Мама рассказывала, что я не заплакал, когда родился. А потом она умерла. Так что об этом я узнал от отца.
— Не плакал тогда, а сейчас-то чего ноешь?
— Я не ною, вроде. Просто ботинки жмут.
— В магазине надо было думать. А теперь – не ной.
Вообще-то я не уверен, что папа во всём бывал правдив. История о том, что я не заплакал при рождении, вспоминалась всякий раз, когда требовалось, чтоб я поскорей заткнулся.
Не плакать. Это важно для мужчины.
Может, мне бы и хотелось чуть поплакать. Да только подходящего момента никак не находилось.
Моя бывшая часто говорила, что не понимает моего чувства юмора. А потом я узнал, что она спала с моим отцом. Он сам мне об этом рассказал. С ней пришлось расстаться.
— Вчера прочитал самый короткий анекдот в мире. Хочешь, расскажу?
— Конечно, любимый.
— Любовь уходит. Ведь её ждут другие.
Тогда она отвернулась к стенке и пробурчала, что не понимает моего юмора. А мне казалось, что лучшего момента для этого анекдота не найти. Как же это трудно, подбирать нужные моменты.
Плакать и смеяться. Как у людей получается делать это вовремя?
Всё-таки жаль, что мы тогда расстались. У неё так вкусно пахли волосы. Однажды я встретил этот запах в лифте кожно-венерологического диспансера. Отец посоветовал мне туда сходить, ведь я встречался с «гулящей девкой». У него в таких делах имелся опыт, ведь после мамы он не встретил ни одной порядочной женщины.
— Только не ной, если что-то найдут. Ты же даже, когда…
— Да не ною я!
Вообще-то зря я поверил папе. Ведь он далеко не всегда бывал правдив. Тогда в лифте мне вдруг показалось, что это самый подходящий момент, чтобы заплакать. Но не получилось. Впрочем, как и посмеяться.
Мой попугай всё время повторял одну и ту же фразу: «Папа врёт! Папа врёт!»
Папа думал, что этому его научила моя бывшая. Случалось, что он целыми вечерами просиживал у клетки, пытаясь переучить злосчастную птицу другой фразе. Больше всего ему хотелось, чтобы попугай начал говорить: «Плакать грех! Плакать грех!»
Однажды я встретил отца плачущего в парке на обледенелой скамейке. В руках его дымилась сигарета с длинным столбиком пепла до самого фильтра. Поблёкшие глаза таращились в никуда.
— Почему ты никогда не плачешь, сын? Что с тобой не так?
— Меня некому было научить.
— Ты не плакал даже, когда умерла твоя мать. Таких, как ты ничем не проймёшь!
Помнится, после этих слов что-то булькнуло у меня в горле, и защекотало. Вздрогнув, я издал непривычный для себя звук, похожий на визг свиньи. Через силу я выдавил только: «Папа врёт!»
И бросился прочь меж голых деревьев, утопая в сугробах и дико хохоча. Ещё несколько часов я не мог остановиться. Ноги гудели. Скулы сводило судорогой. Не знаю точно, был ли это смех, плач или нервный срыв. Никак не могу понять разницу между всем этим.
Между эмоциями и чувствами.
Если человеку сообщат, что умер его отец или родила его жена, или в новостях он прочитает, что вчера на центральной площади расстреляли десятки тысяч людей. В сущности, какая разница, что человек при этом изобразит на своём лице?
Мой отец плакал 26 декабря 1991 года. В день, когда по телевизору сообщили, что СССР больше нет. По крайней мере, так он заявил на следующее утро, когда я вернулся домой с обморожением.
Боль. С ней я тоже никогда не ладил. Многие думают, что боль – это враг. Но без неё невозможно понять, что с тобой что-то не так. Однажды ты придёшь домой и обнаружишь, что тебе придётся избавиться от нескольких пальцев.
Отец тогда расстроился, что я не смогу стрелять. Для мужчины это важно. Быть способным убивать.
С тех пор я стал больше читать. Иногда мне даже казалось, что я читаю очень много. Через год я прочитал все книги в квартире и начал ходить в библиотеку.
Обоняние. С ним у меня вроде бы всегда всё было в порядке.
Среди пыльных книг и скрипящих стульев я снова встретил запах тех самых волос.
Мне порой страшно от мысли, что если бы не распалась та страна, то больше ничто не заставило бы моего отца плакать. Он бы не накричал на меня в тот вечер. Я бы не отморозил пальцы и жил дальше. Без книг. И без неё.
Но в тот библиотечный год моя бывшая начала превращаться в настоящую. Не за один вечер, конечно. Пожалуй, что на это превращение нам потребуется вся оставшаяся жизнь.
Старость. В этот период жизни многие перестают разбираться в собственных эмоциях и чувствах. А я вот только научился им. Мой внук сказал, что у меня явные признаки алекситимии. Я, конечно, не испугался. Ведь он не хирург, а всего лишь психолог. Обещал лечить меня, но я полагаю, что меня излечила она.
— Чему ты улыбаешься, любимый?
— Просто вспомнил про того попугая. Ты помнишь?
— Помню. Ты научил его говорить: «Папа врёт».
Мой папа учил тому, что сам умел: врать. Она учит меня улыбаться. А я? Хорошо хоть птицу сумел чему-то научить.