18
Из красной автоматной будки позвонил Чепыгину. Тот велел ждать, через час приехал на «жигулях», забрал Женьку, повез в «номерной фонд» подшефной общаги. По дороге Евгений пересказывал обстоятельства: «Они его как алкаша между собой обсуждали. Знаете, что говорили? «Чтобы пропить обстановку и мебель больших усилий не требуется. Это можно сделать за.. месяц, может быть, два» «А откуда вы знаете? По личному опыту?» «Теоретически, исключительно теоретически! А вот пропить депозит в десять тысяч… «А может и больше» - а может и больше - требуется уникальный талант» Ведь понимаете, они же о папе Вите это говорили. Как же они могли? Кто им рассказал? Получается, Вероника Михайловна, кто еще мог?
- Она твоя мать.
- Она Вероника Михайловна, - говорил Женек хриплым, ломающимся подростковым голосом, и бил себя кулаком в ладонь, и повторял про надменные рассуждения, насмешки, вранье про запои… Над мертвым человеком, который вовсе был не такой! Притом, что отец для них сделал все. Как он давал жить у себя, как заботился о матери, даже ушедшей к другому…
Женька выговаривался, важно было, чтобы до Чепыгина дошла глубина оскорбления. В особо сильных местах, водитель притормаживал, останавливался, и, склонившись к баранке, угрюмо смотрел на дорогу. А Длинный описывал, что для него сделал отец, кем он был для него, и как это сначала украдкой, а потом уже и в открытую попытались обгадить, представляя его в глазах Женьки алкашом, эгоистом, транжирой. Чепыгин тер сильными пальцами широкие, крестьянские скулы, невпопад растягивал губы, словно их тренируя. Потом быстро клевал большой головой к рулю, говоря: «Да!», снова втыкал передачу и они дальше ехали. Наконец, Женька выговорился, а Чепыгин повел машину ровно, без пауз, чтобы через десять минут остановиться среди новостроек, из окон которых виднелись холмы и овраги, ползущие за горизонт, а из других, что в сторону города - пятиэтажные рабочие «скалы». К одной их таких серых домин с единственным входом, вахтой и комнатой коменданта и подъехал вишневый «жигуль».
Лысый дед в полушубке и валенках стоял на крыльце, ждал их словно предупрежденный о визите начальства швейцар. Хитровато взглянув, сказал: «все готово, класс номера - «Люкс». Надолго вселяемся?» «Там увидим».
Комнатку отвели на первом этаже, сразу за комнатой коменданта. за синей-серпой дверью с наполовину содранным шпоном, из под которого торчало дерево. Сине-серое, такое, полотнище. Ощущение производила не номера люкс, а каморке задрипанной, где и швабрам даже стыдно стоять. За ней могла быть мусорка, или стихийная курилка, или лестница для пожарного выхода, да черте что там могло находиться, будь она в конце коридора. И все же это был «люкс»: линялые обои в красный цветочек, простая постель, стол и стул. Обои, притом, не ободранные. Полировка стола – без курительных меток, стул – не шатается, холодильник гудит, а еще натуральный санузел, совмещенный толчок и купальня с горячей водой, Чепыгиным и теплосетями самочинно устроенные с пробитием перекрытия и врезкой в проходящие в подвале под полом коммуникации. Это был «люкс» одноместный, куда, даже отца не поместил хитрован-комендант. А Женька везунчик даже в бегах в рай угодил. Плитку поставь и можно жить автономно. Только стыки рам и фрамуга заклеены несколькими слоями давно пожелтевшей бумаги, Длинный открыть попытался, но комендант воспретил. На первом этаже все окна заклеены так, чтобы баб не таскали. И, в общем, будь окна нормальными, точно бы, Женька спалился, когда погоня нагрянула. В любопытстве бы высунулся – а – и родители на крыльце. На следующий день к общежитию бежевое такси подкатило с матерью и старым-новым супругом. Мать вышла вся в белом – кроличьей шубке и вязанной шапке-берете, Станислав – в коричневой дубленке, без шапки, не смотря на мороз. Желтоватые волосы его раструбом спускались к воротнику.
Как его так быстро нашли? Или Чепыгин встречу назначил? Нет, не похоже. Иначе бы сам присутствовал тут…
Встал за выгоревшей коричневатой шторой. Наблюдал, как мать с комендантом спорит о чем-то, а отец, поправляя очки в тяжелой оправе. дядькой в полушубке и валенках. Мать разводила ручки, часто-часто что-то выговаривая, а комендант, похожий на генсека Хрущева в полушубке и валенках, назад откидывал лысую голову. Станислав снова разворачивал лицо к фасаду (не подозревая, что пропавший под носом) и обшаривал дымчатыми очками окна ее выше себя, а когда вниз опускал - Женька отскакивал за вискозную ткань. Станислав, огладив золотистые волосы возле залысины – прически у них с отцом до странности подходили, только у «кровного» волосы были гуще и жестче, повернулся к «мотору» - «Ждите нас, ждите» - сказал. И пятерню растопырил, что означало…. Минуты? Рубли? Итак, они ждали. Вновь Женьке припомнились тосты на свадьбе от солидных друзей, как новобрачным желали улучшить условия, чему они поспособствуют, припомнил мужчину в милицейском мундире… Вот почему «настоящий» отец Станислав был так молчалив и только с таксистом общался. Сила была на его стороне. Живо представил, что будет сейчас как в десятках виденных фильмов, непосвященные спорят, а потом вступает кто-то могущественный, молчащий сначала… Эдак, «милейший, послушайте, если к вечеру сына не будет по нашему адресу, вы встретитесь с…. 1-м обкомовским гостем, 2-м – исполкомовским и 3-м – из славных правоохранительных органов». Да, понятно, почему его так быстро нашли… Наконец, комендант стукнул себя толстыми пальцами себя по запястью, развернулся и покачиваясь, зашагал наверх к проходной. Мать что-то крикнула – по ее губам Женька угадал: «Комендант!», а тот в ответ, не оборачиваясь, на ходу развел руки. Мать обхватила ладонями щеки.
Неслышно подъехал вишневый шестерка-«жигуль», затормозил, дал два метра нервного юза на укатанном снеге. Показался Чепыгин в джинсовой паре и свитере с горлом, и в любимой легкомысленной шапочке лыжника с черным пумпоном, заваленным на бок. В своей резковатой манере шагнул к родителям Женьки. У Длинного тут же сжалось внутри… но руки он им не подал. Наоборот, дистанцию выверил, чтобы пожатия быть не могло. Густые брови сошлись, губы - сжались. Завел руки за спину. «Слушаю» - клюнул носом, хмурясь на наледь. Мать сошла со ступенек, вытащив ручку из варежки, и затрясла перед его лицом пальчиком, грозя по-учительски. Станислав встал боком к окну, поправляя очки, словно оценивая. Да, это было препятствие на его победоносном маршруте - коренастый мужика в джинсовой паре и черной шапке с пумпоном. Он – не Котлета, и даже не Витя покойный. Сила исходила от коренастой фигуры. Чего от него можно ждать?
Пользуясь тем, что все отвлеклись, через в штору прислонился ухом к стеклу. И все равно слышал только высокие ноты, когда мать включала патетику. Словно о чем-то вопрошала: «Доколе!» «О-о-ле» - слышалось Женьке, - «коле-оле». Что изобретет дядя Саша, какой компромисс? Почему-то Женьке казалось, что его не станут искать. Он позвонил бабушке, сказал, что устроился у знакомых, потом учебники заберет, а у них жить не будет. Думал – проскочит, но нет. А еще… а еще… Удивительно было: вдруг кровный «отчим» снова стал Тенью! Той самой Тенью стоял, не отсвечивал! Как всегда, как всегда! – возмутился Евгений и устыдился, что должен спор жизни своей украдкой подслушивать. Закрыл за спиной гнилой «двуколор», прошел мимо «кафедры» и лысого коменданта, что проводил его удивленным взглядом, миновал тамбур, остановился в дверях, в черном прямоугольнике. «Дверь-то закрой, раз ушел!» - крикнули в спину. Отпустил створку, та, спружинив, хлопнула о косяк, вышел наружу, на ветер, сделал шаг в сторону, прислонился спиной к кирпичной стене.
На него никто не смотрел. Александр Чепыгин на жилистой, сильной руке загибал перед лицом отшатнувшейся матери пальцы.
- Предупреждаю, на меня доносы бесполезно писать. Мне как говориться, все едино, дальше Сибири не пошлют. Но если что, я отвечу, увидите. В «Литературную газету», Ваксбергу дам статью, и ее опубликуют, не сомневайтесь. «Не их нравы» фельетон называется. Давно руки чешутся ее в печать отдать. Из-за Женьки не отдаю, ясно?
Залез во внутренний карман куртки, достал конверт, распечатал показал издалека, не давая в руки. Тут мать увидела Длинного, изменилась в лице, за ней обернулси Чепыгин:
- Ты что? Иди к себе. – резко махнул рукой.
Вероника рванулась, но теперь уже Станислав ее удержал. А Чепыгин встал между ней и Женьком, и снизил свой тон, чтобы сын про их позор не услышал.
- Фельетон, чтоб вы знале, о некоей дамочке. Дамочке, да. Она сперва отца искала для сына, пока первый муж в полюбовниках у баб с положением в Москве ошивался, как он за взятки попрошен был с вещами на выход. Как они опять соединиться решили, и своего "временного» мужа скомпрометировали, А когда он от наветов в легкую пару раз выпил, раздули, что он запойный алкаш. Знакомо? – Чепыгин покрутил плечами в синей джинсовке, - Как на его жилье поселились, а самого в общагу отправили, перед партией оболгали. Как дорожку на тот свет показали.
Замолчал. Спрятал бумагу за пазуху. Задвинул мощные руки за спину.
Дымящий поодаль таксомотор, водитель которого уже дважды окликнул отца Станислава, нервно поднял стекло и дал газу. Станислав, прежде уговаривавший таксиста, и бровью теперь не повел. Александр же заговорил громче, и слова доносились уже без помех.
- И, значит, я тут не торгуюсь. Мне на вас плевать. Хотите неприятностей – давайте. Но если он это прочитает сейчас, больше сына вам не видать. А если увидит в газете…
- Это же ложь все, Саша! Кто это написал? Это все ложь! Я…
- Я вам не Саша, Вероника Михайловна, а Александр Валентинович. Значит, повторяю, хотите по-людски, так дайте сыну остыть. Его от одних имен ваших трясет. Пусть по дому соскучится, может, вы пока поумнеете. А сейчас уйдите. Ну а как матери, тебе обещаю, восьмилетку закончит. Не бойтесь, опуститься не дам. Здесь за ним сто нянек будет смотреть. А не станет слушать, пинком под зад обратно отправлю. Все.
Ох, белая, белей вязанного шерстяного берета стояла учительница с модным, в дубленке, избранником! Смысл слов для Женьки не ясен, да и больше он интонации ловит, угрозы. А про статьи, про газеты-наветы… Краем, несвязно. Не понял он суть, на фигуры смотрел.
- Это все ложь. Как ты мог в эту писанину поверить? Кто это писал, кто-то московский? Как его фамилия – Вак…с?
- Диспут закончен.
- Я всегда уважала тебя, ставила Вите …
- Теперь Вите, да? – удивился Чепыгин.
- Постойте, остановитесь, давайте не будем при сыне выяснять отношения, - бархатистый в низах ненавистный голос послышался, - По-вашему, если лучше, чтобы какое-то время он жил отдельно от нас – так и быть. Но где, вот вопрос! Не в общежитии же, среди рабочих? Мы можем устроить квартиру… комнату…
- А чего же раньше-то не устраивали? Зачем Виктора унижали?
- Не поймите превратно, но ведь здешний духовный уровень и его запросы…
- Чьи запросы?
- Пролетариата, рабочих.. они нам известны. И вы не будете спорить, Александр Валентинович, что в среде алкоголиков нельзя…. – он запнулся.
- Что - среди алкоголиков?
- Вы даете гарантию, что оградите от дурного влияния?
Ответ Чепыгина звучал уже с явным нотками юмора.
- Да что вы? Уже. - и щурится, глядя на парочку.
- Не станете восстанавливать его против нас?
- Вы, что могли, уже сделали.
- А питаться он может у нас, – включилась мать, - он может приходить к нам.
- Исключено. Покормится в нашей столовой. Трехразовое питание. Я организую талоны.
- В столовой, но… - развел руки отец.
- У них отличная кухня, - поджала губки Вероника, - Женька всегда туда бегал с отцом...
«Отцом!»
- А мыться?
- У него номер «люкс» - горячая вода и ванна.
- Здесь, в общежитии?!
- Да.
Станислав развел руки.
- Если так…. Видно, что вы порядочный человек и авторитетный руководитель. К несчастью, обстоятельства расставили нас по разным позициям, но, при других обстоятельствах, я убежден, мы могли бы лучше друг друга понять.
И с радушной улыбкой, закинул голову – как в миг изменился надменный отец! – блеснули стекла очков, - у нас нет основания для недоверия, - и следом радостный тон стал как бы и немного растерян, даже просящ, - Но нам нужно собрать его вещи, да, Вероника?
- И?
- До дома не нас не подкинете? Таксист, шельма, нас не дождался. А мы бы сразу собрали женины вещи, ведьтак? - голос стал на миг глуше, говорящий развернулся к своей половине, - это нужно не нам, а Евгению…
Мать что-то ответила.
- Дорогая, да я банально не знаю дороги.
Молчание. Женька так и видит нахмуренный, оценивающий взгляд Валентиныча. Как он поступит? Все вроде честно, нормальная просьба. Только вот Женьке, за месяца наблюдений, ясно как в чистом стекле, что сейчас дядю Сашу, не на подвоз на машине халявный разводят, а приглашают к себе, в общий круг. Да, самый тот, свадебный! А это первый шажок, мА-аленький, незаметный. Прямо чувствуется, как крючочек забрасывается, с приманочкой «вещи Евгения», крючечек слабенький, незаметный! Подумаешь! Ведь в общих же и его интересах? Противные люди, а как отказать? И зачем? Ведь разумно! Вот машина. Вот люди в нужде. Интеллигентная просьба, скандалить – зачем? А уже по дороге, ехать-то молча им не с руки, начнут дяде Саше мозги заправлять, версии свои непременно запихивать! И все рассказы Евгения его фантазией представят болезненной! И кому он поверит?
«Подлость сквозь вещь. Подлость, сообщенную вещи. Если он сядет в машину, - четко зазвучало в мозгу, - то он и слова их тоже разделит. И станет не лучше родителей. Повяжут, повяжут! И куда мне идти?».
Чепыгин ухмыльнулся, потер тыльной стороной ладони пониже губы.
- Момент.
Взошел на крыльцо, протопал мимо дрожащего Женьки – «чего стал? Давай к себе», - Женька двинулся за ним через тамбур, нагнулся к окошку вахтера: «Романов в какой?» «Так он же на улице, курит, перед вами вышел, Алексан Валентиныч»
- Прекрасно.
Бритые щеки с черной щетиной растянули довольные губы. Чепыгин улыбнулся впервые, с тех пор как Женьку привез. Что-то задумал, вернулся на улицу, Женька как прежде встал на крыльце. А завпроизводства развернулся к углу, свистнул компании, что сигареты смолили, и крикнул сильно и зычно, как привык на промзоне.
- Рома-анов! Рома-а-анов!
Отделилась фигура: рыжая шевелюра, белая ветровка, на шее нелепо намотанный шарф серого цвета. Приличные брюки
- Чего надо?
- Мармелада! Иди сюда, бракодел!
- Я готовлюсь к экзаменам.
- Давай-давай…
Нарочито не торопясь, знакомый по автобазе балагур-выпендрежник, тот, что год с лишком назад на бутылку у папы просил, вразвалку , словно перед танцем-цыганочкой к ним подошел и за спинами обалдевших супругов устроился. Пока Чепыгин марафет наводил, от компании, в громкости себе никогда не отказывающей, ни голоса, ни смешливого выкрика не было. Все-то он на углу слушал внимательно - все, что говорили они о пьющих рабочих, и прочая. А сам он – пожалуйста! В модных белых кроссовках, дутой ветровке, приличных темных штанах! И не скажешь, что в грязи ковыряется - чистый мажор и пижон! Даже что там – студент! Аспирант! Только торчащая рыжая прядь, словно проволока, словно боковая антенна, говорящая – все. Встал, значит, за интеллигенцией, в миг язык проглотившей, согнулся, рыжей прядью трясет, сигаретку короткую цедит и дым выпускает между гостей.
- Не выпил?
- Ты ж гонцов отловил. Тверез, как алмаз.
- Права с собой?
- Зачем права алкашам, да? – сует голову между парочки, по очереди смотрит на мать, на отца. Дым выпускает.
- Отвезешь, куда скажут, вынесут вещи, загрузишь, сюда привезешь.
- А наряд?
- Завтра обсудим.
- А чего же не сами? – тон рыжего – на фразу - стал глумливо-заискивающим и тут же – снова – нормальным. Он даже выпрямился, словно солдат, - А ключи?
Бросок, звяк железный в цепкой ладони.
Романов быстро подкинулся к «жигулю», весело уселся на место водителя. Ника и Стас словно два манекена, тоже медленно двинулись к тачке. Осторожно открыли двери, сзади уселись.
Машина тронулась- мягкий шепот резины по снегу… И стоп. Дверь водителя снова открылась, - Валентиныч! А доверенность? Если меня заловят?
- Езжай! – отрывисто ладонью махнул, - Не твоего ума дело…
- Не, я серьезно?
- Заловят - отпустят! Запчастей не получат.
- А-а… слушай, я ж могу тебя напостояне возить! Бери в шофера! Я пить брошу!
Чепыгин повернулся спиной - снова мягкий шепот резины… Уехали.
Итог комбинации: гегемон, обобщенный «котлета», которого всегда стороной обходили, быдло общажное, теперь небожителей смирных, ворованным воздухом дышащих, в одной консервной банке на себе повезло. Обдавая куревом, шуточками и прочими невыносимостями, простодырыми, флюидами вредными. И что примечательно - по их же желанию… Неплохо. Вот-вот, не одним училкам литературы уметь карты людские играть! И они еще неприятностями ЕМУ угрожали!
Чепыгин усмехнулся, глядя вслед автомобилю, теряющемуся в блочных домах.
Увлек Женька за плечо, зашли в здание.
И началась новая жизнь. Днем Длинный в школе, в обед в общагу бредет, непременно в столовку на ВПОГА заглядывает, полдничает и завтрак с собою берет по талончику. В «люксе» есть плитка и небольшой холодильник, та них разогревает свой завтрак. К прежней жизни не тянет. Машину не взять, на квартире предки хозяйничают. Иногда звонит бабке, узнает, если на хате их нет, навещает Никитичну, домашним питается, изменения смотрит, первое, конечно, что от гаража в доступе нет больше ключей. Крючок в коридорном шкафу, где еще кожаное деда пальто, блестит одиноко. Недоумевает – как все в миг изменилось! Бабушка понукает его, как ребенка, просит вернуться. У самого мысли мелькают закончить с афронтом, но лишь до тех пор, пока в уме не всплывает картинка со «свадьбы»… «За сколько дней можно вклад в десять тысяч пропить»? «Жизнь с Найденовым была адом». Встряхивается, в щечку бабулю целует, в общагу бежит. Делать нечего, можно учиться.
Тут-то, можно сказать, что Длинный, наконец, свой возраст… нет, не нагнал, он-то как раз по своим достижениям был далеко впереди, но как бы вернулся, да, подождал. Дядя Саша директору школы все объяснил, училки прониклись, стали к Женьке внимательны. Перестали в нем видеть только мажора.
Общажных соседей через коменданта, а тех, кто в промзоне и лично, Чепыгин предупредил: за рублем к Женьке не бегать, с пути не сбивать, к женским общагам не приобщать. Если узнает, что кто-то водкой подпаивают, вылетит на фиг к чертям, не смотря на кадровый голод, и в городе больше работы нигде не найдет, и в родном колхозе конюхом не устроится. Поэтому работяги Женькой не интересовались. Топали, кричали в коридорах компаниями, после работы на охоту свою выходя, возвращались, песни горланя. Женька сидел за учебниками. Потом приобщился в школе к увлечениям одноклассников, сначала – в модельный кружок, начал клеить корабли, самолеты. Потом модельки забросил, прибился к компании умников, помешанных на цветомузыках и усилках. Тоже начал учиться паять, разбираться во всяческих схемах. Самолично собрал блок питания, от и до – протравив на плате дорожки, спаяв резисторы в схему, мостик диодный, трансформатор, и т.д, и т.п. В общем, жить начал, как и положено советскому школьнику. Даже книжки начал читать. И обыденность, в общем, на диво устроилась! Няньки не няньки, но неизвестные мужики уважительно на крыльце окликали. И трезвых там было полно: стучались в двери, покашливали, заходили на разговор. Два человека даже знали отца. Кто-то гостинцы затаскивал, варенья-соленья, хотя Женька отказывался – да какое! Никто – ни за трешкой, ни помыться в ванне горячей – только так, с уважением, с покровительством, с разговором за жизнь. Чепыгин еженедельно наведывался, дневник контролировал, довольно кивал, двоек не видя. С недоверием слушал про визиты к нему местных дядек. Прощался, говорил неизменное: «пока, воспитанник вольный».
И можно бы и закончить повесть про «сына полка» - что еще может случиться? Время пройдет, обида утихнет, сойдется с родителями. Но вышел еще один некий «кунштюк», за который Длинный будет до смерти благодарен судьбе. Придет он… конечно, от рыжего, того самого, который «нальешь». Испортился, понимаешь, у него на деревне, у мамки его - телевизор…
***
- Шаришь в антеннах? – Романов вальяжно сел на кровать, выбил из пачки «родопи» цигарку, потом глянул на окна, недовольно скривился.
Женька ответил: «смотря в каких, на какие диапазоны». Слово «диапазоны» сразу расположило просителя, сунул пачку за пазуху, обратным движением вынул обратно сложенный вчетверо лист. Развернул. Там был рисунок: на высоком шесте, над крышей избушки торчала «конструкция» из нескольких петель и планок. У соседа с такой «шли все каналы». Видя, что Женька протеста не выказал, предложил взяться за дело. «Не боись, оплачу по тарифу», - важно сказал, снимая вопросы. Женька плечами пожал: бог с ним, с «тарифом», самому интересно! И взялся за дело. Соорудилкак указано на рисунке, хорошенько по таблицам размеры рогозы рассчитав. Трубку алюминиевую нашли на базе, гнул и клепал ее Женька сам, в кабинете труда, потом на базе из уголков сварили каркас для крепления к мачте, купили кабель к антенне. Получилась палка из пяти поперечин с «прямоугольным» овалом, полтора метра на метр, что Евгений торжественно Романову и отдал, а тот удивился: куда, а поставить? Не-не. Смонтировать надо. Опробовать. Тогда и оплата. А вдруг не сработает? Так легко взял Женьку на понт, что и пискнуть он не успел. Хотя про монтаж-то не договаривались! А…
И вот, значит, «кунштюк». Поехали они с рыжим в деревню, за сто километров от города и двадцать пять от райцентра, куда их привезла электричка. В родной романовский угол медвежий, с невеликой речушкой, полями бескрайними, и, понятно, лесами. Уже на привокзальной площади, пока ждали автобус, Длинный, с сумкой и рогозой, пожалел, что конструкцию жестко склепал, а не поставил на гайки. Непонятно, как он влезет в автобус. Еще удивился, что многие на остановке знают друг друга. Рыжего то и дело окликали, он отходил, курил в стороне. Потом пришел маленький желтый ПАЗик, похожий на яйцо, с двумя «ртами» - вентиляционными щелями впереди, над мотором, придававшими ему вид виноватого школьника. Женьку сперва оттеснили мужики, тетки в больших юбках и платках, заходили в салон, на «корягу» ругаясь, а Романов равнодушно отбрехивался. Кое-как влез последним, рогозу поставил в дверную нишу, антенные усыпустил под поручни, с извинениями, в ноги сидящих. Покричали, побурчали, успокоились. Потом стали посмеиваться, подшучивать. И опять, в автобусе все знали друг друга и минут десять, пока ехали по гладкой дороге, внутри стоял веселый галдеж. Потом покатили по прыгучей грунтовке, где заниматься только спидвеем, умолкли, увлеченные сохранностью себя и поклажи. Дергалась антенна, подпрыгивали со звяком ведра, рюкзаки, хотули… Длинный хоть и держался одной рукой за поручень, но подлетал и бился макушкой о потолок. Пытался фиксировать кронштейн между ног, чтобы упереться второй рукой – не получалось. Наконец, начались остановки и часть, а потом и половина автобуса вышла. Женька сел на свободное место. Поехали. Романов что-то напряженно высматривал на коричневой, незасеянной пашне, ползущей по холму от черной балки, с крупными, корчеванными старыми пнями. Тут мимо автобуса с гиканьем и смехом пробежала троица веселых парней в болоньевых куртках, один из них, отставший, кричал, и прихрамывал - он был в одном сапоге. Через минуту вылетел серый «уазик», проехал мимо автобуса метров сто, в след беглецам. Остановился, из кабины вылез мужик в телогрейке и кепке, встал на подножке, замахал рукой и что-то укоризненно заблажил. Рыжий внимательно смотрел на поле, потом на мелкие фигурки парней, чешущих в сторону деревни, мимо которой только что проехал «Паз», потом снова на балку, что-то увидел и вдруг резко свистнул водителю. Тот из-за переборки показал небритое, худое лицо – Романов властно, как император, потыкал большим пальцем вниз. «Пазик» остановился. Рыжий поднялся, вышел в сложившиеся с лязгом двери и неторопливо двинул по полю в направлении пней и овражка. Водитель же убрал голову, дернул рычаг – и дверь лязгнула, закрылась и «Пазик» тронулся, живо набирая ход. Фигурка в белой куртке, с рыжей шевелюрой стала быстро уменьшаться и Женьку охватила паника. Он остался один и ехал черте куда! Он даже названия деревни не знал, и зачем рыжий вдруг вышел, явно притом до конечного пункта! Он бросил чертову рогозу, прыгнул к переборке, заглянул: «Эй, эй, водитель, выпустите, я с ним!» - тот уголком губ чуть ухмыльнулся, не торопясь, сбавил ход, остановился, дернул ручку – двери снова открылись…
Выскочил, держа рогозу на весу. И встал как дурак на краю поля один. Огненная шевелюра, словно догоравшая, тлевшая спичка над белой курткой мелькала внизу, под пологим склоном, что-то высматривая у крупного пня. Женька осторожно начал ступать туфлями по мягкой, готовой измазать, комкастой земле в его направлении. Шел, что космонавт по марсианскому грунту, в скафандре и с таинственный пушкой в направлении корчеванных туш. Таинственным был этот пень – угловатый до странности, высотой в человеческий рост. Даже не один, а несколько пней в один стыковались. Над замшелым верхом его зеленело деревце, с начавшими распускаться листочками, другой вытянутый пень, упирался в первый, стоящий стоймя, и был он словно распотрошенный зверь, черневший аккуратными, черными кишками. В них что-то и рассматривал рыжий. А дальше картинка начала резко меняться, так быстро, что мозги не успевали осмысливать. Рыжий вдруг сунулся к первому стоящему пню, пошарил рукой и вдруг взял – и откинул дверцу, натуральную дверцу, словно в кабину грузовика! Мшистый зеленый бок пня оказался дверцей на петлях! Пошарил в прямоугольном дупле на полу, достал оттуда какой-то шнурок, сунулся с ним к кишкам второго бревна, повозился, дернул за шнур, раз, другой, третий… И вдруг пень сначала затрещал, как газонокосилка, а из коричневого отростка, который Длинный посчитал обычной корягой, только сильно прямой, клоками, хлопками, повалил дым, и пень затарахтел, словно трактор, а следом рыжий вдруг быстро залез в дупло – и оба пня, оказавшиеся единым целым, с тоненьким деревцем на макушке двинулись по пологому склону холма, оставляя рельефный змеиный след, словно сама земля своей частью! Громко фыркая будто бы дизелем, но не будто бы - да, дизельком, да, настоящий реальный трактор – Женька уже различил - трактор пополз, начал подбрасывать гусеницами липкую пашню! Только узнать его было трудно этот ДТ, с продавленной крышей, на которой лес колосился, этот ДТ 75 первой серии, давным давно списанный и зараставший на частном подворье.
На поле свернул «Уаз», опережая Длинного, подкатил к трясущемуся механизму, на землю спрыгнул давешний крендель в кепке, подбежал к трактору и принялся что-то, явно довольно орать, перекрикивая тарахтенье. Подойдя поближе, Длинный услышал.
- …со стройотряда на танцы хотели поехать, искали трактор! Нашли селивановский. Во тьме не увидали, что за чудо, спьяну запустили, а как проспались, решили, что угнали. Но запустили, понял?! Умельцы!
- Они бежали? Студенты?
- Ну! Я им ору, только не глуши, только не глуши! А они деру! – председатель в кепке довольно улыбался, поправляя вихры…
Женька обходил чудо со всех сторон, с рогозой в руках.
Потом председатель захлопнул дверь, тентованный вездеход основательно, деловито, на нижней передаче выбрался с пашни на проселок, дал по газам и запылил на холм. Рыжий повернулся к Длинному, качнул головой: «залезай». А антенна? Романов показал за спину, за квадратным окном: на «сидор» повесь. Длинный беспомощно посмотрел на топливный бак, в профиль похожий на вещмешок – черт, до чего же неудобная рогоза! Нет ничего хуже чем волочь в пампасы антенну! Но кое-как сделалось: Длинный забрался справа, сел на корточки, как кузнечик и взял антенну, решив держать на весу, но Романов приладил ее на ребро окна за спиной, где остались гнилые резинки, кронштейном зацепил, наставил полотно параллельно земле, дважды дернул – ничего, путяно, пойдет. И двинулись они по пашне на старом жуке-скоробее, или на бодром таком луноходе, с выставленной позади настоящей антенной, и деревцем на заросшем мхом куполе! Рыжий безучастно шевелил рычагами, Длинный сидел, выставив кверху коленки, а земля плыла впереди и под ними странно и ровно, без толчков и ударов, как привык он в машине, водою текла, да, как в море вода. А потом вообще стало страшно: рыжий направил машину прямо в глубокую балку – земля оказалась перед глазами! Показалось, на корабле они вознеслись на вершину волны и теперь их бросает со яростью вниз! Вот-вот – и врежутся в землю, зароются! Но точно также без толчков и рывков, машина плавно достигла дна, потом вместо земли вновь оказалось небо – сначала наполовину окна, а потом залило все! И они устремились в глубокую синь! В самую синь, к облакам, – кажется, вот-вот доберутся до неба – ведь впереди кроме синей воды – ничего! – и опять ровно и плавно плюхнулись, и гусеницы затеребили ровное поле. Ходко шли. Передние стекла мхом заросли, студенты мох соскребли, и копоть из сгнившей наполовину трубы не залетала вовнутрь.
Рыжий оскалился, кивнул на рычаги и согнулся к Женьке:
- Едем как на японской машине!
Длинный удивленно захлопал ресницами.
- Водитель справа!
Засмеялись.
И поплыли, пошли через поля, через лесок – напрямик, и снова в балку и снова - уставясь на небо. Вдруг оказались в долине, где зеленели озимые, окаймленные петлей косогора, на котором внезапно Длинный увидел их желтый автобус. Косогор оказался насыпью дорожной, петляющей между полей. Романов же, притормозив одной гусеницей, направил «корабль» вдоль поля, по краю наперерез.
Опять прокричал в ухо:
- Спорняк, мы быстрей?
И снова трактор в небо взмывает, на косогор, на дорогу, как на гребень волны, переползает жуком полотно, носом клюет. Переваливается, как с гребня волны –вниз.
Ура – стройотрядам! Слава студентам филиала МЭИ! Да здравствует водка и тьма!
***
Но «Пазик» быстрей оказался. Потому что в колхоз поехал рыжий не сразу, сперва посетили молочную ферму, где работала мать, побаловаться парным молочком. Там, возле длинного классического коровника, под протяжное мычание стада, из портала ворот на маленьких миниатюрных тележках могучие тетки в белых халатах и светлых косынках – точно медсестры – выкатывали большие, алюминиевые бидоны, которые двое парней грузили в прицеп, но уже к колесному трактору, синему МТЗ. Увидев их «луноход» прекратили погрузку, принялись с рыжим болтать. Потом тот попросил у доярок мамку позвать - и к ним вышла статная, на удивление худощавая мать в белой косынке, чернобровая, когда-то красавица, видно. И Романов тут же весь подобрался, надменная поза ушла, представил Женька телемастером, показал рогозу. Им налили парного, и они пили его из большой эмалированной кружки на литр - и так это было прикольно! Женька сроду не пил молоко, но такое…
Потом ползли мимо дома правления, с плакатами и афишами на стене, мимо почтамта и клуба с колонами, несколько раз останавливались, Романов общался со встречными. Огромным оказался колхоз «Ленинский путь», не миллионщик, не нищий, крепкий такой середняк, план по картошке, молочке и мясу дававший прилично. По зерновым отстающий. А потому что засевают с расчетом на имеющиеся рабочие руки, а те в город сбежать норовят. Кадровый голод, кадровый голод!
Возле деревни трактор заглох. Невозмутимый Романов подхватил свою сумку, открыл дверь, спрыгнул на зеленевшую землю. За ним вылез Женек, снял антенну, за ним потрусил. Через минуту обернулся на трактор, спросил: а чего, так и оставим? Рыжий поднял глаза: а чего?
- А вдруг украдут? – ляпнул Длинный.
- Куда? – удивился Романов, широко рукой поводя.
Ну и что. Добрались до пенатов. До родового, значить, гнезда однофамильца династии. Дом одноэтажный, кирпичный по три окна в стенах, подворьями на разные стороны. Две квартиры в нем помещаются. Треугольник дощатый синеет под скатами крыш. К нему приставлена деревянная лестница. Мачта в лежала в курятнике, куда, возбудив птичий гвалт, на минуту сталкер укрылся. Да, именно сталкер, потому что вся эта зона была полем чудес, неизвестной планетой, чужой, непонятной и очень большой! Еще среди домов и сараев, как-то было привычно, а вот в поле, на просторе его – непонятно. Даже столбы электрических линий, бредущие между лесов, смотрелись инопланетным конвоем. Строем невольников! Чуждым, которого вот-вот природа сожрет! И небо, и небо! И - масштабы, масштабы! И – каменное спокойствие сопровождавшего. Тоже оно – словно природа…
В доме с натоптанным полом, занавесками вместо дверей, показал на тумбе со скатертью и старой газетой телек, недавно им купленный «Темп». Цветной – похвастался рыжий, - ни у кого на деревне такого не водится. Потом равнодушно зевнул, и ушел в железный гараж, выгнал оттуда с лазоревым топливным баком «че-зет», ногой бздынь, тр-тр-р, тр-р-р… И – айда по просторам. Уехал. Угнал. Рокер. Мотоциклист! Снова бросил! Протарахтел вдоль штакетника в даль. Равнодушно так. только пыль вверх столбом! И хрен его знает куда. И городской, значит, увалень один в пяти комнатах так стоять и остался, глядя на двадцатилитровый зеленый бак для воды возле двери, с аллюминиевым черпачком на зеленой эмалевой крышке. Вода в нем – колодезная. Зачерпни тут и выпей – живая! Как зашли, рыжий кивнул на розетку, когда черпачок из бака хлебнул, на крышку поставил – и вж-ж-ж. «Работай, пехота».
А зачем одному ему надо работать? Что за…?
Ладно, сел за стол, занялся делом. Пайльник, припой из сумки достал, моток антенного кабеля. Кабель подпаял куда надо, загерметизировал коробку распаечную, из красной мыльницы сделанную, потом рыжий все же приехал – это у него был такой ритуал, оказалось. Его визит должна видеть деревня, вот так. Потом к мачте антенну прилаживали, стучали молотками на высоте, крутили шурупы, на досках…
Но телек, однако, и с антенной не вспыхнул. Вообще. Даже не замаячил белым пятном. Он вообще серо молчал. Тогда они дошли до подворья соседнего, толкнули забор, прошли огородом до дома, зашли в такую же хату, где в углу стоял простой телевизор, Романов спокойно запустил руку за его тыл, щелкнул, вытащил тонкий плавкий предохранитель… Вернулись, поставили - и телек зафурычил как надо! Потом мать с фермы пришла, посмотрела – пойдет. Зашумела, командуя, на ужин потом позвала.
Мяса куски из печи. На сковородке большой. Жирные и большие, размером с подметки. Оладьи. Желтые-красные. Толстые, на дрожжах. Банки сметаны. Вываливай на тарелку сколь хошь. Вот, сметана. Бери. Сколько надо? Не выливай – отрезай! А – так бывает?
Ел. Ел. Ел.
Рыжий щелкает по кадыку. Улыбаестя.
- Чего? Самогона? В городе не напился? – бросает суровая, чернобровая мать. И все же выставляет из старого шкафа на стол самодельное зелье в зеленой бутылке.
Приходит отец, в дверях пригибаясь. Он – огромный мужик, сам в три обхвата, ладонь – как лопата, садится за стол, ест за троих, пьет самогон, парным молоком запивая из кружки. Длинный таращит глаза. Рыжий довольно подмигивает.
Ложились спать. Свободная комната братова, кровать на пружинах – а брат где? «А – служит. Дослуживает. В погранвойсках. В мае приходит». А ты сам служил? «Ну да. Механик-водитель». Гасили свет. Рыжий тут же храпеть начинал.
А Женька не спал, заморачивался: как это так? Дома без запоров. Все знают про всех. И про всё, что в домах. Конечно, не город, конечно, запущено… штакетники скопом подгнившие. Сортиры, завалинки… от слова «заваливается». Дорог, в общем, нет. В дождь – грязь непролазная. Но кажется, устрой тут комфорт, водопровод и асфальт – и что-то уйдет. А так оно есть. И, значит, иначе нельзя. Потому что навалом добра! Нельзя, чтобы не прогневались небо и звезды - вон тут какие! И просторы, просторы…
День, вечер, ночь…
Это другая планета.
***
Так Длинный открыл для себя деревенскую жизнь. Потом он еще не раз ездил с рыжим Романовым в гости: на свадьбу братову, свинью забивать, полоть огород, сено косить для коровы, на рыбалку на реку. Было это уже после школы. После нее Длинный на базу устроился, к Чепыгину автослесарем. Шесть часов по закону мог лишь работать, но дядька сквозь пальцы смотрел, что пашет как взрослый. А за ним и другие подтягивались. Три месяца вкалывал, лето с бригадой провел, сплошь деревенской, той самою люмпенской, что работает спрохвала, к обеду гонцов в магазин засылает, а к вечеру – там сям глушить норовит, если, конечно же, днем не случилось. Длинный узнал, что и для них его город – другая планета. Они космонавтами прилетают сюда, мыслями будучи дома. И не люмпены вовсе они. Просто – чуждо им здесь. Потому – на выходные – строго в деревню, где у мамок в огородах погорбатиться надо, где крыши латают, косят сено, словном – работают. Пьют, но после труда, эти вещи не смешивая. А в понедельник с утра, посвежевшие и подтянутые, переодеваются в раздевалке в спецовке, с матерками рассказывая, кто и как выходные провел – а глаза прямо светятся счастьем. Интересуется Женька- что ж вы забыли-то в городе? Там в посевную по триста, пятьсот рублей заколачивают! Там просторы и воздух, река и поля… там…
Романов отмалчивался. Курил, дым выпускал. Кто-то ответствовал бодро: да ведь тута престижней. И мамка не смотрит, - другой добавлял. А третий задумчиво уже говорил: «за рычаги завсегда сесть успею». «Во-во! – тут уже юморист рыжий подкалывал, - надо жизнь в разных позах попробовать». И ржала вся раздевалка – во-во! Никуда, мол, колхозы не денутся.
Как же.
И к исходу третьего месяца стал он своим среди «пропащих» людишек. Притом, как только гайки крутить научился, Чепыгин хватку ослабил: сам себя кормишь, значит и отвечаешь сам за себя. И, Длинный расслабился. Не по-черному, но, однако, прилично. Начал в общаги к телкам наведываться, в сексе класс слесарюгам показывая. Они пошли сплетни. С запахом по утрам стал появляться, хотя пахал как положено, Валентиныча не подводя. И все же к финалу каникул поймал на себя взгляд, строгий, тяжелый.
- Значит, мне кадры нужны позарез. Но ты - опускаешься. Хочешь стать, таким же, как эти?
- А чем они плохи?
- Не, брат. Меня бы Виктор не понял. Мать твоя звонила – значит, они кооперативную хату купили. Хочешь, живи у них, хочешь - к Никитичне. Отец твой в медколледж документы отда. Мое мнение – правильно. Это дело. А еще меняй обстановку. Деньги твои я на вклад положил. Поумнеешь, отдам. Ну? Скажешь – не прав?
И Длинный признался – нет, прав. Действительно, и а отупел, хамским стал непривычно, без мата слово вымолвить трудно. Согласен сменить обстановку. Только рабочие не виноваты. Это он себя распустил. У них-то деревня, где они держатся, а здесь живут трын травой. А у него нет ничего, и зря распустился. Защищать, в общем, к удивлению завпроизводства, начал он ненадежный его контингент. И Женька тут видел, что как и у покойного папы, у инженера Чепыгина было в их отношении предубежденье какое-то, трещины в понимании, пределы, за которые люди, словно за себя, выйти никак не хотят. А еще понял Длинный, что здорово это, когда за спиной, где-то в дали, у тебя есть планета!
P.S.
Про «тариф» Романов великодушно забыл. А Женька не стал заедаться.
***
- Вот так Женя Мишин и стал сыном полка, – смачно закончил Павел, обводя всех по очереди незабудковым взглядом, - Удивлялся, как их Чепыгин отвадил. Чем. К смерти тайну узнал. А еще рассказал, что первые бабосы у него алкаши все растренькали. Вот. Узнал дядька и зарплату на депонент перевел. А на руки - то-олько аванс. – протянул Пашка как ментор, - Потом на те бабосы он хату обставил, телек, стереосистема, мягкий уголок, все дела, - посмотрел на дно стаканчика, где еще темнела прозрачная жидкость и опрокинул стакан в горло. Утер губы.
- Вот. - и закашлялся. Прокашлявшись, завершил мысль, - вот так Женя и стал сыном полка, - качнув полым стаканчиком, поставил его на плиту, поднялся, взялся ладонью за лацкан.
Завороженный Бурый тут тоже подался вперед, хотел добавить про Женьку, что это он его траву косить научил, но Павел внезапно продолжил:
– И с баб Длинный денег не брал. Потому он - не сутенер. Был один только грешок, когда свел любовную пару…
- Ты про него? – улыбнулся лысый водитель, кинув взгляд на соседа.
- Ды-ы! Значит, он, если что – сво-одник. За что … злились! Некоторые! – Пашка хищно улыбнулся и тоже вслед за Фрицем посмотрел на Юрца. Тут и все свели на нем взгляды, словно цирковые софиты на толстом, губастом тигре, одиноко сидящем на тумбе. Тот дернул плечами – «не знаю, не помню, вообще ни причем», - согнулся к могиле.
– Один человек заказал ему…
- Шалаву на вечер, – с наигрышем выкрикнул Чашкин от плиты, взял початую бутыль и завихлял ей над стаканами.
- Нет. – Пашка солидно помолчал, - жану на всю жизнь.
- Жену? – захлопал ресницами Космос.
- И? – спросил Анатолий, переводя взгляд с Юрца на блондина. Волосатая рука так и замерла на полосках тельняшки.
Фриц прыснул и ткнул носком кроссовки по ляжке согнувшегося. Тот выпрямился, зло посмотрел на беззвучно ржущего Фрица, на Пашку… махнул рукой и матерно выругался, обращаясь сначала в поле, а потом прямо к покойному. На рисунке. На стеле. Казалось, вот-вот – и ударит…
….