Жил Старик со своею Старухой

 

 


Жил Старик со своею Старухой. Но жили они не «в ветхой землянке» при свете лучины, а в избушке с электричеством и настоящей печкой. Изба стояла не «у самого синего» и тёплого моря, а прямо на краю леса, в тех каторжных краях, где зимой чуть светит ленивое солнце, и большие деревья иногда ломаются от мокрого снега. Зимой Старик почти каждый день чистил этот бесконечный снег на узкой тропинке и с усмешкой называл её «дорогой жизни». В конце зимы, когда за компанию со Стариком Старуха бежала в магазин по этой глубокой снежной траншее, видно было только её голову, да и то не всегда.

Стало быть, Старик со своею Старухой жили-были на Урале. Это ощутимо ближе к Ледовитому океану – в какой-то тысяче километров от приветливых южных берегов Белого и Печорского морей, покрытых неубиваемыми растениями лесотундры.
Здесь, на Урале, золотых рыбок с чудесами не бывает. Люди улыбаются редко, но всё-таки терпеливо работают и упорно живут на суровой родине не хуже других – тех счастливчиков, у кого бананы и кокосы висят прямо над головой.

Старик рыбу не ловил – пенсии хватало на двоих, а Старухе новое корыто было вовсе без надобности: стирать бельё она так за всю жизнь и не научилась. В общем, жили они мирно и никогда не ругались. Не буду скрывать: любое самое изысканное общество, не выбирая иных более мягких и деликатных слов, назвало бы его Старуху содержанкой и просто сукой. Почти как ту несчастную героиню-самоубийцу из романа графа Толстого. И это было бы чистой правдой: «да», содержанка и «да», всё остальное.  Старику по жизни не раз попадались суки в человеческом обличии. Правда, больше мужского пола. С женщинами же ему отчаянно везло…

Старику, как и в далёкой молодости, сука досталась самая настоящая: чёрная с белым декольте, пушистым хвостом и четырьмя лапами. Старуха действительно была сукой, и свела их под одну крышу цепь печальных событий.
Её когда-то назвали Олей. С помойки, где нашли эту Олю, она попала в тепличные условия квартирной трёхкомнатной тюрьмы на шестом этаже и почти сразу стала Джульеттой или Джулей. Псинка регулярно кормилась и два раза в день выгуливалась в вонючем мире городского асфальта. Это продолжалось целых восемь лет, и всё было бы ладно да складно, и хозяин по-настоящему любил свою собаку, но тюрьма есть тюрьма, даже если заточение добровольное. Тюрьма никому не приносит пользу. И первый хозяин собаки – не очень молодой писатель – скоропостижно освободился от дальнейших мучений творчества, избавившись также от болезней и старости вместе с жизнью. 

Люди, окружавшие и любившие Джулию до тех пор, вдруг оказались позарез занятыми собственными человеческими проблемами, страшно далёкими от проблем собачьих.
Никому не нужная собачья жизнь самонравной и капризной суки, панически боящейся любых громких звуков, похожих на выстрелы – к всеобщему удовольствию и облегчению – досталась Старику как бы в наследство: «Пусть бегает. Да и тебе, отшельнику, веселее». У Джульетты, конечно, никто согласия не спрашивал: на кой чёрт ей этот престарелый «Ромео», не всегда трезвый и воняющий табаком? Как говорится: стерпится – слюбится.

Нельзя сказать, что Старик был безумно рад появлению этого неожиданного «наследства» – живое и очень «движимое имущество», которое нужно кормить и терпеть выкрутасы. Чужая и старая собака – этим всё сказано: её под себя не переделаешь. Скорее, кто-то из них двоих помрёт. Какая уж тут может быть любовь? Во-первых, Старик просто не знал, как вести себя с этой хвостатой вздорной «девушкой» в богатой чёрной шубе. А во-вторых, он уже много лет не любил собак.

Старик считал, что собаки – мерило человеческой подлости собственных хозяев. Живой укор.
Вот из-за этого он и не позволял себе любить собак: привяжешься – не отвяжешься.
Когда-нибудь всё равно предашь и будешь себя проклинать.
Лучше, когда каждый сам по себе.
Как в тайге – без лишних сантиментов.
Каждый живёт и умирает сам.
И конец жизни – дело сугубо личное.
Старик понимал, что такое смерть и любовь и что такое смерть любви.
Когда навсегда остаёшься один-одинёшенек на этом свете.
Без любимой женщины и верной собаки.

Он был уверен, что любая собака, если она ещё не изуродована людьми, лучше самого святого человека. Собаку можно сравнить только с матерью, которая любит своего ребёнка, если он некрасивый, больной или глупый и даже если он преступник. Старик не понимал: как можно любить существо, которое видит тебя насквозь? Которое легко читает твои мысли и прощает тебе всё? Твою слабость, недалёкость, жестокость к нему и даже предательство? Для того, чтобы это понять и принять, самому нужно быть псом. Разумному человеку нужно опасаться собак и держаться от них подальше.

Дружить можно с равным, а взрослая собака, выйдя из щенячьего возраста, считает хозяина своим не вполне удачным и неразумным ребёнком, которого можно только любить и служить ему до самой смерти. Старик же считал себя плохим человеком, не достойным такой беззаветной любви.
Он понимал, что Джульетта изуродована людьми с самого собачьего детства на помойке.
Кто выкинул беспомощного и безымянного щенка?
Кто её напугал на всю жизнь выстрелами?
Можно ли это исправить, когда человек – Старик и собака – Старуха?
И сколько им отмерено той жизни?

Опыт его жестоких молодых лет на промысле соболя для этого случая совершенно не подходил: один подлый выстрел… и собачью шкуру – на тёплые меховые носки, мясо – на котлеты, топлёный целебный жир – без вкуса и запаха – в банку с крышкой на случай чахоточного кашля. Может быть, это как-то «бесчеловечно», но там, в зимней тайге, собака без человека не выживает. Её либо хорошо кормят, либо убивают. В космическом холоде «белого безмолвия» одними мышами не прокормишься. А потому «бродячих» собак там не бывает. Всё идёт в дело: бесполезная, нерабочая псина быстро теряет свою шкуру и становится запасом мяса для других лаек и для самого охотника на худой конец. Больные туберкулёзом знают о пользе такого мяса. Старик был хорошо знаком с его вкусом.
Если собака – верный напарник и следопыт, то другое дело: лучший кусок – ей.
Но это – законы тайги. А тут…

Псина оказалась истеричной и ревнивой: стоило Старику погладить чужую собаку – огромного кобеля немецкой овчарки, который едва ходил и печально умирал от старости – Старуха тут как тут. И немедленно, с визгом, в драку. Старик понял всё с первого раза и больше к другим собакам никогда не прикасался.   
С точки зрения старого промысловика, Джульетта, она же Джулия, она же Джуля, она же Жуля – абсолютно непригодная для жизни в лесу комнатная собака, хоть и есть в ней что-то от лайки.

***
Прошло два года. Жулька заметно окрепла: тоненькие слабосильные ножки, на которые ещё недавно презрительно смотрел Старик, обросли мышцами и стали мощными звериными лапами, отвислый живот подтянулся, появилась талия, грудь стала шире и шерсть заблестела. Всё-таки свободная жизнь в лесу намного отличается от городской неволи. Они гуляли в любую погоду и друг другу почти никогда не мешали.
Старик считал, что учиться никогда не поздно: собаки постоянно должны быть в активном поиске. Особенно эта бестолочь. Может, под старость лет хоть чему-нибудь научится.

Если собака увлечённо мышковала, словно настоящая лиса, и только чёрный хвост торчал из-под снега, Старик не отрывал её от такого полезного занятия, а закуривал, наблюдал за собачьими действиями «по добыче мышевидных грызунов» и никуда не спешил.
Если заходил в магазин, собака сразу брала двери под охрану, и робкие женщины боялись в эти двери проходить. А весёлые, слегка выпившие мужики впускали собаку внутрь – «Пусть псинка тоже погреется». Когда хозяин задерживался, собака стучала в стеклянные двери лапой и возмущённо лаяла. Скучающие тетки-продавщицы всегда ждали этого и смеялись. Старик при этом смущался и говорил: «Моя старуха гавчет. Хуже жены».

Собака терпела в доме отвратительный запах табачного дыма и редких, но очень шумных гостей. А человек, в свою очередь, терпеливо закапывал многочисленные ямы, которые обожала отрывать где попало его компаньонка: глупо бить собаку за то, что в душе она трудолюбивый крот или отважный шахтёр. Совместной же работы по рытью «полезных» ям у них не получалось. Собака категорически отказывалась рыть маленький пруд, в котором никакой практической пользы не видела: ни рыбы тебе, ни мяса, а одни лягушки и баловство. Но когда пруд был готов, всегда уважительно пила из него воду. Особенно, если рядом стоял хозяин.

В фундаментных и огородных работах она взяла на себя роль пассивного наблюдателя: на бессмысленный и бесполезный – по её мнению – труд хозяина могла смотреть часами. Правда, иногда она пристраивала запасы костей на самых аккуратных грядках, надеясь, что уход и регулярный полив её «посадок» возьмет на себя хозяин, и осенний урожай вкусного мяса будет обеспечен.
Старая собака и немолодой человек вынуждены были жить под одной крышей, присматриваться, принюхиваться и как-то приспосабливаться друг к другу.

Когда собака хотела попасть в избу, то вставала на задние лапы и аккуратно стучала или скреблась в окно. Старик открывал двери: «Прошу, мадам…» Он понимал, что поздно менять привычку старой собаки ночевать в жилье. Причём не на скромном матрасике у порога, а непременно развалившись на кровати и слушая шедевры классической музыки или, на худой конец, усыпляющие произведения каких-нибудь древних русских писателей. Из композиторов только Моцарт её тревожил, а особенно хорошо она засыпала под Достоевского. 

Ровно в три часа ночи Жуля едва слышно скулила, чтобы на минутку разбудить хозяина.  Она покидала избушку и уходила «приносить пользу» на «собачью вахту»: охранять свои обширные владения, в которые вошли и три дома по соседству – где люди жили только летом. Благодаря её стараниям в их «таёжном тупике» полностью прекратились кражи. Лихие люди обходили это место стороной.
Беспородная Джульетта любила всё держать под контролем и оказалась очень умной и полезной старой «девушкой».  В результате гуманной стерилизации, которую сделали добрые люди для своей живой игрушки, «мужиков» у неё никогда не было и радости материнства тоже.
Может это и правильно: кому нужны щенки дворняги?

***

Однажды Жулька долго скреблась в окно, а Старик двери не открыл. Потом началась какая-то непонятная суета, хозяина вынесли из избушки и куда-то увезли, а Джульетту посадили на цепь. Она долго сидела одна в страшном весеннем лесу, который только с хозяином был таким радостным и весело пел птицами. О чём она думала в то время? Кто знает? Наверное, о том, что и этот хозяин тоже предал, и что она никому уже не нужна, а постоянно сидеть на привязи – пытка. Это хуже, чем жить в городской квартире. Потом нашлась одна добрая женщина, и Джулька два месяца сидела на цепи у неё во дворе. Кормили, как на убой. Она поправилась, талия исчезла, лапы ослабли.
Любых стариков нельзя слишком хорошо кормить, от этого они быстро умирают.

Хозяин вернулся за ней каким-то другим: от него противно пахло лекарствами и смертью. И он молчал. Не мог выговорить ни одного её имени. Пытался, но не мог. Даже самое простое из них: «Жуля». Получалось какое-то мычание. Конечно, это не имело значения, потому что она прекрасно знала все его простые мысли, а сложные её не касались. Всё-таки он выучил слово «собака» и начал называть Джульку именно так. Собака по кличке «Собака» вновь обрела свободу. Но и в ней что-то переменилось: попробуйте пару месяцев посидеть на цепи…
«Прошу, мадам…» и другие элементы светской жизни остались в прошлом, но в окно она продолжала стучать. И хозяин говорил чужим голосом новые заученные слова: «Заходи, моя дурочка». Но для неё было уже не важно: какой у него голос, и какие слова говорит. Главное – вернулся.

***
Прошло ещё два года.
Человек и собака потихоньку жили-поживали и уважали слабости друг друга.
Гуляли по-таёжному, словно иголка с очень длинной ниткой: собака никогда не упускала хозяина из поля зрения – мало ли что? Ходили вместе по окрестным лесам – это ради его здоровья, и по деревне – только для того, чтобы Джуля могла погонять трусливых кошек и подразнить цепных свирепых псов. Для неё это была лучшая часть ежедневного ритуала, когда хозяин говорил: «Собака, идём гулять» и тихо смеялся, глядя на бурную собачью радость. В случае опасности Джулька прижималась к его ногам, грозно рычала и тонко, как-то по-бабьи, лаяла. Хозяина не трогали даже самые злобные псы. Видимо, уважали. 

Наблюдательная Жуля поняла, что самое любимое занятие хозяина – собирать мусор в лесу и относить в специальный контейнер у церкви. А на их собственном участке полноценных бытовых отходов вообще не было: ни пустых бутылок и раздавленных пивных банок, ни грязных пакетов, которые особенно любил хозяин, ни всей прочей человеческой дряни. Не участок, а безрадостная тоска. Одни сосновые иголки да шишки. Собака решила безобразие исправить: пусть хозяин порадуется. Нашла где-то прекрасно пахнущую гнилую шкуру старого козла и всю ночь усердно работала.

Утром, глядя на клочки шкуры и шерсти, украсившие самую красивую поляну, хозяин был явно в восторге: он даже погладил Джулю, что было не часто, и вспомнил пару редких слов, которые почти никогда раньше не говорил.
Очередная прогулка по скучному и чистому лесу не состоялась. Хозяин, очевидно, чтобы не забыть, всё повторял и повторял эти редкие слова, пока вооружившись резиновыми перчатками, делал свою поляну опять скучной. В этот день в лес они не ходили, зато прошлись в очередной раз по деревне под возмущённый лай дворовых барбосов и шипение редких кошек на деревьях.

***

Прямо перед давешним Днём Победы собака бесследно исчезла.
Хозяин опять стал Стариком. Он обошёл окрестный лес, понимая, что это бесполезно: собака прекрасно знает эти места и не может заблудиться. Даже если она зацепится ошейником, то молча сидеть не будет. Особенно эта. Голос у неё был звонкий. Почему «был»? Её точно убили. Из-за шкуры? Тогда надо было раньше.  Сейчас весна и мех никуда не годится.

Не так давно к нему подходил один мужик. Расспрашивал про собаку. Может, турбекулёзник? Убил из-за мяса и жира?
Она – доверчивая дура! Стоит только погладить – не отвяжешься. А потом – по горлу ножом – чик… Или в петлю. И всё шито-крыто.
Дура… Какая же ты дура…
Как можно доверять людям? Тем более, первому встречному?

А может, её отравили? Соседка целый мешок сухого корма подарила. Моя вчера только одну горсть съела. Для пробы. А потом сразу исчезла. Не может того быть. Она – приличная женщина. В Бога верит. И Джулька её обожает.
А вдруг корм отравленный? Крыс травили, и туда попало. А она, бедная, забилась куда-то и умирает. Точно ведь: поела корма и пропала. Под предбанником у неё подземный «дворец». Забилась в нору и молчит. Придётся пол вскрывать.

Или тот мужик, которого она чуть не покусала. Единственный в деревне за четыре года мудак. Ведь грозился по судам затаскать. Или убить. Если это он – удавлю.

Так. Спокойно. Искать эту дуру нужно только в деревне. Может, ещё не убили…

Старик позвонил женщине из другой страны, которую считал почти ведьмой.
Та сказала: «Мне кажется, собака упала в яму. Возможно, колодец копали или ещё как… Надо искать яму».

Выгребные ямы под канализацию имелись почти в каждом деревенском доме.
А таких домов – сотни. Но эти ямы обычно закрыты.
И с какого перепуга его собака прыгнет в эту вонь? Разве что граната рядом взорвётся.
Овощные здесь делают прямо под домом, в подполье. Их не проверишь. Собака должна попасть в дом, попросить хозяев открыть погреб и прыгнуть вниз, к банкам с компотом и огурцами. Зачем ей компот и огурцы?
Нет. Она где-то рядом.

До сих пор не получалось произнести эту дурацкую кличку, и он закричал то, что получалось: «Со-ба-ка-а! Соба…ка…»
Вдруг услышал какой-то слабый писк. Он бы узнал этот звук из тысяч других. Так деликатно попискивала только его собака, когда просилась по своим делам во двор. Звук доносился из соседского двора. Соседи вчера уехали, оставив для проветривания подвал: в кирпичном цоколе имелись два небольших окна, которые закрывались деревянными щитами только на зиму, не для тепла, а от снега. Теперь подполье было открыто.

Старик полз на коленях в узком пространстве под соседским домом, между землёй и полом. Собака скулила из дальнего угла, вроде как из-под земли. До нужного места полз уже по-пластунски. Там обнаружилась горловина – вкопанная металлическая бочка без дна. Где-то внизу, в полной темноте уже сутки плакала его Джулька. Длины руки едва хватило, чтобы сильно и больно сжать пальцы на крепкой шкуре. Жуля пулей вылетела из ловушки для глупых, старых, но очень любопытных собак.

Хозяин Джульки выбрался весь в грязи, повторяя те самые «редкие» слова в адрес коварных соседей, проклятого, во всех смыслах, «андеграунда» и даже руководства страны. Зарубежной, конечно, не своей.  А потом долго гладил и трепал свою собаку и приговаривал: «Какая же ты у меня ду-у-ура. Папу слушаться надо. А ты – старая дура. Любимая, но дура» …

Собака многих слов ещё никогда от него не слышала, но с удовольствием терпела, потому что, наконец-то, она добилась главного в их жизни: теперь он её любит. И это точно!
А сколько уж осталось той жизни – уже стало не важно для любви…