Может и не надо, но я напомню — в Великой Степи, даже если это и горы, закон гостеприимства всегда был, есть, и будет обязательным! Священным и вечным, как сама Степь и как Вечное Синее Небо над ней.
Гостеприимство рождается со степняком, живёт с ним, но с ним вместе не умирает. Ведь нет смерти, которой никогда и не было в Степи, а был просто уход в Другой Мир, о жителях которого заботятся живые, а те о живых. И в память, и в помощь ушедшему, строился мазар. Не над могилой усопшего, а над дорогой, чтобы путнику был приют, чтобы тот мог помянуть усопшего и быть под его защитой. Мазар, - чтобы ушедший мог исполнить гостеприимство.
Потому любой путник знал — его примут, накормят лучшим куском, дадут ночлег, не спрашивая ни о чём, окажут защиту, до тех пор, пока путник не уйдёт сам, когда захочет.
И не важно кто будет — родственник, друг, или враг, или даже мёртвый.
И рассказы местных стариков не кажутся фантастическими, какими бы фантастическими не казались...
Во времена столь давние, что и старики их помнили только из рассказов тех, давних стариков, когда Мир был огромен а девки краше… Когда травы были столь высоки, что закрывали всадника, и при этом так густы, что непонятно как сквозь них и ехал этот всадник… Когда местные - все, кочевали, а скота у них было больше, чем звёзд на небе, и даже в самой бедной юрте, в сундуках, лежал кусок серебра, с конскую голову. А серебро было много дороже золота…
В общем давным-давно, лет сто тому назад, а может больше, от времени, когда я услышал эту байку... Ну, как не байка?
Сами судите.
В те давние времена ходили по Степи два друга. Одного звали Человек-гора, другого… Ну, дело давнее, и чтобы не путаться в именах и явках, другого назовём Жирау. Это в общем не собственное имя, а название острослова, поэта-музыканта-импровизатора… Или собственное? Ставшее нарицательным? Не важно. Важно что он владел словом, точнее СЛОВОМ, а СЛОВА боялись даже Великие Ханы, так велико оно было в Степи.
Поэтому к просто обязательному гостеприимству, примешивалось и уважение, и что уж там, опаска, - не попасть на острый язычок, не ославиться на всю Степь. Ну, вроде и не проблема — что стоит гостя встретить? Когда есть чем? Но!
Спутник-то у него — Человек-ГОРА! И Гора не потому, что большой телом, как раз невелик им, а что ест, нет, ЕСТ как ГОРА, Зараз барана уплетёт и ему мало. А за день — лошадь. А за два дня — верблюда. Ну? Какого скота хватит на это брюхо? Вот и выставляли аулы караулы, как от врага, и при приближении друзей убегали, сломя голову, подальше. А те то же с пониманием — обходные манёвры совершали, хитрости всякие, военные. Пробирались тайными тропами, застукивали аул. Который терпел гостеприимство, сколько мог, а потом… Потом просыпались друзья в юрте, потянутся, зовут хозяйку, кумыса подать, а никто не откликается. Выйдут — а нет аула, одни очаги дымятся, да юрта, в которой спали, стоит одинокая. Откочевал аул, да так срочно пришлось кочевать — ну, понимать надо, дальние пастбища соседи захватили, надо, срочно! Справедливости надо!
Ну? Байка ведь чистой воды. Сожрать ВЕСЬ скот в ауле, одному! Байка. Мало ли баек по Степи ходит?
Только… Только вот во времена очень давние, когда и трава была зеленее, и девки краше, для меня лично... Ранней осенью, на высокогорном плато… Официально высокогорном! Свыше 2-х км над уровнем! Доплачивали потому что, за высокогорье, - сломался трактор.
Сломался и хорошо, мы не спешим всю картошку собрать. Ну, тогда любили всяческие никчемные людишки, типа ИТР, или уж совсем никчемные — студенты, иногда и важным и нужным делом заняться, - сельхозработами. И самым любимым! С годами воспоминаний о своей, хоть иногда, нужности — уборкой картошки!
Так вот, это не про меня. Нет, и картошка была, и студенты были. Не здесь. Здесь и сейчас - я не студент — молод ещё, и бригада не студентов, а строителей. Закончивших подготовку хранилищ к хранению и в ожидании своего вывоза собиравших картошку. За отдельную, добавочную, плату. Почему нет? Ну, и я — электрик аж третьего разряда, в семнадцать лет, сразу! Вполне умеющий заменить лампочку, но не более! Остальное пусть механник-матершинник делает. Да!
Собрались у насиженного места, на пригорке, с оборудованным кострищем, на берегу ключа, вырывавшегося из под небольшой скалы и под ней же образовавший бочажок… Ну, вполне можно и поплескаться, при желании. Только где его взять, желание?
Ранняя осень в горах… Вершины ещё не выбелены снегами, ещё видны чёрные, летние проплешины в ледниках. Солнце ещё сжигает кожу, делая её ярко-красной. Но воздух уже холодный, воды в реках упали, стали тихими и прозрачными. Склонившиеся над ними кусты облепихи, ярко-жёлтыми от ягоды ветками, нет-нет да сбросят первый лист, неторопливым корабликом кружащийся в водовороте за камнем… Мелкие птицы, поднявшие на крыло молодёжь, перекочевали вниз, а то и в Индию подались… А в самой высоте высиневшего и ставшего ещё выше неба, кружат неторопливо небольшие стаи огромных птиц — кочуют на Юг грифы.
Забулькала в эмалированном ведре картошка в мундире, собранная тут же, на поле. Горная! Вкусная! На расстеленных газетах щедрой горой красные помидоры, головки лука, соль, термосы с чаем, в общем что ещё надо, чтобы хорошо посидеть? Ах, да! Гранённые стаканчики и пара бутылочек, ещё мокрых от воды ручья, где остывали до зубной ломоты.
Из-за горы на дороге, что шла между ручейком и картофельном полем появился всадник. Странный. В какой-то детской панамке на голове, в ватнике, и, у него на левой руке в кожаной рукавице, опирающейся на луку седла, сидела огромная птица. Коричнево-чёрная, с ярким, огромным клювом, в шапочке, ушами закрывавшей глаза. Мужики негромко перекинулись:
- О! Беркутчи!
Всадник остановил лошадь напротив тропинки, пересадил беркута на луку, вытащил удила из пасти лошади и не торопясь поднялся к нам.
- Салам! Салам!
Со всеми за руку, и со мной. Сел в круг, на свободный камень, сотворил короткую молитву, выпил из уже протянутого стаканчика, крякнул, загрыз луковицей, осмотрелся. Глаза остановились на одном из строителей. Небольшом, толстеньком, глаза и так узкие совсем и не видны. Присмотрелся внимательно:
- Э, курдас (ровесник), а ты не внук ли Нурбулата? Аааа... А я…
Ну, сейчас начнут выяснять, насколько они близкие родственники. То ли в седьмом колене, то ли аж пятом. А мои глаза не могли оторваться от сидящей на лошади огромной птицы. Лошадь, пофыркивая, щипала траву, переступая и отгоняя хвостом надоедливую мошкару. Беркут раскрывал крылья, удерживая равновесие, иногда громко щёлкая страшным клювом… Где-то я уже это видел… Может на выбитых в камне рисунках? Там, на недалёких, загоревших от тысячелетий на солнце скалах? Грифоны, мощными клювами рвущие лошадей, оленей? Или в причудливых силуэтах отбрасываемых скалами тенях? Или…?
Громкий смех отвлёк от рассуждений о вечности — родственники выяснили, что оба воевали в одном корпусе, в Венгрии и весело вспоминали, как им немец дал под Балатоном, и кто сколько драпал. Мужики начали весело подначивать — все воевали, все прошли всё.
Солнце сильно перевалило за полдень, беркутчи накрыл ладонью кружку с чаем — всё, хватит, поднялся, сверкнул в улыбке зубами:
- Ну, славяне, бывайте!
Начал спускаться, бросив мне:
- Бала! Иди со мной!
Я благоразумно не стал доказывать, что уже не мальчик, и мы спустились к лошади. Беркут повернул голову, угрожающе открыв страшный клюв, хозяин успокоил его, бросив;
- Свои!
Снял со спины лошади, за седлом, мешок:
- На! Молодой, жирный барашек. Я тут, недалеко, волка взял. Вот, чабан отблагодарил. Мужикам мясо. Надо! Бери!
Дают — бери, я и взял. Прижал к груди — на спину не забросишь, мешок аж жиром пропитался, да потащился по крутой тропинке.
Нууу! Оживление, тракторист метнулся к технике, притащил оцинкованное ведро, литров на пятнадцать. Быстро порубили, уложили в ведро, плеснули воды, немного, да на костёр. Там же угли, быстро закипит. Да и вариться недолго — молодой барашек. Порассуждали — хорошо бы картошки, ух шулюм получился бы, да места в ведре нет. Всё мясом забито. Луковицу бы засунуть…
Все уставились на ведро, в ожидании, примолкли. Закипело и правда быстро — угли-то жаркие, боярышник. Минут двадцать и есть можно. Эх… Под баранинку хорошо бы… Да, хорошо бы… Тракторист матюкнулся, опять метнулся к трактору. Запасливый мужик! В руке по бутылке.
Аромат баранины свёл скулы, наполнил рот слюной. Ведро поставили посредине, опустив в него заострённую палку. Чай не дома, каждый сам кусок достанет. Разлили, выпили, полезли за мясом… А его нет! Кости с какими-то ошмётками есть, жира — полное ведро, а мяса нет!
Твою… Это получается, барашек жирный до такой степени?
Заспорили, вылить сразу или кто есть будет? Вылить, а как иначе? Кто ж ведро голимого жира-то съест?
- Я съем!
Курдас смотрел уверенно, веселым глазом.
- Съем! Только бутылка водки — моя!
Мужики поудивлялись, но люди всегда были, есть и будут падки до зрелищ. Согласились. Курдас не торопясь, с чувством, толком, расстановкой начал хлебать прямо из ведра. Ну, обмотал тряпкой, чтобы руки не обжечь, и хлебает. прямо из ведра. Не торопясь, а быстро так ведро ополовинил.
Оторвался, жестом показал, выпил налитый до краёв стакан, продолжил. Допил ведро, поставил перед собой, стал вытаскивать косточки. Обсосал их, ещё раз приложился к ведру, крякнул. Показал всем что ведро пустое, совсем пустое и рухнул на спину. Мужики зачарованно смотрели на ведро, всё ещё не веря, что он сделал это!
Курдас закряхтел, сел, выпил из горла остатки водки и начал раздеваться. Теперь все на него уставились. А он разделся да плюхнулся в бочажок, что ключ-то под скалой выбил. Плюхнулся в него, лежит, одна голова над водой, щурится, - довольная!
Минут через пять на поверхности воды стали появляться пятна жира. Всё больше их, больше, наконец слились в одно пятно, которое вода стала уносить. Поверхность ручья стала блестящая, а жир от курдаса всё всплывал, всплывал… Курдас открыл блаженно закрытые глаза, увидел мою ошалевшую физиономию:
- Э, бала! Вода жир вымоет, всё хорошо будет!
И опять зажмурился, как наевшийся сметаны кот. Ему уже было хорошо.
Вдалеке появился столб пыли. Наверное машина едет, за нами. Пора собираться… Мужики в ожидании задумались, в забывчивости приложив ладони к старым ранам. Солнце упало на горные вершины, скалы стали отбрасывать длинные, причудливые тени. Мерещились грифоны, огромные великаны с непомерными животами, какие-то непонятные чудища… Вечность подкралась на мягких лапах, загудела земля, под тяжкой поступью гоплитов Александра, застонала под копытами туменов Чингисхана… Из ущелий раздался звонкий смех, то ли девичий, то ли детский… Потянуло пряным дымом кизяка из очагов, запахло свежим хлебом.
Запах хлеба...Вечный, как само Вечное Синее Небо...