Звали его Симон, а иначе Пётр…
Нещадно палящее солнце уже было высоко над горизонтом, и поэтому Иерихонская дорога пустовала. Еще несколько часов назад в этом месте некуда было камню упасть: многочисленные толпы направлялись в Иерусалим, и редкие ручейки людей уходили из него. Жуткий скрип повозок, рев верблюдов, ржание лошадей, человеческая ругань – все это было с утра, а сейчас вся суета сгинула вместе с прохладой, спряталась от невыносимого зноя. Иерихонская дорога теперь не пылила, а лишь слегка колебала воздух, выходящий из-под горячих камней и из раскаленных трещин.
Тишина. Ни дуновения ветра, ни птичьего пения, ни осторожных шорохов рептилий или насекомых – ничего. Тишина…
И вдруг звуковой вакуум был нарушен. Откуда-то сбоку послышались шелест травы и натужное дыхание. На дорогу, подняв столб пыли, вышли трое мужчин. Первый из них, облачённый в дорогую одежду, был высокого роста, строен, красив лицом, с аккуратной бородой и длинными чистыми волосами. Второй, одетый в выцветший, но чистый балахон, был коренаст, с пухлыми губами, правильными чертами лица. Третий, если быть беспристрастным, походил на оборванца: грубые подбородок и скулы, покрытые недельной щетиной, грязные жесткие кучерявые волосы, непропорциональная фигура и абсолютно нелепая козья шкура, надетая на немытое по меньшей мере месяц тело, с прицепленным к ней мечом.
Мужчина в выцветшем балахоне и оборванец о чём-то вяло спорили.
– Нет, Симон, – обратился к своему оппоненту пухлогубый, подняв вверх указательный палец, – меч никогда не заменит слова. Скажешь горе: сдвинься с места, и она сдвинется, а поднявший меч, от меча и погибнет.
– Вон, смотри, Елеонская гора, с которой мы только что спустились, – оборванец почесал заросший подбородок, – давай-ка, Пётр, сдвинь её с места.
– И ежели будет в нас веры хоть на горчичное зерно, то скажем горе: «Сдвинься» и сдвинется она, – не отступал пухлогубый.
– Вот, давай возьми и сдвинь её, – настаивал на своём оборванец, – неужели в тебе нет даже крохи веры.
– Но я несовершенен, ибо грешен, а вот Учитель наш бесконечно мудр, – Пётр покосился на третьего, не принимавшего участия в споре. – Рассуди нас, Учитель.
Человек, до сей поры молчащий, взглянул с безнадёжностью на полемизирующих, вдохнул в себя обжигающий воздух и тихо произнёс:
– В споре нет истины. Поберегите красноречие для Иерусалима. Не лучше ли нам передохнуть возле той смоковницы, что недалеко от дороги, перед тем как войти в город?
К одиноко стоящему дереву вела широкая тропа.
– Можно, - согласился Симон.
– Вы, как всегда, правы, - одобрил предложение Учителя Пётр.
Рядом с деревом из земли бил ключ. Мелодично журчащие ручейки, разбиваясь на множество тонких, практически невидимых глазу нитей воды, затем собирались в одну весёлую струю и, совершив замысловатый изгиб, рассеивались вновь, бесследно исчезая в корневище смоковницы. После пыльной дороги, после созерцания измученной зноем потрескавшейся земли это казалось самым настоящим чудом. Учитель сел в тени дерева, Симон, закрыв глаза, встал на колени возле ручья и с почти сакральным трепетом несколько раз вдохнул прохладный воздух, а Пётр со стоном нырнул лицом в студеную воду, в место, откуда бил ключ.
– Хорошо, - прошептал Симон, испив две пригоршни.
– Блаженны алчущие, ибо насытятся, – проговорил развалившийся на земле Пётр.
А Учитель ничего не сказал. Он что-то рисовал пальцем в пыли. Только слабая улыбка касалась его губ.
– Как будто с меня все грехи сняли, – сказал Пётр, – какое блаженство, Господи! Вот именно в такие моменты я чувствую Вселенскую любовь, она проходит сквозь меня, и я готов простить все грехи ближним своим, и даже подставить правую щёку, ежели ударят меня по левой, – Пётр сделал выжидающую паузу, а затем, приподнявшись на локте, повернул голову к Симону и спросил:
– А ты, Симон?
– А я нет.
– Ну так же нельзя, Симон, ведь мы должны стоять выше земного, мы должны любить ближних, ибо это закон Божий. Неужели ты не испытываешь любви к людям?
– Отчасти.
– Как это, отчасти? – Пётр вскинул руку, выказывая тем самым крайнее удивление, – Или нет, или да. Для истинно верующего в таких вопросах третьего не дано. Неужели ты, Симон, не веришь в Господа?
– Отчасти.
Пётр прикрыл ладонью рот и расширил глаза, показав, таким образом, испуг:
– Ты богохульствуешь…
– Это ты богохульствуешь! – вдруг вспыхнул Симон.
– Я? – удивился Пётр.
– Ты!
– Как можно так говорить, Симон?! Я искренен… Учитель, рассуди нас… - обратился Пётр к не участвующему в споре человеку в красивых одеждах.
– Что там? – задал вопрос Учитель, показывая в сторону города.
– Там Иерусалим, побивающий своих пророков, – ответил Пётр, ожидая услышать новую поучительную притчу.
– Идёт кто-то, - ответил Симон, ничего не ожидая.
– Да, нет же, - начал возражать Пётр, - учитель имел в виду другое. Это ведь аллегория, иносказание… в самом деле, кто это там идёт… целая толпа… что-то кричат, кого-то пинают… к нам направляются, скоро здесь будут…
Действительно, группа численностью в пятнадцать-двадцать человек минут через пять подошла к смоковнице. В середине сборища стояла, затравленно озираясь, красивая женщина в изодранных одеждах. Из толпы вперед выступил седеющий бородач с заплывшими от жира глазками.
– Равви, - начал он говорить с великим торжеством в голосе, - дозволь молвить рабам божьим слово, ибо мы долго искали тебя и вот нашли.
Учитель молча смотрел в землю, что-то вычерчивая в пыли, Пётр поднял голову и вопросительно посмотрел на говорящего, а Симон подумал: «Ну и болван!».
Кто-то толкнул красивую женщину в рваных одеждах, и она, тихо всхлипнув, упала на грязную дорогу, проехав по ней на животе несколько метров.
– Блудница сия, – продолжил бородач, – сегодня взята была в прелюбодеянии.
Пётр понимающе закивал, Симон мученически поднял глаза к небу, а Учитель что-то по-прежнему рисовал.
– И мы, о Равви, просим дозволения твоего судить блудницу сию по закону святого пророка иудейского Моисея и побить каменьями грешницу.
Учитель безмолвствовал, водя по земле пальцем. Бородач важно насупился, заложив руки за спину:
– Мы ждем ответа, Равви.
Учитель по-прежнему молчал. Симон продолжал смотреть в небо, а Пётр – кивать.
– Да что говорить! – с истерическим криком из толпы выскочила дородная тетка с поблекшими волосами, безобразным черным родимым пятном на шее и кривым ртом на мясистом потном лице. – Шлюха она поганая! Шлюха! Смерть шлюхе!
Тетка заревела, подбежала к женщине в рваных одеждах и вцепилась ей в волосы.
Пётр, переставший кивать, и Симон, отведший взгляд от неба, узнали её. Это была бесноватая Сара, хозяйка хлебной лавки. Она, всегда чем-то недовольная, постоянно орала, вечно совала нос в чужие дела, ненавидела красивых женщин, опасалась умных мужчин и запугала до полусмерти своего муженька-слюнтяя – недоумка и подкаблучника.
– Смерть шлюхе! – кричала бесноватая Сара, разбрызгивая слюни во все стороны.
– Давид, - с достоинством промолвил бородач, – отврати жену свою, дабы не прикасалась она к исчадию грязи и мерзости.
Из толпы вышел, испугано поглядывая то на Учителя, то на бородача, то на свою супругу, сутулый мужичок. Он робко подкрался к бушующей тетке и осторожно дотронулся до ее плеча:
– Сара, оставь… Отойдем от нее, Сара…
Бесноватая Сара развернулась всем своим грузным телом и уставилась безумным, осатаневшим взглядом на мужа:
– Уйди, Давид! Уйди от греха! – лицо мужичка покрылось капельками брызг.
Повернувшись обратно, бесноватая Сара с удвоенной яростью накинулась на бедную женщину.
Мужичок растерянно, как бы извиняясь за собственную несостоятельность, умоляюще посмотрел на бородача. Тот, безнадежно вздохнув – все всегда приходится делать самому, – потер руки и в конце концов решившись, четкими шагами направился к неистово визжащей бабе. Схватив одной рукой теткино запястье, а другой шею, он потащил ее от притихшей жертвы. Бесноватая Сара пыталась вырваться из крепкого объятия бородача, брыкаясь всеми четырьмя конечностями, но безрезультатно.
– Сара! Сара! – громогласно произнес он. – Умерь гнев праведный свой, ибо не уйдет блудница сия от кары небесной, да будет она судима законом… Сара, успокоишься ты или нет! Слушай голос разума своего!
Бородач сильнее сжал шею истошно верещащей бесноватой Сары, и та, видимо, все-таки решила прислушаться к голосу разума своего, так как резко замолчала, опустила руки и побледнела, оставив открытым свой кривой рот с гнилыми зубами.
– Заберите сию праведную жену, – бородач передал полузадушенную Сару двум мужчинам.
Симон со злым любопытством наблюдал за всем происходящим. И чем больше он вслушивался во все эти тупые напыщенные вопли, во все эти отвратительные визги, тем сильнее душило его странное, испепеляющее нутро чувство. Он знал, что ему надо противостоять, и он старался подавить его, старался изо всех сил…
Пётр предполагал, что же скажет Учитель, и что сказал бы он сам в такой ситуации…
А Человек в дорогих одеждах продолжал рисовать…
– Итак, учитель, мы ждем суд твой.
«Не судите, да не судимы будете!» - осенило Петра. Он посмотрел на Учителя, но Учитель невидящим взором уставился в землю.
«Почему он молчит? Ответь что-нибудь! Ответь… – нервно затеребил шкуру Симон. – Проклятый мир! Зачем, зачем идем мы в город лжи и предательства! Там нас убьют…»
– Почему же ты, о Равви, безмолвствуешь?! – бородач поднял вверх руку, как это обычно делали греческие актеры в своих «козлиных песнях». – Веруем, что суд твой будет праведен!
Учитель перестал чертить, поднял голову и тихо, но отчетливо произнес:
– Кто без греха из вас, пусть первым кинет в нее камень.
«Так вам!», – Симон сжал руку в кулак.
«Гениально!» – восхитился Пётр.
Переполняясь гордостью, он посмотрел на толпу. Толпа никак не отреагировала на слова Учителя, но было заметно, что она пытается, хоть и с большим трудом переварить сказанное своим громоздким, коллективным, совершенно бессознательным разумом. Первым что-то сообразил бородач. Он практически молниеносно нагнулся к земле, поднял первый попавшийся булыжник, разогнулся, радостно пропел: «Аллилуйя!», замахнулся и метнул камень в женщину. Булыжник попал бедняжке прямо в голову. Она громко вскрикнула, напряглась всем телом и обмякла. Все трое, сидящие под смоковницей, широко раскрыли глаза.
– Воистину суд твой праведен, Учитель, – бородач потянулся за следующим камнем, – ибо я молюсь Господу нашему, приношу ему в жертву телят первородных, добр с женой своей, не покушаюсь на имущество ближних своих и соблюдаю заповеди Моисеевы. Какой же на мне грех?!
И второй камень, со свистом описав дугу, задел ступню женщины, та никак не отреагировала.
– Верно! Верно! – завизжала оклемавшаяся бесноватая Сара. – Я тоже не прелюбодействую с другими мужчинами, как эта шлюха! Никто, кроме мужа не посмеет ко мне прикоснуться!
«Верю, как самому себе», – искренне подумал Пётр.
«Ещё бы!» – зло усмехнулся Симон.
– И Давид, мой Давид, - заорала Сара, – он тоже праведник. Он не станет спать с такой потаскухой! Верно, Давид? – Сара схватила мужа чуть выше локтевого сустава, отчего тот резко покраснел и промычал что-то невразумительное, похожее на «да».
«И тебе верю, но меньше», – подумал Пётр.
«Ещё бы!» – снова зло усмехнулся Симон.
– Бей шлюху! Бей ее! Бей! – Сара, захлебнувшись слюной, бросила булыжник. – Давид, ну что ты встал как истукан египетский! Бери и бросай! Что?.. Что ты там мямлишь, не могу разобрать?! Бери камень! Я сказала, камень бери!.. Вот! А теперь кидай его… Кидай, я сказала!.. Мазила! У меня не муж, а простофиля! Бери другой! Бери, я сказала!..
– И я! И я! – из толпы выскочил низкорослый, толстоносый, со сверкающей под полуденным солнцем плешью человечек, держащий двумя руками слепок из грязи и щебня. – Я тоже!.. Я тоже!.. Я тоже!..
И вдруг человечек заткнулся. Острая стрела воспоминания поразила его. Что-то до боли знакомое привиделось человечку: и лицо, и фигура, и бедра… в особенности, конечно, бедра. Вспомнил, все вспомнил плешивый…
…Он и Яков, пьяные в дымище, еле передвигают ноги по улицам Иерусалима и громко орут срамные песни. И вдруг из какого-то узкого переулка появляется она: прекрасная богиня… Уж не Мария ли это случаем?..
Опешил плешивый – поник, но только на несколько секунд, потому что еще кое-что вспомнил. И на душе у него сразу стало легче.
– А я! А я… – вновь заорал он. – Даже если и, бывало, вознамерюсь по глупости своей согрешить, все равно остаюсь чистым как агнец, потому что Господь в милости своей не позволяет мне поднять…хм!.. руку мою для деяний нечестивых. И даже если имеются какие-то прегрешения незначительные у меня, я все равно искупил их, ибо отдал храму десятую долю богатств своих. Значит, безгрешен я! Безгрешен!
«А вот кто грешник великий, так это Яков», – сказал про себя человечек, но вслух решил свои измышления больше не распространять.
Ком грязи рассек женщине плечо…
…И завопила толпа, и каждый гласил: «Нет на мне греха!». И кидали камни они…
Симон держался из последних сил. Пётр зажмурился.
– Лицемеры! Что вы делаете! – Учитель с распростертыми, как у птицы крылья, руками оказался между толпой и лежащим в крови почти бездыханным телом. – Выньте прежде бревна из своих гла… Ах!
Учитель, прикрыв лицо руками, упал на землю. Этого Симон уже не смог стерпеть. Выхватив меч, он выкрикнул нечто похожее на боевой клич и, словно леопард, одним прыжком покрыл расстояние от смоковницы до дороги, заслонив собою Учителя. Толпа затихла.
– Ну…кто! – Симон несколько раз крутанул меч в руке.
Толпа отшатнулась.
«Господи, или кто там ещё, я здесь ни при чём…» – Пётр хотел вскочить и убежать, но тело отказалось ему повиноваться.
Бородач прищурился. Солнечный свет, отраженный от острия клинка, больно резал по глазам.
– Мракобесы нечестивые! Убирайтесь в свой Вавилон!
Толпа загудела. Отовсюду послышался рокот.
– Чего это он вдруг!
– Псих ненормальный…
– А он сам виноват, кто ж под камни лезет…
– И вовсе мы не из Вавилона. Причем здесь Вавилон…
– Я же говорю, он ненормальный…
– А давай его повяжем!
– С ума сошел, что ли?
– А что такого?
– Тебе надо, попробуй, повяжи.
– Так нас много.
– А у него меч.
Толпа неистовствовала, лаяла различными голосами, но перейти в наступление не решалась.
– Две минуты вам! – Симон был страшен. – И я никого здесь не вижу… иначе всех порублю!
Толпа залаяла пуще прежнего.
– Ой! Напугал!
– Куда ему, оборванцу!
– Если нужно будет, мы его на этой самой смоковнице и повесим!
– А ко мне гости должны придти.
– А я забыла про лавку совсем! Пойдем, Давид! Ну что ты вылупился? Пойдем, я сказала! Нечего тут, в бесовском месте, делать.
– Положи меч свой и раскайся!
– Куда вы?
– Меня жена и дети ждут, праздник ведь на носу…
– А нас отец…
– Подождите, мы с вами…
Целых две минуты бородач стоял с непреклонным каменным лицом, представляя, по всей видимости, себя царем Давидом перед боем с Голиафом.
– Братья мои! – воскликнул он и оглянулся.
Сзади никого не было. У бородача отвисла челюсть, и почему-то подкосились ноги, – наверное, из-за жары. Он зашатался и, заикаясь и медленно отступая в полупоклоне, извинившись, начал нести какую-то чушь про то, что ему обязательно прямо сейчас нужно посетить храм, чтобы срочным образом замолить все прегрешения свои перед Господом, ибо, как верно подметил Учитель, кто же из нас не без греха…
– Скоты! – вдруг вскочил оживший Пётр и яростно метнул в сторону убегающего бородача камень. – На кострах таких сжигать надо!
Симон же бросил меч и встал на колени возле Учителя, взял его запястье и облегченно вздохнул, когда нащупал пульс. Он оторвал от его одежды кусок материи и вытер ему лицо, бормоча вслух:
– Учитель, Учитель… Сам же говорил, что нельзя бросать жемчуг перед свиньями, чтобы не попрали его ногами и, обратившись, не растерзали тебя…
– Он жив?
Симон поднял голову. Перед ним стояла женщина в разорванных одеждах с кровоподтеком на правой стороне лица и окровавленным плечом.
– Жив.
Они с минуту смотрели друг на друга: блудница и оборванец, затем женщина, видимо чувствуя себя неловко от наступившей тишины, произнесла:
– Спасибо вам.
– Благодари Бога, а не нас, - Симон нахмурил брови, пытаясь что-то вытянуть из своей памяти. – Иди, и впредь не греши!
Женщина с трудом улыбнулась, потрепала здоровой рукой голову Симона и как-то очень тоскливо, с еле заметным оттенком нежности проговорила:
– Храни вас Господь.
Она, чуть прихрамывая, побрела по Иерихонской дороге в сторону противоположную Иерусалиму. Оборванец долго смотрел на удаляющуюся женскую фигурку, пока не услышал:
– Симон, Симон, сколько раз тебе повторять: все, взявшие меч, мечом погибнут.
Взор Учителя излучал теплый сверхъестественный свет. Такого Симон еще не видел.
– Я знаю, Учитель. Знаю…
Симон всхлипнул.
Вдруг раздался шелест – Пётр, зарыдав, упал на колени и обнял ноги Учителя:
– Прости, прости меня, – говорил он сквозь слёзы, – прости, я чуть было не отрёкся от тебя, прости…
Учитель приподнялся, поманил к себе Петра, обнял плачущего и тихо прошептал:
– Всем прощается, всем…
Пётр продолжал рыдать, а Учитель всё говорил и говорил слова утешения…
Наконец, плач стих и тогда человек в дорогих одеждах произнёс:
– Нас ждут. Нам надо в Иерусалим.
Оба ученика ответили в один голос.
– Я знаю, Учитель. Знаю…
Симон вытер слезу со щеки. Поднялся на ноги и протянул руку лежащему:
– Идем же, Учитель.
Солнце клонилось к закату, но зной еще не отступал, поэтому Иерихонская дорога по-прежнему пустовала. Она не пылила, а лишь слегка колебала воздух. Только однажды за этот день здесь был нарушен покой, да и то ненадолго… Толпа, жаждущая правосудия, была изгнана обратно в Великий город – город крепкий… Да женщина и трое мужчин разошлись каждый навстречу своей судьбе. Одна избавилась от тяжкого груза, покинув город, а Другой…
…Тишина. Ни дуновения ветра, ни птичьего пения, ни осторожного шороха рептилий или насекомых – ничего. Тишина.