Памяти замечательного певца Ильхама Шакирова,
лучшего исполнителя татарской народной песни "Иске кара урман",
посвящаю …
Сухая гроза
Старый чёрный лес. Впервые он глянул на меня своими тёмными глазами в раннем младенчестве, когда мне было год-полтора, с картины на стене первой послевоенной квартиры моих родителей. Свет из окна - не знаю, от луны или от лампочки с улицы, - упал на неё. В окружении неясных округлых силуэтов чётко зеленела ваза. На спелом выпуклом боку её клубилась волчья стая, возникая из мутно-желтоватой мглы. За спинами зверей меж голых сучьев застыл ущербный месяц. И прежде образа леса, прежде осознания в себе человека, шевельнулось во мне чувство дикого страха. Всплеск его я слышу каждый раз при взгляде на натюрморт Хруцкого...
Разный чёрный лес. Потом он встал пугающей зубчатой стеной в окне моего падеринского дяди. Синее-синее зимнее утро. Мы приехали на станцию поездом. Помню слабый свет придорожного вокзала и редкие снежинки в воздухе. Запах сена и овчины - дядя Гинаят, переломанный гражданской, потом отечественной войнами, прихрамывая, хлопочет возле саней, укрывая нас, полусонных, тулупами. Потом широкобёдрый смуглый самовар на столе и пироги с молотой черёмухой и мёдом. По ту сторону самовара коричневые скулы тётушек Гайши и Фатимы, сомлевших от чая и откинувших за плечи концы цветастых платков. Они не спеша тянут чай из блюдцев, старательно сдувая с них голубоватую дымку, отчего над верхней губой у обеих блестят мелким бисером усики...
Как-то летом, - мне двенадцать, а сестрёнке девять, - чёрный лес настойчиво позвал нас к себе. Стояли редкие для причепецкой земли, жаркие дни. Накинув на головы косынки, мы двинулись через осевший мостик над высыхающей речонкой, пересекли бледный и жёсткий от зноя луг, поднялись на опушку с редкими берёзками и нырнули в прохладу хвойного леса, называемого здешними крестьянами "Юач-урман", что в переводе означает "Заречный лес". Помнится затенённая тропинка с перебегающими нам дорогу змейками скупого света, помнятся овраги, заросшие по склонам рябиной, черёмухой и папоротником... Мы, радуясь прохладе, беззаботно болтая, сошли с тропы и углубились в густые заросли кустарников. Острей запахло сыростью оврагов и гниющим валежником. Между тем свет в лесу померк. Задрав головы, мы увидели толстую складчатую тучу, нависшую над нами и похожую на мужскую шапку-бурек, какую носил на голове круглый год старенький сторож сельского магазина. Где-то не близко, по-за-лесом, вспыхнуло и разорвалось небо. Мы кинулись искать нашу тропинку и ушли, должно быть, ещё дальше в глушь. И где-то опять в стороне чертыхнуло и сухими стрелами закидало лес, озаряя голубоватым светом стволы рогатых сосен. Забыв об опасности, мы забрались на ближайшее дерево, надеясь сверху увидеть село. Но вот снова полыхнуло мертвенно-белым сиянием, выхватив угол за поворотом к оврагу, и я увидела у стены валежника знакомую, кружащую в зеленоватой мгле, стаю волков, жуткую в своём странном стадном движении.
- Роза, - позвала я одеревеневшими губами, показывая пальцем вниз. И она глянула туда побелевшими от ужаса глазами. И прежде чем стая исчезла, я успела увидеть у ближайшего зверя нависший лоб и косо расставленные глаза с желтоватым блеском...
Помнится, мы бежали, не понимая, куда бежим и только слыша отчётливый хруст валежника под ногами и не ведая, что тени волков следуют за нами ...
Однажды поздней осенью самый старый из них, хромой и одноглазый Буре, будет возвращаться по этому заледенелому лугу в родное логово, чтобы умереть. Там, в глубоком овраге, густо заросшем ивняком, будет его ждать старая верная подруга, приносившая ему по вёснам только парных волчат ...
В тот памятный день мы все-таки выбежали на опушку. И навстречу нам, белея в темноте наличниками, неслась деревня с башенкой мечети в середине, и всё ближе и ближе делались уютные ряды бахчей-огородов с нависающими над ними щелястыми сортирами ... А на мосту нас, дрожащих и полуживых от страха, встречала тётушка широкими всплесками рук.
- Волки! - кричали мы, плача от ужаса и восторга одновременно и обнимая её.
- Не волки это, - качала она головой, - это собаки юндинские, одичали ещё в войну и живут в лесах.
Но я была уверена: волки. Я их с младенчества знала … В тот вечер ещё долго по-за-лесом фыркало и вздыхало небо, но ни единой капли не упало на землю. Я видела из окна, как чёрный лес на горе сник, сожалея, должно быть, о неслучившемся счастье ливня ...
Года два спустя, ранним росистым утром по кромке моего леса прошёл высокий мальчик в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и удочкой в руке. Его прямые широкие плечи и смущённая, похожая на усмешку, улыбка свели меня с ума. Но встретились мы уже в моём студенчестве в большом городе. Осень была дождливой и ветреной. Мы спасались в кинозалах, где не слышали и не понимали ни сюжетов, ни смысла фильмов, потому что моя рука всегда лежала в его ладони, и мы дышали единым дыханием чувства. Но, как часто бывает в горячечной молодости, вмешались посторонние люди, оболгали... Последовали размолвка и его последнее письмо, написанное крупно, наспех, красными чернилами, точно кровью. Письмо сохранилось, и чернила на нём высохли, стали ржавыми ...
Короткой сухой грозой прошло и мое счастье.
Выйдя мысленно на опушку старого леса, я оглядываюсь назад и вдруг понимаю: и то засушливое лето, названное моей памятью "волчьим", и неразразившиеся грозы были зарницами-предвестниками моей будущей жизни ...
Нынче я далеко от дома. По-за-ту сторону океана. Но когда атлантические волны бьются о стены моего жилища и шуршит на крыше тихоокеанский ветер, -перекрывая рокот воды и шум ветра, неодолимо гудит во мне эхо того старого чёрного леса.