан. На сколько же лет он старше? Хотя какое значение это имеет теперь, когда она в таком положении? Теперь уже ничего не поправишь».
– Да, Митя, поздно, – угадала она мою мысль.
– А потом, сколько можно! Я вообще могла бы на всю жизнь остаться без ребенка, если бы... Нет! Довольно. Я, Митя, никогда так не уставала. Возможно, во всем виновата я, – и она расплакалась горько-горько, точно ребенок.
Я успокаивал ее как мог, проклиная старого художника-неудачника, сумевшего каким-то чудом пленить мою подружку. Я ненавидел этого хрыча лютой ненавистью, он казался мне мерзким, лысым, старчески беспомощным. Но и на Татьяну одновременно досадовал. Ну не ребенок же! Сама в такой беспросветной неустроенности и клюнула на...
Она прервала мои крамольные мысли, и я вздрогнул. Удивительно, мои мысли еще никто так точно не угадывал, как это удавалось ей.
– Ты не думай, Митя, он не подонок, он вполне приличный человек. И мне кажется, я люблю его. Он такой… такой интересный, умный. Ты меня понимаешь? В нем, кажется, вместилась вся большая энциклопедия и даже... Он прожил большую, наполненную жизнь.
– И живет в мастерской? Или недавно приехал из провинции?
– Да нет же, он коренной москвич. И у него все было, ты не думай. Но умерла жена, давно, остались две дочери, и он все пожертвовал им. Они какие-то ненормальные старые девы...
– Господи! Да в каком же они возрасте? И сколько тогда ему?
– Им далеко за сорок, а ему... - и тут она впервые покраснела. Я ни разу не видел, чтобы она смущалась, она сама способна была любого смутить, а тут..
.
– Митя, не надо, хорошо? - жалобно попросила она. - Как-нибудь в другой раз я расскажу все. Но теперь я устала, прости. А вообще, он очень талантливый человек, у него есть великолепные полотна! Третьего дня была у него в мастерской. Вижу, заходят японцы. Они говорили с ним по-английски, и я все поняла. Предложили за несколько его картин потрясающую сумму. Спятить можно! Мне и не снилось столько.
– И он продал?
– Нет, он не может... я не разбираюсь, в этих тонкостях, но, кажется, сам он не имеет права, хоть картины, безусловно, его.
– Хм, любопытно. Но он-то тебя любит?
– Да! То есть я не знаю. Думаю, любит... Говорит, когда я рядом, ему хорошо, он отдыхает. Во всяком случае, у него были поклонницы... Теперь их нет.
«Теперь ты одна, сумевшая затмить всех, и ему пока достаточно твоих восторгов, пока он сыт ими. А что будет потом? Он наверняка искушенный в подобных делах тип».
Всего этого, разумеется, я не сказал Татьяне. Зачем бередить оголенную рану, она и без того болит. И я, как дурак-попка, повторял один и тот же вопрос:
– Но ты - его любишь? Ты его любишь?
И она, точно не замечая однозначности вопросов, без устали отвечала:
– Да, конечно, разумеется, люблю. Ну как без любви-то?
В общем началась какая-то чехарда, состоящая из глупейших ответов на такие же идиотские вопросы, и пора, наверное, было заканчивать эту обедню в «Лакомке»...
Когда мы расставались на Пушкинской площади, она вдруг предложила.
– А хочешь, я познакомлю вас? Он такой славный... гостеприимный... Выпьете по чашке кофе. Он готовит великолепный кофе.
– Растворимый? - зачем-то уточнил я.
– Кажется...
– Ну и как его можно по-особому приготовить, чтобы он вдруг стал великолепным? – я не мог скрыть раздражение.
– Да уж как-то...
– Нет, уволь, – перебил я ее. – Достаточно и того, что с ним знакома ты.
– Митя! – на ее глазах навернулись слезы.
«Это у нее с нервами не в порядке, - сделал я вывод. – В ее положении женщины особенно чувствительны».
Я попытался улыбнуться как можно мягче:
– Прости, Таня, как-нибудь мы обязательно побываем у него.
– Правда? – обрадовалась она, но тут же по лицу ее пробежала легкая тень недоумения. – Хотя, действительно, с какой стати я буду вас знакомить... – она понуро побрела к станции метро.
«Ему со мною хорошо. Он такой умный, разносторонне образованный... А я? Вероятно, тоже люблю его...»
Ну и наслаждалась бы его талантом со стороны, любила бы платонически!
Я метался по комнате общежития, глотая горький дым «Опала». А степенный друг мой Николаша сидел на кровати с учебником, мерно покуривая и насмешливо поглядывая на меня.
– Что, дружище, втюрился на полном серьезе? Вот отпишу разлюбезной твоей половине, то-то почитает деткам, – издевался он.
– Отстань, Николаша, не до тебя!
– То-то гляжу, нет на лекциях. Ну, думаю вразнос пошел парниша. Хоть на первую пару изволь завтра явиться, я не собираюсь за тебя голос подавать: «Здесь, мол, голубь наш сизокрылый». Учти, это, не первый курс: теперь-то нас всех в лицо, как облупленных знают.
– Ну и не надо. Оставь свой драгоценный голос для реплик в своей очередной драме о четырех актах.
– Ну-ну... А тебе ведомо, пессимист законченный, что сия дама уже замужем и муженек ее - ого-го! - закатил Николаша глаза.
– У нас дружеские отношения. Понимаешь, чистые, как...
– …роса – дарю готовый штамп, чего там. Но коли так, к чему уподобляться загнанной лани?
– Я обдумываю...
– Очередной пассаж для пессимистического романа? Кстати, говорят, у нее с замужеством появились связи в издательских кругах. Может, воспользуешься?
– Причем здесь связи, замужество и издательства? Она проходила практику. Удачно!
– Голуба ты моя, а еще метишь в писатели. Когда читаешь классиков наших незабвенных, так хоть смотри иногда, кто иллюстрации к ним малюет. Ее муженек драгоценный в издательствах пользуется авторитетом...
– Ты хочешь сказать...
– Именно. Ну а что художник он известный, отрицать не стану, так что - вперед!
– Ерунду мелешь, Николаша, ерунду ведь. Татьяна сказала, что у нее там хорошие знакомые... А впрочем, не будем об этом.
– Еще бы! - захохотал он. – Муж – самый что ни на есть знакомый человек и близкий. А посему, завтра же поутру и оттащи с пяток кило своих опусов, воспользуйся правом друга семьи.
– А пошел ты!..
Я выскочил в коридор, потом вернулся, схватил полотенце – и в душ.
«Надо же, ну, надо же...» – только и повторял эти ничего не значащие слова. Охладившись, завернул кран и твердо сказал себе: «Нет уж, дудки! Обойдусь и без этой книжки».
– Не надоть нам ничегошеньки, никакой добродетели, – вошел я с этими словами в комнату.
– Гляди, Митрий, дело хозяйское. Я, сложись такая ситуация, не отказался бы...
– Нет, Николаша, мы и сами с усами, обойдемся. Идем-ка, дружище, лучше в какое-нибудь безобидное кафе да нарежемся «Боржоми». Что по этому поводу шепчет твоя старушка-язва?
– Она дает добро. Уверен, также она не будет против трехсот граммов пломбира с клюквенным сиропом.
И уже по выходе из общежития, я остановился и спросил его в упор:
– Николаша, но разве не случается так полюбила она его за талант? По-настоящему... Есть же классические примеры, когда, скажем сопливая студентка теряет голову от старого профессора.
– Сколько угодно!
– Быть может, это как раз тот случай?
– Увы! Ей ведь не семнадцать годков – на целый десяток больше. Выходит, она далеко не сопливая. Ты, Митрий, не знаю, что у вас там, но чувствую – ты хотел бы видеть Татьяну идеальной женщиной или что-то в этом роде. Она же самая обыкновенная, ты меня понимаешь? Я ничего не хочу сказать о ней дурного, но сдается мне полюбила она знаменитого художника – божьего одуванчика – за жизненный комфорт, который ей вполне будет обеспечен на обозримое будущее.
Расчет тут, похоже, верный: ей двадцать семь ему – я точно знаю, ибо интересуюсь всем помаленьку в своей захудалой провинции и художниками в том числе, – семьдесят с приличным хвостом стукнуло нынче осенью. Даже если и станут добросовестно играть самую нежную любовь, поверь, она продлится недолго. И не спасет художника даже тот значительный факт, что он имеет имя. Увы. Митя все мы смертны. И обретет вдова известного художника Н.. ва свободу, и будет перед нею стоять этакая крошечная проблема – выйти замуж, на сей раз она вполне может позволить сделать это по настоящей любви. Кто-нибудь найдется из Света, она и сейчас, вероятно, уже вхожа туда.
А впрочем, вовсе не обязательно – из Света. В любом случае заживет припеваючи идеальная женщина Татьяна. Вот и все, что я могу тебе предсказать. А ты? Ты молод, недурен собою, да ты ей нравишься, но у тебя, Митя, ничего нет, чтобы дать ей, мало того – ты очень даже не свободен...
Больно тогда резанули по сердцу его слова. Первым желанием было ударить Николашу, но, увы, я знал, что говорит он не со зла. К тому же сюжетец он предсказал мне довольно банальный, какие еще встречаются в этом исхлестанном мире. Но как мне было применить сложившуюся ситуацию к Татьяне? Она казалась мне такой чистой, прямой, неподкупной.
Ну, попала она под общеизвестный штамп, а она совсем иная, не такая, как другие рациональные женщины. В это я верил твердо, и слова Николаши казались мне тогда кощунственными, и все-таки ударить его я не посмел. Каждый человек имеет право на личное мнение, если он выражает его, не нарушая приличий. Он не оскорбил ее. И все-таки в тот вечер мы более не касались этой темы.
***
Я раздвинул портьеры. На дворе серая мгла. Дождь перестал накрапывать, но солнце, по всему видать, не решалось осветить погрязшую в грехах землю.
В прихожей трижды взвизгнул и захлебнулся звонок. «Кого там нелегкая принесла?» Я поспешил открыть дверь. На пороге стояла сгорбившись дряхлая соседка и улыбалась своим дрожащим беззубым ртом, протягивая мне мокрую книгу:
– Не ваша? Гуляла вокруг дома – воздух-то нонче свежий, глянь-поглянь, аккурат под вашими окнами, что из спаленки выходят, – книженция энта вот лежит, мокнет. Думаю, не ваша ли? Детки, поди, баловались, дак уронили... – сует она мне справочник «СТО ПАМЯТНЫХ ДАТ».
– Спасибо, бабушка, кажется, моя.
– То-то я думаю, детки баловались, – зашепелявила бабка, запричитала, засобиралась уходить. – А воздух-то нонче, ну прелесть прямо, такой свежай, такой…
«Ах ты бабулечка-божий одуванчик, сколько ж тебе годков, неугомонной что не сидится спокойно дома в теплой двухкомнатной квартире, которую занимаешь ты одна? Скучно, поди, сидеть? Вот и бродишь под окнами – дело доброе творишь, возвращая людям то, что они потеряли. А может, и не хотят люди брать эти находки, может, специально теряют, чтобы вещи не напоминали им о том, что они так страстно желают вычеркнуть из памяти».
А бабка остановилась вдруг подле самой двери и прошамкала.
– Обложка-то гладкая точно лаковая, ай кляенчатая, книга, поди, не испортилась, не намокла.
– Спасибо! – И вдруг мне захотелось узнать возраст этой дряхлой старушки. – Бабушка, погодите, а сколько вам лет7
– Мне-то? – она изобразила дрожащим ртом нечто, отдаленно напоминающее жеманную улыбку. – Мне, милай, семьдесят шестой годок пошел вчерась...
– Поздравляю... А хотите, я подарю вам эту книгу? Она интересная, про художников.
– Что ты. милай я плохо уж видеть стала, на кой она мне? Чай, понапрасну пылиться только будет, а тебе – в самый раз пригодится, как мне показалось, – плутовато усмехнулась старуха.
Я захлопнул дверь, с ненавистью поглядел на суперобложку. Надо же, в такую обложку додумались одеть этих маразматиков! Ну, надо же!.. Я мысленно поклялся на будущее никогда не покупать ни одной книги в такой практичной обложке – непромокаемой, долговечной. Но вот для чего-то обтер полотенцем этот справочник, включил электрокамин, подержал книгу над мгновенно воспламенившимися полешками а потом уселся в кресло и стал остервенело листать эти треклятые «СТО ПАМЯТНЫХ ДАТ»".
Вот они - светила художественного мира. Мелькают имена и даты: «М. Черквоцци. 325 лет со дня рождения... Ван Мэн, 600 лет со дня смерти... Гао Кэ-гун, 675 лет со дня смерти».
Кто больше?! На ком толще слой истории?
«И. де Момпер. 350 лет со дня смерти... Баччо Бандинелли, 425...У Дао-цзы. 1225 лет со дня смерти...» Ах, вот где ты, голубчик:» Н...В. 75 лет со дня рождения …»
Только одна дата, пока лишь одна...
Точно наяву вижу, как после школьных занятий спешит в коротких штанишках пай-мальчик вместе с такими же ребятишками в балетную студию Айседоры Дункан, любившую исполнять под аккорды Интернационала свои замысловатые «па» и уверенную, что тем самым, и она делает революцию. Она с нетерпением поджидает этих пай-мальчиков, надеясь вылепить из них мировых балетмейстеров. И они верят ей, подражая Айседоре Дункан, нет, тете Айседоре. Или... Интересно, как они к ней обращались?
Они еще не знали, станут ли знаменитыми, но их непосредственному стремлению ко всему можно было позавидовать, когда искренне верили в то, что «мы станем всем...» Н...в не ведал, что на роду у него написано иное, он не подозревал об этом ни через пять, ни через десять лет, потому что еще не встретился с Фаворским.
Он уже учился в одном из московских учебных заведений, впрочем, довольно далеком не только от профессии художника – вообще от искусства. И тут каким-то образом их пути сошлись. Фаворский взял его в свою мастерскую, и непосредственный юноша сразу же поступил на второй курс художественного института. Так определилась его дорога…
Это было давно, когда еще не было войны и когда наши бабушки только-только собирались рожать наших мам. А к нему уже стала приходить известность. Уже потом он испытывает свои возможности психолога, обратившись к иллюстрированию трагедии Шекспира. Что ж, запас возможностей у него был недюжинный, иначе он не обратился бы к великому Достоевскому.
Тщетными оказались труды Айседоры Дункан: он ведь не стал даже заурядным балетмейстером. Но со щедрой руки и доброго сердца Фаворского он стал тем, кем стал. Что ж, все начинается с «па», но «па» так и останется «па», если этим ограничиться. Айседора сверкала, утопая в славе, Фаворский трудился, как настоящий мужик...
А что он собственно, сделал мне, этот Н...в, за что я так жестко говорю о нем и его времени? Он всего достиг каторжным трудом своим. Об этом рассказывала и Татьяна. И разве его вина в том, что везло ему на великолепных, бескорыстных учителей? Просто тогда их было больше. Такое счастливое было время. И почему, собственно, пай-мальчик? Детство Н...ва прошло в интернате в голодные послереволюционные годы. И вина разве его, что поклонники и поклонницы не только выражают телячий восторг, но одновременно стремятся и урвать у него хоть что-нибудь?
Шакалы не перевелись...
***
– Ты даже не можешь представить, Митя – жаловалась Татьяна в последнюю нашу, третью встречу, – точно медом намазано в его мастерской: лезут кому не лень. Я уж их отваживаю, отваживаю, а они... Нет, я не успокоюсь, пока мы, наконец, не заживем нормальной человеческой жизнью.
Я не стал уточнять, что она подразумевает под нормальной жизнью. В последнюю нашу встречу мне было особенно грустно: редакторы никак не могли узреть в моих рассказах пафоса труда, сколько ни бились. Они изо всех сил агитировали меня за оптимизм, и чтобы на первом плане обязательно был современный герой – положительный, честный, бескомпромиссный, и чтобы без сучка-задоринки, а значит – «ни в одном глазу», и вообще...
Мои же герои получались какими-то болезными, иногда ущербными и, оказывается, думали слишком много, точнее, часто задумывались. Словом, я бесконечно устал от постоянных претензий: жизнь временами казалась мне совсем уж серой и я не знал, как правдоподобнее показать ее голубой. Вероятно, проще всего было послать сборник Татьяне, но что-то меня удерживало...
И теперь вот она казалась мне бесконечно счастливой, хотя, признаться, я и не понимал ее счастья. А может, не принимал... И хотя я ее почти ни о чем не расспрашивал, она говорила и говорила:
–... а сколько мне пришлось пережить. Дочь родилась, а я вместо того, чтобы радоваться, в больницу попала – совсем сдали нервы, ну, и молоко пропало. Хозяйка еще раньше озверела… – и Татьяна, моя подружка, о которой я только что подумал, как о счастливом человеке, вдруг уронила голову и зарыдала белугой. Это были слезы человека, для которого все муки, унижения, тяжкий груз остались позади, но слишком это недавно отболело...
Так она сидела в нашем кафе «Лакомка». Заострившиеся плечи, проступающие сквозь натуральную кожаную курточку, подрагивали в такт рыданиям. Я глядел на Татьяну с жалостью, настойчиво пододвигая стакан с виноградным соком.
Татьяна протянула дрожащую руку, отпила, улыбнулась виновато.
– Прости, Митя. Эгоистка я и вздорная дама вот испортила тебе настроение... Прости. Не возьму в толк, что со мною творится; то смеяться хочется, то внезапно спазмы, как вот сейчас, подступают к горлу и душат, душат... Нелегко мне досталась теперешняя жизнь. Как вспомню о хозяйке квартирной... Лишь стало заметно мое положение, начала пилить меня походя. Вначале просто гнала, а потом выписала откуда-то родственницу... Поедом ели. В общем, на коленях чуть не стояла, взывая к милосердию, человечности, чтобы разрешили мне до поры дожить.
Заставила меня хозяйка поклясться матушкой, что как только уйду в роддом, обратно уж не вернусь. Господи, а я ей по сто рублей – в месяц... Это ж почти месячная зарплата. А как узнала, что я в таком положении, за три месяца вперед потребовала и еще сотню за свет. У нее вдруг завелась крыса. Может, потом она и исчезла, но я испугалась и с той ночи не могла уснуть без света, вообще, стала пугаться темноты. Хозяйка принялась нудить: энергию, мол, жжешь, девка, плати, мне не с руки такое барство... Задолжала уйму денег, впору было в петлю.
– Ну а он что же?
– Ох, Митя, тут такое дело. А впрочем, расскажу все. По порядку, наверное, не получится. Не случайно держала от всех в тайне знакомство наше с Н... вым. Я уже говорила о поклонницах и его дочерях. Те были способны на любую пакость. А у нас с ним было серьезно... Не знаю, как он, я любила его. Ты верь мне, Митя. Не на богатство позарилась, да и не было богатства. Даже то, что иногда перепадало ему, почти все уходило на мнимых друзей, которых паслось вокруг него тьма. Подонков разных мастей хватало. А мой Н...в – большой доверчивый ребёнок. Он по двенадцать-пятнадцать часов в сутки работал... Вел самый, что ни на есть спартанский образ жизни.
Похоже, я и полюбила-то его за простоту. Разумеется, не только за одну лишь простоту, но и за нее тоже. Представь себе бесконечно талантливого человека, достигшего славы, и одновременно почти равнодушно относящегося, к жизненному комфорту. Такое могут себя позволить лишь крупные таланты, одержимые в своей неистовости. Я приходила к нему в мастерскую, иногда оставалась ночевать. Случалось и так, что у него крохи съестного не было. Но я заранее звонила, узнавала, сыт ли он?
И чаще вначале бежала по магазинам, покупала что-нибудь из продуктов, затем уже – к нему. Так вот мы и жили. Когда до родов оставалось около двух месяцев, он вдруг как-то переменился. Представляешь мое положение? Нет, он не грубил, не гнал, он охладел, и я вдруг это здорово почувствовала. Ну, мало ли, думала, слышала ведь от своих подруг замужних, что так иногда бывает. Всякие причины могут быть у мужчины в такой ситуации.
А потом он как-то вне всякой связи сказал, что я не возражаю, он поговорит с одним очень близким своим знакомым – гинекологом. Он, мол, кандидат наук. В общем, устроит так, что… Ты меня понимаешь, Митя? Меня взорвало. Я кажется готова была его убить там же в мастерской. Кричала ему в лицо: «Убийца! Я столько раз решалась на такое, но когда был малый срок, все это делалось легально Я не знала, сложится ли у нас семья… Но теперь-то, когда плоду семь месяцев, – это же сформировавшийся ребенок! И его убить!»
Ну, вот тебя, Митя, мать родила семимесячного, тебя выпестовали, дали возможность выжить... Теперь я уже точно не помню, что тогда кричала, а он вначале молчал, потом вдруг поглядел на меня так чудно и сказал. «Как знаешь, Татьяна. Я не принуждаю - дело твое». - «Ах так, это мое дело и ничье больше? Так вот, мне ничего от вас не надо, но и я не стану далее приносить жертв. Я докажу, что это ваш ребенок. Но докажу вам и никому более. Можете не кривиться в усмешке: я ведь сделаю это вовсе не для того, чтобы что-то, нет... А когда вы убедитесь, откажусь от вас, а вы... будете знать о существовании вашего ребенка, которому будет наплевать на вас. Знайте и радуйтесь в компании со своими поклонницами-шлюхами. Они-то вам не родят...»
Я не звонила ему. Но в тот день, когда родилась дочушка, он пришел, написал записку, и что-то передал мне. Я вернула и записку и передачку. Нянечку попросила, чтобы он больше не появлялся: я не желаю его видеть никогда. – Татьяна улыбнулась, – Слушай, Митя, а не заказать ли нам кофе? Этот несносный Н...в приучил меня к черному, кофеманкой становлюсь прямо на глазах.
– А как же с угрозой Н...ву. привела в исполнение?
– Ах, не все так просто. Вернулась к матушке. Поплакали вместе, как водится, погоревала моя старушка, а вскоре ее всецело заняла внучка, и счастливее бабушки, наверное, и не было, по крайней мере, в нашем З.
– Как же ты жила после всего в своем З.?
– Там кое-кто еще оставался из близких моих подруг. От них-то чудом и узнала о причине внезапной холодности, возникшей у моего Н...ва. Оказывается, его дочушки, выжившие из ума, пронюхав о наших отношениях, не могли придумать ничего лучшего, как рьяно шпионить за мною. Я могла предположить все, что угодно, но не это: все-таки колготное дело, а они не молоды…А они шпионили не только сами, но и щедро платили тем, кто помогал в этом мерзком предприятии. И самое смешное в этой истории то, что платили-то за услуги из тех денег, которые получали от Н...ва.
В общем, сестрицы получали информацию о каждом моем шаге и разбавляли ее от себя ровно на столько, насколько хватало их необузданной фантазии. Наплели, будто я настойчиво из воскресенья в воскресенье наезжаю в З. дабы встретиться там с одним парнем – бывшим моим однокашником. И будто гуляю с ним без зазрения совести по улочкам З., со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что ж, информация не лишена было почвы...
Я действительно частенько уезжала из Москвы в З., но лишь за тем, чтобы навестить мать. Она больна, я говорила: надо было помочь ей хотя бы в элементарном. Это же так естественно. Ну а с однокашником встретилась я совершенно случайно в магазине, закупить для матери продуктов зашла. Ну, поболтали... Кстати, там же, в магазине, он познакомил меня со своей женой – миленькая такая. Я порадовалась за него. На обратном пути зашли к нам, немного посидели за столом. Ну, я не знаю, в чем моя вина? А Н...ву передали вскоре, он и приревновал, заподозрил меня в измене и сделал лихой вывод, будто тот парень и есть папаша моего будущего ребенка...
– А теперь-то все встало на свои места?
– Да... Девочка моя взрослела на глазах. Смешно, наверное, полагать, что в полгода от роду младенец повзрослел. Тем не менее, какие-то черты будущего взрослого человека он уже несет в себе. И вот как-то собравшись в Москву, сделала несколько снимков девочки. Захватила с собою фотографии. Зачем? Не знаю…
– Ему показать?
– Нет. Об этом я тогда не думала. Просто захватила и все тут. А с Н...вым мы встретились совершенно неожиданно. Я тогда решила заскочить в издательство... Да, кстати, Митя, ты подобрал что-то для сборника? Понимаешь, появилась такая возможность – сделать небольшую книжку.
– Нет, Татьяна, рассказы грустные – непросто будет пробить... А у тебя и без того дел... Но об этом – потом, теперь доскажи свою историю.
– Я действительно не знаю, как оказалась неподалеку от его мастерской. Хотя путь к издательству идет почти мимо нее, но, понимаешь, я вдруг замешкалась подле, и тут он вышел. «Татьяна!» – только и проговорил. А в глазах какой-то необычайный свет. Я никогда не видела его таким. Беспомощным, усталым, и в то же время просветленным. В нашем З. есть храм, когда оттуда выходят верующие, у них приблизительно такой же просветленный взгляд, какой был тогда у Н...ва. Он быстро подошел ко мне, обнял и почти насильно увлек в мастерскую. И только повторял, повторял: «Татьяна, Танюша, родная...».
Я никогда так не плакала, Митя, как в ту нашу встречу. Мы сидели с Н...вым на каком-то допотопном топчане, полуобнявшись, и так раскачивались, раскачивались, словно пытались вырваться из плена недоверия, наветов, человеческой жестокости.
А потом я машинально извлекла из сумочки фотографии дочушки... Я ни разу за все годы не видела, чтобы он так зачарованно глядел даже на лучшие свои полотна, как тогда рассматривал любительские снимки маленького человека. Он вглядывался в них, и по его лицу катились крупные слезы. Я впервые увидела его плачущим. Да, он всегда производил впечатление беспомощного человека, особенно в житейских вопросах, он был расточительным, доверялся случайным людям... Все это так, но он никогда не был слабым – это я знала точно.
А тогда он рассматривал фотографии и плакал, точно ребенок, а в сущности он и был-то всегда большим ребенком. Потом удивленно поглядел на меня и сказал:
«Танюша, любимая, это, – кивнул на снимки, – кажется, лучшее из созданного мною за большую жизнь. Прости меня, если можешь, и... у меня теперь собралось немного денег – их должно хватить на готовую кооперативную квартиру... А нам пора зажить по-человечески. Я не знаю, сколько мне еще осталось, но я должен позаботиться о вас. Ты меня только прости, старого дурака. Быть может, то был единственный случай в моей непутевой жизни, когда я не поверил близкому человеку. Я более не оскорблю тебя недоверием.»
Он говорил просто, и я чувствовала, я осязала эти слова, идущие из глубины усталой его души. Не помню, подумала ли тогда об обещанном ему мщении? Скорее, тогда же обо всем напрочь позабыла...
– Ну что же, вот и встало все на свои места, – улыбнулся я Татьяне.
– Митя, если ты думаешь, что с того дня нам сопутствует счастье семейного очага, то заблуждаешься. Первое время было хорошо, да и сейчас пожаловаться не могу. Но нам следовало, наконец, каким-то образом оформить отношения. Он хотел дать мне и нашему ребенку свою фамилию. Когда о нашем намерении стало известно его дочерям, они, похоже, потеряли последние остатки и без того скудного своего рассудка.
– Падчерицы твои?
– Увы, – нервно рассмеялась Татьяна. – Но мне сдается, дочерние чувства ко мне они вряд ли испытывали: продолжали пакостить – и по-мелочному, и по-крупному, как подворачивалось, в выборе средств не гнушались. Ужасный парадокс: выманивали у отца деньги, дабы нанять на них платных агентов, которые устраивали пакости мне и заодно их же отцу. Потому, вероятно, у Н...ва хронически не хватало денег – все до гроша отдавал своим чадам. В один из дней отправились мы в загс, дабы юридически оформить наши отношения, тут уже, естественно, не до свадьбы было с фатою и прочими сопутствующими атрибутами новобрачия.
А дамочка, обязанная нас расписать, ни в какую! Вот, мол, вам срок. Я ей – ребенок у нас, к чему тот срок? А она – положено по закону и все тут. Ушли тогда ни с чем. Позже я опять зашла: ну, думаю, молодая женщина, должна же понять... Ничего подобного: и слушать не желает!
А уже когда собралась я уходить, она вдруг дает мне совет. Вы, говорит, еще молодая, а он – одной ногой в могиле, зачем вам это нужно? Имейте гордость и оставьте это пустое дело.
Не знаю, с какой целью зашел в тот же самый момент в загс Н...в, думаю, с той же, что и я, – поговорить с заведующей наедине. Стоит, как вкопанный, лицо – мрачнее тучи, и смотрит горящими глазами на нее. Я, естественно онемела от такой ее прямой наглости. В конце концов, почему из-за каких-то ее бредовых соображений наш ребенок не должен иметь отца? И притом, кто ей дал право делать лихой вывод, будто моему Н..ву осталось… Словом, я не собиралась его хоронить. Так кто ей-то дал право диагнозы ставить?!
И тут мой Н…в вступает в беседу, причем самым странным образом:
– Сколько? – спрашивает.
– Простите, но…– забеспокоилась вдруг заведующая, начала озираться.
– Так сколько они вам уплатили? Учтите, станете отпираться, ответите перед законом – и вы, и они. У меня неопровержимые факты.
– Вы не посмеете – огласка...
– Еще как посмею! Тем более терять мне нечего, коль скоро вы записали меня в …покойники.
Господи, он оказывается все слышал … И эта мерзавка назвала сумму, которой нам вполне хватило бы чтобы прилично обставить пока еще пустующую гостиную, причем самой современной мебелью, а она стоит недешево.
Сказать, что до меня сразу же дошел смысл происходящего, не могу. Однако что-то, вероятно, из сказанного я поняла, иначе H…ву не пришлось, бы, уводить меня из загса под руку – ноги мои одеревенели, и самостоятельно я уже не могла сделать и шагу.
Быть может, другая на моем месте давно все бросила, махнула рукою на эту мышиную возню и удалилась гордо с арены пресловутой битвы в свой заштатный городок З., где о таких жутких страстях и не слыхивали. Но я глубоко верила в порядочность Н...ва и не хотела его покидать. Да и этим старым ведьмам решили доказать, что не бывать по-ихнему, что никакая я им не шлюха, которую так запросто можно отогнать, точно насекомое.
Нет, я имела все права на Н...ва. Я его знала и любила пять лет. Как увидела его впервые еще девчонкой, так и полюбила.. И за это время у меня в голове не появилось ни одной низменной мысли. А теперь отступать? Нет! – решила я твердо.
Вот и все мое житье-бытье, Митя.
– А теперь как же7
– А что теперь? Все как будто встало на свои места. Он сумел купить трехкомнатную квартиру…. У нас есть раскладушка, детская кроватка, стол и два стула. И это пока вся наша мебель. А знаешь, – улыбнулось Татьяна, – мне и этого довольно – быть бы с ним рядом.
Да, Н…в по собственной инициативе отказал своим чадам в помощи. Уже более трех месяцев ни гроша им не дает. Пора, говорит, самим зарабатывать на жизнь, а у меня – семья. Ты думаешь, они охотно с ним согласились. Не тут-то было. Подали в суд. Видимо, кто-то надоумил их алименты похлопотать. Умора! Я же говорила, в последнее время у них что-то сделалось с рассудком.
– И что суд? – рассмеялся я. Случай действительно был более чем забавный.
– Суд? - и тут не выдержала Татьяна.
Мы сидели в нашей «Лакомке» и хохотали, как двое душевнобольных. На нас оглядывались – кто осуждающе, кто, улыбаясь, а кто и просто с недоумением. Но мы, точно одержимые, не могли остановиться…
----------------------
©Издательство "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ"
1990