За одну Магду мне бы точно много не дали. Гольденшейм так сказал. Непреднамеренное убийство; семейная ссора, перешедшая границы. Отсидел бы лет пять-шесть в Граз-Карлау, и на этом все. Надо же было ее родителям невовремя заявиться. Попали под горячую руку; тещу сразу, одним ударом, а тесть живучим оказался. Когда бывший солдат Великой Войны дергаться перестал, пол в кухне был красен от крови и лип к подошвам.
Смертникам одиночка полагается. Я сначала обрадовался, думал от людей отдохну. Оказалось, одному страшно. Покойный тесть все перед глазами стоит. С распоротым животом и кишками наружу, а отрубленные пальцы по полу разбросаны. Магда с матерью по углам. Первая навзничь, а вторая как будто отдохнуть присела, только седая голова повисла и красная струйка по белой блузке стекает. Я тестю говорю, что не имел против него ничего, дескать извини, так вышло. А он мычит только, как тогда в кухне мычал.
Тут уж любому посетителю будешь рад. У меня, впрочем, только один бывает – адвокат Гольденшейм. Конечно, настоящий адвокат другим должен быть – солидным господином в возрасте, который может с судьей и прокурором говорить как человек одного круга. А этот... Не мудрено, что мое дело он приграл вчистую. Пытался доказать, что я неподсуден ввиду умственной отсталости. Привозил меня с охраной в какую-то больницу. Там господа в белых халатах мне всякие вопросы задавали, в глаза лампочкой светили, по коленкам молоточком стучали. Потом Гольденшейм сказал, что не пришли они к согласию. Один доктор сказал, что, да, недееспособен, но двое других сказали нет; одевается сам, работал много лет, до работы и обратно сам добирался, жилье снимал, был женат. Никак нельзя такого в умственно неполноценные записать. А то пол города придется от всякой ответственности освободить.
После суда Гольденшейм про аппеляцию заговорил. Но видно, что часы отрабатывает, энтузиазма никакого. И на меня же валит. Говорит, что не может найти никого, кто бы за меня поручился и петицию подписал. А без петиции от уважаемых граждан аппеляция должного веса иметь не будет.
Вот тут я не знаю. Я у господина Купальски семнадцать лет на входе в Шмидхофер проработал за грошовую зарплату. Если бы не чаевые, не знаю как бы жил. Но Гольденшейм сказал, что господин Купальски про петицию даже слушать не стал. И господин Цвингер, у которого я все эти годы квартирку снимал, тоже.
Впрочем, сегодня Голденшейм был чем-то доволен, хотя старался виду не показывать. Но на стуле от нетерпенья подскакивал. Потом не выдержал; оказывается, есть такой господин профессор Шредингер. Так вот, этот профессор хочет именно со мной провести научный опыт. И если опыт будет удачен, господин Шредингер подпишет петицию о сохранении моей жизни как важного для науки субьекта.
Я, может быть, в школе только четыре года проучился, но в дураки меня записывать не надо. Я прямо спросил; а что если опыт будет неудачным? Но Гольденшейм скосился на меня через свой длинный нос и сказал, что мне решать. Хочу я в камере сидеть и исполнения приговора ждать – мое дело. Ага, как же! Подписал я бумаги, которые Гольденшейм мне подсунул, и через неделю меня вывели из камеры и повезли к профессору.
В Граце я, почитай, всю взрослую жизнь прожил, а к университету впервые подъехал. На заднем сиденье солидного "Бенца", жандармы по бокам. Голденшейм впереди рядом с шофером. А у входа маленькая толпа каких-то молодых господ поджидает. Они нас всех и проводили в кабинет к профессору.
У нас, швейцаров, память профессиональная. Он-то меня не помнит, но я этому господину Шредингеру с его дамой не один раз двери в Шмидхофер открывал. Чаевые он тоже не забывал; не самые большие, но вполне достойные. А сейчас смотрю на его худое лицо в круглых очечках с проволочной оправой и вижу, что профессор не в себе. Лицо землистое, на широком лбу пот выступил. Посмотрел он на меня и говорит:
- Нет, не могу. Не могу.
- Вы ему даете шанс, профессор, - Голденшейм прямо взвился, - отсюда он вернется в камеру смертников, и если не будет петиции от уважаемых членов общества, аппеляция ему не поможет. Я вам рассказывал, за что и к чему он приговорен.
- Профессор, - вмешался молодой кудрявый господин с тостым румяным лицом, - если позволите, я объясню этому человеку его задачу и провожу в, ээ... испытательную комнату. А потом вы откроете дверь. По-моему, чистота эксперимента будет таким образом соблюдена.
Но господин Шредингер только махнул рукой:
- Вы, Мюллер, вы и откроете дверь. Пусть это будет ваш эксперимент. А я ограничусь воображаемым котиком.
Когда молодой господин Мюллер расказал мне, что нужно делать, я удивился, насколько все легко. Я должен зайти в комнату и ни о чем не думать. Я пробуду там несколько минут, потом выйду и расскажу, что видел. Только и всего! Да я на работе целый день ни о чем не думал, но все замечал.
Комната оказалась крохотной, чуть больше двустворчатого шкафа. Мебели никакой, только высоко на стене подвешена деревянная полочка. На полочке лежит большая закупоренная бутылка темного стекла, над бутылкой на тоненькой ниточке нависает железный брусок. Ниточка заканчивается в прикрепленном к потолку небольшом механизме с колесиками, проводами и торчащей в сторону стеклянной пробиркой.
Дверь за мной закрывал господин Мюллер. Остальных я видел за ним в дверном проеме. Они стояли тесно, господин профессор Шредингер сзади, и смотрели на меня.
Я никогда ничему не удивляюсь, потому что зачем? Когда дверь закрылась, под потолком зажглась лампочка. Из механизма над полочкой послышались резкие короткие гудки, после шестого колесики дернулись и что-то щелкнуло. И тут вещи потеряли четкость и раздвоились, как бывает, когда переберешь с пойлом:
Брусков стало два. Один выскользывает из другого и всей тяжестью бьет по бутылке. Бутылка разбивается вдребезги, а из ее остатков валит пар и на пол льется темная жидкость. Но ведь первый-то брусок висит на ниточке как висел, и через пар видно, что целая бутылка среди осколков как лежала так и лежит. Тут я заметил, что у моих ног скорчился человек и вроде как я этого человека в зеркале привык видеть. Человека рвет, я ощущаю гнусный запах и жжение в горле, не могу вдохнуть, начинаю давиться рвотой и оказывается, что это я лежу, а зеркальный человек смотрит на меня сверху.
Я смотрел сверху, как зеркальный человек задергался в агонии, захрипел и затих. Не думать было легко, а когда он умер, стало еще легче. Потом дверь в комнату открылась.
Выходя, я оглянулся. На полу никого не было, брусок висел над целой бутылкой. Снаружи стоял молодой Мюллер, остальные полукругом за ним. Все смотрели на меня. “Расскажите нам, что с вами случилось в комнате,” - громко сказал Мюллер.
Я ударил его в лицо.
Меня не казнили. Голд-как-его сказал, что врачи запретили. Я теперь живу в другой камере. Она одиночная, потому что Зеркальный не живет. Он лежит на полу в виде костей. Я просил Зеркального убрать, но его никто не видит.
Иногда ко мне приходит этот.
Тогда я вспоминаю, что его зовут профессор Шредингер. И вспоминаю как зовут меня, и как звали адвоката. Зеркальный пропадает, и я с удовольствием ем сладкие булочки, которые приносит господин профессор. Он расспрашивает меня о детстве и работе, говорит, что помнит меня у дверей Шмидхофера. Я знаю, что он не помнит, просто хочет сделать мне приятное. Потом я вспоминаю Магду и тестя с тещей и мне становится грустно. Я плачу, а господин Шредингер меня успокаивает. Он хороший человек.
Когда-нибудь я расскажу ему, что случилось за те пять минут.