Еще немного об адвокатской деятельности
Еще выездные сессии. На сей раз Капшинского районного народного суда. «Столица» бывшего Капшинского района (позднее вошедшего в состав Тихвинского района) — поселок Шуг-озеро. Места очень красивые («Северная Швейцария») и столь же (очень) неустроенные. Незадолго до моих посещений этого края вепсов (народность такая) туда только провели «лампочку Ильича», а то при лучине сидели… Судья — А.З. довольно симпатичная, с изменчивым характером. К ней прикрепили несколько коров, которых она, до начала судебных заседаний, должна была выдаивать. Так «поднимали сельское хозяйство» при советской власти…
Во время одной из выездных сессий меня колхозники хотели выбрать председателем колхоза: — Пишешь больно быстро, а наш-то и писать не может. — Да что вы, говорю. Я рожь от пшеницы не отличу. — А наш-то (председатель колхоза) корову от быка не отличит…
Другой раз в самом Шуг-озере мы появились к вечеру. Есть безумно хочется. Пошли в сельмаг, а там только хлеб и шпроты-бомбаж. Объясняю: бомбаж — это вздутые от газа консервы, срок хранения которых давно истек. Иногда их употребление смертельно. Но голод мучает, купили и поели… Я-то ничего, а коллега-адвокатесса на следующий день во время судебного заседания каждые 15 минут просила объявить перерыв…
И еще о еде в таких поездках. Были мы с тогдашним межрайонным судмедэкспертом Г. Заславским (ныне доктор медицинских наук, профессор) в том же Шуг-озере. Опять же к ночи страшно захотелось есть. А уже все закрыто и даже бомбажа нет. Заскочили в прокуратуру к следователю. А тот в отъезде. Все обыскали, нашли только тухлые яйца. Поджарили, съели и завалились спать.
***
Нельзя не упомянуть и дела КГБ, которые я вел последние годы пребывания в коллегии адвокатов. У меня был допуск к ведению дел, подследственных КГБ.
Одно из них — мужик из Тихвинского района писал письма в ЦК КПСС, обвиняя тогдашнего Генерального секретаря Н.С. Хрущева во всяких грехах. Письма их автор опускал в различные почтовые ящики по всему району. Но его, разумеется, вычислили. Обвинение было предъявлено в «антисоветской пропаганде и агитации». Моя позиция — обвиняемый никого не агитировал и ничего не пропагандировал, а посылал письма по конкретному адресу. Получил мой подзащитный по максимуму. Но самое интересное другое: после снятия Н.С. Хрущева с поста Генсека и отправку на пенсию осужденный продолжал отбывать наказание «до звонка», хотя содержание его писем совпадало с официальными обвинениями Хрущева со стороны тех, кто устранил его! Это напомнило отбывание срока наказания осужденными за «антигерманские настроения и высказывания» уже после нападения Германии на Россию в 1941 г.
Другое дело, также по обвинению в «антисоветской пропаганде и агитации», слушалось без участия обвиняемого, который находился в психиатрической больнице. Мои попытки встретиться с подзащитным не увенчались успехом, несмотря на наличие письменного разрешения УКГБ по Ленинградской области и моего личного знакомства с судебными психиатрами из этого учреждения. Мотив отказа — «не позволяет состояние психического здоровья». Не сомневаюсь, что дав мне правой рукой разрешение на свидание, сотрудник КГБ левой рукой снял телефонную трубку и дал устное указание — не пускать! А дело было небезынтересное. Обвиняемый дома имел картотеку, куда заносил выписки, вырезки, сведения, «порочащие советский строй». Ох, добраться бы мне было до этой картотеки!.. Моя позиция по делу — отсутствие состава преступления: мало ли кто что собирает у себя дома. Разумеется, суд назначил принудительное лечение в психиатрическом лечебном учреждении.
Наконец, мое самое последнее гебешное дело. Я защищал некую М., которая вместе с мужем и братом мужа обвинялись в измене Родине. Измена состояла в двух попытках нелегально перейти границу и уйти на вожделенный Запад. Первая попытка — заплыв во Владивостоке на стоящий на рейде японский корабль. Расстояние до последнего оказалось большее, чем предполагали пловцы и, по инициативе М., все трое вернулись на берег. М. утверждала, что она могла доплыть, но решила добровольно отказаться от задуманного.
Вторая попытка — перейти зимой на лыжах границу с Финляндией. Именно поэтому дело расследовалось УКГБ по Ленинградской области и рассматривалось Ленинградским Областным судом. Попытка была заведомо обречена на провал. Во-первых, советско-финская граница была «на замке», а, во-вторых, существовал советско-финский договор о выдаче беглецов финской стороной в СССР.
На беседу с подзащитной я пришел во внутреннюю тюрьму КГБ на ул. Воинова (ныне — Шпалерная). Вряд ли кто из ленинградцев-питерцев (кроме «посвященных»), проходя мимо обычного четырехэтажного дома, подозревает, чт; скрывается за его стенами. Окна камер выходили во двор и все были в «намордниках». Так на зековском языке называются деревянные ящики, укрепленные снаружи на окнах таким образом, что только сверху в камеру проникает свет, а увидеть что-либо из окна невозможно.
Следственные кабинеты, где обычно происходит допрос обвиняемого следователем или свидание с адвокатом, оказались «на ремонте», и мы сподобились беседовать в кабинете кого-то из руководителей «конторы» (напомню, КГБ иногда назывался в народе «Конторой Глубокого Бурения»). Я прекрасно понимал, сколько ушей слушает нас, но М. этого не знала и несла «антисоветчину», несмотря на мои глубокомысленные взгляды — на нее — на потолок — на стены… Еще до свидания с подзащитной я спросил сотрудника учреждения — могу ли я передать подследственной, в связи с ее беременностью, лимон (витамины!) и шоколад. Мне было отказано в этом.
По окончании расследования дело слушалось в закрытом судебном заседании под председательством С. — зам. председателя Ленинградского Областного суда. Конечно, я сегодня не помню всех деталей процесса. Но процессуальных нарушений со стороны председательствующего было предостаточно, а протокол судебного заседания был искажен до неузнаваемости. Я и мои коллеги по защите принесли замечания на протокол судебного заседания. Замечания были принесены и… секретарем судебного заседания (!). Это был единственный подобный случай в моей 10-летней адвокатской практике.
Поясню для не-юристов. Протокол судебного заседания ведется секретарем. Если стороны (обвинение и защита) хотят на что-то обратить особое внимание, они вправе просить суд занести услышанное или увиденное в протокол. По окончании судебного рассмотрения дела секретарь передает протокол судье, который может потребовать от секретаря внести в протокол уточнения и дополнения, если секретарь что-то имеющее значение для дела опустила или неточно изложила. Вот этим своим правом нередко и злоупотребляют судьи. Вопрос — в степени, масштабах таких судейских «поправок». В свою очередь, стороны и секретарь судебного заседания вправе принести замечания на протокол, которые рассматривает суд и либо принимает замечания, либо их отклоняет. Стороны нередко пользуются этим своим правом, а для секретаря судебного заседания, повторюсь, это невиданный по своей смелости поступок.
М. была осуждена к 8 годам лишения свободы, ее муж — к 10 годам, а его брат, как второстепенная фигура, к какому-то меньшему сроку. Все адвокаты подали кассационные жалобы, не надеясь на успех: дело кагебешное и «суду все ясно». И вдруг (ах, это детективное «вдруг», «неожиданно», так хорошо передаваемое немецким «;berraschung»!). Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР отменяет приговор, направляя дело на новое судебное рассмотрение в ином составе суда. Насколько мне известно, это был первый случай отмены в Ленинграде кагебешного дела кассационным судом.
Не буду утомлять читателя дальнейшими перипетиями. Некоторые итоги вторичного рассмотрения дела: М. приговаривается к 4 годам лишения свободы (вместо 8 лет), снижается срок наказания ее мужу, брату мужа избирается мера наказания в пределах отбытого срока с освобождением из-под стражи, зам. председателя Областного суда перестает быть замом председателя, секретарь судебного заседания увольняется «по собственному желанию»...
И еще два «последствия» лично для меня. Первое. На один из дней продолжающегося второго процесса назначена защита моей кандидатской диссертации. Я прошу председательствующего в присутствии прокурора объявить перерыв на этот день. Оба возражают. — Но, вы же понимаете, — говорю. Я все равно пойду защищать диссертацию, и дело будет отложено слушанием. Вы можете вынести частное определение в мой адрес, но для меня моя защита важнее. Осознав это, суд официально в судебном заседании объявляет перерыв «для защиты адвокатом Гилинским
кандидатской диссертации». Второе. Как мне донесла агентура (а каждый порядочный юрист должен иметь свою агентуру…), когда вскоре по одному из новых дел КГБ в качестве защитника была предложена моя кандидатура, тогдашний начальник следственного управления УКГБ полковник М.М. Сыщиков(!)стукнул кулаком по столу и воскликнул: «Чтобы фамилию Гилинского я больше не слышал!». Не знаю, так ли это было в действительности. Мне это было совершенно «без разницы». Вскоре я ушел из адвокатуры «в науку».
/Продолжение следует/