«…У памяти в гостях…» или Уроки Маргариты Орестовны
«Мама, я учёный?» - спрашивает сын Миша, сидя за просторным столом Маргариты Орестовны со старинным письменным прибором, ножом для разрезания бумаг и мягкой скамеечкой под ногами. А ещё на столе книги, журналы, нарциссы в вазочке из венецианского стекла – прямо из Венеции. «Конечно, ; говорю, ; учёный. Когда сидишь за этим столом, вокруг тебя полки с книгами от пола до потолка на трёх стенах». Он вертит головой, глаза раскрываются шире.
Маленькой Маше разрешили рассмотреть трёх нефритовых обезьянок. Она расставила их на круглом столике и повторяет за ними: то ладошки к глазам прижмёт, то руками уши закроет, то пальчик к губам приставит. Получается очень похоже – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу.
А Маргарита Орестовна уже надела на руку медвежонка-рукавичку, и сейчас они будут разговаривать разными голосами и смеяться вместе. Позже я найду записку, написанную Машей-первоклассницей: «Мама, тебе звонила Маргаритаоресовна» - вот так в одно слово и без «т» в отчестве. Это необычное имя принадлежит необыкновенному человеку – Маргарите Орестовне Габель, прожившей свою долгую нелёгкую жизнь творчески, талантливо, светло, с неутолимым интересом к людям, векам и странам. Фамилия Габель от польского варианта Габля, себя Маргарита Орестовна помнит танцующей при свечах в средневековом замке, а ещё видит себя на русском равнинном поле, среди сражающихся не на жизнь, а на смерть богатырей. Работая с былинными текстами, она обнаружит и женщин-богатырей. Исследуя происхождение того пласта языка, который теперь называется неформальной лексикой, будучи глубоко интеллигентным человеком, никогда не озвучивала добытые знания.
Но самой большой любовью был Иван Сергеевич Тургенев. К моменту нашего знакомства я услышу от неё: «Мой роман с Тургеневым окончен…» Это будет означать, что написанную докторскую диссертацию решено не защищать. Времени на неё ушло много, сил осталось мало. Основные материалы диссертации были включены в комментарий академического издания произведений и писем Тургенева и принесли их автору прочный научный авторитет. С приветом от Маргариты Орестовны можно было приехать в Пушкинский Дом и Публичную библиотеку в Ленинград, в редакцию Литературного наследства в Москву, в музей-усадьбу Спасское-Лутовиново – и всюду будешь уважен и привечен.
Замысел знакомства с Маргаритой Орестовной состоял в надежде, что она согласится поделиться секретами литературоведческого труда с поселковой учительницей. Большим счастьем моей жизни была эта встреча и это согласие. Говорят, что человека, собственно, описать нельзя, но можно написать, как он на тебя подействовал. Действие Маргариты Орестовны на меня было благотворным, благодатным, благодетельным и на всю жизнь оставило в душе чувство глубокой благодарности.
Первые беседы были напряжёнными: Маргарита Орестовна смотрела на меня изучающе и иронично, я обмирала, как первокурсница на экзамене. Первые выполненные мною задания разочаровали её. «Когда я из Вас выбью учительский дух?» ; спрашивала меня моя строгая наставница, и я терялась в догадках: что из меня надо выбить? Потом прояснялось, что это моё репродуктивное мышление, что я в состоянии заучить, затвердить, запомнить готовое и не в состоянии анализировать, оценивать, делать выводы. Да и откуда такой смелости взяться? Становилось ясно, какой огромный объём прочитанных – художественных и научных текстов необходим, как надо уметь пользоваться справочной литературой, словарями, указателями, энциклопедиями. Эрудиция Маргариты Орестовны была огромной, библиотека по тем временам прекрасной, и мне позволялось ею пользоваться. «Мама, ты, когда перепишешь свою книгу, почитаешь мне мою?» - спрашивает дочь Маша. «Да-да, конечно», ; соглашаюсь я. И читала. Слава богу, книги были маленькие.
Маргарита Орестовна учила искать смысловую ценность прочитанного, радоваться библиографической находке, и всё-таки что-то оставалось непреодолимое, трудное в общении с объектами моих будущих исследований. Этими объектами были Чехов и Тургенев, далёкие, непроницаемые, как на школьных портретах.
Однажды я получила задание изучить указатель писем корреспондентов Чехова Е.Лейтнеккера и радостно докладывала, что встретила однофамилицу Маргариты Орестовны – А.Габель. «Это моя мама, Августа Габель. Она писала Толстому, Чехову с просьбой прислать книги в библиотеку, которую построил папа. Теперь это библиотека Короленко». Оказалось, чтобы книги, личности и судьбы писателей соединить, изучить, понять, их надо поселить в своём доме, в своём сердце, наделить чувством собственного существования. У Маргариты Орестовны это просто, по-домашнему – «мама писала». Но при этом знания должны стать твоей собственной добычей, их нельзя взять с книжной полки, они должны быть индивидуальными, тебе принадлежащими, они должны рождать собственные мысли.
«Ниночка, с кем из писателей Вы хотели бы дружить?» - неожиданно спрашивала Маргарита Орестовна. И пока я прикидывала, как бы не промахнуться, она отвечала, что хотела бы дружить с Пушкиным, что у Толстого тяжёлый характер, Чехов язвителен, а Достоевский неврастеничен. И я хотела бы дружить с Пушкиным, не спрашивая его согласия. Тем более, это было легко. Юбилейный 1937 года Пушкин красовался на особой полке, а несколько других полок занимали труды о Пушкине. Мне разрешалось готовиться к лекциям, пользуясь этим богатством. А к открытой лекции по «Борису Годунову» мы готовились вместе. Мой голос, мне казалось, уверенно и убедительно звучал в аудитории, слушатели находили в лекции немало достоинств, а я была благодарна Маргарите Орестовне за науку, фактическую и методическую.
В беседах о Пушкине Маргарита Орестовна особенно выделяла его читательский талант. Пушкин читал не книги, Пушкин читал библиотеки. Сначала это была французская библиотека отца, потом русская дяди Василия Львовича, лицейская библиотека и домашняя библиотека директора лицея, библиотека Липранди в Кишиневе, английская библиотека графа Воронцова, библиотека Вольтера, которую императрица Екатерина купила и сложила в подвалах Зимнего Дворца, и Пушкин добился высочайшего позволения читать книги вольтеровской библиотеки. Наконец, его собственная, любимая, на которую он тратился, как «стекольщик на алмазы», по его словам. О Пушкине Маргарита Орестовна говорила как о живом, но у которого, «дымясь из раны, кровь текла». В пушкинских бумагах сохранились записи его рукой на четырнадцати языках народов мира, и Маргарита Орестовна предлагала назвать эти языки, поясняя, что некоторые он знал приблизительно, поверхностно, например, английский, которому в дворянских семьях учили только девочек, а Байрона читал во французском переводе. Недавно встретилось это же наблюдение в комментариях В.Набокова к «Евгению Онегину». И никакое знание языков не помогло Пушкину вырваться за пределы родного отечества, просился в китайскую экспедицию – не пустили, просился на лечение в Дерпт (Тарту) – не пустили и т.д. Но его героям привольно было и в Испании, где «ночь лавром и лимоном пахнет», и в Италии, где «старый дож плывёт в гондоле с догарессой молодой», средневековой Германии и чумной Англии.
Когда-то давно, в Москве на улице Горького я остановилась у витрины небольшого букинистического магазина, где была выставлена среди других книга «Пушкин в Японии» и антология «Пушкин в стихах русских поэтов», составленная М.О.Габель. Магазин был закрыт на переучёт. Когда я попала в него снова, антологии уже не было, а «Пушкин в Японии» стоял. На просьбу показать эту книгу, продавщица ответила, что это книга о том, как читают Пушкина в Японии, а Пушкин в Японии не был. «И не только в Японии», – добавила я и взяла в руки книгу, где на обложке был помещён очаровательный портрет японской девушки во всём родном убранстве. Оказалось, что это Маша Миронова в их японском понимании, а перевод заглавия «Капитанской дочки» звучал так: «Размышления бабочки о душе цветка, или Странные происшествия в России». Позже, уже в 1990 году, будучи участницей Международного Литературоведческого Чеховского конгресса в городе Южно-Сахалинске, к 100-летию пребывания Чехова на Сахалине, я проверю свою догадку у профессора Токийского университета господина Никамура Накамото, не является ли первая часть заглавия указанием на повествование от первого лица, и услышу на чистом русском языке: «Да-да-да».
Сахалинский эпизод мог бы показаться второстепенным, если бы в перерыве между заседаниями ко мне не подошёл Председатель Всемирного Чеховского общества профессор Роберт Джексон, который поблагодарил меня за доклад и сказал, что внимательно меня слушал и, что ему была интересна моя главная мысль. Здесь всё для меня было дорого: и что была мысль, и что она моя, и она главная. Мой доклад назывался «Жанр путевого очерка у Чехова и Лескова («Остров Сахалин» и «Монашеские острова»)». С какою радостью я рассказала бы об этом Маргарите Орестовне, как важны были для меня её уроки!
Последней работой Маргариты Орестовны была большая статья «А.И.Белецкий – исследователь Лескова» для очередного тома «Литературного наследства», глубокая, обстоятельная, полная духа высокой науки. Об Александре Ивановиче Белецком, своём учителе и руководителе аспирантуры, Маргарита Орестовна вспоминала часто и молодела. По её рассказам выходило, что она не робела, старалась держаться на равных. Ей нравилось, когда окружающие замечали: «Он её ждёт, а она перчатки натягивает» – и показывала это на маленьких изящных руках. Каждому эпизоду нашей быстротекущей жизни находила соответствующее собственное событие. Мы вернулись из байдарочного похода по Волге – Маргарита Орестовна вспоминает, как она с сёстрами плыла по Волге на пароходе «Императрица Мария Фёдоровна»; рассказал нам наш добрый друг Павел Викторович Блиох о своей поездке в Италию (тогда это была большая редкость), и я делюсь его впечатлениями, вспоминается: «Когда мы с сёстрами были на озере Лаго-Маджоре…» При этом важны были не только события, но и пережитые тогда чувства: у неё был особенный уровень отношения к реальности, к людям.
«Ну, Ниночка, какая Вы?» - слышала не раз такой вопрос и пыталась разгадать его. А отвечать надо было ясно и просто: голодная, усталая, весёлая, довольная, расстроенная и т.д. И каждый раз я радовалась этому вопросу, потому что так обо мне никто меня не спрашивал. Признаётся ей на экзамене студентка-заочница, что не читала «Анну Каренину» и слышит в ответ: «Я Вам завидую, Вам предстоит огромное удовольствие». Попыталась когда-то я проявить самостоятельность, не обсудив с нею, послала заявку на Чеховский семинар и увидела её огорчение, сформулированное шутливо-грозно: «Обмена тайных дум не будет между нами…» Хотя и так никаких «тайных дум» не было, но это был тоже урок. Поэзия Баратынского содержала великолепные жизненные установления и предостережения: «Мы в молодые наши лета даём поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе». Это был источник внутренней самоиронии, скрытого утешения и в разных интонациях звучали стихи Баратынского из её уст. О недалёкой смерти говорила легко: «Войдёт няня в тёмную комнату и накроет своим тёплым платком». Не любила говорить о болезнях, а если и говорила, то не о своих.
Просит, например, прочитать Тютчева, вот это: «О, как на склоне наших дней нежней мы любим и суеверней…» Читаю и понимаю, что получается плохо, не могу поймать ритм, не те паузы, а Маргарита Орестовна говорит: «Эти стихи писал далеко не молодой человек, у него было больное сердце, совершенно другое дыхание. Давайте прочитаю я». И читает так точно, так проникновенно: «…Помедли, помедли, вечерний день, продлись, продлись, очарованье…».
Между стёклами книжного шкафа в моей комнате стоит фотография Маргариты Орестовны, она смотрит вполоборота на маленький круглый столик, на плечах светлый шарф, сидит она на своём любимом диванчике, а за спиной – девяностотомный Толстой. И так снова хочется в ту комнату, где за письменным столом сын Миша…
Сын Миша, чтобы не подводить науку, учёным не стал, стал замечательным фотохудожником, а дочь Маша защитила диссертацию по компьютерным толковым словарям. Время идет. Память о Маргарите Орестовне остается с нами.
На фото (вверху) М.О.Габель вместе с академиком А.И.Белецким после лекции.