На древней деревенской колокольне большой колокол басисто бил Благовест.
Низкий гул накатывал волнами на окрестный лес, на молодое зеленое поле, катился вдоль кривых оградок заросшего кладбища, кружил водоворотом вокруг неказистых домишек старого дачного поселка. Все живое замирало в тревожном ожидании – что возвещает этот гул? Какие механизмы приводит он в движенье? Что он пророчит – погибель иль любовь? Разгадку мирозданья, насмешку или рок?..
***
Роскошная женщина! Та самая, от которой у Эдика когда-то помутилось сознание – пышные формы, небольшой рост, розовая, чуть тронутая веснушками кожа, вздернутый носик и копна рыжих кудряшек нимбом вокруг лица. А главное – запах, терпкий, мускатный, с оттенками пряных трав и спелой земляники. Он учуял его издалека и шел целых три дня, безошибочно определяя местоположение вожделенного объекта. Три долгих дня. Без остановок, без отдыха, без раздумий. И вот она перед ним! Вот это мгновение, этот упоительный миг торжества и наслаждения! Она лежала перед ним, закинув полные розовые руки за голову. Согнутые сливочные коленки, выглядывавшие из-под халатика, матово лоснились на солнце. Мелкие бисеринки пота выступили над верхней губой под конопатой пуговкой носа. Влажный рыжий локон прилип к вспотевшему виску. Женщина спала, еле слышно похрапывая.
Эдик спустился чуть ниже из укрытия. Густо покрытые мелкими волосками ноги его напряглись и подрагивали, мохнатый живот вздулся и исторгал тонкую нитку липких выделений, которые он поспешно утирал правой нижней ногой. Эдик наслаждался, разглядывал женщину во все восемь выпученных глаз. Эдик был пауком.
Пауком он был не всегда.
В прошлый раз он был мужчиной, да еще каким! Красавец, ловелас, корнет 2-го лейб-драгунского Псковского Ея Величества Государыни Марии Федоровны полка. Не было в Орловской губернии ни одной хорошенькой женщины иль девицы, обездоленной вниманием корнета Эдварда Михеля фон Крейца. Смуглый, курчавый и усатый, он так вертел ногами и руками в мазурке, что дамы чувствовали себя легким веретеном в опытных и умелых руках. Умотав барышню пылкими ухаживаниями и быстро вкусив награду, корнет охладевал к избраннице и оставлял ея сохнуть в тенетах воспоминаний. О сколько батистовых платочков, влажных от горьких слез, он получил на прощанье! О скольким девичьим грезам суждено было разбиться об эту крепость!
Впрочем, Эдвард предпочитал иметь дело с дамами зрелыми, знающими толк в любовных играх и не питающими ненужных иллюзий. Зрелые дамы так быстро сменяли друг друга, что мужья не успевали ничего заподозрить, и мазурка безнаказанно кружила и кружила быстроногого корнета в вихре легких побед и наслаждений.
Судьба не предоставила фон Крейцу возможности выказать свою удаль на полях сражений по причине отсутствия таковых во время его службы, но вот геройскую смерть Эдварду она все же пожаловала. Корнет разбился насмерть, выпрыгнув из окна опочивальни дамы сердца, когда почти уже рогатый супруг барабанил в закрытые двери. И высота была пустяковая – всего-то второй этаж классического особняка с колоннадой, да беда – в панике да суматохе Эдвард запутался в зеленой плюшевой портьере, да так и рухнул в ней из окна на каменные ступени парадного входа. Дама сердца вскрикнула и, увидав, как напитывается чернотой зеленый куль внизу, лишилась чувств.
Корнет же таращился из портьеры стекленеющим оком в предрассветную хмарь и ощущал, как угасающее сознание расползалось во все стороны несметным числом восьминогих мохнатых букашек, оставляя после себя предсмертный озноб и сожаленье – сожаленье неутоленной страсти. В то мгновенье он познал, что значит настоящая любовь. Большая любовь - погибель. Последнее, что он увидел, были вожделенные рыжие локоны, мелькнувшие в распахнутом окне. Последнее, что он услышал, был тяжелый гул Благовеста.
Звонили к заутренней…
**
Жизнь корнета в новом качестве была не лучше и не хуже прежней. Он так же любил выпить и закусить, поволочиться за дамами, наплести им всякого и вовремя сделать мохнатые ноги. Дамы сердца так же быстро сменяли одна другую, а карусель жизни кружила и кружила Эдика в хмельном угаре, как и тысячи его восьминогих братьев. Они отплясывали свою мазурку по всей округе, оставляя позади тонкие паутинки страстей, каждый сам по себе, каждый сам для себя, но все соединенные общей нитью. Связь эта была ненавязчива, подобна тончайшей паутине, проницаема легким ветерком, невидима в лучах света и не обременительна до поры.
Но в один прекрасный день ее незримые нейронные нити натянулись, напряглись и призвали обитателей к центру! Все они почуяли – свершилось! Она прибыла! Она попалась! Та добыча, которую ждали, которую вожделели, ради страсти к которой не растворились они в мироздании, но опутали тенетами все окрестности! Третьего дня этот главный сигнал был получен. Тысячи собратьев, подчиняясь могучему инстинкту, стягивались к манящему центру, словно попав в водоворот. Ближе, ближе, и вот сегодня на рассвете они достигли цели.
Сидя на балке большого деревянного дома, Эдик видел, как в лучах рассветного солнца вспыхивали тончайшие нити, оплетавшие все стены и потолки, и ведущие к множеству подрагивающих липких лапок. Бесчисленные выпученные глазки с вожделением уставились на спящую женщину. Это от нее по незримой паутине исходили древние магические волны, это она была средоточием и целью притяжения, это к ней неведомой силой влекло многоногих лесных мазурщиков.
Над головой красавицы сквозняк надувал мягкими складками зеленую плюшевую занавеску. Из открытого окна тяжелыми волнами по всему дому растекался колокольный Благовест.
Анна улыбалась во сне. Она была обречена…
***
Анна Семеновна загодя приехала на дачу, чтобы там все вымыть, убрать и подготовить к летнему сезону. Старый деревянный дом постепенно прогревался и просыпался после долгой зимы. От его могучего потягивания весело скрипели половицы под ногами, дзынькали стекла в окнах, вспыхивали искрами дрова в печи, а комнаты наполнялись запахом раскаленной глины и сосновой смолы. В открытую форточку вливался птичий гомон и колокольный звон из старого деревенского храма. Хорошо, густо дышалось весенним воздухом, духом только что сваренной картошки и нарезанным дольками молодым огурцом, присыпанным укропом и крупной солью.
Перекусив, Аня взялась за дело.
Прежде вымела да вымыла все полы. Кроме мышиного помета, мелкого мусора и песка в совке оказалось множество живых паучков. Аня, поморщившись брезгливо, выбросила тварей за дверь. Поди-ка уже успели наплести по дому свои пыльные сети. Надо бы пройтись с тряпкой по углам. Быстро перемыла посуду, вытерла полки, столы, и навертев на швабру влажную тряпку, пошла обмахивать углы.
Тут-то все и началось.
Никогда не видела она столько пауков. Они были везде – на стенах, на окнах, в дверных проемах, на полках, под столом. Разновеликие, разномастные, они бегали, быстро перебирая мохнатыми ножками, спускались и раскачивались акробатами на паутине, устремляясь к ней со всего дома. Преодолевая отвращение, Аня нещадно давила и давила их гадкие тельца, ощущая, как от необъяснимого страха и омерзения встают дыбом волоски на руках и холодеет кожа меж лопаток. Гадкие твари наплели по всем углам паутину, похожую на дырявые липкие тряпки - никак не содрать. Через полтора часа Аня совсем обессилела и рухнула на диван. Кажется, уже можно передохнуть – ни тварей, ни их сетей больше не было видно. Дом стал чистым и светлым. На завтра осталось только вымыть окна.
Теплый вечер дрожал в низине влажной дымкой. В вышине зажглись звезды. Аня сидела на крылечке. Странное состояние не отпускало ее. Чувства обострились, мир вокруг наполнился звуками, красками и тайными смыслами. Какие шершавые, теплые, словно обитые дорогим бархатом, перила под рукой. Щербатая плитка в лунном свете походила на дубовый паркет, дальние огоньки деревни перемигивались и трепетали, словно свечи в серебряных канделябрах. Ночные шорохи и звуки сливались в знакомую мелодию. Па-падам-па-па-падам… Мазурка? Надо же…
Аня часто задышала, ощущая жесткость несуществующего корсета, прикрыла глаза, поплыла в пьянящем дурмане танца. Голова шла кругом, в цветной карусели расплывались кивера, эполеты, золотые пуговицы на пурпурном доломане. Торчали в стороны черные усищи, топорщились бакенбарды, а масленые карие очи на смуглом лице надвигались все ближе и ближе, множась и вращаясь от расфокусировки взгляда. Казалось еще чуть-чуть, и она растворится в неземном блаженстве, и другая, счастливая жизнь примет ее в свои объятья. Она кружилась, кружилась, кружилась, не в силах вырваться из сладких грез, пока непонятный испуг не остановил это вращение. Аня встряхнула рыжими кудряшками, открыла глаза.
Наваждение рассыпалось – никаких усов, никаких бакенбардов, на нее смотрела огромная желтая луна с жирной черной точкой посередине. Аня сощурила близорукие глаза – точка шевельнулась и обрела контуры. Перед самым лицом Ани в лунном свете вспыхивала бисером мишень паутины. Из ее центра прямо в самое сердце целилось мохнатое дьявольское око стрелка. Дико вскрикнув, Аня, опрометью кинулась в дом.
Днем Эдик укрывался в глубокой трещине за потолочной балкой. Он видел жестокую расправу над своими собратьями. Он видел, но не испытывал ни сожаления, ни сочувствия. Большая любовь – погибель. Напротив, ему казалось, что сила и страсть погибших товарищей переходят и умножают собой его собственную страсть и силу. Он разбухал от избытка этой страсти, надувался и к вечеру уже не помещался за своей балкой. С приходом ночи Эдик прокрался на крыльцо, где сидела его возлюбленная, и смотрел, смотрел на рыжие растрепанные локоны, вдыхал и вдыхал манящий земляничный аромат. Он наблюдал, как трепещут прикрытые веки, как влажны ее розовые губы, как нежна ее кожа в ямочке меж ключицами. Фон Крейц упивался воспоминаньями.
Как он был счастлив тогда!
Навощенный паркет подобен водной глади, начищенные штиблеты скользят вправо-влево, вправо-влево. Тонкие пальчики прелестной ручки перелетают из одной его ладони в другую, порхающие движения почти неуловимы, зала вращается и распадается на фрагменты, а он уже не пытается собрать воедино парящие в цветном облаке отдельные субстанции – ушки с жемчужными серьгами, медный локон, затуманенные глаза, нежная полуулыбка, бисеринки пота над верхней губой. Музыка, музыка, музыка… Это божественное «Па-падам па-па-падам» мазурки… Эдик сам не заметил, как в забытьи воспоминаний кружил и кружил в лунном дрожащем свете, пока не навертел огромную паутину перед лицом возлюбленной. Внезапно она открыла глаза, уставилась на него невидящим взором. Он в замешательстве моргнул всеми глазами и уже готов был крикнуть ей: «Это я, любимая!», но любимая страшно выпучила глаза, шарахнулась от него, как от привидения, и опрометью бросилась бежать.
Ночь прошла в кошмарах. Из темных углов доносились шорохи, скрежет и потрескивания, что-то вздыхало и вспыхивало зелеными искрами. Анна Семеновна всей кожей ощущала холодок легких прикосновений, в панике скидывала с себя шерстяной плед и больно колотила по плечам и ногам ладонями. Свернувшись калачиком и забившись в угол кровати, Аня всю ночь не сомкнула глаз, дрожа от холода и страха. Утром, едва рассвело, она взяла швабру, вышла на крыльцо и, превозмогая отвращение, содрала огромную вчерашнюю паутину. Паука там не было.
Набрав полное ведро воды, Аня поднялась по крутым ступеням на второй этаж, распахнула деревянные рамы большого двустворчатого окна спальни и принялась мыть стекла.
Эдик всю ночь проплакал за своей потолочной балкой.
Надо ей все сказать. Надо объяснить. Объясниться. От лица их всех, от лица Эдварда фон Крейца. Она поймет, она вспомнит. И ответит на чувства. Не может не ответить. Ведь тогда, в спальне, куда он после бала тайком спустился с крыши, она так на него смотрела, такими глазами – огромными, влажными. Корнет видел, как расширились черные зрачки, как затрепетали ноздри и задрожали губы от его прикосновений. Как она была прекрасна! И как досадно, как несвоевременно и несправедливо было прервано это мгновенье грубым стуком в дверь! А теперь никто, никто не помешает им! Теперь или никогда!
Спальня на втором этаже была наполнена прохладой, сосновым ароматом и солнечными зайчиками от распахнутых настежь окон. Аня, стоя на табурете, терла скомканной газетой вымытые стекла. Они неприятно взвизгивали, вызывая оскомину, но с каждым движением становились все прозрачней и прозрачней, пока, казалось, и вовсе не исчезли под ее сильной рукой. Ну вот и все, с уборкой покончено, теперь отдыхать, радоваться и наслаждаться жизнью!
Плюшевая занавеска, подхваченная сквозняком, вздулась и выпорхнула в окно, хлопая зелеными крыльями. Аня затащила ее обратно и, неловко накренившись спиной в открытое окно, пыталась отдернуть в сторону застрявшие на карнизе кольца. Теплый ветер трепал выбившиеся из пучка Анины волосы, они щекотали шею, лицо, мешали смотреть. Держась одной рукой за занавеску, второй рукой Аня смахнула волосы с лица и оторопела – перед ее лицом в оконном проеме висел, подрагивая ножками, огромный черный паук.
Эдик все точно рассчитал. Он дождался, когда Аня закончила мыть стекла и повернулась спиной к окну. Он явился перед ней, как когда-то, у распахнутого настежь окна, молодой и пылкий драгун, нетерпеливо перебирая ногами и подрагивая от страсти, готовый заграбастать избранницу в раскрытые объятия. Так же, как и тогда, красавица оторопело смотрела в его глаза. Так же, как и тогда, зрачки ее глаз расширились, ноздри затрепетали, дыхание захлебнулось. Сквозняк качнул гусара навстречу возлюбленной, она дико закричала, и отпрянула назад. Потеряв равновесие, замахала руками и, обрывая занавеску с колец, вывалилась вместе с ней в открытое окно.
Эдик в ужасе застыл с раскрытыми объятьями. Последнее, что он увидел, был рыжий локон, мелькнувший в проеме окна.
Опять. Как тогда.
Как тогда! Почему?!
Окно с треском захлопнулось от сквозняка, не оставив от Эдика даже крошечной точки на свежевымытом прозрачном стекле. Большая любовь – погибель…
***
От сильного удара оземь у Ани перехватило дыхание. Теряя сознание, она увидела, как вся жизнь промелькнула перед ней цветной каруселью. Все, что было, и чего не было в этой жизни, вращалось, цепляясь одним событием за другое – распахнутые окна, зеленые портьеры, серебряные канделябры, лица, мундиры, мазурка по дубовому паркету – все кружилось, кружилось, кружилось, сливаясь в цветное марево, стягиваясь к центру, в воронку самого главного первичного воспоминания.
Там под ослепительно-синими небесами огромный зеленый луг пестрел васильками, маками и ромашками, маня медовым духом разнотравья и спелой земляники. Сквозь шум березовой рощи и птичий гомон доносилось басистое гудение шмелей, похожее на колокольный звон. Восторг и счастье готовы были принять ее в свои объятия, оставалось лишь выпорхнуть туда меж растопыренных веток ели, обрамлявших зеленым плюшем вожделенный мир. Последнее усилие, последние взмахи крылышек – и…
И нет, не пролетела - не смогла, влипла в упругие сети всеми шестью лапками и позолоченным брюшком. Поначалу она ничего не поняла – что-то кружило ее, вращало, обволакивая тончайшими шелками. Было щекотно и весело – па-падам-па, па-падам! Но чем больше она кружилась, тем отчетливее понимала – она никогда не вырвется из этой круговерти, никогда! Она влипла. Влипла навечно! Она обречена. От ужаса встали дыбом волоски на спутанных ножках, холодом потянуло вдоль спины. Она захлебнулась в отчаянном жужжаньи.
Круженье прекратилось, она подняла глаза, и сердце ее замерло от самого страшного и самого омерзительного зрелища - восемь зеленых выпученных глаз на черной щетинистой роже пожирали ее голодным взором. Ближе и ближе. Снова и снова, калейдоскопом множась и вращаясь в ее мутнеющих офсетных глазах.
Насмешка? Рок? Загадка мирозданья?..
***
…Низкий гул накатывал волнами на окрестный лес, на молодое зеленое поле, катился вдоль кривых оградок заросшего кладбища, кружил водоворотом вокруг неказистых домишек старого дачного поселка.
На древней деревенской колокольне большой колокол басисто бил Благовест…