Я старался уловить в нём какие-то отдельные составляющие, которые могли бы мне позволить сориентироваться. Приглушенно, но отдельные звуки до меня доносились, и мало-помалу я сумел их выделить: где-то открылась и закрылась дверь, полилась вода, кто-то негромко вскрикнул, как от боли.
Дело в том, что когда Мармората закрывал дверь, я заметил, по крайней мере, место запирающего механизма. Обладая определёнными навыками – а со слов Уотсона я знал, что обладаю ими – можно было попробовать выбраться из комнаты и, по крайней мере. осмотреться. Но то, что за мной могут следить, мешало мне подступиться к замку поближе. Вот я и старался понять, что происходит вокруг и каково может быть направленное на меня внимание.
Ведь, с другой стороны, мой гуру мог и блефовать насчёт слежки, это стоило проверить.
Как вдруг я услышал звук, вот теперь уже безошибочно идентифицированный мной. Лязгнула и заскрежетала цепь, заработал насос. Кто-то покидал бункер через тот самый шлюз, через который мы прибыли. Именно покидал - я был уверен, что звуков прибытия я не слышал, а колокол, доставивший нас, не мог сам по себе отплыть за другими людьми.
Я решил рискнуть. Надеясь, что внимание моих тюремщиков отвлечено отбытием какой-то группы и обеспечением этого отбытия, я приблизился к двери и, внимательно осмотрев видимую часть запирающего механизма, попытался сообразить, как его можно взломать. Принцип был, в общем, понятен: несколько выступов заходили в пазы и, чтобы снова разъединить их, нужно было насильственно оттянуть друг от друга части замка. Ключ при повороте это и проделывал, но у меня не было ключа, а изнутри не было доступа к скважине. Зато я мог оттолкнуть зубья и пазы друг от друга, всунув между ними какой-то плоский и твёрдый – лучше металлический - предмет, если бы удалось просунуть его в щель.
Я огляделся в поисках инструмента достаточно прочного, но в то же время, достаточно тонкого, чтобы он мог протиснуться.
В моём распоряжении было не так уж много предметов, но среди оставленных мне химических приборов я вдруг с радостью обнаружил короткий и узкий металлический шпатель для набора различных порошков и паст. С этим шпателем я и подступил к двери, каждое мгновение ожидая, что мои действия грубо пресекут. Никто, однако, их не пресекал. Всё было тихо. Совсем тихо - я чувствовал, что коридор, как и смежные помещения, пуст.
За время возни с замком я, каюсь, позавидовал больным, страдающим проказой - слышал где-то, что их пальцы, лишённые из-за болезни чувствительности, способны на усилия там, где здоровому человеку мешает боль. Я проказой определённо не страдал, поэтому, отодвигая части замка друг от друга, от боли в пальцах вынужден был кусать губы, но не отступал.
Наконец, проклятый уступил, и я услышал щелчок механизма. Разумеется, мне в голову не пришло махом распахнуть дверь и вырваться наружу с победным криком - напротив, я затаился и ещё сильнее напряг слух. Но всё по прежнему было тихо. Если посредством какого-то хитрого оптического устройства за мной всё-таки следили, должно быть, я выглядел смешно и глупо, но пренебречь даже крошечным шансом казалось мне расточительством.
"Мне не дали воды, - решил я, наконец. - Если мне дадут хоть слово сказать, сошлюсь на мучительную жажду"- и толкнул дверь.
Коридор я успел рассмотреть ещё когда Мармората водворял меня сюда. Двери, выходившие в него, плотно прилегали к своим проёмам, но в них всё-таки оставались кое-какие щели, они не были монолитными, и уже по этим щелям я мог судить об освещении комнат за ними.
Двери располагались по одну сторону, и за большинством, судя по всему, царила темнота, кроме одной, сквозь которую пробивался жёлтый искусственный свет. Некоторое время я постоял, прильнув к ней ухом, но ни дыхания, ни движения за ней не угадывалось. Тогда я постарался заглянуть в щёлку. Обзор, конечно. оставлял желать лучшего – я смог увидеть только край стола, на котором возвышалась пирамида из каких-то коробочек, и как я ни напрягал зрение, надписи или знака на коробке разобрать мне не удалось – слишком мелко.
Стараясь ступать неслышно, я пошёл дальше вдоль стены. За прямым отрезком коридора следовал резкий, под прямым углом, поворот. Осторожно заглянув за угол, я снова увидел двери, но теперь свет, пробивавшийся сквозь них, был другим, белым, похожим на дневной. Мне страшно захотелось заглянуть в такую комнату – ведь в них, возможно, были окна, и они выходили не под землю и не под воду.
Судя по всему, слова Мармората о том, что меня видят, действительно, были блефом, ибо время шло, а никто не хватился и не прибежал приструнить меня - коридор оставался пустым. Продолжая свои исследования, я постарался как бы разделить себя на зрение и слух - так, чтобы они оставались независимыми друг от друга. Зрения было мне необходимо для дальнейшей рекогносцировки, а слух для того, чтобы быть начеку и не дать застать себя врасплох. Так, насторожив уши, я подкрался к первой же двери, за который угадывался дневной свет, и прильнул к той самой щели, откуда он лился.
Я, конечно, не надеялся на то, что в комнате может быть обычное окно и, тем более, что в такой, с окном, комнате мог бы содержаться узник вроде меня.
Но я ошибся по обоим пунктам: было и окно, большое, хоть и забранное решёткой, и узник. Вот только свет пробивался не из окна – за окном уже наступили густые сумерки, к тому же, насколько я мог видеть, его совершенно закрывали разросшиеся снаружи какие-то кусты – сплошная переплетённых ветвей. Тем не менее, это было настоящее окно. И оно выходило не под воду – значит, было доступно, и значит, в лабораторию профессора имелся какой-то совершенно нормальный, земной доступ, а подводным пользовались, по-видимому, лишь с целью сохранения секретности.
Освещали же белым светом комнату стеклянные плафоны, расположенные вверху стен. В их свете я увидел в комнате предметы и людей и даже задрожал от возбуждения, сообразив, кого именно вижу.
Оборудована открывшаяся мне комната была как лаборатория – настоящая серьёзная лаборатория, не чета моей, куда все приборы и посуду просто принёс вместе с записями Мармората. Здесь же был и вытяжной шкаф, и кристаллизатор, и возгонно-разделительная колонка, и Бог знает, что ещё – многим приборам я и названия-то не знал. Присутствовали же посреди всего этого двое: седой лохматый старик с заросшим тёмным лицом, длинными грязными ногтями и в каком-то отрепье бессильно сидел на табурете, свесив руки между колен, сгорбив спину и низко опустив голову, а перед ним стоял молодой – скорее всего, моложе тридцати пяти и, уж точно, сорока - белокурый щеголевато одетый мужчина с холодным взглядом светлых глаз и снаряженным шприцем в руке. Что бы там ни было с моей памятью, но я узнал обоих - сам не понимаю, идентифицировал ли их вид с какими-то сохранившимися в подсознании клише или догадался, сопоставив его с имеющейся информацией, но я был совершенно уверен в том, что правильно определил, кто передо мной: сидящий старик был профессор Крамоль, а стоявший перед ним со шприцем молодой человек – другой профессор, граф Себил Сатарина.
При виде его сердце у меня поднялось к горлу и снова упало – это было что-то на уровне подсознания, благоговейный страх, почти ужас. В голову удаорило, всё поплыло перед глазами. Я схватился рукой за горло, чтобы справиться с собой и не потерять сознание, а потом изо всех сил сжал зубами кончик языка, до того, что почувствовал во рту вкус крови. Но зато мне удалось овладеть собой.
Мне хватило, конечно, ума понять, что чувство страх было индуцировано нарочно в то время, пока я находился в распоряжении своего гуру, в то время, когда я не был собой, и о котором не помнил. И как только я стал это сознательно анализировать, я пришёл в себя.
Меньше всего желая быть замеченным, я отступил на шаг, но продолжал прислушиваться.
- Итак, катализатор? - требовательным тоном спросил Сатарина. У него был высокий резкий голос, лишний раз причинивший мне боль – ощущение было такое, как будто пилой кто-то провёл по моему черепу. Не будь я закалён всей своей дикарской жизнью, я бы вскрикнул от боли.
Крамоль не ответил. Честно говоря, у меня при виде его согбенной потерянной фигуры вообще не возникло уверенности в том, что он может понимать обращённые к нему слова. Он больше всего походил на человека, до основания разрушенного безумием – не буйного характера, а тем вялым апатичным безумием, которое разъедает людей в крайней старости, практически стирая грань между жизнью и смертью.
Я снова услышал голос Сатарина, но на этот раз даже слов разобрать не успел, потому что дальше по коридору, который снова поворачивал в нескольких шагах от места. где я находился, прямо за поворотом, близко, вдруг раздался совершенно жуткий леденящий кровь нечеловеческий, и всё же вырывающийся явно из человеческой глотки, вой. Так мог бы выть смертельно напуганный или терзаемый болью пациент Бедлама в худшие минуты своего помешательства. Этот вой возник так внезапно и так сразу ярко, что я содрогнулся и сам едва не вскрикнул.
Внутри комнаты раздались быстрые шаги - я понял, что в следующий миг Сатарина распахнёт двери, и я не успею никуда деться. В экстремальной ситуации соображаешь быстро: я выбрал единственный вариант, который мог бы сработать, прижавшись к стене, с тем расчётом, чтобы открывшаяся дверь комнаты скрыла меня от взгляда того, кто из неё выскочит.
По тому, как резко распахнулась дверь, я понял, что от жуткого вопля и Сатарина проняло. Но тем надёжнее оправдался мой расчёт: выскочив в коридор, он и по сторонам не глянул, а сразу тоже закричал – нервно и пронзительно:
- Лассар, чёрт вас подери! Вы мне мешаете! Неужели нельзя сначала заткнуть подопытного, а потом упражняться? Лассар!!! Вас услышат!!! Чем вы там занимаетесь?1
Я сомневаюсь, что Лассар, видимо, пребывающий с воющим в непосредственной близости, сам мог бы сейчас услышать что-то ещё, кроме этого воя. Но мне тоже было чертовски интересно увидеть, чем он занимается с так воющим человеком, а ещё лучше. чтобы на это поглядела полиция. Но Лассар ничего не ответил, а вой сменил тональность, и тут же где-то впереди хлопнула дверь – ну, как «хлопнула» - с треском грянулась не то о стенку. не то о косяк, вызвав гулкое эхо по всему коридору, и послышался дробный приближающийся топот ног.
- Лассар!!! Лассар!!! – завопил Сатарина – я услышал в его голосе чуть ли ни ужас. И было, отчего. В следующий миг из – за поворота выскочил… о, правильнее будет сказать: выскочило существо. Это был человек, но человек совершенно голый, выпачканный чем-то и сплошь облепленный насекомыми. Его вытаращенные глаза утратили всякое выражение, широко раскрытый рот изрыгал услышанный мною вой, волосы на голове, тоже перепачканные, стояли дыбом. Он не то, чтобы увидел Сатарина – он, скорее, налетел на него, как на внезапно возникшее препятствие и принялся сходу бить, кусать, рвать, как дикий зверь, вой сменился рычанием.
Сатарина завопил, тщетно отбиваясь. А я вдруг узнал в этом жутком монстре того самого цыгана, которого доставили сюда вместе со мной.
Но в следующее мгновение из-за поворота показался Волкодав, в его руке хлопнул пистолет с глушителем и цыган, оборвав рычание, обмяк и повалился на пол.
Сатарина отскочил в сторону. Его трясло и передёргивало, он бешено ругался, стряхивая с себя попавших на него насекомых. Цыган, насколько я мог судить, уже умер.
Моё же положение стало совсем незавидным – меня прикрывала только створка двери. А в коридоре уже были двое, и единственное, что им мешало меня заметить - глубокая сосредоточенность на происшествии.