17.
***
И под кисеей оглушенности вдруг потекла жизнь по мечте Вероники. По нишам, каждому по размеру его, как в несессере. Бабушка на грядках растила цветы, готовила и на лавочке с соседками растабарывала. Бывший-будущий муж работал в больнице, или на кафедре, по вечерам повязав галстук, с дипломатом уходил на частный «покос». К Женьке как раньше не лез. Сын погрузился в учебу, возился с учебниками, возобновил баскетбол. По утрам вежливо со всеми здоровался, и, кажется, наконец, оценил, как важно чтить, что имеешь. Гараж он не то чтоб забросил, а вообще отстранился от веселых разъездов, словно они были чему-то виной. Да и какие разъезды без деда. Новый отец, за утренним чаем деликатно как-то промолвил, что если Евгений в ГАИ попадет, никто его не спасет, а машину могут забрать. Лучшим бы выходом было у знакомого нотариуса оформить права на наследство не на мать Веронику, а уже на него напрямик, но поскольку не прав на вождение, то... Но за машиной надо следить, «да, нужно следить», - мать следом кивала, выгонять из гаража иногда, по кварталу прокатываться, как ты умеешь. И говорилось оно, словно «Волга» железно за Женькой и это было приятно. Сколько раз Ника со Стасом чудили, не замечая его…А сейчас вот как надо решили, как ждал. И мысль шальная мелькала - а может, и в прошлом было как надо? А, впрочем… Позабыть-позабыть, не думать о нем, с ума не сходить.
И притом как в ванночке с проявителем, на фотобумаге проявлялись в женькиной стати черты основного родителя: рост, строение черепа, длинные ноги, коленями немного друг к другу подломленные. Мать при бабуле с любовью и удовольствием детали эти перечисляла. Словно читала чертеж. Раньше бы Женька сбесился, а сейчас только молча глотал. «Похож, ну и ладно. Кровь одна, что я сделаю». Только папой Стаса до сих пор не зовет. Почему? Саботирует? Нет. Они и сам – честно-честно – не знает, замок непонятный защелкнут на челюсти: не может язык повернуть, вот и все. «Но, послушай, он твой отец, и он не заслуживает холода с твоей стороны…– мать смотрит в глаза, сидя рядом с Женьком, пытающимся погрузиться в учебник, - и он страдает от твоего равнодушия». И впервые в Евгении не злость поднимается, а что-то другое: неудобство, сомнение. Прежде клялся себе, что никого отцом звать не будет. А теперь вроде и причины нет упираться. К тому же, боль причиняет - зачем?
Пытается снова …и снова…. Замок.
А страна потихоньку бурлить начинает. Ускорение чаще поругиваются. Перестройка идет, но кого и чего – непонятно. Зато в анекдоты, в частушки легко партизаном скрывается.
Раньше пили каждый день,
а теперь с получки,
этот хрен с пятном на лбу
доведет до ручки
Один за другим сонный мир сотрясают лихие события. Вот случай на АЭС, представленный сперва как большая, но все же авария, почему даже первомайская демонстрация в Киеве не отменилась, через полгода выросла в телевизоре до масштабов военных сражений. Каждый вечер в программе «Время» сводки и сводки с места боев с «мирным атомом». Тысячи людей, военных, гражданских, из песка и бетона могильник огромный возводят. Слов нет – подвиг, куда там комсомольским починам. Вот только подвиг с оскоминой – как, почему вдруг рвануло? Столько лет все путем! Что не так, что случилось?
Ускоренье важный фактор, но не выдержал реактор,
и теперь наш мирный атом вся Европа кроет матом
Или копилось, копилось и вдруг прорвало? Зло, про него говорим? Вроде ускориться должны, а не спать на рабочих местах, внимательней стать и строже к себе. Вот только глядь-поглядь на говорливого генсека и его модную женку, милым цербером с ним всюду таскающимся, впереди него под камерами красующуюся, и как-то строже к себе быть не хочется. То есть вот - мы к себе строже, а вождь свою бабу в нарядном тряпье впереди себя выпускает. Он не может ее из кадра убрать, позади удержать? Кто из царей до него своих баб в работу впускал? Он что, ненормальный? Или это ему – так и надо? А если нормально, что он нацарствует?! Блин, да как ему руль-то доверили? Кто по факту правит страной?
Мишка-Мишка, обормот, дай Раиске окорот!
Пусть узнает вся страна, ты Генсек, а не она!
А вот красивую программу приняли наверху: каждой семье к двухтысячному году по отдельной квартире! И повторяют, повторяют, дикторы сладко так повторяют…
Про никиткин коммунизм, ты уже не спрашивай.
По квартире к нулевым обещают каждому.
Потом Чернобыль ба-бах! И молчок. И эшелоны цемента идут и идут на реактор. Конечно, тут ни о какой квартире отдельной речь уже не идет. Надо могильник закрыть. Так хоть прямо скажите! За слова отвечаете перед народом?! Или что, как Хрущев, пообещал коммунизм в восьмидесятом году и в сторонку? А он разве не от имени власти народной его обещал?
Обещанки и обманки - луракам потеха
Было б что пообещать только у генсека.
Да и вообще непонятки волшебные с «перестройкой» творятся. Что и куда перестраивают, что должно быть в итоге - нет внятной речи. Только мантры и мантры, гласность и ускорение, перестройка и… а, вот еще «социализм с человеческим лицом». А, вот еще «Европа от Атлантики до Владивостока». Позвольте, а как? Там же капитализм, проклятый и загнивающий, а у нас будет «с человеческим ликом», его антипод социализм? И как же они вдруг сольются? Нет, ничего не понятно. А еще - процессы текущие вызывают у народа в мозгу замыкание: в мае, значит, закон, всем шишкам на местах с нетрудовыми доходами надо бороться ( смачная фраза, долго будет жить, не умрет!) для чего энтузиасты во власти начинают личные подворья народа щемить, кур считать и за трактор казенный, которым участок личный вспахал, по административной линии спрашивать, а в ноябре – разрешают индивидуально трудиться, на личном сырье, как-то, где-то добытом, на своем оборудовании, тоже с неба упавшем… может, с тайных доходов закупленном… а трудовые те ли доходы? В общем, напринимают законов – и искры из глаз у народа! Вроде как в анекдоте про склад, где синие и белые ящики. Приезжают с Москвы контролеры, вызывают начальника склада: как перестраиваетесь? А вот, говорит. При застое ставили синие ящики снизу, а белые сверху. А теперь по-другому! Синие сверху, а белые снизу. «Правильным курсом идете! А завтра как перестроитесь?» «А завтра поставим их парами, как мальчика с девочкой, синий и белый, синий и белый» «Ну а дальше-то как? Куда пойдет перестройка?» «А дальше будем три синих, три белых» «Неправильно, три белых, и только потом – по три синих! Вот верный курс перестройки!» Так вот и у людей, глядя на активность вверху, где все-то они ящики местами меняют, правильные слова говорят, возникает оно – недоверие. Кто-то умный Блока цитирует, мол, там, в управлениях, «за жолтыми окнами»… Впрочем, оставим аллюзии. Пока «эти нищие» вполне ничего. Еще обмана не выявлено. Еще ничего непонятно! «И не надо нам это, понимаете, ставить перестройке палки в колеса».
Июньский пленум расставит нужные точки над Ё
Летом Женька перед отъездом в спортшколу к бабуле зашел, та за столом в телевизор уставилась, где Горбач на трибуне, с докладом, над залом многоголовым витийствует, клеймит врагов ускорения:
"В реальной жизни, как мы видим, развиваются не только позитивные тенденции — они, разумеется, доминируют в обществе, — но действуют и тормозящие факторы…»
«Тормоз перестройки» - хмыкает Женька, а с ним и тысячи слушателей.
Ага! «Тормоза перестройки» - вот кто баловал с ящиками!
Тормоза перестройки….И снова – ба-бах! Теперь на Черном море ЧП. Рулевой на вахте заснул и пассажиров четыреста душ - к небесам, а теплоход круизный - на дно… Шок и ужас, кошмар! Сначала АЭС, теперь «Адмирал…»
Как же так, капитаны, разве мало вам места на море? Ведь столько лет без аварий, без катастроф! И рубанул сухогруз ведь тютелька в тютельку своим носом, как айсберг в «Титаник», в самое уязвимое место. Как направляли! Неужель так бывает? Да что же такое твориться?
А вот так. Пора привыкать. Ускорение!
И потому уже с пьянством борьба никого не злит, не печалит. Привыкли. Фактом стала прежде вещь невозможная: подпольные склады с левой водкой, хлестание политуры с одеколоном, эксперименты с клеем БФ… спекуляция, цыганское счастье, дефицитный вдруг сахар – все в самогон, в самогон… Очереди немного поменьше, метров до ста. Но кому это нужно? Зачем?
В шесть часов поет петух, в восемь - Пугачева,
Магазин закрыт до двух, ключ у Горбачева.
Да и по фигу.
Но во всех в домах еще радиоточки работают, везде еще сказочник Литвинов сказки рассказывает в четыре часа: «Здравствуй, мой маленький друг». И замираешь передо тембром волшебным, и слушаешь. В двадцать вечера – радиотеатр на страну. «Мартин Иден»,в главной роли Высоцкий. Это к примеру. Там много хорошего, и постоянно. «Два капитана». «Три мушкетера». Классика, то да и се, и однако – наскучило. Очень наскучило! Очень все правильное!
Подождите! Годик один подождите! Придет по телевизору революционное - «Взгляд». Поздно вечером. По последним дням рабочей недели. Разнообразно, по-новому там представится мир. Молодежь журналистская злое начнет выворачивать, наизнанку и к верху брюхом. - бойко, базарно. За «йети» еще гоняться, псевдоученых в эфир приглашать, окаменевшее дерьмо ковырять. А параллельно возникнет идеальный ведущий Молчанов с его «До и после полуночи» - как форточка к западной музыке и вообще… Женьке-то – пусть и ничего нового, но чтобы так, не путями окольными, а чтоб сразу, по телеку – «Смоки»?! А-та-а-ас…Крышу сносит. То есть – будет сносить через год.
А пока он кровного папу зовет по имени отчеству. Не дошло до кондиции еще ускорение. Его ускорение, лично. А в стране-то доходит шикарно - предъявлен жест доброй воли для мира, в миролюбии подтверждение: из южной страны вывели шесть советских полков, колонны на технике проехали по мосту с красным знаменем. Долг с честью исполнен. Ими. А остальными? Похоже, тоже с честью исполнен.
Вот из ссылки, из Горького в Москву возвращен Академик Великий, диссиды живая икона. И потому о чем он блажил «голосам» в интервью, и писал, встав в позу пророка: конвергенция, демократия, реформа системы, осужденье вторжения, покаянье за Сталина - теперь это будет в законе. Понятно?
«Посмотри, как меняется жизнь, - мама с бабушкой снова у телека, где Генсек с президентом Америки в холодной Исландии, в Рейкьявике устроили пресс-конференцию – даже с Рейганом сблизились, все ищут общий язык, только не в нашей семье. И вообще, о чем говорим? Какая правда сейчас открывается! Кто бы мог подумать, что мы сможем увидеть подобные фильмы? Я говорю о «Покаянии», сын. Еще не смотрел? Ты сходи. Он про отношение отцов и детей Там сын вообще отца из могилы выкидывает, хотя там отец душегуб и чудовище, тиран, за ним реки крови. А за нашим здоровье и одна роковая ошибка по отношению к сыну с женой. Которую уже не исправишь никак?» «Мам, что ты хочешь сказать?» «Не сказать, а спросить: твой отец – душегуб, словно Сталин и Берия? Тогда почему ты его не видишь отцом? Мы живем от его частной практики, хотя бы поэтому»
Идет Женя в кинотеатр, смотрит на то «Покаяние». И не понимает в нем ничего. И не один, а в принципе, с залом набитым. После сеанса люди гадают, что им за полотно показали? Вроде как про тирана, но про какого? От Берии, вроде, очки. От другого тирана – усы, то есть, от Адика. Что от Сталина? Френч? Судачили легковесно, а потом соглашались, что сообща всем понравилось: впервые красивоо засняли голую тетку, перед тем, как она трупака увидала у дерева! Показали так, что вааще! Рублик, в общем, потрачен не совсем ни на что. А то все смешали, автомобили, рыцарей в шлемах и с копьями, прорванный водопровод. Ничего непонятно!
Да, плохо них с иносказанием, чтением знаков, фигой в кармане, эзоповой мовой. Все им напрямик подавай. Потому посмотрели разок и забыли.
А вот жившие с «тихим достоинством» вдруг ощутили та-акой свойский им сквознячок! Это они, они жили под железной пятой, системой задавленные, не сумевшие высказаться из-за нее! Не давала снимать, петь и писать, что хотела душа! Наконец-то стало понятно, почему им претит сближенье с народом. Да потому что его все устраивало! И тирану он славу орал, этот народ, и шагал под веселую песню, и считал, что не зря по ночам моторы гудят «воронков», шел за Тираном, дорогой его, их идти вынуждал и вот дошли…всей страной, то в магазинах нет туалетной бумаги, ни колбасы! Это если в провинции. А в коммерческих – там, и в обычных - в Москве – всего лишь три сорта!
«Дорога к храму!» - запестрели газеты сообща заголовками, - Улица Тирана к храму мы не пройдем! Улица Тирана не ведет к храму. Как глубоко символично!»
Шумит и бурлит страна – по верхам, а на заводах и фабриках, колхозах-совхозах также пашут и трудятся, за водкой стоят после двух, Мишку частят и в телек с сомнением пялятся, ждут не дождутся, когда морок закончится.
Милка в койке показала новое движение
Я подумал «перестройка», вышло – ускорение!
***
Заставили говорить слово «папа» Длинного так: сначала мама объявила о свадьбе. Официальном бракосочетании в ЗАГСе и свадебном ужине на двадцать персон, не считая брачующихся. И ужины будут два дня. Сперва в ресторане, затем у них на квартире. аявление подано, через месяц предстоит торжество. Было это на кухне, за чаем. Женька о приготовлениях знал, но хотел избежать. Молился, чтобы на соревнования вызвали, но мать категорично поставила: «Никаких отговорок. Придут серьезные люди, коллеги отца, придут мои сослуживцы. И будет как минимум странно, что ты родного отца не зовешь как положено. Это и некрасиво, и может повредить ему, а значит, и нам, потому что его будущее оно и наше, мы зависим от его успеха, не стоит плевать в свой колодец, сынок!» «Да что вы хотите?! – взмолился юнец, - не могу я просто сказать ему «папа», вы понимаете? Не мо-гу! Как вижу, рот не включается!» «Может, ко врачу обратиться?» - отец-отчим входит на кухню, рубашку аккуратно застегивая, - «Я устрою». «Не надо врача мы просто сейчас твой «рот» буквам научим, как грудничка. Да, Женя? Садитесь за стол. Ты, Стас, сюда, Женя, напротив. Чаю налил? Хорошо. Теперь попроси «папу» конфету тебе передать». «Можно конфету?» - тоскливо Женька бурчит, запястьями стуча по коленкам, не глядя на стол. «Где ты видишь конфеты? Сейчас посмотри». Вероника ставит на стол сундучок конфет-ассорти, с коньяком и ликером. «Повторяю: скажи, папа, дай мне конфету, пожалуйста»… «Можно конфету?» «Нет, скажи «папа» «Да вы что, издеваетесь?!» «Лучше скажи…» «Не надо со мной как с ребенком?!» «Ты и есть наш ребенок»… Увы, не поспоришь. Да и конфеты. И чай… И вообще, запрещенный прием.
В итоге выдавил: «папа». И еще пять раз «папа». По конфете на слово. К вящей радости предков – реально в ладоши захлопали, словно младенец перед ними первое слово сказал. А внутри ощущение, странное, «чего выкобенивался, сколько по жизни конфет пропустил?»
Каких конфет? Где?
***
И вот, месяц до свадьбы был у Длинного самым тяжелым. Не считая недель, когда привыкал к смерти Виктора. Беспечно живущий по завету отца, даже можно сказать, легкомысленный, Женя вдруг оказался… нагружен. Словно подписался под ролью противной и в спектакль сходу вошел, потому что в Станислав Эдуардовиче с того дня обращение «папа» произвело, не шутя, революцию. Разом вернулся дух покровительства и назидательства, мигом в квартире от него стало тесно. И ничего уже в простоте не ответь. Ни «да», и ни «нет», а только «да, папа», «нет, папа». Иначе он не отпустит, будет нудить. И мама при нем на подхвате, только Женька гримасой скукожит лицо, она его под локоток и за лацкан: «у папы нелегкий характер, но в семье всегда нелегко. Сын, привыкни, а лучше постарайся любить, в конце концов, он твой папа, потерпи, все наладится». Женька кивал и старался любить, в одиночестве себя уговаривая, что нет больше причин для вражды, что его антипатия – чушь, что он хлеб его кушает, а прошлое – в прошлом. Лист перевернут, надо чистые заполнять новым текстом. Странным текстом…. пока дурного спектакля, где он чувствует, что себя предает и нарушает верные клятвы. Да что значит «клятвы»? Какой от них прок?
Потом неделя, другая: да, папа, нет, папа. Успокоился, незаметно стерпелся, снял кавычки, и «отец» стал отцом и даже градус менторства сбавил. На телефоне висел, говорил по межгороду. Вызывал людей на застолье. К концу месяца Длинный понимать перестал, зачем были дрязги, даже предложил в ЗАГС их отвезти на дедовой «Волге». «А что? Свадьбу ГАИ не проверит! Украсим нарядными лентами, чтобы было понятно. Чего замолчали? Вы же так и так на машинах поедете… А в ответ - два квадратика с глицерином, где белки настороженно замерли. Словно впал папа в ступор . Словно услышал настолько за рамки выходящее вон, что сейчас… может… что… И Женька чуть не вспотел, елки-палки, да что он такого сказал?! Тут мать подошла, положила ладонь на плечо, объяснила: зачем нам этот лубок? Нам же не двадцать лет. Стас, что с Москвой, сколько будет людей? И Женька вдруг вспоминает, что резина неменяна, а уже и декабрь, какой тут на фиг кортеж. Так нечего и горевать, нормально. Нормально. Свадьба все ближе. И ближе.
И тут, значит, звонит в дверь Котлета…
***
- Динь-динь-динь, динь-динь-динь.
- Женя, открой.
В прихожей темно, белый шкаф у двери лишь отсвечивает. Мать с отцом курлычат на кухне. Станислав Эдуардович только с «покоса», положил три червонца на белую скатерть. Бабушка в зале, робко сидит на диване, жилистые ладошки сложила. Снова у телека, новости смотрит. В спину звучит дикторский поставленный голос: заседание Политбюро ЦК КПСС… удовлетворена просьба товарища Кунаева… об уходе с должности первого секретаря ЦК Компартии Казахстана … выразить благодарность…
«А ведь еще на ноябрьские на пару с приятелем, в толпе демонстрации несли с Кунаевым двуручный большой транспарант с его правильной, партийной, совсем не азиатской седой головой. Снега уже подвалило, и как площадь с трибуной обкома за спиной оказалась, откололись от школы, пошли на горку в овраге, снега на склоне было достаточно, и дорожку уже укатали. Съехали несколько раз, на товарище Кунаеве, как на ледянке, он, конечно, немного в негодность пришел, и снега с изнанки с землей в деревянную раму набилось, не до ледышки глина замерзла. На майские праздники вряд ли такую поручат нести. Все, выбыл Кунаев! И теперь, получалось, действительно больше транспарант не понадобится. Сглазили прямо!
- Динь-динь-динь, динь-динь-динь!
- Иду, хорош звонок мучить.
Отпер дверь. На пороге, в трениках вечно пузырчатых, в странной на плечах халабуде – толи пиджак, толи телага, без шапки, с отвисшей верхней губой и ртом приоткрытым, стоял беспокойный сосед, переминаясь с левой на правую. Чистый Ганс на лицо, Карлик нос.
- Валерка?
- Даров! А этот, твой как… Станислав, он что – дома? Можно его?
- Сейчас узнаю. Па-па-а! Тебя.
Ухмыляясь, идет как бы в комнату к бабки, но в проеме дверном застревает, наблюдая из-за плеча, как солидно подходит к дверям его отче, как замирает, словно громом сраженный, и шаг назад делает. А Котлета, переминаясь, чуть не танцует в предбаннике:
- Эта… ты же теперь за Витьку остался? Да? Ну! Во… ссуди треху до Нового Года. Тридцатого ав-ванс, сразу отдам.
- О чем вы?
- Папа, это Валера Бочкин, сосед. Его… папа Витя постоянно ссужал. Ему можно дать, он всегда отдает! – подал голос Женька из зала, под нос тихо смеясь.
- Какой еще папа? – отец у дверей оборачивается, очки поправляет, - а-а, я понял, я понял. Нет, милейший, денег не будет, их нет, к сожалению. Так что, увы…
- Как нет? А что же… ну, хоть рубль, - голос Котлеты стал плачущим.
- Нету, нету, милейший. Я же по низшей ставке работаю. Сами концы едва сводим…
И еще минут пять они так на площадке друг с другом бодались. Котлета, не могущий с фартового места сойти, где прежде ронялась небесная манна, и Станислав Эдуардович, говорящий, что нет денег, нет… Через месяц займет, а сейчас, ни копейки лишней не водится.
А три свежих червонца на скатерти белой на кухне краснеют. Хлопает дверь. Папа-отец на кухню довольно идет.
И Женька с дивана срывается, не шутя негодуя: как же так?! Если жалко, почему в лицо прямо не скажешь?! Зачем издеваешься?! Так бы папа сказал! Настоящий папа сказал!
…мать пьет чаек по старинке, из блюдечка дует, а тот, кто заместо Найденова важно ей пересказывает, как с попрошайкой тонко шутил, пока до него не дошло, что здесь не собес. И Вероника восторженно смотрит на… Стаса. И три червонца краснеют на скатерти. Женя смотрит на них, на отца… И как будто кавычки возле сильных квадратных очков снова летают. Такие же красные-красные! «А почему ты соврал, что нет денег? - оглушенный Евгений кивает ему на купюры, - Сказал бы не дам, ну и все». «Это что?» - очки поправляет растерянно, да, и очень растерянно! Тут маман на подмогу: «Как ты с отцом говоришь? Что значит «соврал»? Перед кем нам отчитываться, перед бичом? Потому что Найденов их баловал?» «Не надо, Ника, не стоит, у всех свои недостатки». И тяжелая рука на худое, в рубашке ложится плечо, а сам улыбается, снова очень победно – прекрати воспитание. Но какие соседи!
Женька глотает и терпит. Садится у тумбочки с телефоном на корточки, одноклассника набирает, болтают о том, о другом, о транспаранте, Кунаеве… , а внутри голосочек: как он рад твой папаша, что Котлету за нос водил, как он наслаждался своим лицемерием. Пусть Котлета босяк и дурак, но издеваться - зачем…?
Забыть-позабыть. В семье – трудно!
«У всех свои недостатки», «мы из разных миров»
***
Еще неделя прошла. В Казахстан отправили товарища Колбина вместо Кунаева. И сразу волнения в Алма-Ате! А что такое – «волнения»?! Как в нашей стране – и волнения?! А потому что студентам не понравился русский, пришлось объяснять. Осудили кучу народа, раненные есть и убитые. Подожди, а чего им не так?! Мы единый советский народ!
Вот и прокатились на транспаранте…
«У всех свои недостатки». «Мы из разных миров»
***
Человек с черными, зачесанными на пробор волосами, повернул квадратную челюсть к Евгению.
- Десять лет.
- Что? – Длинный не понял.
- Дело полож – выше шагнешь, нет десятки – взятки гладки. Десять лет – входной билет. Так будем наверх отбирать. Повезло новобрачному, правда?
- С чем повезло? – опешил Евгений.
- С судьбой, - мужик ухмыльнулся, и расстегнул молнию на ширинке черных шелковых брюк.
Они стояли в ресторанном сортире. У двух писсуаров. Справляли нужду. Гость торжества, москвич средних лет, был в темном костюме под стать волосам - с отличной осанкой и холодными, пустыми глазами. И говорил он загадками. Только что поднимал велеречивый тост в честь отца, за настоящих людей, за «соль земли», на плечи которых скоро ляжет страна, с чувством говорил и проникновенно, а потом на крыльце ресторана, с другими приезжими, такими же статными, правильными, некрасиво кривился и подхохатывал, сплевывая на мрамор ступеней. Их компания из трех человек была словно скульптурная композиция из темного камня. Только что она выражала? На плечи сыпал мелкий снежок, троица некрасиво смеялась. Пошлость и статность, проникновенность и гадкость, все было вместе в их лицах. И почему-то почудилось Женьке - от группы исходит такое презрение к ним, к гостям в ресторане, к отцу и маман, официантам, прохожим – такое презрение – жуть! И потому, когда один изъявил намерение «до ветру пойти» - за ним увязался. Загадка ведь, все же!
И вот они стояли у писсуаров, и гость из Москвы сыпал загадками. «Десять лет, входной билет» «Мы из резерва, мы дышим нэрвно». Потом покосился на Женьку, заметил его причиндалы и глаза округлил. Уже без притворства голову сунул над писсуаром..
- Ого! Нормально! И сколько?
Женька ответил.
- А ты что, со свадьбы? Стасика отпрыск? Так, малой, стой-ка тут. – каменный красавец застегнул ширинку, ушел на улицу, и быстро, словно не давая Евгению отойти от его замешательства, привел остальных , и компания стала осматривать его как животное, голосами сильными, повелительными, приказывая штаны приспустить, орган поднять, оттянуть и так далее. И почему-то Женька все делал, повиновался, не мог откажать. Потом кто-то сальность сказал, что «сам себя может», другой поддержал, «акселерация», мол, и в миг потеряв интерес, оставив его с голым задом, смеющаяся компания в зал банкетный по лестнице, каблуками начищенных туфель вразнобой застучала.
А на другой вече, уже без чужих, дома основательно «свадьбу допразднывали».
Так и допразднывали. Женька сидел ни мертв и ни жив за «камерным столиком» на двадцать персон, где пановала «черная троица», на которых отец смотрел удивленно-почтительно, как никогда. Фотограф, тосты «за счастье» - но все немножко пристыжено, тихо. Даже «горько», как на свадьбе положено, из приглашенных никто не сказал. Стол накрыли – и словно галку поставили. Потом «темные гости» чинно откланялись, швейцару скомандовали, тот, пресмыкаясь и лебезя, проводил до «мотора», они сели в желтую «волгу» и скрылись в ночи.
Тогда за столом стало лучше, раскованней. Но гости между тем, переглядывались. А кто-то друг с другом шептался, что мол, именно эти алиби Эдуардовича. С такими мол «друзьями» и не нужно врагов. Но с другой стороны – иначе бы сел? И шепотки, шепотки, Женька в одно связать их не может, украдкой слезы с глаз вытирает, себя укоряя – зачем в туалет увязался?! Зачем?! Не выходит из головы отражение в зеркале, штаны на коленях, а он – с членом в руке, с голой задницей… Хорошо никто не зашел! Украдкой налил в фужер вместо шампанского водки, махнул, усилие сделал не кашлять… Никто не заметил. Домой отпросился, на трамвае поехал, две остановки проспал. Дома упал на диван, отключился. Прежде пил только вино и портвейн…
Последняя вспышка. Свадьба. Вторая часть балета, на дому и с другими танцорами. Мебель подвинули, столы взяли взаймы, составлены в один буквой «Г». В женькиной комнате гардероб, куда каждый свои дорогие шубы мостит - на магнитолу, на стол музыкальный, на столбики с аудиозаписями. О, сколько норковых, модных, дубленок на кассеты навесилось! Бабушка в зале не появилась, гостям за столом объявили – хворает, потому заперлась. Женьке бы к ней, но вынужден помогать, снедь приносить, приборы столовые, гостей на подходе встречать – суета. В ней он пытется забыть о вчерашнем. Водочный щит растворился в крови, снова по жилам текло унижение. О, как он ненавидел вчерашних красивых, холодных гостей. А как с ними «Стасик» прощался! И как свысока они напоследок поглядывали, а он в ответ чуть не кланялся! Блин! Пережить второй раунд и все. Хотя эти гости на вид человечнее. Седые и лысые, правда, один в милицейском мундире, с лампасами, а другой юрисконсульт, осанкой гимнаста похожий на Стаса, но благообразно седой и губастый.
Собрание-свадьбу повел сам новобрачный, в светлом костюме и кремовом галстуке. Он бродил вдоль столов, одна рука на поясе, локоть отставлен, другая перед собою вращается, снежки будто лепит или пряжу наматывает. Мать с края стола, рядом с его стулом пустым, и бегала в кухню, за горячим, закусками. В общем, свадьбу это напоминало несильно, скорей юбилей одного из лощеных пузатиков или одной из их морщинистых, намазанных спутниц. И к удивлению Женьки они отца знали и говорили о нем как о старом, проверенном друге, члене семьи, и всего-то за год! Хотя и мелькала казенщина в тостах, повторилось про «ценного кадра» «соль земли» и «опору», на которую опираются друзья и родные». Но еще добавлялось, что «и мы в стороне не останемся, с просьбой посильной – милости просим». Мелькали рюмки, менялись закуски. Длинный выжидал как бы лучше слинять. Но отец катал фразы, важно бродя, как павлин, мать беспокойно таращилась. И сидел он на свадьбе родителей генералом тем самым, на которого пялятся и с предками сравнивают. Ковырял оливье, но кусок в рот не лез. Потом отецпопросил минуту внимания.
«Сам будет говорить, сам, сам» - понеслись шепотки.
И да, он сказал.
- Как известно, у нас для человека есть множество прав: на труд, на отдых, на образование и медицину бесплатную, есть право на жизнь. И все-таки с одним правом в нашем обществе пока напряженно. Оно в недостатке. Можно даже признать, у нас дефицит этого права. А ведь оно самое человечное, и порою просто спасительное. Иб… Знаете, на стажировке в Америке я услышал одну интересную американскую поговорку: «Before You meet the Handsom Prince You have to kiss a lot of Toads , (Бефор ю мит зе хандсом принс ю хэв ту кисс а лот от оф тоудс.) – со значением произнес новобрачный, - что в переводе означает «Прежде чем ты встретишь прекрасного принца, тебе придется перецеловать много противных жаб»…
Голоса поддержали:
- Каждому пришлось перецеловать своих жаб!
«Кто-то до сих пор целует»
- Одну! Одну жабу Веронике пришлось, после правильной первой, - губастый знакомый что сидел рядом с Женей, почему-то со значением на него посмотрел, - а вторая вас мучила сколько? Тебе же четырнадцать? А пришел он – ты в первом классе учился?
- Наполним бокалы! Итак я предлагаю выпить за самое дефицитное в нашем строгом и принципиальном обществе. Давайте выпьем за простое человеческое право – право… на ошибку. Чтобы никогда ни одна оплошность не стала для нас роковой, и у нас оставалось время на ее исправление.
- Браво! Как верно! – восхитилось собрание. Гости, переглядываясь друг с другом, чокались, рюмки друг другу протягивая.
И покатилось: звяк-перезвяк, звон-перезвон, стуки ножей о тарелки. И разговоры, разговоры… Мать с отцом к одному, к другому подсаживаются, тихо, косясь на него, говорят. Сначала Длинный не слушал: мало ли, рабочие вещи. Потом как услышал про «сына» - насторожился, и сразу по ушам резануло: «Если б Найденов вас прописал…» «я сама отказалась, знаете, жить с алкоголиком…» «Понимаю, я вас – понимаю» - кивала в ответ полная дама с милой улыбкой, и прямыми пшеничными прядями, нелепо так обрамляющими лунообразное, большое лицо. С другой стороны отец говорил про сберкнижку. Чин милицейский стул свой подвинул, принялись шутить, улыбаться и спорить, как депозит в десять тысяч можно пропить, и хорошо ли они поискали. «Нет, мы искали подробно, как сыщики, мебель, книги, полы, все посмотрели, - улыбался «отец» - почему-то опять закавычился! . – проверили, но нигде не нашли. Он не прятал ее. Он же не знал, что спьяну в горах разобьется. Значит, на водку спустил». «Обстановку – я понимаю, - тем временем, громко, отвернувшись от Женьки, говорил юрисконсульт, - всякое видел, телевизор, ковры. Люди в запое страшны. Но чтобы депозит пропивать, это не совмещается, увольте. Запойные накопить не способны. Они копят, чтобы сорваться, уверяю я вас, уверяю». «Но книжка была» - поджимала мать губки. «О, я же не спорю!»
Потом не стесняясь заговорили о папе, как он швырялся деньгами, то рубль, то трешник ссужал дворовой бичиве, как ссорился во дворе, наплевав на соседей, и беззлобно отчитывал должника, посмевшего опять прийти за рублем. Как привозил старикам-отставникам, лупящим в козла у дровяного сарая, чешское пиво в баклажках, и немецкое пиво в раскрашенных банках. «Транжира». А «папа» с другого бока рассказывал о частной операции, после которой он выложил на стол 25 рублей (почему не тридцатник?), и как пришедший за трешником сосед получил от ворот поворот, мол «денег нет», мы сами бедствуем, - улыбался отец, - ужасный квартал. Но какая у них интуиция! «Да, вам надо квартиру менять» - озирались гости на помещение тесное, и отец с матерью перемигивались – правильных людей в гости позвали. Длинный хотел уточнить про червонцц, но мать снова руку на плечо положила: оставь, не нужно, забудь.
И все же пока говорили про «запои» Найденова, про деньги, что он нарочно транжирил, про депозит и прописку, от коей мать отказалась – Женька еще как-то терпел. Но когда «папа», войдя в роль тамады, позвенел вилочкой по стеклянному конусу рюмки, произнес, что просит, мол, тишины, и…
- Прошу тишины. Наполним бокалы.
- Тише, тише! Станислав говорит, очень важно!
Разговоры затихли.
- Я очень рад что в присутствии наших уважаемых гостей, моих добрых друзей, могу резюмировать наши новые обстоятельства, приятные для меня и, конечно, для близких, для жены и для сына и окончательно поставить диагноз течения бывшей болезни, роковой опухоли на нашем объединении.
«Чего-чего?» «он про кого-то?» «да про жабу, про жабу» «найденова, что ли?» «ну да».
- Мы претерпели многое. У нас часто не было крыши и средств, мы жили, терпя пересуды. Нас разъединяли странные люди, со странными взглядами. Но не смотря ни на что, мы упрямо шли к цели. И теперь, когда препятствия у нас за спиной, констатируем приятный итог: наша семья наконец-то, соединилась. Те, кто мешал счастью, больше никогда не нарушат покой очага. Моя законная супруга Вероника и мой сын Евгений – Станислав качнул бокалом в сторону окаменевшего Женьки – мы теперь не расстанемся, и я очень этому рад.
- А кто поверженный призрак?
- Бывшие их, с кафедры профессорша и этот… водитель.
- А, шофер-дальнобойщик.
- Прошлое погребено и оно не вернется. Никогда. Но поднять бокалы я предлагаю за будущее. За за то будущее, которое мы для себя построим, и, надеюсь,и - вместе с вами! За будущее для наших детей, за будущее без прошлого. Прозит!
- За будущее наших детей!
Когда сосед в костюме, этот благообразный юрист с выпяченной нижней губой многозначительно повернулся к Длинному, и качнул рюмкой, сказал одними губами: «Правильно, что взялся за ум, отец тебя выведет в люди. Мы тоже поможем», вдруг в голове вспыхнула и замкнулась цепочка картинок: отец в малосемейке, за дверью на цепочке, пьяный, с черным лицом, злой цыган, дальше - ровно сидящая перед людьми с автобазы маман, скорбно поджавшая губки: «нет, мы давно чужие с ним люди. Нет, за телом мы не поедем». Дальше - кричащая в форточку бабушка: «проклятые, фашисты, убили человека, я на коврике вам места не дам!» Вечернее чаепитие, кучка золотистой фольги от конфет, слово «папа», обживающееся во рту словно скунс, под победный блеск двух белков в глицерине. Затем три червонца на скатерти кухонной, победные взгляды маман и отца поверх Женьки – повергли навзничь бича, попрошайку! И, наконец, басовитые голоса трех сановных моложавых амбалов в кафельной комнате, его стояние с отвисшим концом, со спущенными штанами, у пахнущих мочой писсуаров. Обсуждение презрительными людьми в темных тройках висящего органа.
«Мы – поможем. Выведем в люди». Начало положено?!
«За сколько дней можно пропить депозит… Если постараться, за полгода легко»
«Семья наконец-то в сборе!» «Молодец, что взялся за ум. Отец тебя выведет в люди».
В люди - какие? Куда? В ресторанный сортир?!
«Нет, ну как он вовремя сгинул. Совпадение? Нет, я считаю – судьба помогла» «Ах, если б ты, Вероника, у него тогда прописалась! Чувства-чувства, не смешивай метры и чувства, надо было предвидеть!» «Как я могла предвидеть такое?» - у маман развязался язык, она расслабилась, в нарядной блузке и розовом пиджачке, с белым кокетливым бантиком под подбородком, облокотилась о стол, полулежа. «А надо всегда верить в лучше!» - бодро чеканит та, что с круглым лицом.
То есть в то, что отец разобьется?! Мать поджимает губки, и качает головкой, в которой блестят сталью заколки, плечики суетливо – вверх-вниз, вверх-вниз. Расслабилась, пьяненькая, вся на виду…
- Мам, для тебя стало лучше, что папа разбился? – сквозь шум Женька у матери спрашивает.
- Почему он разбился? Папа жив и здоров.
- Найденов? Он говорит про Найденова, - поясняет отец Станислав, говоря про Женьку в третьем лице…
- Сын, хватит уже… забудь ты, он в прошлом, он в прош-лом.
.. и тут-то Женек и взвивается змеем: подскакивает, в тарелку с размаху харкает, потом с налитым кровью лицом, бешено щемится вдоль коленок гостей, - те кричат, он идет им по ногам, но посажен ведь точно специально над углом буквы «г» и в углу, в углу комнаты, чтобы выйти нельзя – по юристу прошелся, потом зло оперся рукою о стол, задрал ногу, словно кузнечик, второй махнул над столом как косой, бутылки, тарелки на пол сбивая, и барьер , наконец-то и взял! Два прыжка, за пальто – и на улицу. Хорошо, что зимние туфли так и не снял, словно знал наперед..
Бежал, бормотал.
- Да никакой ты мне не отец! Ты Тень, ты в кустах, Частый гость! Разрушитель, фашист! А ты, мать, ты предатель!
Ломанулся сначала в гараже, но по дороге – а всего 100 метров бежать – ноги стали свинцовыми.
И еда… А дом?! А крыша над головой?! Где пристанище? Девы давно о нем позабыли…
Увидел бегущих людей силуэты. под липами на свет фонаря, повернутого к аллее– Длинный знал, его однозначно не видели. Он быстро отошел в темноту, встал за угол крайнего дома – рядом кончалась линейка их двухэтажек.
Бегуны оказались родителями. Подошли к гаражу, и мать застучала кулачком по железу, не замечая висящий замок.
- Сын, отопри. Это что за истерика?
И снова – стук-стук.
- У тебя возрастные проблемы, и мы все в свое время обсудим. А сейчас ты ведешь себя недопустимо. Ты себя позоришь в первую очередь. Послушай, живя за наш счет ты не имеешь права так поступать! Изволь с нами считаться!
Гость кивнул на замок - нет его здесь. Взял за руку мать, растерянно встал, смотря в обратную от Женьки половину Земли…
- А где же он спрятался?!
- Да неважно, пойдем, неудобно. Он скоро придет. Все равно ему некуда деться.
«Это мне-то? Посмотрим! » И Женя дом огибает со стороны огородов, срезает мимо сараев, бежит к автомату… Две копейки всегда при себе! Лишь бы трубку не сперли, иначе до другого придется бежать.