Часто размышлял директор над тем, что же такое природа для современного городского человека? Знает ли он ее, понимает ли, видя в клетках жалких, измученных животных или, наоборот, ухоженных, приглаженных, избалованных? Что ощущает, прогуливая себя между деревьями, которые вынужден принимать за лес?
Бывая в городе, в обществе охраны природы, Новожилов заглядывал и на выставки, устроенные в специальном зеленом зале. И всегда почему-то его больше интересовали не заключенные птички, рыбки, черепахи, а их хозяева и посетители.
Однажды, на выставке певчих птиц, он обратил внимание на инвалида, который стоял возле клетки с говорящим вороном, иссиня-черным, очень серьезным и самостоятельным. Инвалид готов был затискать ворона в приливе восторга. Он ласково повторял: «Хороший! Хороший, Воронуша. Ты умный! Ты лучше всех!» Потом просунул ему палец. Подоспевший дежурный предупредил: «Имейте в виду, он может клюнуть».— «Я и хочу,— ответил инвалид,— узнать, как он клюется». Дежурный сказал: «Своим клювом он запросто пробивает консервную банку. Сгущенное молоко, например». Инвалид живо убрал палец.
Тут подскочил хозяин ворона — худой и бледный, в модно-потертом костюме. Чтобы сделать ему приятное, инвалид спросил, как зовут такую мудрую, такую красивую и самостоятельную птицу?
Новожилов никогда не думал, что безобидный вопрос может так озадачить. Хозяин подозрительно глянул на инвалида, спросил: «Похоже, вам мало, что вы хромаете? – Не получив ответа, продолжил: - Зачем вам?» Инвалид принялся что-то объяснять, не умея толком выразить собственную нелюбовь к обезличенности, будь то люди или животные. Умиления уже не было на его лице, оно казалось растерянным. И тогда хозяин — даже Новожилову стало обидно за ворона - хозяин стал уверять, что у птицы — да у какой! — принадлежащей человеку, нет имени. Ради спокойствия ворона он нес околесицу, боясь, что посетитель начнет дразнить птицу. И ушел бы инвалид, вконец расстроенный, если бы Новожилов не сказал: «Ворона зовут Феликс!»
Когда из тесного помещения с решетками на окнах Новожилов вышел на улицу, то подумал: «Два слепых едят кашу. Ну не умора - на свете более семи тысяч языков, среди них богатейший русский, а эти двое пяти слов не могли найти, чтобы договориться по-человечески. Нет, с птицами проще, с первого звука понимают друг друга». Но если инвалид вызвал у Новожилова сочувствие, то о хозяине он вспоминал с неприязнью. Упертая преданность заключенным животным доказывала лишь одно: «Ну и достали же этого типа люди». Что правда, то правда, мы не центр и не вершина мироздания, вроде бы это понятно. Но на сносный уровень общения между собой так и не вышли. А цивилизация, хочешь, не хочешь, заканчивается на берегу океана. Дальше не покажешь себя хозяином положения.
Однако последнюю выставку он вспоминал с удовольствием. Его заинтересовал крупный бордово-вишневый щур. Новожилов долго стоял возле клетки, наслаждаясь его трогательным щебетанием. Без умолку щур прыгал с перекладинки на перекладинку. Время от времени он поднимал свои великолепно-вишневые перья, забыв, что в родстве с вещими силами, добрыми домовыми, хранящими дух пращуров, и что ему, их наследнику, не пристало проветривать сероватый пух на людях. Но щур занимался своей гигиеной, а потом принимал обычный вид, какой и подобает заслуженному певцу и музыканту, и опять Новожилов слышал его трогательный голосок. Рядом в клетках верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна - тот самый скворец, который как семечки трескает саранчу и кузнечиков, пересмешник, убить которого грех. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно интересовался: «Чего это он... общипанный какой-то?»
— Линяет,— в который раз сердито буркнул хозяин и ревниво отстранил посетителя, чтобы насыпать питомцу корм.
Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно сильно, смело и дерзко издал чистейшую трель — так, что посетители остолбенели. Потом вторую, третью... И защелкал, засвистал, забил дробью... Пение других птиц враз притихло, превратилось во что-то жалкое, невыразительное. Даже их великолепное оперение, казалось, померкло. И, не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы, словно сговорившись, умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Приглушился и шум воды в фонтанчике.
Дежурный со слезами на глазах восхищенно кивнул хозяину:
— Отрабатывает корм.
Польщенный старичок скромно ответил:
— Фомка у меня молодец.
Лишь одна сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный ее треск никто не обратил внимания.
- А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то, не зная, отнести ли услышанное к чуду или объяснить своей неосведомленностью.
— Это скворцы не поют,— авторитетно заметил другой, очень короткий, будто сплюснутый, с узким лбом бородач.— Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.
Однако его тотчас же опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками и бровями, напоминающими в месте соединения елочную верхушку:
— Да они не только поют, но еще и выучиваются говорить. Мой скворушка говорил: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского» и даже целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».
Изумление, которое вызвали эти слова, как будто даже расстроило колючего посетителя. Наверное, ему не хотелось лишний раз убеждаться в том, что знатоков диких животных становится меньше и меньше. Значит, меньше единомышленников, понимающих, сколько счастья способна дать человеку природа.
Невозможно даже представил себе, что вытворяют те же скворцы, вернувшиеся в свой домик, который заняли воробьи. Кому рассказать, как хозяева изгоняют мелкоту и проводят дезинфекцию жилища!.. Мяту, лук, чеснок несут в гнездо, чтобы и духа захватчиков не осталось.
И, возвращаясь электричкой домой, Новожилов с грустью подумал о том, что в современных городах любителей птиц — орнитофилов — вытесняют собачники, кошатники... Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие весь их замечательный род, который веками служил людям.
На усадьбе Новожилова до сих пор здравствуют потомки знаменитых почтовых голубей Севастопольской станции — тех, что вывез Врангель, оставляя Крым, и продал в Германии. Оттуда они почти все вернулись поодиночке домой, преодолев две с половиной тысячи километров.
Любитель, знающий толк в голубях, пришел бы в восторг и от других редких видов, обитающих в Сухом Ерике. Палевый якобин с курчавыми перьями вокруг головы, похожими на капюшон монаха. Павлиний голубь орехового цвета. И аспидно-черный дракон, продолговатый, неповоротливый. И не имеющий себе равных по блеску и красоте пера золотисто-сиреневый архангельский голубь.
«Где они, знатоки? — подумал Новожилов, вспоминая узколобого авторитета с бородой, ненавистника ни в чем не повинных скворцов.— Голубятни давно вытеснены многоэтажными домами. Нося птичью фамилию, какой-нибудь Соколов или Коршунов даже не представляют себе, как выглядит сокол и чем он отличается от коршуна». А наверняка тот же Соколов или родственник его хоть раз в жизни сказал: «Бог всё видит», не подозревая, что церковная композиция «Всевидящее Око Господне» – знак Бога-Отца включает в себя изображение соколиного глаза, которое переняли масоны под статус: «Око Великого Архитектора Вселенной», вписав в треугольник вершиной вверх.
Скучая, директор принялся смотреть за окно электрички и тут увидел, как два парня пытались вспахать огород сохой. Они старались изо всех сил, но соха не подчинялась: она моталась из стороны в сторону, зарывалась в землю, задиралась вверх. Ноги у пахаря заплетались, лошадь, ведомая напарником, то и дело останавливалась, натягивая постромки, и руководивший молодыми старик с пустым рукавом, заправленным под ремень, глядя на эту срамоту, в отчаянии махал своей единственной рукой, бессильный выправить соху сам.
Эта картинка Новожилова вовсе не позабавила. «Знал бы лось, - думал он, - как формой своих рогов послужил земледельцам. И чего дождался от человека? Что его же, сохатого, сживают с лица земли»
Продолжение следует