мама
май 1944
Стояла глубокая ночь. Женька не спал. Не мог заснуть, вновь и вновь переживая случившееся. Стыдно было. И за калеку, и за пистолет. Семёна, страдавшего после контузии эпилептическими припадками, отправили дальше в тыл. До очередного инцидента. Сколько этих проклятых меток проклятой войны - живых обрубков - без рук, без ног, прозываемых в народе «самоварами» повидал парень на бесчисленных станциях и полустанках за свою короткую жизнь.
Не сосчитать.
Не нужные теперь ни обществу, иногда, даже и родным, кое-как прозябали они свою жизнь пока не попадали под очередной милицейский шмон и не оказывались в какой-то глухомани, в отобранном у церкви полузаброшенном монастыре, а теперь приюте для убогих. Чтоб не портили «картинку», строящегося «светлого» будущего. Не пьянствовали. Не разносили заразу. Да и вообще…
Проклятая война!
Вот он!
Семён!
Такой!
А случись беда со мной, - терзал себя юноша - я кому-нибудь буду нужен?
Нет!
Лучше смерть…
Конечно смерть.
Сегодня, после дневного сна, парень проснулся весь в слезах. Стыдясь своей слабости, огляделся – но, нет, никто не видел, - соседи рядом спали и только в дальнем конце палаты, кто-то монотонно, то ли молился, то ли, о чём-то рассказывал.
Женька плакал о маме. Не той, реальной, с изломанной и равнодушной к ней судьбой, вечно погружённой в беды и невзгоды своей жизни, а о той, которая приходила к нему «в образах». Она была похожа на Богородицу, икону которой он видел в доме деда, казака, бывшего есаула.
Отца своего Евгений помнил плохо. Говорят, был отличным сапожником, умер молодым «от сердца» задолго до войны. Мать, замуж больше не выходила, хотя предложения наверняка были – женщина она была видная. Тёплые отношения с мамой как-то не сложились. Он её почти не видел – вечно на работе - рабочей на местном маслозаводе, и уборщицей в школе, и охранником в ВОХРе на железнодорожной станции, да мало ли ещё где, чтобы, хоть как-то прокормиться. Так, со смертью отца, на четвёртом году жизни, закончилось Женькино детство.
Жить им было негде, снимали разные углы. Часто существовали впроголодь - есть мальчишке хотелось всегда.
И всегда еды не хватало.
Любимым его блюдом был картофель.
Деликатес детства.
Парень извертелся в постели от таких воспоминаний. Стыдно. Было стыдно перед соседскими пацанами и перед взрослой роднёй, за нищету свою, за женские трусы, которые, за неимением лучшего, малому, распустив нижние резинки, мать одевала как штанишки, бессменно на целое лето.
Родня же ходила в каких-то больших начальниках. Видя бедственное положение, тётушка, которая только-только пришла в себя после смерти сына, убитого молнией, пригласила племянника пожить.
Жить нравилось вспоминал Евгений: чисто, сытно. Даже на служебной машине покатали. Как оказалось, у тётки были далеко идущие планы, и она, как-то попросила пацана называть её… мамой. Женька, в чём был, сбежал в родную свою Бутурлиновку, к живой матери, в нищету и вольницу уличной жизни. У мамы хватило силы и воли, отдать мальчишку в школу и как-никак приглядывать за его жизнью. Учился Женька на удивление хорошо и любил читать. Всё без разбору…
За больничным окном бабахнуло так, что стены старенькой школы закачались и зазвенели стёкла. Сверкнуло и грохнуло ещё раз.
Фрицы!
Прорвались!!
Женьку буквально выбросило из койки, но никто в их палате на двенадцать «персон» не повторил маневр танкиста, а за окном с весёлым грохотом обвалился, обрушился на бывшую школу, весь городок и лес первый весенний ливень.