Дорога, лето, осень
Тамир
Поезд тащится медленно, с остановками на крошечных станциях. По обе стороны дороги плывёт темнохвойный лес, вспыхивая золотом осин и берёз. Я дремлю, слыша сонные перешёптывания случайных попутчиков и стук дверей купе. Пассажиры на нижних полках сменяют друг друга, а я всё еду, еду...
Сквозь сомкнутые веки вижу, как выхожу на опушку чёрной зубчатой стены. И одновременно со мной с другого конца леса на знакомую тропу взбегает темно-гнедой конь. Едва касаясь земли, лёгкой рысью несётся он вперёд. Там, в долине, его ждут маленький друг и долгожданный весенний гон.
Ещё до рассвета хозяин его, рыжий Вали, подъехал верхом к ягошурскому хутору. Спрыгнув с коня, он небрежно привязал его к нижнему суку умирающей рябины и исчез в дверях, где его уже с вечера поджидал такой же гуляка. Зная привычки хозяина, Тамир подождал немного, переступая с ноги на ногу, и, дёрнувшись, обломил сук вместе с привязью...
Росистое раннее утро. Уже дымятся в деревушке бани - гости будут из города. И слышно, как на другом конце села уже растянул свой "гармун" Гали, известный тем, что он к концу праздника, даже упав в траву лицом, доиграет песню до конца. . Так, как Гали, никто в деревне не играет на гармони...
Луг передо мной делается всё пестрей. Сабантуй! В раскрытых настежь окнах мелькают пчёлы, плывут запахи свежей выпечки и крепкого индийского чая, что в ожидании гостей преет в белых чайничках на верхушках самоваров. Поток людей течёт вниз по горбатой улице. В толпе юных девчат одна с толстыми косами всё вытягивает с нетерпением длинную шею вперёд, высматривая, что же делается там, за мостом, на майдане. Следом трусят двое знакомых парнишек, взволнованно перебивая друг друга и не сводя глаз с дальнего леса. Одному из них отец обещал привести коня. Мимо верхом проносятся другие пацаны, что-то гортанно выкрикивая в спины друг другу. Будут скачки! Ну, будет день!
Приблизясь к чёрному оврагу, Тамир вдруг встал. Снизу, из тёмных пролежней, потянуло холодом, и меж папоротников шевельнулось серое тело зверя. Конь скосил глаз в черноту низины. Ужас поднял его на дыбы! Всхрапнув, он сорвался с места, наступив неловко передней левой на сук с привязью, что слетел с его шеи...
(В деревне этот сабантуй будут вспоминать долго и, смеясь, пересказывать, как рыжий Вали, придя пешком только на следующее утро, всё озабоченно спрашивал односельчан, почему в этом году не отмечают сабантуй.)
Между тем майдан делался всё краше, вскипая разноцветьем женских нарядов, расшитых тюбетеек, вскриками и смехом... Закончился уже первый взрослый забег на конях. Равилька с Камилом уже успели подраться на бревне мешками, набитыми сеном. Потом оба бежали под смех толпы, держа во рту ложку с яйцом. Но Равилька, скучнея лицом, всё поглядывал в сторону леса и вздыхал.
Он возник на опушке как живой подарок леса. Тёмно-гнедой друг Равильки. И мгновенно на потухшем лице мальчика зажглись глаза.
- Тами-и-р! - кричал он и летел, раскинув руки, навстречу коню.
Тот узнал его и, подбежав, сунул морду в раскрытые ладони мальчика.
Объявили забег для ребят. Равилька едва успел наладить поводья на своём жеребце... К финишу они пришли последними. И только тут все увидели, что конь его припадает на левую ногу. По традиции на гриву Тамира накинули второе полотенце победителя. Ведь он одержал свою победу.
Накрытый расшитым полотенцем, Тамир смешно фыркал и забавно дёргал ушами.
- Смотри, он смеётся, - говорил Равилька Камилу, гладя коня и ладонью ощущая ответную волну нежности. Было это более полувека тому назад, когда им обоим было по 12 лет. И лошади тогда ещё умели смеяться.
"Четте"
Мой поезд ползёт дальше, и я опять выхожу на знакомую горбатую улицу.
- Где живут нынче те ребята? - кричу я в уши замшенных от старости бабулек, что, сидя под корявой черёмухой, кутаются в свои шали с кистями.
- Четте, - отвечают они хором по чепецко-татарской привычке, что означает "на стороне" (на краю). И я там же - на краю, - успеваю подумать я.
- Четте-четте-четте, - устало выговаривают колёса. "Четте”, - шепчет мне с укором юачурманская сосна, уплывая назад вместе с незнакомым полустанком...
Внизу, шурша пакетами, говорят вполголоса. И вдруг я отчётливо слышу родной чепецкий диалект. Говорят двое. Разговор свой они, должно быть, начали ещё на последнем прлустанке.
- Э-э, Камил-дус, кем я только не работал в Сургуте - и шофёром, и газовиком, и нефтяником, - говорит, покашливая, мужской голос.
- Семья-то есть, Равиль? - тяжело дышит второй. Диабетическое дыхание полного человека.
- Что ты! Уже пятеро внуков: четыре мухомора и один рыжик,- смеётся первый,- узнаю их только по макушкам, на улице бы не узнал - целыми днями в телефоны тычут.
Слышу звон и резкий запах наливаемого в стакан пива. Постепенно я узнаю их. Прежде я часто видала этих неразлучных дружков на улицах моего деревенского детства.
- Эх, дусым, время - жестокая вещь. Перемалывает всё: и нужное, ценное, и ненужное... Самое страшное - отрывает нас от детей, а мы не успеваем за ними.
- Верно, Камил, - говорит опять первый голос,- но ещё страшнее, оказывается, когда ты уже ничего исправить в своём прошлом не можешь... Я ведь тогда, как уехал из деревни, больше там не бывал. Поехал на похороны матери - сестра сообщила, - успел только на кладбище, а оттуда сразу на станцию... И, понимаешь, последние годы всё пытаюсь вспомнить, что же сказала мне мать на прощание, и не могу вспомнить её последних слов. Торопился я тогда очень...
Перестав дышать, я жду: сейчас он спросит или скажет о главном. Но он молчит. Эх, мужики... Видать, и с закадычными друзьями не всё скажешь. Впрочем, в к этому возрасту главные вещи иногда меняются местами.
- Друг мой Камил, знаешь, как я ждал тебя каждое лето. Уже в апреле начинал поглядывать в конец улицы, где была автобусная остановка.
- И я, Рав-дус. Уже зимой ждал. Ещё день бывало начинается, а я вырываю его из календаря, чтобы, значит, скорей зима закончилась.
Оба смеются. Прокашлявшись, Равиль спрашивает:
- Слыхал, ты стихи пишешь?
- Пишу, друг.
И мы с Равилем (только он не знает, что нас в купе трое) слушаем замечательные стихи о нашем лесе и несёмся сквозь увядающий шёпот осени, где старый лес шелестит пересохшим ртом и курит осенними туманами и, засыпает на зиму, чтобы с весной опять вернуться. Но почему нет зимних стихов, не потому ли, что зима ещё только на подходе? Я хочу спросить об этом самого поэта. Опершись на локоть, я опускаю голову вниз, а там - пусто. Там никого нет.
И мы плывём дальше - в зиму, каждый - в свою.
Мой старый чёрный лес, я знаю, ты унесёшь память о нас в свои зимние сны - о наших голосах, смехе и криках на твоих исчерченных тенью тропинках. Мы обменяемся снами. Нам будут сниться скрипы коряг и влажный шелест папоротника под ногами, и наши страхи, и детская очарованность миром.
И все же, старый друг, уходя, оставь и нам надежду на возвращение. "Эмет" - на языке моего народа.
Дус (тат.) - друг
Эмет (тат.) – надежда