Часть II, Глава 1.5
Машка, Лидка и жемчужное ожерелье
Две Машки, две соседки, жили в одной квартире и полностью соответствовали своим прозвищам. Машка-кошатница занимала одну комнату, в которой место изгнанного ею мужа-алкоголика занял десяток разномастных кошек. Машке-пьянице принадлежали две комнаты в связи с многочисленностью семейства. По факту же она проживала в них одна. Все окна ее комнат выходили в переулок, а вечно распахнутая во двор дверь квартиры создавала сквозняк. Сильно выпивающая Машка очень любила свежесть и чистоту. Соседских кошек она терпела. А Машка-кошатница, в свою очередь, терпела ее перегар. К всеобщему удивлению, они пришли к консенсусу, и склок между ними никогда не случалось.
Машка-пьяница была женщиной лет пятидесяти пяти. Маленького роста, плечиста, узка в тазу и непомерно деловита. Энергично перемещалась она по двору на тонких и жилистые ножках, особо шустро мельтеша ими с похмелья. Ее лицо было всегда красным от возлияний, а небольшие серо-голубые глаза широко открыты и круглы, не взирая на постоянные пьянки. Начинающие седеть волосы она всегда собирала в тощий пучок и приглаживала костяным гребнем. Машка, надо отдать ей должное, была большой аккуратисткой, что также отражалось и на ее внешнем виде. Одевалась она с изысканной простотой. Но что бы на ней не было надето, летнее цветастое платье или домашний халат, все было чисто, накрахмалено, отутюжено и сидело как влитое. Поэтому при всей ее страсти к спиртному, она казалась немного «недо»-пьяницей.
Трудилась она в одном из цехов завода «ИЗОЛИТ» желтый каменный забор которого был виден с нашего перекрестка. Ее жизнь делилась на три части. В первой она вкалывала цеху, во второй распивала водку с собутыльниками и валялась под забором. В третьей - стирала белье и мыла полы. Получалось невесело.
Пила Машка исключительно водку, и об этом факте знали все во дворе. На исходе выходного дня она бывала замечена лежащей в непотребном состоянии под забором, не имея сил добраться до квартиры. Иногда утром ее видели подползающую на четвереньках к своим дверям. Запомнилась же она мне двумя очень впечатлившими меня действами. Первое - это то, что с самого раннего утра, будь то с похмелья или на трезвую голову, в любое время года, она уже растягивала веревки поперек двора и развешивала, подобно парусам, чисто постиранное, ослепляющей белизны белье, подпирая его специальными длинными палками-мачтами. Чистоплотность Машки зашкаливала. Летом, распахнув двери их общей с Машкой-кошатницей квартиры и согнувшись практически пополам, она, выгоняя вчерашний хмель из организма, намывала полы огромной грязно-серой тряпкой из грубой мешковины. Непонятно как, на все у нее, уже немолодой женщины, хватало сил и здоровья.
Однажды она преподала мне даже урок домоводства. Увидев, как я полощу кукольные вещи в игрушечном тазике, а затем неправильно их отжимаю, она подлетела ко мне и яростно вырвала тряпицу у меня из рук. После показала, как следует правильно проводить отжим. Затем велела мне повторить урок еще раз и, убедившись, что я все усвоила, удалилась в свою квартиру, зажимая под боком пустой алюминиевый таз. Этой ее наукой я пользуюсь до сих пор. И каждый раз, когда отжимаю белье, вспоминаю Машку. Опять ассоциации.
После сноса наших домов и переезда на новую квартиру мне представилось возможность еще много лет наблюдать Машку-пьяницу. Ее поселили неподалеку от нас. Я часто наблюдала ее, бодро шагающую по двору пятиэтажки и энергично развешивающую простыни на натянутые веревки, подпертые все теми же длинными шестами. Машке каким-то удивительным образом, не смотря на непрерывные возлияния и нелегкий труд на заводе, удалось дожить до достаточно преклонных лет и пережить многих не замеченных в алкоголизме жильцов нашего старого дома.
У Машки была семья, члены которой временами появлялись в нашем дворе. Мужей ее никто никогда не видел, да и существовали ли они вообще? А вот дочерей она имела трех. Почти как в сказке. Старшую мы никогда не видели, была она уже в зрелых летах и матери своей никогда не навещала. Средняя, Татьяна, изящная, ухоженная, молодая, симпатичная брюнетка лет двадцати пяти, частенько появлялась в нашем дворе. Приходила она не одна, а с трехлетней дочкой, имеющей экзотическое по тем временам имя Анжела. И даже бывало, что Татьяна оставляла дочку на попечение своей родительницы.
Младшая дочь Машки, четырнадцатилетняя Лидка, считалась дурочкой и обучалась в интернате для умственно отсталых детей. Во дворе ее так и звали - «Лидка-дурочка». Жестокое прозвище закрепили за Лидкой отнюдь не дети. Дети только повторяли это за взрослыми, не видя в том ничего дурного. Со своей матерью Лидка не проживала, но летом на выходные мать забирала ее из интерната домой.
Вырвавшаяся на выходные Лидка играла вместе с нами во дворе или в переулке у дома. Это была довольно общительная, румяная, крепко сбитая веснушчатая девица, обладающая покладистым нравом. Белобрысая, с двумя хвостиками на голове, торчащими как беличьи уши, в слишком коротком для ее лет и комплекции легком платье со складками от талии и белых гольфах до колен, была она вся какая-то приятно-светло-розовая и вовсе не походила на дурочку. В дни своего пребыванияв нашем доме она с удовольствием общалась с нами, несмотря на разницу в возрасте почти в половину. Играла с нами в «классики» прыгая на одной ноге по расчерченным клеткам на асфальте и гоняя банку из под гуталина, набитую песком. Ее беличьи хвосты при этом пружинисто взметывались вверх, как и складки ее платья. Они разлетались в разные стороны, оголяя такую же розовую, как и вся она,верхнюю часть ног. Но Лидке было на это все равно, а нам тем более.
С Лидкой у меня произошла одна неприглядная история. В очередной раз из Ленинграда приехал в командировку мой отец. Он всегда навещал нас с матерью, не оставляя попыток все вернуть. В тот раз он не застал ее дома и оставил подарок - жемчужное ожерелье. Оно было прекрасно. Состояло из нескольких сплетенных между собой нитей мелкого белого жемчуга, в которых через одинаковые промежутки были вставлены более крупные бледно-розовые жемчужины. Но мать бус не носила, была зла на отца и возвращаться к нему не собиралась. Посему ожерелье было ею надменно отвергнуто и передано мне для игр. Привалившее счастье было недолгим. Схватив бусы, я побежала во двор, потом на улицу. На улице я встретила крепкую Лидку, которая прыгала рядом с домом по расчерченному мелом асфальту. Я показала ей прекрасную драгоценность. Лидка восхитилась украшением, и через некоторое время оно стало ее. Я подарила его Лидке. Мне не было жалко ожерелья. Тем более что матери моей оно было не нужно, а мне как-то не по годам. Пусть хоть Лидка порадуется, - подумала я, ни минуты не сомневаясь, что делаю доброе дело. Лидка была в восторге. Она получила прекрасное ожерелье, а я чувство собственной значимости. О том, что она вернулась в тот раз в «школу дураков» с добычей, мне теперь очень сомнительно. Тогда же я была довольна, что осчастливила Лидку.
Вечером мать, увидя меня, пришедшую со двора, спросила вдруг про ожерелье. Я сказала, что подарила его Лидке. К моему удивлению, мать меня не ругала, но сказала, что и меня надо было отправить вместе с Лидкой в школу дураков. Возвращать ожерелье она тоже не стала. Было уже поздно, и Лидка была уже далеко. Теперь я не могу не согласиться, что погорячилась. Не надо было мне идти на поводу у первого порыва. Надо было отсидеться, перегореть в своем желании осчастливить весь мир. Радости и самому нужны. Сидела бы себе, любовалась на ожерелье, перебирала его и радовалось. В конце концов, мне даже спасибо никто не сказал. Но на тот момент почти все были довольны. Я, Лидка. Моя мать, мстившая за что-то отцу и почему-то не устроившая мне выговор и не потребовавшая у Машки-пьяницы возврата ожерелья. Довольны были все, кроме моего отца, если бы, конечно, он об этом узнал. О том, что отцу будет обидно, я не подумала. Получалось, что нельзя осчастливить всех за один присест, кто-то обязательно да останется в накладе. С «благими намерениями» необходимо обращаться очень осторожно.
Что было дальше с ожерельем и щеголяла ли в нем Лидка в «школе дураков», я так и не узнала. Скорее всего, ожерелье перекочевало к ее матери Машке-пьянице, а та снесла его на завод и продала по сходной цене. А возможно просто поменяла на бутылку водки. Самой ей, Машке, надевать ожерелье было совершенно некуда. Участь его была предрешена, и, скорее всего, оно было пропито в ближайший выходной. На Машку я зла не держу, но бедный мой папа, если бы он знал…, если бы он знал…
Историю про ожерелье я не любила вспоминать. Какая-то оскомина у меня от этой истории осталась. Ведь для чего-то кто-то там, на небесах, заварил всю эту кашу. Все, причастные к этой истории, испытали различные чувства. Мой отец - надежду. Мать - месть. Я - радость дарящего. Лидка - восторг. Неужели вся эта круговерть произошла лишь для того, чтобы Машка-пьяница в очередной раз надралась вдрызг, а после испытала пустоту и горечь похмелья? А может, это было предупреждение мне, на которое я в очередной раз не обратила никакого внимания? И если посмотреть на случившееся под другим углом, то получается все наоборот. Получается, пострадали все. Отец, чьи старания были обесценены матерью и даже мною. Лидка, у которой Машка наверняка конфисковала украшение. Моя мать, которая в очередной раз убедилась в том, что ее дочь - растяпа и «не от мира сего». Машка-пьяница, оттого что напилась. Я - оттого, что нечаянно обидела отца. Хорошо, что он ни о чем так и не узнал. А ведь он старался, выбирал ожерелье, тратил деньги и совсем не заметил за три года совместной жизни с матерью, что она никогда не носила ни бус, ни ожерелий. По видимому, этот факт вызвал в ней еще большее раздражение. Теперь я думаю, что все это было закономерно, а его хлопоты пусты и обречены. Я же являлась лишь орудием в руках судьбы.
После этих событий отец так и не помирился с матерью. Он никогда не узнал судьбу его многострадального подарка. А мы с мамой навсегда остались жить в Москве, там, где она родилась и где жили все ее предки. Видно, так должно было случиться и было задумано свыше. Для чего-то я была нужна в моем московском семействе. Когда я так думаю, мне становиться спокойнее. Но время от времени меня охватывает смятение, и моя душа рвется в дождливый город, который так и не стал моей судьбой.