Михаил Журавков – Герой и Человек. Ч. I
Просматриваю газетные статьи, которые переслала историку Сергиенко А.М. сестра Героя и которые были опубликованы уже после его кончины. Да и ресурс «Память народа» преподнес столько материала, что просто очерком о Герое кажется уже и не обойтись. Тут хоть монографию пиши об истории полков, в которых служил Герой. Тем более биографических статей о Герое нашлось в Сети предостаточно. Правда большинство из них «переписаны» друг у друга. Но есть исключение! Особенно трогает очерк «Небо летчика Журавкова» его дочери, Валентины Михайловны Шиловой, в котором все что она знала от отца и родственников и что обнаружила дополнительно в СМИ и в архивах про военную судьбу отца она добросовестно поведала людям. Пример, достойный подражания! Если бы всякий потомок чтил бы так память о своих предках!
Постепенно вникая в тему, призадумался: волей-неволей придется пересказывать известные факты, и, если это сделать в новой интерпретации, что явно напрашивается из уже мной усвоенного, то возникает вероятность нарушить уже «устоявшееся» для родственников Героя. К тому же мы с Валентиной Михайловной общаемся уже не первый год. Этичен ли будет такой подход?
Остается опираться на архивные материалы и сопоставлять факты с воспоминаниями родственников, следуя принципу – «истина где-то рядом», а личные мои ассоциации, которые неизбежны, надеюсь выступят живительным контрастом в повествовании.
А начну я с наброска «портрета» нашего Героя, как человека, личность которого сформировалась еще до войны.
Вот что пишет Валентина Михайловна об отце в своем очерке:
«О войне Михаил Владимирович рассказывать не любил, как и все настоящие фронтовики. Отец умер, не дожив до 50 лет. В этом возрасте чаще всего ещё не пишут историю своей жизни. Вот и в нашей семье на память осталось небольшое количество военных фотографий и вырезок из газет военного времени. А вот написанных его рукой воспоминаний и мемуаров, к сожалению, нет. В моей памяти остались немногочисленные обрывки его бесед о войне с друзьями, в которых папа не говорил «я летал, я бомбил». Обычно вместо «я» говорил «наш экипаж».
Из воспоминаний жены нашего Героя, Журавковой Нины Ильиничны, из статьи «Боевой путь Героя» Н. Алтайского, опубликованной в одном из номеров газеты г. Белово:
«В первые я увидела Михаила на КП дивизии, в которой сперва была дежурной по связи, потом – диспетчером. Встретились мы с ним, да так и не расставались 25 лет.
В то время нас объединяли чувство долга перед Родиной, ответственность за судьбы не только родственников, но и всех советских людей. Это и воспитывало в характере наших воинов волю, коллективизм, мужество. Думаю, что это в полной мере относится и к Михаилу Владимировичу. Такие черты сочетались в нем с исключительной скромностью. Он всегда разделял с товарищами их огорчения, а свои попросту старался скрыть.
Михаил Владимирович был заботливым семьянином. Все свободное время проводил с семьей. Помогал мне во всех домашних делах, очень любил дочерей. Не успевал прийти домой с аэродрома, как уже слышался смех девочек, «оседлавших» папку.
Любили мы с ним работать вдвоем – было ли то обслуживание в гараже нашей легковой машины, были ли к празднику вкусные сибирские пельмени. Была у мужа сильная страсть побродить в лесу с ружьем или посидеть с удочкой у тихой заводи, после чего обед - душистая, пахнущая дымком уха, приготовленная на костре. В другие выходные дни наш путь лежал за грибами в лес».
Ох, как это все по душе мне: хотя батя мой никогда охотником не был, но посидеть с удочкой на берегу любил и меня приучил, да и грибником был заядлым, и я готов был на коленках ползать на опушке лесочка, грузди аккуратно срезая, а пельмени, налепленные на пару отцом и матерью, до сих пор вспоминаю, как праздничное лакомство из детства…
Но вот что первое будет «корёжить» нынешнего обывателя, особенно с либеральными взглядами на жизнь, так это «штампы» - «чувство долга перед Родиной, ответственность за судьбы… всех советских людей. Это и воспитывало в характере наших воинов волю, коллективизм, мужество…»
И тут и первая ассоциация молнией проскочила.
Шел 1961 год. Отец с матерью подались из Северного Казахстана «за лучшей жизнью» на Байкал, конечно прихватив меня, четырехлетнего пацаненка. А в Иркутске основательно обосновалась семья старшей сестры матери. К тому же муж сестры занимал приличную должность в автохозяйстве области. Через некоторое время из шоферов батю продвинули в заместители механика одной из автобаз, которая располагалась чуть ли не на берегу Байкала в нескольких километрах от Слюдянки у одного из разъездов железнодорожного пути, проходящего вдоль берега. Естественно, во внимание была принята отцовская военная подноготная: как ушел батя в 41-ом в армию и вернулся лишь в 50-м, отслужив в авиации дальнего действия от механика до техника на аэродромах, готовя боевые машины к боевым полетам. В качестве жилья нам выделили большую угловую комнату в одноэтажном доме железнодорожных путейцев в десятке метров от железнодорожной насыпи и в нескольких сотнях метров от железнодорожного моста через речку Бабха. А в соседней комнатухе проживала одна крупноватая женщина, всегда подтянутая, в сапогах и в гимнастёрке, опоясанной военным ремнем, что подчеркивало ее фигуристость. Говорила она, как будто словами чеканила: коротко, ясно и по делу. Эту тетку я до сих пор помню по ее высказыванию в разговоре с отцом: на войне для нее все было, видите ли, ясно, а теперь уже в мирное время много она понять не может из-за размытости команд, спускаемых сверху, выполнять которые приходилось ей.
Уж большая часть жизни прожита, чтобы наконец-то до меня дошло, что есть смысловые штампы, которые можно, оказывается, интерпретировать каждому, как вздумается, а следовать им или нет, вообще, не обязательно, если это не требуют обстоятельства, сложившихся в результате потуг текущей власти и под стать ей конъюнктурной социальной морали. Но если эти «штампы» впитаны с молоком матери, то это уже «установки» на всю дальнейшую жизнь, и добровольный отход от них даже физически не возможен: носитель сих «установок», порой, горло готов перегрызть тому, кто посягнет на их незыблемость, или сам за них голову положит.
Михаил Журавков, как раз из таких, у которого в характере вместо «штампов» профилируют «установки», заложенные с «молоком матери» и на всю жизнь. А этому были весомые основания.
Во-первых, нужда, испытываемая семьей Героя. Из очерка И. Чернова «Наш земляк»:
«<Михаилу>… было 3 года, когда его отец переехал в Конево из одной малоземельных губерний центральной России. Круто пришлось бы многосемейному переселенцу, если бы не коллективизация. Вскоре в Коневе организовался колхоз, и семья Журавковых вступила в него одной из первых.
- Хотя и не ахти как богато оплачивается тогда трудодень, но жить стало легче, - рассказывает Федосья Максимовна, <мать Михаила>.
Во-вторых, безграмотные родители понимали необходимость образования для своих детей, т.к. именно оно было для них единственной надеждой покончить с нуждой и благополучно устроить свою жизнь. Да и советская власть настаивала на поголовном образовании и особенно детей: советской власти нужны были грамотные адепты. Это было государственной политикой.
Валентина Михайловна по этому поводу пишет в своем очерке:
«Первые четыре года Михаил учился в начальной школе деревни Конёво. В пятом классе ему пришлось жить в интернате и учиться в школе крестьянской молодёжи села Байкаим. Многие сверстники не выдержали трудностей и бросили школу. Но Миша был настойчив и продолжал учёбу в школе села Старые Пестери за 15 километров от дома. Закончил 7 классов с оценкой «очень хорошо».
Ей вторит и автор очерка «Наш земляк» И. Чернов:
«Нелегкими были эти годы для <Михаила>, транспорта в колхозе не хватало. Школьники ходили пешком. А 15 км по сугробистой дороге, иной раз в пургу и метель, да еще с грузом на плечах - не всегда под силу и взрослому.
- Помню, взденет за плечи мешок с картошкой, в руках какой-нибудь туесок с капустой, другая снедь - и пошагал. Никакая погода не удержит, - задумчиво вспоминает <его> сестра <Мария Усанина>»
Ловлю себя на мысли - как это мне знакомо по отцовским рассказам! Правда ни он был вынужден учиться за 15 км от дома по причине отсутствия старших классов в сельской школе, а его старшая сестра Зина, снимавшая угол у знакомых. А мать, скрепя сердцем, загружала десятилетнего пацана картошкой да хлебом, и отправляла зимой под вечер к сестре. А волков во круге было немерено. И как-то раз, пройдя уже полпути при ясной лунной погоде, он увидел поперек дороги, запорошенной свежим снегом, большие следы босых человеческих ступней, уходящих в степь…
- Если, хотя бы было до дома километра два, точно бы назад рванул сломя голову, - вспоминал батя, - а так, постоял-постоял, и с замиранием сердца поспешил к Зинке, но назад, уже не пошел, переночевал у нее, и раненько утром - скорей домой.
В-третьих, родители приучали детей к раннему труду. Как вспоминает сестра Михаила Журавкова Евдокия Базукина в письме к историку Сергиенко:
«…в период летних каникул Миша работал в колхозе на разных работах – пахал, боронил, косил на двух-конной косилке, помогал воспитывать нас, а нас <малолеток> было уже шестеро в семье из 8 человек…»
А работа в колхозе – это работа на виду и в коллективе. Это особый воспитательный «университет». Вспоминается сразу батя, как он этот «университет» усваивал:
«Друзьями моими стали ребята из колхоза. На лето после школы родители забирали друзей на колхозный сенокос. А мне ничего не оставалась делать, как напрашиваться вместе с ними. Вначале трудился с ребятами, мы выполняли посильную работенку, в основном возили на лошадях копны сена. Но колхозные мужики, видя, что я от работы не отлыниваю, выполняю все безотказно, приняли меня в свой круг. «Пересадили» меня на конные грабли и затем привлекли к метанию стогов. Работа мужицкая и тяжелая. Такая «честь» давала мне право не только выполнять мужицкую работу, но и сидеть в обед вместе с ними за одной общей посудиной и играть по взрослым правилам.
А правила были таковыми. Колхозный авторитет дядя Костя, мужик сухопарый и жилистый, когда все рассаживались по своим местам, давал большой ложкой команды: один стук о посудину – разрешалось хлебать жижу из общей посудины (у баб и ребятишек посудина была своя), два стука – приступай, да не мешкая, к гуще. А гуща не простая – лапша с мясом, которое в колхозе зажиточном класть в еду не скупились, и обед был сытным и наваристым. Мясо во время сенокоса хранили на длинном, метров в пятнадцать, сосновом шесте, на высоту которого ни одна муха не залетала; поэтому, хотя мясо и подвяливалось на солнце, теряя в цвете, но было в меру свежим. Кашеварил всегда один и тот же старик, по прозвищу «дед Шут». Почему его так звали, я так и не узнал. Готовил он на обед всегда одно и то же. Ну а бабы катали ему лапшу.
Стоило кому-либо нарушить давно заведенные в сенокосную страду правила – зачерпнуть своей ложкой глубже положенного без соответствующей команды или учудить иную проказу, например, развалиться во время еды, как сей грешок непременно замечал дядя Костя. Все продолжали работать ложками, и после того как обед заканчивался, он тут же объявлял нарушителю меру наказания: три, пять или более ложек. Тот молниеносно вскакивал, пытаясь смыться. Но не было случая, чтоб кому-то это удавалось. Нарушителя ловили и валили с ног. Со смехом и криком тащили его к «позорному» столбу, на котором висела у всех на виду большая деревянная ложка, вырезанная в первый же день сенокоса. Стаскивали с него штаны и производили «экзекуцию» этой ложкой по мягкому месту в количестве, объявленном за обедом. Я, когда это впервые увидел, стал строжайше следовать всем правилам, боясь подобного наказания. Хотя теперь и понимаю, что порой молодые колхозники специально шалили, чтобы привлечь к себе внимание, хотя и ценой синяков на заднице».
В-четвертых, внимательный читатель отметит, что в то время школа и колхоз – это среда пребывания «юнца» в коллективе и при полезных делах, порой в отрыве от семьи, а тут народные мудрости приобретают особое значение: не только «с кем поведешься, от того и наберешься», но и «с кем хлеб-соль водишь, на того и походишь». Однозначно, и родители, на себе осознавшие роль новой народной власти в решении насущных проблем семьи, и роль учителей, несущих не только знания, но и духовные ценности времени, и даже колхозные «дяди Кости», которые несомненно имели место в каждом колхозе, и друзья – отражение старших, эту новую реальность созидающих, пестовали личность юного Миши Журавкова.
В-пятых, в то бурное время созидания новой формации в отдельно взятой стране при явных положительных и реальных грандиозных результатах коллективных усилий, в Стране Советов рождались Герои, на которых с внутренним рвением старалась равняться советская молодежь.
Не был исключением и Миша Журавков. Вот что пишет его дочь в очерке «Небо летчика Журавкова»:
«В это время по всей стране гремела слава лётчиков-героев: Михаила Водопьянова, Михаила Громова, Георгия Байдукова, Валерия Чкалова. Михаила захватила мечта об авиации. Он старательно собирал газеты со статьями о лётчиках, неоднократно их перечитывал. В 1937 году в городе Белово открылся Осоавиахимовский аэроклуб. Не раздумывая, Михаил делает первый шаг к осуществлению свое мечты: он поступает на учёбу в аэроклуб. Одновременно с учёбой он работает в этом аэроклубе сторожем. Друзья-односельчане не верили, что Михаил будет лётчиком. Перед одним из учебных полётов Михаил предупредил друзей, что будет пролетать над селом Конёво и покачает крыльями самолёта. И ведь выполнил своё обещание! Теперь все друзья знали, что Михаил Журавков будет настоящим лётчиком! Конечно, после окончания полёта инструктор сурово отругал Михаила, но это было уже не так важно».
И как некоторая промежуточная констатация в разрезе первых пяти пунктов формирования характера будущего Героя от автора очерка «Наш земляк» И. Чернова:
«Настойчивость, упорство в достижении поставленной цели уже в школьные годы были отличительной чертой характера Михаила Журавкова. Он сумел с детства воспитать в себе волю к победе, научился преодолевать трудности и не боялся их. Все это в сочетании с жаждой знаний...», а мы добавим – и духовных ценностей, привнесенных окружением при бурно изменяющейся реальности ими же создаваемой.
В-шестых, как пишет дочь Героя в очерке об отце: «После окончания учёбы в аэроклубе в 1938 году, в возрасте 18 лет, Михаил Журавков добровольно вступил в ряды Красной Армии (призывной возраст в те годы был 19 лет). Его сразу направили на учёбу в 31-ое Красноярское авиационное училище лётчиков».
По этому поводу вспоминаю отца: когда началась война ему еще не стукнуло и семнадцати (день рождения у него 10 июля), но когда он попытался устроится учеником фрезеровщика на заводе в Уфе, то кадровик потребовал у него прописку, которой у него не было.
«Утром тетя, снабдив меня домовой книгой, направила в нужную контору. И после оформления прописки мне тут же вручили повестку в Кировский райвоенкомат, в которой указывалось явиться на завтра к 8-00 на медкомиссию.
На завод я уже не пошел. 8 августа прошел комиссию и был признан годным к службе с летно-подъемным уклоном. После чего была вручена очередная повестка с предписанием прибыть на следующий день к 9-00 на призывной пункт для прохождения военной службы, имея с собой продовольственный паек на три дня. Меня это нисколько не огорчило. В те довоенные времена служба в Красной Армии была почетной обязанностью. И это вбивалось в наши светлые головы на протяжении всех школьных лет».
Однако надо заметить, что отца направили не в армию, так как он тогда еще по возрасту не подходил, а в школу военных авиамехаников. Ответ, оказывается, весьма прост: не хочешь учиться в обычной школе – учись в школе военной! Отец вспоминает: «Один я из нашего класса в тот сорок первый оставил учебу, а ребятам дали возможность закончить десятилетку даже невзирая на сложные первый и второй год войны».
Но самым главным из шестого пункта считается следующее:
«3 января 1939 г. вышел Указ Президиума ВС СССР «О приведении к присяге РККА, РК ВМФ и войск пограничной охраны». От ныне «каждый военнослужащий принимает военную присягу в индивидуальном порядке и скрепляет ее собственноручной подписью». Советский воин клялся защищать родину «мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя свой крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами». А нарушение присяги приравнивалось к тягчайшему преступлению перед Родиной, за которое виновного ждала суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и призрение трудящихся».
А из этого следует, что молодому человеку давали возможность приобрести полезную профессию и всячески старались задействовать его в полезном общественном труде. К тому же его привлекали к летному делу, и явно ему внушали: советские инженеры придумали великолепную летную технику, а советские рабочие эти инженерные замыслы превратили в реальность. Тебе же эту технику доверила партия и правительство, чтобы ты ее усвоил и готов был ее применить на пользу своему народу. И все это в романтическом ракурсе. А коли ты к тому же стал военным, то будь добр, присягни на верность любимой советской Родине и народу, поклянись, что будешь беспрекословно выполнять волю своих командиров и, если потребуется, отдашь за свой народ и Родину жизнь. И подпишись под этим клятвенным заверением. Как видишь, мы дали тебе все, чтобы быть тебе человеком-созидателем, и мы хотим, чтобы ты оставил наследников, а мы их не оставим, если тебе выпадет погибнуть за общее светлое будущее… Таковой была концепция партии и правительства в воспитании своих юных адептов советского строя. И путь духовного становления нашего Героя – самый что не есть типичный и массово воспроизведенный в то довоенное время.
Валентина Михайловна продолжает:
«В апреле 1939 года Красноярское авиационное училище было переведено в город Новосибирск и преобразовано в военную авиационную школу пилотов. М. Журавков окончил школу пилотов в августе 1940 года с отличием и сразу направлен на службу в 165-ый резервный авиаполк МВО Этот полк был сформирован в первой половине 1940 года в ВВС Московского военного округа. На полк возлагалась задача по подготовке кадров для развёртывания авиационных частей. В октябре 1940 года 165-ый полк был расформирован. Его личный состав и материальная часть были использованы при формировании 2-ой высшей школы штурманов ВВС РККА. Михаила Журавкова перевели лётчиком в 213-ый скоростной бомбардировочный авиаполк 23-й смешанной авиадивизии».
Скоро начнется война. Это отдельная история и ей будет посвящена следующая часть нашего повествования. А эту, вступительную, закончу выдержкой из статьи «Боевой путь Героя» Н. Алтайского, упомянутой выше:
«… Обстановка в штабе несколько натянутая в связи с прибытием нового начальника, вскоре разрядилась, и люди начали говорить, что к ним приехал строгий, но душевный и простой человек. Такого же мнения был о Журавкове и начальник штаба полковник Ивлиев. За долгие годы службы в авиации он научился с первого взгляда угадывать требовательных, волевых и чутких командиров, которые могут стоять во главе коллектива и без лишнего шума поднимать людей на преодоление трудностей. Таких командиров летчики почитают особенно, с ними плечом к плечу смело идут на любое задание.
В первый же день Ивлиев принес новому командиру на утверждение важный документ. Он отпечатал его на самой лучшей бумаге, аккуратно оформил, подписав полный «титул» своего начальника» «Герой Советского Союза, депутат городского Совета полковник М.В. Журавков». Сделал он так неспроста. Во-первых, Ивлиев привык всегда вести штабную документацию образцово, во-вторых, по ходу дела на сей раз особенно требовалось., чтобы важный документ имел и солидный вид.
- Андрей Кириллович, эту штуку придется переделать.
Ивлиев удивленно вскинул брови. Прежние командиры подобные бумаги подписывали сразу. – что же не понравилось новому начальнику?
- Уберите титул, - спокойно разъяснил Журавков, - Оставьте, что положено.
- Но ведь вы – Герой Советского Союза… Депутат…
- О том, что я герой, Андрей Кириллович, известно из Указа. А что депутат – люди тоже знают: сами избирали. Стало быть, выставлять напоказ эти детали не следует.
- Я думал, что так дело у нас лучше получится.
- Оно и так получится, - ободряюще улыбнулся Михаил Владимирович, видя смущение Ивлиева. –Подписи командира полка вполне достаточно…»
О скромности гвардии полковника вспоминает и его мать. Многие свои отпуска Журавков проводил в Беловском районе, где начинался его путь в авиацию, однако ни разу не сообщал заранее о приезде.
- Зачем? – искрение недоумевал он. – Телеграмма нарушит обычный ритм вашей жизни, вы начнете готовиться…
Таким был Журавков во всем: ничего не выставлять «напоказ», заботиться прежде всего о других».