Колька, пьянь подзаборная

               
            Ну вот. Слава богу, и сегодняшний день закончился, как и все предыдущие. Осталось только финальный аккорд взять. Кольку, Коляна, Колянчика до дома доставить. Вы, вероятно, подумали, что трём товарищам доставка требуется? Нет, это всего лишь один член. Просто у него имен много. И разных.

          Сильно в последнее время стал наш Колян сдавать. Прямо с ног валится, бедненький. Ближе к ночи не только своими ногами, языком пошевелить, сил никаких не остается. Здоровьишко - это вам не талант, который по чьему-то мнению пропить невозможно. А здоровье, оно, брат, ведь влёт пропивается. Вот Кольке тридцать пять всего годочков то, а выглядит на все пятьдесят. С гаком даже. Это снаружи только. А ну-ка в нутро бы его заглянуть, коль была бы такая возможность?  Любой эскулап в белом халате сказал бы тогда:

     - Да и х… хрен с ним. Парень жить не хочет, а чем мы ему тогда помочь можем?

     А скорей всего, ничегошеньки бы не сказал. Разве что руку свою поднял вверх, да резко опустил. Может, еще и вздохнул бы  участливо.

     Так Колёк наш и не сподобился к серёдке третьего десятка жизни своей на работе работать. Вроде в юности своей и в армии парнишка отслужил. Всё вроде как чин-чинарём начиналось. Нарадоваться не могли отец с матерью, глядя на кровиночку свою. Наследник! Гляньте, как  птенчик то наш окреп! Орёл, да и только! Грусть только накатывает иногда. Всё идет к тому, что скоро вылетит сынок из родительского гнезда, жить самостоятельно будет. Своё гнездо совьёт вскоре. Хорошо, если бы свил где-нибудь рядышком. А потом, глядишь, и  птенцов своих с подругой выводить зачнут. Всё как у людей.

       Ан нет! Зря волновались папа с мамой от скорой разлуки с сыночком. Не сумел или, скорей всего, не захотел вылетать птенец из гнезда родительского. Может, крылышки себе опалил, а может, и гадости какой в младенчестве своём накушался. Но вот так и застрял по сию пору в родительском доме. Поначалу, когда зачатки совести у парня имелись, вроде бы и на работу пытался устраиваться. Даже раз рекорд личный поставил. Кряду цельных несколько дней “отпахал”.

        Потом до Коляна дошло, потому как умным на этот счет парнишка оказался. А на какой хрен ему вообще надо работать, когда он живет, как говорили когда-то, на полном государственном обеспечении. Полный пансион. Родители кормят, поят. Причем вкусно и сытно. На чистую кроватку спать укладывают. Сигаретами снабжают. Каждую прихоть его стараются тут же исполнить. Живи да радуйся. Правда, за это приходится время от времени обещать им,  что, конечно же, ищет он подходящую работу. Да вот никак пока найти не может. По душе своей.

        Ждал-ждал Колькин батя, когда же его родненький сынок за ум возьмется. Так и не дождался. Заболел серьезно отец, чего не случалось с ним раньше. И болел то совсем ничего, только самую малость. А вот взял неожиданно для всех, да и помер. Уж как убивался на похоронах отца Колян, пьяными горючими слезьми заливался. Грозил всем, что увидят его выпившим в последний раз, когда девять дней отцу будут отмечать. А потом с этим грязным делом он навсегда завязывает.

       И не просто хочет завязать, а еще и узел этот со всех сторон обмочить, чтоб развязать было невозможно. А назавтра, на день десятый бегом на работу. Как куда? В бригаду, которой четверть века руководил его покойный отец. Пока не бригадиром, а в дальнейшем? Как знать, как знать. Думаете, и правда пошел? Ага, прямо так и разбежался!  Не успели высохнуть пьяные слёзы, как тут же Колька забыл про своё обещание.

       Если раньше Колька делал вид, что чуток уважает или стесняется своего отца, что вообще-то мало вероятно, то, оставшись в квартире вдвоём с матерью, он распоясался вконец. Когда матушка начинает говорить, что неплохо бы, сынок, тебе устроиться на работу да копейку в дом приносить, ведь на пенсию мою и зарплату мизерную не прожить нам. В этом случае сынок делает вид, что не слышит ее. Молчит, как истукан, как та рыба, что об лед.

     - Давай, Коля, я закодирую тебя. Вон люди десятилетиями не пьют после кодировки. Человеком хоть станешь. И мне спокойней умирать тогда будет.

     - Тебе надо, ты и кодируйся! А я пил, пью и буду пить! Заруби на своем носу, я тебе не какой-то там забулдыга-алкоголик, чтоб кодироваться. И не приставай ко мне больше с такими дурацкими просьбами своими.

      Дома Колька не пил. Дома он только отлёживался после очередного рандеву со своими сотоварищами-собутыльниками. Исчезал на день-два. Мог задержаться “в гостях” и на недельку. Это смотря как масть пойдет, как карта ляжет, какие друзья в тот момент под рукой окажутся. Ежели спирта левого или другой какой бурдомаги будет в достатке, то почему бы и не задержаться на несколько деньков. Уважить товарищей по цеху. Для обильных возлияний и отдыха в отрубе больших апартаментов не надобно. Контингент собирался неприхотливый. Если в хате есть продавленный и проссатый диван, то можно вповалку и на нем прикорнуть. Ну а если не успел или плацкарта не хватило, то милости просим в прихожку. В уголок вместо собаки.

    Почти каждый раз Колька возвращался из гостей изрядно побитый. С синяками, ссадинами, а раз даже со сломанным носом. И каждый раз он совершенно не помнил, кто его так разукрасил и какова причина этого мордобития. Грязный, вонючий, заросший многодневной щетиной, он пытался добраться до дома. Иногда это ему удавалось, но чаще всего его приносили, приводили, притаскивали сердобольные друзья. Не могла до конца понять Колькина мать эту “дружескую” заботу о сыне. Почему, за какие такие заслуги тащат этого “прости-господи” до квартиры, когда сами ничуть не хлеще этого охламона. Поставят Кольку к двери, на кнопку звоночка нажмут:

     - Тётя Зина, мы тут Коляна вашего привели. Принимай…те.

     И поскорей обратно дёру, чтобы меньше слышать “благодарственные” крики Колькиной матери, что вслед им неслись:

     - Да когда вы только, алкашня проклятая нажрётесь уже? Да как вас уродов земля-матушка еще терпит и на себе носит. Никакого спасу нет от жизни такой. И мочи никакой, ну ни капельки не осталось.

     А сыночек, как был в чем одет, уже на своем диване лежит. Правда, пока на диване. Потом он своё коронное место займёт, на полу окажется. Там ему, по-видимому, сподручней отдыхать. Отдых короткий у Кольки. Через день или через два ему снова на “вахту” за новыми приключениями. И снова всё повторится. И снова. И снова.

    Прошло еще несколько дней. Вроде ничего и не изменилось, ни в лучшую сторону, а в худшую так дальше и некуда уже изменяться. Колян всё так же “вахты” тянет свои тяжелые, не покладая живота своего. Зинаида, мать Коляна, по прежнему работает, ведь сыночка кормить-поить надо. А то вона каким худющим стал, за швабру встанет и потеряется.  Да и тех же сигарет, денег не напасешься покупать эту отраву каждый день.

      В последний раз Колька был в отсутствии трое суток. Возвращался, как всегда, вечерком, ближе к ночи. Тяжело, но на ногах своих. Упёршись лбом в дверь, стал шарить по стене в поисках кнопки звонка. Не нашел, а не удержавшись на ногах, сполз на пол прямо под дверью.

      - Это что ещё за кино такое? Мать уже и сына родного перестала встречать? Непорядок, – промычал, и тут же уснул.

      … Сколько времени проспал на полу Колька, неизвестно. Когда после нескольких неудачных попыток подняться, ему всё же удалось это сделать, он с удивлением обнаружил, что лежал он уже почему-то в своей прихожей. Подергал за ручку, пока не убедился, что дверь то оказывается, не просто закрыта, а заперта на ключ.

     - Охренеть! В упор не помню чтобы я ее закрывал. Да у меня и ключей то нет. Еще в прошлом году два комплекта посеял.

      Он несколько раз пощелкал выключателем в прихожей, но света не было. Странно, во всех комнатах темень, а в зале свет вроде как блымает потихоньку. Шатаясь Колька двинулся туда. Открывшаяся картина мужика ошеломила.

     - Ё-п-р-с-т! Ну, ни ху-ху себе! 

     Посереди зала на двух табуретках стоял, обитый красной материей, гроб. Открытый и вроде как пустой ещё.  Крышка гроба стоймя стоит рядом, по обеим сторонам от гроба две горящие свечи.

     От увиденной картины кого угодно оторопь с признаками ужаса хватит. И волосы дыбом встанут. И “Кондрат Иваныч” может тут же незаметно подкрасться к тебе. Вот и у Кольки нашего подломились ноженьки, и без сил плюхнулся на диван мужик. Выпученными глазами уставился на гроб не в силах пошевелить не только рукой, ногой, но и языком своим.

    И тут в зловещей тишине раздался голос. Глухой, как из подземелья какого, раздался. Такими загробными голосами ребятишек в детстве пугали, когда не могли их никак спать уторкать.

         - Что, сынок, страшно стало? Не боись, это твой отец с тобой будет говорить. За тобой я, Николай, прибыл. Оттуда. Для тебя лично вот этот красный “лимузин” выхлопотал, чтобы в мир загробный побыстрее домчать. Давай, быстренько ложись в него, да крышкой  прикройся сразу.  Да поживее, пока мать с работы не пришла.   

         - Папка, правду скажи, это ты что-ли, говоришь? Но ведь с того света мёртвые не разговаривают.

        - Не разговаривают, а наблюдают как без них жизнь их родных протекает. И молчат, когда в оставленной семье всё в порядке. Но ты все границы, все рамки приличия уже давно перешел. Ты что, сынок, забыл, что над моим гробом обещал? Клялся, божился. Слезу даже пускал. И до чего ты мать свою довёл за время, что меня не стало. Сил моих не осталось загробных дальше такое терпеть. Пошевеливайся, я забираю тебя к себе. Там не забалуешь, там будешь трудиться денно и нощно, без выходных и праздников.   

        - Папка! Но я не хочу сейчас помирать! Я ведь еще молодой совсем. Мне бы жить да жить еще.

    - Вона, как заговорил! Скажи мне, только откровенно, а есть хоть малюсенькая польза кому-нибудь от тебя, пока ты вот так коптишь белый свет? Молчишь. Вот то-то и оно. Хватит ныть!  Ложись в гроб поскорее. Никак нельзя туда нам опаздывать.

    - А сам то ты где сейчас? Почему не рядом со мной стоишь?

    - Нельзя мне рядом с тобой быть. Я тебя на низкой орбите поджидаю, чтобы дальше вместе в преисподнюю лететь.

    - Папка, родненький! Я не хо-ч-у-у-у умирать. Я брошу пить, я пойду работать. Я буду мамке помогать. Я не хо-ч-у-у туда-а-а-а-а…

     … Пришедшей с работы тётке Зинаиде открылась довольно странная картина.  Лежащий на лестничной клетке под входной дверью сынок, не открывая глаз, выл благим матом. При этом умолял кого-то не отправлять его. А куда и кого именно просил, никак не разобрать. Перешагнув через лежащего сына, и открыв входную дверь, тётка Зинаида включила в прихожей свет.

   - Господи! Всё как всегда! Ничего нового! Заползай в квартиру, работничек. Позоришь мать перед соседями, валяешься у всех на виду. Стыдно мне уже им на глаза  показываться.

   - Мамка! Родненькая! Это ты пришла! Успела всё-таки. А где отец? Он с тобой разговаривал?

   - Ну вот, и до белой горячки уже допился. Ты что, память свою совсем пропил, не помнишь как и отца своего хоронил?

    Колька трясущей рукой показывает на дверь в зал:

   - Мама, посмотри, гроб в зале всё еще стоит?

   - Тьфу на тебя, идол окаянный! Два там рядышком стоят. И на тебя и на меня заготовленные.

   Дошло наконец, до нашего Колянчика, что это сон ему приснился такой кошмарный и ужасный. Наверное в руку сон то. Вещий. Потому как неожиданно он у матушки спросил:

   - Ты чего там, мама, про кодирование какое-то мне всё время говорила? Согласен я. Веди меня к врачу. Хочу кодироваться.

      Теперь настала очередь и тетке Зинаиде дар речи терять. Да что же такое могло приключиться с ее сыночком, коли слова такие она он него услышала. Всю надежду уж потеряла когда-либо и услышать их. Но виду не подала. Обыденным голосом только и произнесла:

     - Давно пора. Завтра же и пойдем. В порядок привести себя не забудь только.