ИЗ МАТЕРИНСКОЙ ТЕТРАДИ
Заря еще не успела осветить комнату, а мама уже будила нас, детей.
- Быстренько поднимайтесь, соберите постель. Ты, Карима, вымой пол. Да, еще переоденьтесь, пока не подъехали гости! Газизьян, сынок, последи с переднего окна за улицей. Как увидишь лошадей у ворот, сразу скажи мне! Только не кричи – отец не спал всю ночь, пусть вздремнет…
Протирая сонные глаза, я нехотя иду за мамой к печи, где, треща и рассыпая искры, уже весело горит огонь. Мама печет на трех сковородах табимак – большие лепешки. Отец лежит за печкой – на саке. С тех пор, как он занемог, это теплое место стало его. Мне так и хочется прилечь рядом с ним под бочок, но мама не разрешила его тревожить – и этот запрет держит меня в узде.
За печкой, на веревке, привязанной к потолку, висит чайник с водой. Я наклоняю его и умываюсь. Вода, стекая между пальцами, с плеском падает в широкий медный таз. В нашем доме нет ценных вещей, но этот таз и два медных самовара всегда начищены до блеска. Их чистят мои сестры. Мама считает, что девочек к труду надо приучать с четырех лет, потом будет «поздно». Мне не понятно, почему «поздно», но с мамой не принято спорить…
В нашей семье – одиннадцать детей. Газизьян – единственный мальчик.
- Доход от масла – в хорошем пастбище, доход семьи – в руках мужчины, - часто говорит ему отец.
Это верно: с тех пор как папа заболел, у нас исчезли многие вещи. Не стало даже единственной лошади, которую пришлось продать.
Газизьян старше меня на четыре года. Он знает всё! И всегда терпеливо отвечает на мои вопросы. Не то, что сестры – те просто говорят, что у меня еще «на губах молоко не обсохло». Сейчас Газизьян возле окна, на «посту», куда поставила его мама. Я тихо спрашиваю его:
- Ты видел тех, кого мы ждем?
- Нет, они приезжали к нам еще до рождения Каримы, когда мы были богатыми. Карима – пятая, так что лет десять их у нас не было.
- Откуда ты это знаешь?
- Помнишь, на прошлой неделе принесли письмо. Вы были все в передней комнате, а я за печкой плел корзину и слышал, как мама читала отцу вслух письмо.
Брат несколько минут помолчал, а потом взволнованно спросил:
- Никому не скажешь?
- Клянусь! Пусть поглотит меня земля! – с готовностью отвечаю я, хотя не знаю ни что такое «клянусь», ни что такое «поглотит». Но так говорят все в подобных случаях, поэтому говорю и я.
- Знаешь, они едут за кем-то из нас!
Я не успеваю выяснить за кем – с дороги сворачивает прямо к нашему дому повозка с парой лошадей. Газизьян стрелой бросается к маме. Сестры в праздничных платьях прилипают к окнам.
- Смотрите – вон Гульжамал джинги! Шуба до самой земли. Под собольей шапкой – белая паутинка. Как куколка – в жизни не видела такой красоты!
- Да ты просто раньше не видела, как одеваются богатые.
- Джинги была раньше тоненькой, а сейчас располнела.
- Всё. Замолчите! Ведите себя тихо, чтоб родителям не было за вас стыдно! – приказ старшей сестры – закон. Она уже сосватана и скоро уйдет от нас к мужу. Мама ее жалеет и старается меньше нагружать работой, делает всё сама, какой бы усталой не была.
Я знаю, что «вести себя пристойно» - это не лезть под руку взрослым, когда они заняты, не задавать вопросов, не спорить, не ссориться, не драться, не шмыгать носом, поэтому мы тихо садимся на саке за самотканой занавеской.
Входят, здороваясь, гости. Стараясь их раскрепостить, мама «щебечет», как весенний скворец:
- С утра смотрим, не спуская глаз, в окно… Дорога, наверное, нелегкая? Уже стали волноваться – не случилось ли чего… Слава Богу – все в добром здравии!
Гости – это дядя Сабиржан и его жена Гульджамал. На дяде - темно-коричневый бархатный костюм, пуговицы которого он почему-то то застегивает, то расстегивает. А потом обращается к папе:
- Как дела Аухади джизни? Ноги стали болеть?
Папа от смущения не находит слов.
- Не расстраивайся. Болезнь помучает немного – и оставит. Поправишься.
Папа, наконец, обретает речь:
- Ноги отказывают, шурин. Совсем бесчувственные. Если к весне не встану – беда. «Кто весной не пашет - тот осенью плачет». Вот и лошадь продали. Остановилась стрела жизни…
- О чем ты говоришь, Аухади джизни, еще походим с тобой на рыбалку и по грибы.
- Верится с трудом… Ну, матушка! Приглашай к столу! Гости проголодались.
Стол уже накрыт – расставлены молоко, сметана, сладкая кашица из черемуховой муки, а в середине стола на большом блюде – горячие лепешки. Джинги передает маме свою корзинку, и на скатерти появляются фрукты и невиданные сласти.
После долгого чаепития с разговорами джинги помыла руки и подошла ко мне. Бриллианты золотых колец засверкали перед газами - белые пальцы приподняли мой подбородок:
- Это и есть самая младшая? Сколько ей лет? Как зовут тебя, сероглазая?
Я привыкла быть в тени сестер и совсем растерялась: кровь прильнула к лицу и ушам. Но мама пришла на помощь:
- Да, она – самая младшенькая. Гульбика. Ей четыре года.
- Гульбика. Красивое имя, да и сама красивая.
Словно от какого-то толчка я проснулась среди ночи. Папа с мамой шептались. Я закрыла глаза, чтобы продолжить сон, но спать не хотелось, а когда я услышала отчетливо «Гульбика», стала вслушиваться в родительский шёпот. Мама плакала. Отец утешал ее:
- Другого выхода нет, мать. Нельзя не согласиться. Видно, Бог так велит. Не чужие люди – твой родной брат всё-таки, да и сноха мягкого нрава. Не обидят, не плачь! Хотя бы урожай хороший был. Но сколько не экономь – только на 3-4 месяца хватает. Были бы у нас сыновья – была б подмога. А что возьмешь с дочерей? Надо бы старших пристроить прислугой в добрые дома… Хотя бы пять лет еще пожить! Газизьян бы успел подрасти.
Мама неожиданно соглашается с папой:
- Может, ты и прав, что Гульбике будет у них лучше. «Будем воспитывать как свою дочь, в городе будет учиться», - говорят оба.
Я вскакиваю с кровати:
- Мамочка, папочка! Мне не будет у них лучше – не отдавайте меня! Я хочу жить с вами! Не отпускайте меня!
- Успокойся, доченька, не плачь! А то разбудишь гостей. Мы ведь отпускаем тебя только в гости. Побудешь у дяди Сабиржана, пока не соскучишься, а потом заберем. А пока спи, маленькая…
Мама прижимает меня к себе, обнимает, гладит – и я успокаиваюсь и засыпаю.
Когда я проснулась, мамы в комнате уже не было, а папа спал. Чтобы не будить его, я тихо пробралась на кровать к Газизьяну. Завтра красивые кони увезут меня в город, разлучая с сестрами и любимым братом, представив это, я ложусь рядом с Газизьяном и обнимаю его шею руками. Брат испуганно открывает глаза:
- Что случилось? Почему не спишь?
Я молчу – мама не велела говорить о моем отъезде.
К завтраку на столе снова халва, апельсины, хурма, конфеты, табимак… Только есть мне совсем не хочется. Когда-то и у нас столе было всё. Эту пору помнят старшие сестры. Однажды Газизьян спросил у отца – почему мы обеднели.
- Земельный пай выделяют только мальчикам, а у нас рождались девочки. Им пай не положен. Даже если бы и давали его – я один не смог бы обработать столько земли. Так и обеднели: семья росла, а доходы нет.
После завтрака я подошла к Газизьяну:
- Я скажу тебе что-то, если ты не скажешь другим.
- Говори.
- Нет, ты поклянись!
- Клянусь, - сказал спокойно Газизьян, перебирая свои железяки-гвоздики.
- Меня отдают дяде Сабиржану, - голос мой дрожал.
- Как?! Они увезут тебя с собой?
- Да. Отец сказал, хоть на одного человека будет меньше за столом…
- Кто тебе сказал?
От Газизьяна у меня секретов нет – я как на духу рассказываю всё, что слышала ночью. Забыв про свои рассыпанные игрушки, Газизьян отворачивается….
Днем он достал свою любимую фуражку с медными пуговицами и начал их чистить. На пуговицах проступил рисунок.
- Нравится?
- Да. А что это такое?
- Якорь.
Поняв, что я не поняла ответа, Газизьян объясняет:
- На свете есть моря и океаны. Ну…такие большие-большие озера – другого берега не видно. На морях плавают корабли. Это большие лодки, только верх у них закрытый в виде дома – с дверьми и окнами. Когда корабль подплывает к берегу, он выбрасывает на веревке якорь. Якорь большой и очень-очень тяжелый. Якорь держит корабль у берега.
Газизьян неожиданно отрывает пуговицу с якорем:
- Принеси новое платье, пришью к подолу. Будешь играть, когда соскучишься по дому…
Брат сдержал свою клятву – никто не узнал о моем отъезде. Родители не хотели лишней суеты и слез. Только мама была со мной последние дни особенно ласкова – сама заплела косу, поцеловала в лоб, погладила по спине… Для меня было открытием, что мама может быть ласковой – обычно для нас, детей у нее просто нет времени: нужно готовить еду на 13 человек, следить за чистотой дома, стирать, вести хозяйство. Кроме того, она убирается еще у Касим-бая, богатого соседа: топит баню, выращивает цветы, как раньше это делал отец.
Гости ночевали две ночи. Утром третьего дня меня разбудили на рассвете:
- Вставай! Повозка уже готова, кони запряжены. Надо хорошо поесть перед дорогой.
У меня защемило сердце. Мне хочется плакать, но я изо всех сил сдерживаю слезы, помня, как учили меня родители вести себя с дядей и тетей: я должна быть им благодарной, должна выполнять всё, что они попросят или прикажут. До сих пор никто не заставлял меня слушаться, никто не приказывал…
Меня посадили в повозку, укутав тулупом, между дядей и тетей. Мама молча смотрит на меня. Глубоко ввалившиеся глаза ее за ночь стали еще чернее, они говорят то, о чем молчит язык:
- Прости нас, доченька, не обижайся…
Кони тронулись. Последнее, что я видела со своего места – это плачущая мама с протянутыми ко мне руками. Всю жизнь этот облик будет стоять перед моими глазами…
- Ну вот, дочка, приехали, - сказал дядя Сабиржан, когда мы остановились у большого двухэтажного дома с красивыми наличниками. - С сегодняшнего дня этот дом – твой.
Слова дяди меня не обрадовали. Мне было страшно и тревожно. Незаметно я подняла подол и нащупала пуговицу с якорем. Только она связывает теперь меня с родным домом.
Между тем по высокой лестнице мы поднялись на второй этаж и вошли в просторную, светлую комнату. С потолка свисала большая люстра с прозрачными висюльками и множеством свеч. Люстру я уже видела в доме Касим-бая, но она была меньше этой.
Вдоль стен расставлены диваны и кресла, обитые бежевым плюшем, а посередине комнаты – большой овальный стол. Из двери на дальней стене к нам навстречу выходит не очень пожилая женщина:
- Слава Богу, вернулись засветло. Хорошо ли доехали? Мы беспокоились о вас. Боже праведный, какая прелестная девочка приехала к нам, как тебя зовут, дочка?
Я смущенно молчу. За меня отвечает джинги:
- Гульбика ее имя. Теперь она будет нашей дочкой, бабушка. Гарифьян, иди сюда! Мы тебе сестренку привезли!
Из дверей выходит белобрысый мальчик старше Газизьяна.
- Сынок, покажи свои игрушки Гульбике и книжки с картинками, пока мы накрываем на стол, хорошо?
Мы покорно идем в детскую. Комната Гарифьяна меньше гостиной, но тоже красивая: кровать покрыта парчовым покрывалом, на стене и полу – мягкие ковры. Гарифьян из шкафа достает разные игрушки и картонные книжки с картинками. Из серого мешочка высыпал кубики с буквами.
- Ты знаешь - что такое буквы? – спрашивает он с недоверием.
- Знаю. Из них складываются слова, а из слов - сказки. Мне рассказывал брат Газизьян, - говорю я.
- А сколько лет твоему брату? Он учится?
- Уже восемь. Его папа научил писать и считать. Он очень много знает!
Я хотела добавить, что он знает, что такое якорь, но, увидев, как Гарифьян усмехнулся, промолчала. Я помнила наказ мамы – «много не говори», но не удержалась, заговорив с Гарифьяном. Видно, моя раскованность «приехала» со мной. В этот момент нас похвали к столу.
Оказавшись впервые за столом среди незнакомых людей, я совсем растерялась. Передо мной стояли друг на друге две позолоченные тарелки, по бокам от них – нож и вилка, какие-то предметы, предназначение которых я не знала. Всё это блестело-сверкало, я боялась до всего дотронуться. В довершение ко всему за столом сидели новых три человека – молодая пара (позже я узнаю, что это – двоюродная сестра джинги Сафура с мужем Бадамшой) и Шейхулла – двоюродный брат джинги, помогающий дяде Сабирджану в делах. Меня посадили между бабушкой и тетей Сафурой. Заметив мою растерянность, тетя Сафура молча дала нож в правую руку, вилку - в левую и показала, как нужно действовать ими. Дома мы ели из одного большого блюда ложками. Я с тоской вспомнила эти мамины обеды – никогда мне не научиться новым обеденным премудростям. Боясь пролить соус на белую скатерть, я вообще отказываюсь есть. В этом доме я – как маленький теленок, которого оторвали от материнского вымени, с одной лишь разницей: теленок ревет во всё горло, а я этого делать не должна…
После ужина бабушка отвела меня в такую же комнату, как у Гарифьяна. Вскоре зашел и Гарифьян – занес мне игрушки. Впоследствие мне скажут, что Гарифьян – тоже приемный ребенок, а своих детей у джинги нет.
Я не успела поиграть, как приходит Сафура апа и ведет меня в баню. В бане, к моему удивлению, совсем нет сажи и запаха дыма. Она большая и светлая, на полочке – много красивых пузырьков. Тетя Сафура моет меня мочалкой, разноцветные мыльные пузыри лопаются на теле.
- Боже, какая ты худенькая, девочка. Не за что даже держать.
После бани она приносит мне молока с пышной булочкой:
- Я видела, как ты «ела» за столом. А маленьким надо много есть – чтобы расти.
Она укладывает меня в постель и, пожелав спокойного сна, закрывает дверь. В комнате полумрак: тетя Сафура, чтобы я не боялась, оставила зажженной лампу. Я хочу посмотреть книжку и встаю с постели. Ночная рубашка очень большая, поэтому я запутываюсь в подоле и падаю, но всё же достаю книгу и возвращаюсь в кровать. С обложки, хитро улыбаясь, на меня смотрит кот в широкополой шляпе. На нем камзол с золотыми пуговицами… «Пуговица!!! Где моя золотая пуговица с якорем?! У кого мне спросить? Все уже спят. Мою одежду бабушка куда-то унесла. Где же моя пуговица, подаренная Газизьяном?!» Совершенно убитая горем, я плачу в подушку, вспоминая дом, маму, Газизьяна, сестер… Голова моя тяжелеет и начинает гудеть. Перед глазами мелькают сине-зеленые искры. Я хочу найти свою пуговицу. Пуговицу с якорем. Почему мне так плохо – даже руку не могу поднять. И не могу поднять век. Я вижу – из книги выходит мяукающий кот и начинает складывать кубики. Нет, это не он, а я складываю слово «мама» и хочу сложить «папа», но кубик с буквой «а» куда-то запропастился.
Мне хочется пить. В комнате жарко, как в бане. Кто-то трогает мой лоб. Я чувствую прохладную мягкую руку, но не могу открыть глаз. Только слышу голос:
- Сознание вернулось, слава Богу. Сейчас станет легче.
- Ты бы прилегла Гульджамал, двое суток не спишь, - говорит бабушка.
- Бабушка, скажи Сафуре – пусть принесет ей горячий гусиный бульон, он поможет быстрее встать на ноги.
Вкусный бульон я ем прямо в постели. Меня с ложки кормит Сафура апа. Голова уже не болит, но почему-то колышется потолок, когда поднимаю глаза кверху.
Пришел дядя Сабирждан и принес мне куклу:
- Вот тебе подружка, вдвоем будет веселей. Правда, она немного капризная, любит плакать, если ее укладывают спать. Но кто из детей любит ложиться спать? - дядя Сабирджан кладет куклу на кровать – и она, действительно, жалобно плачет «у-аааа». Увидев, что я улыбнулась, у него на глазах выступили слезы.
Столько внимания к себе я еще не видела. Пришла джинги и принесла мне новую одежду – платье, передник, раскроенную шубку.
- Поправляйся быстрей, будешь играть во дворе в этой шубке. Мы построим тебе снежную горку.
Зачем мне новое платье? У меня уже есть. А где оно? Где мое платье с пуговицей?
- Пуговица? Где моя пуговица с якорем? Где мое платье?
- Ах, дочка твою старую одежду я сожгла, - отвечает бабушка.
- Мне нужна моя пуговица! Она на платье! – я соскакиваю с постели и пытаюсь бежать, но запутываюсь в подоле, падаю и плачу. Бабушка, жалея меня, горестно говорит:
- Ой, шайтан попутал! Зачем я сказала? Зачем причинила горе маленькой головке.
На шум в комнате прибегают тетя Сафура и джинги. Узнав, что случилось, джинги обнимает меня и с болью говорит:
- Сафура, сбегай, поищи в золе пуговицу. Принеси ее сюда.
Сафура отыскала пуговицу, но она уже не была яркой и красивой. Она оплавилась в печи, и якорь стал едва виден. Но я зажимаю бесценную реликвию в кулаке – в моей памяти она всё такая же, какой подарил мне ее Газизьян – золотая, блестящая. Эта пуговица с якорем навек останется со мной. И когда я вспоминала маму, стоящую с протянутыми руками у ворот, тускнело мое счастье, как эта сожженная пуговица с якорем…
В своем городе дядя Сабирджан был известным купцом. Он возил товары из Бухары, Самарканда, Гульстана и других городов. В его магазине были индийские шелка, парча с золотыми и серебряными нитями, платки, скатерти, ковры, разные ткани. Но больше всего нравились мне драгоценности, лежащие на витрине на черном бархате – браслеты, серьги, колье, кольца…В другом зале магазина были восточные пряности в стеклянных баночках – миндаль, инжир, корица, изюм, мускат, грецкие и китайские орехи, сухая хурма, кориандр, лавровый лист – всего не перечислить. Дядя был веселого нрава и умел держать слово, это привлекало к нему как партнеров, так и посетителей. Дела его шли хорошо.
Соответственно положению меня отдали учиться в школу для богатых детей. Уроки велись на татарском языке, но наравне с ним изучали и арабский язык. Кроме этого нас обучали арифметике, истории, естествознанию, религии, кулинарии, шитью. Считалось, что девушка, закончившая школу, должна достойно держать себя в обществе и отлично вести домашнее хозяйство. К тринадцати годам я закончила пять классов. Гульджамал джинги радовалась моим успехам:
- Молодец, доченька. Наставницы хвалят тебя. А шьешь ты уже лучше нас с Сафурой. Дай Бог тебе счастья в будущем…
Я и сама замечала на себе любопытные взгляды прохожих, не раз слышала, как соседи говорили джинги:
- Выросла твоя дочка… Настоящий ангел!
Гарифьян тоже вырос и стал правой рукой дяди Сабирджана. На нем магазин, где он и продавец, и бухгалтер. Только отношения наши стали в последнее время разлаживаться – перестал разговаривать со мной, отводит взгляд при встрече… А сегодня к завтраку не вышел из своей комнаты. Дядя Сабирджан пошел в нему и вернулся растерянный и бледный - с письмом в руке:
- Завтракайте без меня. Я не хочу. Гарифьян ушел из дома…
В тревожной атмосфере прошли две недели. Я чувствовали недоговоренность, но истинных причин ухода Гарифьяна не знала. Джинги то и дело начинала плакать, дядя перестал шутить. В магазин на место Гарифьяна взяли молодого человека по имени Камиль. Очень скоро выяснилось, что новый работник попивает и нечист на руку. Пришлось его уволить. После увольнения Камиля джинги пришла ко мне.
- Доченька, я должна открыться тебе. Другого выхода нет. Спаси нас, родная…
Она протянула мне письмо. Это был почерк Гарифьяна… Гульджамал джинги закрыла платком глаза…
Я ожидала много, но только не этого. В письме Гарифьян писал, что ушел из дома из-за меня: «Долгие годы я мучился, уверял себя, что это – просто детское увлечение, которое пройдет. Но чем старше становится Гульбика, тем труднее мне быть рядом с ней. Я не могу и не хочу быть просто братом, как раньше… Но мне уже двадцать два, а ей только тринадцать лет. Вы, наверное, будете меня стыдить, и уж, конечно, не согласитесь выдать ее за меня замуж. Что мне остается? Только уйти. Я нашел работу и взял денег на месяц. Вещи заберу позже, когда вы свыкнетесь с моим уходом».
Теперь мне стало ясно, почему Гульджамал джанги сказала «спаси». Я стала причиной несчастий семьи. Из-за меня ушел Гарифьян. Из-за меня нас обворовал Камиль. Мне невольно вспомнилась пословица: «Выкормишь телку – в масле будешь кататься, выкормишь сиротку – в крови будешь кататься». Пришла пора платить по счетам. Это мой долг. И не выполнить его я не могу.
Вскоре Гарифьян вернулся домой, и меня объявили его невестой. Правда, дядя Сабирджан поставил условие – свадьбы не будет, пока я не окончу школу.
Всё вернулось «на круги своя»: наладилась работа в магазине, повеселела джинги, в доме воцарился покой. Только нет покоя в моей душе…
Три года после свадьбы – как три бесцветные капли дождя. Нет больше счастливой Гульбики – осталась в прошлом. И в будущем тоже ничего нет. Завяли мечты, не успев расцвести. Умом мне даже жаль Гарифьяна – он чувствует мою холодность, но кто же виноват, что он любит так сильно… Среди серых дней один праздник выпал мне – джинги сообщила, что на днях приезжает моя сестра Миньямал. Мы не виделись со дня моего отъезда. Она старше меня на два года. Какая она теперь? Что расскажет о доме?
Несмотря на разницу в воспитании, мы сразу же сблизились с сестрой. От нее я узнала, что отец вскоре после моего отъезда умер, Газизьян теперь работает вместо него у Касим-бая. От какой-то болезни несколько лет назад умерли три средних сестры. Остальные живут дома – «замуж нас без приданого не берут. Сватаются либо старые вдовцы, либо пьяницы». Все сестры работают в домах богатых людей.
За короткое время я сшила Маньямал два новых платья, а Гульджамал джинги подарила отрезы и украшения. Маньямал за две недели в нашем доме чуть поправилась и похорошела. Любуется собой и новыми платьями, вертясь перед зеркалом. Всем домашним она пришлась по душе. Даже Гарифьян нет-нет да бросит шутливые замечания в ее адрес. Неожиданно мы получили письмо от мамы. Новость, которая была в нем, поразила всех – мама вышла замуж! Ее новый муж – мулла из Башкирии, недавно овдовевший. Теперь она переехала к нему: «Места здесь красивые. Люди приветливые. Все живут в достатке, своим трудом». В конце письма она приглашала всех в гости…
Между тем в городе стало неспокойно. Всё чаще звучали слова «революция», «конфискация», раскулачивание». Как-то за ужином дядя Сабирджан сказал:
- Гарифьян, сын! Может, стоит съездить к теще? Она пишет, что там сейчас спокойно. Деньги возьми с собой. Если место понравится – построишь дом, а, чтобы Гульбика не скучала, пусть Маньямал поживет пока у нас.
Гарифьян уехал. Вскоре он сообщил, что решил строиться. Когда он через несколько месяцев вернулся домой, Миньямал налилась, как спелое яблоко, и стала настоящей красавицей. Как много значат условия жизни! Она изменилась не только внешне – куда-то исчезли деревенская застенчивость и неуклюжесть. Вернувшись, Гарифьян поначалу не узнал ее.
Обычно мы разговаривали с сестрой в моей комнате, куда муж почти не заходил. Но после возвращения он стал искать любую причину, чтобы заглянуть к нам. По его глазам я видела, что причина не во мне, а в Маньямал, и, стараясь оставить их наедине, уходила к тете Сафуре. Джинги заметила это и сердито спросила:
- Гульбика, нужно ли оставлять «козу с капустой»?
- Я хочу, чтобы Гарифьян женился на сестре. Они любят друг друга, а закон шариата позволяет мужчине иметь двух жен.
- А если многоженство запретят? Уже давно ходят об этом разговоры. Останешься вообще без мужа.
После этого разговора с джинги я решила откровенно обсудить всё с сестрой. Вначале она испугалась, как будто ее уличили в чем-то непристойном. Потом, когда я сказала, что хочу устроить ее счастье, расплакалась. Но мысль стать женой Гарифьяна не приходила ей в голову – «Как можно стать соперницей родной сестре?». Мне стоило большого труда убедить ее в обратном:
- Если вы поженитесь, Гарифьян разведется со мной, тогда, может, и мне улыбнется судьба…
Мы проговорили всю ночь. К утру решили, что дядю Сабирджана и джинги ставить в известность не будем – чтобы не огорчать. Гарифьян тайно оформит развод со мной и брак с сестрой, и мы втроем уедем в Башкирию, поселяясь в новом доме. Так и сделали.
Для всех сельчан я была сестрой жены Гарифьяна. Он и после переезда в Башкирию занялся торговлей. Внешне я была независимой от него, но на деле меня коробила роль приживалки, поэтому, сблизившись с новыми соседями, я стала брать заказы на шитье. Вскоре заказов стало слишком много – я не успевала их выполнять. Тогда-то и пришла мне в голову мысль - обучать на дому сельских девушек как в школе - шитью и наукам.
Первой моей ученицей стала Назира, потом присоединилась ее подруга, через неделю пришли еще несколько девушек. Пригодились мои школьные тетрадки, которые я привезла с собой – именно по ним проводила теперь я занятия. Пусть мне ничего не платят за занятия, но я вижу с каким усердием занимаются мои ученицы, и это окупает все затраты. Даже Маньямал по их примеру учится в нашей женской школе.
Слух о нашей учебе быстро распространился по селу. Меня стали называть «наставницей». Большинство родителей были рады за дочерей. Но не все.
- Ты зачем вбиваешь в голову мысли о равноправии женщин и мужчин? Женщина – мать и жена! Она для дома! – ругался, придя в школу, отец одной из учениц.
Но матери были довольны: дочери за зиму научились кроить и шить, хорошо готовить, выпекать вкусные пироги. Кроме того, они стали более раскованными, могли поддержать разговор, научились отстаивать свою точку зрения.
Весной Назира перестала приходить на занятия. От девушек я узнала, что у нее умерла родная сестра Маргуб, которая в последнее время болела. Они же рассказали, что муж Маргуб служит в армии, а их семилетний сын Гомар остался теперь на попечении Назиры. Я видела сестру Назиры и ее мужа на фотографии. Она - молодая миловидная женщина, знающая себе цену, он - красивый офицер с пышными усами и георгиевским крестом на груди. Их сын – копия матери. Говорят, эта пара поженилась по большой любви, поэтому у сестры Назиры такой гордый вид. Мне стало жалко и маленького Гомара и его отца – разрушилось счастье, и уже никогда ни вернется в эту семью…
Но почему я так часто думаю об этих людях? Почему мне вспоминается лицо офицера со спокойным уверенным взглядом больших серых глаз? Его правильные черты лица? Кажется, его зовут Ахмадулла… Неужели я влюбилась – как принцесса в сказке Шахерезады» - в изображение?
ЭПИЛОГ
На этом месте записи в маминой тетради обрываются. Остальное я знаю из ее рассказа. Через несколько лет Ахмадулла вернулся в село и женился на моей маме. Мама не открыла мне – как и при каких обстоятельствах сложилось их тяготение друг к другу. Для меня Ахмадулла – это просто папа. Он основал нашу школу и стал ее первым директором. Гомар – мой сводный брат. Мама его любила не меньше, чем своих детей. Если случались разногласия между родителями (в какой семье их нет!), Гомар всегда вставал на сторону мамы. Как старший брат он заботился о нас и после своей женитьбы. Даже дом, в котором умерла мама, был его домом – мы переехали в него, когда Гомара назначили начальником райфинотдела. Кстати, это жена Гомара испекла ватрушки для больной мамы в день ее кончины. Те самые, которые прижимая к своей груди, я несла через лес...
Еще я знаю, что Гарифьян и Маньямал жили душа в душу, родив четверых детей. Но умерла наша тетя Маньямал рано, оставив малолетних детишек сиротами. Вплоть до болезни мама всячески помогала племянникам. В благодарность за эту заботу они, более старшие, пестовали после ее смерти нас, детей Гульбики.
Я назвала эту повесть «Прерванное детство», потому что и у меня, и у мамы очень рано началась взрослая жизнь со всеми ее горестями и потрясениями…