Глава 67
В это самое время сосредоточением интриг стала Мария Луиза де Гонзага, дочь французского герцога Шарля де Невера из дома Гонзага (а с 1627 он был также герцогом Мантуи) и Екатерины де Майенн (племянницы герцога Гиза). Поскольку она приходилась родственницей герцогу де Шеврёз, можете представить, какое деятельное участие в её судьбе приняла Шевретта.
Идея породниться с младшим братом Короля для Марии стала навязчивой. Она и без того была с ним в весьма тёплых отношениях. Я не удивлюсь, если узнаю, что эти отношения были не просто тёплыми, а совсем горячими, телесными. Мария меня в этом отношении не удивит никакими новыми открытиями в плане количества и разнообразия тех, кто совместно с ней распаковывал подарки высшей страсти, как это обычно делается, в ночи и наедине, а Шевретта способна была делать это и днём, и в присутствии свидетелей, или даже помощников.
Мария де Гонзага, что называется, созрела для брака. Её воспитанием занималась сестра её отца, вдовствующая герцогиня Лонгвиль, опять-таки родственница Шевретты. Эта тётушка могла бы научить племянницу чему угодно! И любви, и интригам.
Благодаря содействию тётки и самой Шевретты, перед девушкой вырисовывалась блестящая партия! Действительно, Месье, он же Дофин, Гастон Орлеанский, брат короля Людовика XIII, о чём же большем можно было бы мечтать?
Я уже сказал, что этот брак был совершенно неприемлем для Королевы-матери, которая надеялась выдать младшего сына за свою племянницу, тоже Медичи. Если бы такое случилось, это была бы уже третья подряд Королева из рода Медичи! Хвала Господу, что этого не произошло! Но дело между Гастоном и Марией Гонзага было, что называется, на мази, поскольку предполагаемые супруги уже сговорились и обменялись клятвами взаимной любви.
Королева-мать предприняла наиболее решительные действия, она велела похитить Марию де Гонзага и спрятать от Гастона. В этом деле она ещё оставалась сообщницей со своим в прошлом любимым, а ныне ненавидимым ею кардиналом. Этот брак нарушал бы также и в планы Ришельё, который, опасался бегства жениха и невесты из Парижа. Действуя сообща, кардинал и Королева-мать устроили похищение Марии, Ришельё заточил её в Венсенском замке, а потом перевёл в монастырь.
Опасения кардинала в отношении Гастона полностью подтвердились. В конце августа 1629 года Месье, оскорблённый тем, что Король отказал ему в командовании итальянской армией (что было крайне разумно), обиженный на справедливые выговоры, которые регулярно получал от старшего брата и суверена, недовольного разгульным и развратным образом жизни Гастона, пересёк границу и укрылся в Лотарингии. Герцог Лотарингский, разумеется, принял Гастона как родного и предоставил ему чрезвычайно радушный приём, понимая, какой крупный козырь ему достался в игре за власть. Ох уж эти Гизы!
Начались длительные и изнурительные переговоры. Бегство за границу официального наследника престола, Дофина, было прямой изменой государству! Кардинал пытался решить вопрос миром. И то верно: худой мир лучше доброй ссоры!
Выпросив себе массу дополнительных привилегий и преимуществ, Гастон через четыре месяца возвратился и помирился с братом Королём, с чего и начался 1630 год, как я уже отмечал.
Разумеется, он вернулся чрезвычайно разозлённый на Ришельё, ошибочно считая лишь его причиной всех своих бедствий, не принимая к сведению вклад в эти его беды его собственной матушки Марии Медичи, ведь в действительности основной движущей силой всех этих событий была именно Королева-мать.
Одним из условий соглашений было то, что Гастон откажется от Марии де Гонзаго, в награду за что он будет избавлен от невыносимой для него опеки со стороны кардинала Ришельё. Соответствующие соглашения были подписаны, оба документа были переданы на хранение Бельгарду. Именно в этот момент Король был вынужден назначить Ришельё первым министром, в том числе и в виде некоторой уступки и в компенсацию за потерю его влияния на Месье. Ришельё в результате получил личную гвардию по численности не меньшую, чем у самого Короля. Кардинал, занимающий теперь шикарный дворец, называемый Пале Кардиналь, «Дворец Кардинала», даже устроил в нём приём всем трём Его Величествам, Королю, Королеве и Королеве-матери, где было дано театральное представление. Среди новых авторов, которых поддерживал Ришельё, впервые появился юный нормандец Пьер Корнель. Ришельё по-прежнему вызывал неудовольствие всех, включая Короля. Одни осуждали его за то, что он борется с протестантами, другие – за то, что он излишне лоялен к ним в этой борьбе, одни – за то, что он вершит почти государственные дела, другие – за то, что он далеко не всем в государстве руководит, его ненавидели и за то, что он больше воин, нежели прелат, и за то, что он всё-таки прелат, а не воин. Одни ненавидели его за одно, другие – за другое, но ненавидели все, и все не могли без него обходиться. В этом двойственном и нелогичном отношении к Ришельё всех прочих опережал Король. Он чаще всех высказывал вслух недовольство кардиналом в его отсутствии, и чаще всех хвалил его в его присутствии. Людовик XIII исключительно часто грозился в присутствии Королевы-матери, Месье и Королевы, что избавится от опеки всесильного кардинала, и никогда не сделал ни единого шага для того, чтобы хотя бы на йоту уменьшить его власть. Король не мог обходиться без Ришельё, и именно это раздражало его больше всего на свете.
Когда с Королевой Анной случился очередной выкидыш, это дало повод Королю сказать, что чрево его супруги мертво, словно кладбище. Этот второй выкидыш возродил надежды всех, кто считал себя стоящим близко к трону, прежде всего, Гастона Орлеанского. От Месье не скрылось, что здоровье Короля может дать трещину в любой момент. Действительно, вскоре Король заболел, и настолько сильно, что, казалось, его уже ничто не спасёт. Он слёг в постель, принимал по очереди своих ближайших родственников и просил у них прощения за невольно причинённые обиды, если таковые были. В числе тех, перед кем извинялся Король, была и Королева Анна, но в их число не вошла Мария де Шеврёз, к которую он ненавидел, возможно, ещё и за то, что по молодости слишком был в неё влюблён, но не получил от неё желаемого. Наконец, брат Ришельё, кардинал Лионский, соборовал Короля и полностью подготовил его к встрече с Господом. Весь двор затаился в ожидании развязки трагических событий, и теперь уж не секрет, что далеко не все ближайшие родственники Короля считали бы эту развязку трагической, а быть может таковых и вовсе не было. Даже Королева-мать, как я теперь полагаю, легко бы утешилась в случае смерти старшего сына тем соображением, что на его место воцарился бы её младший и, безусловно, более любимый сын.
Госпожа дю Фаржи, родная тётка Талемана де Рео, хранительница гардероба и драгоценностей Королевы, назначенная на эту должность вместо Шевретты, даже уже отправила к Гастону курьера, чтобы узнать, как он отнесётся к перспективе женитьбы на Анне Австрийской, которую она уже считала вдовствующей Королевой. Мария Медичи уже распределяла придворные должности на свой лад, хранитель государственной печати Марийак примеривался к должности Ришельё, надеясь стать вместо него первым министром, а его брат маршал вызвался собственноручно убить кардинала, чтобы избавить всех от его персоны подобно тому, как был в своё время уничтожен маршал д’Анкр. Правда, не все враги Ришельё поддержали идею его физического уничтожения. Как-никак он был кардинал, не просто служитель церкви, а один из наиболее высокопоставленных её представителей! Бассомпьер предложил пожизненное заключение, а герцог де Гиз, родственник Шевретты, предложил сослать кардинала в Рим. Шевретта благоразумно смолчала, не принимая участия в обсуждении методов устранения кардинала, в чём проявились её ум, опыт и дальновидность, которых я не могу не признать.
Утром 30 ноября звон колоколов всех церквей Парижа возвестил о чудесном выздоровлении Короля. Можно лишь догадываться о том, сколько злобного разочарования кипело в сердцах тех, кто строил свои планы в расчёте на нового монарха! Ришельё, которого не допускали к постели больного, и который не знал, жив ли ещё Король, или уже нет, смог догадаться об этом лишь по тому изменившемуся к нему отношению, которое мог наблюдать. Ещё вчера все придворные, встречая его, пытались делать вид, что не замечают его, поскорей покинуть его, оставить его в гордом одиночестве. Теперь же с ним снова раскланивались, осведомлялись о его здоровье, старались завести с ним разговор даже тогда, когда для этого не было никаких тем, кроме погоды и здоровья Короля.
Королева-мать и Королева Анна отправились на паломничество в Нотр-Дам-де Грас на Иль-Барб, чтобы возблагодарить Деву Марию за чудесное выздоровление сына и супруга. Полагаю, были у них не только благодарственные молитвы, но также и грехи, которые не худо было бы замолить в ходе этого паломничества.
Король был ещё слаб после болезни, размягчён и добр. Он вновь попросил прощения у матери и жены, обещал им прислушиваться впредь к их советам, что, как ему казалось, он, действительно, будет делать впоследствии. Обе Королевы решительно потребовали отставки кардинала. Людовик посоветовал кардиналу примириться с Королевой-матерью. Ришельё подчинился и изобразил перед ней раскаяние, дружбу и послушание.
Эта милая мимолётная сцена была недолговечна, разумеется. Оба слишком хорошо знали друг друга, чтобы поверить в искренность дружеских чувств. Однако, у Ришельё были дела поважней, чем противостояние Королеве-матери. Он погрузился во внешнюю политику, ушёл с головой в урегулирование отношений с Италией. Ему удалось заключить мир и избежать столкновения в Касале, о чём известил тогда почти никому неизвестный кардинал Джулио Мазарини.
Королева-мать устроила пышное празднество в Люксембургском дворце по случаю мира с Италией, хотя истиной причиной её торжества было обещание избавиться наконец-то от Ришельё, которое она вырвала из Короля, из своего едва успевшего выздороветь сына. Диктовать условия едва не умершему и ещё не до конца оправившемуся сыну – как это по-матерински!
Вновь Ришельё заметил, что при его приближении придворные расходятся от него, как от прокажённого. Королеву Анну окружали тогда госпожа дю Фаржи, госпожа де Лаво, герцогиня де Шеврёз. Все они дружно праздновали победу над Ришельё.
Госпожа де Лаво, это та самая карлица, которую Королева Анна получила в подарок от своей тётки Изабеллы-Клары-Эухении, правительницы Нидерландов. Она получила большую ивовую клетку, обёрнутую в покрывало, в каковой, как ей сказали, находится великолепный и умнейший попугай, который может говорить комплименты на многих иностранных языках. Спрятанная в клетке карлица поприветствовала Королеву на испанском, итальянском, французском, английском и голландском языках. Королева не поверила, что попугай на такое способен и сдёрнула покрывало, обнаружив под ним чрезвычайно маленькую женщину. Эта миниатюрная дама была принята в штат, вышла замуж за слугу Королевы, господина де Лаво, проявила смекалку и послушание, заслужила благоволение Королевы. Возникшая при дворе мода на карликов привела впоследствии к появлению при дворе семейки Преваль, оба супруга были карликами и пользовались большим благорасположением, и совершенно напрасно, о чём я расскажу позже, поскольку господин Преваль сыграл свою отрицательную роль в истории Железной Маски.
После описанных выше событий наступили те три роковых дня, последний из которых остался в истории Франции как «День одураченных».
В первый из этих трёх дней, 10 ноября, Королева-мать, убеждённая, что Король вскоре прогонит кардинала, сбросила личину приязни и заявила Ришельё, что потеряла всякое доверие к нему и лишает его всех должностей, занимаемых им в её доме. Он перестал быть главой Совета Королевы, суперинтендантом и главным раздатчиком милостыни от её имени. Также Королева-мать лишила должностей всех родственников Ришельё. Она была убеждена, что ей удалось убедить сына поступить с кардиналом точно также, поэтому решила первой нанести ему свой удар, ожидая подобных же действий и со стороны Людовика XIII.
На следующий день, 11 ноября, она заперлась в Люксембургском дворце с Королём, обсуждая планы лишения Ришельё всех его должностей. Она расписывала Королю коварство кардинала, намекая и на то, что Ришельё покушался на особое внимание со стороны Королевы Анны, ссылаясь на свидетельство дю Фаржи. Самого же Ришельё, который попытался проникнуть на это совещание, принять, разумеется, отказались.
Не может быть никаких сомнений, что сама она верила в эти сплетни, отчего ненависть Королевы-матери к Ришельё в данном случае усиливалась не столько беспокойством за честь невестки, сколько яростью покинутой любовницы.
Дождавшись выхода Марии Медичи, Ришельё сказал ей: «Я уверен, Ваше Величество, что вы говорили обо мне».
В ответ Королева-мать с вызовом подтвердила это и разразилась яростной бранью в его адрес. Ришельё преклонил колени перед Королевой и со слезами на глазах попросил об отставке. Ощущение полной победы не успокоило Королеву, она ещё громче кричала и ругала его совершенно не теми словами, которые допустимо адресовать служителю церкви, прелату, кардиналу. Такими словами могут браниться лишь брошенные женщины на своих прежних любовников или мужей, что и имело место в данном случае.
Людовик XIII, будучи не в силах выносить подобную сцену, приказал Ришельё удалиться.
Ришельё счёл, что его партия проиграна, ведь Король отправился в Версаль, давая при этом кардиналу понять, что тому ни в коем случае не следует присоединяться к нему.
Но в этот момент к Ришельё подошёл кардинал да Лавалетт, который, дружески опустив ему руку на плечо, сказал: «Отправляйтесь к Королю и не оставляйте его одного, в этом ваш шанс».
Ошибка Королевы-матери была в том, что, выбив из сына всё, чего ей хотелось, она сочла себя победительницей, а свою победу восприняла как окончательную и бесповоротную, тогда как Людовик XIII был не далеко таким человеком, для которого какое-либо решение могло быть окончательным и не могло бы быть пересмотренным.
В то время, как Королева-мать праздновала победу в окружении Марийака, мнившего себя первым министром, его брата маршала и других её приспешников, Ришельё покорно выслушивал все претензии Людовика XIII, который, закончив перечислять обиды и претензии, решил несколько сгладить впечатление и принялся припоминать также и заслуги великого кардинала. К своему удивлению он при этом начал понимать, сколь мелочны и малочисленны все претензии, и как они ничтожны в сравнении с великими заслугами, которых намного больше, и каждая из которых заставляет меркнуть обиды обеих Королев и даже личные обиды Короля перед такими понятиями как государственная мудрость, необходимость, целесообразность.
Между тем Ришельё стал излагать просьбы к Королю, но эти просьбы касались не личных выгод, а того, как следует в будущем поступать Его Величеству при решении тех или иных государственных задач. Ришельё не оправдывался, а давал краткие и дельные инструкции в отношении внешней и внутренней государственной политики, а также в отношении финансов, армии, кадровых решений. Король не мог не согласиться, что все эти советы чрезвычайно полезны, а также понял, что не способен самостоятельно не только выполнить хотя бы малую часть этих поручений, но даже хотя бы запомнить их. Король осознал, что враги Ришельё – это одновременно и враги Франции, друзья же кардинала – это и друзья государства, он понял, что единственная возможность ему оставаться Королём, не забивая голову теми проблемами, которые ему не под силу решать, это оставить подле себя Ришельё именно в той должности первого министра, в которой он не так давно оказался по решению Короля.
— Вы для меня – самый преданный и покорный слуга, какого не сыскать на всём белом свете, — говорит, наконец, Король. — Я чрезвычайно признателен вам. Служите же и дальше мне так же, как вы служили мне ранее, и я оберегу вас от любых происков ваших врагов.
Ришельё не только не рухнул, но он поднялся ещё выше. Именно поэтому день 12 ноября остался в истории как День Одураченных. Враги Ришельё праздновали свою победу как раз в тот день, когда состоялось их окончательное поражение. Уже накануне ночью арестовали Марийака, от которого потребовали вернуть государственные печати. Утром придворная камарилья проведала о том, что Ришельё провёл ночь в Версале и возвратился оттуда, сопровождая Короля. Придворные поспешно покинули Люксембургский дворец, теперь уже сторонясь Королевы-Матери, словно прокажённой.
Утром же был арестован маршал, брат Марийака, которому впоследствии отрубили голову. На заговорщиков обрушивается волна преследований и наказаний. Герцога де Гиза изгоняют. Бассомпьеру грозит пожизненное заключение. Перед арестом Бассомпьер успевает бросить в камин около шести тысяч любовных писем, трепетно хранимых им, большинство из которых написаны рукой принцессы де Конти, но, впрочем, далеко не все они были от неё. Изгнали и де Бельгарда, который был уверен, что его, как соратника Генриха III, никогда не коснётся никакая опала, и незаслуженные им милости будут сыпаться на него, словно по обязанности, передаваемой от одного Короля к другому по наследству.
Окружение Королевы Анны также получило свою долю опалы. Госпожа дю Фаржи отослана, как и супруги де Лаво, которые к тому же разлучены и обречены жить по-отдельности. Удалён испанский посол Мирабель с супругой. Отныне доступ в Лувр им открыт лишь на время официальных церемоний. Всё испанское преследуется. Из Лувра удаляют даже десятилетнюю Франсуазу Берто, будущую госпожу де Моттевиль, вина которой была в том, что она заговорила с Королевой на испанском языке.
Мне в ту пору показалось, что Франция погибла, что победу одержали злые и тёмные силы.
Но меня вновь пригласил к себе отец Этьен. Причиной его приглашения было то, что я был в той тесной связи с Марией де Шеврёз, которая интересовала Орден, использующий все тайные пружины для наиболее эффективного влияния на развитие политических процессов в Европе.
Господин коадъютор на сей раз соблаговолил дать мне небольшой урок в части политики Ордена. Я полагаю, что он уже тогда увидел во мне не только слепого исполнителя, но и, быть может, организатора, не только пешку, но и фигуру, по достоинству оценив во мне не столько послушание, сколько живой ум и способность быстро находить решения различных сложных ситуаций, каковым была, например, моя идея позволить д’Артаньяну ранить Рошфора, но не убить его.
(Продолжение следует)