Часть II, Глава 1.8
Борькина семья
Летом жизнь в нашем уютном дворе, не имеющем ворот, кипела. Отец семейства Косыревых, Колька постоянно что-то пилил, строгал и лудил на огромном верстаке, который он установил рядом со своим палисадником. Работы эти проводились им исключительно в те дни, когда он был трезв. Рано полысевший и сильно пьющий, невысокого роста, жилистый мужик работал слесарем. То ли от рождения, то ли от алкоголизма он был нервным, нетерпеливым и стремительным в своих движениях. Особенно это было заметно, когда он несся через весь двор в сторону своего сарая за какой-нибудь железякой или инструментом. Колька имел золотые руки, в которых все горело. Но так же постоянно горело и у него в груди. В те же дни, когда Колька был пьян, что случалось частенько, он колотил Вальку, и ее короткие тонкие вскрики были слышны во дворе.
Если этот день был выходным, то отоспавшийся за неделю Колька выходил в семейных трусах на крыльцо своей квартиры, потягиваясь и зевая. Он что-то бурчал себе под нос и время от времени поворачивая голову в сторону квартиры, и нервно окрысивался в ее темные глубины, туда, откуда его жена, чернявая Валька, подавала голос. После, отчаявшись добиться желаемого, сплюнув на землю и тихо матерясь, исчезал там и сам. В этот час расположение у него было отнюдь не дружественное, так как опохмелиться было, как всегда, нечем. Кроме Кольки, в семье никто не пил и спиртного не держали. Через некоторое время, позавтракав и повеселев, он снова выходил во двор. Воскресный, его костюм в летнее время всегда состоял из майки-алкоголички неопределенного цвета и полинялых широких рабочих штанов сине-серого колора. Выходя из дверей своей квартиры в выходной день, он непременно прижимал к груди тяжелые и огромные чугунные тиски. Водрузив их на длинный верстак, стоявший перед его окнами, энергично, от переполнявшего его желания послесарить, брался за их установку. Затем, закрепив и сдавив в них что-либо, начинал это что-либо точить, пилить и сверлить.
Разогнав всех со двора, Колька слесарничал, не разгибаясь, до самого обеда, а иногда и после, до темноты. На всю эту суету часто взирали со своих наблюдательных постов два человека. Первый - жена Кольки, работник метрополитена, Валька. Она стояла на своем низеньком крылечке и с надменным лицом лузгала семечки. Второй пост занимала тетя Люта, Люцина Антоновна Квятковская, близкий друг нашей семьи. Со своего высокого крыльца она строго взирала на все происходящее во дворе. И на Кольку, и на Вальку, и на детей, собравшихся под старым тополем.
В зимний период я не видела Кольку совсем. Он как будто исчезал. По видимому, как и все в холодное время года, он старался без нужды не выходить из своего жилища. Исключения составляли случаи большой необходимости, как то поход в сарай за всякой всячиной и надобностью. Тем более, что для занятий слесарным ремеслом в его распоряжении имелся большой внутренний чулан и сени, где даже зимой было достаточно тепло.
Валентина, жена Кольки и мать нашего товарища Борьки, была женщиной хмурой и невозмутимой. Работала она в метро дежурным контролером, проверяла на входе проездные билеты. Летом, в свой выходной, она любила выйти на крыльцо, полузгать семечки. Стоя, Валька со скукой озирала двор, молча сплевывала шелуху, и казалось, что из образа контролера метрополитена за выходные она так и не успевала выйти. Стан ее был прямой, лицо строгое, и казалось, что вот сейчас, сплюнув в очередной раз шелуху из-под семечек, она воскликнет: «А Ваш билетик!?»
Красота ее была естественна и ярка. Черноволосая, с выщипанными тонкой дужкой бровями на белом, как скатерть, лице женщина лет тридцати пяти, она не применяла никакой косметики. Когда же была «при параде», ее маленькие узкие губы всегда оказывались обильно напомажены ярко-малиновым пигментом. Валька была поджара, имела фигуру средней комплекции, по виду напоминающую перевернутый треугольник. Треугольник стоял на крыльце, одетый в яркий и по-узбекски пестрый укороченный халат, из под пол которого некрасиво и вульгарно торчали худые жилистые мужские ноги, обильно покрытые темной растительностью. На коротких иссиня-черных волосах Вальки всегда была или крутая завивка, или бигуди.
Разговорчивой Вальку было не назвать. Во время ее выходов на крыльцо она стояла на нем недвижимо, как статуя, и молча, время от времени вздыхая или принимала мечтательно-надменную позу. Думала о чем-то несбыточном, вглядываясь в небо, нависшее над двором. Перещелкав все семечки из карманов халата, она, тяжко вздохнув, молча разворачивалась и печально удалялась в квартиру, где ждал ее Колька.
На нас, соседских детей, она обращала внимание, только когда наша малолетняя компания, собравшись под окнами их квартиры, вызывала ее сына Борьку гулять, выкрикивая: «Косой выходи!» Иногда вместо Борьки на крыльцо выходила недовольная Валька. Она будто просыпалась и начинала стыдить нас за обзывание ее сына. Виноватыми мы себя никогда не считали. Рассуждали, что так как Борька косым не являлся, то и никакого оскорбления ему нанесено не было. Это мы чувствовали интуитивно. Да и сам Борька на нас никогда не обижался.