По лесистым холмам, мимо болот, через говорливые горные речки пролег серый широкий тракт. Словно заботливые руки уральских женщин выткали половичок, раскатили его по холмам и еланям на отбелку, да так и оставили на радость людям. Бегут по нему легковые машины, натужно тянут в гору свои тяжелые кузова мощные грузовики, со свистом, как пушечные снаряды, пролетают мотоциклы.
Наблюдают за половичком люди, гладят его грейдерами, укатывают катками и тоже называют любовно полотном, только дорожным.
Ранним июльским утром шла в сторону Урмановска «Волга». Шла не спеша, покачиваясь на неровностях дороги, которые не успели еще засыпать и загладить после весенней распутицы.
Качнуло машину в нырке, и в маленьком зеркальце над ветровым стеклом увидел водитель себя. Широкий лоб, залысины, прямой нос, подбородок с ямочкой, на висках - седина. И морщины: глубокие на лбу, мелкие вокруг рта и по щекам. «Стареем, друг» - подумал человек и улыбнулся краешком губ, обнажив белые ровные зубы.
Он не торопил машину, смотрел не столько на дорогу, а больше по обочинам ее, где прижимаясь друг к другу, стояли на зеленых коврах высокие ели и сосны. Где такую красоту еще увидишь? Незабываемая родная сторонка! Сколько лет он не был здесь? Считай - десять, двадцать... Двадцать семь. Да, быстро пролетели годы.
Машина легко скатилась с крутой горки и, перебрав колесами ребристый настил, устремилась в зеленый туннель. Дорога бежала мимо кустов черемухи и ольховника, мимо высоких тонких осин, заливных лугов, покрытых осокой и мягким, как бархат, мхом.
Всходило солнце. Лучи его просачивались между стволов деревьев, золотистыми снопами ложились поперек дороги. В лесу пели птицы, и воздух, настоянный на хвое и травах, был густым и сочным, и он пил его, как пьют по весне березовый сок.
Говорят, есть еще красивая страна Швейцария. Он не был там, но видел в кино, на картинах. Нет, не сравнить ее с этим родным уголком, не сравнить.
Вот и еще одна речка проскочила за боковым стеклом и начался крутой подъем. Человек переключил скорость, машина рванулась вперед в высоту.
Взят последний перевал. С вершины высокого холма открылся вид на поселок. Он не узнал его поначалу. Вместо деревянной плотины, где с почерневших от времени спусков он еще мальчишкой ловил летом пескарей, стояло высокое здание из железа и бетона. Это гидроузел. А сколько прибавилось новых цехов! Они раскинулись от горы до горы с высокими кирпичными трубами, светлыми большими окнами, В которых сейчас так весело играли солнечные зайчики. А это что за дамба, разделившая пруд пополам? Да это же дорога железная! Давно мечтали о ней урмановцы.
Миновав крутой спуск, машина покатилась по асфальту.
Он смотрел на широкую улицу и не узнавал ее. Старые дома отремонтированы, деревянные крыши заменены на железные, стены обшиты тесом и покрыты светлыми красками, появились новые дома, шлакозаливные. Раньше здесь такие не строили... Они оштукатурены снаружи, тоже покрашены масляными красками, крыши покрыты серым волнистым шифером.
Когда на пути встал полосатый шлагбаум, ему показалось, что он вообще перепутал город и попал совсем в другой. Четырех и пятиэтажные дома стояли по сторонам с красивыми балконами, с витринами магазинов. На перекрестке, где приветливо мигал светофор, он остановил машину у какого-то подъезда и вышел, оглядывая кругом новую незнакомую улицу. И только сохранившийся на углу деревянный домик, ушедший нижними рядами бревен в землю, напомнил о прошлом.
Да, сомнений нет. Вот здесь на этом месте стоял двухэтажный опалубленный дом, рядом с ним лавка с тяжелой скрипучей дверью, обитой ржавым железом, а здесь была базарная площадь и поднималась к облакам бревенчатая вышка пожарной каланчи.
2
В сельповской чайной хрипит патефон. Молоденькая официантка уже который раз ставит на зеленый диск одну и ту же пластинку, и в накуренном зале, словно в пороховом дыму, поет Марк Бернес:
Темная ночь,
Только пули свистят по степи...
Кончился последний куплет, в углу закричали:
– Давай сызнова, нашу фронтовую!
Официантка снова крутит ручку патефона, на обломке точильного бруска подправляет иголку, вставляет ее в мембрану.
Льется песня по залу, вместе с облаками табачного дыма летит в открытые окна.
Иван Сероглазов сидит за столом, держит в руках граненый стакан, наполненный до краев водкой. На нем офицерский китель без погон, латунные пуговицы потускнели, на правой стороне груди желтеет ленточка тяжелого ранения.
Он слушает песню, и из под черных очков, что скрывают изуродованные веки, текут слезы. В эти минуты лейтенант вспоминает последний бой.
Широкие ребра танковых гусениц подминают под себя рыхлую землю бруствера. Окоп оседает под ним и лейтенант еще крепче сжимает тяжелую связку гранат. Черное чудовище переползает окоп и останавливается. Лейтенант выплевывает изо рта землю и, приподнявшись, бросает гранаты. Огонь ослепляет его, становится темно и душно.
– Горит. – слышит он словно сквозь сон голоса бойцов и проваливается в темноту...
– Брось ныть, лейтенант! – говорит сидящий напротив Федор Зеленчук. У него нет правой ноги и левого глаза. Где-то в городских мастерских ему делают протез, а пока он прыгает на двух костылях, и пустая штанина болтается между здоровой ногой и костылем.
– Давай выпьем еще. – продолжает он. – За нашу разведку.
Федор достает красную тридцатирублевую бумажку, бросает ее на стол - он только что получил пенсию.
– Кровью облитая, пропить ее! – и страшно скрипит зубами.
Климов сидит с ним за столом. Он тоже пьет. Он помнит иx, друзей детства. Вместе учились в школе, а с Ваней Сероглазовым сидели за одной партой. Любили Есенина и Блока, сами сочиняли стихи.
А сейчас Ваня не видит, что делается вокруг, вместо глаз у него глубокие впадины, затянутые красными веками. Их он закрывает черными очками. Он шарит рукой по столу, Зеленчук помогает ему взять стакан.
– Выпьем, братишка!
Федор залпом выпивает свой стакан и быстро хмелеет еще больше.
– Кто мы теперь, капитан? – обращается он к Климову. – Осколки, да, никому не нужные осколки...
Климов поднимает стакан, пьет. Водка отдает сырцом, напоминает запах бензина. На фронте такой сырец называли в шутку автоконьяком.
Федор сверлит его единственным глазом. От напряжения глаз слезится и Федор часто вытирает его грязной ладонью.
– Ночь была тихая. – двигаясь со стулом ближе к Климову, начинает он свой рассказ. – И темная, темная. Вышли мы на поиск трое. Перерезали колючую проволоку, проползли незамеченными нейтралку, накрыли языка. Здоровенный попал гад, еле втроем тащили его. А тут они заметили, огонь открыли. У наших окопов и стукнуло меня. Была эта ночь для меня на фронте последней. Вовек не забуду ее.
Официантка принесла новую поллитровку. Федор налил до краев стакан Климову, наполнил свой.
– Выпьем, капитан, ведь и ты хлебнул немало лиха.
Хрипит патефон. Плывут по потолку облака табачного дыма. Тихо плачет слепой лейтенант.
К столику из синего тумана вышел паренек в бриджах, в гимнастерке без погон, перетянутой в талии широким армейским ремнем. Опираясь на костыль, он щелкнул протезом коленном суставе и сел на свободный стул.
– Витька! – закричал Климов. – Это ты?
Парень прищурил глаза, посмотрел на Климова сначала устало, безразлично, но тут же на его лице, широком и добродушном, засветилась радостная улыбка. Он снова щелкнул протезом, поднялся, раскинув в стороны руки. Они стояли высокие, худощавые и плохо держась без костылей, обнялись.
– Когда приехал? – спросил Виктор чуть заикаясь.
– Вчера. А ты?
– Я в сорок третьем, вместе с Ваней. И он показал на лейтенанта.
– Андрей! Неужели это мы, те ребята, что дружили с первого класса?
Федор уже налил стаканы. Он нездешний, приезжий, но все равно учился-то вместе с ними в одной школе, вместе воевали.
Инвалиды пили. Пили с радости, что кончилась война, пили с горя, что уходили на нее здоровыми, красивыми ребятами, а вернулись безногими, кривыми, слепыми. Искалеченные войной, они стояли на перепутье: довоенные профессии недоступны, зачеркнуты инвалидностью, а чем заняться, что делать дальше? Пока не было никакой ясности.
К лейтенанту подошла высокая женщина в длинном платье, платок повязан шатром.
– Пойдем. – тихо сказала она. – Пойдем, я провожу тебя, Ваня.
Лейтенант поднялся и, не прощаясь, молча пошел к двери, чуть касаясь правой рукой локтя женщины.
Пел патефон, звенела на кухне посуда. Садилось солнце за Лысую гору, и его последние лучи падали на давно небеленые стены чайной, красными пятнами отражались на стекле старого трюмо в углу.
Обнявшись, они вышли на улицу. Климов с Виктором хромали на правые ноги, а Зеленчук прыгал на единственной левой ноге, держась за плечо Климова. Костыли, словно сабли, рассекали воздух. Зеленчук скоро устал, сел на обочине дороги, опустил ногу в канаву, обнял ее руками и, положив голову на колено, уснул.
Климов с Виктором продолжали идти по булыжнику мостовой. И вдруг, не сговариваясь, запели:
Ты помнишь, товарищ,
Как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза.
Тогда нам обоим
Сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза.
– А знаешь, автор этой песни Михаил Светлов тоже был на фронте. – сказал Климов. – Его в окопах на передовой видали и, узнав фамилию, спрашивали: «– Это вы написали «Каховку»? Хороший поэт, душевный.
Остановились на берегу заводского пруда. Свежий ветер гнал волны к берегу, шумел на горе сосновый бор.
Климов встал на камень. Волна ударила под ногами, окатив его брызгами.
– Помнишь Блока?
Стараясь перекричать шум воды и ветра, он начал громко:
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах, ты,
И вот она не запятнала
первоначальной чистоты.
А потом крикнул во весь голос:
И вечный бой!
Покой нам только снится.
Волны бились о камни.
3
Человек посмотрел на окна пятого этажа, полюбовался балконами и пошел к машине. Он не сомневался, что именно здесь на этом месте стоял двухэтажный, опалубленный, покрашенный желтой краской флигель потребсоюзовской чайной.
Он повел машину дальше по улице. Блестел на солнце асфальт. Тогда его не было, была каменная мостовая, единственное сухое место в поселке в ненастную погоду.
По вечерам здесь бродили ребята с девчатами, играла гармонь, звенели частушки.
Машина остановилась у железной изгороди. За ней в глубине двора слышны детские голоса, звуки рояля.
Он, откинувшись на сиденье, погрузился в воспоминания.
4
В старом большом сарае из неструганных досок, положенных на деревянные чурбаки, сделаны скамейки. На возвышении стоит большой стол и рядом - фанерная трибуна.
Под крышей сарая гнездятся голуби. Они слетают на земляной пол, клюют крошки хлеба. Голубей кормят инвалиды сытно. Они любят эту птицу - символ мира.
В сарае размещается жестяной цех артели инвалидов.
Оправки и железная обрезь убраны в угол, пол чисто выметен метлой. Сегодня здесь проводится отчетно-выборное собрание, члены артели будут выбирать правление и его главу - председателя.
Климов познакомился с артелью две недели назад. Проходил мимо дощатого домика (до войны в нем был книжный магазин) и услышал шум. Открыл дверь. В этот момент из угла пролетел графин с водой. Графин достиг противоположной стены, где висела табличка «Бухгалтер», и разбился вдребезги. Председатель артели Елохин, вернувшийся из армии контуженным, с двумя ранениями, выяснял важный вопрос с бухгалтером. Увидев Климова, красный от волнения и выпитой с утра стопки, он сел на стул, закурил.
– Садись, Василич. – сказал он хриплым голосом.
Климов сел на стоящую у стола табуретку.
– Старый хрен! Второй день с ним воюю. Деньги надо на железо, нашел я в одном месте, а он ни в какую, говорит финансовую дисциплину нарушаешь, а что дело стоит, его не касается, чиновник проклятый. Ну, чем занимаешься? – спросил он, выпив стакан воды и закурив папиросу.
– Пока ничем, на второй группе инвалидности.
– Знаешь, Василич, мы все тут инвалиды, иди-ка к нам плановиком, у нас грамотных людей раз-два и обчелся.
И Климов стал ежедневно приходить к девяти утра, caдился за стол, считал на счетах, скрежетал арифмометром.
Вступил в члены артели и сегодня вечером пришел со всеми на отчетно-выборное собрание.
Сидят на досках инвалиды. Кто выставил вперед деревянную ногу, кто - фабричный протез, безрукие заправили в карманы пиджаков пустые рукава. Привели слепых. Их посадили на первую скамейку. Среди них Климов увидел Сероглазова. Лейтенант держался прямо, подняв вверх кудрявую голову. Бледное лицо его было спокойным и сосредоточенным. Черные очки смотрели в одну точку.
В мастерской стоял шум. Молодой паренек с черной повязкой на правом глазе громко кричал на ухо пожилому с пшеничными усами слесарю:
– Правление будем новое выбирать. Понял?
Тот кивал головой.
Зеленчук играл с товарищами в домино. Громко хлопали костяшки.
– Рыба! – закричал Зеленчук. – Рыба, двоек больше нет!
А на соседней скамеечке травили анекдоты, рассказывали разные истории.
– Помню, под Белым это было. Немец поднажал, и мы до Старицы откатились. Я в автобатальоне воевал. Стоим мы на опушке леса, ждем приказа. Смотрю, к нам полуторка летит, не нашей части. Остановилась, шофер ко мне бежит. Земляк. – кричит. – Видишь немцы по пятам идут, a у меня горючее кончилось, дай ведро, домой приедем, отдам...
– Ну, и отдал?
– Нет, не вернулся мужик домой.
В это время на подмостки поднялись секретарь райкома Вышегородцев, председатель исполкома райсовета Пологов, председатель областного совета кооперации инвалидов Степанов, Елохин. Зазвенел медный колокольчик.
– Тихо! – крикнули в первом ряду.
Зал затих. Со стула не спеша поднялся Степанов.
– Общее собрание членов артели инвалидов имени Молотова считаю открытым.
Избрали председателя собрания, секретаря и предоставили слово Елохину. Он рассказал, как год назад в поселке организовалась артель. В нее объединились инвалиды Великой Отечественной войны и труда. Работают жестянщики, есть столярная мастерская, надомники обжигают горшки, ткут рогожи. Девяносто семь человек нашли себе работу по их силам и возможностям. За год артель получила несколько тысяч рублей прибыли, часть которой будет распределена среди членов, как дополнительная зарплата.
Елохин был малограмотным, по профессии жестянщик, говорил тихо, слова произносил с местным выговором, растягивая гласные. Когда закончил доклад, все громко зааплодировали и после нескольких выступлений в прениях, работу правления признали удовлетворительной.
Потом приступили ко второму вопросу - выборам правления. По уставу кооперации инвалидов выборы правления и его председателя происходили отдельно, при тайном голосовании.
Когда подошло время выбирать председателя, слово взял Вышегородцев.
– Есть мнение внести в список для тайного голосования кандидатуру на председателя правления товарища Елохина.
На несколько минут установилась тишина. Вышегородцев спросил:
– Возражения есть?
И тут поднял руку жестянщик Гришин.
– А я предлагаю председателем избрать Климова.
По рядам прошел волной шепот. Послышались одобрительные голоса. В президиуме переглянулись: что делать?
Климова ни райком партии, ни райисполком не рекомендовали, но демократия есть демократия. Внесли в список вторую кандидатуру.
Началось тайное голосование. Члены артели получали бюллетени, отходили в сторону, перечитывали фамилии кандидатов в правление артели и на пост председателя, чиркали по бюллетеням карандашами и, свернув четырехугольником, опускали в деревянный ящик-урну. Снова усаживались на места, дымя кто папиросами, а кто домашним самосадом. Дым клубами поднимался к высокому потолку сарая и исчезал в темноте.
На сцену вышла девушка. Поскрипывая хромовыми сапожками, в белой батистовой кофточке, в синей юбочке, она уверенно шагнула вперед.
– А это еще кто такая? Где ее выкопали? – спросил слесарь с пшеничными усами. И снова паренек с черной повязкой на правом глазе крикнул ему на ухо:
– Наша медсестра, Катя, у нас теперь свой медпункт, понял?
– Тихо вы! – зашумели на них.
Катя подошла на край деревянных подмостков - сцены и звонким голосом объявила:
– Внимание, товарищи! Пока идет подсчет голосов мы предлагаем вам посмотреть концерт художественной самодеятельности.
Шофер Иван Каронов вышел из-за деревянной перегородки и остановился посреди сцены. За перегородкой вздохнул низкими нотами баян. Каронов слушал вступление, приподняв голову, смотрел в дальний угол сарая. Не спеша полилась песня, до боли знакомая фронтовикам, ведь с ними вместе жила она когда-то в блиндажах и окопах, на коротких привалах.
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза...
В зале стало тихо. Песня снова, как там на фронте, волновала сердца, вызывала грусть и печаль о любимой, о доме.
А когда Каронов своим бархатным баритоном запел последний куплет:
Пой, гармоника, вьюге назло.
Не выдержали в зале, подхватили, и загремела песня, спугнув на стропилах сарая спящих голубей.
Долго аплодировали люди. Катя не старалась остановить их и сама громко хлопала в ладоши. А потом объявила следующий номер.
– Играет на баяне Василий Федорович Иванов!
Зал притих. Кто-то громко крикнул:
– Зачем смеяться?
– Да, такие шутки ни в какие ворота не лезут..
По рядам прошел недовольный ропот.
На сцене появился человек лет сорока, в гимнастерке без погон, левый рукав заткнут за ремень. Единственной рукой он нес баян. Василий Иванович сел на стул, бросил на колени бархатный лоскут, поставил баян. Многие знали, что до войны он был первым гармонистом в поселке, но с войны пришел с одной рукой, какой же он теперь игрок?
Катя объявила:
– Марш «Прощание славянки».
Из-за кулис торопливо вышел паренек, сын Василия Ивановича. Он поставил стул рядом с отцом с левой стороны, 3акрыв собой пустой отцовский рукав, и положил руку на басовую партию. Баян вздрогнул, медленно растянулись меха, полились звуки знакомого марша. И пока Ивановы играли, стояла такая тишина, словно все шли в разведку по нейтральной полосе.
А когда умолкли последние звуки марша, грянул залп аплодисментов.
Прочитал свое стихотворение Климов. Он посвятил его товарищу по школе, инвалиду первой группы Феде Зеленчуку. Стихотворение так и называлось: «Инвалид».
На сиденье - черный круг резины;
На столе - крупчатый самосад;
А в стекло через окошко виден
Дивный распускающийся сад.
Ясно все. Здесь бюллетень не надо.
Ведь диагноз до предела прост:
Майской ночью в штурме у рейхстага
Он шагал к победе в полный рост.
Счетная комиссия закончила свою работу и зачитала протоколы. За Климова подали голоса почти все присутствующие на собрании.
Елохин подошел к Климову.
– Принимай артель, председатель. – процедил он сквозь зубы, а я на оправку сяду, посмотрим, как новая метла мести будет. – и засмеялся хриплым простуженным голосом.
5
Держась левой рукой за решетник, а правой прижав к себе листы железа, скрепленные в длинную полосу-пласт, полз по крыше кровельщик, волоча за собой деревянную ногу.
– А ты, Сергеич, по-пластунски, плотнее прижимайся. – кричал ему с конька Зеленчук.
В ответ Сергеич выругался и начал совать пласт вверх.
– Держи, не згалься, не шутки шутить забрались сюда.
Зеленчук подхватил пласт и положил его на место. Достал из кармана гвозди, клеммы и заработал молотком. Когда очередная полоса железной кровли была закреплена, он сел на коньке отдохнуть.
– Сергеич, иди покурим.
Они подставили лица под лучи весеннего солнца и задымили самокрутками. Внизу под ними шумели люди, слышалась команда: «Раз-два-взяли, раз-два-взяли!»
– Хороший пресс достали, новенький. Сразу в цех ставят. – сказал Сергеич.
– А знаешь, как он к нам попал? Мне сам Василич рассказывал. Приехал он с нашим артельным техруком в область, на президиум Коопинсоюза. Их спрашивают: «Какое новое производство осваиваете?» Техрук и достает из кармана замок висячий. Вот, говорит, в артели сделали. И пошел замок по рукам, к счастью на нем марки заводской не было. Хвалят все, говорят, надо поддержать начинание. «А какое оборудование нужно для этого? – спрашивают. – «Пресса», – говорит техрук. И выдали нам их целых пять. А когда вышли из кабинета, Василич и спрашивает техрука: «Кто замок делал? Почему я не знаю?» «Никто не делал – отвечает тот – я его на базаре купил, когда сюда шли. Нам бы только пресса получить, никакие замки мы делать не будем, а будем на них давить железную черепицу, выгодная штука!»
– Но это обман! – возмутился Сергеич.
– Тоже, нашел обман. Солдатская находчивость. Понял? А так бы не видать нам такого оборудования, как своих ушей.
– Эй, там на крыше, принимай пласт!
Сергеич, словно по лестнице, стал спускаться по решетнику вниз.
Из дверей цеха вышел Климов. Бросив привычным движением на согнутую левую руку костыль, начал обтирать ладони ветошью. Его окружили рабочие. Подошел техрук, вынул папиросу, закурил. Климов глубоко вздохнул свежий воздух, улыбнулся.
Серебряная рыбка ровных красивых зубов мелькнула между губ. Он подул на облачко табачного дыма.
– Я ведь тоже курил до ранения, а сейчас этого дыма терпеть не могу.
Техрук взмахнул рукой, отгоняя в безветренном пространстве голубые табачные клубочки, и зажал окурок в кулаке.
– Андрей Васильевич, хочу с тобой посоветоваться. Смотри, высота цеха внутри больше десяти метров, к чему нам это? А если поставить перекрытие и сделать второй этаж, еще одна мастерская будет.
– Дело говоришь. А стены выдержат?
Техрук засмеялся.
– Этим стенам веку не будет. Полтора метра их толщина, каменные плиты, да еще на известковом растворе сложены.
– Завтра у нас правление, подготовь вопрос.
– Есть! Вот и еще одну мастерскую можно открыть. – мечтательно добавил техрук после короткой паузы. – А ведь, с чего началось-то? Война шла уже к концу. В поселке собралось инвалидов человек тридцать, это ходячие, конечно. Придем бывало к магазину, сядем на завалинку, курим самосад. А я все думаю, как бы их приспособить к делу. Вижу, очень соскучились они по работе. Узнал по телефону, что в соседнем заводе, это тридцать верст от нас, рабочие требуются. Заказ там большой получили от леспромхозов на вагонные стяжки, из проволоки их шестимиллиметровой делают. Выгодная штука! Договорился с директором, что мы подойдем к ним. Собрались и пошли. Машин тогда у нас в поселке не было, пешком ходили. Вот зрелище было! Вышли на дорогу, пылища стоит. Кто на костылях, у кого вместо руки пустой рукав болтается, у другого вместо глаза черная повязка. Большинство в шинелях, с выгоревшими вещевыми мешками за плечами. Горько смотреть было. Вернулись мы через три месяца, денег заработали, тысяч пять нам перевели. Купили железо, стали делать умывальники, ведра, трубы дымоходные. И пошло дело-то. Теперь, смотри, настоящее предприятие стало.
В разговор вмешался подошедший бухгалтер. Ему 3a шестьдесят, принадлежит он к старой дореволюционной интеллигенции поселка.
– Вы очень правильно говорите-с. Предприятие выросло, а в конторке друг на дружке сидим-с. Пора бы тоже расширять помещение и средства есть у нас.
Он указал напротив через дорогу, где стоял полукаменный двухэтажный дом. В нем жила одинокая старушка.
– Смотрите, какое помещение, вот бы нам его, есть где развернуться было бы.
– Так в чем же дело? Идемте, посмотрим.
Открыл Климов ворота, первым вошел во двор. Двор громадный с амбарами и теплыми конюшнями.
На крыльцо вышла хозяйка, пожилая женщина, маленькая ростом, пригнутая к земле, в серой телогрейке, укутанная платком так, что видны только глаза, да нос.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, Андрей Васильевич.
– Я слышал, что вы продаете дом? Разрешите посмотреть?
– Пожалуйста, не продаю, а можно сказать, даром отдаю.
И она, хлопая шлепанцами, повела его на второй этаж по просторным светлым комнатам: Следом за ними шли техрук и бухгалтер, по хозяйски осматривая полы, потолки и окна, заглядывая в каждый угол.
– Сколько вы хотите за него получить?
– Тридцать тысяч, Андрей Васильевич.
Климов подбросил в уме - стоит, и даже мало просит. Встретился глазами с бухгалтером, тот согласно кивнул головой: «дескать, соглашайтесь».
Вернувшись в контору, Климов позвонил в Коопинсоюз.
– Покупай. – радостно ответил Степанов. – Деньги перечислим из средств союза.
С шутками и смехом труженики артели носили на себе через дорогу письменные столы, конторские принадлежности.
Председателю, с общего согласия и одобрения, отвели под рабочий кабинет угловую комнату.
Хозяйка подарила eмy старинный мягкий диван, кресло и фикус.
– Довольно мне и тех денег, что я за дом получила. Вижу, люди вы добрые, пусть будет уютно в вашей конторе, хватит того, что на фронте настрадались.
В отдельных комнатах разместились: бухгалтерия, плановик, инспектор по кадрам.
На дверях бывшей конторки заблестела на весеннем солнце витрина с красочными фотографиями. В поселке открылось фотоателье. В нем работал от артели фотограф-художник, лейтенант запаса, фронтовик Миша Нигаматов. А в нижнем этаже новой конторы начала работать пельменная. Повар Иван Гилев, бывший артиллерист, готовил вкусные уральские пельмени. По вечерам собирались здесь инвалиды за стаканом чая, за тарелкой пельменей - любимого кушанья урмановцев.
6
Климов поднялся до восхода солнца. Умылся холодной водой, побрился безопаской, что подарили ему в госпитале ребята из артполка и, накинув на плечи шинель, вышел на улицу. На горе плотной стеной, словно древние богатыри пленом к плечу, с пиками, стояли сосны, от утренней зари вершины-пики покрылись позолотой. Под ногами хрустел тонкий ледок. Дышалось легко. Похрамывая, поднялся на горку, прошел мимо старых домов, где размещались почта и поселковый Совет, открыл ворота с вывеской наверху: «Артель инвалидов имени Молотова». Конюх подметал во дворе.
– Рано, Василич, поднялся.
– В город ехать надо, шофер пришел?
– В гараже, машину разогревает.
Климов прошел к себе в кабинет, проверил еще раз, все ли документы уложил вчера в папку и, взяв ее, пошел к двери.
В этот момент дверь распахнулась, и на пороге остановился шофер Иван Каронов. В кожаной куртке, в старом танкистском шлеме, он вытирал тряпкой масляные руки, которыми без особого труда бросал, как мячики, двухпудовые гири.
– Сволочь у нас завелась, Андрей Васильевич. – сказал он, не здороваясь. В голосе его слышался гнев, а глаза под белесыми бровями, с обожженными не раз огнем, сузились, готовые вспыхнуть. – Пойдем, сам увидишь.
Громко стуча по ступенькам армейскими сапогами, они выскочили на улицу и побежали по узкому переулку, где под крутой горкой стоял гараж. У гаража Климов увидел «Шевроле». Машину они недавно получили в Коопинсоюзе. Каронов сделал ей капитальный ремонт. Сейчас из пробки радиатора, словно из самовара, шел густой пар.
– Заправил я ее с вечера, все проверил, пришел утром и сразу завел. Собрал инструмент, поехал. А в горке она и запарила.
Каронов снял шлем, вытер платком лысую голову.
– Какой-то гад насыпал в радиатор песок, все трубки забило.
В том, что Каронов отлично разбирается в машине, Климов не сомневался. Но кто мог подложить такую свинью? Припомнилось, что часто в цехах появлялся пьяный Елохин. Красное лицо, пренебрежительная улыбка, обнажавшая стальные зубы, и разговор с рабочими: «Мне что? Я сейчас на оправке сижу, пусть они попробуют поруководить» кивал в сторону конторы.
Пришлось снимать радиатор, продувать трубки. И только к вечеру добрались до областного центра.
Утром, как только открылись двери, Климов поспешил в Коопинсоюз.
Большая, обитая дерматином дверь председательского кабинета была открыта. Он громко поздоровался с секретаршей и тут же услышал голос Степанова.
– Заходи, Андрей.
Дела в артели шли хорошо, Климова признали в районе и области. Его хвалили в газетах, начальство принимало без очереди.
– Ты на машине? – сразу начал деловой разговор Степанов, как только они обменялись рукопожатиями.
– Да.
– Поезжай сейчас на кондитерскую фабрику, получи тонну конфет.
Климов взял в бухгалтерии доверенность на получение сладкого товара и пошел к машине.
Кондитерская фабрика была на выезде из города, и он решил не возвращаться в Коопинсоюз, а прямо ехать домой.
– Ну, ты удивишь, Василич, весь поселок. – довольный говорил Иван Каронов. – Давно не было такого удовольствия у нас.
А в поселке уже знали, что машина из артели Молотова ушла в город и должна привезти конфеты. С вечера у ларька на базаре толпились женщины, записывая на ладонях номера очередей. Рано утром они брали ларек штурмом и отходили довольные, отвоевав килограмм разноцветных подушечек карамели.
Позвонил телефон. Климов снял трубку.
– Ты, что там безобразничаешь? – послышался в мембране густой бас. – Посажу тебя.
Звонил из района уполномоченный МВД Нефедов.
– Ты скажи, в чем дело?
– Привлекать тебя буду к ответственности.
Климова взорвало.
– Хватит! Четыре года фрицы пугали, еще ты будешь трепать нервы.
Нефедов продолжал уже несколько мягче.
– Ты там конфетами торгуешь и горшки глиняные в принудительном порядке продаешь. Правда это?
– Неверно. У меня старый опытный продавец, завернуть не во что, вот он и предлагает горшки.
К вечеру склад, где годами лежала неходовая глиняная посуда, был пуст.
Раздался звонок с междугородной. Звонил Степанов.
– Где конфеты? Их нужно разделить на пять артелей, а ты увез к себе, верни немедленно.
– Что же вы раньше не сказали? Не могу их вернуть, они все проданы.
7
На стеклах окон в столярной мастерской мороз выткал свои узоры. На улице минус тридцать, а здесь тепло. Докрасна раскалились железные печки. Визжит дисковая пила, свистят рубанки, и пена смолянистой стружки кипит под верстаком.
Климов отбросил от раскаленной печки стружки, сказал строго мастеру:
– До беды недолго так.
– Смотрю, все время смотрю, Андрей Васильевич.
На верстаке у Семенова стоит новая, еще не покрытая краской табуретка. Семенов, бывший связист, потерявший в бою ногу, отошел в сторону и, прищурив глаз, смотрит на табуретку.
– Твоя работа?
Семенов не заметил, что за спиной у него остановился Климов.
– Да, моя.
– Нравится?
– Вроде ничего, походит.
Потом повернулся к Климову, добавил:
– Шифоньер вот хочу сделать, да фанеры нет. Помоги достать, Василич.
– Будет фанера, делай.
В глазах у Семенова засветилась такая радость, словно он установил порванную в бою связь.
От него Климов прошел в дальний угол мастерской. Здесь стоял полумрак. Белые полотна рогож спускались с потолка до пола, как ковры. Возле них стояли и сидели рабочие на табуретках и ткали. Быстро мелькали руки, шелестело мочало.
Климов спросил:
– Почему нет света?
Мастер пожал плечами
– А к чему здесь свет?
– Как к чему?
– Так слепые-ж работают...
– Ну, и что ж?
Климов остановился возле Сероглазова. Он сидел на табуретке прямо, расправив широкую грудь и правая рука его словно отбрасывала что-то в сторону, но тут же возвращалась обратно, чтобы вновь отскочить. А левая, поднятая вверх, скользила по натянутому мочалу и пальцы, как у музыканта, перебирали белые ленты. Казалось, что он играл на скрипке в немом кино. Бывший лейтенант был в хорошем настроении и напевал вполголоса, сочиненную им самим; шуточную песню.
Эй, друг, подай скорей мочало
Мы жизнь свою начнем сначала.
– А кто здесь стоит? – быстро повернувшись на табуретке, спросил Сероглазов.
Климов молчал. Ему не хотелось нарушать хороший душевный настрой товарища и он тихо вышел из мастерской.
– Мне показалось, что кто-то стоит позади меня. – сказал Сероглазов и, повернувшись обратно, начал быстро работать руками.
Эй, друг, подай скорей мочало
Мы жизнь свою начнем сначала...
Во дворе мастерской Климов приказал мастеру:
– Завтра же установить у слепых две электролампы. Понял?
– Хорошо.
8
Человек спустился к речке, увидел у берега груду каменных плит - это все, что осталось от старой бани - сушилки.
И снова вспомнил, как ночью, приехав из района, где проходил хозяйственный актив, он заметил в окно своего дома над мастерскими артели зарево. На ходу надевая шинель и шапку-ушанку, он выскочил на улицу. – «Вот, черт, так я и знал, что это должно случиться. И я хорош, дальше предупреждений не пошел. Построже надо было».
Пока бежал по улице, зарево становилось меньше и вскоре погасло совсем.
Загоралась сушилка. На берегу маленькой речки, пересекавшей поселок, стояла старая баня. Хозяева давно забросили ее, а инвалиды приспособили баньку для сушки пиломатериалов. Посредине поставили железную печку, кругом с боков и сверху сделали стеллажи. На них сушились деревянные бруски, доски, рейки.
У сушилки собрались люди. Размахивая ведром, по-хозяйски расхаживал Федя Зеленчук. Из маленького оконца шел пар.
– Я был вон там, на горке. Смотрю, какой-то подозрительный дымок из этого окна начал появляться. Сначала маленькими струйками, потом все больше. Думаю, дело неладное. Пошел сюда. Хорошо протез мне на ногу ловкий сделали, бегом могу бегать. Подбежал, а тут пламя, как форканет. Схватил ведро я, речка-то рядом, и давай поливать прямо в окно. Дверь-то боюсь открывать, тогда бы хуже было...
Климов осмотрел сушилку, вышел, подошел к Зеленчуку.
– Молодец, Федя. Ты спас дорогой для нас пиломатериал, сгорело всего несколько реек. Спасибо!
Он взял у Федора ведро и крепко пожал его руку.
– К ордену его представить! – кто-то попробовал пошутить. На него цыкнули остальные.
– К ордену, может, и не представим, а вот премию выдадим обязательно. – громко сказал Климов.
Он постоял несколько минут у бывшей сушилки, а потом усталой походкой пошел по горной тропинке.
Что потянуло его сюда, на эту гору, на высоту, откуда как на блюдце виден весь поселок? Посыпать солью старую рану? Или она уже зарубцевалась так, что не растревожить ее теперь ничем.
Он шел по каменистой тропинке и с каждым шагом приближался к нему сосновый бор, раскинувшийся по гребню горы. Старый милый сосновый бор! Он украшал поселок и тогда, когда в излучине речки Серебрянки появился первый домик мастерового и сейчас, когда на месте низких деревянных домиков стоят белокаменные здания с водопроводом и канализацией, с множеством телеантенн на крышах.
Он искал те две сосны, что стояли над обрывом у заводского пруда. Встречались похожие на них, такие же высокие, стройные, но не они. Вот и конец горы. Тогда свисала над прудом скала - кукан. Глыба камня была вся исписана именами вдоль и поперек. В погожие дни здесь гнездились парочки, щелкали затворами аппаратов фотографы-любители.
Нет скалы. Ее взорвали. И теперь каменистый обрыв круто спускается не в воду, как раньше, а на полотно железной дороги.
На самом конце обрыва он увидел их. Они стояли словно две сестры. Обнаженные корни расползлись плетьми по склону израненной горы. Сосны держали ими породу, не давая ей осыпаться. Они были такие же высокие, стройные, и ветер, как и тогда, тихо шелестел в их ветвях. Только вершинки засохли, и Климов подумал, что и они недолго будут красоваться здесь. Старая рана заныла в сердце.
Он сел обрыва, прислонился к сосне спиной и задумался.
Почти тридцать лет прошло с тех пор.
Был летний теплый вечер. Днем прошел дождь с грозой и воздух был прозрачным и чистым. Он вышел тогда из прокуренной конторки и поднялся на гору. Со стороны пруда шел туман. Нежной пеленой он стлался по земле, медленно поднимаясь кверху. Раньше, у предков на этой горе было кладбище. Давно уже нет ни крестов, ни памятников, остались лишь одни зеленые бугорки. Летом они зарастают папоротниками, в траве краснеют ягоды земляники.
Он старался не думать ни о чем. На пруду кто-то катался на лодке, по воде далеко разносились звуки мандолины и гитары. Самодеятельный оркестр играл старинный вальс «Над волнами». А на душе было так легко и радостно.
Из тумана постепенно, словно проявляясь на фотобумаге, брошенной в химикаты, показалась женская фигура. В белом платье, она шла навстречу Климову. Горная тропинка была узкой и они встретились лицом к лицу.
– Катя? Ты что здесь делаешь?
– Ходила купаться. А вы?
Он внимательно посмотрел ей в лицо. От подъема в гору оно покрылось румянцем, и черные глаза показались ему необыкновенно красивыми. Да оно так и было.
Вышла Катя всем: и лицом, и фигурой - статной и стройной.
– Я? Гуляю. – после короткой паузы ответил он. – Разреши проводить тебя?
В тот вечер они дошли вместе до ворот дома, в котором она жила со свекровью. А потом стали часто встречаться на горе.
Они сидели возле этих сосен, смотрели на пруд. По вечерам было особенно хорошо. Лучи заходящего солнца, словно на киноэкране, освещали далекие берега, а за ними до горизонта шли грядой горы покрытые хвойными лесами. Вдалеке они были синими. В сумерках на берегах загорались рыбацкие костры.
Однажды вечером они сидели на полюбившемся им месте и говорили о прочитанных книгах, о новостях в Урмановске, о просмотренном недавно вместе фильме. Подул ветер. На небе мерцали звезды. Он укрыл ее плечи своим пиджаком. И когда Катя, подняв кверху голову, крикнула: «Смотри! Смотри! Звезда летит»... он закрыл ее рот поцелуем.
Это было так неожиданно. Она вскочила с места и быстро пошла под гору. Он догнал ее, обнял за талию и крепко прижал к себе.
– Катюша, не обижайся, я люблю тебя, понимаешь, люблю. И мы должны быть вместе...
Они снова вернулись к соснам и просидели до рассвета.
– Не можем мы быть вместе. – говорила Катя тогда. – У меня есть муж. Мы поженились в сорок третьем. Ему было всего восемнадцать, а я на год моложе. Потом его призвали в армию и отправили на фронт. Я обещала, что буду ждать и никогда не нарушу своего слова.
Они умолкли. Над соснами просвистела крыльями ночная птица. Скрылись в темноте далекие горы и только костры рыбаков мерцали на воде.
Катя продолжала разговор.
– Да ведь и ты тоже, наверное, женат, где живет она?
– Был женат. – сказал Климов и замолчал. Видно, тяжело ему было ворошить свое прошлое. – Да, была жена. Я тоже любил ее, Катя. Она даже чем-то была похожа на тебя.
– Разошлись?
– Нет. Я служил офицером на юге. В первое утро войны наш городок бомбили и она погибла под обломками дома.
– Прости, пожалуйста.
Бывает так: закроет черная туча горизонт, сойдутся два грозовых заряда, молния рассечет воздух, и загрохочет гром. А потом живительный озон опустится на землю, и вздохнут люди полной грудью свежий бодрящий воздух.
Два горя столкнулись подобно грозовым зарядам и разрядились. И стало сразу легче в душе у каждого. Катя тоже полюбила Климова. Ей нравился этот высокий, спокойный на вид человек в офицерском кителе без погон, в бриджах и хромовых сапогах. Он всегда был чисто выбрит, подтянут и даже то, что прихрамывал на правую ногу, не портило его внешности.
После этой ночи они стали встречаться чаще. И однажды, потеряв всякие надежды на возвращение мужа, Катя решилась.
– Я согласна. – сказала она Климову.
О, это были самые счастливые дни в их жизни. C этого часа они неразлучно всегда были вместе. Свадьбу решили сыграть в день Победы.
9
Декабрь в том году стоял без снега. По утрам долго горели в розовой дымке зори. И только к полудню ленивое зимнее солнце появлялось из-за гор и словно нехотя, чуть приподнявшись над горизонтом, проходило свой положенный путь и снова пряталось в густом ельнике на косогоре. Красным пламенем полыхала заря, уже не на востоке, как утром, а на западе.
Одна за другой загорались на небе звезды. Дым из труб шел вертикально, образуя множество подвижных столбов. Гулко потрескивали углы промерзающих домов.
Дела в артели по-прежнему шли хорошо. Осваивались новые ремесла, росли прибыли. Приезжали новые члены артели. Их направляли из области, некоторых прямо из госпиталей.
Однажды Климов долго задержался у себя на работе за анализом годового отчета. До армии он работал бухгалтером и без посторонней помощи хорошо разбирался во всех статьях баланса.
Резко прозвенел телефон.
– Вас вызывает междугородная. – услышал Климов знакомый голос урмановской телефонистки.
В трубке что-то захрипело, потом завыло, словно в нее ворвалась с улицы метель. Когда стало тихо, на позывные Климова: «Алло», «Алло» – ответил Степанов.
– Андрей, это ты? Здравствуй!
Степанов давно перешел с Климовым на ты и звал его просто по имени.
– Слушай, Андрей, просьба есть к тебе. Вот тут из госпиталя запрашивают о трудоустройстве одного инвалида войны. Он был контужен, потерял память. Сейчас постепенно отходит, но не знает ни своей фамилии, ни имени. Документов никаких не сохранилось. Показывает жестами, что хочет работать. Давай, попробуй поставить на дорогу, ведь тебе не привыкать.
– Но за ним уход нужен?
– Устроишь пока к какой-нибудь старушке, плати ей на первое время... Ну, как?
– Что-ж попробую. Ведь наш брат-солдат, выручать надо.
10
Его привез со станции в большом плетеном коробе артельный конюх. Он вылез из короба, долго стряхивал с шинели соломинки, озирался вокруг. Ему помогала молоденькая сестричка, тоже в шинели с сержантскими погонами, с медицинской эмблемой в петлицах.
– Вот мы и на новом месте, шутила медсестра. – будешь здесь жить, работать...
А он улыбался, мычал что-то непонятное в ответ.
В кабинете председателя артели так же продолжал улыбаться, показывая ряд ровных красивых зубов. Только резко дергались веки правого глаза и чуть кривился рот.
Когда Климов стал показывать ему на столе руками, как он будет работать рубанком, в дверях показалась Катя. Она всегда приходила из медпункта, когда поступал в артель новый инвалид. Катя давала свою рекомендацию с медицинской точки зрения, где лучше и как его приспособить к труду.
Катя остановилась в дверях и белая краска мгновенно залила ее лицо. Она отшатнулась назад, потом приложила правую руку ко лбу, не веря в происшедшее, стараясь отогнать, как ей показалось, какую-то черную стаю мух перед глазами. «Может, это сон?» – еще успела подумать она и сделала шаг вперед. – «Нет, нет, это не сон!» – Катя бросилась к нему, обняла за шею и громко закричала:
– Сте-е-па!
И тут случилось то, что не часто бывает в медицинской практике. Какая-то клетка головного мозга, нарушенная взрывом бомбы, соединилась, словно потерянный контакт в электросети, и вспыхнул свет. Память вернулась к нему. Он смотрел на знакомое родное лицо, глаза его часто-часто замигали и светлые капли слез покатились по щекам.
– Катя!!! – глухо простонал он и зарыдал.
Климов тихо прошел мимо них, стараясь не скрипеть сапогами, и как был в кителе, без шапки, выскочил на улицу. Он шел мимо цехов, построенных им, кто-то из рабочих, стоявших у ворот, задал ему какой-то вопрос. Он ничего не слышал.
Рабочие удивленно переглянулись, пожали плечами.
Дома в своей холостяцкой комнате, он, не сняв сапог, не раздеваясь, бросился на диван и долго лежал, не шевелясь.
Одна мысль, как пульс, билась в голове: – «Счастье, которое она ждала, в которое верила все эти годы, вернулось к ней. Я не могу мешать ему, не могу...». «Но ведь и меня она любит». – не давала покоя другая мысль.
Он встал, взглянул на часы. Был час ночи. Тихо открыв дверь, вышел на улицу. Он и сейчас не знает, как оказался у ворот ее дома. На носках он подошел по хрустящему снегу к окну. В доме горел свет, двойные рамы не пропускали никаких звуков. Единственное желание овладело им - встретиться с ней во что бы то ни стало, встретиться сейчас, немедленно, сказать свое последнее слово. О, если бы услышать только «да», мы немедленно бы уехали отсюда далеко, далеко и никогда не вернулись бы обратно. Климов поднял руку, чтобы постучать в окно. И в этот момент увидел на белых занавесках два силуэта. Они были так близко друг к другу и о чем-то горячо говорили. Но двойные рамы не пропускали наружу ни одного слова. Рука Климова опустилась. Опираясь на костыль, он побрел по заснеженной улице навстречу выкатившейся из-за горы, бледной и круглой, как диск дегтяревского пулемета, луне. «Нет, не могу я мешать их счастью, не могу»...
Луна остановилась, зацепилась за вершины сосен, и Климову показалось, что она живая, широко и надменно улыбается. Он круто повернулся на каблуках и быстро, почти бегом, выбрасывая вперед себя костыль, бросился домой.
Утром он вызвал к себе техрука артели, передал ему печать, ключи от сейфа и уехал из поселка.
11
Налетел ветер, заговорили сосны на своем лесном языке, и ему показалось, что как и тогда вскрикнула ночная птица.
Но был день, и птица не могла быть здесь в это время. Он посмотрел вниз. На рельсах, толкая вперед себя открытые платформы, подавал сигналы тепловоз.
Сутулясь, он начал спускаться под гору, к дороге, где стояла его машина. Он не спеша сел в нее, тихо поехал по улице, смотрел на асфальтовые тротуары. По ним шли люди. Вот молодые ребята в широких клешах, у одного за спиной гитара на полосатом шнурке и волосы по плечи. А вот группа девушек. Они возвращались со смены, в мини-юбках, в лакированных туфельках. И он пристально всматривался в них, искал ее лицо с красивыми черными глазами, ее стройную фигуру. Ведь она осталась в его памяти такой, какой была двадцать семь лет назад.
Так он выехал на окраину города. Остановил машину, вышел, осматривая знакомую с детства улицу. Он без труда нашел дом Виктора. Щелкнул щеколдой, вошел во двор. Под сараем, укрытая брезентом, стояла новенькая машина «Моск-вич». Увидев в окне незнакомого человека, вышел во двор хозяин.
– Вы к кому?
Климов снял шляпу. Широкий лоб стал еще больше, 3aлысины, седые виски. Не сразу узнаешь.
– Андрей? Это ты?
И они обнялись.
Скрипя протезом, поднимался по ступенькам в дом Виктор, не выпуская из своих рук руки товарища.
– Смотрите, кто к нам приехал! – крикнул он с порога.
Простую бревенчатую избу - не узнать. Вместо самотканных половичков - широкие ковровые дорожки, в горнице ковер на полу, ковер у койки, книжный шкаф, диван-кровать, бархатные драпировки на окнах, а в углу - телевизор «Рубин».
Виктор только что пришел с работы.
– Вот и пообедаем вместе. – сказал он, приглашая Климова в комнату. На столе появилась бутылка коньяка.
Климову не терпелось узнать скорее урмановские новости.
Виктор заметно заикаясь (так и не прошла фронтовая контузия), рассказывал:
– Когда ты уехал, через год наша артель слилась с металлургическим заводом. Я перешел в завод технологом. Потом, ты ведь знаешь, поселок преобразовали в город, у нас открылся вечерний филиал института. Поступил я учиться в него, окончил, теперь работаю инженером в техническом отделе.
– Как все просто рассказывает, а ведь это тоже подвиг. – подумал Климов. – За два километра туда и обратно четыре «рейса» делать ежедневно на протезе».
В комнату вошел юноша лет двадцати, в вельветовой куртке, с длинными, аккуратно причесанными волосами.
– Это наш сын, Альберт.
Климов подал руку.
– А скоро внучка придет с мамашей из детского садика.
– Папа, разреши я съезжу за ними.
Виктор согласно кивнул головой. Когда Альберт вышел, сказал:
– Работает вальцовщиком в листопрокатном, на третьем курсе вечернего института учится... Вот так-то, а мы уже дедушки с тобой.
Не знал Виктор, что его школьный друг так и остался одиноким на всю жизнь. Климов и сейчас не сказал ему об этом, а просто покачал головой: «да, да, мы уже старики».
После третьей рюмки разговор пошел оживленнее. Друзья вспомнили школу, артель инвалидов, где начали свою вторую жизнь в послевоенные годы, госпиталь инвалидов войны.
Виктор включил телевизор. На экране замелькали светлые полосы.
– Высоковольтная мешает, объяснил он.
Потом полосы исчезли. Девушка в украинской кофточке пела частушки. Не заметили, как сменился кадр и у рояля сел человек в темных очках. Он играл Брамса.
– Узнал? – радостно крикнул Виктор.
– Что-то знакомое было в пианисте. Широкая грудь, прямой нос, и кудрявая шевелюра.
– Неужели Иван?
– Узнал, наконец. Мы привыкли к его концертам и любим их слушать. Иван молодец, хором руководит, сам пишет музыку. О нашем городе песенку сочинил... А вот Федя Зеленчук не выдержал, умер. Трудно было ему с одной ногой и одним глазом жить. Помнишь, он все время говорил: – «Кто мы? Осколки!..» Под конец болезнь ударила его по позвоночнику. – после короткой паузы продолжал Виктор. – Он не мог разогнуться и ходил по комнате, доставая пол руками. Так и умер сидя. Хоронили его поздней осенью. Снега еще не было, тяжелые тучи висели над городом, зацепившись за вершины гор, в улице стоял полумрак. Ему сделали специальный гроб и несли его мы на руках. Народу было - полные улицы. Многие пришли ради любопытства - посмотреть, как это «сидя хоронят». На перекрестке мальчишки третьеклассники закричали: «Смотрите, ребята, покойник-то сидит!». Он сидел, склонив на грудь неподвижную поседевшую голову. Было печально и жутко. Мы несли его высоко на руках, словно живой памятник. Да, это был живой памятник проклятой войне.
Климову стало не по себе. Он попытался сменить разговор.
– А Елохин где? Жив?
– Живой, на заводе работает, с бутылкой так и не расстается.
Друзья помолчали. На экране Сероглазова сменил народный хор.
– «Почему он молчит о Кате? Где она?» – подумал Климов и решил сам заговорить об этом.
– Помнишь, медсестра у нас была в артели? Катя? Где она сейчас?
Виктор ответил не сразу. Он открыл портсигар, закурил.
Зная об отношениях Климова с Катей, он не спешил нанести удар, хотел его как-то смягчить.
– Катя, говоришь? У нее плохо сложилась жизнь. Степа пил, скандалил, бил ее. А она любила его и жертвовала собой. В прошлом году Степана в психиатрическую больницу увезли. Катя проводила его и через месяц умерла.
Удар был таким неожиданным, что Климов чуть не вскрикнул, но взяв себя в руки, отпил глоток из рюмки, закурил и, стараясь не подать товарищу вида о своем волнении, протянул неопределенно:
– Да, дела творятся на белом свете...
Выпив стакан чаю, засуетился уезжать.
– Ты куда? – всполошился Виктор. – Сам говорил, что ночуешь у нас.
– He могу. – сказал Климов. – Совсем забыл, завтра важная планерка. Я ведь работаю в областной газете.
Сумерки опускались над городом. По серому старому тракту медленно поднималась в гору запыленная «Волга».
Вот она выехала на вершину и остановилась. Климов вышел из машины и пошел в лес. Знакомые с детства запахи еловой смолы, прелых листьев и грибов вместе с лесной прохладой повеяли из лога. Он набрал охапку сухих сосновых сучьев, положил их грудно и зажег спичку. Пересохшие иголки вспыхнули, как порох. Огонь осветил небольшую поляну и высокие ели, кольцом, окружавшие ее. Он сел на пенек, закурил.
Снова прошли перед ним, как в кино, картины далекого прошлого: сельповская чайная на перекрестке дорог, опаленные войной людские осколки, как их называл Федя, просторные мастерские, созданные ими во имя вечной жизни на земле. И дорогой образ милой Кати, с добрым сердцем.
Костер угас так же быстро, как и вспыхнул. Под горой лежал поселок, маленький уральский городок. Неоновые фонари освещали главную улицу и сотни огней горели в окнах домов. Новый город, с новыми зданиями и сооружениями, с новым поколением людей, жил своей новой жизнью.
А ему на мгновение показалось, что ничего этого и не было: ни чайной, ни артели инвалидов, ни милой Кати. Что все это он придумал сам, что все это приснилось ему во сне.
Но это было. Воспоминания горячими осколками легли на сердце и не остывали.