НАДЕЖДА БАКИНА - http://proza.ru/avtor/maleld - ПЕРВОЕ МЕСТО ПОЧЁТНОГО МАГИСТРА В КОНКУРСЕ «ЛАУРЕАТ 71» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Ночью мне приснились три дохлых черных дрозда. Странное уточнение : «ночью», но ведь это привилегия редкого дневного сна – приносить с собой мучительные странные сновидения. А тут – ночью. Три черных дрозда. И без всякого сомнения, дохлых.
Для меня это не приятная тема. Мертвые звери, мертвые птицы… Кажется, я остро осознала это, когда первый раз ходила в Зоологический музей и вдруг задохнулась между витринами, увидев себя откуда-то извне среди множества трупов. Конечно, слово «чучело» приятнее и нейтральнее, снимает наметившиеся было вопросы этики и эстетики, но я-то знала, что как ни назови, это трупы. Трупы, вплоть до запаха разложения, которого, конечно же, не было в музее, но который чувствовали мои ноздри.
Эти дохлые птицы, с потерявшими глянцевую гладкость перьями, так и проходили со мной все утро, между кухней, где я варила кофе и комнатой, были в ванной, на лестнице, на дне почтового ящика. Никто давно не пишет мне писем и в ящик со сломанным замком – да и что и от кого там прятать? – я заглядываю лишь в поисках рекламы да счетов, а вот пригодился почтовый ящик, приютил в себе птиц, прикинулся гробом. Гробиком. И я гулко захлопнула жестяную плохо подогнанную дверцу. Пусть лежат там, если им так нравится.
Я работаю в больнице. Каждый день, с двенадцати до пяти я хожу по палатам отделения сестринского ухода за постинсультными больными. На самом деле, на отделении лежат не только постинсультники, еще примерно половина – старики со сломанной шейкой бедра. Это такая тоненькая косточка, соединяющая бедро с тазом, с возрастом она становится совсем хрупкой, и любое падение может привезти к ее перелому. Или те, кого положили в больницу родные «полечиться». А на деле – сдали. Как в дом престарелых, просто на время. Чтобы отдохнуть. Жить со старым и постоянно страдающим от боли человеком ох как сложно, тут мягкости и терпения мало. А болезнь у старого человека всегда найдется.
Старики, взлохмаченные и лишенные глянца, не ухоженные, заросшие щетиной, с желтыми кривыми ногтями с дерьмом под ними. Со стоящими старческими членами, норовящие схватить за попу, впрочем, зачем это надо они помнят не всегда, природа играет с ними в свои жестокие игры, одной рукой давая, но второй забирая вдвойне… Старухи, тихие, а чаще буйные, заброшенные уставшими от вида чужой боли и деменции родными. Молча лежащие на своих продавленных, измазанных матрасах среди грязных стен. Иногда по утрам я обнаруживаю тряпки, обвязанные вокруг днища кровати: медсестры на ночь привязывали за руки особо буйных, норовящих ночью втихомолку улизнуть из палаты и отправиться бродить по больнице в поисках чего-то, неведомого им самим. Уставший за долгую жизнь разум бросал их, лишая памяти, и они уходили в свой долгий безнадежный поход, из которого им не суждено было вернуться. Сестры отыскивали их в коридорах и чужих палатах, устало с бранью отводили в кровати и привязывали, забывая порой забрать утром эти тряпки, свидетелей тайной больничной жизни, но и прикованные к кроватям, старухи блуждали во тьме, в которую погрузились.
Каждый будний день я прихожу к ним. Я не врач, не медсестра. Я – «волонтер». Пишу в кавычках, потому что это моя работа. Я получаю за это деньги. Небольшие, но получаю. Строго по количеству часов, отработанных в больнице. И даже веду дневник: сколько уток вынесла, сколько памперсов поменяла. Так надо. Таковы условия моего пребывания здесь. Я должна посчитать и записать. Это как-то легализует мое пребывание среди этих людей, по-птичьи смотрящих на меня снизу вверх, пока я хожу из палаты в палату, совершая свой, отличный от докторского, обход.
Вымыть утки. Одного – счастливчика, он может вставать, и родные позаботились о нем, купили ему специальный стул с ведром под ним, чтобы он почти что по-человечески ходил в туалет,- надо поставить, снять штаны, помочь сесть на стул… «Ходить» он, конечно, не может, это мой язык привычно лжет, набрасывая на происходящее покров стыдливости и нормальности. А потом вымыть ведро. Другим, кому совсем уж не повезло, поменять памперс. Расстегнуть липучки, повернуть на бок, вымыть тряпкой зад, смазать камфарным спиртом, чтобы не было пролежней, дать еще полежать вот так, не на спине, чтобы кожа подышала, и только потом, расстелив новый памперс, повернуть аккуратно на спину и застегнуть, заклеить, спрятать все, что должно быть спрятано, стараясь глядеть в глаза. Всегда в глаза, чтобы не было стыдно, чтобы откликнуться человеку на человека, чтобы не механически… Хотя механически легче. Но так ведь и я не на весь день пришла, на пять часов только, я могу себе позволить, я не медсестра, не медбрат, у меня нет выгорания, у меня ведь нет выгорания?
Если что, я же могу уйти через час, сразу уйти, не дойдя до предпоследней палаты с тем стариком, норовящим ущипнуть за зад и показать свой член, зазывая, призывая меня. Если я не смогу – я могу. Уйти. Но ведь мне не надо ставить капельницы, заставлять обманом или угрозами параноидально подозрительных стариков принимать лекарства, делать им перевязки, привязывать на ночь тряпками и бинтами, чтобы они не расцарапали себе лица и не ели дерьмо, выковырянное из памперсов… Поэтому, именно поэтому я могу молча улыбаясь мыть стены, о которые они вытирают свои руки, мыть негнущиеся пальцы и стричь заскорузлые ногти. Вытирать крошки с тумбочки и подавать чашку с пластиковой трубочкой. Менять белье. Потому что я могу позволить себе роскошь не выгорать. Уйти в любой момент от моих пташек, чтобы отдохнув, вернуться снова. К гнилостному запаху пролежней и фиолетовым геморроидальным узлам.
Зачем убивать дроздов? Пусть клюют свои я годы, неужели, нам не останется, разве мы оголодаем? Конечно, я рассуждаю как абсолютно городской житель, не несущий ответственности за урожай. Мне не жалко. Я просто приду в магазин и куплю там все, что мне нужно.
Я просто приду в больницу и принесу с собой улыбку. Мне надо подняться на четвертый этаж, и вот, уже на третьем я начну доставать улыбку из рюкзака, пальцами, пересчитывающими молитвы розария. Никогда не понимала необходимость четок. Десять пальцев – вот мои любимые четки. Те, что всегда со мной. Что даны мне от рождения. Каждый – «Радуйся, Мария». Каждый – молитва.
Я поднимаюсь по лестнице в свое отделение. Чтобы спрятавшись за подсчетов вынесенных уток и скормленных тарелок супа, своими пальцами-молитвами касаться одиночества, отдавать тепло… Не слишком ли много я беру на себя? Возможно. Я не знаю. Я просто меняю памперсы. И улыбаюсь. Смотрю в глаза, чтобы не было стыдно грязного тела, я же не вижу его, не чувствую его запаха, я смотрю в слезящиеся блеклые глаза. Улыбаюсь им.
После обеда я пошла обходить палаты по второму кругу. В четвертой палате сухонькая старушка. Памперс. Да. Надо поменять. Все просто и известно: принести таз с теплой водой, ветошь, камфорный спирт, чистый памперс.
Старушка заплакала, когда я повернула ее на бок, ей было больно, она была из тех, со сломанной шейкой бедра, такие простые для нас вещи как поворот на бок для них – мука.
-Оставь так, не мой.
Я молча тряпкой мыла сморщенный зад, стараясь сделать все как можно быстрее и аккуратнее, чтобы не дернуть лишний раз.
-Оставь. Мне больно. Я не хочу. Оставь меня. Оставь меня.
Я сжала зубы, не желая оставлять ее грязной, с прилипшим, начинающим подсыхать, дерьмом, и лишь поторапливалась, чтобы раз уж я не могу уменьшить боль, сократить по возможности ее время.
-Я сказала тебе, оставь. Я не хочу. Не хочу. Мне больно.
Камфорный спирт. Чистый запах. Новый памперс. Можно вернуть обратно на спину. И уйти, пряча глаза. Потому что ей так больно. И я не знаю, права ли я, что причинила ей эту боль. Грязный памперс, чистый – ей ведь уже почти без разницы, этой нахохлившейся встрепанной птичке, изнывающей от боли. Она хочет одного, чтобы не было больно. А мои представления о правильном ее абсолютно не волнуют. Она смотрит куда-то дальше них. Вне их.
Я помыла таз и бросила ветошь в ведро с грязными тряпками. И пошла дальше. Из палаты в палату, по кругу. За пять часов я успеваю сделать четыре, а то и пять кругов. С перерывом на обед. Или прибегая вне очереди на зов привыкших ко мне стариков.
Через полчаса я подошла к ее кровати.
Она не плакала. Не жаловалась.
Она лежала с закрытыми глазами.
Бледная и холодная.
Мертвая.
С чистой задницей в чистом памперсе.
Мертвая и чистая.
И холодная.
Ее холодные острые пятки возле моих ног, я обхватила ее щиколотки, помогая медбрату, за которым я сходила в сестринскую, перенести ее на каталку.
В моих руках снова таз с теплой водой и ветошь: надо вымыть опустевшую кровать.
И только бьется в виске мысль. Зачем я причинила ей боль, лишнюю боль перед смертью. Она уже умирала, хотя я этого и не видела, когда мои руки тревожили ее тело, заставляли его напрячься на боку. Ей было больно, она просила оставить ее. Права ли я была? Нет, не совсем так, имела ли я право причинить ей еще одну боль в ее длинной и болезненной жизни, приведшей ее на железную больничную койку?
Что ж. По крайней мере, она умерла не в дерьме. Я пригладила ее взъерошенные перья. Придала немного человеческого достоинства ее смерти.
Сегодня я не буду больше вести счет уткам и памперсам. Я пойду домой. Мне надо унести из больницы ее вопль и вопрос, который застрял во мне: «надо ли было мне причинить ей еще одну лишнюю не нужную боль», вопрос, который бьется, стучит, разгоняя головную боль до мигрени, которой я оплачу ее смерть сегодня, пока мои руки продолжают чувствовать ее лодыжки. Я пойду домой. Домой. Не убивайте дроздов.
На Конкурс - "Лауреат 71" - http://proza.ru/2023/01/15/1764 Международного Фонда ВСМ