Или что роковое подкрадывается?
***
В марте умер казавшийся бодрым генсек, и на престол, к облегченью народа, пришел молодой энергичный министр, что обещало прекращение трауров по почившим вождям, так утомивших людей. Потом – апрель, пленум компартии, и лидер с метой на лбу объявил новый курс – ускорение. Говорил он быстро и четко, хыкая слегка по-крестьянски и часто не глядя в бумажку. Что ж, ускорение? Новое слово. Только куда ускоряться и как? Ладно, партия скажет.
А пока все идет своих ходом. Апрель теплым выдался. Пролетарий после работы кто побогаче – украшает свои «москвичи»- «жигули» плетенкой на руль, и прочими изысками. Те, кто попроще – на первую травку, на воздух с бутылочкой. Дети с мячиком носятся, взрослые личную жизнь так сяк устраивают, книжки читают, тетрадки учеников проверяют, в дальний рейс опять отправляются – медицина проверила, можно. Ветераны мундиры свои достают, орденов и медалей блеск освежают, протирая грубым сукном с пастой ГОИ. Нет ни у кого ускорения, а только у Длинного. Он как народ, а в роли партии – мать. Вероника словно очнулась от сна: как же так, а где планы? Где же дом, где под боком мужчина, где движенье к семье? Да, мужчина проученный холодом, регулярно в гости наведывается, солидно пьет чай, консультирует папу, говорит, как здоровье беречь, спорит с прошлой и будущей, как все надеются, тещей о травах, о медицине народной. Только все ходит он, ходит, а толку-то – ноль. Сын, не то чтоб нарочно, а его избегает, вечно в делах своих детских, в учебе. Родственники за чаем приветливы, а уходит – злословят. Найденов, два месяца словно нарочно в хоромах пустых припеваючи живший, опять в рейсах пропал, квартирой бесхозной дразня, в которой только Женька живет и безобразиям отчима учиться. Определенно пора ускоряться!
***
Утро. Сборы в школу. Маникюрный набор в бархатном черном футляре – щелк – и на место свое, в несессер ге-де-еровский, подаренный когда-то водителем. Косметичка, помада и зеркальце – все на местах, в красном шелке, внутри, в нишах своих. Так бы и жизнь – семья в своей нише-квартире отдельной, сын – с кровным отцом в паре, тушью и кисточкой…
Звонок в коридоре, мать, Людмила Нитична трубку подняла, вздыхать принялась.
- Мама, это Найденов? Дай скорей трубку… Привет. Рада слышать, как сердце? … Сходи в магазин, купи новое… Оставь, мы не дети, а если задержка в развитии, то меня не вини, я шла замуж за взрослого. Да, ты так шутишь, у тебя вечно все несерьезно. А у меня есть проблема. Ну, нам по-прежнему негде жить одной семьей. Ты подумал? Я здесь не вижу хорошего. Ты разрушаешь кровные узы, семью нашу со Стасом и Женей. Он все время с тобой, нахватывается непонятно чего, и избегает своего родного отца. Я не знаю. Ты его подговариваешь? Нет, я прямо не объявляла. Они даже не виделись. Я помню про наш уговор. Но для него слово «отец» связано только с тобой. А ты снова в рейсах своих. Пока ты болел, я молчала, а сейчас снова прошу – дай соединиться семье. Уйди в общежитие, ты все равно в рейсах, это тебе ничего не стоит. Отойди от сына. Что значит опять – «круто берешь». Я это все уже слышала. Да «ускорение» если хочешь, если хочешь «согласно линии партии». Я поступаю так исключительно ради ребенка. У него должен быть настоящий отец и семья. Что «какой он ребенок»? Ты о чем говоришь? Как он «во всем разберется» - он мальчик двенадцати лет. Пусть тринадцати, хорошо, что это меняет?! Мне казалось, что ты благородней, ошиблась, прости. Да, твоя Вероника-Ника банальная стерва, тебе полегчало? Что, убедился?! Разлюбишь теперь? А-а, ты с квартиры никуда не уйдешь, вот как… Странная же любовь.
Трубка летит на рычаг.
«И когда же ты стала стервой-то, а?»
Нет, всегда и была. Просто не было подходящего сердца. Впрочем, это пустое. Все ради сына. И даже месть ни при чем! Месть? Месть за что? Да как же– за то, что с жизнью в ладах. что за словом не лезет в карман. За то, что ничего и никого не боится. А главное, что теперь узнала сама – так и надо, так надо – сильно и просто, не скрипя словесами, не цитируя мертвых, а чувствуя и в лицо говоря. Знает сама, да не может. Неприлично. Так уж научена. Тихо и скромно стоять, как интеллигенту положено, воздух украдкой воруя. Вот за это и месть. Хотя надо признаться, Витьку мотая, тоже она влет живет! И вообще, как давно ей замечено, каждый второй ее круга ищет возможность, чтобы так, безнаказанно, пусть не летать, но хотя бы подпрыгивать, хотя бы на сердце чужом, на вере, доверии, отсутствии знаний. Был бы простак – жизнь наладится.
Дешевки, дешевки...
«Но заодно и семью восстанавливая, чтобы вы понимали! Сами дешевки! Люмпены! Быдло!»
***
Что ж, пора ускоряться. Только не честно и просто, глядя прямо людям в глаза, к любимому уходя в общежитие, разводясь по-людски, сына оставляя в покое, ибо лоб под сто восемьдесят и уж как-нибудь разберется, голос крови услышит, а не услышит, что ж, не судьба, платить за все надо, за ошибки подавно. Нет, ускоряться будем – под картинку реальность вокруг подгоняя, совмещая несовместимое, и усугубляя почти погубленное. Сына будем рядом с кровным отцом усаживать, за общим столом, раз, второй, третий, четвертый – голоса возбуждая. Заодно Найденова во всех смертных грехах обвиним, глуша, таким образом, нажитую общую связь. А параллельно тому – вынося ему мозг, чтобы отдал квартиру, где можно строить семью. Свою квартиру – и что? Нам же нужней, а он перебьется.
А вслед за Никой и государство на третий месяц очнулось! Показало, куда правит его ускорение, куда птица-тройка, во главе с остальным табуном полетит. Это, конечно же, трезвость. Много пьет наш народ. Что делать, чтобы не пил? Конечно же, пить зап-ре-тить. Ограничить продажу спиртного. Вырубать виноградники. Сказать, что пить – плохо! И народ, конечно же, пить перестанет. Потом, где проблемы еще? А вот, к труду в отношении бросовом. Много брака негодного идет на склады, в магазины! Что делать, чтобы не было брака? Правильно, учредить на заводах еще одних контролеров, так сказать «госприемку» над бывшем всегда ОТК. Ну и что, что друг друга дублируют, что процессу труда, производства оно параллельно и никак бракоделию быть не мешает, стимулов труду не дает? Ну и что? Или вы в чем-то нас обвиняете? Или вы, это, нам что-то подбрасыуаете? Наше мЫшление новое, понимаете, от идеалов у сторону пытаетесь увести? Вы это бросьте! Идеалы социализма незыблемы!
Тупость и глупость – идеалы отцов-основателей? НЭП они не вводили? Частника и артели? Что-то тут не срастается. Впрочем, им там видней.
Как-то так.
Передовой народ думает.
***
Евгений зашел – снова в гостях дядя Саша. Слышит в прихожей – возбужденные голоса. Обсуждают на кухне с отцом «ускорение» - очередь в целый трамвайный прогон, в километр, к винному «погребу», который Чепыгин в обед объезжал, слесарюг своих выпасая. В эту зиму он порядок навел, парочку выгнал саботажников самых, рыжего детину, заводилу Романова, перспективой завлек дальнобойства, сказал, что его двухлетку зачтет, в дальнобои рекомендацию даст, если тот бухать прекратит, и заявку официально подаст – отнесешь в свои кадры? Отец соглашается. А теперь с «ускорением», видишь, проблема. Каждая бригада гонца с утра засылает, очередь занимать за водярой. «Вот чего они сделали?! – грохал басом Чепыгин, - это как, нельзя было предусмотреть? У них там в Москве академии, институты, МВД, КГБ, главки-минздравы, некому было генсеку правду сказать?! Академики! Так же нельзя! Я что должен полдня коллектив в очередях свой отлавливать? Мне больше нечем заняться?» Виктор в ответ соглашается – и на заводах плюются, зачем госприемка, понять никто и не может. «В чем политика партии? - риторически вопрошает Чепыгин, - чтобы хуже всем сделать? Не верю» «Знаешь, Саша, когда я в Гданьске грузился…» «В том самом?» «В том самом». «Где верфь? Так там сейчас вроде тихо» «Не тихо. Бурлят. Капитал разворачивают под видом реформ. Знаешь, что друзья мне сказали? С Валенсой кто-то там был тет-а-тет, так тот хвалился, мол, Советы войска не потому не вводят, как в Чехословакию, что Ярузельскому верят, а потому что сами на очереди. Сегодня мы, завтра вы, мол, не переживай. Я говорю – брось, окстись, у нас нет профсоюзов, тишь да гладь, лишь бы глаза заливать. А они говорят – а у вас по-своему будет. Это тут народ гоношистый, на подъем легок. А ваши Иваны лентяи, но и на них свой ключик найдут». «Хочешь сказать, что нашли?» «Я не знаю. Но зачем бардак завели?». «Согласен. Ну ладно, что говорить... А-а, музыкант! Как дела, как учеба? Как мать поживает? Что ты имеешь в виду, что гостем своим забодала? Каким еще гостем?».
***
Значит, с матерью их отношения объяснялись, стало понятно, что о них думать: от пьяницы жена отдалилась. Но Женька об этом не думал. Из школы бежал гараж, куролесил, иногда ему мать сама говорила –у Виктора сегодня останься. А Жеке того-то и надо! Телефона не было у отца, проверить нельзя, там он иль нет. А койки есть и в притонах! Гнал, гнал снова Длинного ветер попутный, к кабакам и в общагам!
***
Уклонялся Евгений от новых, «режимных», как буркнул вдруг дед, за столом по вечерам посиделок. Мельком нового Частого Гостя видал, ширококостного дылду в очках, похожего чем-то на его отражение в зеркале. Ловил умолчания, взгляды в гостиной. На приглашения рукою махал: мама, деда, завтра контрольная, мне нужно к «наставникам» бечь! И – к ключам и в машину, и – на поляны с «наставницами», чтобы с коленками в грязи и зелени за полночь возвращаться к отцу на квартиру. Раз и другой, третий, четвертый. Многозначительностью атмосфера нагружена, внимай, сынок, раскодируй наше молчание. В нем страшные тайны! Мы ждем вопросов. У нас готовы ответы! А Женьке плевать, хвать за ключи – и на волю. Нет, не то чтоб совсем не было ему интересно. Любопытство имелось. Но подхватил Женька вирус от батьки Найденова, жить открыто и просто, в отвращенье к интригам. И еще зрела догадка, не вызрела в плод, только зрела, что сей Частый Гость и есть зимний друг, да, тот Зимний Друг, что отца в общежитие на праздники выселил и о котором в расспросах Женька с отцом провел не один вечерок! Отец уходил от ответа, посмеивался. В конце концов, Евгений о своих ощущениях ему рассказал, как в январе знакомый в дом его приглашал, словно гостя, как незримо ладонь на себе ощущал покровительственную, как… и почему он сразу после каникул из малосемейки не срыл? И что тут делала мать, она что – его знает? Отец странно грустнел, вздыхал и одно говорил – есть, мол, люди такие, которым ты должен всегда, а почему – непонятно. Так себя ставят умело, обязательно выше. И еще – они пространство все заполняют собой, это их главное свойство. «Вот-вот!» - Женька обрадовался, - я как к бабуле вхожу, а меня словно что-то выталкивает! Как пробку из воды! Словно там уже толпа собралась, а там только этот, очкастый дятел сидит рядом с мамой и кофе бразильский твой дует, что ты из рейса привез!» Отец Виктор голову на бок склонял, осмысляя услышанное: что же, да, у них в горле кусок не застрянет. Чужой кусок, вражий. Они как акулы. «Так он не твой друг?» «Он знакомый, мамин знакомый. И я о нем не хочу говорить»
Вот как! Мамин знакомый! И в душе подозрения роются… Впрочем, недолго. Май на дворе!
***
На девятое Женька весь день деда с бабкой возил. Доезжал до периметра, куда можно было на машине проехать, там дед важно махал оцеплению с пассажирского кресла, рукой в кителе сером, и они еще саженей пятьсот проезжали, почти до самого парка Блонье, где собирались друзья-ветераны. Сотни и тысячи их, в черных и серых мундирах, в парадных фуражках, с планками скромными и в броне орденов! Гражданские, девочки с бантами, юноши, студенты, и взрослые на их фоне теряются – столько их, победителей! Какая сила их одолеет?! Только время, пожалуй. Полевые кухни работают, Женька за кашей стоит, потом уплетает. Играют оркестры! И опять - сколько их вокруг, победителей, дедов-молодцов! За их кителями да золотыми погонами теряются мундиры милиции. И, вобщем, в периметре почти нету ее. Можно расслабиться. Дед с бабулей пообщавшись на Блонье с ветеранами в фуражках с голубыми околышами, важно садятся в блестящую «волгу», улыбаясь мужиков похвале: мол, ты, Мишка Медведь, как на свадьбу машину надраил. И едут по новому адресу, сослуживцев ища. Полковник Мишин доволен, все по форме, с персональным шофером! Нарядная бабуля в шали парадной и платье коричневом тоже не сказать, чтобы плакала.
Едут, едут по городу, а его не узнать-то, крепостного угрюмца кирпичного, что в прошлое смотрит старыми зданиями. Теперь и асфальта не видно, ордена и погоны – гектарами, как золотая пшеница, что за ночь взошла.
***
- Ну и хватит, сынок. 9 мая, праздник Победы, у тебя выходной от уроков. Сегодня, пожалуйста, не ходи никуда. Машину в гараж и к столу. И никаких возражений. Ты деда и бабу обидишь, про себя и Стаса я уж молчу, мы для тебя несущественны.
Женька плечами пожал, вида не подал, хотя это «мы» не шутя напрягло. И вроде давно слышит «мы», когда она говорит про себя и про гостя, только вот теперь почему-то воскресли январские призраки, подозрения, что не ездила она никуда, а жила на квартире отца с его другом, а его за придурка держала. Но ведь мама не врет, не могла мама врать. Она его всегда лгать отучала, честью стыдила, учила: «лучше смолчи» и, теперь чтоб сама? Нет, не верится, так невозможно. Она как генсек для народа, и чтоб сыну, как и народу, врать прямо в глаза? Нет, ерунда.
- Ладно, приду. Только отцу позвоню.
- Какому отцу?
- Такому-своЁму.
Вздохи, вздохи.
А Длинный взял, и слово нарушил. Он - не пришел! Отец Виктор на что укорил его мягко, мол «мать трубку сорвала, меня обвиняет, что я тебя распустил». А Женьке нормально, сразу его зимние призраки «подморозились». Когда к бабке после школы зашел, мать накинулась, где был, да где был, а где Женя был? На экскурсии! На какой? В Ленинграде! А как ты…. «Доехал так быстро?» - закончил за маму Длинный, что рот ладошкой на полуслове прикрыла.
***
Да, и к отцу идти тоже уже по-другому. Просачивается родительский негатив, волю вяжет. И все чаще мысли, как жить начать самому, что-то начало звать его новое.. Он помнил рассказы отца, как тот в армии обучился водить, потом работал на военном самосвале на проходке, когда строили ГЭС, и начал гадать, как самому прочь уехать от дрязг. Как доказать, что водить он умеет. Неуютно стало и у матери, а отец за это будто вину свою чувствовал, и перед Длинным теперь часто смущался. Нет, с виду бодрился, что все вроде по-прежнему, а сам себя теперь контролировал. Легкость ушла. Больше и про оценки не спрашивает, и дневник, хотя Длинный его на столике пару раз оставлял, когда отец возвращался, видел, что дневник оставался нетронутым. Словно из-за материной позиции он право на руководство Женькой вдруг потерял.
А Частый Гость, тем временем, нагрянул вдруг неожиданно. И было это на его день рождение, в начале июня. Папа был в рейсе, Женьке бабуля пирогов напекла, и он затащился к предкам на чай.
А тут этот Стас притащился. Мать удивилась, но словно наигранно, деды покряхтели, подвинулись, и после первого тоста, на свою половину подались. Женька тоже хотел было тутже свалить. Неприятен ему был высокий, широкоплечий «профессор», как про себя он его окрестил, чем-то неуловимо похожий на него самого. И голосом низким был неприятен, и взглядом, из под очков удивленным, смотрящим на Женьку как на бездушную, но вдруг говорящую вещь. И особенно выпуклыми глазными белками, что казались под квадратными линзами отдельно лежащими, в глицерине, в двух стеклянных розетках. Неестественный был он какой-то. Натянутый, и одновременно пытающийся расположить своим бархатным тембром и вопросами невпопад, на которые ответа не слушал.
В тот вечер Женька от него отвертелся. Они с матерью в его комнате заперлись, где говорили будто о нем, о женькиных мыслях, о самостоятельности и помощи в этом. И Женька свалил, облегченно вздыхая. Решил про себя, что он – то есть я – крепкий орешек! И нипочем им его не разгрызть.
Так было в его день рождения.
А на следующий день Частый Гость на разговор его все-таки вызвал. Взял в оборот – Женька и рта не раскрыл. Ни практика школьная, ни нужда за сметаной идти в магазин – сметана никуда не уйдет. Пойдем да пойдем, есть разговор. Ладно, сели на лавку перед подъездом.
- Тебя что-то гложет, но спроси себя, тебе будет легче, если я исчезну из твоей жизни и жизни твоей матери?
Длинный опешил от прямого вопроса. Долго молчал. Значит, правда. В жизни его матери – он, этот глазастый, нескладный гигант. И папа теперь не в почете.
- Что молчишь?
И Длинный, словно за мать отвечая, сказал, что не легче.
- Прекрасно, тогда ты должен знать, что мы скоро поженимся. Вы съедете отсюда ко мне, и можем зажить нормальной семьей.
Длинный дернулся, и захотел вскочить, но врач властно его удержал за локоть, вернул на скамью, - Сядь. Мне известно, что ты не желаешь жить с нами. Ты бредишь дорогой и великими стройками… - «великими стройками» он произнес словно бухгалтер, производящий учет, - Мать говорила, находила у тебя на столе вырезки из газет… Ты собираешь вырезки, так? Да. Но послушай, я знаю о многом, о чем пока говорить рановато. Но тебе я скажу: дни старой романтики кончились. Это не значит, что романтика исчезнет совсем, нет, но она обновится. Возникнет романтика дела, личного дела, в первую очередь. Нельзя сказать, как все сложится. Поэтому нужно полагаться на близких людей, пока ты не встанешь на ноги, а это значит, получить ремесло и деньги, которые оно безотказно приносит. В этом я тебе помогу. А дальше сам выберешь путь. Захочешь, преуспеешь в моем ремесле, а нет, научишься чему-то другому. Про свое скажу так, не смущаясь, как меня научил двоюродный дед, что тоже работал проктологом, слушай верную истину… слушаешь? Вот: если перед тобой спускают штаны сильные мира сего, голодным ты уже никогда не останешься. Ха-ха. Ну ладно, - нелепо хохотнув, мужчина похлопал мальчика по локтю, - оставим дела. Ты хочешь уехать, что правильно, - и еще, Женьку постоянно напрягало его мягкое, акцентированное «ч». Не «што» а «ч-то» - именно так он говорил, обогащая свою холодную речь дополнительной фальшью, - Птенцы должны улетать из гнезда. Ты подумай насчет факультета стома-то-ло-гии. В хирургах беспокойно, а вот стоматка верное поприще. Возможно, скоро будет разрешена частная практика – и можно будет пустить крепкие корни, - мужчина говорил о медицине так, словно кроме нее не существовало никаких альтернатив.
- Если же корни пущу, как я куда-то подамся?
Отчим засмеялся.
- А ты не глупец. Ч-то же, иначе и быть не могло, – он встал, - и учти, я не враг для тебя, хотя и не выигрываю в твоем мнении перед Найденовым.
- А вы знаете папу? – смутно волнуясь, Длинный спросил.
Гость замолчал, и нахмурился.
- Мы из разных миров, но мать много о нем говорила. Я представляю его... хорошо – Частый Гость воровато оглянулся и шепнул, приложив ладонь к губам, - а ведь я тоже могу быть твоим настоящим отцом.
- Что вы имеете в виду?! - вскрикнул мальчик и вскочил
- Я о том, ч-то если б мы познакомились, то, конеч-но стали хорошими друзьями! - живо ответил Частый Гость, вскинув ладони, - безусловно, кто воспитывает, тот и отец, и спорить излишне. Но ведь не вечер еще? У нас с тобой уйма времени, не так ли, Евгений? Вас «Станиславович» кличут по отчеству?
Они поднялись, прошли обратно в квартиру. В дверях комнаты на него с ожиданием посмотрела тревожная мать. И гость засуетился, подхватил свой красивый черный чемодан-дипломат, развернулся на выходе, и, подняв палец, еще раз предложил подумать о медицинском образовании. А начать с медучилища. С поступлением не будет проблем. Сошел с лестницы, и шагнул в темноту, под качающиеся ветви на липах, сторожащих аллею.
Однако, спустя недолгое время, вместо того, чтобы они съехали на его мифическую квартиру, Частый Гость сперва поселился у матери. Старики перебрались в малую комнатку, где прежде жила Вероника, а зал и спальню оставили «детям». Подразумевалось, что в «зале» жить будет Женька. Но Длинный в ответ на это вообще перестал к дедам забегать, разве что только за ключами от гаража. Жил у отца, так и говорил, если его заставали у бабули за чаем, нет, «ночевать я – к отцу», чем «маман» - так он после «зимы» стал ее звать, изрядно нервировал. С Виктором нарочно стал видеться чаще. Пока тот на отдыхе был, между рейсами, по бабам не лазил, больше с ним разговаривал. Тут и узнал, что да, этот Стас, Станислав Эдуардович и есть его породивший отец. «И что же мне делать?» - спросил растерянно Женька. «А кровь тебе что говорит?! – улыбнулся отец, зачесывая назад поредевшие волосы и очками пряди подкалывая. И отпустило в момент – кровь молчала. Только эхо возникло в мозгу из помойного бака. Ба-бам-м-м! Ба-бам-м-м!
***
- Я хотела бы завершить наши дела. Мы не можем жить у стариков бесконечно. Я уговорила отца, он сейчас снова ложится в госпиталь, пожить здесь семьей. Я прошу тебя, сын должен зажить с нами… Что значит «это его выбор?» - какой еще выбор? Женя – ребенок! А ребенок не может выбрать, он делает то, что ему скажут взрослые. Ты для него авторитет, но…Виктор, но чем быстрее это пройдет, тем лучше. Пойми, между нами все кончено, оставь нашу семью… Нет, это не значит, что нам не нужно жилье. Я тебе уже сказала, не стоит подшучивать. Так вот, я прошу – повлияй на Евгения для начала…. Да. Да… Так. Отец вернется с лечения, и мы уже должны жить отдельно. Стасу жилье дадут через год. Зачем «тороплюсь»? Я хочу побыстрее склеить «разбитую вазу», как ты говоришь! Срастить эти осколки пока что живые! Пока Евгений еще не созрел во всех отношениях, прошу тебя, умоляю – дай нам жить одним кровом! Что значит, «я ошибаюсь», как это? Что ты имеешь в виду? Ты что хочешь сказать, что он… узнал женщин? Я не поняла – это шутка?! Что значит «очнулась»? Это…. Подожди, это ты его научил?! Что значит «природа»? Чему ты смеешься, Найденов?!
И – бряк! Трубка с размаху летит на рычаг.
***
Лето. Женьку вместо практики определили на спортивную базу, на баскетбольной площадке честь школы своей защищать. Плевать ему было на спорт, на физрука приставания, но хитрый физрук сговорился с директором, и Женьке пообещали улучшить оценки, если на баскетбол согласится. Но перед отъездом в спортшколу решил покататься с отцом. Забежал в дом за ключами. И вдруг мать ему заявила о разводе с Найденовым… Нет, не с Найденовым, но – со «Ставрогиным»! Что еще за Ставрогин? Твой Станислав Эдуардович?! «Я говорю про Найденова, чтобы было понятно, что он не просто для меня посторонний, а он и для общества тоже чудовище. Это, мой милый ребенок, персонаж Достоевского, так называют растлителей. Поэтому после турбазы забираешь все вещи и начинаешь жить здесь», - закончила мать с неприязнью. «Хорошо, - вдруг ответил Евгений совершенно спокойно, хотя много представлял подобную просьбу и всегда в своих мыслях срывался на крик, - хорошо, вернусь со спортшколы, я с отцом поговорю, как он скажет, так сделаю». «Он тебе не отец, - с нажимом ответила мать. «А кто же «отец»? – пожал плечами Евгений, - кто родил и в кусты?» «Не смей осуждать Станислава! Ты не знаешь, как ему пришлось пострадать от людей. Он совершал ошибки, но он твой кровный отец, и вернувшись, он исправил ее. Он приехал из Москвы! – патетически воскликнула похожая на девочку мать, тряся хвостиком-луковкой, - к тебе и ко мне». «А ждали его? Я не ждал, - перебил Женя, снял с вешалки куртку, и побежал с лестницы на улицу, и побежал к гаражной линейке. Виктор пообещал его научить «шкворня шприцевать», а дед накануне добродушно подписал доверенность. Они открыли гараж, забрали приблуды и масло, и мимо домов поехали обратной дорогой на эстакаду, за город.
И тут увидели мать, расхаживающую туда-сюда часовым у дороги. Увидев машину, властно подняла руку. Виктор притормозил, улыбнулся, желая отпустить комплимент, но мать, сжавши губы, склонилась к машине:
- Евгений - живо домой. Домой, я сказала! – рявкнула, не видя реакции, А ты оставь ребенка в покое! Или я в милицию напишу заявление!
Рыкнула, как тигрица. Нет, просто львицей стала девица!
Виктор отпрянул, невольно дал газу – машина плавно ускорилась, Вероника замерла у дороги. Откатившись метров на сто – еще фигурка ее в светлой юбке и салатовой кофточке, в створе под липами стояла, не двигалась. Женька же руку его, лежащую на рычаге, с силой сжал, словно боясь потерять.
- Поехали, пап! Не обращай ты внимания, посердится-успокоится.
И скрылась за поворотом точеная светлая фигурка бывшей жены, из под юбки которой торчали худые коленки. Скрылась фигурка, а вот рука ее не ушла никуда. Длинной по жизни рука оказалась, творчески выверенной - у литераторов того не отнять.
***
Ускорение! Как быстро все закрутилось! И как тут кампания с пьянством к месту пришлась: прочь дороги, разъезды, Польши и Венгрии, новый тягач – на прикол, ныне другая у нас география – двери! Двери профкомов, парткомов, первых отделов, а также в опорный пункт участкового, куда пришло заявление «от жителей дома» с просьбой дебоши и пьянство в квартире 73 прекратить. На столы бумаги легли, подписанные В.М. Мишиной, в которых умоляет повлиять на супруга, пасынка растлевающего, пьющего, хотя коммунист и водитель. А в первый отдел пришла анонимка, с тетрадный листок, где печатными буквами, железным пером – писано, видно, на телеграфе, там телеграммы тушью на бланках выводят – четко рассказано о предательских разговорах про частную собственность, об общении с польскими диссидентами, о несогласии с курсом, о провозе подцензурной печатной продукции , «мандельштамов всяких с ахматовыми и солженицыными» и много всякого другого добра-мелочевки, вроде фарцовки спиртным и левых загрузок. Впрочем, последнее – слухи, великодушно добавлял аноним, будто на первое есть доказательства. Так.
В общем, свалилась плита на Витю Найденова, в то время, когда Женьки не было. А как он вернулся домой, повзрослевший, окрепший, так попал будто в другу среду. Притом и в одной квартрире, и в папиной. Дом прежде из двух составлялся, и вот теперь дома прежнего не было. Явишвийся к предкам-дедам-и-бабкам на чай, а потом за машиной, сразу встретил злорадство маман, что пропустил он интересное самое, визиты «папаши» Найденова в состоянии риз. «Водилы всегда на бутылку садятся» - подтверждал и поддерживал вдруг ее Михайло Иванович. Женька к бабушке, а та лишь вздыхает: «да, было». «Со скандалами прибегал, чуть не в окна камни швырял. Отца твоего поджидал, грозился, неприлично ругался». «Ты к нему не ходи. – угрюмо дед наставлял, - он нынче запойный. Хоть и жалко, а лучше не будет. Да, сколько веревочке не вейся, а шило выйдет наружу». «А вы его еще защищали, - довольно улыбалась учительница, - ты понял, сынок, с кем мы жили, и как он умело скрывался? Все беды у нас от него» Не поверил Евгений, прибежал в малосемейку на площади, напротив кинотеатра. Поднялся в квартиру семьдесят три, позвонил. Отец дверь открыл, внутрь не пустил, на цепочке оставил. Был он черный лицом, с поседевшими локонами неаккуратно растрепанными, похож на злого цыгана, которого взяли на краже. Пазхнуло водярой, в коридоре у него за спиной, стояли пустые бутылки, Женьку встретил взглядом больным и недобрым, промолвил сквозь зубы, языком не попадая в слова: «ну, я и тебе я больше не нужен? Где ты был? Что – спортшкола? Ничего не знаю… Все, уходи … к родному отцу».
Ну, понятно, к отцу Станиславу дорога заказана. Ноги в руки – и ходу к Чепыгину! Забежал на промзону, с замиранием сердца цех пробежал, где паслись КАМАЗы с ГАЗОНАМИ, нашел его в своем птичьем гнезде, в стекляшке под потолком. Тот по телефону с кем-то ругался. Увидел Женьку – все понял, прогрохотали по лестнице, быстрым шагом прошли на стоянку, сели в «шестерку» вишневую, и рванули к отцу. Подъехали к дому, там завпроизводства распорядился – к отцу не ходи, завтра мне позвони, я объясню, как-что делать. Назавтра Длинный позвонил из учительской школы и Александр Валентиныч Женьку утешил: «к нему несправедливо отнеслись на работе, ему тяжело. Кто отнесся? Есть люди. Да, и по партийной линии, по работе, от рейсов его отстранили, вот так. Но все незаслуженно. Ничего, он уже взял себя в руки. Иногда на это время большое уходит. Сейчас он в больнице. Как поправится, даст тебе знать. Ты учись, не волнуйся, понятно? Добро» - и трубку хотел уж повесить, но Женька взмолился: «дядь Саш, а можно я в папину квартиру вернусь? Правда, можно?» Всемогущий помолчал и ответил: «лучше не надо. В крайнем случае, в общагу тебя поселю… А с матерью – совсем поругался?» «Да нет, там нормально. Я в дела их не лезу. Обидно, когда она отца обзывает. Нет, жить можно, там сейчас этого… Стаса-кровавого нет». – выпалил Женька. «А где он?» - и хитринки в басе послышались. «Да куда-то пропал!» - развеселился и Женька и пересказал слух от вездесущего Валерки Котлеты о том, что папа поддатый явился к жене и под окнами Стаса на дуэль вызывал, а тот убежал огородами. Чепыгин головой покивал, вернулся к вопросу жилья: «У бабушки пока что останешься. Вернется отец, позвонит».
Согласился.
***
Всю осень длилась Виктора тяжба. Никому не звонил. Раз только Женьке. Месяц в больнице, другой – в пансионате, на работе написал заявление по собственному, - не подписали, между землею и небом подвесили «до выяснения», от Женьки напоказ дистанцировался и в дом приходить не велел. Частый Гость сначала осени тоже пропал, но только Женька обрадовался, как нарисовался в дверях в ноябре, с первым снегом на широких плечах, затянутых в кремовый плащ. На метры хотя в маминой комнате видов уже не выказывал, но вел себя по-прежнему раздражающие, обходительно и свысока, мол, если кто видел, как я в ночь по кустам от Витьки сбегал – пускай у окулиста проверится. И голос – ядовитый и бархатный: «Здравствуй, Евгений, я слышал, ты спортом увлекся? Хорошо, молодец. Баскетболом, конечно? Ну, правильно, чем же еще, я ведь тоже им занимался, даже выступал за свой институт. Гомельский, слышал эту фамилию? Тренер сборной на первом курсе предлагал мне в спорте остаться. Но, я выбрал науку. А до двадцати лет играл, даже до двадцати шести ездил на спартакиады».
До двадцати, прям, шести? О-о, как долго! Женька вот сразу с баскетболом расстался. На следующий день в школу пришел, объявил: ухожу! Почему, объяснить не сумел. Опротивело за ночь!
***
А потом Новый Год, Длинный ищет отца, звонит на квартиру, а там мать трубку вдруг снимает, «алло» говорит, «кто там» - слышит и «кровника» голос. В ужасе вешает трубку: что, вновь прошлогодняя зимняя песня?! Мать перезванивает: «сын, я хочу объяснить. Дядя Витя благородно решил дать нам возможность зажить семьей. Приходи к нам на праздник. Посидим, все обсудим. Но, главное, ты должен понять – дед и бабуля устали от нас. Им нужен покой и твои наскоки в гараж утомляют. Здесь твое место, с нами, мамой и папой. И Станислав Эдуардович, - произнесла мать весомо, с акцентом, как всегда, когда хотела, чтобы Женя поддался, - очень этого хочет, ну, правда… Стать твоим другом – смысл его жизни. Пойми, вы должны сблизится. Пожалуйста, завтра давай посидим, послезавтра…
«С вещами на выход!» - на заднем плане натужно смеясь, скаламбурил сожитель.
Женька от трубки отпрянул.
***
Февраль. Малосемейка. Мать Вероника. Сумерки. В окне, на другой стороне большой площади играет неоном вывеска: «ЦУМ». Стеклянная стена. На ней отражаются людские фигурки, темными пятнами движутся по пешеходной равнине, как листья плывут в мутном пруду.
- Виктор, мы как договаривались? Ты даешь нам кров, и отдалишься от Жени. На время, до лета, конечно же. Унизительно? А я не унижалась на твоей автобазе? Сняли же все обвинения? Все? Не ожидала, тебя коллектив поддержал и парторганизация тоже... Да, я курю. Не бойся, не крепкие. Дамские. Стас достал, не только ты это можешь. У него в «Интуристе» знакомые. Знаешь, я и не думала, что ты так популярен. Зачем же дурил? Мог бы легко стать начальником, как наш друг Валентиныч. Ну ладно, послушай, я, правда, устала. Я все сделала, чтобы ты мог податься в свои любимые дальние странствия. Ты официально женат, у тебя чистое учетное дело… Я вовсе не издеваюсь. Мы съедем с квартиры, как только Стасу свою предоставят. Да, не позже июня... В чем же моя претензия? Да в том, что где наш Евгений?! Почему он в общежитие бегает? Ну а где же еще? Разве он не с тобой? И у родителей нет, очень странно. Что ты хочешь сказать? Как «завел себе бабу»?! Опять ты за старое?! Что значит «версия»?!
Не, это была, конечно, не версия, а точные данные. Длинный устал от войны, от звонков, ожиданий, от явлений очкастого «кровника», от нотаций «маман», и от школы устал. Баскетболом как-то еще себя прикрывал, а как бросил – учителя словно сорвались с цепи, ставя двойки. Ну, вот Евгений и решил зажить своим домом и миром, нашел даму покладистую, мать-одиночку, наврал ей, что паспорт вот-вот получает. А родные, а школа? Раз отец от него отвернулся – на все наплевать.
- Как ты мог допустить! Я сказала, чтобы был на дистанции, но не так! Обалдел?! Может, он еще женится?! Может, дитя заведет?! Боже, что делать?! Это твоя вина, только твоя вина, вот и исправляй! Зря я ходила в профком… Ты не человек, ты – экспромт! Что значит «зря вообще все затеяла»?
***
Отец и Евгений лежат в «первом классе» гостиницы… то есть, в комнате общежития с отдельным санузлом и горячей водой, проведенными по приказу приятеля, чепыгинским «номерным фондом», всего их, цивильных, три на общагу. Да, есть еще номер «люкс»! Отел и Евгений лежат на кроватях, беседуют. Женька в стойло вернулся по просьбе отца, но пожил два дня и сбежал. Напросился к нему в общежитие. Уставший Найденов рукою махнул – как знаешь, так делай. Узнав, мать опять побежала в парткомы.
Женька не в курсе, достаточно ругани, что льется потоком из мамкиных уст.
«Ведет себя, как заколдованная, - Женька лежал, изумлялся, - как это так? Вы столько прожили! А ты у ней и алкаш, и тунеядец, и этот…» «Ставрогин?» «Во-во! Ну как это так?» Отец пожимает плечами, достает сигарету, закуривает. «Ты закурил?! Тебе же нельзя!» «Да ладно, чего там. Не пей, не кури… А жить-то зачем? Как жить, если нету… мороженного?!» - мурлычет отец и смеется. Следом и Женька, до чего хорошо!
И – стук в дверь, комендант на пороге покашливает.
- Виктор Иванович, тебя вот… женщина снова искала. Требует срочно…
Отец мрачнеет.
- Иду.
***
И длится эта чушь-тягомотина из недели в неделю, месяц за месяцем. Отец ходит в рейсы на внутренних линиях, (с СЭВа уволили) возвращается, слушает, как он во всем виноват. Профком и партком, разобравшись, сочувствуют. Первый отдел по своей линии вроде тоже что-то узнал, но молчит. Ждет чего-то. В конце концов, Виктор напрямую просит ответа. Ему говорят, все не скажем, но вот… Анонимка, мол, с почты, она характерная. Подобную один известный медицинский деканат получал, кафедра профессорши Н. О том, что у молодого мужа ее сын есть внебрачный. Вот так. С почты-телеграфа очень удобно анонимки строчить. И бумага, и ручки, и конверты – все под рукой. И народа толпа. И ощущение, что это не ты. Зашел-вышел, конверт бросил в ящик. И можно забыть. Не ты его автор. Ты не причем! Все как бы естественным образом.
«Не зря гонял его по кустам» - Виктор гладит себя по небритой в рейсе щеке. «Значит, он на себя сам своей бабе накапал? Только малость не рассчитал? Все обиды припомнили?» Да, развода хотел, а получил по ушам от души. Закон зла не учел – сам на себя его не зови, а позвал, не жди, что в ожидаемом варианте придет. На дурака такого оно до кучи все соберется! «А что там еще?» О-о, там богатый фактаж, рассказать – закачаешься. «Значит, недаром свинтил?» Еще бы, ему за взятки, протекцию, подарочки, частную практику десятка светила, и если бы мохнатые руки не вытащили его из СИЗО…«Даже так?» Даже так. «И она его любит». Ох, парень, разводился б ты уже, наконец?
***
- Ну и? Молодец-молодец. Да, Станислав. Думаешь, глаза мне открыл? Ну и что?! Но вот ты? У тебя-то цель есть? Или женщину заводишь вместо меня? Тогда зачем тебе площадь? Не слышу, какого развода? Развода?! Со мной?! Ты понимаешь, о чем говоришь?! Да, конечно, я в суд не подам… Но …
***
Так весна пролетела, лето зажглось зеленым огнем. Внял Виктор, подал на развод, и из малосемейки «молодых» попросил, «обещание выполнить», так, между прочим. Мать конечно, кричала, но осторожный Стас не противился. Съехали. И все стало просто и ясно. Женьке об этом сказал между делом, в проброс, но тот чуть не заплакал: значит, все было зря? Все эти годы?!
- Это были лучшие годы» - пожал плечами отец, - а развелись - это жизнь. Ты только мать не вини. Понимаешь, есть т тип людей, что жить не умеют, если нету шаблона. Их образование сдвинуло с фазы. Вроде живут тихо-мирно, а как схему найдут, только держись, словно черти вселяются. Она и Станислава не любит, как я ее, той же любовью. Ей схема мила. Дров наломала, а все божья роса. Остановись, говорю. Смотри, сын уже вырос. Спутник твой новый… подвел раз, еще подведет. Извини, что про отца твоего говорю… Нет, извиняюсь я правильно. Он отец, он тебя породил. А я… так.
- Ты не так. Я хочу жить с тобой.
- С ними не хочешь?
- Нет, ни за что.
- Живи лучше с бабкой.
- А почему не с тобой?! Ведь там же наша квартира!
- Опять донесут…
- Чего?! Кто донесет, почему?! Какие доносы?! За что?!
- Да… - отец рукою махнул, - есть у нас моралисты.
***
Так лето прошло. Зной сентября быстро пришел к охлаждению. А потом случилось ужасное, во что поверить было нельзя. Однажды их Виктор в рейсе застрял, на месяц пропал. Не писал, не звонил, дома не появлялся внезапно, тягачом под окном не фырчал. Сколько не приходил Женя к нему – дверь заперта, звяк по звяк – нет ответа. Хотя отец заходить запрещал без него, открывал дверь ключом, проверял – вдруг в запое? Нет, никого. Ни чьего шевеления, лишь сквозняк раскрытую книгу на этажерке листает. А потом в их дом позвонили с автоколонны. Пришел к ним запрос из МВД Чечено-Ингушской АССР, есть ли такой водитель и номер машины. А за ним пришла телеграмма: Виктор Найденов, катастрофа, погиб… Длинный лазил несколько дней по подругам, явился домой, прочитал – и земля ушла из-под ног…
***
Месяц жил как во сне. Пунктирами, проблесками. Первый из них: приехали с автобазы начальники, уже знакомые по разборам доносов, тихо за закрытой дверью с матерью разговаривали: тело не пострадало, его опознали – Найденов, Виктор Найденов. За телом поедете? «Нет, мы с ним чужие люди давно» Значат, похоронят на месте.
Новый пунктир. Мать зовет его в комнату, запирает накрепко дверь. Берет его за руку, долго-долго сидят. Потом слышит кряхтение деда «матери не показывайся» и тихий, бархатный голос в прихожей, и следом – стук в дверь. Открывает – в костюме, серый в полоску Станислав Эдуардович. Встает у двери, важно, руки на причинном месте сложив. Мать кивает на место на зеленом диване рядом с собой. Станислав, не сгибаясь, садится. Берет его руку, кладет на свою и на женькину. Долго-долго без движенья сидят. «Теперь мы семья, - глубоко мать вздыхает, - с этого дня мы должны держаться друг дружки. Больше у нас нет никого, кроме нас». «А бабушка с дедушкой?» – с болью Женька вставляет. «Да, да, дай бог здоровья родителям. Женя, послушай. Я папе вернула ключи. Но у тебя же есть свой?» Женя кивает. «Сейчас надо разобраться с вещами. Что-то отдать, что-то может, в комиссионку снести. Квартира его отойдет государству. Нужно с вещами успеть. Ты пойдешь к папе в дом?» За то, что мать снова папу папой зовет, Женя все простить ей готов. Мать ладошку протягивает – Евгений ключи в руку кладет. «Может быть, ты пожить там захочешь?» «Нет, ни за что без него» «Понимаю» - бархатно вставляет словцо кровный падре, и Женьку кольнуло: одно вставил слово, а будто час собрание вел председателем! И одобрил его резолюцию. Вот умеет же, а?
«Есть такие люди, сынок, что сразу занимают собой все пространство».
Еще один проблеск. После школы, сняв желтую куртку, Женька зашел к старику. Бабуля теперь спала в зале, Женя – в комнате мамы, а деда Михайло Иванович совсем расхворался, и занял спальню собой целиком. Там у него стоял табурет у кровати, капельницы, банки и склянки. Мать жила на квартире отца, разбиралась с вещами. Дед на его просьбу машину забрать, чтобы привезти свои вещи от папы, вяло кивнул. Потом в спину добавил: «скорей уж права получай». Чего там «скорей»? Куда торопиться? Раньше шестнадцати лет не дадут. Женька пожал плечами, поехал к отцу. По лестнице поднимался, словно тащил мешок кирпичей на горбу. Зашел на площадку, мощеную кафелем, в прокуренном, гулком подъезде. Постоял, подышал, глядя на площадь за грязным общим окном. На кинотеатр, на ЦУМ. На прохожих. Последние кадры, больше не будет здесь жить, и видеть это не будет. Как так? С ума ведь сойти… Закрыл глаза, на носках покачался. Расчувствовался, слезы утер. Быстро потом позвонил, постучал, а открыли не сразу… Слышал шаги за дверным полотном, то удалялись они, то слышнее звучали. Наконец, тихий мамин фальцет – это кто? Женя – ты?
Не было у папы глазка на двери, принципиально не ставил. И странным жилье показалось: вещи на месте. Диван, телевизор, уголок музыкальный. Стереосистема, пластинки, стильные черные столбики для кассет. Жилье как жилье. Мама в халатике ситцевом белом, в простом полукресле сидит под включенным торшером, у стеллажа с библиотекой отцовой, ножкой качает, вечный хвостик на макушке луковкой вверх. Половина книг – на полу, в беспорядке. Вероника книги с полки берет по одной, быстро пролистывает, иные не открывая, а только пальцем так – тр-р-рым – шерстит страницы в натяг, посмотрела и на пол, в общую кучу. Станислава сначала не видно. Потом слышится скрип, поворачивается - «Отец» - хотя без кавычек возможно, но они в Женькином разуме пока не снимаются, в атласном синем халате и… папиных тапочках, с острыми носами, как у мультяшного гнома! Как туда только свои копыта засунул?! Станислав на корточках у балкона «эмбрионом» затих. Голую массивную коленку отставил. Женю не видит. Паркетины у выхода на балкон, где они с порожком железным смыкаются, подняты и вверх налипшим гудроном повернуты. Повернул свою большую, светло-золотистую шевелюру, тронул пальцем оправу. «А-а, сын, это ты? А мы генеральную уборку затеяли» «Помочь чем?» «Да нет, сами справимся» «Тогда я аппаратуру, кассеты возьму» «Конечно, бери». Длинный носит одно и другое, и с каждым визитом в квартиру примечает приметы сожительства: запах готовки на кухне. Белье на балконе. Платяной шкаф, открытый, и вещи на вешалках, папин костюм и его… этого… «папы в кавычках», сверху, серый в полоску. «Так вы что, здесь живете? Опять?!»
И пулей, по лестничным маршам на улицу, чтобы задыхаясь от гнева на «Волге» по городу гнать, давя тени родителей… тени ног в сказочных тапках.
Новый пунктир. Обхватив голову, сидит за уроками, мучает физику, вроде несложный урок, а голова словно колокол, пустая, но ждет звонаря. Есть чуйка, он на подходе. И точно, звонок! А дальше, звонкий бабушкин голос: Благословить? Вон отсюда пошли, чтоб глаза мои вас не видали! Чтобы духу вашего я тут не слышала! Сейчас благословлю кочергой, православные выискались! Фашисты вы, уморили настоящего человека, да чтобы вас черти на том свете благословляли!
Дверь хлопает с силой
- Ишь, «мы жить тут готовы», помогать за дедом ухаживать! В тесноте им да не в обиде. Вспомнили, как поперли с витькиных метров, пришли, заявились, - подбежала к окну в женькиной комнате, быстро открыла форточку, прокричала, - да я вам на коврике места не дам! Псы окаянные…
Бабуля потом долго плакала, с перерывами на смену «утки» у деда. Женька сидел, утешал. Потом к деду зашел, тот был без сознания, но очнулся. Исхудавший, со впалыми щеками, со свалявшимися остатками некогда пышных, даже в старости, полуседых, русых волос. Подозвал жестом, взял его за руку…
А Женя припомнил: «Деда, все равно тебе умирать, отдай мне машину!» «Какой «умирать»? Я еще поживу»
Оказалось, недолго.
А ты, Евгений, настолько был глуп? Зачем пошутил? Со смертью не шутят.
***
Дом офицеров с колоннами. Много военных, стариков-ветеранов. Венки и цветы. Дедовы похороны. Потрясла же не смерть, к ней давно подготовился, а мысль, что отец был вот тоже –убранный в ящик, обтянутый красной материей. До того жил надеждой, даже уверенностью, что папа да, умер, но таким образом, что он вроде жив. Только его больше нельзя вживую увидеть. А после того, как под музыку из Дома Офицеров прошли с толпою военных, неся впереди ордена на пурпурных подушечках, как потом на кладбище деда зарыли, и караул в небо выстрели залпом три раза, поверилось в смерть. То есть – вообще. И вопрос завертелся в могзгу: а отца кто проводил? Вроде он слышал, что с автоколонны туда хотели поехать, но ждали кого-то из родственников. А их-то и не было. Чепыгин был в командировке в Болгарии. Связаться с ним было нельзя. Он бы, конечно, с места б сорвался. И вот пока туда-сюда, принимали решение, отца схоронили. Но ни речей последних, ни близких людей, ни залпов он не дождался. Конечно, он умер. И ему все равно там, должно быть, но отчего же так больно, обидно?
***
Полезное у смерти есть свойство: неважным делает все, уменьшает в масштабах. Вот вроде бабуля кричала в окно, проклиная громко и нарочно, чтобы все слышали про подлости дочки и зятя, чтобы ноги их и впредь не было здесь. Для гарантии. А вот и не важно уже. И Женьке тоже не важно. Тихо переместилась бабуля в дедову спальню последнюю, «на очредь встала» - тихо сказала, дверь закрывая. Отчим-отец и маман – заняли понятно же, зал. Женька – мамину отдельную комнатку занял. И зажили, тихо, спокойно. Чуть-чуть оглушено. Как-то очень многое сразу смертями решилось. И препятствие убрано между Стасом и сыном. И жилплощадь и кров – вот он, нате. Есть у смерти полезные стороны, точней – у смертей. Главное, к ним не иметь отношения.
А и то – разве есть?!