Красные слезы рябины -22. Долгое прощание

Однажды мама, глядя на мои манипуляции с бумажкой на столе, когда приезжает скорая помощь, спросила:
- Что это за бумажку, ты все время врачам показываешь?
- Мам, это выписка из больницы, - говорил я.
- Нет, другая бумажка. Дай-ка ее мне.
К этому времени ее подозрения стали проявляться все больше. И я не стал таиться. Пришло время вести себя с ней открыто. Я взял бумажку, которая лежала на столе. и принес ей. Она прочитала написанное мной от руки: «Онкология». Это ее  очень расстроило.
- Что же ты мне ничего не сказал? – заплакала она.  – Я и сама это знала… Не могло быть так, что у меня температура держится так долго.
Мы сидели с ней и молчали, думая каждый о своем.
Несколько дней было очень тяжело. Но как бы ни было тяжело человеку, жизнь продолжалась и увлекала его за собой. У людей, которые борются с таким несчастьем всегда проходят пять стадий. Первая стадия – это неведение, вторая стадия – это отчаяние, третья стадия – это воспоминания и четвертая стадия – это нарочитость отчаянного  веселья. И пята стадия - когда все плохо и беспросветно.
На третьей стадии мы с мамой смотрели фотографии, вспоминали прошедшие дни, и это нас отвлекало от горестей. Мама снова вспоминала, как жила с папой, как свекровь наливала ему суп с кусками мяса, а матери лила половником юшку. Как она ездила на Украины навестить сильно заболевшую мать  и брала меня с собой.
- Ты еще маленький был. Ничего не понимаешь. Мама лежит, умирает... Я тебя к ней подталкиваю. Она к тебе руку протягивает. Потрогала головку, погладила и убрала руку. Я только уехала, домой приезжаю, а мне телеграмма. «Мама умерла, приезжай на похороны».  На заводе меня, конечно не отпускали. Я бы все равно поехала. Но бабка Дуня заявила, что с тобой сидеть не будет.  Вредная была. Говорили, что за эту вредность ее муж вожжами бил и гонял по двору. Когда мама приезжала меня навестить, она ее кормить не хотела. Мы с мамой ходили в столовку обедать. Мама несколько дней не погостила. Собралась и уехала на свои хлеба, как сказала. Много я от бабки Дуни натерпелась. И от отца твоего… Квартиру в этом доме получили, пришел, как начал хлопать крышкой унитаза, краны крутить, стульями двигать… Я думала, всю квартиру  разнесет.
- Почему это? – спросил я.
- Недоволен был, что мы квартиру с тобой в новом доме получили. Им квартиру позже нас дали… Ты к ним на новоселье ездил.
- Да, ездил. Тетю Нину, его новую жену,  с сыном, видел. И тетя  с сыном в соседней квартире жили.
- Лида - старшая сестра отца. Самая умная женщина. На самолетах летала штурманом. Потом работала в агентстве «Новости». Все братья отца от матери по своим семьям разбежались. Последней Лида ушла. Миша вот с бабкой Дуней  остался.
Мне хотелось и дальше слушать мать. Возможно, я понимал, что таких откровений больше никогда не услышу.
Когда я ушла от свекрови и мужа, мне с тобой дали угол в общежитии. Общежитие онами с одной стороны выходило на территорию завода. Я во время работы залазила в окно на кухне и бежала тебя кормить.  Ты маленький в комнате ползаешь по полу у ножки стола. Я тебя отвязываю, и ты сразу к маленькому и стучишь по нему, чтобы я садилась. Я садилась и ты скорее доставал из кофты двумя руками грудь и сосал до сыта. Насыщался и с большим животом отходил. Я вставала, привязывала снова тебя веревкой к ноже стола, боялась, что с тобой что-то случится, целовала в щеку и убегала.  Дверь закрываю и вижу как ты ползаешь вокруг стола и не понимаешь, почему одна ножка тебя не слушается. И так несколько раз за день прибегала. Это позже нам ясли дали.
- Что же ты за другого замуж не могла выйти? – спросил я.
- Не получилось как-то. В общежитии, когда с девчонками жили, к нам приходил парень хороший. Ваней звали… На меня все поглядывал. Я подумала смеяться будут Ваня – Маня. Скромный такой был. Придет, сядет и сидит. Ничего не говорит…
Она помолчала и продолжила:
- Трудно я тебя растила, Валера.  Очень трудно… Баловной ты был… Шалил часто. В школу, случалось,  каждую неделю вызывали. Иду и думаю: «Опять сын набезобразничал». На работу ухожу, а душа болит. В обед стараюсь домой сбегать, чтобы тебя покормить. Иногда прибегу, а тебя нет. Узнаю, что ты с ребятами в Петровском парке в футбол гоняешь. Прибегу  туда, увижу, что бегаете и зову домой кормить. Зарплата маленькая была. Алименты не всегда платились, бывало, задерживались, когда отец на другую работу переходил.

Стадия воспоминаний прошла. Наступило время последнего и отчаянного веселья, после которого только слезы и больше ничего.
В это время мы с мамой пели вместе песни. Столько песен вспомнили, что в обычные дни столько и не вспомнишь. «Ой, рябина кудрявая…», «Шумел камыш…», Течет река Волга…» Даже начали вспоминать песни, которые, кажется,  давно забыли.   
Раньше, когда жили в коммунальной квартире по праздникам, на днях рождения и в разных застольях пели песни. Русский человек без песен не может жить. Случалось, кто-нибудь из соседей или гостей с собой песенник приносил на застолье. И тогда один затягивал песню из песенника, а все другие подпевали. В те времена мы много песен знали. Пели и взрослые, и дети.
И в этот раз мы с мамой пели песни. Кто-то начинал, другой подхватывал. Пели те песни, которые знали с тех самых давних пор. Это нам помогало держаться. Выдавалась свободная минутка, я садился около мамы и пел с ней. Главное было вспомнить хотя бы одну строчку и дальше все как-то само вспоминалось.
Когда я уходил на работу, мама читала молитвы. Тетя Шура из соседнего подъезда, когда еще была жива, приносила ей переписанные от руки молитвы. И теперь она их читала. Часто она читала «Отче наш, еже си на небеси…»

Через какое-то время наступила последняя стадия беспросветного горя и терпения. У мамы начались боли. Она сначала терпела, а потом сказала:
- Нет, Валера, не могу терпеть… Вызывай Димитрова…
Участковый врач пришел на следующий день. Мы ему все объяснили. Он сказал:
- Все лекарства эти на учете. Надо идти к заведующей. Мы прикрепим вас к специальной аптеке, и вы там будете получать обезболивающие.
Я пошел к заведующей терапевтического отделения, взял направление на прикрепление. Поехал с направлением в специальную аптеку. Мне сказали: «Когда можно будет приезжать за лекарством, вам сообщат». Пока мы принимали лекарства общего пользования: анальгин, но-шпу. Через день мне позвонили и сказали, что я могу приехать за лекарствами.  Ей выписали «трамал». Принимала она таблетки трамала при болях.
Однажды мама сказала:
- Валера, ты знаешь…
Я понял, что она хочет сказать мне что-то важное, о смерти или о том, как мне дальше жить.  Горло перехватил спазм и я слушал, что она мне скажет.  Но она в этот раз ничего не сказала. Задумалась и на мои слова не реагировала.
- Что ты хотела сказать? – спросил я.
- Ладно, после, - не сразу ответила она.

Мы думали, что мама будет умирать дома. Мне так хотелось. Я представлял, как в последний момент, когда она будет лежать с открытыми потухшими глазами, буду закрывать ей глаза. Мне этого очень хотелось. И я очень хотел оказаться с ней рядом, когда она будет отходить.
Мы чаще стали вызывать скорую помощь. Ей делали уколы и уезжали. Мама ходила на судно иногда так, что на дне вперемежку лежал кал со сгустками запекшейся крови. Я не успевал стирать белье. Белье у нас всегда было белое, чистое, крахмаленное.  И убиралась она всегда чисто. Бывало, вернусь с работы, она приведет меня в туалет и показывает на унитаз:
- Смотри, какой белый, какой чистый. Блестит… С ним целоваться можно.
Когда она ходила к соседке тете Наде, она говорила, что у нее унитаз грязный, черный и  сливное отверстии до такого состояния доведено, что дна из-за черноты не видно.
Однажды я сидел около мамы, и она сказала мне то, что хотела сказать раньше. Сказала это так, что каждое слово в памяти осталось:
- Валера… - позвала она.
- Что, мам?
- Валера, ты похорони меня с Витей… С внуком лежать хочу
Наконец-то, я дождался слов, которые она хотела мне сказать и все никак не могла.  И мы оба заплакали.
И еще как-то она сказала:
- Не печалься, я умру, ты с ней будешь дальше жить.
На эти ее слова я не обратил внимание, потому что понимал, что к старому возврата быть не может.
Когда я с ней в какое-то время заговорил о смерти, потому что эти мысли начали кружить вокруг меня, она вдруг сказала:
- Ты чего это меня хоронишь. Я еще поживу…
И этим только меня ободрила. Я не представлял, как останусь без нее. И часто говорил:
- Мама, мы с тобой одни на белом свете. Я тебя очень люблю… У меня кроме тебя никого нет… 
- А она?.. Эта?.. – спросила она равнодушно.
- Любимая женщина может предать, - ответил я ей. - Родная мать никогда.
И подумал о себе с горечью: «А сам-то что?.. Остыл, как чайник… Прокис, как вино… Протух, как кефир…»

Я убирался в квартире, старался поддерживать чистоту, но не успевал. Постель у мамы всегда не заправлялась, потому что она не вставала. Ей врачи говорили, что она может попробовать вставать. Но у нее уже не было сил на это. Постепенно постороннему глазу становилось заметно, что я не управлюсь, как следует по хозяйству. 
Как-то я вызвал скорую помощь. Приехал врач. Он сел к столу, почитал записку об онкологии, спросил, какие лекарства мама принимает. Сидел что-то писал. Осмотрел комнату и спросил:
- Вы что один управляетесь?
- Да, - ответил я.
 Собирайтесь, отвезем ее в больницу.
Я не хотел, чтобы маму забирали в больницу. И она не хотела никуда ехать. Но врач говорил с нами таким тоном, что возражать ему не приходилось.
Я знал, где мама прятала в шкафу белье, приготовленное на смерть. Все бабушки складывали это белье в шкафу на  отдельной полке. Когда-то она мне показала собранный на смерть узелок. Сейчас дело до него еще не дошло, но он все время пока перекладывал и искал нужное чистое белье для нее, попадался под руки.
Мама сама говорила,  что мне ей подать. Ночную рубашку, халат, ложку, кружку, тарелку.
- Ложку, кружку, тарелку потом принесете, - сказал врач.
Мы собрались. Дальше врач велел принести стул. И мы с ним вдвоем посадили маму на стул, который я принес и поставил рядом с кроватью. Нога уже ее не беспокоила. На лифте спустили маму на первый этаж. Внизу у подъезда переложили ее на носилки, носилки задвинули в машину и  поехали на скорой помощи в больницу. Тяжело мне, конечно, с ней было. Но мама же рядом со мной находилась.  И мне от этого казалось спокойнее.  Теперь, как будет, я не знал.
Приехали в больницу. Ее с машины пересадили на каталку и закатили в смотровой кабинет.
Сижу около кабинета, где осмотр ведут, голову опустил и ловлю каждое слово, которое из кабинета доносится. Слышу все, что врачи в кабинете говорят. Там несколько пациентов сразу осматривали. Такой поток в больницу шел.
Один врач говорит моему врачу, который со мной приехал, звучным недовольным голосом:
- Ты кого к нам привез? Сам-то понимаешь, что делаешь?
Но мой врач не сдается. Говорит тихо и твердо, что иначе не мог поступить. Между ними перебранка началась.
Вдруг в мужской дуэт врывается голос женщины властной и распорядительной.
- Что у вас здесь? – говорит женщина с низким, сильным голосом.
- Вот, привезли, -  говорит мужчина с недовольным голосом.
И я понимаю, что маму хотят не брать и обратно домой отправить. И не могу сказать, что меня это огорчает. Я сам в своем несчастье и в своем горе готов был  дальше вариться, плавать, сколько угодно, тонуть и выплывать. Зачем мне кого-то еще с собой на дно тянуть.
- Оформляйте,  - вдруг слышу властный голос женщины.
- Как оформляйте? Куда оформляйте? – раздается растерянный ропот  мужского голоса.
- Беру под свою ответственность, - твердо говорит уверенный женский голос.
- Что такое? – спрашивает   мужской незнакомый голос.
- Да вот Татьяна Соколова опять берет… - говорит жалостливо мужчина с недовольным голосом.
Я запомнил  имя и  фамилию… Татьяна… Соколова…  Заглянул в кабинет и мельком увидел женщину с апоплексическими красными щеками. Лет пятидесяти пяти –шестидесяти, которая по-хозяйски принимала в больницу другого больного. Да, возможно, она курила и от спиртного не отказывалась и повидала в этой жизни немало и от тяжелого труда никогда не отказывалась. Я эту женщину запомнил на всю жизнь и выстроил внутри себя ей памятник, как человеку преданному профессии и настоящему врачу. Они-то вместе с моим врачом понимали, как трудно с онкологическими  больными дома. Я этого не понимал и не хотел понимать.
После того, как Соколова сказала, что нужно оформлять, все пошло заметно быстрее. Маму приняли, повезли в отделение. Меня в отделение не хотели пускать. И все-таки пустили с условием, что я сразу уйду.
Маму привезли в хирургическое отделение. К ней подошел дежурный врач, прочитал сопроводительные документы, которые ему подала пришедшая с нами медсестра.
- Кто ее принимал в больницу? – спросил требовательно дежурный врач.
- Соколова, - ответила медсестра.
- Понятно, - с терпением в голосе произнес дежурный врач. – Положите ее в коридоре.
- Но есть же свободные места, - возроптала уже местная медсестра.
- Я сказал, в коридоре, - повторил строго дежурный врач.
И только позже я понял, почему он так сказал.
Увидев меня около каталки, он категорично сказал:
- А вы езжайте домой. Вам здесь делать нечего.
Сопротивляться я не мог. Тем более обещал охраннику, что вернусь, как только устрою маму  в отделении. И почему он так мне сказал, я тоже понял позже.
Мне не оставалось ничего другого, как отправиться домой. Наступил поздний вечер. Я шел домой пешком по липовой аллее. И мне казалось, что я иду по прямой между строгими шпалерами деревьев и куда глаза глядят.

На следующий день я пошел на работу и отпросился на целый день. Позже я взял отпуск за свой счет.

Заведующий отделением мне разрешил присутствовать  в хирургическом отделении, потому что мама имела статус лежачей больной. С левой стороны по коридору, по которому ходили врачи и их подопечные,  лежали больные после операции. И я невольно их рассматривал. Через одного человека в коридоре сидела очень старая высохшая женщина. Рядом с ней лежала на высоких подушках  старушка, очень похожая на нее. Тоже сухая и морщинистая. Обе лет восьмидесяти или больше. Очевидно, они были сестрами. Старушка, которая лежала, выглядела очень плохой, и мне показалось, что она не выдержит больничных приключений. Сидевшая около нее старушка меняла ей нательную рубашку, и я, сидевший около мамы, невольно увидел перевязочные бинты на животе. И в этот момент  даже подумал, как вообще ей могли делать операцию в таком возрасте. Операцию делали, похоже,  на желудке.   И сестра кормила ее с ложечки.  Пока сидел в коридоре с мамой пригляделся к пациентам и хирургам. После обеда они часто стояли в коридоре и что-то обсуждали.
- Если вам будут делать операцию, то просите, чтобы вам ее сделал Постников, - сказала мне сердобольная женщина еще не слишком пожилого возраста. – Он мне будет делать операцию. У него нет ни званий, ни степеней, ни должностей. Но он хирург от бога.  С того света людей вытаскивал. Все говорят, у него золотые руки. 
- Где он? - спросил я слишком заинтересованно.
- Он слева стоит.  Седой, с красноватым лицом.
Я посмотрел на пожилого мужчину в белом халате, в колпаке, завязанном сзади по размеру головы веревочками, с сединой на висках и лицом пьющего мужчины. Так мне, по крайней мере, показалось. Судя по тому, как с ним уважительно говорили, мне говорили правду. Держался он уверенно и обладал взглядом умного человека.
И с этого момента я все время стоял неподалеку от него и смотрел пристально ему в лицо.
С надеждой я подошел маме и спросил:
- Может нам операцию сделать. Метастазов же нет.
- Валера, я не выдержу операции, - сказала определенно мама.
Я все же продолжал пристально смотреть на Постинкова, словно на что-то надеялся.
Какой-то врач ему что-то сказал и кивнул на меня.
«Может он сам возьмется сделать операцию?» - мелькнуло у меня в голове.
Постников посмотрел на меня и сказал едва слышно:
- Если бы раньше… Можно было бы сделать.

Я каждый день приходил к ее хирургическому корпусу, стучал по подоконнику окна, за которым она лежала, и мама выглядывала на улицу. Я ей махал рукой и спешил к ней в коридор.
Через день я пришел к знакомому подоконнику, постучал в него,  тукнул тихонько  в окно. Мама не появлялась. Я подтянулся к окну и заглянул в него. Постель мамы оказалась заправлена. С испугом  помчался в ее отделение.
Выяснилось, что маму перевели в палату. Там лежало десять больных. И все тяжелые. Кто после операции, кто до операции. За этой палатой закреплялось двое медработников. Одна девушка медсестра и медбрат. Они пришли позже меня. Молодой человек зашел в палату и почему-то громко сказал:
- Смерть фашистским оккупантам.
После этого он отрыл окно для проветривания и холодный зимний воздух с улицы пошел гулять по палате.
Я его за эти слова возненавидел. До сих пор не понимаю, почему он так сказал. Никто в палате не обратил на сказанное внимание. Позже я тоже не стал обращать внимание на его странные шуточки. Дело он свое знал и делал хорошо. Уколы, капельницы и все остальное он делал как нужно.
Мы ждали с мамой непонятно чего. Все ждали выздоровления, с операцией или без нее. А мы ждали чего-то другого.
Через несколько дней маме стало хуже. Дежурный врач назначил ей капельницу. Одна медсестра не смогла поставить капельницу, вторая.
И одна говорила другой.
- Вены ушли от уколов…
И я уже огорчился, что ничего не получится. Еще одна медсестра предложила вместо капельницы сделать укол и пошла к дежурному врачу.
Я слышал, как врач ей сказал:
- Нет, надо поставить именно капельницу.
- У нас никто не может, раздраженно вставила медсестра. – Вены ушли…
- Позовите из терапевтического отделения врача Синюкова. Он сейчас на дежурстве.
Действительно пришел врач и со второго раза поставил капельницу.
Маме стало лучше. Я с благодарностью смотрел вслед уходящему врачу из терапевтического отделения. Слава Богу, везде и в любой отрасли находились свои умельцы.
Каждый вечер к больным кто-то приходил. Одни смеялись и шушукались. Другие тихо переговаривались. Находились и такие, которые говорили громко, показывая всем свою значительность и особенность. Они считали, что их горе и неприятности главнее горя и неприятностей других.
К своему удивления я заметил, что старушка из коридора, которой сделали операцию на животе, и которая еще недавно выглядела немощной, уже бодро сидела на кровати и сама кушала. Сестра от нее по-прежнему не отходила.

Через некоторое время  маму снова неожиданно перевели в коридор. Мы только привыкли к нашему положению в палате. И вот снова коридор. Я не понимал, зачем они это сделали. И понял это уже вскоре. Всех тяжелых, безнадежных больных они переводили в коридор, чтобы их смертью не травмировать тех, кто лежал в палате. В коридоре же людей вывозили и там замены происходили как-то незаметно. По этой же причине дежурный врач категорично предложил мне уйти сегодня домой. Именно сегодня. Я боялся, что мама умрет без меня. И очень хотел  оказаться с ней рядом, когда она будет отходить, чтобы закрыть ей глаза. Не знаю почему, но мне этого очень хотелось.  Маме действительно стало хуже. Она уже не могла так двигать руками, как раньше. И врачи между собой, когда останавливались около ее кровати, тихо и озабоченно переговаривались.  При наступлении вечера я ушел дальше по коридору к входной двери в отделение и пристроился переночевать на горизонтальной каталке. Прилег и затаился. Через какое-то время ко мне подошел дежурный доктор и строго сказал:
- Вы что здесь делаете?
- Можно, я здесь переночую. Я никому мешать не буду.
- Нет, - категорично сказал он. – Я вам этого разрешить не могу.
И я понял, что он ждет смерти мамы именно этой ночью. Он боится, что я начну кричать и напугаю всех больных. Я бы мог ему обещать ничего такого не делать.  Видно, у него был совсем другой врачебный опыт и поэтому он проводил меня за порог отделения.
Я постоял около стеклянных дверей, которые за мной закрылись, посмотрел, как уходит дежурный врач,  и сам пошел домой.

Утром рано я пришел в отделение и увидел, что мама готовится завтракать. Я обрадовался и подумал: «Они думали, что ты умрешь, а ты даже чувствуешь себя лучше, чем вчера».
- Валера, - попросила мать, - подай мне из тумбочки расческу. Я расчешусь…
Я с радостью подал ей расческу, понимая, что ей действительно стало лучше.
«Мы их всех обманули… - продолжало крутиться у меня в голове. – Мы их всех обманули…» 
Мама расчесала волосы, которые у нее все еще оставались длинными. Я помнил те времена, когда у нее были косы до самых пят. И ее румяные щеки я помнил с детства и ее красивые брови арочками. Она действительно казалась мне  красавицей. Круглоликая, с темно-карими глазами глубинного цвета, который встречается в глубине у красивых полированных камней. 
Сейчас я находился около мамы, смотрел в ее лицо и с надеждой думал, что наши дела не так плохи.  Она лежала умиротворенная и чувствовала себя хорошо. Ее голос звучал плавно и нежно. 
 До обеда с мамой все было хорошо, и она  захотела покушать суп.
Странно, но около нее собрались молодые врачи из Грузии, которые учились в аспирантуре и помогали местным маститым хирургам. Я не понимал, почему они около нее собрались. И еще почему-то они все были высокие и телесно упитанные. Они плечом к плечу стояли около моей мамы, так что я не мог подойти и только заглядывал им через плечи. Врачи переговаривались. Мне очень хотелось, чтобы я остался с ней один, чтобы они ушли. Но те не уходили. Я прислушивался к тому, что они говорили. 
- Ей сейчас хорошо стало…
- Лицо раскраснелось… Морщинки разгладились…
- Она в сознании?
- Возможно, что да…
- Отходит…
И вот это «отходит» меня заставило встрепенуться.
- Да… - сказал чей-то голос.
Мама лежала с открытыми глазами. И вдруг что-то в них пропало. Пропал живой блеск, определенность, сосредоточенность на том, куда она смотрела.
- Все, - сказал высокий и лысоватый грузин.
Он протянул толстую руку и закрыл маме глаза. Вместо меня он сделал то, к чему я так готовился и чего желал.
Но дело было не в этом. А в том, что мамы не стало. Еще несколько минут назад она смотрела перед собой и дышала. Теперь же она лежала с закрытыми глазами. 
В голове по инерции продолжало крутиться: «Мы их обманули… Обманули… Обманули…»
Ко мне подошла старшая медсестра и сказала:
- Сейчас ее увезут… Тебе нужно дать некоторую сумму, чтобы ее помыли и одели.
- Я сам это сделаю, - сказал я.
- Родственникам нельзя. Не положено… - сказала старшая медсестра. – Подойдите к той женщине в белом халате, которая с больной разговаривает. И договоритесь.
Я подошел к женщине, которая сразу повернулась ко мне.
- Я все сделаю. Принесите ее белье…
Она сказала, сколько мне нужно дать денег. Я кивнул и пошел домой, как робот, как неживое существо. Слезы катились по моим щекам.  И где-то рядом на улице из громкоговорителя какой-то шансонье пел песню: «Мамочка, Мама…» Что меня еще больше растрогало.
Дальше я все делал по инерции. Пришел домой, взял приготовленный мамин узелок, деньги и отнес в больницу. Время остановилось и шло отдельно от меня, само по себе. 

Женщины из дома, подруги матери, мне помогали. Сначала готовились к похоронам, заказали молебен и отпевание. Я вызывал агента из похоронного бюро. Сообщил родственникам. Позвонил на работу и сказал Генке, с которым отлаживали платы, что не приду и что у меня похороны.
Я ходил что-то делал и не чувствовал себя живым. Похороны, поминки прошли, как в тумане. Я видел знакомые лица и словно говорил: «И вы пришли на похороны…  И вы… И вы…»
В нашу квартиру набилось много народу. Сидели в тесноте. Генка принес с работы канистру спирта.
- Это тебе передали, - сказал он.
Также с работы передали деньги, которые собрали для меня.
Я похоронил маму рядом с внуком Витей, как она просила. Теперь я мог на кладбище приезжать к маме и сыну.    
Жизнь остановилась. И пошла иначе.