Этот рассказ Дж.Д. долго оставался непереведённым – причиной чему являлась переводческая проблема, которую я попытался, к сожалению, не идеальным образом, разрешить в данном переводе. Пока кто-то не разрешил её лучше, полагаю, рассказ всё равно следует сделать доступным тем читателям, кто не может освоить его в оригинале. Наслаждайтесь!
(Примечание переводчика: данный рассказ построен вокруг двух политических покушений/убийств. Первое – неудачное покушение на Наполеона Третьего в январе 1858 года под лидерством итальянского карбонария Фелиса Орсини и французского хирурга Симона Бернара; Орсини был казнён в марте того же года. Второе – убийство в апреле 1865 года 16-го президента США Эйбрехама Линколна актёром Джоном Уилксом Бутом. 26 апреля Бут был смертельно ранен при задержании, но впоследствии ходили слухи о том, что он спасся, а погиб похожий на него человек.)
Когда закрытая коляска императора подкатила к частному входу в Оперу, сопровождаемая колясками джентльменов впереди и белыми лошадьми императорской гвардии позади, со ступенек Оперы были брошены три бомбы.
А только за минуту до этого, в толпе, маленькая девятилетняя девочка почти решилась на бунт.
Она уже слишком большая, думала Нина, чтобы maman её поднимала на руки, словно ей четыре года или пусть даже шесть. Перед ней возвышалась высокая чёрная изгородь из затхло пахнувших пальто и высоких шляп мужчин, а также капоров и кринолина женщин, так что Нина не могла видеть ничего, кроме газовых горелок, освещающих фасад Оперы, да ярких ламп парижской улицы. Ну а здесь было тепло – по крайней мере, тепло для январской ночи 1858 года.
И вверх Нина поднялась, на руках maman. Уже они могли слышать на расстоянии ритмичные аплодисменты, медленные, размеренные хлопки рук, как по окончании пьесы, и резкие приветственные выкрики по мере того, как процессия приближалась.
Но Нина не знала, что это была за процессия, и зачем они здесь.
- Мама, я... – начала она по-французски.
Капор maman, отороченный гофрированной оборкой, опускался вниз по бокам, и Нина не могла видеть мамино лицо, не развернувшись к ней. Тёмные итальянские глаза maman, всегда такие добрые, вдруг стали словно стеклянные, из них хлынули ненависть и торжество; она прижала губы к длинным кудрям Нины, светло-каштановым кудрям, похожим на волосы американца, отца Нины.
- Смотри хорошенько! – прошептала красивая синьора Мадлена Беннет по-итальянски. – Наконец-то ты увидишь, как сгинет дьявол.
И Нина поняла. Она ведь тоже ненавидела, была научена ненавидеть, не зная, почему. Её приучили не всхлипывать и не дрожать. Но глаза её наполнились слезами – на Нину накатил тошнотворный страх. В одной из этих карет должен находиться Наполеон Третий, французский император.
Тук-тук, тук-тук, двигались лошади, медленно приближаясь к ковру белого песка, насыпанного вокруг здания Оперы. Затем, внезапно, выражение лица синьоры Беннет изменилось. Ей и в голову не приходило, что убийцы – Орсини и его сообщники – станут выжидать так долго и могут бросить бомбы прямо со ступеней или сбоку от здания.
- Нет! – громко закричала она.
Прижимая ребёнка к себе, синьора Беннет набросила на голову Нины подол своей мантильи и упала в полузамёрзшую грязь посреди зрителей. Как раз когда она падала, над головами толпы, проносясь мимо газовых фонарей, пролетел чёрный предмет.
В щель между меховой мантильей и модным платьем maman с низким декольте и металлическими пуговицами Нина увидела край белой вспышки. Хоть они и были защищены, первый взрыв, казалось, придавил, скорее чем разнёс, вонзив стальные иголки в её ушные перепонки. В следующие секунды раздались ещё два взрыва. Но уже при первом взрыве улица потемнела, газовые фонари ослепли, в воздухе засвистели летящие осколки фонарей или окон. Крик Нины потерялся среди других криков.
После этого маленькая девочка перестала что-либо чувствовать.
Занавес кошмара, сейчас называемого шоком, успокаивающе обернулся вокруг сознания и нервов Нины. Она взирала на всё, что могла увидеть, без удивления, или почти без удивления. Хотя её мама, также не пострадавшая, всё ещё сжималась на земле, тяжело дыша, Нина с трудом поднялась, её ноги дрожали.
Почти вся изгородь из высоких блестящих шляп упала, лежала без движения; кто-то пытался ползти по орошённому кровью белому песку. Повернувшись, Нина увидела роскошную карету императора у подножия ступенек.
- Сир! Сир! – среди других криков она различала голоса военных. Громче других взывал военный полицейский: - Сир!
Огромная закрытая карета не двигалась. Побитая взрывной волной, стальными осколками и стеклянными иглами, она стояла, накренившись в сторону Нины, но неповреждённая, за исключением окон. Также, чудом продолжая гореть, на боку висел большой золотой фонарь.
Прежде чем офицеры императорской охраны смогли достичь дверцы, она отворилась. Появился солидный мужчина, скорее полный, чем толстый. Он спрыгнул на ступеньку и оттуда на землю.
Свет каретного фонаря выхватил золото эполет на фоне синего мундира и белизну брюк. Его рука, недрогнувшим, насколько можно было судить, жестом поправляла на голове необычно украшенную треуголку, которую он носил горизонтально. Нина знала, правда, только по изображениям, что это сам император. Хотя на картинах он не был с желтоватым цветом лица и набухающими под глазами мешками, тем не менее между его тяжёлыми чёрными усами и лисьим хвостиком империала появился краешек спокойной улыбки.
- Император цел! Луи Наполеон цел и невредим!
- Да здравствует император!
Желтолицый мужчина серьёзным жестом протянул руку и помог спуститься из кареты миловидной даме в дурном настроении, с лицом, белым, подобно её длинным серёжкам – должно быть, императрице Эжени. Офицеры, в порванных мундирах и с порезами на лицах, выхватили сабли и отсалютовали.
- Да здравствует императрица!
- И император! И император!
Низкий, густой рокот барабанов тревожно пробежал вдоль строя. Солдаты, тёмные силуэты, протекли ручьём и встали на караул, так чтобы императору не было видно рухнувших мужчин с половиной лица или женщин, носящих осколки бомб там, где они могли бы носить детей. Вокруг разбитой кареты с двумя мёртвым лошадьми лежало сто пятьдесят мёртвых и раненых.
Император широко улыбнулся, скрывая возбуждение.
Впервые истинная ненависть, порождённая тем, что она увидела своими глазами, вошла в душу Нины Беннет и больше не покидала её. Охваченное этим чувством, её маленькое тельце заёжилось, сдавливая голос. Этому могло частично поспособствовать учение друзей её матери из Молодой Италии, Carbonari, которые издевательски называли Наполеона Третьего «больным попугаем», когда не называли его дьяволом. Но теперь это была личная ненависть Нины.
Даже сейчас она не смогла бы объяснить, что произошло. Хотя она слышала о бомбах, но о них не думала, как и не думала о тех, кто их бросает. Нина знала только, что рядом с ней ударила белая молния, причиняя боль, боль, этим людям, и, возможно, даже заставив их умереть так же, как её отец умер год назад в Неаполе.
А желтолицый император со своими чёрными усами и империалом совсем не пострадал. Он стоял там и (как казалось Нине) мерзко улыбался. Это всё произошло из-за него. Это его вина. Его!
Инстинктивно, среди дурного запаха и боя барабанов, Нина выкрикнула по-английски, на языке, которому научил её папа, и на котором она говорила лучше, чем на французском или даже на итальянском:
- Больной попугай! – Её маленькие лёгкие хрипели, слова терялись. – Дьявол! Узурпатор!
И тут её обняла мать, начала щупать, проверяя, нет ли ран, и яростно зашептала:
- Помолчи, дитя! Больше ни слова, говорю тебе!
Подхватив Нину под своё меховое манто и добавив к истерике неприглядное поведение, maman начала выбираться из толпы, расталкивая окружающих с таким остервенением, что люди глядели на неё с подозрением. Перед ними замаячил военный полицейский с огромной треуголкой наискось.
- Ребёнок! – вскричала синьора Беннет, держа Нину, как актриса на сцене, и трагически вздымая взоры к тёмному затянутому тучами небу. – Ребёнок, - солгала она, - ранен!
- Проходите, мадам, - ответил ворчливый голос. – Сочувствую.
Хотя расстояние было не велико, им пришлось почти час добираться в толпе до своего чудесного съёмного жилья на рю Риволи. Там ждала тётя Мария, также итальянка, мамина горничная и компаньонка, в ожидании известий яростно проворачивая острие ножа в столешнице из розового дерева. Впоследствии Нина почти ничего не помнила, кроме хлопания дорожных сумок и ужасных приступов морской болезни.
Синьора Беннет, Нина и тётя Мария покинули Париж на следующий день. Они уже давно были в безопасности в Англии, когда два бомбометателя-убийцы, Орсини и Пьери, легли на планку и выглянули в вечное окно гильотины.
Всё это произошло немногим больше десяти лет назад.
Так размышляла мисс Нина Беннет в весьма зрелом возрасте девятнадцати лет тёплым вечером в начале июля – третьим вечером после возвращения в Париж. Никто не смог бы отрицать, что она красива. Но долгие годы, проведённые в Англии, сделали её куда более замкнутой, чем англичане, с ужасом воспринимающей вычурные жесты, присущие её покойной матери.
Хотя небо над Пляс де ля Конкорд ещё не потемнело, Нина Беннет велела тёте Марии задвинуть тяжёлые полосатые занавески на окнах. Тётя Мария стала очень толстой. У неё появились небольшие усики из вертикальных волосинок, похожие на крошечную решётку, опустившуюся между носом и ртом. Пока она, переваливаясь, подошла к окнам и со скрипом задвинула занавески, а затем вернулась обратно к своему стулу, она вся, как противными духами, исходила гневом.
Нина сидела за туалетным столиком перед зеркалом, оплетённым золотыми листьями. Две газовые горелки в плоских стеклянных блюдечках на стене, по одной на каждой стороне от зеркала, излучали жёлтое пламя, которое отражалось на бело-розовом лице Нины, тёмно-синих глазах, ярко коричневых волосах, разделённых посередине и зачёсанных поверх ушей к мягкой, тяжёлой подушечке на затылке. Вечерние платья в том году подрезались на полтора дюйма под каждым плечом, изгибом спускаясь с кружевами на грудь; Нинино платье было таким тёмным оттенком красного, что казалось чёрным в тех местах, куда не попадал и где не играл газовый свет.
Нинино полное спокойствие придавало её красоте мраморную прохладу. Она сидела неподвижно, без улыбки, вытянув руки на туалетном столике и положив одну кисть на другую.
«Нет, - думала она, - меня нельзя назвать непривлекательной.» - Эта мысль, как ей казалось, не приносила ни удовольствия, ни недовольства.
Слева на туалетном столике в стеклянной вазе с водой стоял большой букет жёлтых роз. Нина Беннет принесла их сама, они были частью её плана смерти. Орудие смерти лежало в ящике туалетного столика.
«Героизм – не моё, - размышляла она, глядя прямо в синие глаза своего отражения. – Я не считаю себя Жанной д’Арк или Шарлоттой Корде. Может, я и безумна, но мне так не кажется. И всё же я убью этого грибообразного императора, который каким-то чудом до сих пор продолжает править французами. Я убью его. Убью его.»
Она была напряжена, её дыхание участилось, бело-розовое лицо начало приобретать более тёмный оттенок. Внезапно в тёмной глубине зеркала она увидела толстую тётю Марию с седыми прядями в волосах и усами как рыбная косточка – та извивалась и колыхалась от гнева.
Зазвучала хриплая, грубая итальянская речь.
- Вот мне интересно, - насмешливо проговорила тётя Мария, - с чего бы это тебе закрывать занавески? Не осмеливаешься глядеть на красоту Парижа?
Нина заколебалась, прежде, чем ответить, смочила губы. Её английский был безупречен, французский вполне терпим, но она уже почти забыла мамин итальянский, и ей пришлось напрячься, чтобы подобрать слова.
- Раз тебе интересно, - проговорила она, - пусть так.
Снова тётя Мария хлопнула руками по подлокотникам и заизвивалась, чуть не исходя слезами. Ни за что Нина не могла поверить, что все эти жесты и движения являлись естественными, а не всплесками театральности. Она этого на дух не переносила.
- Там, - с придыханием говорила тётя Мария, - город света, город удовольствий. А кто его сделал таким? Именно твой ненавистный Луи Наполеон и барон Хаусманн, они распланировали эти широкие бульвары, и лампы, и зелёные насаждения. И если у нас сейчас есть лес Булонь, то потому, что Луи Наполеон любит деревья.
Нина слегка приподняла свои коричневые брови, но так, что они почти не двинулись.
- Ты вознамерилась поведать мне, - спросила она, - историю больного попугая?
Газовые горелки тонко свистнули в комнате, полной теней, с чёрными атласными панелями на стенах с золотыми украшениями. Грациозным, отработанным движением Нина Беннет поднялась и обернулась. Чудовищные кринолины прошлого десятилетия сократились до юбок с фижмами, меньших размером, с которыми было легче управляться; при каждом шаге они шелестели вместе с нижними юбками. Багровые отражения помчались вниз по тёмному облегающему платью Нины.
- Ты забыла, Мария? – спросила она сдавленным от страсти голосом. – В этих комнатах, в этих самых комнатах, где мы жили десять лет назад? Как ты схватила большой нож и раз за разом вонзала его в столешницу розового дерева, когда узнала, что у Орсини ничего не вышло? Будешь это отрицать?
- О, кровь мадонны!
- Будешь отрицать?
- Я была молода и глупа! – Голос стал резче в попытке убедить. – Посмотри, что сейчас! Император в молодости поклонялся памяти своего дяди, бога войны, первого Наполеона. Первого Наполеона сослали...
- Да, - согласилась Нина, - и короли выползли обратно на солнце.
Тётя Мария словно замерла.
- Это благородная строка, это потрясающая сердце строка!
- Она принадлежит покойной миссис Браунинг. Пустяки. Не важно.
- О! Этот молодой человек – да-да, как и все молодые люди! – был республиканцем, любил свободу, сам был среди Carbonari. Когда-то он обещал нам объединённую Италию. Но заколебался, и многие после этого пытались убить его. Он всегда нерешительный! Я тебе говорю! Но разве он не сделал многое за эти последние несколько лет, чтобы осуществить обещанное? Тело Бахуса! Разве нет?
Хотя Нина не была высокой, она возвышалась над сидевшей Марией и равнодушно взирала на неё сверху вниз. Над тёмно-красным платьем Нины белели её плечи.
- Господи Боже, мать хорошо научила тебя! – вскричала тётя Мария. – Слишком хорошо! – Она заколебалась. – Но когда она умерла шесть месяцев назад, ты мне не показалась очень уж расстроенной.
- Я не рыдала и не выдирала на себе волосы, если ты об этом.
- Ненормально! Па, я плюю! Ты не любишь Италию!
- Немного люблю, пожалуй. Но я – американка, как отец.
- Я постоянно слышу, как ты это говоришь.
- И правду говорю! – Нина глубоко вдохнула; платье как будто сжимало её сердце так же, как тело. - Мой отец был из так называемой Новой Англии, штата Массачусеттс. Его деньги – хотя мама и насмехалась над деньгами – помогли нам не жить в бедности все эти годы. - Её голос переменился. - Бедная Мария, ты чувствуешь спёртость из-за задвинутых занавесок?
Сказав это, Нина, с той же грацией, с которой управлялась с юбкой, подошла к левому окну и отдёрнула занавеску. Спёртый воздух комнаты и такой же запах занавески по какой-то причине напомнили ей мужские пальто. Она вздрогнула, сама не понимая почему. Затем открыла занавески и на другом окне.
Снаружи, к небольшому балкону из литого железа над рю де Риволи был приделан под углом флагшток. С него развевался любимый флаг, флаг Совета, звёзды и полосы, чуть больше трёх лет назад одержавший победу в суровой войне.
- Какой патриотизм, - усмехнулась тётя Мария. – А ты и в стране-то никогда не была!
- Тут дело в большем, - сказала Нина, испытывая желание рассмеяться. – В какой-то степени она защищает нас. Разве ты не слышала...?
- Говори!
- Это наш День независимости, четвёртое июля.
- Безумие! Безумие! Безумие!
- Я так не считаю. Его Высочество Наполеон Третий сделал беспомощную, глупую попытку создать империю в Мексике. Это не понравилось Американским Штатам. – Нина подняла свои изящные руки, затем уронила их. – Но традиционная дружба между Францией и Америкой была обновлена. Этим вечером, уже меньше, чем через час, ваш лицемерный император торжественно поедет в Оперу на чрезвычайно церемонный французско-американский бал. Когда его коляска пересечёт пляс де ля Конкорд на рю Руайяль...
Тётя Мария рывком подняла со стула своё тело, напоминающее корзину для стирки.
- Кровь мадонны! – вскрикнула она. – Ты же не собираешься сегодня устроить эту безумную игру?
- Ну конечно, собираюсь. – И впервые Нина Беннет улыбнулась.
Наступила тишина, пока Нина стояла спиной к окну, где мягкое и волшебное мерцание неба состязалось с резким, обжигающим светом газа. Нина чувствовала себя неловко.
Она ожидала, что тётя Мария начнёт топать ногами, выть, возможно, даже звать на помощь из окна. Но стареющая женщина только рухнула обратно на стул, ничего не говоря. Слёзы хлынули из её глаз, гротескно потекли мимо её носа, мимо волосяных шипов усов. Нина Беннет резко заговорила:
- Брось, тётя Мария. Что за нелепость? Чего это ты расплакалась?
- Потому что ты красивая, - просто сказала тётя Мария.
Повисла тишина.
- Ну! Э – спасибо, Мария. И всё же...!
- О, твой план хорош. – Тётя Мария повернула слезящиеся глаза к большому букету жёлтых роз на туалетном столике и к ящику, в котором лежало оружие. – Не сомневаюсь, что ты убьёшь его, дорогая. И потом отправишься на гильотину, босиком, с чёрной вуалью на голове, ведь убийство императора – это измена родине. И у тебя не будет никакой жизни, никакой! Ни смеха. Ни тёплых чувств. Ни любви мужчин.
Лицо Нины побелело. По какой-то причине она ответствовала жестоким тоном:
- А что насчёт твоего собственного обширного опыта в любви, дорогая Мария...?
- Тоже нелепость, да? Ох, как комично, да? Вот тебе! – Тётя Мария сделала грубый жест. – Я знала больше любви, чем ты думаешь! И сильной страсти, и сердечной боли. Но ты не познаешь всего этого. Ты отравлена, кровь в твоих венах отравлена. Если искренний любовник укусит тебя за руку до крови, он умрёт. Ага, смотри! Ты отшатываешься в отвращении, как холодная англичанка!
- Нет, моя добрая Мария. И английские женщины не холодны, ну разве что на людях. Это такая же глупая легенда, как и то, что они все светловолосые.
- Послушай! – рявкнула Мария, промокая глаза. – Ты знаешь, кто отравил тебя?
- Мария, ради Бога...
- Твоя собственная мать. Да! Думаешь, она не знала мужчин, кроме твоего отца? Тело Венеры, её любовниками можно было наполнить тюрьму! Я поразила тебя? Но она должна была сделать тебя преданной делу убийства, и поэтому повернула тебя против мужчин. Сколько раз она разговаривала с тобой, когда тебе было тринадцать или четырнадцать, в проклятущем холодном доме в Лондоне! Разве я не видела, как ты выбегала из гостиной с багровым лицом, а твоя святая мама смеялась!
- Я – я думала о любви, - ответствовала спокойно девушка. – Я бы любила, наверное, если бы не ненавидела. А теперь, Мария, пора принести шкатулку с драгоценностями, и приготовь шляпу и накидку.
Тётя Мария не обратила на эти слова внимания.
В её глазах сияло дикое вдохновение, словно она, наконец, поняла, как можно свернуть несгибаемую девушку с безумного курса действий. Но время уходило, время уходило!
- Ну же, проверим! – выдохнула тётя Мария. – Ты и правда так отравлена, как я сказала?
- Ты услышала моё распоряжение, Мария?
- Нет! Послушай! Помнишь, три ночи назад, вечер самого первого дня в Париже? Мы возвращались с прогулки и во дворе встретили молодого человека? Я увидела, как твои глаза загорелись! – Тётя Мария захихикала довольно. – Ты американка? Ты самая что ни на есть южанка, латинянка! А этот молодой человек – он француз? Может, итальянец?
Нина Беннет застыла.
- Странные у тебя фантазии, - сказала она. – Я вообще ничего такого не помню.
Но она помнила тот эпизод. Быстро обернувшись выглянуть в длинное окно, где лёгкий ветерок морщил яркие цвета звёздно-полосатого флага, Нина вспомнила ту краткую сцену во всех подробностях.
Как и сказала названная тётя, это произошло примерно в это же время вечером второго июля. Тётя Мария и Нина возвращались с прогулки. Даже в их просвещённом веке самая эмансипированная американская или английская девушка не стала бы проходить по пленённым деревьями улицам, наполненным дыханием лета и подмигивающими зеркалами кафе, без солидной дуэньи.
Дом, в котором они сняли меблированные квартиры, не походил на большинство подобных домов на этой улице. Он был более старым, созданным по принципу отеля для аристократов. В высокоарочных деревянных дверях открывалась дверь поменьше, давая проход в прохладный туннель, пахнущий старым камнем, с комнатой консьержки справа. Оттуда вы попадали в зелёный дворик, окружённый галереями с трёх сторон и каменными балюстрадами с вырезанными на них лицами. На каждую галерею вели внешние лестницы. В середине зелёного душистого газона стоял неработающий фонтан.
Тётя Мария первая стала со скрипом подниматься по лестнице, Нина последовала за ней. Мельком она заметила молодого человека, стоявшего на некотором расстоянии от неё; он курил сигару и опирался на трость с золотой рукоятью. Но она не стала обращать на него внимания. В обеих руках, практики ради, она несла большой букет красных роз, в котором скрывался маленький, но тяжёлый предмет, и двумя пальцами правой руки придерживала цепочку своего ридикюля. Оставаясь напряжённой и внимательной, Нина уже успела сильно устать.
Вероятно, поэтому и произошёл инцидент. Когда она прошла шесть ступеней за тётей Марией, ридикюль Нины – тяжёлая сумочка с цветочным узором – проскользнул сквозь её пальцы, заскакал по ступенькам, и приземлился на нижней.
- Ах, так тебя! – воскликнула тётя Мария и развернулась всеми своими усами.
В воздухе промелькнула искра, когда молодой человек с тёмным цветом лица отбросил свою сигару. У него была повреждена левая нога. Но он так локо воспользовался тростью, что едва хромал, когда развил скорость. В мгновение он оказался у подножия лестницы.
Отложив трость, левой рукой он отмахнул высокие, блестящие волосы, правой подхватил ридикюль. Его взгляд упал на левую руку Нины без кольца.
- Если вы позволите, мадемуазель... – сказал он.
У мужчины, француза ли, итальянца ли, оказался красивый резонирующий голос, он отчётливо произносил каждый слог. Его тёмные волосы, разделённые на одну сторону, были такие густые, что концы поднимались вверх. Столь же густые усы тянулись вдоль линии изящной верхней губы. Его тёмная и мрачная одежда, хотя небрежно носимая, была хорошего качества.
Нина Беннет, повернувшись, взглянула вниз прямо ему в глаза – Нина, в платье из тёмно-фиолетовой тафты и шляпке в форме корабля с плоским пером, всегда готовая холодно отрицать любой намёк на романтичность в себе.
«Наверное, его можно назвать красивым», - думала она без маслянистости преувеличения. Судя по бледности его лица и седине, тронувшей волосы, он перенёс сильные страдания. И всё же в его глазах виделась некая насмешка, будто он слишком хорошо знает женщин...
Нина резко выпрямилась.
- Благодарю... – начала она холодным голосом; но тут случилось самое худшее.
Нина, всё ещё держа букет красных роз, либо случайно, либо занервничав, резко ударилась левым запястьем о балюстраду лестницы. Розы так и посыпались. Из их пучка выпал дерринджер, короткоствольный, но большого калибра. Он шумно ударился о ступеньку и с грохотом упал на нижнюю. Хотя он был заряжен, с пыжом, порохом и тяжёлой пулей, выстрела не последовало – отсутствовал капсюль на штырьке.
Нина замерла от страха, как и тётя Мария. На мгновение в этом полном теней зелёном дворике в свете розового заката стало так тихо, словно они находились в лесу Марли.
Молодой человек посмотрел на пистолет странным взглядом и вдруг отскочил, словно испугавшись, что тот может выстрелить. Затем он улыбнулся. Бросив быстрый взгляд в сторону комнаты консьержки, он уронил ридикюль на дерринджер, прикрывая его; подобрал оба предмета, поднялся по лестнице и с серьёзным видом передал упавшее Нине.
- Позвольте, мадемуазель, вернуть ваш ридикюль и ваш – вашу защиту против бандитов. Если мне позволено будет предложить...
- Благодарю вас, месье. Но предлагать не обязательно.
- Увы, я уже сделал это, - сказал он и снова посмотрел ей в глаза. Его французский прононс подчеркнул двойное значение фразы, хотя и заставил её прозвучать неоскорбительно. Прижав поле шляпы к шёлковой чёрной ткани у сердца, он слегка поклонился. – До новой встречи, мадемуазель!
- До но... – повторила Нина и замолкла. Она вообще не собиралась что-либо говорить.
Взмахнув юбками, унизительно ощущая вес розы, пистолета и ридикюля в своих руках, Нина двинулась дальше по лестнице за тётей Марией.
Эта краткая сцена вспомнилась Нине Беннет во всех подробностях в тёмной старой комнате с газовыми горелками, в тот момент, когда она выглядывала из длинного окна на рю Риволи. Ей стоило только сосредоточиться, чтобы навсегда выдворить её из памяти. Но она чувствовала на себе пронзительный взгляд влажных, хитрых глаз Марии, которые впивались ей в спину – и гнев вспыхнул снова.
Развернувшись, Нина сделала четыре шага и встала прямо над стулом тёти Марии.
- И зачем ты мне про это напоминаешь? – спросила она.
- Ага, значит, мы были поражены!
- Едва ли. – Голос звучал сухо. Но когда Нина широко открыла свои голубые глаза, Мария отшатнулась – насколько ужасающим, маниакальным был их взгляд. – Ты полагаешь, что какая-то жалкая любовная история удержит меня от единственного дела, которое что-то значит в моей жизни?
- Ох уж и «дело»! – фыркнула тётя Мария. – Говорю тебе, это как холодная грелка для длинной ночи, вместо мужа. Оставь это! С твоей внешностью и деньгами, о тело Бахуса, ты можешь выйти за любого мужчину по своему выбору. – Внезапно, так и не перестав плакать, толстая женщина снова зашлась смехом. – Но только не за молодого итальянца со двора, бедная Нина! Не за него!
- Почему нет? – удивилась Нина.
- Послушай, дитя моё. Прислушайся к старой конспираторше. Я видела их всяких. Я знаю этот угодливый вид, раболепный подход, признаки почти-джентльмена.
- Как ты смеешь! – Нина так крикнула, что сама поразилась себе. Она с усилием понизила голос. – Уж позволь мне, пожалуйста, создать собственное впечатление о джентльмене.
- Ага, значит, мы не были поражены! Нет-нет! – захихикала тётя Мария. Затем её смех утих. – Сказать тебе, что этот молодой человек из себя представляет?
- Ну?
- Он из тех, кого французы называют mouchard. Полицейский шпион.
- Ты лжёшь! – Пауза. – В любом случае, - Нина добавила обыденным голосом, - это не имеет значения. Поскольку ты не подчиняешься моему приказу принести шляпку, накидку и шкатулку с драгоценностями...
- О, я найду всё! – сказала тётя Мария и вздыбилась со стула.
На поскрипывающих шлёпанцах, с хрипом она подошла к огромному тёмному платяному шкафу рядом с дверью напротив окон. Открыв одну дверцу шкафа, она извлекла короткую, по талию, накидку из богатого материала в серебряную и винно-красную полоску.
- Ну что ж! – фыркнула тётя Мария, осматривая накидку и не выдавая своих лихорадочных мыслей. – Ты пойдёшь убивать императора. Я пообещала не вмешиваться; хорошо, я сдержу обещание! Но как будет печально для тебя, неуёмная, когда тебя арестуют – а так и произойдёт, вот увидишь! – прежде, чем ты сможешь выстрелить.
Взгляд Нины перешёл на большие часы возле алькова, в котором находилась большая кровать с балдахином. Время – у неё оставалось всё меньше времени. Да, минут было ещё много. Но там соберётся толпа. Она должна быть на своём тщательно выбранном месте задолго до того, как имперская процессия проедет мимо.
Теперь значение того, что сказала Мария, впервые ударило ей в голову.
- Что ты сказала, суетливая курва?
- Достаточно, - угрожающе пробормотала толстая женщина. – Я сказала достаточно!
- Ну же, добрая Мария. Это твой очередной детский фокус, чтобы отвлечь меня?
- Детский! – вскричала тётя Мария, теперь по-настоящему взбешённая. – Я была компаньонкой твоей матери двадцать лет или нет? Я знаю все хитрости покушений или нет?
- Старых, неуклюжих покушений, да. Но мой план...
- Фу! – фыркнула тётя Мария, окончательно потеряв терпение. – Каким образом, ты считаешь, Луи Наполеон живёт так спокойно в этом ярком городе, его игрушке? Спроси перфекта полиции, месте Пьетри – да, я сказала Пьетри, не Пьери – а ещё лучше спроси месье Лагранжа, шефа политической полиции! Они содержат больше шпионов, чем песчинок в Дьеппе! Клянусь бессмертной душой, Лагранж сам устроит бунт только для того, чтобы показать, как быстро он может подавить его!
Тётя Мария встряхнула накидку. Выдав свою версию высокомерного пожимания плечами, она снова полезла в шкаф и достала бархатную шляпку с очень широкими полями такого же тёмно-красного цвета, как и платье Нины.
- Не веришь старой женщине, да? – насмешливо продолжала она. – И хорошо! Я закончила с тобой. Но я клянусь на святом кресте: тебя предали.
- Ложь, ложь и ложь! Кто предал?
- Как кто, твой молодой человек со двора.
Она заходила опасно далеко, если судить по взгляду и дыханию Нины.
- Глупышка! – продолжала она задевать её. – Ты не заметила, как он вздрогнул и подскочил, когда пистолет упал к его ногам? Он думал, что пуля могла быть предназначена ему. Видела, как он сразу посмотрел на комнату консьержа, который наблюдал? Консьерж, который кормит полицию, считай, с ложечки! Какой из тебя конспиратор, когда ты назвала свою настоящую фамилию? Пф! Фамилия твой матери – всё равно что вызов в префектуру!
Тётя Мария не верила ни одному слову из того, что она сказала про молодого человека. Фактически, три вечера назад она едва обратила на него внимание, сочтя вероятным грешником с бульваров, любителем подкручивать усы. Но эти идеи вскипели в её мозгу; она не могла остановиться, говорила всё быстрее и быстрее.
Потому что ей показалось, что она увидела колебание в глазах Нины...
Нина медленно подошла к туалетному столику, продолжая пристально глядеть на старую женщину. Газовый свет отполировал крылья Нининых мягких коричневых волос. Левой рукой она выдвинула ящик туалетного столика, в котором лежал полностью заряженный дерринджер с ударным капсюлем под лёгким давлением ударника.
- Что ты делаешь? – выкрикнула тётя Мария. Затем, быстро обернувшись к двери и, держа накидку и шляпу так, словно этим жестом призывала к тишине, добавила: - Слушай!
За дверью, единственной дверью в комнате, лежала гостиная с полированным полом твёрдого дерева, не покрытым ковром. Оттуда донёсся звук. Обе женщины услышали мягкое постукивание трости, когда посетитель проскальзывал вперёд повреждённой ногой; затем тишина; затем снова стук трости. Кто-то медленно, но верно приближался к двери спальни. Обе знали, кто это.
«Господи Боже! – подумала потрясённая тётя Мария. – Таки он mouchard!»
В дверь спальни негромко, но авторитетно твёрдо постучали.
Тётя Мария, охваченная страхом, попятилась к алькову с кроватью, выставив перед собой накидку и шляпу так, словно они могли защитить её.
Если в лице Нины только что читались какие-то следы неуверенности, сейчас они исчезли. Её холодные движения были быстры и неторопливы. Она выхватила из вазы букет жёлтых роз, выжала воду из стеблей и завернула их в плотную бумагу из ящика. Ухватив левой рукой стебли, достала пистолет. Раздался мягкий щелчок взведённого курка. Она раздвинула розы, спрятав дерринджер так, чтобы ничто не помешало бойку, когда она схватит его.
Ещё будет время перезарядить его, если сперва придётся отделаться от помехи.
- Войдите! – спокойно сказала Нина по-французски. На этом языке они потом и разговаривали.
Их посетитель, мужчина со двора, вошёл и закрыл за собой дверь. Он был в полном вечернем костюме, частично прикрытом чёрным пальто по щиколотку, но открывавшим взгляду белую манишку с брыжами и небрежно завязанный широкий галстук. В одной руке, облачённой в белую перчатку, он держал шляпу, в другой – свою трость с золотым набалдашником.
Снова Нина отметила тонкие черты его бледного, красивого лица, контрастирующего с густыми тёмными волосами и усами. Даже его фигура была слегка худощавая, хотя пропорциональная.
- За вторжение, - проговорил он своим приятным голосом, - я глубоко извиняюсь перед мадемуазель – и, понятное дело, - он поклонился в сторону тёти Марии, - перед мадам.
- Ваше лучшее извинение находится прямо за вами. – Она кивнула в сторону двери.
- К сожалению, нет. – Незнакомец неторопливо положил свою шляпу и трость на столик слева от двери. Его тёмные глаза со странным взглядом жизни посреди смерти горели яростной искренностью; она слышалась и в его голосе. – Поскольку я претендую на интерес к вам, мадемуазель.
- Кто вы и что вы хотите?
Незнакомец опёрся спиной о дверь, скорее для комфорта, чем для опоры, и напустил на себя бесшабашный вид, который показался Нине смутно знакомым.
- Скажем так: я – детектив Лекок из восхитительных полицейских романов месье Габорио. Вы же знаете, Лекок – реально существующий человек, как и д’Артаньян. Ну вот, я и есть Лекок.
Нина задышала чаще. Её палец напрягся на курке пистолета.
- Как вы вошли? Передняя дверь заперта!
- Поверьте мне, я проходил и сквозь более сложные двери. Остановитесь! – Его рука в белой перчатке поднялась в предупреждающем жесте, и он улыбнулся. – Предположим (я только говорю, давайте предположим!), что мадемуазель Нина Беннет вознамерилась убить французского императора. Я, разговаривающий с вами, также живу в этом доме. Я могу расспросить консьержа.
- Ну разве я не говорила тебе? – взвопила тётя Мария, пряча лицо за накидкой и шляпой. Но никто из двоих собеседников и не взглянул на неё.
- Имя вашей матери хорошо известно любому читателю французских журналов. Национальность вашего отца, - он кивнул в сторону флага за окном, жест, подчеркнувший тонкие и горькие ноздри, - вы демонстрируете даже слишком открыто. И всё же! Будь вы намерены убить императора, куда бы вы направились? Явно куда-то недалеко, раз ещё не вышли.
(«Если уж убивать этого коварного типа, - подумала дико тётя Мария, - то убивай сейчас! Стреляй!»)
- Я думаю, - продолжал незнакомец, - вы выбрали угол рю де Руайяль и рю де Риволи. Каждый журнал в Париже уже сообщил вам с поразительной точностью маршрут и время процессии. Сейчас лето, карета будет открытая, с низкой посадкой. Император, как всем известно, всегда сидит с правой стороны лицом по движению, императрица – слева.
Какая красивая... – Его сильный голос вздрогнул; он взял себя в руки. – Какой невинной вы будете казаться, в красивом наряде и украшениях, болтая на английском и намеренно плохом французском, на краю тротуара! Военные, даже военные полицейские, только улыбнутся, когда вы неторопливо двинетесь к медленно движущейся карете и заговорите по-английски, предлагая – верно ведь? – букет роз императрице Южени де Монтихо.
(«Я была безумна, безумна! – стонала про себя тётя Мария. – Пусть он уже заберёт у неё этот чёртов пистолет!»)
- Держа букет в левой руке, - спокойно продолжал он, - вы вынуждены немного наклониться через Его Высочество. Правой рукой вы достаёте старомодный однострельный пистолет и выстреливаете в голову императора в упор, так, что не можете промахнуться. Ну как, я, месье Лекок, верно предугадал ваш план?
Нина Беннет бросила быстрый взгляд на часы.
Время, время, время! Так недавно, когда она выглядывала из окна, далеко справа виднелось красное небо над Нёйи поверх Елисейских полей. Теперь же всё небо было окрашено розовым среди белого и бледно-голубого. Оно прибавило света к газу в этой комнате с панелями из чёрного шёлка, которое могли быть символом шпионажа с дней Савари и Наполеона Первого.
- И вы – единственный, - ровно спросила Нина, - кто знает об этом – плане?
- Единственный, мадемуазель.
Недрогнувшей рукой Нина достала дерринджер из роз, отодвинув в сторону жёлтый букет. Надо же – молодой человек даже не заметил этого.
- А теперь, - сказал он гипнотизирующим голосом, - я должен поведать о моём интересе к вам. Это будет нетрудно. – Он выпрямился, его лицо побелело ещё больше, и сжал руки в перчатках. – Вы – Венера в теле Дианы, Галатея, ещё не принявшая поцелуя и не живущая реальной жизнью. Вы – не скажу «самая прекрасная женщина из тех, которых я встречал», – но самая бесящая и стимулирующая. – Его глаза приняли циничное выражение. – А я знал очень многих женщин.
- Какой вы скромный! – в бешенстве вскричала Нина.
- Я констатирую факт. Такова одна из причин, моя любовь, почему я не позволю вам покинуть эту комнату по крайней мере полчаса.
Снова Нина вздрогнула, чуть не выронив пистолет.
С улицы внизу и издалека через открытое пространство доносились выкрики и возгласы. Она услышала топот бегущих ног, который будто бы раздавался сразу со всех направлений и который может в одно мгновение как по щелчку собрать толпу парижан. Очень слабо, на расстоянии, она также слышала медленный стук большой конной процессии.
Как сообщали все газеты, процессию к Опере будет возглавлять Императорский оркестр. Инструменты оркестра звучали чисто, без резкости; они уже заиграли раскачивающуюся мелодию Partant pour la Syrie, официальную песню Наполеона Третьего.
«Уезжая в Сирию,
Молодой и храбрый Дюнуа...»
Время ещё оставалось. Рука Нины Беннет была тверда, как у статуи.
- Вы именуете себя детективом, мсье Лекок. Но вы просто полицейский шпион. Отойдите от двери!
- Нет, моя дорогая, - улыбнулся тот, ленивым жестом скрещивая руки на груди.
- Считаю до трёх...
- Да хоть до пяти тысяч, мне нравится слушать ваш голос. Какая разница, убьёте вы меня или нет? Большинство людей, - его тёмные глаза направились куда-то в сторону бульваров, - считают меня уже мёртвым. Дайте вашу руку; пусть дураки машут пистолями или ножами.
- Раз! – сказала Нина в полной уверенности, что серьёзна.
Стук копыт процессии, ещё негромкий, тем не менее приближался. Нина вздрогнула, услышав новую мелодию, которую заиграл оркестр в честь французско-американского бала в Опере. Она была без слов. Только мечты и воспоминания. Разворачивался медленный, мрачный, великий военный гимн.
«Мои глаза зрели великолепие прихода Господа, Он топчет виноградники, где хранятся гроздья гнева...»
- Через минутку, - продолжал посетитель, не прислушиваясь, - я подойду и заберу у вас пистолет. Он не идёт вам. Но сперва выслушайте меня. – Его тон резко изменился. – Это политическое убийство совершенно неверно. Оно ничего не изменит. Это идиотское действие. Если бы я мог вам объяснить...
И вдруг он замолк.
Он тоже услышал музыку, ясно звучащую в притихшем вечере. Его лицо потемнело. Если бы тётя Мария смотрела на него, она бы заметила в его глазах тот же самый маниакальный блеск, что и в глазах Нины Беннет. И он высказал те единственные слова, которые могли стоить ему жизни.
- Господи Боже! – рявкнул он. – Вы могли бы быть человеческим существом, если бы не ваша мама и ваш проклятый отец-янки!
Нина нажала на курок, стреляя ему прямо в сердце с расстояния меньше чем в десять футов. Ударный капсюль произвёл выстрел, грохот и густой дым. Незнакомец откинулся на дверь, всё ещё стоя, и проявился сквозь дым.
Она не попала в сердце. Но круглая пистолетная пуля, разбив рёбра на правой стороне груди, разорвала её и открыла правое лёгкое. И Нина поняла, что никогда, никогда в жизни она не смогла бы выстрелить в императора, ну разве что он произнёс бы какое-нибудь нестерпимое оскорбление.
- Спасибо, моя дорогая, - серьёзно проговорил незнакомец, прижимая к груди краснеющие пальцы, бледнея и задыхаясь. - А теперь быстрее! Вложите мне в руку дерринджер, и я успею сказать, что сделал это сам.
И тут Нина осознала ещё одну вещь.
- Вы говорили на английском! – вскричала она на этом же языке. – С тех пор, как сказали «проклятый янки». Вы англичанин?
- Я – американец, дорогая, - ответил он, немного выпрямляясь и глотая кровь. – По крайней мере, меня нельзя назвать полицейским шпионом. Меня зовут, - добавил он небрежным тоном, - Джон Уилкс...
- Будка? – переспросила Нина, не сразу расслышав фамилию, но тут же поняла, что он сказал: «Бут».
1962