1986 год.
Москва. Парк Сокольники. Обшарпанная концертная ракушка в тенистом лесу. В партере: старичок в дырчатой шляпе с внучкой первоклассницей, четыре бодрые старушки в одинаковой красненькой губной помаде, парочка влюбленных, которым до фени, где тискаться, отряд пионеров и на бельэтаже, по веткам банда из десяти-пятнадцати дотошных ворон.
Солистка, чуть за тридцать, была дьявольски красива. Осиная талия переходила в длинную полупрозрачную юбку, под которой угадывались не менее длинные и стройные ножки. Над талией гордо вздымалась большая, виноградная грудь, на которую ниспадали белокурые локоны и падали жадные взгляды пионеров. Однако, чрезмерно употреблённый макияж подозревал, что тут что-то не то.
Немного под хмельком еще после вчерашнего, но не до такой степени, чтоб сильно опираться на рояль, она предусмотрительно ушла за инструмент и встала близ лохматого аккомпаниатора.
Исполнение было свежо, чего нельзя было сказать о дыхании. Там, где ей казалось необходимо сделать акцент, она прилежно наклонялась к длинному носу пианиста, от чего сухонький, долговязый аккомпаниатор, брезгливо морщился и воротил от перегара нос, но продолжал таки блямкать по клавишам.
Проблемы с темпом исполнения возникали, как бы, сами собой. Она, как машина в столичной пробке : то еле плелась, то останавливалась, то внезапно ускорялась. И, вообще, солистка переживала песню, как нечто очень личное, как свою очередную драму. И не мудрено. С такими формами и внешностью, вести праведный образ жизни строителей коммунизма еще не удавалось никому.
Её колотурное сопрано было восхитительно, даже чересчур. С бархатным включением дверного скрипа, доходящего до этой ничтожной ноты Фа в пятой октаве, оно беспардонно вываливалось далеко-далеко за декольте, тем более, за габаритные размеры музыкального инструмента.
Она исполняла Дельвига, "Соловей мой, соловей..." Тема ей была близка и, можно сказать, выстрадана лично. Как часто она сама не единожды вопрошала что-то в этом роде...
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
В этом месте она с визгом вскидывала руки так, как это делают скандальные жёны в бигудях вслед уходящему на гулянку ненаглядному. Но это было только начало. Отчитав на высокой ноте нерадивого суженного, она продолжала :
У меня ли у младой
Дорог жемчуг на груди...
При этом, она сильно замедляла темп, чувственно хватала себя растопыренными ладонями за груди, как это делают в немецком кино, начинала слегка приподнимать и опускать их, от чего пианист густо краснел, сопел и начинал неловко ёрзать на стуле. Пионеры затихли и сидели, как истуканы. Гордая пионервожатая даже не подозревала, что детишки проявят к классике такой жадный интерес.
У меня ли у младой
В сердце маленький дружок.
И тут левая рука солистки плавно сползала с груди на живот, а выражение лица становилось таким шаловливым и интригующим, с каким девушка сообщает милому о внезапной беременности.
А как нынешней весной
Разлюбил меня милой...
И, вдруг, она душевно полыхнула. А в самом деле. Ещё вчера, тот загорелый мачо целый вечер галантно ухаживал за ней, пригласил домой, носил на руках, осыпал поцелуями и цветами, поил дорогущим коньяком...
А утром опохмелил какой-то дрянью, шлёпнул пятернёй по голой заднице и велел быстро выметаться... Скотина!
Собрав все силы, душевную боль и утреннюю обиду воедино, солистка изрядно глотнула на посошок воздуха и стала выводить финальный пассаж - Са-а-а...лааа-а-ааа...
С последним звуком пассажа, она замерла, надменно посмотрела на пианиста, плавно подняла изящную руку, выкрикнула - Тварь!...и влепила аккомпаниатору звонкую пощёчину, развернулась на непослушных ногах и пошатываясь скрылась за кулисой.
С бельэтажа раздалось восхищенное карканье, хлопки крыльев, а из партера громкие аплодисменты и неистовые выкрики : Бииис!!! Громче всех аплодировали пионеры.