2.
Были, рассказанные местным поэтом Камилом Абашевым
Уезжая, я ещё не знал, что в складках души своей увожу картины чепецко-татарской жизни прошлого века с полуудмуртскими названиями холмов, деревень и предметов быта, звуками имён и красками лиц. И странно, что я, горожанин от рождения, бывавший на малой родине родителей лишь в летние месяцы, так волнуюсь, когда ветер памяти забрасывает их в мои теперешние сны...
Весна, дух Убыр и артыш
Как-то, приехав в начале лета с родителями в деревню, я выскочил на крыльцо и не узнал леса: что-то сделалось с зубчатой чёрной стеной на горе. Она словно раздвинулась и посветлела. Чёрные ели как будто попятились в тень, прихватив с собой низкорослый верес-артыш, а мелкозеленые деревца вперёд выступили …
Бегу через луг, поднимаюсь на опушку Юач-урман и вижу: из небесного лукошка сыплет и сыплет на подол камзола его мелкий цвет одуванчика. Ага, прихорашивается старый к лету! Но как же это возможно такое соединение, думаю я, впервые озадаченный увиденным: потрескавшаяся от старости кора и юная зелень на ней? Когда-то мне ещё предстоит от загадки этой узнать боль, похожую на зависть. Через много-много лет...
А сейчас мне просто весело. Мне всего 11, и всегда будет 11 или 12. Как и моему дружку Равильке...
Как-то мы поспорили, кто из нас первый на закате солнца поднимется в старый лес к похожему на груду головешек валежнику у оврага.
В лесу делалось темно. На верхушках сосен ещё держался робкий вечерний свет, но стволы их уже погружались в синеватую мглу. Я долго ждал друга, сидя на поваленном дереве, ладонями ощущая его остывающее мшистое тело. Наконец совсем стемнело. Я поднялся, со страхом вглядываясь в темноту и
не видя дороги. Рядом, возвышаясь, чернел рогатый валежник. Но где всё же тропа? Я скосил глаза на темнеющий склон оврага и в чёрной впадине его сверкнула пара огненно-оранжевых глаз. Ужас сковал моё тело. Мне казалось, земля колеблется и уходит из-под моих ног...
И тут хрустнули ветки и из кустов выпал Равилька:
- Ага, испугался?
- Нет, я давно уже здесь...
- А я ещё раньше пришёл!..
- А чего ж в кустах сидел?
- Да я выпутывался из сетей... знаешь, сети такие, подземные?..
- Какие сети?- оторопел я.
- Корни всех деревьев под землёй срастаются между собой и образуют паутину, сеть, понимаешь?
Я во все глаза смотрел на друга.
- Да,- вздохнул он, - а в этой паутине живёт дух лесной Убыр. Он кружит, кружит по лесу и незаметно набрасывает свою сеть на тех, кто поодиночке ночью в лесу бродит...
Я молчал. Но через мгновение вдруг услышал смех друга и озорно блеснувший в темноте его глаз.
- А-а, чёрт! Чтоб тебя джин забрал! - заорал я, со смехом кидаясь на него. И тотчас из глубин леса кто-то отозвался: "Э-э-о-а!"
- А вот проклинать нельзя,- сказал Равилька, перестав смеяться.
Мы возвращались хорошо знакомой ему тропой мимо высоких и голубых от ночного света сосен. Луна плыла меж нами, делая седым молчаливый старый лес. И мне было не страшно - со мной был друг.
- Мой дед из деревни Ахмади рассказывал одну притчу, - говорил Равилька, подпрыгивая и подпинывая на ходу сухие шишки под ногами. - Когда человек проклинает кого-то, то проклятье его взлетает на небо, но небесные ворота закрываются перед ним. Тогда проклятье спускается на землю, и тогда закрываются земные ворота. Затем оно мечется, мечется и падает на головы проклятых и проклинающих.
Всю жизнь я буду помнить равилькину притчу. И однажды узнаю, что это хадис из Корана.
Так в забавах и открытиях прошло лето. Осень в том году выдалась сухой и солнечной. Женщины деревни собирали грибы, несли из лесу верес-артыш и подвешивали его по обычаю к потолку или в угол бани. Дружно всей деревней копали картошку и допоздна вечерами жгли ботву.
Равилька, выждав, когда соседка Хамида ушла в дом, перескочил через плетень с оттопыренной на груди рубашкой и, выдернув из-за пазухи пучок можжевела, поджег его от костра. Я собирался наутро уезжать и пришёл попрощаться. Как раз в тот момент он бегал с тлевшим пучком вокруг 13-летней Мариям, дочери соседки, и, обкуривая её пахучим дымом, скакал и приговаривал:
- Уф-уф-уф, загоню я злой дух!
А она, сердясь и что-то выкрикивая, убегала от него. Тогда мне казалось, что больше всех на свете он презирает и ненавидит шестиклассницу Мариям.
Мариям
Прошло немало лет. Приехав на малую родину, я отправился в деревню навестить могилы родителей. Была весна. Самая длинная и горбатая улица села, как и полвека тому назад, была усеяна сухим навозом и лепестками цветущей черёмухи. Был пятничный день, и возле новой мечети, закутавшись в платки, стояли женщины. Я шёл мимо, но успел заметить, как одна из них, согнутая пополам так, что лицо её было параллельно земле под ногами, увидев меня, вдруг зашла за спины женщин, спряталась. Но я узнал её.
Я знавал её иной.
Высокая и тоненькая восемнадцатилетняя Мариям летом помогала матери развозить почту в окрестные деревушки. А мой дружок и ровесник Равилька, моложе Мариям на два года, поджидал её каждое утро на своём велосипеде. Сидя на седле, широко расставив ноги в дырявых кедах и закинув голову назад, он кричал:
- Мария-a-м!
Она появлялась в воротах, смеясь и пыхтя, с тяжёлой сумкой, привязывала её к багажнику, сама садилась на седло, а он, встав на педали и подпрыгивая на комковатых, высохших дорогах, мчал её с горы, через мост, через луг и дальше по просёлочной дороге, что, убегая вперёд, исчезала в старом чёрном лесу. Думаю, он проехал бы так не одну сотню километров, лишь бы она была рядом с выгоревшими на висках завитушками и лишь бы её косы колотили его по тощей мальчишеской спине...
Лето выдалось засушливым. Солнце с утра поднималось из-за леса белым пустынным кругом. В тот памятный вечер мы с Равилькой, подобно все подросткам, забившись в угол клуба и не смея ещё подойти к девчонкам, потешались потихоньку над молодыми татарками в цветастых оборчатых передниках и с красными бусами на шее. Они водили хороводы и пели. Пение их время от времени перемежалось с лёгкой современной музыкой. Двери из-за духоты были распахнуты с обеих сторон, и с дальних пастбищ приносились слабые запахи придушенных солнцем трав. Мариям стояла с подругами и заметно отличалась от них. В тот вечер она особенно нарядилась, как будто ждала чего-то. Две косы задумчиво лежали на груди девушки. Белое платье, не скрывая загорелых рук и ног, в талии было перехвачено узким ремешком. Она то и дело забавно сдувала завитушки, прилипшие к мокрому лбу и тихо смеялась чему-то. Многие парни посматривали на неё, но не решались подойти.
А в то лето за шелоковским логом стояли палатки полевой разведочной экспедиции. И один из них, молодой черноусый кавказец Артур, услышав музыку, заглянул в клуб. Глаза его тотчас остановились на Мариям, и он шагнул к ней. А она, вспыхнув как майский тюльпан на вечерней заре, улыбнулась и вскинула руку ему на плечо. Они танцевали. Не поворачивая головы, я ощутил, как застыл в немой тревоге мой друг. С того вечера, переступив порог клуба, Артур начинал искать глазами Мариям. А она, старательно пряча лицо и глаза от суровых взглядов сельчан, уходила с ним в долгие светлые ночи и с каждым днём казалась всё более бесстыже-счастливой... Бывая у Равильки, я часто слышал, как соседка Хамида бранит дочь, а та упорно молчала и, наряжаясь, снова сбегала на свидания. Равилька страдал молча и избегал говорить со мной о Мариям. От его помощи в разносе почты она отказалась.
Близилось к концу сухое лето. Как-то с утра я шёл к другу. Вдруг из ворот соседского дома выбежала Мариям с чемоданом и быстро побежала вниз по улице. Вслед за ней выскочила Хамида с пылающим от ярости лицом.
- Будь ты проклята, безумная! - кричала она, плача, вслед дочери, - будь ты трижды проклята, бесстыжая!
Экспедиция за Шелоковым снялась и уехала, вместе с ней сбежала и Мариям.
Накануне мы с Равилькой договаривались порыбачить до восхода солнца. Он встретил меня невыспавшийся, бледный и хмурый.
- Хамида апа разболелась, - сказал он, когда мы спустились к реке, - мать навестила её, говорит, сон приснился Хамиде, будто она что-то говорит, а у неё изо рта вместо слов чёрные осы вылетают и летят прямо к старому лесу... Не ест и не пьёт Хамида апа. Совсем плохая... И лицо у неё распухло, будто всамделишные осы покусали её.
К полудню солнце стало похоже на белую аравийскую луну. На неё можно было смотреть не щурясь. Мы с тёткой в тени под навесом резали тощий ссохшийся лук. Вдруг откуда-то из-за леса сверкнуло и громыхнуло ясное небо.
- Субхануаллахи! - услышала я радостный шёпот тётки. Но вслед явилась и туча. Тень её накрыла деревню, и всё вокруг замерло. Потом опять сверкнуло, и в белых всполохах видели мы, как задрожала стена леса на взгорье и как две девчушки, видимо, напуганные грозой, с криками вылетели оттуда. Слышно было, как заревела скотина, а собаки молчали. Так продолжалось до ночи. Гремело и сверкало впустую, будто кто-то сверху грозил земле. Дождь так и не показался.
А к утру с юндинских болот потянуло гарью. Равилька, развозя почту по просьбе больной соседки, видел, как горели перелески в низине. И только старый чёрный лес, сохранивший влагу в своих переплетенных под землёй корнях, не пустил пламя дальше, остановил большой огонь.
На третий день появился наконец ветер и принёс откуда-то на двор Хамиде пепел. На ступеньках крыльца, вдоль изгороди и сараев лежали кучи мелкого пепла, похожего на мертвых чёрных ос. Хамида, похудевшая и едва стоявшая на ногах, обвела пустым взглядом двор и без сил опустилась на ступеньку, шепча имя дочери.
Мариям вернулась через месяц. Но той прежней цветущей девушки не стало. Вместо неё жила, опустив глаза, и старела другая Мариям. Тело её с каждым годом наклонялось вперёд, пока в одну зиму не сложилось пополам из-за неведомой болезни спины...
Как-то в городе я шёл мимо автовокзала. Меня окликнули. Это была Амина. Она сообщила мне, что в одно осеннее утро Равилька попрощался с ней и уехал на север. Провожая сына, Амина вышла на крыльцо. Она видела, как, выйдя за ворота, он резко завернул к соседскому дому и стукнул в окно. Равилька что-то говорил девушке, даже пытался взять её за руку. Но та молча покачала головой и закрыла окно... Слышал, что через полгода Хамида умерла.
Нет у проклятья срока давности.
Прошло более полувека. А я до сих пор слышу голос друга. Вижу, как он, сидя на велосипеде, кричит своим неокрепшим голосом:
- Мария-a-м!
И мне кажется, это наша молодость заблудилась где-то в старом чёрном лесу и зовёт нас оттуда...